Я пошел в поле и увидел женщин. Ни одного мужчины. Везде женщины — за плугом, за бороной… И все же колхоз «Победа» давал государству хлеба даже больше, чем до войны.

Среди женщин я увидел и свою Валю.

Фронтовая жизнь, воздушные бои мне в тот момент показались куда более блеклыми, будничными, чем тяжелый труд этих русских женщин. Я стоял и молча смотрел на них. Жена кинулась ко мне… Слова Вали: «Боюсь за дочь. А потом я работаю и чувствую, что приношу пользу» — теперь я воспринял совсем по-иному, чем тогда в Оренбурге. Я понял, что жена была права.

После той встречи холодок между нами исчез.

Все это промелькнуло в голове, когда я распечатывал письмо. В конверте — мелко исписанный тетрадный лист и фотокарточка. Валя сидит, у нее на коленях дочка, и обе смотрят на меня. Эх, милые вы мои, родные!

Валя писала, что по-прежнему работает в колхозе. Моего брата Степана после ранения снова проводили в армию. Мать в горе. А у кого его сейчас нет? На четверых моих односельчан пришли похоронные, двое пропали без вести. Что ж поделаешь! Война. И все же шесть человек для деревни в четырнадцать дворов, где всего мужчин-то, старых и молодых, с десяток, много, очень много.

Печальные вести омрачили настроение.

Рогачев тоже прочитал письмо и взглянул на меня:

— Что, какие-нибудь неприятности?

Мы с удовольствием разговорились о семьях, хотя это только обостряло горечь разлуки.

— Сейчас многие так снимаются, — сказал Василий Иванович, разглядывая карточку моей жены и дочери. — Мать с ребенком — символ мира и верности. — Он неторопливо вынул из левого нагрудного кармана гимнастерки партийный билет в кожаной обложке. — Тут я храню фото жены и сына: надежно. Если уж и потеряешь, то вместе с собой.

— Не каркай!

— Война ведь, все может быть.

Снимок жены и сына Василия Ивановича по композиции не отличался от моего. Мать тоже сидела с ребенком на руках, и глаза ее смотрели с затаенной грустью.

Снова установилась летная погода, и в воздухе разгорелись такие бои, что порой от бушующего огня и множества самолетов меркло солнце. С утра на патрулирование обычно вылетали по графику, но уже часа через два-три график нарушался, и поднимались навстречу врагу, как правило, по готовности машин к полету. Уставали.

Сейчас только что возвратились на землю. Около наших истребителей хлопочут техники, оружейники, готовя их к новому вылету. Солнце припекает, словно летом. Безветрие. После тесных кабин мышцы просят разминки. Коля Тимонов подхватил Надю Скребкову, принесшую ему парашют после переукладки, крутится с ней, напевая:

Цветок душистых прерий.

Твой взгляд нежней свирели…

— Товарищ Тимоха, вы мешаете мне работать, — смеется девушка. — Разве можно в служебное время заниматься пустяками?

— Разве тур вальса пустяк? — с деланной обидой говорит Тимонов и тотчас обращается к нам: — Знаете что, братцы, пойдемте-ка на озеро ловить рыбу. Теплынь! Можно искупаться.

— Идея! — подхватил Кустов. — Но чем ловить? Орудий производства — никаких.

— Пошли! — приглашаю я, вспомнив, как однажды в детстве мы с двоюродным братом Григорием без всяких рыболовных приспособлений наловили целое ведро щук.

Вся наша деревня тогда выехала на сенокос под Балахну на Волге. При весеннем половодье эти луга заливало, а когда паводок сходил, в небольших ямах и болотцах оставалась вода. Мы стали купаться в одной из таких ям. Через несколько минут замутили воду, и, к нашему удивлению, она зарябила от движения каких-то существ. Мы сначала испугались и выскочили на берег. Потом разобрались. Это была рыба — небольшие щучки. Они задыхались в пожелтевшей от глины и песка воде…

Решив испробовать этот способ, мы шумно месили илистое дно в маленьком заливчике озера, прилегавшего к аэродрому. Тепло, легкое, едва ощутимое, какое-бывает на Украине в октябре, ласково согревало наши бледные тела. С начала Курской битвы нам не приходилось испытывать такого удовольствия. Брызги, шутки, смех! Мы даже не заметили, как подъехал к нам Герасимов с командиром полка.

