Тревога

Мы вышли из магазина и молча остановились. Я перехватил громоздкий сверток из руки в руку и вопросительно посмотрел на нее: «Куда бы ты теперь хотела?»

Валя стояла в нерешительности, поглядывая на покупку. Я кивнул в сторону ресторана.

— Конечно, — согласилась она, — ведь у меня дома ничего не приготовлено… Но мне так не терпится примерить обновку, что я готова остаться без обеда…

— Это, Валечка, не уйдет. Покупку стоило бы обмыть…

Ее похудевшее лицо было оживленно, на щеках выступил румянец. Мне очень хотелось поддержать в ней это приподнятое настроение…

Ресторан мы покинули с тем добродушным и довольным настроением, какое бывает у людей после хорошего обеда.

— Автобус! Бежим!..

Мы помчались вперед так резво, как могли, и все же…

— Ушел, — разочарованно, с детской обидой в голосе, проговорила Валя. Ее темные глаза потускнели.

— Не обращай внимания, здесь по выходным всегда так, — поспешил я с объяснением. — Поверь, это даже к лучшему. Я знаю тут тропку через лес, выйдем прямехонько к гарнизону…

Стоял конец мая, держались мягкие, погожие дни.

— Только так, — поставила она условие, — половину дороги пакет несешь ты, половину — я.

Выйдя из города, мы вступили в тишину леса. Вековые деревья, торжественные и величавые, шептались о чем-то своем, старая вырубка, заросшая высокой травой, пестрела цветами. Вдоль тропки поднимались кусты иван-чая, заросли малины жались ближе к опушке. Щебет птиц, цоканье кузнечиков… Как хороши лесные поляны в весеннюю пору!

Я положил на землю покупку и свернул с тропинки, чтобы набрать букет цветов. Рвал не то, что попадалось под руку, а с выбором — броские, яркие, самые веселые цветы, какие поднялись на прогалине. Валя приняла от меня душистую охапку и стала укладывать нежно-зеленые стебли в букет. На ее исстрадавшемся лице наконец-то я уловил улыбку.

На днях мы похоронили ребенка, нашего первенца.

Потрясенная, она утратила ко всему интерес, впадала по временам в какое-то забытье, на глазах худела. Не в моих силах было рассеять ее, отвлечь. И вот только сегодня, сейчас, в этом тихом лесу, она словно начала оживать: в глазах светился тот сильный, мерцающий блеск, которого я в них давно уже не видел…

— Хорошо, что мы не попали на автобус, правда? Здесь неподалеку есть большое озеро, хочешь, пойдем туда?

— Нам и здесь неплохо, кругом лес .. И потом, я смотрю, летчики вообще хорошо живут, всем обеспечены: квартиры отличные, клуб вон какой выстроили…

— Не везде так, Валечка. Кое-где наш брат живет в землянках, в бараках и даже без семей. Это нам пока повезло: живем в благоустроенном гарнизоне… Помнишь, только поженились, приехали в Монино, и комендант гарнизона сразу вручил нам ключи от комнаты…

— Я тогда очень удивилась, — живо отозвалась Валя и с сожалением добавила: — Теперь я каюсь, что не приехала к тебе в училище, в Харьков. На год раньше стали бы жить вместе… А то как поженились, так почти все врозь да врозь… Я так рада, что тебя отсюда никуда не собираются переводить.

— Как знать, — нерешительно протянул я и подумал: «Может быть, сказать сейчас?

…Она все обо мне знает. Знает мое детство, как я жил с матерью и работал в деревне, как семнадцати лет принял участие в коллективизации и борьбе против кулачества. Знает, как ушел в город, имея за плечами сельскую школу, как четыре года спустя нашел свое место в жизни, твердо решив посвятить себя партийной работе. Я рассказывал ей об учебе в комвузе и о том, как по партийной мобилизации был направлен в авиационную военную школу, хотя прежде никогда не думал, не имел никакого желания учиться на летчика; но воля партии для меня — закон.

И вот теперь, военный летчик по профессии, я, естественно, хотел быть на передовых позициях, мечтал принять участие в боях на стороне республиканской Испании и революционного Китая. Недавно два моих товарища по летной школе уехали в Китай, чтобы сражаться против японских захватчиков. Я попросил, чтобы меня тоже послали в Китай. Отказали; предложили поехать на Дальний Восток. Там граница и пахнет порохом. Я с радостью согласился. Вот этого-то Валя пока и не знает — смерть дочки отодвинула, сделала на какой-то срок невозможными все разговоры, связанные со службой. Теперь она сама, первая, спросила меня… Пожалуй, сказать надо сейчас. Как лучше — это сделать?

Решил ничего не утаивать, сказать обо всем прямо.

Она слушала внимательно, не перебивая.

— Что же, — пожала Валя плечом, — земляночка, наверное, там для нас найдется?

Я и раньше был в ней уверен. Но эта ее готовность следовать за мной куда угодно, высказанная так просто, глубоко тронула.

— Вот наши потайные врата, — сказал я с деланной беспечностью, чтобы не показаться расчувствованным, раздвигая лаз в колючей проволоке, ограждавшей территорию гарнизона. Если бы Валю задели острые шипы, боль испытал бы и я — так мне казалось в ту минуту. Она миновала преграду легко.

— Скажи, ты действительно теперь чувствуешь призвание к полетам? Или тебя заставляет летать необходимость?

Я молчал.

— Ведь в летном деле, как и во всяком другом, нужен талант? — осторожно спрашивала Валя.

— Призвание, талант!.. В авиации, знаешь ли, эти слова чаще всего повторяют задавали да лодыри. Человек, как появляется на свет, умеет только кричать да конечностями дрыгать. Если и дальше ему ничего не показывать, то он, как звереныш, будет всю жизнь есть да спать. А если с детства с ним заниматься, то можно любые задатки развить. Я имею в виду здорового ребенка, конечно. Все зависит от воспитания. Что посеешь, то и пожнешь…

— Это наши дома? — грустно спросила Валя.

Я спохватился, неловко вышло, кажется, у меня насчет ребенка.

Я поправил темно-синюю пилотку, разогнал складки под ремнем гимнастерки.

— День отдыха, а все почему-то по домам сидят, — заметила она.

— Могли уйти в город, как и мы с тобой. А потом, сейчас по распорядку — послеобеденный отдых.

Аллеи и площадки, в такое время обычно людные, были непривычно пусты.

Из замочной скважины нашей двери торчала бумажка, свернутая трубочкой. Пока я доставал ключ, Валя вынула записку.

— Наверно, тебе… Ну, так и есть! На, читай.

— Подожди, спешить некуда, — проговорил я, отпирая дверь. Видимо, в ту минуту я и не подозревал, как круто переменится вся моя жизнь.

Мы вошли. Жена быстро развязала сверток и надела шубу.

— Как хорошо, что мы купили ее теперь, разве зимой такую достанешь? — щебетала Валя.

Шуба в самом деле была очень на ней хороша. Я развернул записку, вслух прочел: «Срочно приди ко мне или позвони. Гугашин». Я сразу же узнал знакомую закорючку, — так расписывался только наш командир эскадрильи.

— Что там у тебя? — спросила Валя, не отходя от зеркала. — Может быть, Василий Васильевич приглашает нас в гости?

— Скорее всего, насчет лагерей.

Она напевала новую песенку про Катюшу, а я, сбросив гимнастерку, направился в ванную, как вдруг раздался резкий звонок телефона.

Я взял трубку. Валя стояла передо мной. Я видел ее спину и плечи, охваченные нежным, серебристо-пепельным мехом, и одновременно — ее смуглое, чистое лицо, отраженное в зеркале. А в трубке — голос командира эскадрильи: «Ты где пропадал, комиссар? Собирайся скорее: наша эскадрилья едет на войну. Через пятнадцать минут отправляемся на вокзал».

Я чуть было не выпалил: «Этим не шутят», но спохватился: действительно, шутки плохи! Командир эскадрильи произнес то, к чему, как мне казалось, я всегда был готов, как часовой, стоящий на посту. И я с тревожной радостью протянул: «Ну-у… А куда?» — «Не знаю. Собирайся быстрее. Машины уже выехали из гаража, буду г ждать около дома», — и Василий Васильевич повесил трубку.

— Валечка! Собирай вещи!.. Едем на войну! Она сразу как-то обмякла, румянец схлынул с лица. Тихо проговорила:

— На войну… А я?.. — порывисто, не желая слышать ничего другого, воскликнула: — Значит, и я с тобой?

— Валя, все жены остаются. Ты тоже останешься здесь.

Я говорил торопливо, больше всего опасаясь ее расспросов:

— Едет одна эскадрилья… Только, пожалуйста, не расстраивайся, лучше помоги мне собраться. Через десять минут мы отправляемся.

Первая догадка — в Китай! Но в Китай подразделениями не уезжали. И я не знал случая, чтобы туда посылали, предварительно не побеседовав, не спросив… о желании… Нет, тут что-то другое. Я вспомнил, как в прошлом году была приведена в готовность вся авиация, чтобы вступиться за Чехословакию, защитить ее от агрессии фашистской Германии. Но сейчас отправляется только одна эскадрилья…

Раз посылают — значит надо.

Сборы были недолгими.

— Меховой комбинезон не возьму: теперь не зима, — и я отбросил его в сторону. За комбинезоном полетели меховые унты и другие теплые вещи, которые также решил не брать. Вытащив из-под кровати чемодан, называемый «тревожным», уложил в него летный шлем с очками и перчатками, жилет меховой, шерстяной свитер и с усилием закрыл. Реглан взял на руку.

— Ну, Валечка! Я готов.

Валя нерешительно спросила:

— Арсений, но куда ты едешь? Ведь войны-то еще нигде нет…

— Пока неизвестно куда…

— Может, ты не хочешь мне сказать? Или нельзя говорить? Но, наверно, это же не секрет для жены, куда уезжает ее муж… Ведь война не может быть государственной тайной, ее нельзя утаить?

— Валечка, дорогая, поверь, я действительно не знаю. Как только будет хоть что-нибудь известно, я сразу тебе напишу… Ну!..

Что-то особенное хотел я сказать ей, но, кроме «Ну!», застрявшего в горле, и какой-то просяще-извинительной улыбки, ничего не смог выдавить из себя. Она порывистым движением охватила мою шею, закрыла глаза, застыла.

Никогда она не была так близка мне и дорога.

— Ладно, теперь иду, — я опустил руки, выпрямился. — Провожать не ходи.

Она поняла, что я живу уже другими мыслями, не принадлежу ей, и еще сильнее прижалась ко мне.

— Иди, дорогой. Долг выше всего на свете, — мягко проговорила она, едва сдерживая слезы. — Я провожу тебя из окна.

В шубе, которую она забыла снять, высокая, с бледным, печальным лицом — такой я ее запомнил в то мгновение.

Я уходил из дому с чувством полного личного счастья И непреклонной решимостью отстоять его, как бы это ни было трудно.

Эскадрилья прибыла в Москву на другой день рано утром. На вокзале нас уже ждали представители командования Военно-воздушных сил. На автобусах поехали в одну из московских военных школ и разместились в ней.

Встретившие товарищи выполнили свои задачи квартирьеров и, сказав: «Пока живите здесь, отдыхайте», уехали. Это вызвало удивление. Направлялись на боевые дела, да еще так срочно, а тут Москва, уютные комнаты, «отдыхайте»…

Под вечер прибыла еще эскадрилья, на другой день — две. Все — истребительные, и все собраны по тревоге. Среди приехавших было много друзей. Вася Гайдобрус, коренастый, порывистый в движениях, с увлечением рассказывал, как они спешили сюда с юга. Высокий, худощавый Паша Господчиков вспоминал нашу курсантскую жизнь в Харькове.

Все мы, воспитанные на героике гражданской войны, на героях Испании, Китая и Хасана и посвятившие свою жизнь защите Родины, мечтали о подвигах. Каждому из нас не терпелось узнать, когда и где предстоит встретиться с врагом, доказать в бою свою верность народу, партии, проявить себя достойными преемниками Чапаева, Лазо, Корчагина, комиссара Пожарского, летчика Серова… И то, что нам никто пока не называл ни места будущих сражений, ни вероятного противника, только сильнее разжигало любопытство.

Конечно, мы понимали: раз не сообщают, значит, так надо, но тайна всегда волнует человека. С особой надеждой все ждали встречи с начальником Военно-воздушных сил.

В клубе школы собрались летчики, инженеры и старшие техники четырех эскадрилий. Несколько минут все сидели в напряженном ожидании. Молча осматривали незнакомое помещение, то и дело бросая настороженные взгляды в сторону главного входа. Командарм задерживался. По залу, как это обычно бывает при длительном ожидании начальства, вначале пошли шепотки, потом разговоры, все более внятные, все более громкие.

Но вот по залу пронеслись предупредительные слова: «Идут!» В дверях появилась большая группа старших командиров, среди них много известных летчиков. Тот, что шел впереди, как бы извиняясь за опоздание, несколько раз повторил: «Садитесь, товарищи, садитесь!» — и для большей убедительности показал рукой на кресла. Когда он поднялся на сцену, все его разглядели. Это был высокий, несколько худощавый майор, с энергичными, волевыми чертами лица; заметно было, что сам он тоже слегка смущен непривычной торжественной обстановкой встречи; на груди майора блестел орден Ленина. В зале воцарилась напряженная тишина. Майор окинул собравшихся беглым взглядом и, довольный установившимся порядком, улыбнулся.

— Сейчас прибудет начальник Военно-воздушных сил командарм второго ранга товарищ Локтионов, — сказал он.

Вслед за тем раздалась резкая команда «Смирно!». Все встали и застыли в напряженном внимании. Тишину прорезали слова чеканного рапорта:

— Товарищ командарм второго ранга! Летный и руководящий инженерно-технический состав сводного истребительного авиационного полка собран по вашему приказанию. Доложил командир полка Герой Советского Союза майор Грицевец.

— Вольно! Садитесь, пожалуйста, — не по-военному, а, скорее, по-домашнему сказал командарм. В его словах не было той строгой, сухой официальности, которая часто проявляется в подобных случаях, дабы подчеркнуть размеры власти.

В словах командарма, когда он начал свою речь, слышна была спокойная, располагающая деловитость, всегда создающая обстановку взаимного уважения. Он говорил почти без жестов, без деланного пафоса, не блистая красноречием, но со спокойствием военного человека, который понимает и верит в свою силу, в могущество своей армии и государства.

— Война уже стучится в границы Советского Союза, — говорил командарм, — и вас посылают на передовые позиции, где придется встретиться с врагом…

О месте возможных боев командарм не сказал. Это озадачило; но мы, как военные, понимали, что обстановка, видимо, еще не ясна, и вопросов не задавали.

В конце выступления к командующему подошел военный, очевидно адъютант, и, волнуясь, что-то ему сообщил.

Командарм извинился, попросил всех собравшихся остаться на местах и быстро вышел.

Возвратившись через несколько минут, он сказал:

— Товарищи! Сейчас меня вызывал по телефону товарищ Сталин и спрашивал, в каком состоянии находится производство винта с изменяемым шагом для нового самолета И-153. Этому самолету он придает большое значение. Видите!.. — Командарм поднял руку, как бы придавая большую силу своим словам. — Сам товарищ Сталин интересуется даже отдельными деталями наших боевых машин.

Командарм рассказал далее о самолете И-153, так называемой «чайке», только что поступающем на вооружение, задал старшим командирам несколько хозяйственных вопросов, тут же приказал своим помощникам исправить обнаруженные недоделки, в частности обеспечить летчиков зимним летным обмундированием, выдать всем фляги для питьевой воды, термосы, месячное денежное содержание на дорогу, командировочные… Иначе говоря, снабдить всем, что необходимо военным, отбывающим на войну.

Деловой, мобилизующий тон совещания, забота о нас, уезжающих в командировку, внимание Советского правительства к вооружению армии — все это произвело большое впечатление.

Как важны такие встречи, сближающие командование и рядовых бойцов!

Приехали в Забайкалье.

Из окоп вагона виден хвойный лес, полукольцом охвативший несколько деревянных домиков железнодорожной станции. У опушки стоят грузовые машины. Там майор Грицевец совещается о чем-то с командирами, встречавшими наш состав. Потом по вагонам передается:

— Командиры и комиссары подразделений — к начальнику эшелона!

Получив короткое указание от майора Грицевца, возвращаемся. Командир эскадрильи Василий Васильевич на ходу зычно скомандовал:

— А ну, со всеми шмотками, выгружайсь! — и недовольно посмотрел на меня. — Видишь, комиссар, поезд пойдет дальше, а нас брать не собираются…

Чемоданы, новенькие портпледы, полученные в Москве, мелькали в окнах и дверях. Через пять минут два вагона опустели. Поезд пошел на восток. Люди стояли возле своих вещей в полном недоумении.

— Вот мы и сели на мель, — с сожалением сказал кто-то.

— А что это за станция? — поинтересовался другой.

— Станция «Заготовка медведя». Вот теперь будем в тайге охотиться да грибы собирать, — сострил Холин.

— Не вешать носа! — прикрикнул Василий Васильевич. — Здесь стоят бомбардировщики, а мы — истребители, и надеюсь, долго не задержимся!..

Довод Василия Васильевича подействовал.

Еще немного спустя подошли автомашины, и мы погрузились на них вместе с вещами.

— Жора, здорово проголодался? — спросил командир звена Красноюрченко летчика Солянкина, когда машины тронулись.

— Как волк, — отвечал Солянкин. — Я же сегодня почти не завтракал и не обедал. Почему поезд не остановился на той станции, где рассчитывали нас покормить? В тайгу-то можно было бы и не спешить…

— Не ворчи, старый дед, привыкай: не у себя в гарнизоне! Там чуть что — подавай заведующего…

— Тебе, Иван Иванович, хорошо, — защищался Солянкин, — ты купил в обед десяток яиц да один их в свою утробу и упрятал…

Двигались по разбитой дороге. Грузовики кидало из стороны в сторону и подбрасывало вверх, как катера при сильном шторме. Люди удерживались на ногах, хватаясь друг за друга, смеясь, охая, вскрикивая. Вот грузовик резко уменьшил скорость, и все повалились вперед. Красноюрченко нарочито завопил:

— Тише, разбойники! Раздавите! — И, передохнув, философски заметил: — Раз бездорожье — значит, аэродром близко. Видно, не только у нас в Европе скверные дороги к аэродромам…

— Строители везде строители. Они ведь так считают: раз авиация, то ей летать по воздуху, а не ездить по земле, — поддержал его Солянкин.

Лес стал редеть, и впереди показались деревянные строения военного городка. Когда все расселись в столовой, к нам обратился хлопотливый и энергичный начпрод:

— Мы вас ждали к обеду, а теперь время ужина… Что прикажете подавать?

Летчик Николай Арсенин, богатырского сложения, громко ответил:

— Давайте ужин и обед! Да заодно можно и завтрак. Пройдет!

Когда смех утих, лукавый начпрод сказал, не скрывая удовольствия:

— Я так и знал… Приготовили вам и обед и ужин. А желающие смогут получить в придачу любое блюдо, а то и два из всего нашего меню.

— А как насчет баньки?

