— Ну, товарищи, желаю вам новых успехов… Я поехал.

Все расходились по самолетам. Выборнов по-прежнему был неразговорчив и насторожен. Чувствовал свою вину.

Александр — прекрасный летчик, смелый, решительный, но у него начала проявляться одна нехорошая черта: желание покрасоваться, выделиться перед другими.

— Трудно жить и бороться за волю, но легко за нее умереть, — запел Тимонов.

— Перестань, Коля, о смерти! — с раздражением прервал его Выборнов.

Видно было, что Александр тяжело переживал случившееся. Конечно, только за то, что он бросил меня в бою и погнался за «добычей», можно отказаться с ним летать, взять в напарники другого. Только к чему такое недоверие? Любое наказание для него, пожалуй, окажется сейчас лишним, даже вредным: заглушит задор и инициативу, без которых немыслим хороший воздушный боец. А из Выборнова выйдет со временем лихой истребитель. Он уже и сейчас воюет неплохо. Но оставить без внимания такой поступок тоже нельзя. Выборнов еще очень молод, и ненужная снисходительность только разовьет в нем тщеславие. Правда, я тоже, идя в атаку, позабыл предупредить его о шныряющих под нами немецких истребителях. Если бы я это сделал, он ни за что не стал бы атаковывать бомбардировщиков.

— Многому тебя научил этот бой, Саша? — спросил я, когда мы остались вдвоем.

Выборнов, сообразительный, развитый офицер, понял, что грозы не предвидится. Впервые после посадки прямо посмотрел мне в глаза:

— Очень многому… Больше ничего подобного не повторится.

На фронте люди каждодневно видят, как льется кровь, гибнут бойцы. И все же невозможно привыкнуть к смерти, нельзя равнодушно смириться с гибелью человека. Не вернется, бывало, летчик из полета, надолго пропадет, а тебе хочется верить, что он жив, найдется, встанет в строй. Вот и о Сачкове думалось, что он так легко не расстанется с белым светом и должен где-нибудь, да появиться.

На вторые сутки Миша действительно прилетел с Петром Карпенко. Как и предполагали, они заблудились и, чтобы не оказаться на оккупированной территории, взяли курс в тыл; летели до тех пор, пока было горючее. К счастью, подвернулась ровная площадка и удачно сели в поле. На ближайшем аэродроме ПВО достали бензина и благополучно возвратились. О судьбе капитана-инструктора так ничего и не узнали.

Человек всегда снисходителен к несчастью другого. Сачков и Карпенко не услышали от товарищей ни слова упрека, зато проклинали себя за доверчивость, как только могли.

После возвращения с вынужденной посадки Михаил Сачков, впечатлительный и беспокойный по натуре человек, ночью во сне кричал: «Фашисты! Фашисты! Стреляй скорей, а то…»

Он лежал рядом со мной. Я разбудил, спросил: «Что случилось?» — У меня в пистолете пусто, — в нервной лихорадке простонал он, видимо находясь еще под впечатлением кошмарного сна. Потом опомнился и с облегчением выругался: — Никак из головы блудежка не выходит. Сейчас вот померещилось, что к оккупантам попал…

Сачкова душевно потряс печальный вылет. С первого дня войны Миша рвался на фронт, писал рапорт за рапортом и все получал одни и те же ответы: для пользы службы необходимо поработать в школе; подготовка летчиков — тоже боевая задача. И вот на тебе: не успел повоевать — неприятность!

Хорошо помню первое утро после его возвращения. Михаил выглядел обычно: был замкнут, задумчив. Предстоял вылет. Я спросил, хочет ли он лететь, и этим бестактным вопросом подлил масла в огонь. Миша вскипел так, что у него мелкой дрожью затрясся подбородок.