— Так вот вы чем развлекаетесь! Вместо того чтобы подробно разобрать свои ошибки в бою, беситесь, как черти.

Командир дивизии был явно не в духе. Таким хмурым и раздраженным мы его еще ни разу не видели.

Я попытался объяснить, что мы только-только вернулись с задания и наши машины еще не готовы к вылету. Но где там — комдив и слушать не хотел.

Наверно, немцы отбомбились по переправе. Неужели это случилось при нашем патрулировании? Теперь севернее Киева несколько переправ. Мы охраняли только одну. В двух районах от нас шел воздушный бой. На свой страх и риск мы попытались было помочь группе истребителей, но земля строго предупредила:

— Назад! Ни на шаг из района патрулирования! Самолетов, и наших и фашистских, было кругом полно. В такой толкучке какой-нибудь ловкач мог проскочить к нашей переправе, а мы и не заметили бы. Хотя и говорят, что, если начальство в гневе, лучше всего молчать, я не выдержал:

— Значит, немцы все же прорвались к нашей переправе?

— А вы что, не видели?

— Нет, как раз в это время мы атаковали противника.

— Почему вы все сразу вышли из боя? Почему не стали драться?

Эти вопросы меня совсем сбили с толку. Я думал, что комдив ругает за то, что мы помогли соседям, а в это время немцы отбомбились по нашей переправе. Оказывается, не так. Поэтому я переспросил:

— Так чью же переправу немцы разбомбили: которую мы прикрывали или соседнюю?

— Ясно, у соседей! — с раздражением ответил Герасимов. — Сразу же, как только вы сбежали из боя.

Я рассказал, как все происходило.

Герасимов вопросительно взглянул на командира полка.

— Это точно. Я сам слышал все команды, — подтвердил Василяка.

Комдив почесал затылок.

— Значит, в этой катавасии кто-то в чем-то не разобрался, — уже спокойно начал было он, но откуда-то взявшаяся собака, нарушая все порядки субординации, непочтительно подала голос. От неожиданности Герасимов вздрогнул и гневно повернулся к командиру полка:

— А-а! На аэродроме псов развели? Может, думаете охотой заняться?

Пока полковник отчитывал майора, мы оделись. Он повернулся к нам и удивился. Секунду постоял молча. Потом хмурое лицо прояснилось, и Николай Семенович примирительно рассмеялся:

— Вот это по-истребительски! Быстро сработали… Все в порядке. — Герасимов оценивающе осмотрел нас и показал рукой на машину: — Садитесь, довезу до самолетов. Сейчас полетите.

— Тут напрямик две минуты пешком, машиной в объезд дольше, — заметил командир полка.

— Ну ладно, — согласился комдив и приказал: — Пускай и Сачков с Выборновым идут в эскадрилью Ворожейкина.

Мы поняли, что предстоит ответственное задание, раз заранее решено, кто полетит. Все подтянулись и приготовились слушать. Герасимов на ходу коротко объяснил наземную обстановку.

За Днепром на одном из участков фронта фашисты атакуют и теснят наши войска. Чтобы остановить врага, туда срочно переправляются подкрепления. Авиация противника рвется к переправам. Нашему полку поставлена задача: прикрыть мост через Днепр у деревни Сухолучье. Напоследок Николай Семенович предупредил:

— Смотрите не прозевайте… — И после небольшой паузы то ли шутя, то ли просто подчеркивая важность задачи, добавил: — Если, не дай бог, немцы разбомбят мост, можете делать переворот у самой земли.

Это означает — врезаться в землю вместе с самолетом. При других обстоятельствах мы бы приняли его слова спокойно. Но в тот момент они прозвучали угрозой. Прежде комдив никогда не подавлял нас властью. Ведь Герасимов такой же летчик, как мы. Сам часто летает в бой, и на тебе.

