Глядя на Желудева, я упрекнул себя, что не поговорил о нем со Скобарихиным, не посмотрел его летную книжку и, кроме внешнего вида, ничего не знаю о нем. Но это, пожалуй, даже к лучшему: не будет предвзятости, сам полет покажет уровень профессиональной выучки. Перед посадкой в кабину я спросил его:

— Не устали при руководстве полетами?

— Нет. Люблю смотреть, как летают мои летчики, и давать им указания.

Слово «указания» меня насторожило. В авиации командир полка — главный учитель и воспитатель летчиков. С него берут пример, ему подражают. И лучшего указания, чем личный пример командира, быть не может. К тому же фраза «мои летчики» прозвучала собственнически.

Когда мы уселись в кабинах, Желудев таким же спокойно-чеканным языком запросил разрешение на запуск, а потом на выруливание.

Взлет — одни из первых элементов оценки полета. И он довольно сложен, поэтому я из задней кабины контролировал летчика, готовый в любой момент вмешаться в управление. На разбеге машина начала уклоняться влево. Это опасно. Если Желудев немедленно не исправит ошибку, самолет станет непослушным. И я, чтобы не было поздно, выправил положение, хотя не был уверен, что сделал правильно. Может, следовало подождать, когда летчик внесет поправку сам?

В зоне летчик спросил разрешение на выполнение задания. Начали с виражей. Горизонтальные круги, если их выполнять правильно, сами дадут объективную оценку легким встряхиванием машины, попавшей в собственную струю. Так было в Прибалтике, когда я проверял тактику пилотирования у комдива Латиса. На этот раз спарка «не выразила» благодарности ни на одном из четырех кругов. Виражи были неправильными, они не замыкались. И остальные фигуры выполнялись как-то судорожно, словно летчик боялся неба. А оно было до того спокойным и чистым, что, глядя на ласкающую синеву, мне захотелось в нем, как в теплой воде, поплавать и понырять. Я показал Желудеву весь пилотаж и попросил повторить. Его техника пилотирования оставалась такой же сумбурно-хаотической и резко неуравновешенной. Можно было подумать, что со мной летит не командир полка, а начинающий летчик. Стало ясно, что я правильно сделал, вмешавшись в управление при взлете. Надо будет спросить: заметил ли он это?

И посадку Желудев совершил неважно. В его приземлении была и профессиональная стандартность, и какая-то опасная неряшливость. Смешение этих двух противоположностей говорило о том, что у летчика нет своего летного «я», своей выработанной системы. Такая неуравновешенность в посадке недопустима для главного учителя летчиков. Когда мы вылезли из самолета, у меня чуть было не вырвалось: «Как же вы можете давать указания другим, если сами летаете плохо?» Однако, понимая роль и ответственность проверяющего, я сдержался. Эмоции не лучшее средство установления причин неудовлетворительного полета.

Желудев держался бодро, словно задание было выполнено на «отлично». Глядя на его щуплую фигуру, я поинтересовался:

— Не трудно было в зоне?

— Нет! На здоровье не жалуюсь, и врачи пишут, что годен к полетам без ограничения.

— А как бы вы сами оценили свой полет?

— По-моему, все нормально. Правда, не было в некоторых элементах чистоты, но это объяснимо: я мало летаю, больше руковожу полетами.

Как бы человек ни был образован, но если он гордыня, то не может быть объективным ни к себе, ни к людям.

— Но у вас же, — говорю, — есть заместитель по летной подготовке, штурман, начальник воздушно-стрелковой службы. Почему они не руководят полетами?

— Я как-то им не доверяю. Самому руководить надежнее, я люблю это дело.

— А летать самому не интересно?

Желудев растерялся, заморгал глазами и опустил их к земле. Значит, устыдился.

— Вы летать любите? — спросил я.

— Не понимаю вопроса.

Летчик, а не понял такого ясного вопроса! Это многое значит. Ведь главный стимул хорошего летчика — его влюбленность в свое дело. Такой человек может всего достичь. Равнодушие к небу для летчика подобно смерти.

— Олег Абрамович, вы воевали на истребителях? — спросил я.

— Да-а, на истребителях, — протянул он и откровенно признался: — Но воевал мало. Был на политработе в корпусе.

Я тоже был более двух лет на политработе, но считал, что для политработника-летчика лучшее слово в пропаганде — самому летать хорошо. Если же этого не было, любые его слова теряли силу. На политработу брали лучших летчиков, но некоторые из них постепенно теряли мастерство. Мешала занятость наземными делами. Личные тренировки, как и дыхание человека, требуют постоянства. Здоровое дыхание летчика может быть только при ритмичной работе, без суеты и спешки. Все мысли его должны быть подготовлены к небу. И в летном мастерстве царствует народная мудрость: посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу. Желудев посеял равнодушие к небу, а это обернулось боязнью летать.

