— Да, провели.

— И какими группами действовали?

— Летали полками. Две эскадрильи атаковали в плотном строю, а две — с индивидуальным прицеливанием.

— Так будете действовать и сейчас. С учетом обстановки. Все летчики должны стрелять по целям из фотопулеметов. Пленки проявить и дать свои оценки каждому летчику завтра к девяти часам утра.

После сигнала дивизия заняла боевую готовность на четырнадцать минут раньше, чем предусматривалось планом тревоги. Ткаченко спросил:

— Почему такое большое расхождение? Может, в плане тревоги завышено время сбора полков?

— Расхождение объясняется просто, — заметил Латис. — Сегодня был день работы на материальной части. Люди находились на аэродроме.

— Понятно. — Ткаченко внимательно осмотрел большой подземный железобетонный командный пункт, построенный еще фашистами. На планшете воздушной обстановки целей не было, но они вот-вот должны были появиться, поэтому он спросил: — Все готово к перехвату?

— Все!

— Тогда начнем работу. — И Андрей Григорьевич дал вводную: — По данным разведчика, большая группа бомбардировщиков «противника» держит курс на ваш аэродром.

Артур Иванович взглянул на безмятежно чистый индикатор радиолокатора, хмыкнул и после короткого раздумья заговорил как бы сам с собой:

— Да-а, наверно, они еще далековато, — и насмешливо взглянул на Ткаченко.

Тот еще раз посмотрел на планшет. На нем по-прежнему было чисто. По этому взгляду Артур Иванович догадался, что Андрей Григорьевич тоже ожидает увидеть цели на планшете. Он быстро взял трубку радиопередатчика и приказал полку приготовиться к взлету.

Одновременно с истребительным полком взлетел и я. Погода была отличная. Однако опустившееся к земле яркое солнце затрудняло видимость. Мне пришлось надеть свето-фильтровые очки. Они помогли издали обнаружить две девятки Ту-2. И в тот же момент в эфире прозвучала команда Латиса, приказывавшего полку идти на перехват. И хотя он не указал высоту полета «противника», зато курс дал точный.

Вскоре я увидел впечатляющую картину. Каждую девятку Ту-2 атаковали по две эскадрильи истребителей. В воздухе стало тесно. Летчикам трудно было маневрировать, что мешало им хорошо прицеливаться. А ведь сила Як-3 в маневре и огне. Этот верткий самолет прекрасно вооружен: на нем установлены 20-миллиметровая пушка и два пулемета крупного калибра. Плохо было и то, что две атаки продолжались неоправданно долго — на протяжении 75 километров полета бомбардировщиков.

Вторая группа Ту-2 появилась через пять минут после первой и не была атакована. Полк, поднятый на перехват, в слепящих лучах солнца прошел мимо цели, а пока разворачивался и догонял «противника», тот был уже над аэродромом. Третью группу бомбардировщиков удалось атаковать, но атаки получились затяжными и малоэффективными.

Когда я приземлился, августовское солнце хотя и садилось за горизонт, но было еще жарким. И этот зной, и красное небо на западе напоминали мне жаркое лето боев на Курской дуге. Там мы действовали успешно. Здесь же истребителям никто не мешал бить «противника»: у него не было даже истребителей прикрытия. Но атаки были нерешительными, а результаты фотострельб оказались неудовлетворительными. Даже ведущие групп выполнили не все упражнения. Зато дивизия точно провела полет, как предусматривалось в подготовленных нами «Временных указаниях…». Я все больше убеждался, что методика атак большими группами в плотном строю ошибочна, что тактической огневой единицей должна стать пара истребителей. Надо было решительно ломать бюрократические препоны. Из-за них в годы войны было немало неоправданных потерь.

Хорошо помню август 1943 года. Солнечное утро. Наш аэродром был расположен близ села Большая Писаревка, недалеко от Харькова. После успешного боевого вылета мы возвратились домой. Я приземляюсь первым. Мой «як», вздыхая мотором, резво бежит по земле. Чтобы уменьшить пробег, нажимаю на тормоз, но вместо знакомого подергивания машины — в глазах огненный блеск, слышатся выстрелы. «Растяпа, вместе с рычагом тормоза нажал кнопку пушки», — ругаю себя. И тут же что-то острое впилось в щеку, горячим хлестнуло в левую руку, а из левого крыла истребителя с треском и шипением вырывается что-то яркое, ослепляя меня. Над головой с оглушительным ревом на недопустимо малой высоте проносится самолет, взгляд упирается в черные кресты «Фокке-Вульфа-190», атакующего моего напарника. Две длинные очереди громыхают над аэродромом. «Як» обволакивается черным дымом, вяло кренится, опускает нос и врезается в землю. А фашистский истребитель спокойно сближается со штурмовиком.