— Эх, товарищ полковник, зачем же так-то?.. — медленно, с сожалением и укором проговорил Тимонов.

Герасимов порывисто остановился и напряженно, внимательно обвел нас взглядом. Его открытое лицо выражало досаду и недоумение. Мы прямо смотрели на комдива. Он понял, что Тимонов высказал нашу общую обиду, но только спросил:

— Все уяснили задачу?

После дружного ответа полковник, глядя на Тимонова, сказал:

— Гордость — вещь хорошая. Вы правы: плохо, когда под горячую руку подвертывается не то слово.

Герасимов по опыту знал: какие бы ценные указания летчики ни получали от командиров, как бы хорошо они ни изучили свое задание, перед вылетом им необходимо остаться одним и посоветоваться с глазу на глаз. Николай Семенович взглянул на свои ручные часы.

— Сейчас тринадцать двадцать восемь. Через пятнадцать минут вылет, — он обвел рукой небо: — Ни облачка. При такой погоде противник внезапно не нагрянет. Только в воздухе нужно быть не просто летчиком, а настоящим истребителем, хозяином положения. Да что вам говорить! Желаю успеха!

Для уточнения задания нам не требовалось много времени. Мы провели вместе несколько десятков воздушных боев, сбили около сотни вражеских самолетов и с полуслова понимали друг друга.

— Ну как, Миша? — я посмотрел на Сачкова.

— Давайте я пойду с Выборновым в сковывающей группе выше вас.

— Хорошо. Вы будете драться с истребителями, а мы четверкой полетим в ударной.

Договариваться больше не о чем. Все ясно.

Севернее Киева, в междуречье Днепра и Десны, рваными лоскутами темнеют леса. Здесь, на правом крыле фронта, действует несколько общевойсковых армий. Мы летим над Десной, и пока трудно заметить присутствие войск: лес надежно укрывает их. Ближе к Днепру леса редеют, сменяются жидким кустарником и болотами. Теперь хорошо видно, как земля всюду исчерчена нитями дорог и тропинок. По ним колоннами тянутся люди, машины, артиллерия…

Впереди блеснул Днепр. Вот переправа. К ней веером тянутся войска. Перед переправой они сливаются в общий поток, который разрастается вширь, крутится на берегу и, словно собравшись с силами, под собственным напором, на большой скорости устремляется на мост.

Для перехвата противника на больших высотах должна патрулировать группа «Лавочкиных». Ее нет. Странно.

У нас, как и было приказано, высота всего три тысячи метров. А если противник пойдет выше? Мы его не достанем. Тревожусь. С согласия земли набираем высоту.

Южнее нас, в стороне Киева, комариками кружатся самолеты. Там идет бой между истребителями. Вдали, на севере, тоже нет-нет да и блеснут вражеские «птички». Внизу противник атакует наши войска. У нас в зоне пока спокойно. Это еще больше настораживает.

Запрашиваю воздушную обстановку у наземного командного пункта. Узнаю: только что до нашего прихода над переправой был бой с «мессершмиттами». Не к добру. Противник часто прежде чем посылать бомбардировщиков, очищает им путь истребителями.

Летим на запад, что увеличивает обзор в сторону врага.

— Почему далеко уходите? — беспокоится КП.

Земля хочет нас постоянно видеть перед собой. И это понятно. Истребителям нельзя удаляться от Днепра. Вражеские самолеты могут появиться над землей, и их трудно будет заметить. Я понимаю это и хочу подать команду на разворот, но… стоп! В синеве неба вижу стаю самолетов, за ней еще и еще.

Фашистские бомбардировщики летят растянутой колонной из трех групп. Над ними «фоккеры». То, чего я больше всего опасался, случилось — противник оказался выше нас. С надеждой гляжу на восток, откуда должны прибыть наши истребители. Там никого. Произошло что-то непредвиденное. Значит, мы одни, не имея ни тактического, ни численного преимущества, должны суметь отразить налет «юнкерсов».

