Таким был и наш обвиняемый. Он вместе с погибшими не раз летал в бой, вместе делил все тяготы боевой жизни. При последнем задании тоже вместе с ними, получив самолеты в глубоком тылу, спешил в свой родной полк. Но из-за непогоды они застряли в Прилуках. Командование авиационного гарнизона не позаботилось о летчиках. У них же было денег, кормили их плохо. Из города на аэродром — а это не менее шести километров — и обратно ежедневно добирались пешком в летном, не приспособленном для ходьбы обмундировании. К тому же понимали, что вот-вот должно начаться новое наступление фронта. Им было обидно в такое время «околачиваться на задворках», как говорил Кустов перед последним своим роковым полетом.

В этих условиях ожидание для них стало мучительно-тягостным. После напряженной боевой жизни томительное безделье разъедало горячие, порывистые души молодых летчиков. Они еще не научились ждать и, естественно, как можно скорее хотели покинуть этот негостеприимный и неуютный гарнизон.

В юности иногда труднее ждать, чем идти на риск. А ведь ни одного серьезного дела нельзя довести до конца без терпения, без выдержки. Великая сила таится в умении ждать! Это не менее нужное качество, чем мужество. Поэтому за молодыми бывает необходим спокойный, зоркий глаз, умудренный жизненным опытом. И такой глаз был, но…

Рано утром Киев сообщил о хорошей погоде и передал, чтобы готовились к перелету. Машины звена Кустова готовы. Над головами высокие облака. И снова запрет. Кустов обращается к старшему с просьбой о вылете. Тот с сожалением отвечает — нельзя: в Киеве с рассветом образовался туман. Кустов упрашивает: авось прорвемся.

— Руководители по перелетам в штабах часто перестраховываются. Мы, если встретим плохую погоду на маршруте, вернемся.

Старший группы по своей доброте не посмел отказать и махнул рукой: давай!

Четыре самолета полетели. На маршруте облачность начала понижаться, и Кустов предупредил летчиков: «Если погода испортится — вернемся». Но погода не ухудшилась и облачность не понижалась, она предательски разом слилась с полосой тумана, стоящего над Днепром. Этого-то подвоха летчики и не заметили.

Последнее слово представляется подсудимому. Ему тяжело, очень тяжело. Он почти ничего не мог сказать. Большие, сильные руки, руки слесаря первой пятилетки, как плети, безвольно опустились на колени. Голова виновато склонилась. Худяков мучительно переживал свою доброту, свою уступчивость и мысленно беспощадно уже осудил себя за отсутствие командирской твердости.

Кроме нас троих, из комнаты все ушли. Председатель не навязывал нам членам трибунала, своего мнения. Наоборот, он призывал нас не спешить с выводами, получше обдумать и принять правильное объективное решение.

Тишина, точно перед атакой. Решение! Каждый командир назубок знает порядок его принятия: уяснение задачи, оценка обстановки и только после этого — решение.

В какой обстановке совершено преступление, я теперь хорошо представлял. Подсудимый виноват и перед законом и перед совестью. Он стал жертвой своего мягкого характера. И лучшее лекарство для него — строгость правосудия.

Я обдумываю, меру наказания. Она должна быть поучительной и для подсудимого, и для всех остальных.

«Добрый дядя» — так назвал в аттестации подсудимого командир полка. Это очень метко. И все же назвать меру наказания у меня не поворачивается язык. Согласно статье уголовного кодекса дана вилка «от» и «до». «До» — десять лет заключения. Подсудимый — мой товарищ по фронту. Хочется к нему отнестись помягче — ну хоть пять-семь лет.

Нас трое. Будет три мнения. Стараясь понять, что же думают остальные, смотрю на председателя. Председатель с деловой сосредоточенностью пишет приговор, оставляя незаполненной только одну графу. Наверное, у него уже сложилось мнение. А у Богданова? Этот весь погрузился в мысли и не замечает моего вопросительного взгляда.

Почему я сначала хочу знать мнение других членов трибунала? Почему сам не решаюсь сделать выбор? Ловлю себя на том, что я тоже «добрый дядька» и ищу снисхождения к подсудимому, к своему товарищу. Кому это нужно? Зачем? Нам нужен всюду жесткий порядок.

«Добрый дядя» — вот в чем причина катастрофы. В военном человеке главное — умение подчиняться. На этом основана вся дисциплина и порядок в армии. Неуместная доброта превращается в свою противоположность — в страшное зло. Зло тяжкое, непоправимое. И даже — в трусость.