Только тут я сообразил: истребители противника налетели на аэродром, мой самолет подожгли, ведомого сбили. А что с остальными? Разглядывать некогда: мой самолет вот-вот должен взорваться. Скорее из кабины!.. Но земля стремительно летит под крыло, скорость еще большая. Жму на тормоза! Самолет упруго приседает, грозя встать на нос. Чуть отпускаю тормоза и опять надавливаю на них. Слышится тявкающая стрельба пушек. Мне некогда смотреть, что делается над аэродромом. Воображение рисует волну вражеских истребителей, обрушившихся сверху…

Тело сжимается в комок, голова вдавливается в плечи, спина прижимается к бронированной спинке. А огонь все больнее хватает за лицо. Загораживаюсь рукой. Как долго не гаснет скорость! Пламя и дым, словно красно-черный флаг, развеваются над головой. Задыхаюсь. Чувствую, что дальше находиться в кабине невозможно. Резко нажимаю на педали, машина разворачивается, скорость уменьшается. Вываливаюсь из кабины и кубарем качусь подальше от самолета.

Над аэродромом невероятная сутолока. Где немецкие истребители? Противника нет. В западном направлении на полной скорости уходит «фоккер», второй летит чуть выше. Беспорядочно носятся наши самолеты. Горит сбитый «як». Подбитый штурмовик, дымя, неуклюже тащится к земле. Крыло моей машины пылает.

Первыми ко мне подбежали техник и медицинская сестра.

— Товарищ капитан! Вы весь в крови, ранены… — участливо и тревожно произнес техник. Он хотел вместе с девушкой оказать помощь. А я до того был взбешен, что не помня себя закричал, показывая на самолет:

— Чего встали? Тушите пожар!

Все объяснялось просто. Два «охотника» «Фокке-Вульф-190» во время нашей посадки заняли исходное положение для атаки со стороны утреннего солнца, откуда мы заходили на посадку. Солнце их хорошо маскировало. Один вражеский истребитель атаковал, другой прикрывал его.

После этого трагического случая я понял важность внезапной атаки из своего рода воздушной засады, но каждый раз мне с большим трудом удавалось получить разрешение на свободную «охоту» у своих командиров. В наших инструкциях такой вид боевых действий не был предусмотрен.

В воскресенье Латис, Ткаченко, Щиров и я на легковой машине выехали на Рижский залив. Великолепный песчаный пляж был переполнен. Андрей Григорьевич предложил:

— Я позагораю на песочке. Кто со мной?

Согласились Артур Иванович и шофер. Мы с Сергеем Щировым решили искупаться. Разделись все, кроме Ткаченко.

— Я впервые на солнце, — сказал он, — а здесь не Черное море. Вода холодная. Искупаюсь в середине дня.

На берегу залива сидели девушка и уже немолодая женщина. Обе показались мне знакомыми. Я сразу же вспомнил, как по служебным делам ехал из Бреста в Москву и со мной в одном купе оказалась эта девушка в форме сержанта. В Москве мне пришлось по предложению Зои остановиться у нее. Мать девушки, которая сейчас сидела под зонтом рядом с ней, встретила меня тогда гостеприимно. Сейчас, увидев их, я подошел:

— Здравствуйте, Наталья Михайловна, здравствуйте, Зоя.

Они с удивлением смотрели на меня. Пришлось напомнить им февраль 1946 года.

— Ой, Арсений Васильевич! — в один голос воскликнули обе и пригласили меня под свой тент.

Я представил Щирова. Разговорились. Оказалось, что в Риге живет с мужем вторая дочь Натальи Михайловны. Зоя учится в институте, у нее каникулы. Вот они и приехали в Прибалтику.

Когда закончились расспросы, я предложил женщинам искупаться. Мать отказалась, а Зоя согласилась. У воды она стала закручивать косу и скреплять ее шпильками. Мы с Сергеем залюбовались ее фигурой. Зоя, видимо, это заметила и отвернулась.

Жесты — не просто движения. По ним угадываются

характер человека, его привычки и даже уровень воспитания. Нельзя было не восхититься проворными, изящными движениями рук девушки, поворотом ее головы. Закрыв черные волосы самодельной клеенчатой шапочкой, Зоя робко взглянула на залив и, словно почувствовав на себе его свежесть, поежилась и повернулась к нам:

— Только я большая трусиха в воде.

