Невольно память воскрешает катастрофу Игоря Кустова.

— Не сесть ли у линии фронта? — отрывисто крикнул кто-то по радио. В голосе летчика чувствовалась не столько просьба, сколько тревога.

Молчание. Жуткое молчание. Никто ничего не может сказать определенного. Возвратиться? Но мы пролетели больше половины пути. До Ровно уже недалеко. А там дом, все свое, знакомое. Сзади же метель, и она, может быть, уже бушует над фронтом. Нужно отстать и идти самостоятельно. Мне приходилось много летать на бреющем, и нужно попытаться выйти на аэродром и вывести за собой ведомых, если они еще не оторвались от меня. И только я начал присматриваться к земле больше, чем к своему штурмовику, чтобы отойти от него, как просветлело. Снегопад ослаб, видимость улучшилась, каждый почувствовал облегчение, и, естественно, захотел узнать о товарищах.

Хохлов и Марков шли со мной. Правее плыли штурмовики. Я подумал: теперь все волнения уже позади, погода улучшилась. Однако это улучшение явилось какой-то предательской выходкой разгулявшейся стихии. Не знаю, все ли успели оглядеться за эти короткие секунды просветления, но наверняка у всех успело. ослабеть внимание. Мы мгновенно были буквально засыпаны снегом. Едва-едва я успел схватиться глазами за шоссе, как где-то рядом, то ли надо мной, то ли правее, сверкнуло яркое пламя. Видимо, кто-то врезался в землю или же столкнулись самолеты. Трагедия началась. Взгляд метнулся туда, но на полпути остановился. Оторвать глаза от земли?.. Да я уже оторвал. Передо мной только снег. Я весь застыл от возможности больше не увидеть землю. Застыло и управление машиной. Казалось, что земля, небо, снег — открытые хищные пасти. Чуть неосторожно шелохнись — и они проглотят живьем.

На какой-то миг я растерялся, не зная, куда направить взгляд: в кабину — попытаться по приборам пробить облачность вверх или же снова вниз, к земле. Ухватиться за землю глазами и идти дальше? Но со мной, может, летят еще и Хохлов и Марков. По приборам я разучился пилотировать. Погибнут и, они. Если бы лететь на своем «яке», можно было бы бросить управление и машина сама вынесла бы меня вверх, в ясное небо. Сейчас — только вниз! И тут на меня наскочил какой-то черный вал. Удар? Нет, я только приготовился его встретить. Это была речушка, вздутая оттепелью. Вода на фоне снега показалась черным валом, выпуклостью! Я увидел землю, берег. Спасение! В этой речушке жизнь! И мертвой хваткой я впился глазами в берег, а потом и в землю. Точнее, в снежное пятнышко на земле, непрерывно бегущее вперед. Сейчас этот светлячок — маяк. Потеряю его — потеряю все. И это зависит только от меня, и только! Ой, а так ли?

И снова подо мной скользит шоссейная дорога. Она до того побелела, что с трудом узнаю ее по столбам да по темневшим от талой воды кюветам. Снег все запорошил и заполнил. Перед собой ничего не вижу. Попадись сейчас на пути высокая труба или дерево — они оборвут поле. А лететь надо: самолет не автомобиль — не остановишь.

Сумею ли найти аэродром? Он левее дороги. Там и каменный домик с красной черепичной крышей. Пронесется он под крылом — и разворот влево. Влево? А если там, слева, ко мне присосались Хохлов и Марков? При развороте мое левое крыло опустится вниз, а они последуют за ним и заденут за столбы или деревья. Пытаюсь взглянуть налево и назад. Не удается: того и гляди потеряешь землю. Запросить по радио рискованно : отвлечешься от управления да и ведомых поставишь в тяжелое положение. И все же рискнул:

— Кто летит левее меня?

— Я, я Хо… Хо…

Плохо Ивану, раз он в полете начал заикаться.

— А где Марков?

Молчание.

Разворот влево делать нельзя. Только вправо, в другую сторону от аэродрома. Вместо девяноста градусов придется крутить в три раза больше. Так можно не рассчитать и не попасть на полосу. Да и Хохлову тяжело удержаться в строю. Может, убрать газ и прямо перед собой приземлиться? Опасно. А такой полет разве менее опасен?