Мы только что провели вместе большой бой, причем с одними истребителями. Их было очень много. Схватка носила стремительный и напряженный характер. Сачков сбил «мессершмитта» и… сразу преобразился, забыв все на свете, Миша от души радовался и сливающимися залпами слов пояснял:

— Я «месса» так зажал, что он, наверное, с перепугу рехнулся… Метался, как заяц. Потом начал виражить. Тут я его и прищучил — влепил из пушки.

— А почему только из пушки? Нужно было использовать все оружие, ты же не пугать фрица собрался, а уничтожить, — заметил Тимонов.

— В горячке забыл про пулеметы, — рассекая воздух руками, ответил Миша. Живые, быстрые глаза его сверкали задором. — Потом-то я сообразил и дал по всем правилам науки…

Александр Выборнов сегодня тоже с удачей. Он сбил одного «мессершмитта». Под конец боя нас двоих зажали восемь немецких истребителей Минут, пятнадцать продолжалась жестокая схватка, и Александр от меня ни разу не оторвался. Правда, его самолет порядочно изрешечен пулями и снарядами. «Отметки» получены из-за ошибки. Летчик это прекрасно понимал и делал нужные выводы.

— Теперь-то знаю, на чем «мессеры» могут подловить. Больше никогда они меня на этом не купят.

— Правильно, Саня! — подхватил Сачков — На ошибках учимся. Не упадешь — не поднимешься.

— Я и не собираюсь падать, — съязвил Выборнов, намекая Сачкову на вынужденную посадку.

Миша взъерошился, глаза засверкали, щеки покрылись румянцем.

— Чья бы уж мычала, а твоя молчала. Рыльце-то тоже в пушку.

— О, люди, как прекрасны вы во гневе! — с артистическим пафосом воскликнул Тимонов, высоко подняв руки. — Я готов быть вашим секундантом.

— Мы же пошутили, — примирительно улыбнулся Выборнов.

Эта «любезная» перепалка ершистых друзей принесла определенную пользу. Каждый из них сделал для себя правильные выводы…

О невозвращении из боя Григория Тютюнова все деликатно помалкивали: уж очень странно, несуразно, без борьбы пропал человек.

По дороге на КП я обдумывал, как доложить о нем.

Поведение Тютюнова имело очень много общего с тем случаем под Великими Луками, когда он чуть было не сел на немецкий аэродром.

Только наша шестерка успела схлестнуться с десяткой «мессершмиттов», как один «як», вопреки всем правилам боя, ни с того ни с сего вышел из «карусели» и полетел по прямой. В этот миг показалась еще пара «мессеров» и кинулась на одиночку. Я закричал что есть силы: «Як»! «Як»! Атакуют! Отвернись!» Он не шелохнулся. Момент самой атаки не удалось проследить, а через несколько секунд «як» уже горел. Потом появился парашютист, упавший к немцам. Это был Тютюнов.

Майор Василяка руководил полетами. За неделю боевых действий он осунулся, кожа на лице начала шелушиться, голос огрубел. Находясь на старте, командир порой больше переживал, чем летчики, и стал заметно нервничать.

— Двадцать первый! Куда рулишь? — кричал майор в микрофон. — Что, не видишь: перед тобой бензозаправщик!.. Взлет разрешаю…

Как только взлетевшая группа капитана Рогачева скрылась, командир полка выслушал меня. Несколько секунд он стоял молча, что-то обдумывая, потом с раздражением сказал:

— Зря послушался врачей и допустил Тютюнова к полетам. Надо было перевести на У-2. Видно, не из каждого летчика можно сделать истребителя.

Майор больше не хотел продолжать разговор об этом печальном случае и нарочито приподнято, торжественно заключил:

— А все же драться-то полк стал неплохо. С вашими пятью сбито около сорока самолетов противника. — Потом, посмотрев на поредевшую стоянку, замолчал.

По радио доносились крикливо-взволнованные голоса летчиков, вступивших в бой.

— Это не наши, из соседнего полка, — пояснил командир. — Удивительно, почему сегодня бои идут только с истребителями?