В мягком голосе я уловил нотки волнения и, поняв, что она неважно плавает, подбодрил:

— У летчиков есть девиз: чтобы хорошо летать — надо летать. Чтобы не бояться плавать — надо плавать.

Вода и солнце, словно смывая и выжигая все наносное, делают людей естественными и доверчивыми друг к другу. По побледневшим щекам Зои стекала вода. В ее голубых глазах, довольных, но чуточку усталых, отражался весь Рижский залив. Зоя сняла с головы шапочку и, поправляя волосы, с благодарностью взглянула сначала на меня, потом на Сергея:

— Как хорошо!

— Зоя! — раздался голос Натальи Михайловны, — ты же вся продрогла. Да и мужчинам после купанья тоже, наверно, не жарко. Полежите на песке, погрейтесь.

Андрей Григорьевич и Артур Иванович сидели на топчане и увлеченно играли в шахматы. Шофер, точно судья, внимательно глядел на доску. Я возбужденно воскликнул:

— Братцы, да вы купались ли?

Ткаченко оторвался от шахмат, взглянул на небо, потом на часы и удивился:

— Увлеклись мы, время уже перевалило за полдень, — и пошел к воде.

После обеда Андрей Григорьевич от перегрева на солнце почувствовал себя неважно. Купаться и загорать у него уже не было желания, и мы возвратились в гарнизонную гостиницу.

Хороша Прибалтика летом! Если погода не пасмурная, то солнце не палит, как на юге, а ласкает. Однако эта ласка, если ей поддаться, может и подвести, как подвела Ткаченко. У него поднялась температура. И хотя погода в понедельник была летная, он не мог выполнять запланированные полеты на проверку техники пилотирования.

Мы стояли у стартового командного пункта и наблюдали за организаций работы на аэродроме. Воздух был наполнен гулом моторов, в небо один за другим начали уходить «яки». Настроение Ткаченко резко изменилось. Позабыв про температуру, он оживился и заявил:

— А все-таки с буденновцем я слетаю! Во время войны он в бой летал мало, как и многие комдивы. И сейчас налет у него небольшой. Надо проверить его технику пилотирования.

— Давай-давай, лети, — с иронией отозвался я и сочувственно заметил: — Тебе бы в постели лежать, а тебе, как юнцу, море по колено.

К нам подошел комдив и четко, спокойно доложил, что готов к полету на проверку техники пилотирования.

Ткаченко глянул в небо:

— Погода прекрасная. Жалко, что не полечу с вами: температура. Полетит подполковник Ворожейкин.

— Правильно решили, — одобрил Латис. — С температурой не шутят.

Но Ткаченко болеть не собирался:

— Чтобы не нарушать план полетов, пусть командир дивизии проведет пилотаж на боевом самолете над аэродромом. Я с земли буду наблюдать и сделаю запись в летную книжку.

Обычно летчики-руководители перед посадкой в самолет не осматривают его, полностью доверяют технику, Артур Иванович неторопливо обошел двухместный «як», покачал хвостовые рули, потрогал элероны и, прежде чем надеть парашют, спросил техника:

— Сколько горючего заправлено?

— По самые пробки.

— Когда масло меняли?

— После субботних вылетов.

— Полковник Латис и учебный «як» готовы для полета. Разрешите получить указания, — доложил мне комдив.

— Сделайте все, что положено. Последний комплекс фигур выполните в быстром темпе, — сказал я.

Взлетел Артур Иванович так плавно, что я не испытал никакой инерции разбега. Меня, как это бывает при разбеге самолета, не прижимало к спинке сиденья. При наборе высоты земля, небо, истребитель — все плыло спокойно, а я словно сидел в кинозале и не чувствовал на себе никаких эволюции машины. В зоне все фигуры высшего пилотажа он выполнял так же плавно, почти без перегрузок. Особенно меня покорили мелкие и глубокие виражи. Они, точно живые существа, каждый раз сами сигнализировали легким покачиванием самолета, что сделаны идеально правильно. А это происходит только тогда, когда кольцо виража самолет прочертит с точностью циркуля и в одной плоскости. В какой точке неба самолет начинал вираж, в той же точке выходил в горизонтальное положение. Об этом говорили оставшиеся в небе воздушные струи, которые в конце виража встряхивали истребитель. Оценив классические виражи, я передал Латису:

— Полный порядок. А теперь в быстром и неразрывном темпе повторите все фигуры.