Дорога подо мной все мчится и мчится, а домика нет и нет. Проскочил? За ним город с заводскими трубами. Нужно, если появятся городские постройки, сразу уходить от них, а то наскочишь на что-нибудь.

Удача! Под крылом мелькнул знакомый домик, и я немедленно накренил самолет вправо. Но сколько можно виражить? Снег отнял все ориентиры. Только бы не забрал землю и пространство. Поэтому шепчу: один, два… десять секунд… сто… сто пятьдесят. Это наверняка две минуты. Шоссе наверняка должно уже быть. Значит, виражу в стороне от него. А может, промахнул и не заметил? Не должно. От напряжения устали глаза. Так долго продержаться не смогу. Но что делать? И я, уменьшив крен, продолжаю виражить. Так увели-, чится радиус, осмотрю больше землю и смогу найти шоссейную дорогу.

А пурга, видимо, набрала полную силу. Снег и снег. Сколько его? Наверное, вся пяти-шестикилометровая толща облаков — снег. Это бушующий снежный океан. Мы на дне, его. Теперь уже совсем худо. Запорошенную снегом землю стало почти невозможно отличить от сне-j га в воздухе. Небо, земля — все снег, страшный и беско — \ нечный. Живой мир исчез. Я окончательно убеждаюсь, что если и удастся отыскать аэродром, то сесть на него j невозможно. Остается одно — найти дорогу и возвра-1 титься на фронт. Туда, может, еще не добралась пурга. Там солнце, и мы сядем. Кто мы? Хохлов, наверное, уже оторвался от меня…

Счет времени я уже давно потерял. Может, пять, может, десять минут или больше продолжаю кружиться, j а дорога не попадается. Мелькают уже совсем незнако-| мые сельские постройки, кусты, леса.. Вот блеснуло чернотой не то озеро, не то река. Нужно и без дороги лететь к фронту, к солнцу. Но как я определю курс, мне же нельзя взглянуть в кабину, на компас? А надо. Только я скользнул глазами по приборной доске, по самолету что-то ударило, его дернуло вправо… И очевидно, потому, что этого страшного момента я ждал, к нему был готов — во мне ничто не дрогнуло. Руки, ноги и глаза, как автоматы, сами сработали, удержав «як» в нужном положении. И глаза не отрывались от земли. В момент удара я хорошо разглядел телеграфные столбы и шоссейную дорогу. Но что с самолетом и способен ли он лететь дальше? Он пока в моих руках и идет устойчиво по прямой. Значит, просто за что-то шаркнул крылом. Удачно отделался.

И вот я снова на шоссе. На каком? К Ровно подходит несколько дорог. Я хорошо помню, что все они тянутся в общем направлении на восток или на запад. А куда лечу я? Если на восток, пойду до тех пор, пока не прояснится или же не найду район с лучшей погодой; если же я взял курс на запад, а это вероятнее всего, то выйду к фронту. Пускай теперь и там бушует метель. За время полета она не могла далеко сместиться. Обгоню ее и найду солнце. Потом заберусь выше облаков и полечу на восток, в глубь своей территории. А там? Не вся же Родина закрыта облаками. Где-нибудь да сяду. Не удастся — выпрыгну с парашютом. Как хорошо, что на самолете много горючего! Хватит, наверное, до Москвы.

Надежда придала мне уверенность. Я настроился к длительному полету, если эту попытку балансирования на грани катастрофы можно назвать полетом. Но почему теперь снег и земля не белые? Они как-то порозовели. Но вот снова белизна. Неужели глаза подводят? Наверное, устали и налились кровью. Выдержат ли, не подведут ли?

А метель по-прежнему ярилась. В глазах то розовело, то светлело, а иногда даже вспыхивала темь. Именно вспыхивала, как бывают зарницы ночью, только здесь в белизне — темнота. О посадке я уже не думал. Все внимание, все напряжение только на одном — приблизиться к свету.