Невольно в голове промелькнула фраза Герасимова, на которую мы обиделись: «Если немцы разбомбят переправу, можете делать переворот у самой земли». Теперь мне эти слова уже не кажутся чересчур резкими. Увидев, что делается на Днепре, я понял, как важно сейчас не дать туда упасть ни одной фашистской бомбе. Если враг уничтожит мост, с какими глазами мы прилетим на свой аэродром? Нам, живым, перед мертвыми не будет никаких оправданий.

В бою бывают моменты, когда задачу нужно выполнить любой ценой. Но от Герасимова таких слов мы раньше никогда не слышали. Он прекрасно понимал, что такое воздушный бой. В нем погибнуть легче, чем победить, — и призывал всегда к победе.

Мы видели всякое, в каких только переделках не бывали, но в таких невыгодных условиях оказались впервые. Спокойствие! Но разве в такие секунды можно быть спокойным? Ясность мысли — вот что нужно. И очевидно потому, что в минуты опасности жизнь не терпит ни слабости, ни лишней чувствительности, я весь сосредоточиваюсь только на одном.

Главное сейчас — набрать высоту: без нее нельзя достать «юнкерсов». И старательно жму на рычаг мощности мотора, хотя он уже и без того работает на полную силу.

Чувствую, как бурно колотится сердце. Кажется, от его ударов трясется самолет и мотор дает перебои. Гляжу на товарищей. Сачков с Выборновым уже сумели забраться намного выше, чем наша четверка. Это уже неплохо. Им высота необходима: они будут прикрывать действия нашей ударной группы. Тимонов идет со мной, в стороне — Кустов и Лазарев. Никто ни слова. Все, как бы экономя силы, молча приготовились к жестокой неравной схватке.

— Почему не возвращаетесь? — гремит раздраженный голос с наземного КП.

Понимаю: земля еще не видит надвигающейся опасности. Спешу предупредить:

— Пошли на перехват Ю-87.

Голос земли уже другой, одобряющий:

— Вас поняли. Действуйте!

На встречных курсах сближаемся быстро. «Фоккеры» неторопливо отходят от «юнкерсов» в сторону солнца, маскируясь в его лучах, как бы специально подставляя свои бомбардировщики под наш удар. Тактика фашистских истребителей понятна. Они думают, мы будем атаковать «юнкерсов» в лоб. Этого делать нельзя. Впереди у бомбардировщиков мощное вооружение, и огонь их группы будет сильнее нашего, поэтому «фоккеры» и дают нам свободно идти на лобовую атаку.

Ю-87 уже близко — вот они! Немедленно решить, как их разбить! И тут я окончательно убеждаюсь, что при встрече мы окажемся ниже их. Нужно набрать высоту, но тогда мы вряд ли сумеем атаковать раньше, чем они достигнут переправы. От таких мыслей пробирает озноб и рождается нетерпение, хочется приподнять нос своего «яка» и атаковать прямо в лоб. А потом? Потом мы проскочим их и уже не в силах будем догнать до бомбометания. Опасно! Мы должны действовать только наверняка.

Отказавшись от встречной атаки, разворачиваемся назад и летим с немцами параллельным курсом. Нужное решение для атаки пока не созрело. А может, его и нет? Бывают же безвыходные положения, когда победы достичь невозможно. Блажь! Это оттого, что приходится выжидать. Фронтовая аксиома — в воздушном бою нужно нападать первым. Но сейчас я чувствую, что это правило для нас вредно. Нужно подождать, а ждать страшно: с каждой секундой враг приближается к переправе.

С КП кричат:

— Почему не атакуете?

— Так нужно, — бросаю в ответ. Опека земли раздражает.