— Завтра перед обедом — пожалуйте париться. А сегодня после ужина — в Дом Красной Армии. Там кино и танцы.

— А танцевать с кем?

— Наши все улетели в какие-то далекие лагеря… Так что все гарнизонные любительницы танцев к вашим услугам.

В просторном зале собралось много народу. Женщины, составлявшие большинство, пришли, видимо, не столько ради танцев, сколько из любопытства: не сообщат ли вновь прибывшие что-нибудь об их мужьях?

Громко играла радиола, зал был ярко освещен, слышались смех, приглушенные разговоры.

Мы с Холиным забрались в уголок. Я наблюдал за парами, сожалея, что не умею танцевать.

Рослый, с густой шевелюрой, летчик легко вел маленькую девушку. Стараясь быть повыше, она тянулась на носочках, что делало ее напряженной, даже неуклюжей. Летчик что-то сказал ей, она опустилась, и мы с Холиным увидели, какая она статная. По ее раскрасневшемуся лицу было видно, что танец ей доставляет немалое удовольствие. Летчик, как ни высок относительно своей маленькой партнерши, благодаря своему умению идти г, танце с какой-то необыкновенной легкостью ничуть не стеснял девушку, и она, наперед угадывая каждое его движение, была удивительно ему послушна. Пара хотя и подобралась не по росту, по искусству танца равных себе не имела. Все невольно обращали на них внимание.

Когда радиола заиграла вальс, танцующим стало тесно.

Иван Красноюрченко в этой стремительной карусели совсем преобразился. В надутых, как пузыри, широких бриджах, прихватив полную блондинку, он не вальсировал, а, казалось, катился по залу. Странно было видеть столько прыти в этом внешне неповоротливом человеке.

— А хорошо после шестидневного путешествия размяться, — сказал я Холину. И сразу же осекся, едва взглянув на помрачневшего летчика: стало ясно, что на душе у него скребут кошки.

Через минуту я опять обратился к нему:

— Пошел бы потанцевал, ты ведь умеешь.

— Что-то не хочется, — вяло ответил Холин. — Домой пойду.

— Зря… Смотри, как люди веселятся…

Тяжело вздохнув, я нехотя встал, бросив беглый взгляд на соседку. Она тоже поднялась и смело, с улыбкой подошла ко мне.

— Что вы!.. Я, к сожалению, не танцую…

— Вот и хорошо! — точно обрадовалась она. — Я тоже…

Неуверенно двинулся вперед.

— Отлично! Вы будто всю жизнь танцами занимались!

Я только сейчас, собственно, разглядел ее, эту молоденькую, смуглолицую, хорошенькую девушку. Ее непосредственность обезоруживала, а старательность, с которой она, оставаясь ведомой, направляла все мои движения в такт музыке, придавала этому занятию интерес и даже поднимала уверенность… Между прочим, это был мой первый настоящий танец за всю двадцатишестилетнюю жизнь.

Мы познакомились. Девушку звали Зина. На танцы она пришла вместе со своей сестрой Гирой, и я немедленно был представлен той.

— Проводите нас до дому? — спросила Зина.

Мы вышли из клуба. Было тихо. Даже здесь, в авиагородке, чувствовалась свежесть таежной ночи. В воздухе веяло бодрящим хвойным ароматом. Деревья в темноте, уходя стволами ввысь, напоминали Каких-то Могучих великанов, безмолвно стерегущих отдых людей. На северо-западе чуть догорал бледный остаток зари, проступали зубцы Яблонового хребта.

— Как здесь все прекрасно, чисто!.. — тихо и удивленно произнесла Зина.

— Вы разве нездешняя?

— Нет! Я на днях приехала к сестре, и, как назло, все куда-то улетели… Говорят, в Монголию. Вы не знаете?

— Нет, — насторожился я.

Новость, услышанная впервые, невольно связалась с недавним правительственным сообщением о готовности советского народа защищать границы Монгольской Народной Республики, как свои собственные. Но ведь переброска воинских частей, если она происходит, осуществляется в глубокой тайне…

— А откуда вам известно насчет Монголии?

— Когда дело касается мужей, — жены лучшие разведчики. У мужа Гиры никогда не было карты Монголии, а тут вдруг появилась, и вслед за тем он улетает… Разве это ни о чем не говорит?..

«Действительно, — подумал я, — трудно скрыть перелет нескольких десятков самолетов: это ведь не мотыльки…»

— А потом, — продолжала Зина, — соседка по квартире приехала из Читы, где лежала в госпитале. Так вот, она рассказывала, что из Монголии привезли раненых — воевали с японцами…

Я слушал словоохотливую Зину и не мог не верить ее бесхитростным сообщениям. «Наверно, и наш путь в Монголию».

— Я вижу, не только жены, но и их сестры хорошие разведчики… А вы замужем?

— Нет еще, — с подкупающей простотой ответила Зина и вдруг порывисто, с острым любопытством спросила:

— Вы насовсем прибыли сюда?

— Не знаю…

— Ну вот и наш дом, — сказала Гира.

Расставаясь, я не мог подумать, что через несколько лет доведется встретиться с Зиной в такой обстановке, которую в тот вечер вряд ли я мог и представить себе.

В казарме уже готовились ко сну. Моим соседом по койке оказался Василий Васильевич. Раздеваясь, он иронически заметил:

— Понятно, приему ты в бильярдную не пришел. Танцами увлекаешься! Не ожидал, комиссар…

— Звонил в штаб? — спросил я. — Что-нибудь выяснил? В Монголии, говорят, наши уже воюют с японцами…

— В штабе тоже ничего не знают… А вообще-то обидели нас. Наверняка придется здесь припухать… Ну ничего, — подбодрил он себя, — будем охотиться!

И Василий Васильевич начал рассказывать охотничий анекдот. Завязался, как в шутку иногда называли такие сборища говорунов, «банчек». Видя, что .командир в хорошем настроении, кто-то спросил:

— А нас скоро отсюда… высвободят?

Василий Васильевич нахмурил светлые брови и отрывисто, недовольно бросил:

— Приказано ждать у моря погоды.

И тут же шумно поднялся, пошел умываться. По нетвердой походке нетрудно было догадаться, что наш комэска выпил, и крепко.

Красноюрченко, выразительно проводив взглядом Василия Васильевича, с тревогой в голосе сказал:

— Опять начинается. Теперь добра не жди!

Обращенное ко мне, комиссару, это предупреждение требовало каких-то действий. Каких?

Василий Васильевич — прямая и вместе с тем сложная натура.

Одно время у нас, молодых летчиков, сложилось мнение, что И-16 очень строг в управлении и может на любой высоте и скорости непроизвольно свалиться в штопор. Василий Васильевич с нами не согласился. Нет, твердо возразил он, этот самолет, как никакой из всех предшествующих, послушен воле человека. Только И-16 любит, чтобы его хорошо понимали. Тогда он готов делать все безотказно. Летчик не может жить в дружбе с самолетом, если он не постиг всех его капризов.

И вот каким образом подтвердил Василий Васильевич свои слова.

Набрав над аэродромом столько высоты, сколько нужно для выполнения тринадцати витков, и поставив нос машины в направлении посадочного «Т», он ввел И-16 в штопор. Весь аэродром замер, когда его самолет с быстротой, едва позволявшей вести отсчет, стал выписывать вертикально к земле виток за витком: семь, десять, двенадцать .. Казалось, катастрофа неизбежна. Но умелая рука, подчинявшая себе все движения самолета, без секундной доли промедления прекратила головокружительное вращение на тринадцатом (чертова дюжина!) витке и вывела машину. Вслед за тем с высоты не более пяти метров он пошел на «петлю», описал ее, снова кверху, делая восходящие бочки; потом, медленно опустив нос, выключил мотор и после одного витка спирали приземлился точно у посадочного знака…

Удивительная легкость всех стремительных движений самолета, сочетающаяся с акробатической виртуозностью, делала высший пилотаж Гугашина красивым и увлекательным. Нельзя было не позавидовать!

О нем часто говорили: «Василий Васильевич летает как бог». И он действительно считал себя рожденным для полетов, всерьез верил, что у него талант. Однажды между нами возник спор.

Я был моложе Василия Васильевича и, конечно, не так опытен, но все, что сумел вынести за годы службы в авиации, заставляло меня с большим сомнением, а то и с недоверием относиться к тем, кто считал, будто профессия летчика — удел избранных, будто стать настоящим истребителем может лишь носитель некоего особого таланта… Не встречалось газетной заметки или рассказа о летчике, треть которых, а то и вся половина не была бы посвящена живописанию детских лет героя, с обязательным упоминанием таких подробностей, как восторг юношеской души перед полетами пернатых в небе, как тяга еще с детства мастерить летающие модельки… И все эти заштампованные детали получали всякий раз одно истолкование: таковы, дескать, первые, неясные еще голоса призвания, таков проблеск будущего летного таланта…

А я смотрел на товарищей, прислушивался к их рассказам, к суждениям о нашей летной работе, размышлял, и у меня складывались совершенно иные убеждения.

В самом деле, когда в Горьком производился отбор молодежи в летную школу, то из нас, сотни здоровых, крепких, расторопных ребят, большинство уже определило себе дело по душе, свое призвание.. Ничего общего с авиацией ни у кого не было, никто из этих ста человек даже в аэроклубе не учился. Однако мы сознавали, — очень глубоко сознавали, что нашему народу, стране нужны военные летчики. Это-то и было тем главным, что выводило нас на путь призвания. Сомнения, конечно, были, и, надев курсантскую форму, я не раз с тревогой спрашивал себя: а выйдет ли из меня летчик? Никогда не забыть, как мой инструктор, выстроив летную группу перед По-2, на котором нам предстояло впервые подняться в воздух, спросил: «Нравится?» — «Нравится», — нестройно проговорили мы. «Хорошо будете летать?» — «Будем…» — ответили мы еще тише. «Нра-а-авится… Бу-у-у-дем», — недовольно, даже сердито передразнил инструктор. — Нет, так дело не пойдет. Надо смотреть на эту птичку, — он хлопнул ладонью по крылу, — как на предмет, которым вы должны овладеть в совершенстве. Сомнения и страхи — вон из головы. От вас, здоровых, грамотных хлопцев, требуются отныне три вещи: немного желания, побольше настойчивости и очень много дисциплины. Тогда самолет — ваш верный слуга. Главное в летном деле — поверить в себя, смело и настойчиво трудиться».

И мы трудились. Через три с небольшим года стали летчиками, и никто уже не помышлял себе жизни вне авиации.

И вот Василий Васильевич, которому не нравилось мое мнение о летном призвании, завел однажды такой разговор:

— Ты что, талант не признаешь?

— Признаю…

— А получается, будто ни во что не ставишь, говоришь, это, мол, выдумка летный талант…

— Признаю, Василий Васильевич, но только не богом данный, не врожденный талант, а добытый трудом, воспитанием, любовью к делу…

Он был вспыльчив, а в горячности на слова не разборчивый, но, может быть, потому, что разговор происходил с глазу на глаз и самолюбие его не очень страдало, а возможно, и потому, что такие суждения были ему внове, слушал, не перебивая. Я продолжал:

— Разве весь уклад нашей жизни не разбил на деле «теорию» наследственной одаренности, вырастив из крестьянского «быдла», из «черной рабочей кости» советскую интеллигенцию? А наши командиры времен гражданской войны? Разве они не превзошли кастовых генералов? Разве наши люди в Испании использовали современную военную технику и дрались хуже, чем представители «высшей немецкой расы»?.. Из каждого человека можно сделать и ученого, и бандита, и государственного деятеля — все зависит от условий. И летчика, конечно, причем отличного, такого, например, как Серов…

— А почему в пример не поставил Чкалова?

— Мы ведь не испытатели… Серов — боевой летчик-истребитель, и нам как-то ближе… Нет, Василий Васильевич, когда говорят: у такого-то врожденный талант, такой-то особо одарен, то я лично думаю, что это пережиток прошлого… Наверняка при коммунизме условия жизни сотрут деление людей на талантливых и простых смертных. Такое деление унижает человека, обрекает на пассивность. Вот я, например, и не мечтал стать летчиком. Что же, выходит, теперь из меня не может получиться истребитель? Так? Никакое предчувствие таланта меня не посещало, это точно!

— Что из тебя получится — не знаю, — сказал Василий Васильевич очень серьезно, — а талант — как деньги. Или есть, или нет.

— Да ведь и деньги у нас трудом наживаются…

Этого сильного и мужественного человека губила водка. У всех в памяти был недавний случай, когда Василий Васильевич чуть было не расстался с авиацией. После грубого проступка, совершенного в пьяном виде, его отстранили от командования, вызывали в Москву и хотели уволить из армии. Василий Васильевич заверил, что с завтрашнего дня о нем ничего плохого никто не услышит. Ему поверили. Вечером того же дня он напился до бесчувствия и учинил громкий скандал. И снова предстал перед высоким начальником, которому обещал исправиться.

— Вы не сдержали своего слова: напились и устроили дебош, — сказал начальник. — Вам больше доверять нельзя!..

— Позвольте! Я вам обещал исправиться с сегодняшнего дня, а напился вчера. Так что мое обещание еще не нарушено.

— Хотите выкрутиться, поиграть словами? Не выйдет!..

— Я говорю только то, что было, и прошу мне верить.

Только из уважения к высокому летному мастерству Василия Васильевича оставили в авиации и предупредили в последний раз.

Вот уже несколько месяцев после этого случая он держался, как сам говорил, в «норме», а сегодня «норма» заколебалась. Тяжело и горько было думать, что этот прекрасный летчик, опытный командир и хороший товарищ может запить в ответственный для эскадрильи момент.

Я уже отдыхал, когда он подошел и, грузно опускаясь на свою кровать, сказал:

— Что, комиссар, задумался? Грустишь?

— А тебе весело?

Он меня понял и с прямотой, ему присущей, сказал в сердцах:

— Не выдержал, согрешил. Обидно: все с Грицевцом уехали, а нас здесь, как прокаженных, высадили.

Он горестно покрутил своей большой головой, очень прямо посаженной на широкие плечи, предвкушая сон, сладко вытянулся.

— Давай-ка, комиссар, спать! Утро вечера мудренее, — и под нос замурлыкал:

— Это что, твоя молитва на сон грядущий? — спросил я, не сдерживая улыбки.

— Успокаиваю себя. Не терплю безделья и неопределенности.

Что правда, то правда, — и по себе, и по поведению других летчиков я мог заметить, как гнетет людей эта неопределенность, неясность обстановки, когда, кажется, нет для всех разумного, полезного занятия. Прискорбно, что первой жертвой этого настроения стал сам командир. Для себя же я твердо наметил: завтра же, с утра, расскажу людям о прошедшей сессии Верховного Совета. Особенно подробно надо остановиться на заявлении нашего правительства о решимости защищать границы дружественной нам Монголии… Далее: надо составить план занятий с летным составом хотя бы на пару дней. Занятия начать завтра же…

Обо всем этом я тут же говорю Василию Васильевичу.

— Разумно, — отвечает он сонным голосом.

И тотчас же раздалось его сладкое похрапывание.

Утром вставать никому не хотелось: давала себя знать разница в поясном времени.

Командир угрюмо уставился на часы.

— Да, два часа ночи. Москва сейчас крепко спит…

Он не спеша перевел стрелки (по местному времени семь утра), вынул из брюк серебряный портсигар (подарок за отличные успехи в полетах), но тут же уронил на пол. Звон упавшего портсигара разбудил всех.

— Кто хочет завтракать — поднимайтесь, — неповелительно сказал командир.

Перекидываясь отдельными фразами, летчики вели непринужденный разговор. Только я было хотел напомнить командиру о нашей вчерашней договоренности, как вдруг с шумом распахнулась входная дверь, поспешно вошел представитель технической базы гарнизона.

— Все еще спите, нежитесь? — радостно крикнул он на ходу. — Подъем! Всем подъем! На станцию прибывает эшелон с самолетами! Кто его разгружать будет?!

При таком сообщении у летчиков и техников, еще минуту назад придавленных сонной вялостью, словно выросли крылья. Они окружили доброго вестника, тормошили, засыпая вопросами…

Через двадцать минут все были в столовой.

Старший техник эскадрильи подошел к Василию Васильевичу, и мы втроем наметили очередность работ, установив сроки сборки машин. Нельзя терять ни одного часа!

Едва поднялись из-за стола — новая весть: эшелон без остановки проследовал на восток. Василий Васильевич разразился бранью, громкой и яростной. Общее настроение круто изменилось…

А вечером поезд уносил и нас на восток. Там уже ждали новенькие, еще в заводских ящиках И-16. Теперь предстоит собрать эти машины, облетать их и приступить к тренировкам в воздухе.

Новый аэродром находился почти на стыке монгольской и маньчжурской границ. Из-за рубежа веяло горячим дыханием степей. Открытый пустынный массив Забайкалья был удобным районом для базирования авиации.

Лето здесь, как и обычно, стояло жаркое и сухое. Ясная погода держалась устойчиво. Летчики, истосковавшиеся за время пути по полетам, садились в пахнущие свежей краской истребители. Отныне во власти их — мощные самолеты с короткими крыльями, как бы подчеркивавшими стремительную верткость машины! Два пулемета ШКАС и две пушки ШВАК, стоявшие на И-16, — сила, какой мы еще не видели. С утра и до вечера находились на аэродроме. Кажется, никогда еще так глубоко не сознавалась каждым из нас цена минуты, проведенной в воздухе. Никогда, потому что тревога за страну, за спокойную жизнь своего народа не обострялась прежде с такой силой, как здесь, на стыке монгольской и маньчжурской границ. Здесь впервые узнали о том, чего никто не рассказывал нам ни в Москве, ни в дороге, — мы услышали беглые, короткие, почти без всяких подробностей разговоры о майских воздушных боях наших летчиков с японскими истребителями в районе монгольской границы. Эта информация была поверхностна, во многом не точна и случайна, но главный ее смысл дошел до каждого: в майских стычках, спровоцированных врагом, успех оказался отнюдь не на стороне наших истребителей.

И вот теперь, чем разумнее используем мы каждый тренировочный полет, тем крепче будут наши профессиональные навыки, зорче глаз, тем успешнее сможем громить врага.

В напряженной работе прошло два дня. На третьи сутки последовал приказ: срочно перелететь в Монголию.

Телефонный звонок командира, прервавший воскресный отдых, и этот приказ — начало и конец цепи событий, определяемых одним словом: тревога.

И вот граница. Расставание с Родиной.

Человек не может равнодушно покидать свою страну, хотя бы и на время.

Новые чувства, ранее не испытанные, охватили меня. Как знать, может быть, кому-то из нас больше никогда не придется увидеть родную землю, любимых, друзей, оставшихся в России.

Глаза, которым надо следить за приборами, не могут оторваться от земли. Голые, пустынные сопки Советского Забайкалья по-новому близки и дороги. Вот ушла под крыло станция Оловянная, промелькнул извилистой лентой Онон, блеснула речка Борзя… Наконец, окруженный со всех сторон желтеющими солончаками, под самолетом проплыл пограничный пункт Соловьевск — последняя точка советской земли.

Граница!

