Затишье

Строй полка застыл перед стоянкой самолетов. Хотя над нами висят тяжелые тучи и порошит мокрый снег, лица у всех светлые и торжественные. Начальник штаба майор Матвеев с правого фланга еще раз пристально оглядывает шеренги. Убедившись в безукоризненности равнения, он протяжно, как делал раньше, когда служил в кавалерии, подает команду:

— Во-о-ль-но-о! — и, опасаясь, чтобы снова не пришлось выравнивать полк, предупреждает: — С мест не сходить!

Ряды людей, словно от дуновения ветерка, волнисто заколебались. Послышался легкий, веселый говорок. Кто-то спросил:

— Курить можно? Федор Прокофьевич посмотрел на дорогу, ведущую от ворот аэродрома, и не разрешил.

— Смир-но. Равнение на знамя!

Приближался знаменный взвод. Впереди него развевалось красное полотнище. Четко отбивая шаг по только что укатанному, как асфальт, снегу, проходят перед строем знаменосцы. Тишина. Напряженная торжественная тишина. Перед глазами алое, как кровь, боевое знамя. Под ним мы сражались в Подмосковье и на Калининском фронте, в курской небе и над Днепром, принимали участие в освобождении Киева и теперь ведем битву за Правобережье Украины. Под ним мы уничтожили 330 самолетов врага. Оно обагрено кровью и стоящих в строю и погибших наших товарищей. Под ним я четыреста раз поднимался в небо войны, участвовал в пятидесяти воздушных боях и сбил 33 фашистских самолета.

Часто трудно приходилось нам, но мы побеждали. Сорок один летчик погиб из нашего полка, пять стали инвалидами. Вспоминается Иван Емельянович Моря из села Рябухино Харьковской области. Он недавно из госпиталя по пути домой заехал в полк. Инвалид. Трудно сказать, жил бы сейчас я, если бы под Томаровкой в прошлое лето он своим самолетом не преградил путь «мессершмиттам», которые целились в меня. В том бою Моря потерял ногу. Мы, стоящие в строю, все в долгу перед павшими и инвалидами. Поэтому-то в такой торжественный момент невольно в памяти встали товарищи, которые погибли, приняв на себя первые удары врага.

Знаменный взвод встает на правый фланг. Начальник штаба отдает рапорт заместителю командующего 2-й воздушной армией генерал-майору авиации С. Н. Ромазанову, прибывшему в сопровождении командира полка. Зачитывается Указ Президиума Верховного Совета СССР.

Генерал, прихрамывая, подходит ко мне и, вручив две красные коробочки, крепко обнимает. Он отходит к центру строя полка, чтобы произнести речь.

Я думаю: сейчас повесить на грудь Золотую Звезду и орден Ленина или после? А почему после?

Герой — это человек не порыва. Это характер. Скромность? А разве скромность заключается в том, чтобы скрывать свои чувства и мысли?

Когда тебе вручают Звезду Героя, нельзя не улыбаться, нельзя не радоваться. Ложная, манерная скромность — это ханжество.

С превеликим удовольствием расстегиваю свою летную меховую куртку, и Виталий Марков под громкое ура и аплодисменты прикатывает к моей гимнастерке награды.

Начинается митинг. Произносятся яркие речи. А память перескакивает еще дальше, в 1934 год, когда летчики А. Ляпидевский, С. Леваневский, С. Молоков, Н. Каманин, М. Слепнев, М. Водопьянов, И. Доронин, спасшие челюскинцев, стали Героями Советского Союза. Вся страна восхищалась и гордилась отвагой, мужеством славной семерки. Грожо звучали имена Чкалова, Байдукова и Белякова. Многим эти люди казались необыкновенными. Про них ходили легенды. Утверждали, что они с раннего детства сличались от простых смертных храбростью, обладали необыкновенной силой и не знали страха. А иногда пригодилось слышать и такое: рожденный ползать летать не может. И таким образом совсем в тени оставался труд героев, их знания, умение, воля.

В юности я тоже считал: герой — особый дар природы. Потом, под впечатлением внешней, праздничной стороны героизма и таких песен, как «Когда страна быть прикажет героем, нас героем становится любой», я стал думать, что герой — это человек риска и случая. Прошли годы. Многое испытал и пережил, познал суть храбрости и трусости, и необыкновенное приобрело реальные краски. Я осознал истину, что в жизни все добывается трудом, волей и вдохновением. Да, именно великим душевным вдохновением. Ведь жизнь — это борьба, в борьбе нужна ала, а силу придает только вдохновение.

Теперь-то я знаю, как длинен и тернист путь к герою. Это — труд, труд и труд, бои, бои и бои. Только они дают человеку знании, необходимые для борьбы, опыт и непреклонную волю к победе.

Храбрость сама по себе не бывает без сомнения и страха. В бою каждый раз приходится быть заново храбрым. В небе все пути к победе лежат только через победы над своими слабостями.

Я безмерно рад. На свете нет ничего тяжелее и почетнее, чем труд солдата в (оях за Родину. И получить за это высшее отличие… Да разве к такой награде боец может быть равнодушным Ч Я разглядываю блестящую Золотую Звезду и, перевернув ее, читаю на обратной стороне: 2043 Герой СССР.