Подсудимый колебался, выпускать ли Кустова в перелет. Почему он колебался? Хотел быть «добрым дяденькой» и не использовал свою власть на то, чтобы ни один летчик не мог даже подумать о вылете без разрешения. Начальник своей нерешительностью, бездеятельностью толкнул подчиненных на проступок. Сколько из-за этого пролито крови! Поэтому никакой скидки! Да и не может быть математического равенства между виновностью человека и возмездием. Наказание должно помочь стать Худякову полноценным командиром. И вместе с тем наказание нужно выбрать такое, чтобы оно позволило подсудимому искупить свою вину в боях под нашим контролем. Это будет лучшей помощью другу и не в ущерб обществу, закону.

— Можно ли его осудить условно, без лишения всяких прав? — спросил я председателя трибунала. — Пускай воюет. Покажет себя хорошо — судимость будет снята. Нет — отбудет наказание после войны.

— Можно. Так сейчас делают часто. Я смотрю на Богданова. Он на меня.

— Десять лет.

Председатель трибунала внимательно. смотрит на нас.

— Не много ли?

— Нет! — в один голос ответили мы.

— Я тоже так думаю.

Военный трибунал в нашем понятии стал не только по-солдатски сурово-справедлив, но и человечен. Поэтому последние слова председателя: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит» — присутствующие встретили одобрительно.

Чтобы на земле торжествовала справедливость, живые должны бороться за живых и не перекладывать свою вину на мертвых. Иначе и мертвые будут плодить зло.

Военная судьба не балует летчиков. А к Сергею Лазареву она была особенно требовательна. Восемнадцатилетним, долговязым, очень худым юношей он прибыл в начале 1942 года на фронт. Не умея еще как следует летать на истребителе, сразу попал в пекло боев. И был сбит.

Весной 1943 года полк получил новые самолеты и осваивал их. Сергей понимал, что для него сейчас самое подходящее время подучиться. И трудился с увлечением.

Перед Курской битвой заявил: «Вот только сейчас я себя чувствую настоящим истребителем» — и в подтверждение продемонстрировал на новой машине высший пилотаж. Получилось неплохо. Но этого еще было мало, чтобы быть крепким воздушным бойцом.

В девятнадцать лет часто незначительный личный опыт кажется совершенством познания жизни, небольшой успех в работе — вершиной мастерства. А суровое небо войны не терпит легкомыслия. И Сергею в боях снова не везло. Снаряды и пули врага частенько кромсали его самолет, ему не раз приходилось падать на землю с опаленными крыльями. Но он, точно малое дитя, быстро забывал неприятности и, не падая духом, легко шагал по жизни. Война его наказывала за «шалости», и порой наказывала зло, однако и оберегала, как бы давая возможность взяться за ум.

По характеру он был боец, хотя и неуравновешенный, но боец. За настойчивость, за веселый нрав его любили в полку. Правда, часто и ругали за вольности. «Виноват, больше этого не повторится», — с подкупающей искренностью заверял он. И ему прощали. Летчики всегда снисходительны к смелым товарищам. И возможно, поэтому он нет-нет да и нарушал свои обещания. И вот уже здесь, — в Киеве, почти через два года пребывания на фронте, Сергея потрясла гибель его непосредственного командира и друга — Игоря Кустова и с ним еще трех летчиков.

На войне смертей много, и они часто не задевают нас, проходят как бы стороной, отмечаясь только в сознании. И совсем другое, когда видишь мертвым близкого и дорогого тебе человека. Кроме жалости, скорби, душевно и физически терзающих тебя, задумываешься над жизнью и смотришь новыми глазами на себя. Так произошло и с Сергеем. Трагический случай разом вышиб все легкомыслие, как бы завершив созревание человека.

Фронт и время изменили Лазарева. От щупленького длинного паренька ничего не осталось. Широкие, костлявые плечи налились силой. Все словно впервые заметили, что сейчас в полку нет никого выше и сильнее его. Лицо, мальчишески мягкое, круглое, осунулось стало продолговатым. Следы ожогов придали ему суровую мужественность. Резкая и часто суетливая походка. сменилась на степенную, вразвалку, солидную. В разговоре родное ивановское оканье стало теперь малозаметным.