Ее следа нет ни на земле, ни в воздухе, она нанесена только на карту. Но всем своим существом, мыслями осязаешь ее под собой. Невольно оборачиваешься, бросая последний взгляд, сжимаешь управление в руках, как бы безмолвно клянешься быть верным родной земле до конца.

Строй пятнадцати истребителей становится плотнее.

Монголия…

Полуденное, очень яркое солнце слепит глаза, светофильтров нет. Загораживаясь от солнца рукой, поглядываем на монгольские равнинные дали. На горизонте колеблется золотистое марево, вокруг ни домика, ни юрты, ни деревца — все голо, пустынно. Кажется, солончаки в содружестве с палящим солнцем погубили все живое.

Неужели везде так? Ведь если придется сесть в этой пустыне вынужденно, то без посторонней помощи ни за что не выберешься… Невольно беспокоясь, правильна ли линия полета, сличаешь карту с местностью. Эскадрилью лидирует майор Т. Ф. Куцевалов. Он в Забайкалье служит давно. Участвовал в майских боях, хорошо изучил Восточную Монголию. Лидер пользуется у нас полным доверием. Опасность внезапного нападения противника, который может разметать нашу необстрелянную группу, также предусмотрена: нас прикрывают, внимательно наблюдая за воздухом, две специально выделенные для этой цели машины. Сила, правда, не очень великая, но мы безгранично верим в ее могущество: самолеты пилотируют Герой Советского Союза Николай Герасимов и Александр Николаев, — они уже имеют немалый боевой опыт.

Впереди на желто-сером фоне, от горизонта до горизонта, проходит темная нить. Что такое? Карта дает ответ: вал Чингис-Хана — наглядное свидетельство того, что ни одно государство, как бы оно сильно и могущественно ни было, не может долго существовать, если оно основано на порабощении народов. На востоке, в ста километрах от линии пути, — оккупированная японцами Маньчжурия; нет сомнения, она со временем тоже освободится от своих поработителей…

За валом Чингис-Хана начинается зеленая степь. Вскоре показываются небольшие строения и юрты города Баин-Тумен.

Эскадрилья идет на посадку. Половина пути пройдена.

На другой день после обеда летим дальше.

Перед вылетом Тимофей Федорович Куцевалов сказал: «Посадка на точке „Ленинград“.

Вон он «Ленинград»…

Необозримая, ровная степь, покрытая цветущим разнотравьем, десятка три истребителей И-16, замаскированных сетями и свежей травой, несколько автомашин. Белеют юрта и две палатки. Посадочное «Т» завершает картину полевого аэродрома «Ленинград».

После посадки первым подошел к командиру эскадрильи Красноюрченко. Я стоял тут же.

— Дождь нужен! — деловито заметил он. — Вон как земля высохла. — И показал на трещины, пробегавшие в разных направлениях. — Трава для скота будет лучше расти! (командир звена думал о народе, на землю которого мы прилетели).

— А где твой планшет? — спросил он вдруг у летчика своего звена Арсенина.

— А разве нужно?

— Конечно! Ты ведь не к теще в гости прибыл, а на фронт! Сейчас нас будут знакомить с обстановкой и могут поставить задачу на вылет… Иди возьми!

Красноюрченко стал перекладывать свои карты. Разглядывая одну из них, техник звена спросил:

— А где же тут Забайкалье?

— Это пятикилометровка. Чтобы Забайкалье легло на такую карту, она должна быть величиной с аэродром. — Красноюрченко тут же достал карту более мелкого масштаба: — Вот где мы находимся… А вот Забайкалье, станция Оловянная…

— Ох, куда залетели!.. Это сколько же километров?

— Почти семьсот.

— И ни одной дороги! — удивился техник. — Только верблюжьи тропы… А как же боеприпасы, горючее будут сюда доставлять?

— Вот по этим самым тропам, на машинах.

— Значит, машины наполовину должны быть загружены горючим для себя, — заправляться здесь негде!

— А ведь, пожалуй, ты прав… — задумчиво проговорил Красноюрченко. — Трудно будет добираться сюда из Союза… Один рейс — полторы тысячи километров в оба конца. Значит, не меньше пяти суток.

— А как у японцев?

Пролетев семьсот километров над безлюдной местностью и не встретив ни одной ни шоссейной, ни железной дороги, мы только здесь, в пустынной степи, впервые по-настоящему задумались о районе возможных боевых действий.

— Смотрите! — озабоченно заговорил Красноюрченко, показывая на маньчжурский город Хайлар и железнодорожную станцию Халун-Аршан. — В распоряжении японцев две железные дороги: одна проходит почти по границе района, где они в мае вторглись в Монголию, а другая — подальше, в 150 километрах… Вот они какое местечко выбрали — тут им выгодно воевать…

— А откуда же здесь воду берут? Неужели возят за сто километров из Халхин-Гола?

— Зачем из Халхин-Гола, — отозвался Василий Васильевич. — Тут до озера Буир-Нур пятьдесят километров. Возможно, поблизости есть и колодец… — И помолчав немного, добавил: — А вы обратили внимание на город Тамцак-Булак?

— Конечно! Полторы мазанки да, наверно, десятка два — три юрт и палаток, — отозвался Солянкин.

— Баин-Тумен, если не считать нашего военного городка и аэродрома монголов, тоже ненамного больше, — заметил Холин, — а это, говорят, третий город по величине во всей Монголии…

— Бедная страна, — раздумывая сказал Василий Васильевич. — Если бы мы не вступились, японцы ее проглотили бы, как удав кролика.

Шум моторов привлек наше внимание. Тревожно оглядели небо и с любопытством стали следить за тем, как три И-16 производят взлет с места стоянки.

— Интересно, куда они полетели?.. — Красноюрченко сличил курс полета самолетов со своей картой. — Ясно куда: на Буир-Нур!

— Может, там уже идут бои?

— Пошли к командиру полка, там все узнаем.

Мы двинулись следом за Василием Васильевичем.

Вскоре эскадрилья перелетела на другой аэродром и вошла в состав 22-го истребительного полка, которым командовал майор Николай Георгиевич Глазыкин. Новую точку, как называли аэродромы в степной части Монголии, с воздуха можно было различить только по выложенному белому посадочному «Т», на который, как на плавучий маяк в открытом море, и вывел эскадрилью майор Герасимов. Спикировав на «Т», он показал нам место посадки и взял курс обратно, на свой аэродром.

Эскадрилью принимал командир полка. Он внимательно проследил посадку каждого самолета и, когда летчики собрались, похвалил:

— Молодцы! Приятно было смотреть, как вы дружно садились. Ну, располагайтесь, побеседуем.

Трава здесь была высокая, в разгаре цветения, и каждый, усаживаясь, с удовольствием вдыхал ее аромат. Солнце позолотило край неба. Все вокруг, словно устав от дневного зноя, затихло.

С опаской поглядывая на горизонт и на свои незаправленные самолеты, мы удивлялись, почему нас так близко перебросили к беспокойной маньчжурской границе. Вдруг покажутся в небе японцы, — мы ведь и взлететь не сможем?

С надеждой уставились все на нового командира полка. Он небольшого роста, энергичный, с моложавым лицом. Строгие, умные глаза внимательно прощупывали каждого. Видимо, командир прекрасно понял наше состояние.

— Не волнуйтесь! — Глазыкин взглянул в сторону Халхин-Гола. — Сегодня они уже в гости не явятся, поздно. А за ночь точка будет всем обеспечена. И горючим, и маслом. Спать будете в юртах, — он показал на еле заметные вдали светлые точки. — Там же для вас приготовлена и кухня. Скоро построят столовую.

«Нас ждали, о нас заботятся». — На лицах летчиков появились улыбки.

Объяснив общую обстановку, майор отпустил летный состав, а командира эскадрильи и меня оставил, чтобы коротко «ввести в историю» халхин-гольского конфликта. И вот что мы узнали.

С начала 1939 года японская военщина неоднократно устраивала провокации восточнее реки Халхин-Гол, часто нарушала границу Монгольской Народной Республики, а с 11 мая перешла к открытым военным действиям, сопровождая их массовыми налетами своей авиации. Одновременно японцы стягивали к границе значительные силы. Наше командование, выполняя условия договора о взаимопомощи, заключенного еще в 1936 году между правительствами Советского Союза и Монгольской Народной Республики, отдало распоряжение перебросить некоторые воинские части к району конфликта. Полк Глазыкина прибыл сюда 26 мая, чтобы усилить уже действовавших здесь истребителей под командованием майора Забалуева. Не изучив района, обстановки, почти ничего не зная о противнике, летчики с ходу вступили в боевые действия. Летать начали мелкими группами. В первом же бою шестерка наших И-16, поднимавшаяся из засады, подверглась нападению большой группы японских истребителей И-96. Три наших самолета было сбито.

— Жалко товарищей… Хорошие были летчики, — сказал майор Глазыкин.

28 мая 2500 японцев при поддержке бомбардировщиков перешли в наступление. Истребители Глазыкина немедленно поднялись в воздух. Группу из десяти И-15 повел Павел Афанасьевич Мягков. На подходе к Халхин-Голу на нее сверху напали японские истребители. Японцев было раза в два больше. Но ни один наш летчик не дрогнул, никто не вышел из боя. Предпочли смерть, но хвост противнику не показали. Никто на аэродром не вернулся: восемь из десяти погибли, двое, подбитые, сели в степи…

— Вот как печально кончились для нас майские бои, — резюмировал Глазыкин.

Из дальнейшего его рассказа мы узнали и о наземных боях.

На земле противника встретили две советские стрелковые роты и около трехсот монгольских кавалеристов. Японцам удалось потеснить наших, однако с подходом резервов наступление противника было приостановлено. Бросив на поле боя около 400 убитых солдат и офицеров, японцы отошли за государственную границу.

Согласно приказу от 21 мая командующего японской дивизией, которая действовала здесь, захватчики имели своей целью «уничтожить войска Внешней Монголии в районе Халхин-Гола». Но вскоре, по-видимому, японская военщина убедилась, что Советское правительство намерено серьезно защищать границы Монголии. С той поры противник особой активности не проявлял. Наша сторона никаких поводов для обострения конфликта не создавала, войска не подтягивала, японские самолеты преследовались только до границы — все делалось для того, чтобы решить конфликт мирным путем. Но вот в последние дни японцы снова начали сосредоточивать свои силы, особенно авиацию. Как они себя поведут дальше — неизвестно, но нужно быть готовым в любой момент дать достойный отпор.

— Ваша первая задача, — сказал Глазыкин, — немедленно изучить район полетов, а то у нас уже были случаи потери ориентировки, и хорошо узнать противника, особенно тактику его истребительной авиации На японских истребителях летчики с опытом войны в Китае. Это — сильные бойцы, и вы должны знать, с кем придется иметь дело. Самолеты у них неплохие, маневренные, но по скорости, хотя и немного, все же уступают нашим И-16. А вот И-15 хуже японских, но скоро мы их отсюда уберем совсем…

К аэродрому подошла колонна автомашин.

— Это для обслуживания вашей эскадрильи, — пояснил командир полка, приглашая поужинать.

Мы с Василием Васильевичем решили сегодня же провести открытое партийное собрание. Вопрос на повестке дня один: «Задачи личного состава эскадрильи в боевой обстановке».

Уже не один раз нам, летчикам, не имеющим боевого опыта, доводилось слушать рассказы Героя Советского Союза Григория Кравченко и Александра Николаева о воздушных боях против японских захватчиков в Китае, а Ивана Лакеева и Сергея Грицевца — о схватках с фашистами в Испании. В каждой из этих бесед всегда было нечто особенное и волнующее. Рассказы боевых командиров строились, в сущности, на весьма обыденных для нас понятиях: осмотрительность, высота, скорость, маневренность, огонь. Но в эти привычные слова всякий раз вкладывалось новое значение, в них открывался новый смысловой оттенок, вытекавший именно из данного конкретного случая. Это заставляло задумываться, и мы начинали понимать: тактика авиации, ее приемы и возможности, формы управления в воздушном бою разнообразны так же, как разнообразны человеческие характеры.

Иногда же, утомленный долгим сидением в кабине самолета — мы дежурили с рассвета и до захода солнца, — я решал про себя, что в тактике ничего мудреного нет, стоит только взлететь, схватиться с противником, как все станет ясно само по себе: бей врага — и точка!.. Это шло от молодого нетерпения, от задора, а разум говорил: одного желания мало, нужны знания, нужен опыт. И я с жадностью ловил каждое слово бывалых летчиков. Боевых действий пока не было, ветераны времени на нас не жалели.

Вот и сейчас, сидя под крылом самолета вместе с летчиками двух звеньев и слушая майора Герасимова, я боюсь упустить какой-нибудь жест его руки, обозначающий целый маневр, короткую фразу, в которой — глубокий тактический вывод. На этот раз Герасимов говорил только об одном составном элементе воздушного боя — об осмотрительности:

— Кто не умеет видеть в воздухе, тот не истребитель, а летающая мишень. Главное условие, решающее успех боя, — осмотрительность. Когда истребитель видит противника, то враг ему уже не страшен, так как есть возможность принять разумное решение. Коль наш И-16 имеет превосходство в скорости над японским И-96, то за нами и инициатива: хочу — нападаю, хочу — выжидаю, а если нужно — выхожу на время из боя. Мы не пехотинцы в окопе. Простора в небе хватает. Истребитель должен опередить противника. Опередил — победил, прозевал — обречен на поражение. Но знать все это — мало. Это надо прочувствовать, больше того, необходимо выработать рефлекс и реагировать на приближение опасности мгновенно. Всегда чувствовать и видеть, что происходит кругом, и своевременно принимать меры. Непрерывно наблюдая за воздухом, обязательно следить и за землей, а то можно заблудиться и даже сесть на территорию противника. Такие случаи бывали. Советую в первых боях по возможности не отрываться от своих ведущих, ни в коем случае не гоняться в одиночку за самолетами противника, никогда не смотреть в одну точку, постоянно крутить головой — эта «гимнастика» приучит вас к осмотрительности…

Майор вспоминает случай, когда он сам, увлекшись погоней, едва не поплатился жизнью. Выразительные жесты смуглых ладоней, несколько точных фраз — и перед нами возникает реальная обстановка боя. Необходимость осмотрительности становится почти физически ощутимой. Я невольно оглядываюсь назад, словно стараюсь увидеть, откуда ему, рассказчику, когда-то угрожала опасность…

В заключение майор Герасимов напомнил, что японские истребители очень легкие, весят всего около 1300 килограммов, поэтому маневреннее наших, посоветовал облегчить И-16. В частности, порекомендовал снять с самолетов все кислородное оборудование, некоторые приборы, а также и радиооборудование. Правда, только на двух наших самолетах стояли приемники, но их сняли еще в Забайкалье. Радиооборудование снимали не потому, что недооценивали, и не потому, что оно громоздкое. Оно просто не работало и оказалось бесполезным грузом.

Кто знает, может быть, эта разумная в ту пору мера и затормозила внедрение радиосвязи в истребительной авиации.

Окончив беседу, Герасимов, сидевший на земле, разжался, словно пружина; его крепкая, рослая фигура выпрямилась. Мы все тоже поднялись. Прощаясь, он окинул нас дружеским взглядом и сказал попросту:

— Вот, братцы-ленинградцы, поимейте в виду мои советы, может, и пригодятся.

Мы смотрели ему вслед с уважением, почти благоговением. Кто-то из летчиков, подражая голосу Герасимова, тенорком произнес: «Ну, братцы-ленинградцы, можете расходиться». Это обращение «братцы-ленинградцы», перенятое у наших боевых инструкторов, стало потом ходячим среди истребителей…

Командный пункт эскадрильи размещался в полевой палатке, натянутой над неглубоким котлованом, служившим укрытием на случай налета вражеской авиации. Справа и слева от входа были оставлены земляные уступы, застланные постелями, — это командиру и мне для дневного отдыха, а земляной выступ в середине служил столом. В жару борта палатки поднимались, и она походила на большой зонт. Теперь вечерело, полотно было опущено.

Василий Васильевич сидел на своей кровати и что-то писал. Старший техник Табелов кричал в телефонную трубку:

— Поймите же: нельзя открыто хранить набитые ленты и снаряды. Роса, ветер, попадает песок, будут задержки при стрельбе… Срочно нужна палатка. Хорошо! Жду!.. Не задерживайте!

Василий Васильевич, договорившись со штабом полка о моем вылете для опробования мотора после регламентных работ, предупредил:

— Только долго не крутись. Темнота застанет… Возле самолета я снял свой меховой жилет и передал Васильеву:

— Не замерзну, на высоту не пойду.

— А то бы завтра утречком слетали, — сказал осторожный и всегда рассудительный техник, глядя на низкое солнце.

— То, что можно сделать сегодня, не откладывай на завтра, — и я стал застегивать парашют. — Если обнаружу неисправность, за ночь устранишь.

Мотор запустился легко и заработал ритмично, ровно. Опробовав двигатель на полных оборотах, я показал Васильеву большой палец, что означало: «Все в порядке!» Потом махнул руками в стороны: «Убрать из-под колес колодки!»

Когда взлетел, солнце уже скрылось, и на землю опускалась темнота. Сделав две бочки, я хотел было идти на посадку, как вдруг заметил впереди себя на большой высоте оранжевые, белые и черные бутоны. Они стояли неподвижно, края их были разорваны. «Что за чудо?». Мне никогда еще не приходилось видеть в небе такую странную картину. Я рассматривал ее с острым любопытством. .. Да ведь это бьет зенитная артиллерия! Начальник штаба полка предупреждал, что разноцветными разрывами будет указываться направление, в котором должны следовать наши истребители, — направление на воздушного противника.

Я стал вглядываться в сторону разрывов.

Лохматых пятен на небе становилось все больше и больше. Некоторые из них начали расползаться, исчезать. Вдруг среди разрывов мелькнула серебристая точка. Вражеский самолет!

Позабыв все на свете, я устремился за ним. Разведчик! Сейчас уничтожу.

Сектор газа давно отведен до отказа, а я все жму на него; ноги с силой уперлись в педали, как бы помогая самолету, и все мое тело подалось вперед… Сближение происходило слишком медленно. Я оказался на одной высоте с разведчиком. Отжимаю ручку «от себя», чтобы увеличить скорость, но желаемого результата не достигаю. Разведчик делает крутой поворот вправо. Стремясь к нему приблизиться, я резко срезаю угол, подворачиваюсь. Крен слишком велик, мой самолет скользит, я снова теряю высоту. Почему разведчик, да еще с неубирающимися шасси, уходит от истребителя? Начинаю нервничать, спешу схватить врага в прицел, но разведчик так далек от меня, что тонкие нити прицела почти закрывают его. Неужели не собью? Неужели уйдет? Нажимаю гашетки. Пушки и пулеметы молчат. «Раззява! — мысленно упрекаю себя. — Ты позабыл подготовиться к стрельбе!» Быстрое движение руки — оружие перезаряжено. Снова прицеливаюсь. Мои движения резки и торопливы, разведчик не дается, выскальзывает из прицела, как ртутный шарик… Но вот он, вот он, пойман!.. Длинный сноп красных и зеленых трассирующих пуль летит ему в догон, проходит ниже, пропадает… Я вижу это и немедленно беру поправку, как раз такую, как нужно. Вторая очередь, третья… В кабине пахнет пороховой гарью. Бурление пушек и пулеметов. Мои светящиеся трассы, кажется, пронзают врага. С нетерпением ожидаю его падения. Сейчас, ну!.. А он, словно заговоренный от смерти, покачал крыльями и, подзадоривая меня, сделал горку, еще больше себя обезопасив…

Я не знал в тот момент, что этот японский самолет, недавно выпущенный, имел на высоте большую скорость, чем И-16… Мои 400 снарядов и 1500 патронов были израсходованы. Оружие замолчало. Я перезарядил его в бессильном отчаянии и нажал на спуск, уже не целясь. Сиротливая зеленая нитка протянулась вниз, в темноту.