Напоследок Василяка предложил мне подежурить на стартовой радиостанции. Но не хотелось задерживаться здесь, неизбежно оторвешься от полетов, и я попросил освободить меня от этой нагрузки.

— Что же, командиру полка только и руководить полетами? Ведь все хотят в воздух.

— Мне и по наставлению не положено, — возразил я, — летает-то сейчас не только наша эскадрилья.

Василяка собрался сказать мне еще что-то, но в этот момент над аэродромом на бреющем полете пронеслись два «яка» и, залихватски сделав горку, сели. Один из них вел Николай Худяков.

Нашему командиру эскадрильи такой «почерк» не присущ. Попросив разрешения у Василяки, я поспешил на свою стоянку. Николай уже зарулил туда, и когда машина встала в капонире, вылезал из кабины подчеркнуто медленно. Лицо лоснится от пота, губы плотно сжаты, пальцы рук дрожат и лишь глаза лучатся радостью.

— Жарко что-то сегодня, — вытирая влажный лоб и приглаживая свои темные волосы, с деланным спокойствием проговорил Худяков. Надев фуражку, зачем-то взглянул в небо, где плавали редкие облака, и самодовольно подмигнул мне.

— Одного «мессеришку» завалил…

Худяков с начала войны почти целый год воевал на штурмовиках, хотя его давно тянуло к истребителям. Переменить летную профессию, да еще на фронте, не так-то просто, и все же Николай Васильевич не терял надежды. Переучившись, он пересел на истребитель. На третьем боевом вылете с ним случилось несчастье — в бою подбили самолет. Николай пошел на вынужденную посадку. Инструкцией предусматривалась в таких случаях посадка не на колеса, а на живот, что всегда приводило к большим повреждениям машины. А в тяжелую летнюю пору 1942 года самолетов и так не хватало. Худяков с риском для себя сел на колеса. Риск не оправдался: самолет, попав в яму, заросшую травой, перевернулся. Николай Васильевич был строго наказан. Поэтому он и ходит так долго в звании лейтенанта.

Худякову все как-то не удавалось сбить самолет противника. Кажется, он стал уже терять веру в себя, сомневаться в своих способностях. И вот — первая победа!

— Лицевой счет открыт! — торжествовал он. — Теперь дело пойдет. А то просто неудобно перед летчиками: командир истребительной эскадрильи — и ни одного лично сбитого самолета.

— Почему сегодня нет «юнкерсов», а только истребители непрерывно висят в воздухе? — поинтересовался я.

— Да, это действительно так, — подтвердил Худяков. — А почему, сказать затрудняюсь…

«Секрет» открылся только вечером. Под усиленным прикрытием истребителей противник начал отвод войск на старые рубежи своей обороны.

Шли двенадцатые сутки Курской битвы.

На нашем аэродроме совершил вынужденную посадку совсем незнакомый мне летчик-истребитель. От него узнали, что капитан Иваненков сбит в воздушном бою и находится в госпитале в Солнцеве. Захотелось повидать товарища. Михаил Сачков тоже выразил желание сходить к Иваненкову. Хотя вместе им довелось поработать совсем немного, Сачков помнил, что остался служить в истребительной авиации только благодаря стараниям Ивана Алексеевича.

В ту пору, когда полк находился еще на переформировании под Москвой, Миша как-то задержался в городе и опоздал на полеты. Командир полка возмутился и хотел (может, только для острастки) перевести Сачкова на самолет связи.

Майор Василяка умел наказывать нарушителей дисциплины. Всякий, кто заслуживал, получал от него самую чувствительную меру воздействия. Выговор перед строем командир полка выносил обычно стеснительным людям, тяжело переживавшим такую огласку перед сослуживцами. Наряды накладывал на недолюбливающих физический труд или какое-нибудь нелегкое дежурство. На гауптвахту сажал тех, кто тяжело переживал одиночество. Иначе говоря, Василяка знал у каждого уязвимое местечко. И конечно, для Сачкова, полюбившего истребительную авиацию, как саму жизнь, с трудом прорвавшегося на фронт, перевод на самолеты связи был бы самым тяжелым наказанием.