Не знаю, сколько времени летал, но наскочил на солнце, на свет, яркий, ослепительный. Много света, много. И солнц много. Они жгут глаза. И небо не одно, и земля не одна, и все прыгает, куда-то плывет. Этому я не удивляюсь. От перенапряжения и ослепительного света в глазах не просто двоится, а трясется и множится до бесконечности, кажется, вся Вселенная.

Сейчас мне нужна только земля. И нужна немедленно, иначе я могу с ней неосторожно встретиться. Вот что-то темное. Но и темное исчезает. Вместо темного пятна опять куча солнц, Я выбираю наиболее яркое светило и иду на него, интуитивно чувствуя, что это настоящее Солнце, а остальные — ложные, не мои.

Мне жарко и душно. Чувствую, как из-под шлемофона течет липкий пот. Он застилает глаза, мешая смотреть. Я глубоко и жадно глотаю свежий, ласковый воздух. Всю силу и нервы я отдал борьбе со стихией. Сейчас успокоюсь, отдышусь, глаза адаптируются, и все встанет на свое место.

Но мне понпрежнему жарко и душно. Я расстегиваю шлемофон, ларинги, до боли стянувшие шею, и подставляю голову упругой холодной струе воздуха. Легче. Сбрасываю с рук на пол меховые перчатки, протираю лицо и глаза. Смотрю вниз, на землю, почти бесснежную землю. Подо мной шоссейная и железная дороги, идущие на Броды, с фронту. А вот Червоноармейск. Недалеко от него ровное чистое поле и на его окраине два уже знакомых фашистских самолета. И еще вижу на середине поля белое «Т». Не может быть! Чудится? Нет! Я вижу настоящий знак буквой «Т». Мне разрешена посадка! Значит, здесь уже есть какая-то наша аэродромная команда. И я, как это бывает с человеком, вырвавшимся из лап смерти, от прилива радости позабыл все на свете и, не подумав ни о какой опасности, пошел на посадку.

Прежде чем сделать последний разворот и выпустить шасси, я осмотрелся. В небо взглянул только по привычке. Высоко в синеве кружились два «фокке-вульфа». Они как-то у меня ассоциировались с вражескими самолетами, стоявшими на земле, и я, не придав им никакого значения, развернулся и поставил кран шасси на выпуск. Один хлопок, второй… И эти привычные удары колес при выходе из своих гнезд сейчас напомнили мне удары по самолету вражеских очередей. Они прояснили мое сознание, охваченное радостью посадки. «Фоккеры»? Надо мной живые «фоккеры»! И они, может быть, уже пикируют на меня?

От новой опасности уставшее тело и нервы как-то охнули и застонали. Руки сами сунули сектор газа вперед до отказа на полную мощность мотора. Кран шасси — на уборку. Взглянул вверх. Оттуда на меня уже сыпались вражеские истребители. Мне нечем защищаться: пушку и пулеметы я разрядил на фронте. А где Лазарев с Коваленко? Они могут меня выручить. Но здесь их нет. Не прихватили ли их эти «фоккеры», как могли сейчас прихватить и меня?

Истребители противника мчатся цепочкой один за другим. Я могу вывернуться из-под атаки первого, а второй? Ему не представляет никакой трудности снять меня, когда я буду уклоняться от огня первого «фоккера». Даже сам я могу наскочить на его огонь. Не так просто отделаться от этой пары. Силы и внимание у меня на исходе. Я легко могу допустить ошибку, поэтому нужно только уклоняться от ударов. Нет! Враг поймет, что у меня не стреляет оружие и не отвяжется. Нельзя ему показывать свою слабость. И все же пока нужно только защищаться, а не имитировать нападение.

От первого удара мне кое-как удалось выйти невредимым. «Фоккеры», сверкнув серебристой краской, ушли на солнце для повторной атаки. Они не спешат и действуют по всем правилам боя, используя солнце. Передо мной снова оказались облачные горы, и я подумал: не скрыться ли под ними. Нет, нет! Ни в коем случае. Они дохнули на меня ужасом. От возможности снова оказаться в их владении меня охватила какая-то отчаянная злоба, и я метнулся от облаков вдогон — противнику. А зачем? Рассудок вступил в свои права. Нужно попытаться использовать облака. Они мне уже хорошо знакомы. Пускай они теперь станут ловушкой для фашистов.