«Что такое?» И тут что-то дрогнуло внутри у меня при виде черной бездны под крылом. Земля не просматривалась. Слева чуть рдело небо, бледно мерцал горизонт. Я впился в затухающую полоску зари, будто в моей власти ее задержать; она быстро бледнела, растворялась, гасла. Справа стеной поднималась тьма. В погоне за разведчиком я шел на высоту, где еще было светло, и не заметил, как на земле наступила ночь.

«Где я?» Леденящий ужас резанул по сердцу. Почему-то прежде всего вспомнил Сергея Лазо, сожженного японцами в паровозной топке, потом летчика республиканской Испании Тархова, плененного фашистами: его тело, разрезанное на куски, было сброшено в мешке на парашюте, прямо на Мадрид…

Весь пыл бесплодной погони за разведчиком угас. Несколько секунд я летел в полной растерянности, ничего не предпринимая. Вихрь печальных мыслей сковал волю.

Прибор показывал 7600 метров высоты, но я не ощущал ни кислородного голодания, ни холода — страх, как бы не оказаться в японском плену, заглушал все. Слова майора Герасимова об осмотрительности наполнились новым, физически ощутимым смыслом. Как глупо все получилось! Мне стало обидно за свою горячность… Взяв себя в руки, силился припомнить, где летел. Ни время взлета, ни курса, с каким сломя голову погнался за разведчиком, не запомнил, и теперь ничто не могло мне помочь в ориентировке, хотя бы приблизительно определить местонахождение.

Кроме тьмы, спрятавшей землю, внизу ничего нельзя было обнаружить. Когда я суетливо озирался по сторонам, самолет накренялся то на одно крыло, то на другое, стрелка компаса разболталась… Правильны ли ее показания? «Паникуешь! — сказал я себе с упреком. — Компас врать не может: здесь никаких магнитных аномалий нет. А девиацию сам устранял. Действуй по правилам!»

Самовнушение подействовало.

Засек по часам время, с большим трудом прекратил беспорядочное колебание компаса, отсчитал курс полета, стал снижаться. Растерянность, парализовавшая волю, пропала. Мысль заработала четко и ясно. Припомнив, что помчался за разведчиком, а потом рванулся вправо, я по карте приближенно взял направление на свой аэродром. Теперь жизнь действительно была поставлена на карту.

Время тянулось поразительно медленно. Десять минут полета показались вечностью. В кабине стало темно. Стрелки приборов и надписи без специальной подсветки различались плохо. Попытка включить освещение кабины не удалась: самолет не был подготовлен к ночным полетам.

2000 метров. Нигде ни огонька, словно подо мною и впереди все вымерло. Глаза жадно ищут хотя бы какой-нибудь маячок света — тщетно, не за что зацепиться. Горизонт пропал, определять свое положение в пространстве не по чему. Управлять самолетом в темноте стало трудно, я должен смотреть за приборами и искать свой аэродром. Руки нервно дрожат. Чувство одиночества, полной оторванности от мира отдается тупой, саднящей болью. Лететь по прямой мучительно. То и дело ловлю себя на желании свернуть влево, свернуть вправо; в стороне, мне кажется, непрерывно мерцают спасительные огоньки. Но это — самообман. Неужели начинаются галлюцинации? Во тьме прежде мне никогда не приходилось летать. Ночью все делается подозрительным, незнакомым, даже мой самолет — он вроде бы стал другим, в нем появилось какое-то странное своенравие. Сомнения душат, неуверенность и мнительность порождают безотчетный страх и суету, слепят глаза, сковывают ум. Хватаешься за первую подвернувшуюся мысль. Ох, уж это ожидание! Спасение в спокойствии и выдержке.

Часы показали, что обратный полет продолжается пятнадцать минут. В этот момент мне стало ясно, каким будет финал: горючее кончится, и я повалюсь во тьму с неработающим мотором. Только бы не на территорию противника. Небо кажется куда добрее и ближе, чем притаившаяся внизу земля. Продолжать полет с прежним курсом можно не более пяти минут, в противном случае я перемахну восточный выступ Монголии и окажусь в Маньчжурии. Надо садиться. Но как?

Ночью я еще никогда не производил посадки на скоростном истребителе. Неужели удар о землю и всему конец? Решаю: встать в вираж и наблюдать, не появится ли где ракета. На аэродроме сейчас наверняка дают сигналы… Но из опасения привлечь внимание японцев их может и не быть. Тогда, выработав горючее, прыгну на парашюте…

И вдруг слева — красные, белые и зеленые шарики, прорезающие ночную мглу. Наши! Радость захлестнула меня. Как быстро меняются чувства в полете: то накал ненависти, доведенной до самозабвения, то смертельный страх, то беспредельная радость. Равнодушию нет места!

Внезапно резанула тишина: мотор остановился. Слышно, как бьется сердце. В небе спокойно сияют звезды. Бесшумно, точно в какой-то безжизненной страшной яме, теряю высоту. А может, все же выпрыгнуть? А самолет? Его легкое посвистывание в этой тишине — как стон живого существа… Будь что будет, — попробую сесть.

Сел.

Столовая находилась под открытым небом. Она состояла из двух походных кухонь, вблизи которых, прямо на земле, были разостланы скатерти. Летчики рассаживались возле них, подгибая ноги на восточный лад. Комарья было так много, что казалось, где-то в отдалении гудит самолет.

— Пока мы не бьем японцев, давайте тренироваться на комарах, — острил Арсенин.

— Правильно, Коля! Бить их надо, — подхватил Красноюрченко. — Только ты что-то плохо с ними расправляешься: смотри, голову тебе отгрызут, тогда поздно будет.

Из темноты вышла высокая девушка-официантка — первая женщина, которую мы увидели на этом степном аэродроме. Она была оттуда, из России… Мне известно о ней немножко больше, чем другим. Заведующий столовой, посвящая меня в «кадровый вопрос», рассказал о девушке-официантке, которая не рада своему добровольному приезду в Монголию, просит, чтобы ее отпустили. «А на кого столовую бросить, товарищ комиссар, побеседуйте с ней, чтобы не уезжала». Вот она, эта официантка.

— Есть жареная и отварная баранина. Кому что принести? — спросила девушка.

Летчики притихли. Высокая, красивая, стараясь придать своему лицу безучастное выражение, она, глядя во тьму, переспросила:

— Так что же кому? Я жду…

— А гарнир какой?

— Рис. Больше ничего. Только рис.

— Бедно, бедно!

Потом стали делать заказы. Девушка хотела было уже идти, как вдруг раздался робкий голос Солянкина:

— А на гарнир что?

Все громко рассмеялись. Кто-то сказал: «Он, видно, только очнулся». Девушка тоже улыбнулась.

— Рис… — повторила она Солянкину с сочувствием. — Вам жареную или отварную баранину?

— С чем вы ни принесете, он все съест, — ответил Красноюрченко.

Иван Иванович, принимая тарелку с бараниной, бросил в мою сторону:

— Не грех бы за первую встречу с противником выпить.

— Скорее уж за благополучное возвращение, — уточнил я.

— Да, тебе этот вылет запомнится, — заметил Василий Васильевич, — не будешь забываться!

— На всю жизнь!

— А чем черт не шутит, ведь мог и завалить разведчика, — задорно вставил Красноюрченко. — Воевать так воевать, как говорится, грудь в крестах или голова в кустах.

— Эта поговорка для нас не подходит, — заметил командир, — мы не наемные солдаты, чтобы воевать только за награды.

Я поддержал его:

— Мы воюем не за ордена. Но не надо забывать, что мы живем по принципу — от каждого по способностям, каждому по труду. Так что ордена являются высшим видом поощрения за труд.

— Если не поощрять отвагу на войне, — сказал Василий Васильевич, — То трусы обрадуются, а герои глубоко обидятся.

— Вот и я об этом же говорю, только другими словами, — согласился Красноюрченко.

— Девушка, скажите, пожалуйста, как вас зовут?

— Галя, — несмело ответила официантка.

— Вы извините меня, — продолжал Красноюрченко с весьма серьезным и даже недовольным видом, отчего все насторожились. — За счет этого субъекта, — он показал на Солянкина, — вы принесли мне порцию баранины уменьшенных размеров. Прошу исправить ошибку. У нас никому не полагается оказывать предпочтения.

Приятно было видеть, как нашлась она, отводя шутливый удар Красноюрченко и как бы беря под защиту Солянкина:

— Я вначале приносила вам на пробу, а теперь вот… Кушайте, пожалуйста! — и она протянула командиру звена сразу две порции.

Ужин закончился, все мы погрузились в полуторку, а Солянкин продолжал топтаться возле скатерти.

— Эй, проголодавшийся! — крикнул кто-то из летчиков. — Ты еще одну отбивную заказываешь?

Я хорошо видел Солянкина. Он решительно надвинул пилотку, скосился в сторону полуторки, но, прежде чем направиться к нам, перевел взгляд на Галю, всем своим видом показывая, что больше ему задерживаться нельзя и что он очень сожалеет об этом. Знал, конечно, что за ним наблюдают десятки внимательных, настороженных глаз, но нашего скромницу, тихоню Солянкина, словно подменили… Из тех немногих слов, которые он произнес, прощаясь с девушкой, донеслось только одно: «До завтра!»

С какой-то светлой и горестной надеждой наблюдал я эту короткую сценку…

Машина тронулась. Фары прожекторами шарили по степи. Минут десять мы петляли, отыскивая направление на жилье. Потом свет выхватил юрты. Освещая путь, мы уверенно поехали вперед. Конечно, если бы дорога была проторенной, мы бы так не рыскали.

Это чем-то напомнило мне недавнюю погоню за разведчиком.

Первый бой

Коротка летняя ночь, а нас подняли еще до зари. В теле сонная вялость, глаза слипаются. Пока ехали до самолетов, никто не обронил ни слова: все дремали. Возле командного пункта, расположенного у самолетной стоянки, Василий Васильевич распорядился:

— Все по самолетам. Повнимательней к сигналам. Очередность дежурных звеньев прежняя.

Васильев, техник моей машины, доложил, что мотор опробован, оружие заряжено. Я разостлал на землю самолетный чехол и лег, прикрывшись регланом.

— Может, принести одеяло? Свежо, — заботливо спросил Васильев.

— Не надо, самурайка греет… Ложись-ка и ты, ночь, наверно, не спал? А мотористу скажи, пусть внимательно следит за сигналами.

— Он тоже не спал. Всю ночь с оружием возились, чистили… Спасибо еще, техник по вооружению Пушкин помог, а то бы и к утру не управились.

Васильев присоединил рычаг запуска автомашины-стартера к винту самолета и прилег рядом.

Чехлы, на которых мы устроились, были новенькие, чистые, но терпкий степной запах уже успел их пропитать. Я вспомнил, как щекотала глотку и ноздри пороховая гарь, собравшаяся в кабине при моей безумной погоне и стрельбе, и, встревоженный воспоминанием, уже не мог заснуть.

Солнце, поднявшись «ад горизонтом, посеребрило степь. Слабый ветерок, пошевеливая росистую траву, делал ее похожей на морскую гладь, поблескивающую мелкой зыбью. Не слышно разговоров, не видно людей у самолетов, — необыкновенная тишина стоит над полем. Шакал, бежавший по степи, издалека заметил самолеты, навострил уши и постоял немного, принюхиваясь, потом поджал хвост и скрылся. Вот звонкие жаворонки, высоко поднявшись, начали славить восходящее солнце, просторную степь, этот свежий воздух…

— По самолетам! — торопливо сказал моторист, трогая воротник моего реглана.

Я — в кабине. Этот маневр — из-под крыла в кабину — все летчики, каких я видел справа и слева от себя, выполнили в мгновение ока. И вот уже на мне — парашют, привязные ремни плотно охватывают тело. Солнце светит прямо в затылок. Но воздух, пока еще не раскаленный, спокоен, ясные степные дали сливаются с горизонтом, свободном от миражей. «Какое раздолье для авиации! Только летай да летай, — думал я. — Вот бы где строить летные школы… Да, но вода, дороги, жилье?»

На аэродром привезли завтрак.

— Может, вам сюда принести? — спросил Васильев.

— Есть не хочется, а вот чайку бы не мешало.

Едва я принял из его рук кружку какао и бутерброд, как в воздух взвились две красные ракеты.

Аэродром пришел в движение, как потревоженный муравейник. Через несколько секунд заработали моторы, а через минуту эскадрилья уже находилась в воздухе. Ее строй состоял из двух групп: в первой — девять самолетов, сзади — шестерка. Шли, как на параде, держась красивым, очень плотным строем. Каждый жался к крылу товарища, искренне веря, что это и поможет ему в бою. Хороший строй, чистый гул моторов, близкий локоть товарища — все придавало уверенность, поднимало боевой дух. И солнце, приветливое и ясное, высвечивало похожую на море степь, сообщая ей какой-то спокойно-праздничный вид. А все это, вместе взятое, взывало к бдительной решимости, к готовности ринуться в бой.

Сверкнуло озеро Буир-Нур, река Халхин-Гол… Высота — 4000 метров, в небе ни облачка, видимость превосходная…

Где же японские самолеты? Каждый, цепко держась своего ведущего, скользил взглядом по сторонам, отыскивая нарушителей воздушных границ. Вплотную прижавшись к командиру эскадрильи справа, я видел, как он, покачав крыльями, сделал плавный, точно при учебных полетах на групповую слетанность, разворот, — и вся девятка, крыло в крыло, последовала за ним.

Проученный вчерашней погоней за разведчиком, я взглянул на часы, контролируя время. Вот командир начал круто снижаться: он заметил внизу истребителей и готов был их атаковать. Оказалось, однако, что истребители — наши. Тогда Василий Васильевич снова пошел вверх. Как ни прост был этот нетерпеливый маневр, от парадного строя ничего не осталось. Ушло немало времени, прежде чем эскадрилья снова приняла установленный боевой порядок. Скоро стало ясно, что пора возвращаться, так и не встретившись с противником…

Командир взял курс на аэродром. Над стоянками строй эскадрильи приобрел особую четкость. Вылет, хотя и не давший результата, считался боевым, и сейчас каждый летчик прилагал все свое старание и умение, чтобы товарищи, оставшиеся на земле, отдали должное. Нет, больше — восхитились безупречностью нашей слетанности!

После посадки летчики собрались у командного пункта. Василий Васильевич, переговорив по телефону, вышел из палатки очень недовольным.

— Кто-нибудь видел самолеты противника? — обратился он к летчикам, обводя их медленным взглядом.

— Нет! — ответили ему хором. — А разве были?

— В том-то и дело, что были, а мы их проглядели…

И он показал по карте, где прошла небольшая группа японских самолетов. Слишком сильно страдало его самолюбие, чтобы он передал летчикам все детали своего разговора с командиром полка майором Глазыкиным. Но смысл упрека и без того был понятен Василий Васильевич только сообщил, что посты воздушного наблюдения получили указание выкладывать из полотен стрелу, которая будет указывать направление на противника.

В палатке снова зазвонил телефон — вызывали командира эскадрильи.

«Понятно!.. Заправляются бензином… Есть!» — доносился оттуда голос Василия Васильевича. Он не вышел, а пулей вылетел к летчикам…

— Немедленно по самолетам! У японцев в тылу начались оживленные перелеты. Быть наготове!

— Еще не все бензином заправились!

— Разок можно и с сухими баками слетать!

Самолет командира и мой находились близ командного пункта. Тут же стояла машина с завтраком. Посадив техников в кабины, мы решили позавтракать здесь. Если будет дан сигнал на вылет, то, пока бежим к самолетам и надеваем парашюты, техники запустят моторы. Командир, однако, что-то медлил с едой, все смотрел в небо, крутил своей крупной головой.

— Плохо! — сказал он наконец. — При такой прекрасной видимости не обнаружить противника…

— Никуда не годится, — подтвердил я. — Нам всем нужно лучше смотреть.

— Да я уж смотрел, смотрел… Глазам больно стало, так смотрел!.. — в сердцах воскликнул он и опять стал крутить головой. Помолчав немного, он взял меня за руку: — Слушай, пойдем-ка на КП!

В палатке он вытащил из-под матраса термос, налил в колпачок разведенного спирта, протянул мне:

— Давай по маленькой!

— Не буду. И тебе не советую. Вечером — другое дело.

Он подержал стаканчик на весу, помедлил, раздумывая, вылил спирт в термос.

На завтрак опять отварная баранина с рисом. Я подсел к Холину. Он что-то был сумрачен, никакой охоты к разговору не проявлял. Зато с парторгом лучшего времени для беседы мне не найти. У парторга, жилистого техника самолета, было сухое, загорелое лицо, речь неторопливая, осмотрительная — каждое слово, прежде чем прозвучать, как бы выдерживалось, обкатывалось, калибровалось, — люди всегда готовились услышать от него нечто особенное, значительное, именно свое. Я просмотрел его конспект, по которому он должен провести политинформацию о государственном и общественном строе МНР. Потом мы обсудили состав редколлегии стенной газеты, летчики — ее костяк — заняты дежурством, а нужда в маленькой, боевой рукописной газете становится всё острее… Взять хотя бы мой вчерашний полет или сегодняшний промах эскадрильи… Газету решили называть «Боевым листком».

Понизив голос, парторг обронил несколько слов о Холине. Тревожные, не очень уверенные слова. Необычная замкнутость летчика Холина кажется ему подозрительной. Конкретных фактов нет, но Холин держится не так, как другие, это замечают многие. А граница рядом… Так что он, парторг, считает своим долгом… Я сказал, что у Холина семейные неприятности. «Разве в чужую душу залезешь, товарищ комиссар?» И я не понял, возражает парторг или согласен с таким объяснением.

Командир между тем, поковырявшись в тарелке, скрылся в палатке. Правда, жара очень действовала на аппетит. На это жаловались все летчики. Но я-то понимал, что Василий Васильевич оставил свою порцию баранины и отправился на КП по другой причине.

Доложить комиссару полка? Вряд ли поможет: внушения даже больших начальников не оказывали на Василия Васильевича должного влияния… Может быть, когда начнется настоящая боевая работа, он сам перестанет?..

Я ухватился за эту надежду. В сравнении с тем, что нас ожидало, пристрастие Василия Васильевича к спиртному отошло на задний план. Ведь мы находимся в необычных условиях, не сегодня-завтра каждый из нас может встретить смерть… Вправе ли я, должен ли перед лицом испытаний навлекать на товарища, вместе с которым поднимаюсь в бой, мелкие беды и огорчения, быть нетерпимым к его слабостям?