Кроме того, у него произошло интересное физическое изменение — до фантастических размеров обострилось обоняние и осязание. Даже слух стал острее. На обгорелом лице образовалась новая кожа, такая тонкая, что местами, точно через стекло, просматривались ткани мышц и капиллярные кровеносные сосуды. Сергей по неуловимому для нас запаху мог сказать, умывался сегодня человек или нет. Когда мы из-за давности не чувствовали на носовом платке запаха духов, он безошибочно их называл. Если мы не замечали малейшего дуновения ветерка, то он определял его направление и скорость. Лазарев стал очень чувствителен не только к природе, но и к людям. Теперь Сергей уже не говорит не подумав. А подумав, бывает, и совсем молчит. Он стал скуп и строг на слова.

После катастрофы Кустова Сергей Лазарев в эскадрилье остался единственным опытным летчиком, достойным быть заместителем командира эскадрильи. Правда, он у нас был самый молодой, но, как говорится, молод годами, да стар делами.

Майор Василяка предложил мне:

— Вот тебе заместитель. Лучшего и желать не надо. Его давно бы следовало выдвинуть, но не было мест. Товарищи, с которыми он начинал воевать, уже переросли его. Поэтому он и устраивал нам в воздухе «самодеятельность».

Командир полка ошибался в причинах «самодеятельности» летчика. Сергею не свойственно честолюбие. Он, как и большинство истребителей, без остатка отдающих себя боям, победе, не думал о должностях. В небе авторитет дается не служебным положением, которым даже порой и власть не определяется, там главное — личный пример и умение воевать. Для Лазарева полеты означали все. Поэтому он без особой охоты согласился на выдвижение, но за дело взялся с увлечением.

Сергей не успел поработать на новой должности и недели, как после завтрака вызвал меня командир полка в штаб и сообщил:

— Не утвердили тебе Лазарева замом, назначили другого.

В голосе Василяки, к моему удивлению, не чувствовалось разочарования. Значит, сделано все разумно.

— Кого?

— Лейтенанта Маркова. Молодой парень. Только что окончил курсы усовершенствования офицерского состава.

— Товарищ, конечно, с богатым боевым опытом? — поинтересовался я. — Подзарядился теорией — и на фронт.

— Как раз всю войну сидел в Забайкалье и никогда не нюхал пороху.

Я не мог остаться равнодушным к такому известию. Ничем нельзя оправдать, когда в боевой полк присылают на самую боевую должность командира без боевого опыта. Лазарева фактически снимают и назначают с понижением. Это не только обижало боевых, заслуженных летчиков, вызывая недовольство, но уже потенциально несло неоправданные потери.

Разговор происходил в присутствии младших офицеров. Командира полка, видимо, это стесняло, и он пригласил меня в соседнюю пустующую комнату.

— Не горячись. Я в дивизии тоже на басах говорил — бесполезно. Нас не спросили, назначили и все!.. Теперь лучше скажи, как нового зама будешь вводить в строй, ведь сразу его ведущим в бой не пошлешь?

В эскадрилье было семь молодых летчиков, а ведущих только двое — я и Лазарев. Нам много приходилось с ними летать, а тут еще забота о заместителе, поэтому я спросил:

— Может, первые полеты он сделает с кем-нибудь из летчиков управления полка, а потом уже перейдет к нам?

— Нет, нет! — решительно не согласился командир полка. — Это твой заместитель и пускай получает боевое крещение в твоей эскадрилье. Лучше сначала тебе с ним полетать.

Аэродром гудел самолетами. Лазарев, готовясь к полетам, уединился в свободной комнате на КП. Он сидел за столом и, напевая «Тучи над городом встали», старательно красным карандашом с линейкой чертил плановую таблицу на завтрашние полеты. Рядовому летчику он планировал по два вылета, а себе и мне по семь с молодыми на учебный бой и полеты строем.

— Не многовато ли нам с тобой? Устанем.

— Тяжело в ученье — легко в бою, — суворовским изречением ответил он, вставая из-за стола и расправляя широченные плечи. — Летать люблю, а писанину не выношу.

Я воспользовался этими словами:

— А тебе пока и не надо привыкать к писанине. К нам назначен отделом кадров армии новый зам. Сегодня должен прибыть.

Сергей с грохотом положил на стол линейку и карандаш:

— Мне легче. Да и боевой товарищ для эскадрильи нужен. А кто он?

Я повторил ответ Василяки. Лазарев, как и я, тоже повозмущался, потом махнул рукой и замолчал, уйдя в себя. Мне не понравилась эта новая черта у друга, и я, не без раздражения хлопнул его ладонью по спине:

— Брось ненастье напускать. От него в душе плесень может завестись.