Я встал в круг рядом со снежными облаками. Противник в прежнем порядке кинулся на меня. Я повернул к облакам. «Фоккеры», видимо поняв, что я хочу скрыться в них, круто развернулись и устремились с высоты за мной: как же, ведь я им показал хвост, и момент нельзя было упустить.

Имея малую скорость, я, как только ткнулся носом «яка» в тучи, тут же отскочил назад.

Замысел удался. Оба «фоккера», разогнав на пикировании огромную скорость, проскочили мимо меня и, не успев отвернуться, врезались в снежную пучину.

Сомнения не было — они попытаются поскорее вырваться из ее объятий. Садиться пока нельзя. Нужно подождать.

Высота! С высоты я могу имитировать атаку. И я рядом с кипящей снегом стеной спешу ввысь, зорко следя за облаками. Оттуда минуты через две-три, точно ошпаренный, выскочил «фоккер». Он оказался подо мной и, заметив, что нос моего «яка» уже устремился на него, резко провалился вниз и взял курс на запад. Ну и пусть. Нужно теперь подождать второго.

Высота уже шесть километров. Я у верхней кромки облаков, а второго «фоккера» все нет. Очевидно, и не появится. Ждать, наверно, бесполезно, да я уже и чувствую, что усталость сковывает меня. Пока аэродром не закрыли эти тучи, нужно скорее садиться.

После посадки выключил мотор. В ушах н во всем теле какой-то густой шум. Передо мной рябили «фоккеры», снег, тучи… Закрыл глаза, а в ушах и во всем теле гудит. И в глазах по-прежнему свет, «фоккеры», снег… Но мне все равно, что это за чудеса. Я слишком измучился, чтобы о чем-нибудь думать. Я просто сидел и отходил. Вдруг ухо уловило отдаленный металлический гул. Гул нарастал. А не «фоккеры» ли пикируют на меня? Догадка привела в движение глаза, руки… Через какую-то секунду, сбросив с себя привязные ремни и парашют, я стоял на крыле «яка» и настороженно глядел в небо.

Облачные горы уже накрыли край аэродрома. Как вовремя успел сесть, подумал я и тут же увидел: из-под облаков выплыли два «ила». Гул оборвался, и штурмовики сразу сели. Они рулили к моему самолету, но один остановился на поле: кончилось горючее.

Только мы, счастливчики, удачно севшие, успели собраться, как повалил снег.

— Вот кто нас подвел, — с трудом выговорил лейтенант-штурмовик, показывая на облака.

На аэродроме, где мы сели, связь еще не была установлена и не представлялось возможным узнать о судьбе остальных товарищей. Я поторопился сесть на первую попутную машину и поехал к себе в полк. Прибыл к вечеру.

Девять самолетов штурмовиков разбито и поломано. Погибло несколько экипажей. Не стало Ивана Павлюченко. И только истребители все сели благополучно. Марков умел летать по приборам, пробил облачность, ушел на восток и там, отыскав хорошую погоду, сел на тыловом аэродроме. Лазарев с Коваленко приземлились недалеко от фронта в районе Луцка. Хохлов, оторвавшись от меня, ухватился за какой-то овраг с водой и над ним провиражил всю метель.

Сообщив об этой трагедии, командир полка, указав мне место за столиком, сел, насупился и как-то вяло, неохотно, словно он чего-то стеснялся, спросил:

— Почему полез на рожон? Почему пренебрег моим предупреждением?

Я задумался: почему так получилось, кто виноват?

Заместитель командира полка по политической части подполковник Александр Иванович Клюев, сидя на топчане, молча слушал наш разговор. Он не был никогда летчиком и почти не вмешивался в чисто летные дела полка. Сейчас же, как бы между прочим, заметил:

— А ведь с маршрута мы отсюда, с КП, сами по радио могли бы возвратить истребителей. Слышимость была очень хорошая.