«Значит, от звезды номер один Ляпидевского пошла, уже третья тысяча», — подумал я и услышал свою фамилию. Нужно сказать ответное слово.

Мне жарко. Хотя я стою в снегу и кругом снег, но мне очень жарко. И словно бы от этой жары у меня испарились все мысли и слова, приготовленные и заученные еще вчера. С дрожью в поджилках выхожу из строя и, обернувшись лицом к полку, смотрю на товарищей. От их одобрительных улыбок сразу становится легко, скованность отступает. А слова, идущие от души, всегда ясны и кратки.

В ответ я услышал аплодисменты и подумал, как хорошо, что забыл заготовленную речь и говорил одним сердцем. В таких случаях сердце не ошибается.

Вечерело. Небо зашторено низкими мокрыми облаками. Оттепель местами оголила землю от снега. В воздухе стояла белесая испарина, похожая на туман. О полетах нечего и думать: ни высоты, ни видимости. Война пощадила авиационный гарнизон Скоморохи, оставив в целости почти все жилые дома, сохранила клуб, столовую и штаб. Здесь у нас были прекрасные условия для отдыха. Мы жили по два-три человека в комнате с паровым отоплением, поэтому, когда стояла нелетная погода, мы предпочитали коротать время в городке, а не в сырой аэродромной землянке.

И сегодня летчики, кроме входящих в дежурное звено, находились у себя в общежитии. Одни, готовясь к праздничному ужину в честь 26-й годовщины Советской Армии и Флота, пришивали к гимнастеркам чистые подворотнички, наглаживали обмундирование, брились, другие, гремя костяшками, играли в домино, третьи, раздобыв где-то книги и уединившись, погрузились в чтение. Таких счастливчиков было мало. В полку имелось всего е десяток книг, и все они были зачитаны до дыр.

Я закончил составлять план полетов и взглянул в окно. Погода без изменений. Жалко, если завтра не будем летать. Однако нужно сходить к командиру полка и утвердить плановую таблицу полетов.

В коридоре задержался у группы людей, стоявших перед картиной, добротно написанной неизвестным художником прямо на стене. Краски масляные, яркие.

Почти от пола возвышается выпуклость планеты, покрытой снегом. Пустыня. По ней с востока на запад к пограничному столбу, увязая в снегу и оставляя глубокий след, идет человек с тяжелым мешком на спине. Одет он в овчинную шубу. На ногах валенки с загибом чуть пониже колен. На голове малахай. Широкое усталое лицо чисто выбрито. С него стекают крупные капли пота.

Особое внимание привлекает мешок с заплатами. Одна из них наполовину оторвалась, и из дыры на снег струятся золотые монеты. Легко догадаться, что, прежде чем человек дойдет до пограничного столба, все золото вытечет из мешка.

Что хотел сказать этой картиной художник, обсуждали столпившиеся летчики. Одни полагали что на картине изображена ваша Земля, а человек — человечество, не умеющее использовать свое богатство, растрачивая его в войнах; другие в безбрежной снежной пустыне видели Россию, которую иностранцы грабили-грабили, но так и не ограбить ограбить.

— А зачем тогда вся Земля показана пустыней? — слышится вопрос. — Если люди не прекратят между собой раздоры и войны, Земля станет пустыней.

— А по-моему, в картине отображена очень глубокая идея, — говорит Лазарев. — На Земле главное — Человек. Все остальное — золото, пограничные столбы… — пустяк. Смотрите, как под золотом бедняга исходит потом. А если бы он по Земле шел без этого мешка…

Вдруг весь гарнизон встряхнул мощный взрыв, за ним раздался второй, третий… Взрывы, один перекрывая другой, слились в сплошной оглушительный гул, вой и треск. Земля, небо, дома — все судорожно забилось, затряслось, засверкали зарницы, огонь, точно где-то совсем рядом началось извержение вулкана.

Первое, что мне пришло в голову: диверсанты взорвали склад авиабомб. Противник, отступая, оставляет специальные группы для шпионажа и диверсий. Недавно в городе Бердичеве ими было убито 15 человек военных и сожжен склад горючего. Кто-то в окно увидел промелькнувший силуэт самолета и крикнул:

— Бомбят!

Все выскочили на улицу. Погода за несколько минут, словно по заказу врага изменилась. Похолодало.

На западе багрянцем озарилось небо. Видимость улучшилась. Правда, не настолько, чтобы могли свободно, взлететь наши дежурные истребители, но хорошо подготовленные экипажи бомбардировщиков могли действовать с бреющего полета. И противник ловко этим воспользовался.

Зловещая тень вражеского бомбардировщика Хейнкеля-111 маячила над аэродромом. Он уже сбросил свой груз и теперь, уходя к кровавому закату, поливал из пушек и пулеметов аэродром. Вдогонку ему робко, словно только для обозначения, что здесь еще не забыли про войну, тянулись две-три огненные нити трассирующих пуль. А ведь у нас имеется более трех десятков зенитных пулеметов и пушек. Этого вполне достаточно, чтобы «хейнкеля» — эту неуклюжую громадину — снять, как только он показался у аэродрома.