— При взлете вы ничего не заметили? — спросил я.

— Нет. Отклонений от нормы не было.

— Даже не почувствовали, как я вмешался в управление, чтобы машина не развернулась?

Он равнодушно пожал плечами…

Командир дивизии полковник Скобарихин на том же самолете, на котором только что летал Желудев, показал безукоризненную технику пилотирования. Когда мы вышли из самолета, я спросил его:

— Почему вы не заставите Желудева летать?

Витте Федорович не без сожаления сказал:

— Ничего поделать не могу. И ругал, и запрещал руководить полетами. Боится летать. Зато на земле любит поораторствовать. Про него у нас говорят, что он среди летчиков — оратор, а среди политработников — авиатор. «Партия», «Советская власть» и прочие громкие слова у него, как и лозунги, при любом выступлении, где нужно и где не нужно, с уст не сходят. Мне кажется, под этими лозунгами он и добрался до должности командира полка.

— Значит, его надо освободить от этой должности.

— Надо, — согласился со мной Скобарихин. — Но летчики летают хорошо. Командиры эскадрилий с боевым опытом, прекрасные инструкторы. Полк на хорошем счету. Да и заместитель у Желудева — прекрасный летчик и изумительный человек. Поэтому он часто не в ладах с командиром.

— На полк подойдет?

— Конечно!

— Вот и предложите его.

— Предлагал. Настаивал. Но, кроме неприятности, за этого ничего не получилось. У Желудева есть «рука», — и Витте Федорович, назвав покровителя, попросил, чтобы я свое мнение высказал инспектирующей группе и чтобы это включили в акт. Тогда, мол, ему никто не поможет.

Ох уж эти «руки»! Их надо беспощадно отрубать. Сила человека в своих руках. Опекуны нужны только детям да больным. И я поддержал комдива:

— Хорошо. Обязательно сделаю. А кто заместителем у Желудева?

— Капитан Домов…

— Костя? — невольно вырвалось у меня. — Это мой приятель еще по школе летчиков. Воевали на Халхин-Голе и в советско-финляндской. А в прошлом году, Первого мая, мы с ним участвовали в первом параде на реактивных самолетах над Красной площадью. Почему же его не видно?

— На днях с женой уехал в отпуск.

Разговаривая, мы подошли поближе к стартовому командному пункту. Желудев по-прежнему четко, с особым вдохновением руководил полетами. Я поинтересовался:

— Всегда у него так получается?

— В этом деле он молодец.

— Вот и сделайте его руководителем полетов, — предложил я. — Скоро такую должность собираются ввести.

— Давно бы надо, — заметил Скобарихин.

Недалеко от нас в ожидании стоял летчик. Витте Федорович спросил: почему он здесь?

— Хочу обратиться к командиру полка с личной просьбой.

Когда сел очередной самолет и у Желудева образовалось в работе «окно», старший лейтенант подошел к нему и попросил разрешения уехать с аэродрома, чтобы встретить мать.

— Уехать с аэродрома? Во время полетов? — строго переспросил командир полка.

— Да, матери будет трудно добраться до городка.

— Не разрешаю! — отрубил Желудев. — Полк проверяет инспекция, а вы будете болтаться.

Скобарихин, не выдержав неуважительного отношения к летчику и его матери, покраснел и не без раздражения приказал командиру полка:

— Отпустите, — и показал на легковую машину, стоявшую невдалеке от нас. — Пусть едет на дивизионной «Победе».

— Слушаюсь, — ответил Желудев, не испытывая ни угрызений совести, ни обиды, что комдив в присутствии подчиненного отменил его приказание.

Когда мы отошли, Скобармхин, как бы извиняясь за свою резкость, тихо сказал:

— Еще Суворов предупреждал, что строгость от прихоти есть тиранство.

В полку, которым командовал Желудев, мы с Щировым проверили технику пилотирования у трех рядовых летчиков, у всех командиров эскадрилий и двух командиров звеньев. Все они получили хорошие и отличные оценки. Плохую оценку получал только Желудев.

Одни авиационные начальники считают, что инспектирование должно проходить так, чтобы проверяемые штабы и подчиненные им части знали об этом заранее, могли качественнее подготовиться и показать высокие результаты. Другие уверены, что только внезапная проверка способна дать объективную оценку боевой подготовки. Те и другие по-своему правы, поэтому только в один полк мы прилетели внезапно, а другие уже знали о нашем прибытии, но были предупреждены, чтобы работали по своему рабочему плану.