— В молчании лучше сохраняются нервы и сила, да и — думается лучше.

— О чем же ты задумался?

— О новом заме. От него долго не будет никакого проку. За ним нам с тобой нужно следить да следить, а то не успеем оглянуться — будет в могилевской.

— Зачем крайности? У него налет на истребителях большой. Сделает несколько вылетов ведомым с нами — и пускай летит ведущим пары.

Сергей, словно защищаясь, отошел от стола и спросил:

— Конкретно, с кем полетит он?

Я понимал товарища. Он не хотел лететь в паре с Марковым.

Не видя и не зная человека, мы уже настроились к нему неодобрительно. Такова жизнь: одна несправедливость влечет за собой другую. И когда Виталий Дмитриевич Марков прибыл в эскадрилью, он, не произнеся еще ни слова, одним только видом уже никому не понравился. Особенно привлек внимание рост. Относительно высоченного Лазарева он казался лилипутом, в обыкновенном сложении нам виделся хлюпенький человек; природная бледность принималась за болезненность и даже мягкие, спокойные черты лица — как нечто безвольное, бесхарактерное.

— Мы уже вас ждем, — пожимая небольшую, но крепкую руку Маркова, как можно дружелюбнее сказал я. Но себя не обманешь. Я чувствовал фальшь в своих словах. Возникло неприятное ощущение недовольства собой. Человек прибыл на фронт впервые, и с ним крыло в крыло придется нам воевать. Нужно переломить себя. А то, что обидели нас кадровики, не должно сказываться на отношениях с Марковым: он здесь ни при чем. И, задержав дольше обычного его руку в своей, я уже с искренним дружелюбием говорю первую пришедшую на ум фразу: — Работы с молодыми летчиками — уйма.

Новый заместитель просиял:

~ — Хоть сейчас. Мне ведь много пришлось проработать инструктором… — Марков как бы спохватился, что сказал лишнее, замялся, но в голубых глазах сверкнули упрямые огоньки.

— Только здесь мне нужно начинать все с азов.

Время было позднее, и я пригласил Маркова на ужин.

Стояла морозная темная ночь. В небе задорно перемигивались звезды. Под ногами упруго и звонко поскрипывал снег. Мы шли некоторое время молча. Я заговорил :

— Погода хорошая. Завтра, наверное, будем летать. У нас в полку сейчас неисправен двухместный «як». Без провозных полетишь?

Такое предложение — большое доверие летчику. Это Маркова ободрило, он сразу почувствовал ответственность и, уверенно, может даже слишком уверенно, заявил:

— Конечно! Я летал на «яке» недавно.

— Вот и хорошо! — И я попросил его рассказать о себе. Он начал, как обычно пишут биографию.

Родился в 1920 году в Костромской области. Родители — крестьяне. С ними он жил до шестнадцати лет. После окончания ФЗУ работал слесарем по ремонту паровозов в Челябинске. Там же в 1937 году закончил аэроклуб и потом учился в Пермской военной школе летчиков.

Все это я уже знал из личного дела. Сейчас меня интересовала его летная подготовка, поэтому уточнил:

— Так ты, значит, уже летаешь на истребителях шесть с лишним лет?

— Да. И налетал на всех типах более семисот часов.

— Порядочно. А по конусу сколько раз стрелял?

— Не помню. Но вот уже года три все стрельбы выполняю только на отлично.

— Это замечательно. У нашей молодежи налет в среднем по пятьдесят часов с небольшим и ни одной стрельбы.

— Как это?! — Марков от удивления замедлил шаг. — И они воюют?

— Не все. Но половина уже летала на фронт.

— Ну и как?

— Пока еще не участвовали в крупных воздушных боях, — и чтобы Маркову придать больше уверенности в своих силах, пояснил: — Но вот увидишь, воевать будут все, и неплохо. А тебе, с твоей выучкой, будет легко. Сначала только не торопись, привыкни к фронту, а потом уж и щелкай фрицев!

Над нами, заполняя ночное небо металлическим гулом, пронеслись истребители, взлетевшие с жулянского аэродрома. Марков настороженно поднял голову и, когда шум самолетов удалился, спросил:

— Киев часто бомбят?