Задание он начал выполнять с разгона скорости на прямой. Это не понравилось мне. Скорость можно быстрее набрать переворотом через крыло. Замкнув петлю Нестерова, летчик снова несколько секунд летел по прямой, сделал левую бочку, огляделся и только после этого выполнил правую.

Каждый хороший летчик в небе имеет свой почерк, свой стиль, свойственный его характеру и мастерству, как бывает у художников. Латис летал по шаблону, словно ученик. Когда закончил предусмотренный программой комплекс, я передал:

— Беру управление на себя!

На скорости, которая у нас была, я сделал переворот через левое крыло, с переворота сразу пошел на петлю, с петли на иммельман, после него снова в переворот, только уже правый… Выйдя из пикирования, я на вертикали закрутил восходящие бочки, погасил скорость, вывел машину в горизонтальный полет и только после этого передал:

— Берите управление на себя, идите на посадку.

С минуту было молчание, потом в наушниках послышался хриплый голос.

— Есть, взять управление.

Первое время проверяемый летел с правым креном. Я сделал ему замечание. Он исправил ошибку, но полетел уже с левым креном, посадку произвел с перелетом. На земле я спросил:

— Почему не сразу взяли управление?

— У меня от вашей акробатики закружилась голова. Так резко и с такими перегрузками пилотировать нельзя: можно поломать «як». Самолет, как и конь, любит внимание и ласку.

Не удержавшись, я спросил:

— Как же вы воевали? В воздушных боях — не вихрь, а настоящий огненный смерч.

— В бой летал мало. Командующий воздушной армией жесткий установил порядок. Как-то я обратился к нему за разрешением на боевой вылет, он упрекнул: «Что у вас, летчиков мало? Ваше дело руководить боевой работой полков, а не храбриться в небе. Летчиков у нас много, а хороших руководителей не хватает».

Ткаченко, слышавший наш разговор, спросил Латиса:

— Но вы и теперь мало летаете. Почему?

— Мне хватает, — ответил Артур Иванович.

Нетрудно было понять, что Латис потерял интерес к полетам, а это порождает физическую вялость и равнодушие к делу. Значит, Артуру Ивановичу пора переходить на другую работу. Не зря говорят: небо любит молодых. Однако вслух я этого не сказал. Быть ему или не быть комдивом — решать не мне.

Недалеко от нас сбросили конус. Мы пошли к нему. Стреляли три летчика, а в конусе была одна пробоина. Ткаченко вздохнул:

— Полк стреляет неважно. Может, ты слетаешь и поглядишь, как они выполняют атаки?

— Хорошо. Но раз я полечу, придется и мне стрелять. Надо не только инспектировать и проверять, но и показывать личный пример.

— Верно, — согласился Андрей. — Только стреляй не в зоне, а прямо над аэродромом. Когда тройка отстреляется, буксировщик не сбросит конус, а пройдет над центром летного поля. В этот момент ты его и поймай. Успеешь?

— Успеть-то успею, но я стреляю не по правилам. У меня свой метод.

— Вот и покажи его.

Психология поступка сложна. Я сам напросился на стрельбу, а тут как-то оробел, заволновался. Особенно сильное волнение охватило, когда подходил к самолету. «А если промажу? Опозорюсь на всю дивизию! Не где-то в зоне воздушных стрельб, а над центром летного поля». Как я себя ни успокаивал, волнение не проходило.

Каждый человек испытывает страх. Но одного он парализует, а другого мобилизует. У меня большой боевой опыт. Три войны научили меня в трудные минуты владеть собой. При сближении с конусом все наносное, ненужное мигом испарилось. Я сосредоточился только на маневре и прицеливании.

Конус после сброса напоминал решето: восемнадцать попаданий из двадцати возможных, Артур Иванович был удивлен:

— Ну, Арсений Васильевич, вы и влепили! Сработали за шестерых истребителей. Вот бы научиться так стрелять!

— Учиться никогда не поздно, — улыбнулся я. — Чтобы хорошо стрелять, надо не только виртуозно летать. Важно найти «стойку», чтобы удачно прицелиться и вовремя нажать кнопку.

— Но должно быть официальное указание, как найти эту «стойку», — развел руками Латис.

— Разве можно предписать летчику, каким должен быть его почерк в небе? — вмешался в разговор Ткаченко. — Почерк у каждого свой. А вы, Артур Иванович, и сами редко стреляете по конусу, и ваши летчики стреляют плохо.

— На то и инспекция, чтобы выявлять недостатки, — насмешливо бросил комдив.