Миша, убитый горем, предстал перед командиром эскадрильи.

— Почему опоздали из городского отпуска? — строго спросил Иваненков.

Виновник оправдываться не стал и выложил все начистоту.

— Встретил старых друзей, выпили, а утром проспал. Делайте со мной, что хотите, но не отстраняйте от полетов, — просил он.

Сачкова, в ту пору только что прибывшего в полк, знали мало, но Иван Алексеевич сумел понять молодого летчика, поверил в его чистую совесть.

— Из такого должен получиться истребитель. Только смелый человек в таких обстоятельствах не покривит душой, — делился он своими впечатлениями о Сачкове. — Надо упросить командование полка.

И «упросил»…

Вечером, а точнее, уже ночью вошли мы в ворота госпиталя. В карманах у нас было по плитке шоколада — подарок от наших девушек, получавших сладости взамен табака. Госпитальный двор словно большой сад. Деревья, усыпанные спеющими плодами, загородили звездное небо. Теплый душистый аромат яблок и вишен, перемешанный с больничным запахом, обдал нас. Ничего не видя и не зная, куда идти, мы спросили у пожилого автоматчика, стоявшего в проходной, как найти раненого.

— Когда он поступил?

Мы точно не знали. Боец пояснил:

— Если позавчера, то могли уже эвакуировать в тыл. Если вчера, то, наверное, приготовлен к отправке и лежит вон там, — автоматчик указал рукой на дорожку, убегавшую в темную глубину фруктового сада.

Только сейчас мы заметили, как во дворе кое-где вспыхивали слабые огоньки, освещая носилки. Носилками был уставлен весь госпитальный двор.

— Ох, как много! — удивился Сачков. — Неужели помещения не хватает?

— Это эвакогоспиталь, — пояснил автоматчик. — Сейчас придут машины — всех отправим. А в здании обрабатываются только что доставленные. Как подготовим, тоже отправим.

Перед воротами сигналили санитарные машины с новыми ранеными. Запахом крови, стонами наполнилась ночь. Шофер включил фару. Автоматчик, только что дававший нам вежливые объяснения, грозно цыкнул — фара погасла.

— Не к теще в гости приехал, — возмущался он. — Тут фрицы на свет, как бабочки, налетят.

Машины быстро разгрузили и снова наполнили ранеными, но уже успокоенными, притихшими. Для спасения этих людей сделано все, теперь их жизнь вне опасности. Слышатся слова благодарности, советы, напутствия.

Раненые с фронта отправляются в тыл. Сколько мыслей сейчас у каждого в голове! Одни сожалеют, что больше уже никогда не придется держать в руках оружие; другие думают о скорой встрече с родными, семьей; третьи страдают, что никто не встретит из близких, любимых: они остались в оккупации или погибли.

— Вот это конвейер! — с грустью отозвался Сачков, глядя вслед уходящим машинам. — Впрочем, пошли, а то увезут нашего Ивана Алексеевича, — и мы поспешили в канцелярию госпиталя.

Одноэтажное здание — бывшая школа — теперь приспособлено под госпиталь. Все помещения, коридоры заполнены ранеными. Сначала показалось, что везде, во всех комнатах идут операции, перевязки, все заняты… Сверкает сталь хирургических инструментов. Стоит какой-то приглушенный гомон. Деловито снуют люди в белых халатах. На нас никто не обращает внимания. Стало неловко своими расспросами отрывать людей, занятых спасением жизней.

— Пойдем, Миша, — сказал я тихо.

И тут перед нами выросла высокая, суховатая женщина.

— Вам, товарищи, кого? — И не дожидаясь ответа, она пригласила в небольшую комнатку с двумя канцелярскими столами.

Через две минуты в сопровождении молоденькой сестры мы пробирались между деревьями.