Василяка в раздумье забарабанил пальцами по столу и, не взглянув на Клюева, подтвердил:

— Да, могли бы, но…

«Могли бы, но… Значит, и командование полка решало прервать наш полет, — подумал я, — но… Иван Павлюченко тоже долго колебался, прежде чем дать нам ответ „нет“. И я собирался возвратиться, но… Что значит это „но“?

Предположим, из-за непогоды мы не выполнили задания. Никто бы не сделал упрека. Наоборот, командование бы подтвердило, что мы поступили правильно. И все же «но» осталось бы. Мы, непосредственные исполнители, сами были бы недовольны собой: нас мучила бы совесть, что мы не все сделали, чтобы нанести Удар по врагу. Очевидно, это «но» подчас имеет больше «ил, чем холодная логика. Борьба с фашистами сейчас Для нас стала потребностью, страстью, поэтому часто в небе, когда советчик тебе — только твоя совесть, рассуждение об опасности и военной целесообразности уступает велению сердца. А на войне сердце не всегда надежный советчик. Здесь должен решать трезвый разум, поэтому я вместо ответа командиру полка спросил:

— Вы слышали наши переговоры с Павлюченко?

— Слышал.

— Мы были увлечены полетом, а вы находились у радиостанции, на КП, и могли более объективно оценить : лететь нам или нет?

— Не знаю, не знаю, — вздыхал Василяка. — А метеорологи? Как они нас подвели. Не зря про них ходит анекдот. В одном авиационном гарнизоне жил одинокий очень набожный старик. К нему часто ходили летчики узнавать погоду. Старик редко ошибался. Он заболел. После соборования летчики спросили его: «Дедушка, открой нам перед смертью свои секреты, как ты узнавал погоду?» — «Очень просто, дети мои. Я всегда говорил противоположное тому, что обещали метеорологи».

Владимир Степанович своим рассказом разрядил обстановку. Посмотрев в маленькое окно землянки, где уже темнело, он спросил:

— Нигде не обедал?

— Нет.

— Я тоже. — Он показал на дверь в соседнюю комнату. — Пойдем, пообедаем.

В комнате отдыха, служившей нам и аэродромной столовой, было темно. Я зажег трофейную плошку со стеарином. Стол был накрыт на шесть человек, летавших на задание, и на командира полка. В углу на нарах кто-то спал.

Василяка перехватил мой взгляд :

— Это Иван Андреевич, — усаживаясь на скамейку, шепотом, чтобы не разбудить Хохлова, пояснил он. — Летчики ушли в барак, а он остался отдохнуть. И даже не стал обедать. Паренек с избытком хватил страху. Наверное, с час виражил над оврагом. Сел — и ни слова: язык отнялся. Бледный, глаза красные, остекленевшие. И молчит. Летчики теребят его, а он словно окаменел. И только молоденькая медицинская сестра вывела его из шока.

Я удивился такому обороту. Однако получилось все просто. Хохлов стеснялся девушек. Он иногда заикался и в обыденной жизни, а с девчатами особенно. На этот раз, когда летчики пытались вытянуть из него хотя бы одно слово, подбежала медицинская сестра и защебетала: «Ванечка, Ванечка, что с тобой?..». Расстегнула на нем меховую куртку, добралась до нательной рубахи… Иван от прикосновения девушки невольно заморгал глазами, лицо начало розоветь, потом вспыхнуло. Многие рассмеялись. Иван Андреевич тоже. И заговорил.

Есть мне не хотелось, и я подошел к Хохлову. Он лежал на спине, подложив руки под голову. Я снял с себя шлемофон, приглаживая волосы рукой, сел около Ивана. У меня на ладонях остались пряди волос.

Василяка, увидев это, заметил:

— Не ясно ли, почему у летчиков рано перестают виться чубчики?

Глядя на друга, дышащего спокойствием, мне нестерпимо захотелось спать. А обедать? Когда все страсти позади, возбуждение спадает, валит сон.

Разбудили нас с Хохловым на другой день. Нужно было снова лететь на Броды. Танки противника теснили наши войска.