Бомбардировщики летят, как на параде, красиво и грозно. От их спокойствия вкрадывается какая-то предательская неуверенность. Но вот я вижу, как пулеметы стрелков метнулись в нашу сторону и наиболее нетерпеливые начали стрелять. Белые нити трасс тают, не достигнув нас. Нервничают. Но нам нельзя нервничать. Сдерживаю себя от любого неосторожного движения. Мне пока ясно, чего хотят «юнкерсы», — они летят на переправу. А почему «фоккеры», как и мы, не спешат с нападением? Ах, вот в чем дело! Им выгодно подловить нас, когда мы пойдем в атаку на бомбардировщиков. С высоты они моментально проглотят нас, а уклониться от атаки — значит потерять время и дать бомбардировщикам прицельно сбросить бомбы. Дальше ждать нельзя. Остается один выход — спровоцировать фашистских истребителей. Передаю Кустову:

— Чуть подойдем к «юнкерсам». Только пока не атаковать. Жди команды! Тебе — вторая группа, мне с Тимохой — первая.

— Понятно! — отрывисто отвечает Игорь. — А кому третья?

— Это потом!

Едва мы подвернули к «юнкерсам», как фашистские истребители бросились на нас. Сачков с Выборновым, выполняя свою задачу, пытаются их задержать, но им это явно не под силу. Вражеские летчики — опытные пилоты и хорошо разбираются что к чему. Только пара их остается с Сачковым, а четверка устремляется на нас. Их восемь. А где же еще пара? Она наверху, готовая в любую секунду прийти на помощь своим. Противник хорошо продумал маневр: на каждый наш истребитель послал одного своего, держа два в резерве.

«Фоккеры» явно хотят драться только на вертикальном маневре. Им, имеющим и скорость и высоту, это очень выгодно. Ну и пусть, мешать им не надо. Мы будем вести бой только на виражах, и нам не страшна никакая вражеская вертикаль. Самое большое преимущество «яка» в бою — вираж.

Четыре фашистских истребителя сближаются с нами. Они намереваются атаковать нас одновременно. Разумно. Мы и это используем. Только не спешить. Выход из-под ударов «фоккеров» должен быть для нас началом атаки по «юнкерсам». Успех в расчете маневра: опоздаем — сами попадем под огонь вражеских истребителей, поторопимся — они успеют довернуть и атаковать нас при сближении с бомбардировщиками. При любой нашей ошибке не прорвемся к «юнкерсам».

Бросаю взгляд вверх. Там Сачков дерется с парой «фоккеров». Два других вражеских истребителя, прячась в лучах солнца, парят над нами, выслеживая себе жертву. Они могут кого-то из нас подловить. Нужны очень точный расчет и осторожность. Четверка «фоккеров», разогнавшись на снижении, уже берет нашу четверку в прицел. Пора!

— Атакуем! — передаю Кустову. И, круто выворачиваясь из-под удара «фоккера», ныряю под головную группу «юнкерсов», а Кустов — под вторую. Вражеские истребители, разогнав большую скорость, не могут на развороте угнаться за нами. Они отстали. Это нам и надо.

Словно под крышей, очутился я под плотным строем бомбардировщиков. Кресты, черные большие кресты уставились на меня. Пропало солнце. Стало как-то темно и холодно. Неубирающиеся ноги фашистских бомбардировщиков зловеще шевелятся над головой, будто хотят схватить меня своими клешнями. Я очень близко от них. Скорость у нас одинакова, и мне кажется, что «як» застыл на месте. Теперь-то нужно торопиться. Чуть поднимаю нос истребителя и упираю его прямо в мотор «юнкерса». Посылаю очередь. Огонь хлестнул по гитлеровскому флагману. Из него посыпались куски. Он шарахается влево и бьет крылом соседа… Но что такое? На меня сыплется что-то черное, хвостатое… Бомбы! Скорей отсюда! И я, не успев испугаться, без промедления толкаю «як» вниз и в сторону. Черные тела бомб пролетают у крыла моей машины. Пронесло!

Секунда, чтобы осмотреться.

Ведущая девятка бомбардировщиков противника, освободившись от груза и потеряв строй, легко и быстро разворачивается назад. Вторую группу «юнкерсов» разгоняют Кустов с Лазаревым. И только третья летит в прежнем порядке. Теперь мы ее наверняка разобьем. Тимонов, прикрывая меня, схватился с двумя «фоккерами». Он не отпускает их от себя. Такая «игра» долго продолжаться не может. Ему очень трудно вести бой против двоих. Нужно помочь. А как с третьей группой «юнкерсов»? Можно повременить: она еще сравнительно далеко.