Этот день, так неудачно начавшийся, был самым длинным в году — 22 июня.

Солнце уже поднялось в зенит и так раскалило землю, что после трех часов сидения в самолете мне казалось, будто степь начала плавиться и тлеть. Волны раскаленного воздуха и дымы на горизонте создавали впечатление, что вдали занялся пожар, который медленно ползет к аэродрому. При более пристальном взгляде дым исчезал, открывалась картина безбрежного степного половодья. Куда-то схлынув, оно оставляло после себя огромные аэродромы, насыщенные грозной техникой, потом поднимались нагромождения гор, по ним шли люди, мчались всадники… Короче говоря, в приземном дрожащем воздухе можно было увидеть все, что находится на монгольской земле.

Разомлевшее от жары тело стало грузным, из-под кожаного шлема, ставшего горячим, струйками стекал пот, дышалось трудно. Я пытался вытирать платком шею и лицо, но это не помогло. Пробовал разгонять в кабине раскаленный металлом воздух, но это тоже не давало никакого результата…

В ожидании боевого вылета летчик больше всего томится неизвестностью. Ранние часы, когда нервы еще не возбуждены дневными тревогами, стараешься использовать для сна, но отдых этот ничего общего не имеет со сном в обычной обстановке. Можно, закрыв глаза, целый день дремать, по временам забываясь, но настоящий здоровый сон никогда не придет под крыло самолета, ты ждешь сигнала боевого вылета; такое томление изматывает порой сильнее, чем бой…

Мираж, покинув горизонт, замельтешил в кабине. В голове шумит, и моментами слышится грохот, хотя вокруг — тишина знойного дня. Неподвижное сидение в кабине становится мучительным, как пытка. Возникает неодолимая потребность пошевелить ногами, размять поясницу. Но можно только поерзать на парашюте — в пределах, которые создают привязные ремни, опоясавшие талию и плечи… Птицы и те не щебечут. Уставшие глаза сами начинают закрываться…

— Вот вам зонт, все не так будет палить, — сказал техник Васильев, устанавливая над кабиной легкий каркас, обтянутый полотном.

Этот теневой навес создал некоторую прохладу, но мои ноги окончательно задеревенели. Расстегнув привязные ремни, я удлинил их, чтобы меня не так плотно прижимало к сиденью, потом стал разминать затекшие мышцы. Васильев принес воду, которую он хранил в специально вырытой для этого яме. Я с наслаждением напился, ополоснул лицо, снова сел.

— Сделаю на яму крышку, — говорил хозяйственный Васильев, — будет совсем добрый погребок…

— Давай, давай! Знаешь, такой бы погребок, как в деревне…

Отдаленный рокот моторов привлек мое внимание. «Наверно, опять японцы появились, — подумал я, провожая взглядом направлявшуюся к Халхин-Голу большую группу наших истребителей. — Эх, проветриться бы!»

— По-моему, из соседнего полка пошли, — сказал Васильев.

Ответить я не успел: прозвучали выстрелы из ракетниц, и два красных шарика взвились над командным пунктом. Сигнал означал немедленный вылет всей эскадрильи.

Запустив мотор, увидел, как начала взлет соседняя эскадрилья. «Значит, решили потренировать нас в составе всего полка?» — подумал я и спокойно, без суетной спешки, оглянулся на своих летчиков, стоящих наготове. Командир эскадрильи начал разбег. Я не испытывал никакого волнения и нервозности, этих обычных спутников первых воздушных встреч с врагом. Несколько холостых вылетов на задания, но без боя, подобных утреннему, сделали свое благое дело. Маршруты к границе, в район инцидента, хотя и не давали непосредственных результатов, постепенно втягивали нас, приучали к боевому напряжению, приглушая остроту естественного страха боя. В наших действиях, когда взлетали по сигналу с КП, появилась даже та мастерская небрежность, которая свойственна людям, сросшимся со своим делом. Все выполнялось так же четко и быстро, как при обычном учебном полете… Именно с таким чувством начал я вылет 22 июня 1939 года…

Эскадрилья в плотном строю устремилась к Халхин-Голу. Много выше нас проследовало звено японских истребителей. Василий Васильевич, только что получивший замечание от командира полка, решил теперь во что бы то ни стало нагнать противника. Он помчался за японцами на полных газах, не обращая внимания на своих ведомых, — строй нарушился, растянулся…

Держась рядом с командиром, я внимательно осматривался. По сторонам — ничего подозрительного. Чистое голубое небо, лишь кое-где белые хлопья облаков. Вчерашний урок шел на пользу…

Командир, как можно было судить по его действиям, отчаявшись в успехе погони — вражеское звено уже скрывалось из виду, — метнулся в другую сторону, туда, где виднелась группа наших бипланов И-15. Маневр был крутой, стремительный… Василий Васильевич несся с большой решительностью, лихо… Я не мог понять его. Можно было только предположить, что И-15 он принял за противника…

А между тем слева, вдалеке едва заметно вырисовывалась целая стая самолетов. Вначале мне представилось, что это наши, ранее взлетевшие. Но группа слишком велика — 50 — 60 машин. И в полете их мне показалось что-то непривычное, холодное, зловещее… Что — я определить не мог… Они шли с вызывающим спокойствием, уверенно, стройно, как хозяева монгольского неба.

Попытался предупредить командира, помахав ему крыльями, — тщетно! Не меняя курса, он сближался с группой И-15. «Не видит японцев!» — отметил я больше с тревогой, чем с удивлением, разворачиваясь вместе с несколькими летчиками на врага.

Неверно было бы сказать, что сердце у меня в этот миг учащенно забилось. Нет. Оно екнуло, сжалось, застыло. Потом словно вспыхнуло, гневно и остро. Кровь забурлила в жилах. Волнение новичка, страх и ненависть, задор молодости — все переплелось. Едва владея собой, летел я на вражескую армаду…

Вдруг случилось что-то необъяснимое — сверху на строй противника свалилась лавина самолетов. Откуда она, с каких высот? Ведь я, кажется, все видел! Внезапная атака была потрясающей. Удар оказался мгновенным. Будто взрыв громадной силы разметал вражеский строй, оставив висеть парашюты да узкие косые жгуты дыма. Все машины завертелись перед глазами в бешеной пляске. Ошеломленный представившимся зрелищем, я посмотрел в стороны, как бы желая охватить всю фантастическую, ни с чем не сравнимую картину. Но до того ли! На подмогу атакованным спешила другая группа японцев. Я развернулся ей навстречу.

Лобовая атака!..

Отчаянное волнение охватило меня.

Сколько было прочитано про эту лобовую атаку! Сколько слышано легенд о летчиках, геройски поступавших в такой ситуации! Сколько нужно умения, воли, чтоб выйти из нее победителем! Я свято верил всем этим россказням и считал, что лобовая атака — самый сложный и опасный прием нападения, что в ней, как ни в чем другом, проявляется воля и профессиональная выучка летчика-истребителя. Я был во власти этих представлений и старался не сплоховать.

Все натянулось в струну, дыхание перехватило… Но вражеские самолеты выросли передо мной так стремительно, что единственное движение, которое я, оцепеневший в решимости, успел сделать, состояло в нажатии гашеток; я надавил на них инстинктивно, не глядя в прицел; светлые кинжальные струи метнулись в глазах — и все…

Еще не веря, что страшная лобовая атака кончилась так просто, без всяких последствий и даже как-то непроизвольно, я некоторую долю времени летел в напряженном ожидании столкновения: ведь ни я, ни противник — никто не отвернул. По крайней мере, так мне показалось. «А что же с остальными?» — опомнился я, круто разворачиваясь, чтобы немедля, уже с лучшего положения повторить нападение. Но своих возле меня не было. Я вздрогнул от такого открытия и отпрянул в сторону. Кругом творилось что-то невообразимое: воздух кишел самолетами и блестел огнем. Показалось, что само небо горит, что какой-то бешеный ветер раздувает это пламя, все захлестывая, крутя, ничего не оставляя в покое.

Я растерялся и не знал, что делать. Никакого строя нет: где свои, где японцы, разобрать невозможно.

«Если оторвался в бою от строя, то сразу же пристраивайся к первому, кого увидишь из своих». Я вспомнил этот наказ бывалых летчиков и хотел сделать именно так, как они говорили. Но тут перед самым моим носом очутился японский истребитель, похожий на хищную птицу с большими крыльями и неподобранными лапами. Я бросился за ним, позабыв обо всем. И, возможно, настиг бы его, если бы не внезапная белая преграда, пересекшая мне путь. Свернуть я не успел, самолет дернуло… Парашютист! Неужели свой?.. Прямо на меня валился горящий белый самолет, только что оставленный парашютистом, — враг!

Едва избегнув столкновения с тяжелым факелом, я оказался рядом с японским истребителем, который шел со мною одним курсом. Некоторое время мы летели парой: ни он, ни я в течение этих секунд не пытались ни отстать, ни отвернуться — каждый искал наилучший способ обмануть «соседа», чтобы зайти к нему в хвост. Я хорошо мог разглядеть голову японского летчика. На ней была сетка с вделанными наушниками — радио, важное преимущество, которым никто из наших летчиков не располагал. Пытаясь обмануть его, я плавно начал сбавлять газ, чтобы отстать и оказаться позади, но японец разгадал это нехитрое намерение и спокойно повернул лицо в мою сторону. Наши взгляды встретились.

Вместо испуга, злобы или решительности, ожидаемых мною, на небольшом смуглом лице противника с усиками я увидел хладнокровную, снисходительную усмешку. Мне стало не по себе. «Рубану крылом по кабине!» — и, может быть, мы оба разлетелись бы от удара, если бы в тот же момент японец не был пронизан пулеметной очередью; его кабина мгновенно обволоклась огнем и дымом.

И-16, уничтоживший вражеский истребитель, проскочил над жертвой, помахивая мне крыльями и не замечая, что сзади у него сидит другой японец. Я поспешил ему на помощь. Враг оказался удачно посаженным на прицел в упор. Я нажал гашетки… и от вражеского истребителя полетела труха и пыль, точно это был какой-то старый мешок… Меня обдало ею, по крыльям и кабине застучали дробные удары мелких осколков. Я резко взял вверх, чтобы пристроиться к своему самолету, уже мчавшемуся в атаку на звено противника.

Неизвестный товарищ стрелял мастерски. Короткая очередь — и еще один японский истребитель пошел вниз, а другой сумел вывернуться… И вдруг этот напористый И-16, уничтоживший двух японцев, задымил… Летчик, борясь, видимо, с огнем, швырнул свою машину в сторону. Огонь вырвался наружу. Летчик выпрыгнул.

Вид яркого парашютного купола, выросшего над летчиком-героем, вызвал у меня приступ бурного восторга. Жив! Два японских истребителя сделали попытку расстрелять беззащитного. Наши бросились им наперерез, но в следующий момент произошло нечто ужасное: горящий И-16 падал прямо на парашютиста… Тут по моему самолету, словно плетью, хлестнула пулеметная очередь, в глазах что-то блеснуло. Помня, что от И-16 нельзя уходить разворотом, я без колебаний отдал ручку управления до отказа «от себя» — и мгновенно провалился вниз.

Перевод машины в пикирование был так груб и резок, что меня наполовину вытащило из кабины, а управление вырвало из рук. Оглушенный толчком, ослепленный встречным потоком воздуха, который стал плотным, как вода, я ничего не видел. Страшный скоростной напор ревел в ушах, рвал нос, перехватывал горло, проникал сквозь сжатые губы в рот, легкие, разрывая их, ломил поясницу… Я весь был парализован: руки распластаны и прижаты к фюзеляжу, голова запрокинута назад. Только где-то в самой его глубине тлела неясная мысль: «Что это, сон или явь?»

Внезапно выросла близкая земля. «Конец всему. Так глупо?..» Я напрягся, чтобы втянуться в кабину. Чуть осел, ухватился за борта. Это позволило сделать еще одно движение — рывок всем телом, — и правая рука ухватилась за ручку управления…

Самолет снова оказался в моей власти. С каким-то ликующим воплем торопился я кверху, к солнцу, к товарищам — об удлиненных привязных ремнях, за что едва не поплатился жизнью, не было и мысли, хотя потом о них никогда не мог забыть.

Воздух по-прежнему сверкал огнем и металлом. Носились тупоносые И-16, подобно волчкам, крутились И-15; число японских истребителей продолжало возрастать… Они отличались от наших своей белизной, неубирающимися шасси и плавными, мягкими, ястребиными движениями.

Я врезался в самую гущу боя. Все, что приходилось делать, делал в каком-то остервенении. Бросался противнику вдогон, прицеливался и стрелял, уклонялся от вражеских атак, пристраивался к своим, кто-то пристраивался ко мне — носился до тех пор, пока не заметил, что ураган смерти ослаб. Я как бы притормозил себя, осмотрелся.

Даже мой глаз новичка мог теперь заметить, что противник в беспорядке уходит на свою территорию. Бой кончался на преследовании. Я незамедлительно пристроился к И-16, который шел со снижением, настигая одиночку-японца, уходящего к Халхин-Голу. Мой ведущий догнал противника у самой земли и попытался с ходу атаковать. Японец, обладая лучшей маневренностью, ускользнул. Я тоже предпринял атаку, но пушки и пулеметы молчали — боеприпасы кончились. Незнакомец на И-16 шел одним курсом с японцем и немного в стороне, выбирая момент для повторного нападения. Противник, видя, что его никто не атакует, мчался на всех парах по прямой. Впереди блеснули воды Халхин-Гола. «Уйдет! Чего же медлить!»

Последовавшее затем движение моего ведущего изумило: словно предупреждая врага о своем дальнейшем намерении, он покачал крыльями, привлекая к себе внимание, заложил глубокий крен в сторону японца. Противник понял, конечно, что это — разворот для атаки. Чтобы избегнуть прицельного огня, он, в свою очередь, также круто развернулся на атакующего. Но тут я заметил, что наш истребитель, заложив свой демонстративный крен, удерживает машину в прямолинейном полете. Это была имитация атаки, ложное движение, очень тонкая хитрость. И японец клюнул на удочку. Правда, в следующее мгновение он уже понял свою ошибку и попытался ускользнуть… Но было поздно: И-16 на какой-то миг застыл у него в хвосте, блеснул огонь — и противник, словно споткнувшись, рухнул в реку.

«Вот это да!» — восхитился я, разворачиваясь вслед за неизвестным летчиком.

Мы возвращались домой.

Степь не была теперь чистой и свежей, как прежде, — она полыхала кострами. Одни костры были яркие и поднимались высоко, другие едва курились, догорая. Сизые дымки над грудами искореженного металла и дерева, черные рытвины в траве, выбитые разлетевшимися вдребезги самолетами, — все говорило о жестоком сражении, разыгравшемся в небе…

Самолет закончил пробег, почти остановился, но я не сразу узнал свой аэродром. Навстречу бежал техник. Он поднял руки, указывая направление на стоянку. Это был мой боевой друг Васильев, но в тот момент и он казался каким-то далеким от меня. Все существо мое находилось еще там, в раскаленном небе, среди рева и грохота боя. Приземлив машину, я не чувствовал самой земли и, конечно, не замечал, на какой огромной скорости рулит самолет, заставляя беднягу Васильева, схватившегося за крыло, повисать в иные моменты в воздухе.

На стоянке я не спеша, даже с чувством некоторой торжественности, выключил мотор, прислушался, склонившись вперед, как жужжат приборы, еще не остывшие от полета. Вылезать из кабины не торопился. Вообще все, что приходилось мне теперь делать, я выполнял с блаженной, сладостной медлительностью. Не торопясь стянул с рук перчатки и положил их за фонарь кабины. Снял с распарившейся головы шлем, пригладил мокрые волосы. Тщательно, с педантичностью, для другого случая странной, расстегнул и подогнал привязные ремни. С той же степенностью расправил лямки парашюта, чтобы удобнее было их накинуть при следующем сигнале ракеты… Всем существом я понимал теперь, что такие «мелочи» могут стоить жизни.

Наслаждаясь тишиной, степным простором, сужавшимся в полете до могильных размеров, я торжественно переживал свое возвращение в эту жизнь. Мозг, возбужденный новыми мыслями, острыми впечатлениями, сердце, распиравшееся от восторга, — все искало выхода, рвалось наружу.

— Ну, — сказал я Васильеву, не скрывая радости, но не находя подходящих, значительных слов, — теперь получили настоящее крещение!

Ответа его я расслышать не мог, потому что в ушах заложило, но по движению губ понял, что техник меня поздравляет, хотя и несколько смущенно.

Я зажал нос и начал с усилием в него дуть. В ушах что-то прорвалось, на меня вдруг хлынули все звуки аэродромной жизни, а вместе с ними и слова Васильева:

— Пробоины…

Пробоины в моем самолете!

С вниманием, с почтительностью, с долей острого сострадания, будто дело касалось живого существа, стал я рассматривать пулевые пробоины, полученные машиной.

— Да-а… порядочно всадили, а с самолетом хоть бы что!..

— Двенадцать штук, — сказал Васильев. — Цифра двенадцать, говорят, счастливая. Я их скоро залатаю…

И только после этого я заметил, что поредела наша самолетная стоянка.

— Васильев, что же ты молчишь? Где остальные? Не возвратились?

— Я и говорю, товарищ комиссар, что глазам не верю…

— Где-нибудь сели! Не нашли нашу точку и сели у соседей…

Василий Васильевич нервно ходил возле палатки, рассеянно слушая доклады командиров звеньев и летчиков. Их короткие фразы, отдельные реплики мало походили на доклады, и я понимал, что только дисциплина, глубоко им свойственная, удерживала этих людей от выражений, готовых сорваться с языка.

Да, бой эскадрилья провела постыдно: большинство летчиков в схватке не участвовали, так как бешеные рысканья командира расстроили весь боевой порядок; летчики рассыпались, потеряли друг друга, многие, израсходовав горючее, сели на других аэродромах.

Широкое, красное лицо командира было растерянным и виноватым, но без тени уныния. Оно как бы говорило: «Ну что ж, ошибся, с кем этого не бывает!» Однако я видел, что в глазах людей он начинает терять уважение не только как человек, но и как летчик. От общего внимания не ускользнуло, что Василий Васильевич, чувствуя за собой вину, все разговоры со штабом полка, все щекотливые телефонные объяснения по поводу минувшего боя поручил адъютанту и, стоя рядом, внимательно слушал его ответы.

Наконец волна возбуждения спала.

Василий Васильевич дал указание всем разойтись по самолетам. Мы остались вдвоем. Сдерживая себя, я стал говорить как можно спокойней о перипетиях прошедшего боя. Командир слушал меня с большим вниманием и заметил:

— Хорошо хоть, что у нас никто не погиб.

— Но ведь из-за тебя и в бою многие не участвовали! Гонялся как угорелый, всю эскадрилью рассыпал…

— Грешен: не мог различить японцев… Стрела эта… с гулькин нос. Разве ее с высоты заметишь?..

Эта ложь, словно он с маленьким разговаривает, меня возмутила.

— Ты себя не оправдывай, не поможет. Я-то знаю, в чем причина!..