На рассвете 21 марта главная группировка 1-го Украинского фронта возобновила наступление. Введенные в сражение три танковые армии стремительным ударом на Карпаты рассекли немецко-фашистские войска. В то же время 2-й Украинский фронт вышел к реке Прут — границе Советского Союза с Румынией, тем самым отрезал пути отхода противника на юг и обеспечил 1-му Украинскому фронту окружение крупных вражеских сил. 3-й Украинский фронт в районе Херсона очистил от противника последний участок Днепра и, овладев Николаевой, развил наступление на Одессу. Правобережная Украина в марте почти вся была освобождена от фашистского ига.

Танкисты нашего фронта за неделю боев продвинулись на двести километров и, форсировав с ходу реки Днестр и Црут, освободили город Черновцы. Здесь, в предгорьях Карпат, а особенно на переправах через Прут, на советские войска обрушились мощные удары фашистской авиации. Истребители 2-й воздушной армии, которые прикрывали наступающие войска, из-за дальности лететь туда не могли. Ближе подсесть — нельзя: полевые аэродромы раскисли, а аэродромов с твердым покрытием в этом районе не было. Вот тут-то и пригодился наш дальнобойный полк. Нам было приказано немедленно перебазироваться под Тарнополь. Там на крутом берегу речки Серет около села Зубова, оказалась сухая площадка. От нее до Прикарпатья 150 километров. Обычным истребителям лететь туда невозможно, для нас же, дальних, в самый раз.

Василяка вызвал меня на КП и поставил задачу:

— Лети четверкой. Ты с Хохловым уже там был. Район знаешь. Оттуда сядешь на новом аэродроме. Вторую пару бери Маркова или Лазарева. Решай сам.

Сегодня эскадрилья уже летала три раза. Было два воздушных боя. И снова вылет. И какой! Полтора часа только на маршрут. А дело шло к вечеру.

— Сколько времени находиться над Прутом и в Прикарпатье? — спросил я у Василяки. Он посмотрел на таблицу наступления рассвета и темноты, приколотую шплинтом к бревенчатой стене, и прикинул:

— Минут тридцать-сорок, не больше. А вообще, как солнце будет подходить к горизонту, так топай домой. Связь держи с КП первой танковой армии. У них есть наш авиационный представитель. Он следует вместе с танками.

Обычно, когда летаешь на прикрытие поля боя, знаешь, где базируется авиация противника, и стараешься перехватить ее на маршрутах полета до подхода к фронту. Сейчас же я не знал, где там, в Карпатах, находились вражеские аэродромы. Штаб полка не располагал такими данными.

— Может, позвонить в дивизию ?

Василяка взглянул на часы и заторопился:

— Нет, нет. Некогда. Приказываю вылететь немедленно.

— Но куда? Танкисты вышли на Прут и к Карпатам на широком фронте. Где переправы — я понятия не имею.

— Я столько нее знаю, сколько и ты. Лети прямо на Черновцы, а там свяжись по радио с танкистами. У них все и узнаешь. — Командир встал и махнул рукой: — Иди!

Меня тревожил и другой вопрос: если будет бой, тогда мы наверняка не успеем сесть засветло.

Поэтому я попросил подготовить аэродром к ночной посадке.

— Ладно, иди! Сейчас я сам полечу в Зубово и сделаю, чтобы все было нормально, — обнадежил Василяка.

Быстро шагаю к стоянке самолетов, где собрались летчики эскадрильи, и обдумываю, кого взять с собой — пару Виталия Маркова или же Сергея Лазарева? Марков стал уже хорошим воздушным бойцом, на его счету за короткий срок пять личных побед. Метко стреляет, прекрасно владеет самолетом. По всем статьям летчик что надо, но сейчас предстоит очень длительный полет, район прикрытия необычно большой, воздушная обстановка малознакомая. Здесь нужен Лазарев. Этот ненадежнее, неопытнее. Но когда же Маркову познать все тонкости боя? Чтобы научиться воевать, требуется одно условие — нужно воевать. Только не в этом вылете!

Увидав меня, Виталий идет навстречу. В глазах — нетерпение. Мягкое, доброе лицо зарделось. Он по моему виду понял, что получено боевое задание.

— На Черновцы?