Заметив, что я приближаюсь, «фоккеры» оставили Тимонова в покое, уйдя вверх, в лучи солнца. Мы с Тимохой снова вместе. Надолго ли?

Я вижу, как взмывшие вверх гитлеровские истребители, словно отряхиваясь от неудачного боя, перекладывают машины с крыла на крыло, выбирая момент, чтобы свалиться на нас. Пока они опомнятся, немедленно устремляемся к третьей группе «юнкерсов». И тут я заметил на подходе четвертую стаю бомбардировщиков. Она летит намного ниже первых трех, очевидно рассчитывая в сумятице боя проскочить незамеченной к переправе. Ловко придумано!

В это же время пара «фоккеров», до сих пор находившаяся в резерве, рванулась на Кустова и Лазарева. Они, занятые боем, могут не заметить этого, а «фоккеры», видать по всему, мастера — не промахнутся. Первая мысль: идти на помощь товарищам. Но как быть с четвертой и третьей группами «юнкерсов»?

На меня дохнуло какое-то бессилие и усталость. Но только на миг. Я вспомнил про Сачкова с Выборновым. Может, их послать на бомбардировщиков? Но они оба уже обволоклись целым роем «фоккеров». Очевидно, к противнику подоспели новые истребители и Сачков с Выборновым приняли их на себя. Эта пара твердо знает свое дело.

Переменившаяся обстановка требовала нового мгновенного решения. И оно пришло. Когда человек увлечен боем, и не просто боем, а стремлением победить, у него мысль работает до того направленно, что один взгляд — и сразу готовы оценка обстановки и новый замысел боя.

В моменты наивысшего напряжения руки и ноги опережают мысль, вступает в силу интуиция, выработанная в боях и ставшая как бы рефлексом. В воздушных схватках голова, мышцы работают по особым законам. Не успев даже передать Тимонову, чтобы он один отразил удар четвертой стаи «юнкерсов», и предупредить Кустова об опасности, лечу на выручку.

Мне хорошо видно, как Кустов сблизился с бомбардировщиками, которые все еще пытаются прорваться к Днепру, и в упор стреляет по ним. В то же время желтый нос вражеского истребителя подворачивается к Кустову. Неужели опоздаю?

Нужно упредить! От громадной перегрузки на повороте потемнело в глазах, но с полным усилием продолжаю вращать самолет, рассчитывая оказаться сзади фашиста. Наконец в глазах светлеет. Передо мной «фоккер», а перед ним Кустов. Дальше горящий «юнкерс».

Стрелять! Скорее стрелять!.. Огонь, дым окутывают неприятельский истребитель. Из машины Кустова тоже выскочили искры и черный дым. Игорь как бы прыжком отскакивает в сторону и круто снижается. Успел-таки «фоккер» подбить его!

Где Лазарев? Он должен сейчас прикрыть своего ведущего, а то Игоря добьют вражеские истребители. Но Сергей, связанный «фоккерами», не может.

Кустов, поняв обстановку, передает:

— Меня охранять не надо: я один выйду из боя, а вы деритесь.

Как быть с третьей группой «юнкерсов», которую я думал разбить вместе с парой Кустова, а потом прийти на помощь Тимонову и завершить разгром бомбардировщиков?

Третья группа оказалась так близко от переправы, что без оглядки бросаюсь на нее. Все девять самолетов точно слились между собой в одну глыбу металла, грозно приближаясь к Днепру. А вдруг меня сзади уже атакуют? Кто тогда помешает «юнкерсам» отбомбиться?

Лихорадочно озираюсь. Около меня никого. Только в стороне вихрятся клубки истребителей. Это, наверно, все еще продолжают держать боем противника Сачков с Выборновым. Вижу, как Тимонов удачно подбирается к четвертой группе бомбардировщиков, плывущей у самой земли.