— Не рассчитывал, что будет вылет, — удрученно сказал Василий Васильевич. — Да и немного принял… Грамм сто двадцать…

— Брось пить, все пойдет нормально!

— Хочу… Да как-то все не получается, комиссар… Своей откровенностью, бесхитростным прямодушием он разоружал меня.

— Но ведь ты же долго держался… Почему теперь не можешь? Попытайся.

— Попробую! — не то чтобы твердо, а как-то напряженно, с гримасой боли, произнес Василий Васильевич. — Разбора боя я делать не буду. Ты воевал, ты и делай.

— Так дело не пойдет. Ты командир, ты повел эскадрилью в бой, ты и должен разобрать весь этот вылет.

— И свою пьянку?

— Зачем? Я считаю, пьянку мы уже обсудили, можно и не повторяться. А остальное следует разобрать подробно. Основной недостаток — твоя плохая осмотрительность и горячность. Так прямо и скажи.

Василий Васильевич вскинул свою крупную голову, пронзил меня глазами, но возражать не стал.

— Будет урок для всех, — продолжал я. — Командиры звеньев тоже допустили ошибки: старались не отстать от тебя и растянули строй. А им бы лучше немного приотстать, да звенья сохранить. И вообще, все мы плохо смотрели за воздухом. Надо напомнить летному составу об изучении района, а то вот многие не нашли своего аэродрома

— Хорошо! Давай проведем разбор, — сказал командир. — Все!

Если уж он сказал «Все!», дальше разговаривать с ним невозможно, это я знал хорошо.

До моего прибытия в эскадрилью обязанности комиссара более полугода исполнял Иван Иванович Красноюрченко; он хорошо знал всех летчиков, командира, я с ним часто советовался. На этот раз Красноюрченко высказался с полной категоричностью:

— Гнать нужно таких командиров. Не то по его пьяной милости не одна еще голова пропадет…

Первые мгновения боя, до сих пор как-то еще не прояснившиеся, ускользавшие, вдруг необычайно ярко встали в памяти. «Японцев не видит!» — повторил я, только сейчас до конца постигая жестокий, беспощадный трагизм этого простого, все определяющего обстоятельства. И вот как оборачивается упоение талантом, когда его считают самоценным «божьим даром». «Блестящие» способности! Они тоже оказываются пустоцветом, если твердая воля и ясный разум не могут владеть ими, не прикладывают к тому главному, ради чего они существуют…

Новые нормы отношений, новая мерка человека начинала складываться в сознании, опаленном боем. Жалкими, пустыми показались мне недавние сомнения насчет того, вправе ли я на боевом аэродроме проявить нетерпимость к слабости товарища… Да, я обязан это сделать — во имя многих жизней и победы.

Если бы на какой-то срок от всего отойти, замедлить дальнейшие события, чтобы сосредоточиться на происшедшем час назад!.. Но я снова возле самолета. Крыло бросало на светлые чехлы короткую, узкую тень, целиком укрыться в ней не удавалось — ноги припекало солнцем. Васильев латал пробоины. Методически передвигаясь, он покончил с моторным капотом и занимался правой плоскостью. Оставался хвост и левое крыло. Когда следующий вылет — неизвестно, возможно, и успеет…

Я лежал на спине, закрыв глаза, охваченный досадой, радостью, недоумением.

Первая схватка с противником, первый бой — и я подбит!

Враг, конечно, силен и хитер, но все же — в этом я был убежден — событиям надлежало развиваться так, что все уловки его мы вовремя разглядим, все случайности предусмотрим и выйдем из боя победителями.

О том, что меня самого могут сбить, я всерьез не думал; такое положение было чуждо моему сознанию; мыслей о самозащите в голове попросту не водилось. С какой бы стороны к воздушному бою ни подходил, я видел себя только нападающим. Точнее говоря, это как раз и была та единственная ситуация, которую умело и охотнее всего создавало воображение.

Такой склад мышления был свойствен и большинству моих товарищей, необстрелянных летчиков. Ведь молодость, думая о жизни, всегда придает своим взглядам активный, наступательный характер. А если иной раз мне и приходила на ум черная смерть, то выступала она как предмет раздумий, лично ко мне не относящийся…

О своей гибели я мог думать только как о героической, громкой, торжественной, что ли; о ней будут знать не только моя жена, мать, живущая в глухой лесной деревушке Прокофьево, Горьковской области, но и вся страна!..

С трезвой, отчетливой ясностью представил я, как мог сегодня, абсолютно никем не замеченный, оказаться похороненным под обломками своего самолета и вился бы над моими останками дымок, как тянется он сейчас в степи над грудами сплющенного металла… От такой картины ледяные мурашки прошли по спине. Естественный инстинкт боязни смерти, заглушенный нервным напряжением, заговорил только сейчас, в спокойной обстановке… Видно, и у страха фитиль длинный, жжет позднее.

Две ракеты взвились над КП — немедленный вылет всей эскадрильи!

Я вскочил… Но к парашюту не потянулся. Васильев еще не закончил ремонт; на хвосте и левой плоскости белели пробоины.

Снова опустился на чехлы.

Человек, впервые бухнувшийся в бассейн и ушедший под воду, закрывает глаза. Он ничего не видит, только ощущает. Так и летчик в первом воздушном бою. Он чувствует и схватывает лишь то, с чем непосредственно соприкасается, не проникая вглубь, не охватывая общей картины. А вообще-то говоря, восстановить динамику воздушного сражения, в котором участвовало с обеих сторон более двухсот истребителей, было бы трудно даже очень опытному боевому командиру…

Отдельные мгновения схватки вспыхивали в памяти одно за другим, рождая множество вопросов, но и вопросы эти, и сами отрывочные картины проносились в голове без всякого порядка, вихрем: уж очень все показалось необычным. Я мог приходить в восторг, изумляться, испытывать жгучую горечь и гнев, — анализ событий не давался…

Было уже известно о сегодняшней гибели командира полка майора Глазыкина. Его труп без единой пулевой царапины, но сильно разбитый тупым ударом опустился на парашюте рядом с упавшим самолетом. «Наверно, это был он», — подумал я, вспоминая, как напористый И-16, сбивший двух японских истребителей, вдруг вспыхнул и как летчик, выбросившийся на парашюте, был накрыт во время спуска своим же падающим самолетом… Как жаль, что не удалось рассмотреть номер — уж очень мелкой цифрой он был написан.

Первый бой, первый бой!.. Какой ты бурный, стремительный, опьяняющий! Что главное в тебе? Кажется — все, потому что все памятно и ничего нельзя забыть.

Привязные ремни…

Я снова, но еще острее, глубже переживал отчаянные секунды. Видимо, такие положения в бою, когда летчик короткое время не в состоянии управлять самолетом, могут возникнуть из-за потери сознания, при большой перегрузке или ранении, и тогда неуправляемая машина быстро врежется в землю. Как это предотвратить? Мне пришла мысль сделать так, чтобы самолет, переставший чувствовать летчика, сам набирал высоту. Для этого надо его отрегулировать, чтобы он не сваливался на крыло и всегда имел тенденцию к кабрированию. А как быть с сектором газа? Ведь рычаг управления мотором может оказаться в заднем положении, и мощность сразу упадет… Резинка! Обыкновенная резинка, которая тянула бы сектор газа вперед, выводила бы мотор на полные обороты… Васильев заверил, что сегодня же ночью реализует мою идею…

А таинственная грозность лобовой атаки! Раньше считалось, что она посильна якобы лишь выдающимся воздушным бойцам. Теперь же эта таинственность перестала существовать, хотя никакого определенного мнения относительно места и роли этого приема в тактике воздушного боя у меня, конечно, не сложилось. И на то, что строи и боевые порядки, предусмотренные наставлениями, в бою не соблюдались, я смотрел, как на естественное следствие нашей неопытности, недостаточной тренированности в групповых полетах, не подозревая даже, что тут возможны и другие, более глубокие причины. Наглядным, выразительным образцом самообладания и находчивости стоял передо мной летчик с И-16, расчетливым маневром и короткой очередью сваливший противника в реку, — высокий и очень доходчивый пример мастерства. О таком истребителе я мог думать только одно: «Умница!»

Когда же из рассказов других участников сражения стало известно, что это был не кто иной, как Сергей Иванович Грицевец, мое восхищение этим человеком еще более возросло…

…С нарастающим гулом, очень низко пронеслась над летным полем наша эскадрилья; строй соблюдался безупречно — воздушного боя, значит, не было. Ну а к утру мой самолет будет готов…

Над аэродромом опускались сумерки. Разорвались и погасли зеленые ракеты, возвещая конец первого дня нашей боевой жизни. Люди облегченно вздохнули.

Первый шаг сделан…

Хорошо начать — сделать половину дела.

Я все прислушивался к себе, сопоставляя факты, картины, навсегда запечатлевшиеся… И единственное, о чем мог судить уверенно, касалось не тактики и не техники пилотирования, а одного несомненного, возвышающего душу факта: я стал не таким, каким был еще сегодня утром. Главный итог дня состоял именно в этом. Понюхал пороха в бою, глянул смерти в глаза. Правда, в нашей эскадрилье потерь не было, но двенадцать советских самолетов не вернулись на свои аэродромы. А встреча со смертью накоротке, как быстротечно она ни проходила, опаляет, и человек после такого свидания либо становится крепче, либо сдает, слабеет. Все зависит от того, как он подготовлен к трудному, испытанию.

Анализируя свои впечатления, я должен был допустить, что, возможно, кто-то из летчиков и оробел, почувствовал слабость, растерянность; но когда вся эскадрилья вновь собралась вместе и мы узнали боевой результат дня — уничтожено свыше тридцати самолетов противника! — то радость и сила летного коллектива, сплоченного первым огневым испытанием, вызвали новый прилив бодрости, целебно коснувшийся каждой души.

Как позже выяснилось, в официальном сообщении Квантунской армии об этом бое говорилось: «22 июня около четырех часов дня 105 советских самолетов нелегально пересекли границу около Ганьчжура и были встречены в воздухе восемнадцатью японскими истребителями. В последовавшем бою было сбито 49 вражеских самолетов, в то время как не вернулись на свои базы, из-за отдаленности, 5 японских самолетов. Сюда входит самолет, пилотируемый капитаном Моримото».

Врать так уж врать!

Подвиг

Шел пятый день воздушной битвы.

В монгольском небе состоялось уже несколько крупных и мелких схваток. Японцы, имея численное преимущество в истребительной авиации, поднимали в воздух, как правило, крупные группы. Мы с зари до зари не покидали своих кабин. Большинство летчиков эскадрильи получили в течение этих дней боевое крещение, и тот, кто еще не успел сразиться с врагом, уже чувствовал некоторую неловкость перед товарищами. Одни, быстро наращивая боевой опыт, уходили вперед, другие старались от них не отстать. В массе же своей все мы пока походили на птенцов, едва вылетевших из гнезда: уже чувствуется в крылышках упругая, прибывающая сила, но не познана воздушная стихия, где совершаются события; не познаны каждым по-настоящему и свои собственные возможности. Холин, которого я стараюсь не упускать из виду, ждал начала боевых действий нетерпеливо, как никто другой, но после нескольких вылетов сегодня вдруг снова сник. Никаких видимых причин к тому, казалось бы, нет.

Это утро отличалось от минувших только тем, что появилась, наконец, желанная определенность в обстановке. До сего дня перелетать государственную границу и преследовать врага на его территории нам не разрешалось. Сидя в кабинах под палящим солнцем, мы покорно и терпеливо ждали, пока противник первым совершит нападение. В хорошей маневренности японских истребителей мы уже убедились. Наши И-16 превосходили их по скорости, вооружению и прекрасным качествам на пикировании. Недостаток боевого опыта мы могли компенсировать отвагой, дерзостью, неукротимым желанием победить Но, занимая позицию пассивного ожидания, мы не могли сбросить со счета серьезный численный перевес противника, не учитывать того, что японские летчики имели немалый опыт боев в Китае. Это тревожило нас и раздражало. Разговоры о том, что японцы своими полетами хотят спровоцировать войну и мы на эту удочку не должны поддаваться, не могли внести ни успокоения, ни ясности. Каждый летчик видел и на себе испытал, что противник имеет самые решительные намерения, действует с предельной нахальностью. Вряд ли в таких условиях наша оборонительная тактика и выжидательная политика уймут японских агрессоров. В девяносто девяти случаях из ста генералы нападающей стороны истолковывают такое поведение противника как слабость. Их аппетиты, Скорее всего, только разгорятся.

И вот сегодня впервые получен приказ: в случае воздушного боя уничтожать врага на его территории. Это справедливо. Такая перспектива отвечает нашему духу. Но когда девиз, на котором мы воспитаны, перестает быть лестной для самолюбия, горделивой формулой, когда он должен стать обыденной реальностью, то заключенное в нем суровое требование и радует, и пугает Одно дело вступить на землю врага в плотном строю верных товарищей, для которых, как и для тебя, нет интереса более высокого, чем интересы безопасности твоей страны, твоего народа; и совсем другое дело — оказаться на земле противника в полном одиночестве. Для нас, летчиков-истребителей, такая возможность не исключена: ведь в бою каждый может оказаться подбитым.

Только этим и отличалось то июньское утро от других.

Самолет старшего лейтенанта Холина был неисправен, и я подумал, что это даже к лучшему: не годится, когда люди видят, в каком подавленном состоянии поднимается летчик в полет, связанный с пересечением вражеской границы. Мало ли как могут развернуться события! Все эти обстоятельства делали разговор с Холиным совершенно неотложным.

Он сидел неподалеку от штабной палатки, задумчиво попыхивая папироской. Как видно, не брился сегодня. Черная, жесткая щетина, охватившая впалые щеки и маленький злой подбородок, делала землистое лицо еще более изможденным, старила его. При своей щупленькой фигуре, нелюдимый и такой понурый сейчас, он походил на завядший гриб.

Я помнил его жену, высокую, молодую, интересную женщину. Красота ее была яркой, ослепительной, даже пугающей. Она была скромна и застенчива, но в темных глазах угадывались своенравие и страстность Обычно такие женщины с глазу на глаз говорливы, непосредственны и как-то легко, необыкновенно быстро упрощают самые сложные понятия, представления, чувства. Я познакомился и беседовал с нею незадолго до нашего отъезда в Монголию, когда Холин, бывший в эскадрилье на самом хорошем счету, вдруг запил. «Я его не люблю, бывают моменты, он становится мне ненавистным… Мы не дети, вы, конечно, меня понимаете…»

В эскадрилье мало кто знал о семейной трагедии этого маленького, не очень-то общительного человека. Находились охотники пошутить над ним, бросить в его огород камешек…

На третьи сутки после нашего отъезда из Москвы, когда поезд громыхал по сибирской земле, мы очутились с Павлом Александровичем наедине в пыльном тамбуре вагона. На Холина, что называется, нашло, и этот нелюдим вдруг заговорил — сам, без единого моего вопроса. Не отвлекаясь, с каждым словом все глубже и глубже уходя в историю своей любви, где один день не был похож на другой, где мгновения сказочного счастья сменялись приступами таких страданий, что сердце должно было разорваться от боли; утоляя потребность перед кем-то излиться, он говорил без всякой пощады к себе. И тогда мне впервые открылась истинная, сокровенная жизнь этой души, охваченной в острой тоске по жене какой-то отчаянной злобной решимостью… После той исповеди я мог расценивать лишь как заблуждение слова о Холине как о прирожденном истребителе. От рождения этот человек меньше всего был предрасположен к роли воздушного бойца. В этом хилом, тщедушном теле билось нежное, сильное сердце однолюба, охваченное глубокой, если не сказать великой, страстью. Только ради женщины, им боготворимой, добился он перевода из бомбардировочной авиации в истребительную, где можно проявить себя быстрее. Он совершит подвиг, прославится — и она изменится к нему, станет его уважать и не будет от него отворачиваться. Он видел в боевом самолете средство, верный ключ к сердцу этой своенравной женщины, ставшей его женой словно бы для того, чтобы сделаться для него еще недоступней… И он нетерпеливо ждал, когда же, наконец, наступит его час, представится случай показать в бою отвагу, которая всегда очаровывает женщин.

Не много времени надо пробыть на фронтовом аэродроме, чтобы понять, как возрастает здесь людская потребность в товарищеской заботе, в добром, внимательном слове. Но найти, подобрать это слово порой ничуть не легче, чем в условиях гарнизонного быта. Как подступиться к Холину? Такой разговор, как в поезде, уже не повторится. Но и бесследно он, конечно, не прошел.

— Ты слышал, Павел, будем бить врага на его территории, — начал я, чтобы хоть как-то завязать разговор.

— Я и на монгольской не очень-то успел. А дома, говорят, и стены помогают…

Несколько вылетов, в которых он участвовал, проходили под руководством Василия Васильевича и окончились безрезультатно. Это могло породить не только досаду. Как ни скромен был мой личный опыт, но я твердо усвоил, что первые боевые шаги летчика имеют исключительное значение для всей его судьбы. Существует, должно быть, какая-то грань, за которой вылеты без результата, да еще сопровождаемые потерями (а они были), начинают действовать самым отрицательным образом.

— Тяжело? — спросил я.

— Тяжело! — отозвался Холин, с доверием поднимая свои усталые глаза. — Тяжело, товарищ комиссар… Думал, ввязну в драку, себя не пощажу, забудусь… и еще прочтет обо мне в газетке, еще услышит Павла Холина! Я ничего не забываю. Ничего! И вроде все для меня теперь едино, и нет у меня своего личного тыла… А греметь над японской землей или над своей — для меня разницы нет.

— Нет тыла, — заметил я. — А Родина?

— Ро-о-о-дина, — значительно произнес Холин. — И она начинается с семьи…

Я вспомнил свой отъезд, расставание с женой .. Жестокостью было бы говорить сейчас Холину о счастье, которым я владел. Да и не в силах я был передать ему хотя бы сотую долю тепла и нежности, охвативших меня при одной мысли о родном, самом близком мне человеке, проводившем меня в этот путь…

Что говорить, любовь, семья, как и крепкий тыл армии, сообщают бойцу не только уверенность в победе, но и постоянно питают его душевные силы, придают ему энергию, которая так необходима для борьбы…

Сигнал на вылет прервал разговор: нас подняли на подмогу истребителям соседнего полка, завязавшим с японцами бой в районе границы.

Бывает такое состояние, когда человек, прежде чем вступить в холодную воду, весь дрожит; мурашки пробегают по его телу, он колеблется — окунаться или нет? Но вот, собравшись с духом — воды не миновать! — он проявляет решимость, берет себя в руки — и страхов как не бывало. Уж другие чувства владеют им. Так и летчик перед боем. Как только «нырнул» в схватку, и мысли, и воля — все подчиняется борьбе. Летчик как бы забывает себя…

Когда эскадрилья отошла от аэродрома, я с неприязнью глянул на солнце: слепящее, оно могло оказать нам плохую услугу. Загородившись ладонью, я осматривал небосвод. Опасности пока нет. Внизу лежала монгольская степь, но все во мне уже ожидало Халхин-Гола, за которым начнется чужая территория.