Бомбардировщик с длинными крыльями и пузатой тушей казался каким-то страшным, дышащим огнем драконом. На наших глазах он плавно, неторопливо поднял свой толстый нос и скрылся в редеющих облаках.

Над аэродромом выросли столбы из земли и копоти. Расползаясь, они принимали грибовидную форму. Из одного ангара, словно под напором, треща и развеваясь, вылетали с клубами черного дыма красные лоскутья. Вскоре внутренний взрыв развалил ангар, и он запылал костром. Там, где стояли наши самолеты, развевалось несколько ярких факелов.

Нечего сказать, враг «поздравил» нас с наступающим праздником. Из-за беспечности расчетов зенитных пушек и пулеметов мы потеряли три самолета и пять автомашин с бензином, четырнадцать истребителей и штурмовиков повреждено. Есть убитые и раненые.

В начавшейся суматохе командиру полка было не до утверждения плана полетов.

На другой день погода была хорошей. Воронки от бомб — следы «хейнкеля» — часам к десяти заделали и начали летать. Правда, на фронт ходили мало, зато молодые летчики, точно оперившиеся птенцы, непрерывно резвились над аэродромом, укрепляя свои отросшие крылья.

Сейчас очередь летать Максиму Лихолату. Парню двадцать два года. Невысокий, застенчивый, мечтательный и чуточку, как это иногда бывает с мечтательными людьми, замкнут. К нам прибыл уже давно, в начале боев за Днепр. Родом из-под Киева, комсомолец, он в душе давно рвался в бой за родной город. При первом проверочном полете поволновался и сплоховал, допустив много ошибок, а время было горячее. Оно не позволило поверяющему понять психологию летчика и правильно оценить его ошибки. Он заключил: Лихолат по сравнению с другими подготовлен слабо. Нуждается в дополнительной тренировке. Но командирам было не до отстающих, и летчик был вынужден тоскливо и с завистью только смотреть на уходящих в бой товарищей.

Полк перелетел в Киев, а Максим так и не получил боевого крещения. Потом начались осенние дожди, капризная зима. Его опасались посылать в полет в неустойчивую погоду. Все это угнетало человека, он потерял уверенность в своих: силах и пал духом. От комсорга полка Нади Парыгиной не ускользнула его подавленность. Она н] долгу службы частенько беседовала с ним, и парень поднял голову. v Надя — девушка крупная, с пышными русыми волосами. В больших светлых глазах дружелюбно соседствовали и грустинка и: озорной огонек. Общительная и веселая. Ее любили з полку, но она никому не отдавала предпочтения.

Очевидно, в дружбе Максима с Надей все решило поведение девушки. Она проявила к нему чуткость, как к товарищу, нуждающемуся в поддержке, сумела заглянуть в душу, и он потянулся к ней.

Надя не могла быть холодной к людям и, опасаясь какой-нибудь резкостью или неосторожным словом обидеть Максима, стала с нему еще более внимательной. Максим это понял по-своему. Оживился, настойчиво стал добиваться, чтобы ему разрешали больше летать. Но нашлись и такие, что начали подсмеиваться: брось, мол, петушиться, она тебе не пара. Летай лучше, а ее забудь. Это встревожило Максима, Встревожило и командира полка.

Почему летчики, четкие люди, бывало, так непочтительно относились к самым сокровенным чувствам товарища? Не потому ни, что у нас даже слово любовь являлось запретным еще в детстве, со школы, а потом и на производстве? Почему мы, как правило, официально говорим только о последствиях неудачной любви, а о настоящей, красивой и большой — молчим? Дружбе и любви как пониманию прекрасного тоже нужно учиться.

Командир полка Василяка хорошо понимал, что значит для молодого летчика любимая девушка, и на взаимоотношения Максима с Надей взглянул по-своему. Он сказал мне:

— Лихолат еще не освоил самолет. А такого летчика, когда у него неспокойно на душе, опасно выпускать в воздух: может натворить глупостей. Пока не поздно, напиши рапорт о переводе его в другой полк, а я поставлю вопрос перед командиром дивизии.

У меня была свежа в памяти катастрофа Игоря Кустова. Его гибель отчасти была связана с тем, что его насильно оторвали от Люси. Это было сделано по предложению Василяки. Я согласился. И теперь каялся, поэтому решительно отказался от рапорта. Василяка сам обратился к командиру дивизии. Но Герасимов не стал спешить с решением. Он прибыл к нам, внимательно выслушал меня, Василяку и перед командиром полка поставил вопрос:

— Допустим, я переводу его в 32-й полк, к Петрунину. Ты уверен, что над причиной перевода там не посмеются? Злые языки везде есть. Ты уверен, что перевод не обидит летчика, не подорвет его уверенности в себе и не повредит делу?

Василяка задумался, а комдив, как бы между прочим, сказал мне:

— А ведь вы оба виноваты, что до сих пор Лихолат не введен в строй и не воюет. И если сейчас его перевести, то получится, что я ваши обязанности переложу на плечи других. А так коммунисты не поступают.