Мне сейчас тоже никто не помешает расправиться с третьей стаей «юнкерсов». А она, пока оглядывался, оказалась прямо над моей головой, и я, притормаживая истребитель, сбавил мощность мотора и упер нос «яка» прямо в правое крыло строя.

Момент — и в прицеле задний самолет. Его так удачно прошили снаряды и пули, что он сразу, пылая, закувыркался вниз.

Не теряя времени, бью по второму, третьему, четвертому. Вижу, как остальные рассыпаются в стороны. Вот только один почему-то замешкался. Небольшой доворот — и «юнкерс», пытаясь выскользнуть из прицела, несется вниз. Но разве может уйти от истребителя такая неуклюжая махина? Оружие бьет безотказно. Сейчас полосну!..

Чувствую, что меня охватил азарт боя. Опасно: можно зарваться. Сдерживаю себя от новой атаки и, защищаясь от возможного нападения, швыряю «як» вверх.

Небо очистилось от вражеских истребителей, а все «юнкерсы», снижаясь, поодиночке уходят домой. Переправа спокойно работает. Тимонов разбил четвертую стаю «юнкерсов», попытавшуюся было прорваться к Днепру на небольшой высоте. На земле пылает множество костров. По ярко-красному цвету с траурной окантовкой легко догадаться, что это горят сбитые самолеты: от бензина всегда идет черный дым. А где же «фоккеры» и «яки»? Их в воздухе не видно.

Азарт боя проходит. Задача выполнена. Но я пока не знаю, какой ценой. Успокаиваю себя тем, что мы вынуждены были вести бой парами, а потом и в одиночку. Фактически каждый действовал самостоятельно, вдали друг от друга — все далеко разбрелись в небе, потому никого и не вижу. Теперь пора собираться и идти на аэродром.

Передаю, чтобы все шли на переправу. В небе по-прежнему никого. Но нет, один «як» мчится ко мне. Я тоже устремляюсь ему навстречу. Настроение сразу поднялось. Взволнованные боем, мы никак не можем сблизиться, чтобы узнать друг друга по номерам машин. А что у нас есть радио, оба забыли. Наконец я увидел номер, но зачем-то спрашиваю:

— Миша, ты?

— Я, Васильич, я! — бодро отвечает Сачков.

Но что такое? Сзади Миши «фоккер». А радость все еще прочно баюкает меня в своих объятиях. Инстинкт спит, и я не успеваю послать самолет на выручку товарища. Странная оторопь сковывает меня. Секунда промедления, замешательства.

«Скорей!» — командую себе. И только тут, словно проснувшись от спячки, я бросаюсь на противника. В этот миг передо мной сверкнул огонь. Всеми клетками тела почувствовал, как по мне резанула меткая очередь вражеского истребителя. От дробных ударов самолет как бы охнул и судорожно затрясся. Обожгло глаза. Я ослеплен и ничего не вижу. Но натренированные руки резко крутят машину, предохраняя от новых вражеских атак.

Ни испуга, ни страха я сначала не испытывал. Досада рвала душу. Только какая-то секунда ликования, и на тебе!

Что с глазами? Ослеп? Сейчас это — смерть. Нельзя сдаваться! Пока действуют руки и ноги, нужно бороться. И я левой рукой, рукой не управляющей самолетом, срываю очки и бросаю их за борт (для лучшего обзора я летал с открытым фонарем). Протираю глаза…

Появился свет! Я вижу землю, солнце. Самолет послушен рулям. Только мотор болезненно хрипит. В небе никого. Однако оно все равно кажется враждебным.

Домой! А переправа?

Земля разрешила идти на аэродром. На пути я встретил группу «лавочкиных». Она на большой высоте летела в наш район прикрытия. Эх, если бы пораньше!

У машины не вышла правая нога шасси. Сажусь на одно колесо. Неприятно.

Самолет, коснувшись земли, устойчиво побежал. В конце пробега начал плавно крениться и, черкнув крылом по земле, мягко развернулся и встал на левой ноге.

Ко мне бегут люди, на полной скорости мчится санитарная машина, но я не спешу вылезти из кабины. С грустью оглядываю иссеченный истребитель. В голове вихрятся горькие мысли.