Вот и река, окаймленная зеленой поймой, поросшей редким кустарником. Мы — над Маньчжурией. Зловещий холодок прошел по спине, а все, что было внизу, показалось безжизненным, черным — словно под нами расстилалась не земля, кормилица человека, а притаилась сама смерть. Ухо настороженно прослушивает гудение мотора, случись ему остановиться — и можно оказаться внизу… Но песня мотора ровна, стрелки приборов на своих местах.

Диск винта, поблескивая на солнце, точно зеркало, мешает смотреть прямо перед собой. Чуть изменяя направление полета, я отворачиваюсь и от неожиданности вздрагиваю: перед глазами — вспышка. Точно такая, как в первом бою, когда по мне откуда-то сверху ударила очередь. В то же самое мгновение я успеваю понять, что за блеск пулеметного огня мною принят безобидный солнечный зайчик, скользнувший по металлическому винту. Строй не нарушен, я продолжаю занимать свое место справа от командира, наблюдаю за воздухом. Моя задача — не допустить внезапного нападения со стороны японцев.

Нервы натянуты. Глаза шарят по всему небу. Вот появилась еле заметная точка. Враг? Впиваюсь в призрачное маленькое пятнышко, и оно исчезает. Это еще больше настораживает. Солнце мешает, но все же мне удается разглядеть, что там снова что-то маячит. Птица?! Фу ты, проклятая! Я плотнее прижимаюсь к самолету командира. Тот показывает что-то внизу.

На земле двигаются небольшие группы солдат, отдельные машины, видна линия старых окопов… Тлеют черным и белым дымом груды металла, ярко белеют в разных местах шелковистые пятна: воздушный бой закончился, догорают самолеты, валяются парашюты… Сердце сжалось от боли. Ведь среди сбитых на вражеской земле могут быть и наши!

Я отвлекся только на секунду и теперь лихорадочно начинаю осматриваться. Кроме нас, в воздухе никого. Глаз снова, помимо воли, тянется к земле.

Бой кончился. Опоздали. Идем домой.

Предбоевое возбуждение не нашло себе естественного выхода. Волнение, не смытое боем, продолжает теснить грудь. Костры на черной земле стоят перед глазами.

Почему эскадрилья опять не смогла принять участия в бою? Василий Васильевич на этот раз вывел нас быстро и точно в указанный район.

Значит, поздно подняли.

Говорят, у доброй славы шаг короче и медленней, чем у плохой.

Может быть, иногда так и бывает. На войне, однако, молва о хороших делах людей, о ратных подвигах разносится с быстротою молнии, о них узнают моментально, как будто сердца бойцов наделены какой-то удивительной способностью пересылать на любые расстояния весть о геройском поступке товарища. Трусость же, как и всякая другая подлость, привлекает к себе внимание, как зловоние, только там, где эта мерзость гнездилась…

Не более десяти минут прошло с того момента, как я зарулил свою машину, а первое, что услышал, появившись на командном пункте, были восторженные слова Василия Васильевича:

— Комиссар! Ты знаешь, что в бою, на который мы сейчас не поспели, был сбит командир полка Забалуев, а майор Грицевец сел на И-16 и вывез его? В Маньчжурии сел, оттуда и вывез!

В первую минуту это известие о беспримерном в истории авиации подвиге произвело на меня ошеломляющее впечатление. Мне показалось вначале, что такой поступок просто невозможен. Разве кто-нибудь имеет право садиться на территории противника? Достаточно какой-то ничтожной случайности — камера лопнет или мотор заглохнет на малом газу, — и отважившийся на такое дело сам может остаться там, на чужой земле! Кто докажет тогда, что он не сдался добровольно в плен, не изменил Родине? Позор падет не только на него, но и на всю семью, на родственников. Допустим, кончится война, его обменяют как военнопленного. Кто же поверит ему, что он сел к врагу, движимый благородными намерениями?!

А потом, — как можно разместить на истребителе второго человека? Где? В кабине? Но в кабину сам едва втискиваешься. Разве что посадить товарища себе на плечи… Но туловище останется торчать, его вырвет из кабины скоростным напором… Да и самолет, пожалуй, не оторвется от земли, мощности мотора не хватит…

— Нет, ты что-то путаешь, — нерешительно проговорил я.

— Да я сам не поверил! — почти кричал Василий Васильевич, — А все, оказывается, кроме нас с тобой, давно уже об этом знают. Солдатский вестник свое дело сделал! Вон, видишь, люди собираются кучками, только об этом и говорят…

Я поспешил к телефону, попросил к аппарату комиссара полка. Тот, называя Забалуева «первым», Грицевца «семеркой», прибегая к другим средствам довольно прозрачного кода, подтвердил необычайную новость. Прибывший представитель политотдела ВВС посоветовал тут же провести митинг. Это как нельзя лучше отвечало состоянию, охватившему нас. Но все экипажи эскадрильи несли дежурство — в любую минуту мог прозвучать сигнал на вылет. Собирать людей при таких обстоятельствах мы не имели права. Тогда я попросил представителя политотдела рассказать нам, как совершил Грицевец свой подвиг, чтобы еще до отбоя, когда появится возможность созвать весь личный состав эскадрильи, организовать беседы по экипажам.

Суть была в следующем.

В середине дня у озера Буир-Нур завязался воздушный бой пятидесяти советских истребителей с шестьюдесятью японскими. Противник был разбит и бросился наутек. Японцы над своей территорией сумели зажечь самолет майора Забалуева. Он выбросился на парашюте. Сергей Грицевец приземлился рядом с Забалуевым и на глазах у японцев, пытавшихся их обоих взять живыми, посадил Забалуева к себе в кабину, взлетел и благополучно возвратился на свой аэродром. С воздуха их прикрывал лейтенант Петр Полоз.

Слушался этот рассказ с затаенным дыханием. Мы, молодые летчики, знавшие много примеров воинской доблести, не сразу могли осмыслить происшедшее. Что побудило Грицевца на поступок столь большого мужества? Жажда личной славы? Нет. Слава и без того не обошла Сергея. Его имя, занесенное в список Героев Советского Союза, гремело по всей стране. Большей славы и быть не могло (звания дважды и трижды Героев тогда еще установлены не были). Этот человек рисовался нашему воображению как живое и вполне законченное воплощение всех ратных достоинств. И вдруг он раскрылся перед нами какой-то новой, неожиданной стороной…

Никогда прежде не приходилось мне испытывать так глубоко заразительную силу геройского поступка. То же самое происходило, видимо, и с другими.

— Вот это человек, — услыхал я позади себя и обернулся.

Это сказал Холин — худой, небритый, с глазами, полными волнения. Должно быть, он тоже ставил себя на место героя. Должно быть, он тоже задавался вопросом: «А я бы смог?» И, должно быть, отвечал про себя: «Да, смог бы».

В тот день мне посчастливилось увидеть Сергея Грицевца. Для нас, молодых истребителей, подробности той встречи были интересны и очень поучительны. Раньше мне не приходилось наблюдать, как держит себя человек, вдруг оказавшийся в центре внимания целого фронта. Ни одним словом, ни одним жестом не выказывал он своего превосходства перед другими летчиками и был совершенно свободен от благосклонной, всегда унижающей других снисходительности. Немного смущенный повышенным к нему интересом, он охотно говорил о товарищах, и все видели, что делается это не из дешевого кокетства, а потому, во-первых, что он прекрасно их знает, и, во-вторых, потому, что говорить о них — уж коль выпал такой случай, — доставляет ему удовольствие. Его суждения о людях были коротки и отличались меткостью. Отзываясь о ком-нибудь из летчиков, он любил подчеркнуть не столько его профессиональные, сколько человеческие качества: «Очень добр душой и не мямля», «Свободно входит в чужие беды, но принципиален…»

Когда же речь заходила о самом Грицевце, он будто отвечал на вопросы анкеты: «да», «нет», «был», «сделал»…

Среди нас находился корреспондент армейской газеты. Он спросил Грицевца:

— Что вы думали, когда садились в тылу японцев? Грицевец ответил просто:

— Спасти человека.

— А если бы что-нибудь случилось с самолетом? Летчик улыбнулся:

— Помирать вдвоем все легче, чем одному.

— Разве вам смерть не страшна, что вы так легко говорите о ней?

Выражение его лица переменилось.

— Только ненормальные люди смерти не боятся. Но есть совесть, она сильнее смерти.

А вот что позже писали литераторы об этом беспримерном подвиге:

«Навстречу нам, улыбаясь, шел молодой худощавый человек легкой походкой спортсмена.

Он приветливо помахал рукой, в которой были полевые цветы. Можно подумать, что он возвращается с прогулки. Впрочем, все отлично знали, что после каждой «прогулки» Грицевца японцы не досчитываются нескольких самолетов.

Весь фронт гремел рассказами о замечательном подвиге Грицевца — о том, как он, снизившись на вражеской территории, спас своего друга и командира — Забалуева.

Почти каждый день над степью происходили воздушные бои, и почти каждый день умножались рассказы о подвигах Грицевца.

Мы спросили у одного его товарища: какие самые сильные стороны Грицевца раскрылись во время халхингольских боев.

Во-первых, сказал нам собеседник, молниеносная находчивость.

Во-вторых, острая летная наблюдательность. Он как бы предугадывает замыслы противника.

В-третьих, самоотверженная забота о «соседях». Грицевец приходит на помощь всегда точно, в самую критическую секунду.

В-четвертых, виртуозность владения самолетом в боевом строю…

Мы сидели под крылом его прославленного самолета, и Грицевец рассказал нам историю одного из своих подвигов. При этом лицо его, сухое и сильное, обтесанное ветром больших высот и в то же время полное какой-то детской чистоты, с необыкновенной живостью меняло выражение.

— Был у нас воздушный бой с японцами. Не стану вам описывать его. Врага мы потрепали здорово и гнали его далеко. Вдруг замечаю я, что Забалуева нет. А бились мы рядом. Делаю круг, ищу его сначала вверху, потом внизу и вдруг вижу: Забалуев сидит на земле. А земля-то чужая, маньчжурская. От границы километров шестьдесят. На горизонте уж город виден — Ганьчжур. Крыши домов, столбы телеграфные, грузовые машины.

И уже я ничего не чувствую, ни о чем не думаю. Одна мысль у меня: забрать командира и улететь.

Начинаю спускаться. Все время не отрываясь смотрю на Забалуева. И вижу: он выскочил из самолета и бежит. Бежит и на ходу все с себя скидывает — парашют, ремень, ну, словом, все тяжелое. Бежит с пистолетом в руке.

Мне плакать захотелось, честное слово! Ну, куда, думаю, ты бежишь? Ну, пробежишь сто, двести метров, а дальше? Ведь до границы шестьдесят километров. А там еще перейти через фронт надо.

Я так думаю: вероятно, он застрелился бы. Не такой человек Забалуев, чтобы даться живым в руки врага.

Рассказываю я это вам долго, а подумать — тысячная доля секунды.

В это время я вижу, что он мне машет рукой: дескать, улетай, не возись со мной! Он, конечно, не знал, что это я. Он думал, какой-то советский летчик просматривает местность и маленько заблудился. Каков Забалуев! Сам он в таком положении, а за другого испугался.

И вот интересно: казалось бы, не до этого, а вдруг я вспомнил, как он накануне про своего сынка маленького рассказывал. Черт его знает, какая-то отчаянная нежность у меня была к Забалуеву в этот момент. «Погибну, — думаю, — а выручу тебя!»

Захожу на посадку, и, знаете, так спокойно, на горке, ну словно сажусь на свой аэродром. Рассчитываю при этом так, чтоб сесть возможно ближе к Забалуеву. Тут ведь каждая секунда дорога. Вы не забыли — мы на вражеской территории.

Приземляюсь. Беру Забалуева в створе — так, чтобы подрулить к нему напрямую, не теряя времени на повороты.

Самолет уже бежит по земле. Прыгает. Место кочковатое. Конечно, была опасность поломки. Но что же, остались бы двое, все же легче.

А он уже бежит ко мне, наперехват.

Самолет остановился. Момент решительный. Надо было действовать без промедления, секунда решала все. Беру пистолет и вылезаю на правый борт. Сам озираюсь: не видать ли японцев? Все боюсь: сбегутся, проклятые, на шум мотора.

Забалуев уже возле самолета. Лезет в кабину. Говорить нет времени. Лихорадочно думаю: «Куда .бы тебя, дорогой, поместить?» Самолет ведь одноместный.

В общем, втискиваю его между левым бортом и бронеспинкой. Вдруг мотор зачихал. Забалуев в этой тесноте захватил газ и прижал его на себя. И винт заколебался, вот-вот остановится. А повернуться ни один из нас не может. Вот момент! Ведь если мотор заглохнет, завести его невозможно здесь!

Но тут я даю газ «на обратно», и самолет у меня как рвануло — и побежал, побежал!

Новая беда. Не отрываемся. Уж, кажется, половину расстояния до Ганьчжура пробежали, а не отрываемся. Поднимаемся! Думаю: «Только бы ни одна кочка под колесо не попалась…»

Оторвались! Убираю шасси.

Теперь новое меня волнует: хватило бы горючего. Ведь груз-то двойной.

Высоты я не набираю, иду бреющим, низенько совсем, чтобы не заметили. Таким манером скользим мы над зеленой маньчжурской травой. Как дошли до речки, легче стало. Тут и фронт показался. Взяли машину «на набор». Взвились. Ну, черт побери, как будто выкарабкались.

Нашел я свой аэродром, сел, выскочил.

— Ну, — кричу всем, — вытаскивайте дорогой багаж!

Никто не понял, думали, что японца привез, вот история!

А когда Забалуев вылез — такой восторг, честное слово! Ведь его в полку страшно любят. Человек он замечательный. Как командир и вообще. И семья у него замечательная. Он с ней меня после познакомил. Я его сынка увидел, про которого, помните, он мне накануне рассказывал.

— Смотри, — говорит мать, — вот дядя, который нашего папу привез. Что надо сказать?

— Спасибо, — говорит мальчик.

Ну вот, кажется, все…»

Этот очерк показался мне не во всем достоверным. Отдельные словечки, точные выражения Грицевца позволили литераторам уловить и верно передать некоторые душевные переживания летчика в те минуты, когда он садился, чтобы спасти Забалуева. Но самый строй его речи, обычно так много сообщающий нам о человеке, не связывался, не совпадал с тем, что лично я вынес из знакомства и встреч с этим выдающимся воздушным бойцом. Таким говорливым, таким словоохотливым по поводу собственной персоны он никогда не был.

Грицевец, как я его понял, относился к той категории летчиков, которые о своих боевых делах, говорят с оттенком некоторой пустячности, шутейности, так что порой кажется, будто рассказчик совершал свои подвиги легко и чувствовал себя при этом совсем «по-домашнему». Но это есть не что иное, как бесхитростная уловка, на которую идет человек, чтобы заставить себя говорить спокойно. На самом же деле во время таких воспоминаний у него порой спазма сжимает горло; он скрашивает свое повествование улыбкой, а душу его сотрясают неслышные рыдания — результат глубоких физических и душевных переживаний.

У летчиков, как это бывает у людей физического труда, профессия не оставляет следов в виде мозолей на руках или угольной пыли, вкрапленной в кожу; она въедается в нервы, оставляет свои заметки на сердце, и время их никогда не выветривает. Эти сильные, скрытые от глаза рубцы во множестве приняло орлиное сердце Сергея Грицевца.

… «Каждый, кто был верен будущему и умер за то, чтобы оно было прекрасно, достоин памятника», — сказал Юлиус Фучик.

Много стоит на Руси памятников воинской славы, монументов в честь пионеров труда и науки, в честь первоначинателей разных великих дел. Подвиг Сергея Грицевца, имя которого давно уже стало символом мужества и благородства, заслуживает такого же увековечения. Верится, настанет день, когда там, где был совершен прекрасный подвиг, поднимется бронзовое изваяние, воспевающее мужество и красоту души советского человека. Я вижу его: на пьедестале, в котором угадываются контуры нашего И-16, стоит над свободной степью летчик, и в его фигуре, в его худощавом лице — спокойствие человека, чья недолгая жизнь — образец для потомков.

Наши самолеты — мой и Холина — располагались по соседству, и почти каждое утро мы молча проделывали путь от командного пункта до стоянки.

Ранним утром летчики обычно неразговорчивы: ожидание новых событий вызывает какую-то замкнутость, душевные силы только начинают сосредоточиваться, а голова, не освеженная коротким летним сном, ищет, где бы приклониться… На этот раз Холин, против обыкновения, заговорил, да так, что всю мою сонливость будто ветром сдуло.

— Волнуюсь, товарищ комиссар, — вдруг сказал ОН, трогая свой маленький, выскобленный подбородок, и быстро, нетерпеливым взглядом окинул рассветное небо.

— А, по-моему, все волнуются…

— Кого что волнует, товарищ комиссар… Грицевец, например, вчера, когда за майором садился… Ох, немало, наверно, пережил, как вы считаете?

— Еще бы!

— А некоторые больше переживают, когда о своей несчастной судьбе думают… Разница! Но меня сейчас тоже только бой волнует… Чтобы врезать, значит, как следует быть…

— Один поступок на войне может сделать человека героем, — заметил я.

— И трусом! — горячо подхватил Холин. — Вот я, например… У меня было на жене свет клином сошелся, всякий интерес к жизни пропал, а это разве не та же трусость?

Он помолчал и с силой добавил:

— А теперь, после того что сделал Сергей Грицевец, я готов один против всей Японии идти…

Примеры геройства тем и возвышают людей, что проясняют их мысли; смутная голова может увлечь на слепой порыв, но твердое мужество и отвага как черта характера требуют здравого, убежденного рассудка.

Все мои сомнения, вызванные разговорчиками и шепотками о Холине, развеялись.

Пока я шел по росистой траве к самолету, ноги промокли, в хромовых сапогах хлюпало. Я переменил носки, набросил парашют и забрался в кабину.

Небо светлело, на востоке все рельефнее вырисовывались очертания Большого Хингана. Воздух был прозрачен, и казалось, что горы совсем рядом — рукой подать. Видно, в эти часы природа имеет какое-то оптическое свойство все увеличивать и приближать.

Степь, еще несколько минут назад скрытая от глаза, начинала сереть. Пробудились и завели свои песни птицы. Восток быстро розовел, яркие краски на нем сгустились, потом брызнул золотистый огонь: взошло солнце. Прозрачный воздух усиливал голубизну ничем не затуманенного неба, только горизонт затянула слабая дымка, прикрывшая собой Большой Хинган.

Все предвещало безоблачный и знойный день.

Вскоре меховой жилет стал уже лишним, а свет, распространившись по степи, переключил мое внимание на то, что является предметом постоянных забот человека, несущего дежурство в кабине истребителя. Солнце интересовало меня сейчас только как светило, облегчающее в полете ориентировку, как важный фактор, который может и помешать, и помочь в бою. Ветерок, шевеливший флаг над командным пунктом, не что иное, как сила, о которой нельзя забывать на взлете и при посадке. А раскиданные широким полукругом самолеты меньше всего воспринимались как живописная подробность степного пейзажа… Самым ближним моим соседом по стоянке был командир. Под крылом его самолета находился телефонный аппарат, роль дозорных и наблюдателей за воздухом выполняли техники. Я видел, как дремлет командир в кабине, склонив голову. Чуткое забытье, нервный полусон проникли во многие кабины. Но вот раздался чей-то вскрик, где-то звякнул металл, загудела полуторка — и головы летчиков вскидываются, а руки тянутся к «лапкам» зажигания…

Отмечая эту готовность к мгновенному взлету, к отпору, я вспомнил случай из детства.