Очередной полк мы инспектировали без Сергея Щирова. Он был вызван во Львов. Решили, что Ткаченко будет проверять технику пилотирования только днем, а я только ночью.

Первый час предварительной подготовки к полетам проводил командир полка майор Иван Ярцев. Мое внимание привлекла одна деталь. По приказу руководить полетами должен был заместитель командира полка. Но с нашим приездом в приказ были внесены изменения. Руководить полетами назначался сам командир. Во время перерыва мы со Скобарихиным перешли из класса в штаб эскадрильи. Иван Ярцев встретил нас со спокойным достоинством. По словам комдива, он был лучшим летчиком в соединении. В войну вступил девятнадцатилетним младшим лейтенантом, в конце ее стал майором. Как только мы втроем уселись за стол, я спросил командира полка:

— Почему вы сами решили руководить полетами?

На волевом лице удивление, Ярцев с некоторой даже обидой пояснил:

— Вы меня на эту ночь проверять не запланировали. А я бездельничать не люблю: или летаю, или руковожу полетами.

— Это хорошо, — похвалил я. — Но оставьте все как было.

— Слушаюсь, — понизив голос, ответил Ярцев, но его деятельная, откровенная натура пересилила в он спросил: — Значит, я буду при инспектировании полка наблюдателем?

— Нет, командиром полка. Ваше дело — помогать нам, инспекторам, проверять летчиков. Вы лучше знаете их. С вами я слетаю по маршруту.

— Ну это другое дело!

В следующую летную ночь, как и было запланировано, я полетел с командиром полка на двухместном «лавочкине». Ярцев продемонстрировал классический высший пилотаж. Единственно, что у него не так чисто получилось, это мелкие виражи. Однако я на них не обратил особого внимания. Если их выполнять строго по правилам, они для летчика-истребителя, привыкшего пилотаж выполнять в быстром темпе и с большими перегрузками, кажутся нудными. Да и в воздушных боях мелкие виражи почти не применяются.

После посадки я не сказал о полете ни слова, и мы пошли на стартовый командный пункт. Это был двухэтажный домик, похожий на башню. На верхнем застекленном этаже находился руководитель полетов со своими помощниками, внизу располагалась комната для ожидания полетов и подготовки к ним. Когда мы пришли в эту ярко освещенную комнату и сели за стол, я попросил Ярцева:

— Дайте оценку своему полету.

— Кажется, слетал нормально.

Этот же вопрос я задавал Желудеву и получил такой же ответ. А какая разница в полетах!

— Нет, вы, Иван Петрович, слетали не просто нормально, а отлично.

От моей похвалы Ярцев зарделся.

— У кого учились классно пилотировать?

— На войне у своего любимого командира полка Сергея Петухова. После войны, — он немного замялся и, чуть смущаясь, взглянул на Скобарихина, — у своего комдива.

Скобарихин, сидевший рядом, от такой похвалы подчиненного смутился, и я подумал: Витте Федорович скромный человек. Он не только мастер летного дела, но и умелый методист, поэтому его, как мне было известно, собираются перевести в ДОСААФ для работы с допризывниками.

— А теперь, — говорю Ивану Петровичу, — покажите расчетные данные для полета по маршруту.

Ярцев вынул из планшета полетную карту с яркой ломаной линией и цифрами расчетных данных. Длина маршрута 430 километров. Три излома. Первая прямая 140 километров. Высота 5000 метров. Скорость 400 километров в час. Время полета 28 минут…

— Вы, — спрашиваю, — со штурманом полка советовались?

— Нет. Не успел.

Как только мы вышли из хорошо освещенного командного пункта, вас плотно накрыла темнота. В душу невольно закралось сомнение — не заблудиться бы: у меня с Ярцевым были большие расхождения в расчетных данных. Может, приказать Ярцеву взять мои расчеты? Но я инспектор, а не инструктор. В случаях грубых отклонений от маршрута прикажу Ярцеву следовать за мной. Если же и мне не совсем будет ясно местонахождение, запрошу по радио аэродром, чтобы обозначили себя вертикальным лучом прожектора. Его световая стрела в такой темной, но звездной ночи будет видна с любой точки нашего пути.

Взлетали против ветра. И с тем же курсом вышли на первый отрезок маршрута. Звездное небо! Оно кажется цветистым колпаком. На земле же виднеются только редкие огоньки: люди спят. Земля не просматривается, а только угадывается по этим редким огонькам. Прошли расчетное время по данным Ярцева.

Он доложил:

— Разворот влево.

— Понял, — отозвался я.