За три месяца боев меня подбивают уже третий раз. Не много ли? Первый раз пострадал от бомбардировщиков. Я на них напал сверху, а нужно было снизу. Второй раз меня при посадке атаковал истребитель противника. Отделался ранением. И вот теперь. Этого могло не случиться, если бы постоянно быть настороже. Воздушный бой ревнив, и чуть засмотришься в сторону — мстит.

Мне пришлось воевать на Халхин-Голе в 1939 году, на финской войне в 1940-м, второй год воюю с фашистами. Сделана не одна сотня боевых вылетов. Казалось, можно было бы научиться предугадывать беду. И все же враг подловил меня, как новичка. Почему? Да потому, что в человеке больше мирного, добродушного, чем воинственного.

Война противна природе человека. Человек устает от постоянного ожидания опасности. Притупляется острота, настороженность. Впрочем, к чему оправдания?

Промах есть промах. В бою ничто безнаказанно не проходит. Такова действительность. Требовательность и еще раз требовательность. Тогда меньше будет крови. Об этом нужно поговорить с товарищами.

Первым прыгнул мне на крыло Миша Сачков:

— Ну как, цел?

— Цел. А ты?

— Только самолет здорово пострадал. — Быстрые глаза Миши шныряют по моей машине. — Тебя тоже «фоккер» крепко прихватил. Я только его заметил и хотел выбить, но тут откуда-то взялся второй — и как дал по мне! Аж мотор захлебнулся.

— Прозевали.

— Да-а, — сокрушался Сачков. — И надо же…

Можно только удивляться тому, что произошло. Оба видели друг у друга сзади вражеские истребители и могли бы взаимно защититься, а вот не сумели. Очевидно, и рефлексы при некоторых обстоятельствах имеют инерцию и способны опаздывать.

— А как с остальными? — спросил я.

— От Кустова уже пришла телеграмма. Плюхнулся где-то на передовой, машина разбита, а сам — ни царапины. Остальные все возвратились.

— Невредимы?

— Да, только в самолете Тимонова несколько пробоин. Но это ерунда: на час работы технику.

— Значит, бой провели неплохо.

— Безусловно, — подтвердил Сачков.

Миша смеется. Глядя на него, я тоже улыбаюсь. Смех — лучшая разрядка напряжения. Может быть, со стороны это выглядит странным, но для нас это физическая потребность.

Техники, окружив раненый самолет, осматривают пробоины. Мое внимание привлекли три отверстия от бронебойных снарядов в кабине. Сачков садится в машину, и мы с ним исследуем, как эти снаряды могли миновать меня. Они прошили кабину прямо там, где я сидел. Один из них просто должен был продырявить мне голову. Становится жутко. Я чувствую, как спазма сдавливает грудь. Чувство страха только теперь, на земле, когда опасность миновала, охватывает меня.

Сачков показал на мою правую бровь:

— Во, где снаряд прошел! Даже подпалил.

Машинально щупаю. Да, подпалил. Еще бы несколько миллиметров, стоило бы чуть податься вперед…

Миша уловил мое настроение:

— Да брось ты, все прошло.

От слов товарища на душе становится легче. Из лесу выбежал Варвар. С радостным визгом закружился передо мной.

— Что, соскучился?

Он в ответ протянул лапу.

Собрались летчики. Итог боя — девять вражеских самолетов уничтожено и три подбито. Успех объясняем правильными тактическими приемами, особенно умелым использованием виражей и летными преимуществами «яков»… Никто ни словом не обмолвился о главном — боевой спайке. Дружба для нас стала такой же потребностью, как воздух. Поэтому среди нас нет слабых. Совместная борьба делает всех сильными.

В бою у нас особенно отличился Тимонов. Командир полка крепко пожал ему руку.

— На средних высотах «як» — хозяин, здесь грех не бить фашистов, — словно оправдываясь, сказал Тимонов. — Если бы на него поставить высотный мотор, как на «лавочкиных», то он не уступал бы «фоккеру» и на шести — восьми километрах. Наш «як» стал бы «королем воздуха».