— Летчика должны отправить этой же ночью, — говорила она. — Только, пожалуйста, не задерживайтесь, а то утомите.

Иван Алексеевич, прикрытый до головы одеялом, неподвижно лежал под густой кроной яблони.

— Наверно, спит, — тихо проговорил я, разглядывая лицо раненого.

— Арсений, ты? — слабым, суховатым голосом спросил он.

— Да… Вот и Миша пришел.

Мы сели у изголовья, девушка чуть в стороне.

Иваненков оживился. Видно, наше посещение тронуло его. Мне казалось, он плакал, пытаясь что-то рассказать про свой последний воздушный бой, и, волнуясь, не мог говорить.

— Глаза, глаза подвели… Если бы не глаза… Может, еще и полетаю…

Раненый старался держаться бодро, но, не в силах превозмочь боль, больше стонал, чем говорил. Я понимал, что Иваненкову уже никогда не вернуться в строй. Рваные раны от разрывных эрликоновских снарядов раздробили ногу, руку, повредили легкие, позвоночник. А он еще собирался летать. Откуда только берется сила в человеке! Удивительно, как еще сумел посадить поврежденный самолет!

Иван Алексеевич окончательно выдохся и затих. В душе поднялось сострадание, жалость. Выживешь ли ты, дорогой товарищ? Вспомнился перевод Иваненкова в другой полк. Зачем это сделали как раз перед началом боевых действий? Для пользы службы? Вряд ли это пошло на пользу делу. В новой части Иваненков, не успевший сблизиться с людьми, изучить летчиков, конечно, чувствовал себя не так уверенно, как в нашем полку. И как знать, может, это и есть главная причина несчастья.

Установилось тяжелое, грустное молчание, какое бывает у постели умирающего. И вдруг над нами, где-то в листве, запел соловей. Сначала прозвучала одна короткая трель, потом еще и еще. Прислушались.

— Соловьиная пора уже прошла, — заметил Сачков.

— Война ведь, — отозвался я.

Иван Алексеевич что-то хотел сказать, но, кроме стона с болезненно-тяжелым вздохом, ничего не получилось.

«Зачем ты летал? — мысленно обращался я к Иваненкову. — Ведь сам знал, что глаза подведут. А почему я, друг Ивана, тоже скрыл это от начальства? И вот результат». «А ты? Ты сам по медицинским показателям не имеешь права летать!» — напомнил мне какой-то внутренний голос. И сразу все стало ясно: летчик, пока видит землю, в такое время не может не летать.

— Соловушка, — мечтательно проговорил Иван Алексеевич. И вдруг перевел разговор на другое. — А все-таки мне удалось сбить два немецких самолета.

Почему он это сказал, не знаю, но мне перед расставанием стало легче.

Девушка, пока мы вели десятиминутный разговор, заснула. Хоть и жаль было, а пришлось разбудить перед уходом.

— С пятого июля ни разу не доводилось ночью отдохнуть по-настоящему, — как бы оправдываясь, говорила она, провожая нас к проходной.

— А шоколад? Ой, позабыли… — вспомнил Сачков. За забором повеяло ночной свежестью. В чистом небе грустно мерцали звезды. Где-то там, в ночной синеве, жужжал самолет. Доносился гул разрывов. Неподалеку играла гармошка.

— Эх, Тосю бы повидать! — с сожалением и надеждой вырвалось у Миши…

Видно, когда смерть бродит рядом, жизнь зовет громче.

— Так в чем же дело? Иди.

— После нашей глупой блудежки как-то неудобно. Нужно подождать.

Я рассказал, как Тося беспокоилась о нем, когда он пропадал в неизвестности. Мишу это удивило и обрадовало:

— А со мной и разговаривать не захотела, только упрекнула: «Не таким, говорит, я вас представляла…»

Рядом с нами послышалась песня, тихая, задушевная:

Жизнь и война — все шло своим чередом.