1-й Украинский фронт, перейдя 24 декабря в новое наступление, отбросил противника далеко от Киева и к Новому году освободил Житомир. Теперь столицу Украины охраняют более пятисот истребителей фронтовой авиации и противовоздушной обороны страны. Они, взаимодействуя с зенитной артиллерией, надежно охраняют город и мосты через Днепр от вражеских самолетов. Даже 13 декабря, когда еще не была так совершенна защита Киева с воздуха, как сейчас, и то был успешно отбит массированный налет вражеской авиации. Она, потеряв 17 бомбардировщиков, не сумела сбросить ни одной бомбы на важные цели. Поэтому я уверенно заявил:

— Нет. Теперь здесь спокойно. Только изредка, ночью, появляются одиночки, но они погоду не делают.

Когда мы пришли в столовую, ужин подходил к концу. Столовая — деревянный домик из трех комнат: в двух — столы, третья — большая прихожая, в которой, ожидая танцев, оживленно толпились летчики и девушки-киевлянки.

Сели за свободный столик. На нем стояли тарелки с черным и белым хлебом, закуска: шпроты, квашеная капуста и огурцы.

Симпатичная и стройная, как спортсменка, официантка с кружевной белой наколкой на золотистых волосах любезно предложила нам на выбор шашлык из свинины и гуляш. Мы заказали шашлык. Он был приготовлен великолепно. Да и порций большие. Марков после тылового скудного пайка от ужина был в восторге.

— И всегда так хорошо кормят?

— Бывает и лучше. Да и девушки у нас как на подбор — красавицы, — говорю я и взглядом показываю на официантку, стоящую у окна на кухне.

Марков сдержанно улыбнулся и внимательно, словно только сейчас заметил, посмотрел на Ядвигу:

— Да-а, красавица. И одета со вкусом, хотя и просто.

— Не зря говорят, — замечаю я, — девушка, не умеющая хорошо одеваться, все равно что бриллиант в плохой оправе. А ты женат?

Марков как-то брезгливо пожал плечами и решительно махнул рукой:

— Нет. Не женат и не собираюсь!

Это напомнило мне Игоря Кустова. Он тоже с пренебрежением говорил о женитьбе. Такие истории с людьми, которые с опозданием познают любовь, случаются часто. «И с тобой это может случиться,» — подумал я, глядя на Маркова. И очевидно, потому, что Кустов был замечательным человеком и бойцом, решил, что и Марков будет хорошим истребителем.

За соседним столиком сидел Сергей Лазарев с летчиком нашей эскадрильи Иваном Хохловым. Киваю на них Маркову и вкратце рассказываю, что они из себя представляют.

— Неужели Лазарев уже Два года воюет? — удивился Марков.

— Да. И сбил двенадцать самолетов противника.

Марков с восхищением и завистью смотрит на Лазарева. В его открытом, почтительном взгляде нет и тени той пошленькой, обывательской зависти, которая свойственна корыстным людям. Зависть Маркова здоровая, критическая. Она похожа на чувство сильного ученика к своему любимому учителю. Минуту-две Марков не произносит ни слова. Лицо его сделалось задумчивым и грустным. Он как-то рассеянно заморгал глазами:

— Почему Лазарева не сделали заместителем, а прислали меня? Я относительно него в боях — кутенок.

— Сочли еще молодым: ведь он в армии всего три года, — ответил я уверенно, словно так и должно быть.

— Но он старше меня на два года войны, на двенадцать сбитых самолетов. Сейчас ничего нет — важнее этого. Это никаким мирным опытом, а тем более возрастом не заменишь и не восполнишь. Я бы с превеликим удовольствием стал у него ведомым.

Что я мог возразить на такую логику? А Маркова нужно было убедить, что все сделано правильно, иначе он будет чувствовать себя не в своей тарелке. В таком случае бывает полезнее уклониться от сути дела. Я воспользовался самым веским и коротким убеждением:

— Здесь нечего голову ломать и мудрствовать. Приказ есть приказ!

— Это верно, — согласился летчик. — Только… — видимо, он хотел еще что-то сказать, но шумно заиграл баян и закружились пары, расплываясь из прихожей по другим комнатам. Я не дал Маркову продолжить разговор:

— Давай и мы. Допьем чай и пойдем.

— Могу поддержать компанию. — Это было сказано так, что нельзя было не понять: не хочу, но я человек подчиненный.

Летчики, увлекающиеся на фронте танцами, не говоря уже о водке, редко бывают хорошими воздушными бойцами, поэтому я с пристрастием спросил:

— Ты что, не горазд до танцев или устал с дороги?

— К ним я всегда равнодушен. Сейчас, когда попал на фронт, как-то неудобно свою боевую биографию-с танцев начинать.

«По всему видно: гордый и знает себе цену», — подумал я. — А это уже характер».