Марков, видимо, не ожидал отказа, побледнел и, словно от холода, сжался и не скрывал недовольства:

— Что, я ваш заместитель только на бумаге, а в деле — кутенок? Не доверяете?

Самолюбие, гордость — сила. Никогда не надо гасить эти качества. Однако, как трудно человеку поставить задачу по его возможностям. Сказать правду, что на него в бою, как на Лазарева, я еще пока не могу положиться, сейчас не время. А может, я действительно недооцениваю Маркова?

— Обиделся? — спрашиваю доверительно, по-дружески.

— Ну конечно, — откровенно признался он. А я подумал: сколько в нем еще романтики, жажды испытать свою силу, волю. Это и хорошо, и плохо.

— Не спеши, а то споткнешься.

— Встану! — Виталий сам смутился своей уверенности. — Должен встать.

— А если не хватит умения?

— Волков бояться — не стоит в лес ходить. Я и так два с половиной года в тылу томился, а здесь надо воевать.

— Перестань хныкать! Кто поведет остальных летчиков эскадрильи в Зубово? Или не уверен, что найдешь новый аэродром? — Я решил воспользоваться самолюбием Маркова, и он успокоился.

— Ну как же! Я же старый штурман. Лазарев, очевидно вспомнив свой тернистый боевой путь, тяжело вздохнул:

— Везет тебе, Виталий. С нами так не нянчились, — сразу из огня да в полымя бросали.

Небо и воздух по-весеннему чисты и прозрачны. Летим на высоте пяти километров. Под нами дымно — искрящимся пятном лежит Тарнополь. Город окружен войсками 60-й армии. Гитлеровцы, опоясав его железобетонными сооружениями и превратив каменные дома в опорные пункты, остервенело обороняются. Хорошо вижу, как наши бомбардировщики ПЕ-2, нанеся удар, пошли домой. На подходе группа штурмовиков. А сейчас над северной окраиной толкутся «кукурузники», ставшие многоцелевыми самолетами. Где они только не работают!

За Тарнополем снег уже съела весна. Идем на юг по речке Серет. Вот и небольшой городок Трембовля, краснеющий своими черепичными крышами. Недалеко село Зубово, а от него на запад раскинулась равнина. На ней наш новый аэродром. Он пока ничем не обозначен — чистое поле, но его легко найти: рядом белеет кусочек цементной полосы. Здесь до войны строился бетонный аэродром, но… Сколько таких заделов у западной границы? Теперь они для авиации только ориентиры и печальное напоминание о сорок первом.

Правее — линия фронта, но не заметно кипения боя, как это бывает при наступлении. Здесь, в войсках противника, от Тарнополя до Станислава образовалась брешь. Да и наших тут не густо. Зато левее, на востоке, горизонт заволокли сполохи огня и пороховой гари. Там, в районе Каменец-Подольска, окружена 1-я танковая армия немецко-фашистских войск, там двадцать одна вражеская дивизия (девять из них танковые) пытаются вырваться из огненного кольца. Силы почти равны армии Паулюса, разгромленной под Сталинградом.

Высота семь тысяч метров. Впереди показались Черновцы. В городе никаких пожаров. Даже и дымка нет.

А вот в небе на запад, к Коломые, чуть ниже нас, «прогуливается» пара «мессершмиттов». Значит, мы пришли вовремя. Вражеские истребители — предвестники бомбардировщиков. С нападением не спешу: «юнкерсы» должны быть на подходе.

Как ни всматриваюсь в синеву — ничего подозрительного. Под нами через Прут работают две переправы. К ним с севера по открытым полям тянутся колонны людей, машин, артиллерии. Это, наверное, на подмогу танкистам спешат стрелковые части. Как все это уязвимо с воздуха. Правда, одна переправа задымлена, но все остальные войска как на ладони. Наверное, здесь мы и должны патрулировать. А как быть с рекой до Коломыи? Это от Черновиц на запад километров шестьдесят. Район большой, и нам трудно его охватить, к тому же я не знаю, с какой стороны ждать противника. Он может прийти и с юга — из-за Карпат, и с запада — со стороны Станислава и Львова. Где нам лучше летать, чтобы надежнее выполнить задачу?