Второй отрезок маршрута. Приборную скорость командир полка выдерживает точно — 400 километров в час. Однако на высоте она по прибору меньше истинной. На второй поворотный пункт мы прибыли не через 21 минуту, а значительно раньше и с отклонением влево. Мое расчетное время точно сошлось с фактическим. Я выжидаю, что дальше будет делать проверяемый. Он, хорошо зная район полета, конечно, распознал по сиянию огней, где находится второй поворотный пункт. Красный огонек на левом крыле самолета Ивана Петровича заколебался. Я понял, что он кренит «лавочкина», чтобы уточнить свое местонахождение. Наконец проверяемый сообщил:

— Подошли ко второму поворотному ориентиру на пять минут раньше, с отклонением влево…

Чтобы дать ему время на поиск причины своей ошибки, я передал:

— Идите на поворотный ориентир, погасите запасное время и точно по своей схеме полета выйдите на последний отрезок маршрута.

— Понял, выполняю.

На последний отрезок маршрута мы встали в расчетное время Ярцева. С минуту он держал приборную скорость 400 километров в час, но, поняв, что мы окажемся над аэродромом на 6 минут раньше, попросил разрешения уменьшить скорость полета.

— Не разрешаю! — ответил я. — Держите по прибору четыреста, но подсчитайте, когда мы окажемся над аэродромом, и сообщите мне.

— Понял вас. — И через несколько секунд: — На точку придем на шесть минут раньше.

После посадки командир полка подошел к моему самолету, доложил мне:

— Товарищ подполковник, майор Ярцев выполнил полет по маршруту. Разрешите получить замечания?

— Замечаний я давать не буду: вы сами хорошо все знаете, как подготовились к полету и как выполнили его. Район полета вы хорошо знаете, поэтому так небрежно отнеслись к расчетам. Посмотрю, как слетает по этому же треугольнику командир эскадрильи.

У командира эскадрильи штурманские расчеты были выполнены правильно, но полет он выполнил с небольшими отклонениями. При подведении итогов инспектирования полковник Ткаченко уделил внимание полетам по маршруту и воздушным стрельбам. Эти виды подготовки у проверяемых были наиболее слабыми, а ведь дивизия предназначена для дальнего сопровождения бомбардировщиков.

Для разбора результатов инспектирования в штаб армии прибыл руководящий состав частей и соединений. Хотя за дисциплину в войсках и боевую учебу была поставлена хорошая оценка, смотр показал, что боевое применение в штурмовой и бомбардировочной авиации отработано лучше, чем в истребительной. Это было объяснимо. На вооружение истребителей поступили новые самолеты, для их полного освоения летчиками требуется немалое время. У штурмовиков и бомбардировщиков осталась техника военного образца.

Разбор закончился поздно. По дороге в столовую ко мне подошли Витте Скобарихин и Сергей Щиров. Скобарихин со вздохом сказал, что ему объявлен выговор за то, что без разрешения вышестоящего командования выпустил меня в самостоятельный полет на истребителе Ла-11.

— Так мне же разрешил генерал Ушаков! — возмутился я. — Не «рука» ли Желудева сработала?

— Возможно…

Об этом выговоре я тут же доложил начальнику нашей инспекторской группы.

— Разберусь, — пообещал генерал Ушаков.

После разговора с Ушаковым ко мне подошел Щиров:

— Пойдем ужинать к моей знакомой. Стол накрыт, и неплохой.

— Мы же на рассвете улетаем в Москву.

— Дома отоспимся.

У меня не было никакого настроения идти на вечеринку, но Сергей уговорил:

— Прошу, сделай это для меня. Не понравится — ты можешь смотаться в любое время, понравится — проведем вечер вместе.

Щиров накануне получил письмо от жены, после чего в гостинице уже не ночевал. С женой у него что-то не ладилось. И я не смог отказать ему. В старинном двухэтажном особняке нас мило, как старых знакомых, встретила хозяйка Катя. Она до того была похожа на жену Сергея, что я, пожимая протянутую руку, чуть было не назвал ее Софьей. Тут же была ее подруга, совсем молодая, высокая, ясноглазая. Она с каким-то особым вниманием разглядывала меня и, когда я хотел с ней поздороваться, расплылась в радостной улыбке:

— Да ведь мы знакомы с войны. Городок Карей в Румынии, Неужели забыли?