Пытаюсь связаться с землей. Здесь действует наша 1-я танковая армия. Молчание. Очевидно, что-то неисправно на пункте наведения. А может, разбомбили? Впрочем, пункт наведения следует вместе с танками. Однако танков на южном берегу Прута не вижу. Вероятно, они ушли вперед и из-за дальности могут и не слышать меня.

Летим к румынской границе. В отрогах Карпат и в небольшом селении Сторожинец то и дело огоньками перемигиваются артиллерийские разрывы и рябинками стелется дымок. Идет бой. Однако здесь все укрыто садами и лесом. Мы нужны над Прутом. Там наши войска с воздуха беззащитны.

Попутно прогнав «мессершмиттов», летим снова к Черновцам. Здесь теперь дымовая завеса редеет. Очевидно, войска. Заметив нас, уже не опасаются вражеской авиации и перестают жечь дымовые смеси.

Я снова делаю попытку связаться с Землей. На этот раз удачно.

— Вас слышим, — четко, исключительно четко раздался голос наземного пункта наведения. — У нас была неисправность. Сейчас все в порядке.

— — Как воздушная обстановка? — обрадовавшись, что установлена связь, запрашиваю я Землю.

— До вашего прихода нас бомбили «юнкерсы».

Будьте внимательны! Они скоро должны прийти. А пока спокойно.

Информация внесла ясность. Связь с Землей всегда придает уверенность и радует.

— Вас понял, вас понял, — с готовностью ответил я, не подозревая никакой каверзы в этих переговорах. — Где прикажете находиться нам?

— Пока здесь, в районе большой деревни.

Значит, над Черновцами, понял я, вглядываясь на юг, откуда скорее всего нужно ожидать бомбардировщиков.

Кружимся над районом города уже двадцать минут. В воздухе спокойно. От нечего делать разглядываю Черновицкий аэродром. На нем полно разбитых и раздавленных гусеницами фашистских самолетов. Молодцы танкисты, восхищаюсь их работой. Они так сумели внезапно овладеть городом и аэродромом, что фашистские самолеты не успели даже взлететь.

Солнце садится на горизонт. Пора и домой. Но слышу голос Земли:

— С запада идут «юнкерcы». Высота две тысячи метров. Немедленно на перехват! Курс двести семьдесят.

Две тысячи метров. У нас семь тысяч. Снижаясь, быстро настигнем бомбардировщиков. И мы, круто развернувшись, помчались на запад. Скорость держу максимальную. Сверлю глазами небо, отыскивая «юнкерcы». Прошло уже минуты три-четыре, но противника не вижу. Как же так, ведь нам передали, что идут «юн-керсы» ? Может, пропустили? Нет! Что же дальше?

Вдали показался городок Коломыя со множеством трофейных железнодорожных эшелонов на станции. Оглядываюсь назад. Черновцы скрылись из виду. Здесь, в районе Коломыи, противника в воздухе нет. Точно нет. Странно. А с кем я связался по радио? Уж не с фашистами ли?

Догадка остро резанула душу. Почему я запросом пароля не убедился, что держу связь со своими? Да я в спешке и пароль танкистов не получил. Но это поправимо, у них авиационный представитель, поэтому можно воспользоваться паролем 2-й воздушной армии. И тут я со стороны Карпат заметил двух «мессершмиттов». За ними должны быть «юнкерcы». Их нет. Сообщаю пароль Земле, чтобы она условным словом подтвердила, что связь держу со своими. Однако мысли забегают вперед. Одно сомнение рождает другое. Противник может знать и отзыв на пароль, ведь он слушает наши переговоры. Что, если сейчас услышу правильный отзыв и полечу дальше на запад?

Земля не отвечает. Пытаюсь вызвать землю просто для проверки связи. Тоже молчание. Назад? А «юнкереы»? Приказ на перехват?.. Последний раз осматриваю западное небо — и никаких «юнкерсов», кроме пары «мессершмиттов», подозрительно вертящихся перед нами. Назад! Скорее назад! Бомбардировщики могут быть уже у Черновиц.