Вот уж действительно, гора с горой не сходится, а человек с человеком… Я вспомнил ее имя — Маруся. Она назвала меня Арсеном. Тогда, в Закарпатье, в авиационной аварии я был сильно травмирован. Очнулся, когда меня вытаскивали из-под самолета. После уколов в санчасти военной комендатуры спал больше суток, и Маруся была первым человеком, которого я увидел после такого вынужденного «отдыха». Она помогла мне подняться с кровати и своими по-детски наивными разговорами словно придала мне силы. Сейчас мы с особым памятным чувством о минувшей войне обнялись и расцеловались. Щиров и Катя удивленно уставились на нас.

— Видишь, какая встреча, — сказал Сергей, — а ты не хотел идти.

Большая гостиная была скромно обставлена. Стол, три стула, старенький диванчик. Маруся в пору нашей первой встречи была совсем девчонкой, длинной и щупленькой. Сейчас она повзрослела и похорошела. Глядя на нее, я не без восхищения отметил:

— Как вы изменились! Просто красавица!

— А я тоже красавица? — улыбнулась Катя. — Мы же двоюродные сестры.

На правах хозяйки она усадила меня и Марусю на диван, а сама с Сережей села напротив нас. Мы продолжали вспоминать нашу встречу в Румынии. Оказывается, она добилась своего, была переведена из тыла на фронт, дошла до Праги, имеет боевые награды.

— Значит, отомстила за отца? — спросил я, припомнив наш давний разговор с ней.

— Я до сих пор не могу заглушить свою ненависть к фашистам, — возбужденно сказала она. — Мой отец, как и Катин муж, были кадровыми офицерами и погибли в начале войны. Мою мать и брата убили бандеровцы, которыми руководили немцы. Я сейчас работаю и заочно учусь в институте. Тяжело. Редко бываю в гостях, а сюда пришла ради любопытства. Катя сказала, что на ужине будет дважды Герой, я сразу подумала о нашей встрече в городке Карей.

Незаметно мы перешли на «ты». Откровенно душевный разговор Маруси о прошлом и своей настоящей жизни меня растрогал. Я вспомнил жену и двух наших дочек. Очевидно, эта тень задумчивости отразилась на моем лице. Она не без удивления спросила:

— Тебе надоела моя болтовня?

— Нет, что ты! Но я больше люблю слушать, чем говорить.

— Слушай, да не увлекись, — вмешался в наш разговор Щиров. — Я вот решил сделать Кате предложение, хотя у меня официально есть жена. Но я люблю жить честно.

Ужин затянулся. Время уже перевалило за полночь, когда Щиров, взглянув на часы, воскликнул:

— Ой, дорогие наши красавицы, нам пора. С рассветом к гостинице подойдет машина, а нам еще топать минут тридцать. Приходите нас проводить.

— А что подумает ваше начальство? — спросила Катя.

— Начальство? — Щиров на минуту смутился. — Пусть знает…

Вскоре после нашей поездки в Прикарпатье Щирова направили в Среднюю Азию начальником аэроклуба. А через несколько месяцев нас официально поставили в известность, что он являлся шпионом иностранного государства и арестован при попытке перейти границу. Завербован он был будто бы в Югославии, где командовал авиационным полком. После такого сообщения я по-своему объяснил, почему Щиров вел себя порой необъяснимо сумбурно. Его угнетал страх. Я вспомнил Алупку 1947 года, его слезы, вспомнил, как жена без его согласия уехала в Москву печатать какие-то документы особой важности, хотя мне было известно, что она нигде не работала.

В измену Родине я не верил. Щиров был Героем Советского Союза и звание это получил за героизм в воздушных боях, в которые сбил более пятнадцати фашистских самолетов. А что может быть для такого человека важнее и дороже Родины?! Считая обвинение ошибочным, я пошел к маршалу авиации Вершинину, рассказал о Щирове и его жене. Хотя он меня выслушал не перебивая, но по его лицу я понял, что он со мной не согласен. И, очевидно, чтобы я не счел его слова за приказ, мягко, как-то по-товарищески заговорил:

— Дело странное… Мне тоже не хочется верить, что он предатель. Однако факт остается фактом — попытка перейти госграницу. Он выбрал местность, где раньше служил, хотел проскользнуть незаметно для пограничников.

— Но ведь и в Средней Азии, где он служил последнее время, у него была возможность изучить границу не хуже, чем в Закавказье. Наконец, на самолете мог перелететь.

— Не будем фантазировать, — перебил меня маршал. — Госбезопасность разберется. Ей теперь больше известно о Щирове, чем нам. И вам не советую больше ни с кем об этом говорить, чтобы не иметь неприятностей.

Вскоре после этого разговора мы с женой пошли в театр, и там в фойе я увидел жену Щирава. Она спокойно и как-то мило держалась за руку полковника госбезопасности. Я хотел было подойти к ней, но вовремя вспомнил совет Вершинина…