Это было в деревне. Рано утром меня разбудила встревоженная мать: коршун утащил цыпленка!

— Вчера одного, сегодня другого, — говорила мать голосом, дрожавшим от обиды и возмущения. — Надо выследить разбойника, не то он может оставить нас совсем без кур!

На другой день на заре мать выпустила клушу с цыплятами со двора и велела мне следить за разбойником — иначе коршуна она не называла. Он долго ждать себя не заставил.

Стояла та пора, когда весенние полевые работы были закончены и деревня пробуждалась не рано; коршун, появившись на большой высоте и не приметив никакой опасности, действовал смело. Высмотрев клушу, он, как опытный истребитель, разгоняя скорость на пикировании, бесшумно бросился в атаку. Я не ожидал такой стремительности. Курица между тем отошла от меня метров на сто, и, когда я, размахивая руками и крича, выбежал из своего укрытия, было уже поздно: коршун, не обращая внимания на мои крики, с налета подхватил цыпленка и взмыл с ним в небо.

.Обозленный до ярости, я бежал за ним целую версту, до самого леса, выследил дерево, где он гнездился, и через несколько минут уже взбирался по сучьям.

Коршун тотчас поднялся и с предупреждающим криком начал кружиться над стволом. Когда я приблизился к гнезду, встревоженная злая птица, издавая какой-то стон, бросилась на меня камнем и ударила клювом так, что кепка слетела с головы. При повторном нападении я изловчился, схватил ее за крыло и швырнул вниз. Гнездо было передо мной. Я глянул в него и от страха едва не полетел с дерева: на меня почти в упор уставились полные дикой животной злобы глаза; загнутый клюв, готовый к удару, был угрожающе поднят. Это была наседка. Набравшись духу, я попытался ухватить ее за голову, но она, расправив сильные крылья, с отчаянным клекотом взметнулась кверху.

Гнездо, сделанное из множества сухих сучьев, было большим. Я успел заметить в нем только одного вылупившегося голенького птенца да несколько яиц, как подвергся ожесточенному нападению обоих коршунов. С каким-то шипением, с ужасными воплями они налетели одновременно с двух сторон, норовя всю силу своих ударов направить в голову, не защищенную даже кепкой. Ничего не видя перед собой, отчаянно отбиваясь и крича не своим голосом, я сумел удержаться, чтобы выбросить вон содержимое гнезда.

Когда мама увидела меня, избитого и окровавленного, она так и ахнула:

— Что с тобой?

Я рассказал.

— Так им и надо, разбойникам. Не лезьте за чужим добром.

— А не перетаскают они теперь со зла всех наших цыплят, да еще и клушу вместе с ними?

— Нет! Когда такого разбойника хорошенько проучишь, так он и нос боится показать.

И верно, коршуны больше не появлялись.

Вот какой случай из детства напоминает мне, что если бы и японцев как следует проучить, то они отказались бы от своих разбойничьих планов.

В небе появилось какое-то неясное, расплывчатое пятно. Мне кажется, что это самолеты, но расстояние слишком велико, и не могу определить, чьи они.

Перевел взгляд на командный пункт. Там по-прежнему спокойно, с биноклем на груди прохаживался наблюдатель. Командир, сидя в самолете, дремал. Тихо. Уж не ошибся ли я? Не мираж ли это?

Я снова смотрю в небо, но теперь ничего не нахожу. «Не следовало бы сводить с него глаз!»

Призываю на подмогу Васильева. Вон оно, загадочное пятно! Я снова его нашел. Сомнений больше нет — это самолеты, они идут плотным строем, на большой высоте и держат курс прямо на аэродром.

До сих пор мне не приходилось видеть с земли чужие самолеты, и теперь, разглядывая нараставшую группу с аэродрома, где ничто не предвещало близкой опасности, я не мог, не хотел допустить мысли, что это враг — в слишком опасной близости находились самолеты. Их гусиный порядок, едва заметные тени неубирающихся шасси — все говорило, что к аэродрому приближаются японцы… Как обычно бывает с летчиками, приученными взлетать по команде, я медлил, ожидая команды на вылет, — сигнала не было.

Аэродром пришел в движение. Многие, подняв головы и заслонившись ладонями от солнца, удивленно разглядывали неизвестно откуда взявшиеся самолеты. Василий Васильевич, получавший задание на вылет по телефону, отчаянно кричал в трубку, поданную ему в кабину, на аппарат, видимо, молчал (как позже выяснилось, диверсанты противника перерезали линию, соединявшую эскадрилью со штабом полка).

Я видел, как командир со злостью бросил трубку и приказал дать ракеты для немедленного подъема эскадрильи в воздух.

Но было уже поздно…

Противник приблизился к аэродрому, вот-вот начнет бомбить или штурмовать беспомощные на земле самолеты…

Меня охватило такое чувство, будто вся эскадрилья оказалась в западне. Постоянные дежурства в кабинах, настороженная бдительность — и вот те на! Мы — в ловушке… От того, что в этот момент еще трудно было определить, бомбардировщики к нам подходят или истребители, волнение усиливалось. Каждый знал, что взлет под бомбами и пулями приведет к большим потерям, что лучше всего забраться в щели и переждать волну огня и металла. Но никто не бросился в укрытие. Единое стремление охватило весь аэродром — скорее поднять самолеты в воздух и ринуться на противника.

Бесконечными показались мне сорок секунд, необходимые, чтобы стартер набрал силу и провернул винт для запуска мотора. Целых полминуты и еще десять секунд должен был я отсчитать под гнетом неизвестности, под угрозой, нависшей над нами. Лишь через сорок секунд мог я опустить рычаг, приводящий в движение коленчатый вал мотора. На что невозмутим, на что всегда спокоен Васильев, но тут и он не выдержал: прыгнул на крыло, стал торопливо проверять, исправна ли система запуска. Его неожиданное вмешательство сбило меня со счета, я отпустил рычаг… Винт вяло повернулся, мотор слабо чихнул и остановился. Впервые я остался недоволен своим техником.

Все начинается сначала.

— Раз, два, три…. десять… двадцать… — веду я отсчет вслух, едва удерживаясь, чтобы в нетерпении, охватившем меня, не отпустить рычаг прежде срока. Успеваю глянуть вверх. Высоко над головой — японские истребители. Первые самолеты эскадрильи уже начали взлет. Успеют ли? Не зажгут ли их японцы на разбеге?

Счет мой почти переходит в крик:

— …Сорок!..

Винт, блеснув на солнце, начал вращение.

Красные ракеты рвались в воздухе одна за другой, подхлестывая взлетающих…

Истребитель Василия Васильевича пошел на взлет. Я дал газ — и за ним.

Самолет двинулся, пополз…

Какая ужасная разница между желанием быть в воздухе и возможностью сделать это!

Мотор, кажется, не тянет, мощность, похоже, куда-то улетучилась… Он ревет, старается, но скорость… Скорость!.. Как медленно она нарастает!

Смотреть вверх нельзя, только вперед: нужно выдержать направление. Ошибка на взлете не менее опасна, чем пулеметы японских истребителей. Самолет, наконец, оторвался от земли, и самое сильное мое желание — рвануться в сторону, уйти от смерти, нависшей над головой, — волосы шевелятся под шлемом, так она близка. Но сделать это нельзя: нет скорости. Слух явственно различает, как в моторный рев вплелась пулеметная дробь. Все! Сейчас накроют!

С риском свалиться без скорости на землю перевожу самолет в набор высоты. Наконец-то я могу оглянуться! Поздно, но все же…

Странное дело — японцы висят над аэродромом в прежнем боевом порядке. Кто же стрелял? Неужели обман слуха…

Убираю шасси, пристраиваюсь к командиру. Полегчало. Японские истребители почему-то разворачиваются на обратный курс, не предпринимая штурмовки.

Эскадрилья собирается в пары и звенья. К нам пристроился Холин. Втроем летим на противника. Теперь враг уже не так страшен, хочется его настичь. Газ дан полностью. Спешим… 3000 метров.

Вдруг японские истребители раскалываются на две группы. Одна — самолетов в двадцать — резко пикирует на эскадрилью, а другая остается на высоте.

Противник, упустивший прекрасный момент для атаки, понял, очевидно, свою оплошность и теперь, используя тактическое преимущество в высоте, вступает в бой с остервенением. Мы, защищаясь, подставляем лбы своих самолетов. Мгновение лобовой атаки…

Японцы враз разделились на звенья и очень организованно стали заходить к нам в хвост. Маневр выполнялся с той слаженностью, четкостью и быстротой, которая позволяла думать, что летчики получают указание по радио. Командир группы, должно быть, оставался на высоте, имея прекрасные условия для обзора.

Нашу тройку атаковали два звена. Мы рассыпались, схлестнувшись в отдельные клубки боя. Кто-то из нас камнем пошел вниз. Сбит? Или уходит из-под удара? Кто это? Рядом узнал крутящегося волчком Холина. Значит, пикирует Василий Васильевич. За ним бросился было японец, но, увидав сзади меня, прервал атаку. Я успел заметить, как командир начал выходить из пикирования, — «Жив!» — и бросился выбивать японского истребителя, засевшего в хвосте у Холина. Пулеметная очередь, стеганувшая по мне, заставила круто уйти вниз. На выходе рядом с собой я увидел Холина. Самолет Василия Васильевича, как я понял, подбитый, уже сидел на земле, а сам командир размахивал над головой шлемом, показывая, что с ним все в порядке, что мы должны продолжать свое дело.

После короткой вспышки бой стих — противник стал уходить, набирая высоту. Меня охватило бессильное негодование. Казалось, что это просто преступление — находясь над своей территорией, позволить противнику так безнаказанно уйти. Я не знал, куда направить кипевшую во мне злость. Как говорится, после драки кулаками не машут, но смириться с таким финалом я не мог. Те же чувства владели, видимо, и Холиным: не сговариваясь, мы одновременно бросились вдогонку за японцами… Эта попытка была явно бессмысленной. Немного остепенившись, мы вышли в пологий разворот, направляясь домой, как вдруг Холин, глубоко помахав крыльями, пошел вниз со снижением. «Не подбит ли?» — подумал я, следуя за ним. Он снижался быстро, устойчиво — похоже, что самолет у него исправен.

Впервые после взлета я внимательно и широко осмотрелся. На востоке, где все было залито солнцем, небо и земля линией горизонта не разделялись. В северной стороне, куда мы мчались на максимальных скоростях, лежала равнина, на ее темно-зеленом фоне выделялся беловатый силуэт чужого самолета. Я понял намерение Холина и приготовился к атаке. Этот-то от нас не уйдет!

Холин, опасаясь проскочить самолет противника и оказаться под его пулеметами, резко уменьшил скорость, но сделал это с некоторым опозданием… Японец получил превосходную позицию для атаки, и я не мог понять, почему он не открыл огонь. «Вероятно, не работает оружие!» Под прикрытием Холина, не соблюдая никакой предосторожности — оружие врага молчит! — я стремительно пошел в атаку. Японец, однако, выскользнул. Тогда перешел в нападение Холин — результат был тот же… Ловко маневрируя, одинокий истребитель вырвался в Маньчжурию и, прижимаясь к земле, мог уйти от нас.

«Вот недоучки, — подумал я, — вдвоем не можем сбить!»

Вспомнил прием Грицевца, когда он одним удачным маневром свалил в Халхин-Гол такого же вертлявого самурая, и решил прибегнуть к той же уловке.

Поставив свой самолет параллельно японскому, я приступил к имитации атаки и — о, ужас! — едва не столкнулся с противником. Японец, испугавшись, видно, не меньше моего, шарахнулся кверху.

«Какой глупый таран мог бы получиться: пулеметы и пушки стреляют, под нами территория противника…» У меня не было больше охоты повторять еще не освоенный прием атаки.

Выбрав удобную позицию, я начал прицеливаться, но наложить оптическую сетку прицела на маневрирующий самолет врага никак не удавалось. Страшно досадуя, я со злостью нажал рычаг управления огнем, рассчитывая только на «авось»… Увы! Предупрежденный об опасности трассой, японец стал маневрировать с удвоенной энергией и изощренностью…

Теперь он летел, словно заговоренный.

Низко распластавшись над землей, японский летчик подобрал, видимо, скорость, наивыгоднейшую для прекрасной горизонтальной маневренности своей машины. Нет, не легко приходилось ему, но вряд ли, конечно, этот искусный истребитель мог так же хорошо понять, как я, разъяренный и взмокший, что его спасает. Я понял в эти горестные, унизительные минуты, как мало одного лишь пыла да задора, чтобы проучить наглеца, одержать верх, и что умение вести меткий огонь по маневрирующей цели у меня начисто отсутствует. Познать свой недостаток — тоже победа! Да и откуда быть ему, этому умению, если я, как и большинство летчиков эскадрильи, не более двух раз стрелял по конусу. Ведь стрельба по маневрирующему самолету требует такой же длительной выучки и постоянной тренировки, как и обучение курсанта летного училища посадке: одно неверное движение, ошибка в расчете — и результаты, бесспорно, будут самые плачевные. Для овладения этим сложнейшим искусством нужны не две стрельбы по конусу, а по меньшей мере тридцать — сорок.

Да, воздушная стрельба оказалась в нашей подготовке самым слабым местом, и трудно передать то жгучее чувство стыда, бессилия и гнева, которое я испытывал при мысли, что в моих беспомощных руках — две пушки и два пулемета…

И вдруг — счастливый миг! — мне удалось схватить вертлявого, как уж, японца в перекрестие. Он словно замер в самом центре тонких белых нитей. Я нажал гашетки. Стрельбы не было. Я не взревел от злобы, нет: мне показалось, что я постиг секрет своего удачного маневра и сумею его повторить. В волнующем предчувствии близкого торжества я быстро перезарядил оружие и повторил заход. Еще секунда… В решающее мгновение что-то словно толкнуло меня изнутри — это опыт, крошечный боевой опыт, вынесенный из первых боев, спасительно заявлял о себе: оглянись! И я увидел: сверху на нас сыплются два звена вражеских истребителей.

Я метнулся в сторону. В моей разом похолодевшей голове пронеслось: зарвались!

Холин, заметивший опасность раньше меня, разворачивался навстречу нападающим. Я немедленно последовал за ним, пробуя оружие: пушки и пулеметы молчали…

Воздушный бой подобен грозе, единой по своей природе и бесконечной в формах проявления: он то бурно разразится и пронесется ураганом, оставляющим после себя хаос; то, сверкнув коротким ослепительным ударом, отзовется по небу затухающим эхом; то, начавшись в одной точке, расширится по сторонам, рождая новые испепеляющие вспышки. Секундная растерянность — и ты повергнут.

Мы вдвоем вступили в бой против шесги — другого выхода не было. В этой обстановке нападение являлось все-таки лучшим средством самообороны, да и вообще истребитель может обороняться только нападением.

Противник, изготовившийся к разящему удару сзади, вынужден был принять защитную лобовую атаку. Этого оказалось достаточным, чтобы мы смогли немного оторваться от шестерки, прижаться к земле и уходить в Монголию. Тут я увидел не шесть, а семь вражеских самолетов, седьмой был японец, за которым мы гнались. Почуяв помощь, он немедленно перешел от обороны к очень активному наступлению. Мы, предполагавшие до этого, что у него не стреляют пулеметы, почувствовали себя несколько иначе, когда он оказался в хвосте: а вдруг да он боеспособен и может вести огонь на поражение? Нельзя не опасаться врага, пока он не уничтожен. «Наш» японец жал на Холина сзади. Намеревался ли он действительно сбить его или просто пугал, решить было трудно, но, во всяком случае, именно из-за не снятого нами истребителя снова возник напряженный момент: мы не могли произвести какой-нибудь маневр отворотом в сторону, потому что это значило бы потерять скорость и поставить себя под удар всей шестерке, более маневренной, уже настигавшей нас. Непосредственная угроза создавалась, однако, одиночным истребителем, получившим возможность с короткой дистанции атаковать любого из нас — на выбор. Холин, отрываясь от него, изменил наш боевой порядок. Теперь мы держались не клином, не уступом — я впереди, Холин — сбоку и сзади, — а растянули свою пару по фронту и шли нос в нос. И точно так же, как в начале полета, когда мы, не сговариваясь, бросились одновременно за японцами, и теперь, повинуясь обстановке и продолжая полет в сторону своей границы, начали отсекать друг от друга противника, меняясь местами.

Так получились у нас своего рода «воздушные ножницы» — прием активной обороны, прежде нам неизвестный, хотя он использовался в Испании и имел место в практике отдельных летчиков здесь, в Монголии. В военной литературе он узаконен еще не был, а уставные плотные боевые порядки просто исключали его применение…

Так, меняясь только местами, мы на максимальной скорости спешили к своей территории. Шестерка, пользуясь преимуществом в высоте, все же догоняла нас. Японцы учли характер нашей самозащиты. Они разделились на два звена и теперь пытались взять каждого из нас в «клещи». Развернуться навстречу вражеским звеньям было, конечно, правильней всего над своей землей.

Когда впереди блеснул Халхин-Гол, японцы, видимо, уже ловили нас в прицелы. «Ножницы» при таком количественном превосходстве противника больше помочь не могли. Боевыми разворотами в разные стороны направили мы на японцев широкие лбы своих самолетов. Но маневр встречной, защитной атаки не вышел: мы запоздали. Японцы сумели крепко зажать нас, оторвав друг от друга. Казалось, выхода нет: вверху — противник, вниз уйти невозможно — рядом земля, любое порывистое движение в сторону исключено — плотно обложил опытный враг, со всех сторон — губительный огонь.

Глухая безнадежность, когда и отчаяние не придает больше сил, страшная апатия вторглась в душу; все вокруг потеряло свои краски и значительность. Продолжать борьбу, казалось, уже бессмысленно. Слепой случай — вот единственное, на что можно еще положиться. Пусть не живым — мертвым, но перетянуть бы реку, перевалить этот змеистый ров с водой — и все; последнее желание, бессильный порыв — туда, к своей земле… Так сдают уставшие нервы. А разум, мобилизованный волей, говорит: держись! Пока ты жив, не все потеряно!

Японцы открыли по нашим самолетам огонь, мешая друг другу. В обоих звеньях возникла сутолока. Я мог воспользоваться этим, чтобы броситься только в одну сторону — к Холину. А Холин помчался навстречу мне. Мы потянули за собой японцев, скучившихся за нашими хвостами, и принудили их столкнуться лбами. Этих нескольких мгновений нам хватило, чтобы круто развернуться в свою сторону и вырваться из «клещей».

Под крыльями — монгольская земля! Японцы уже не могли нас достать: запас высоты, необходимой для разгона скорости, ими потерян.

Холин шел рядом, плотно ко мне пристроившись. Я заметил на его лице довольную улыбку. Я тоже улыбнулся товарищу. Мне вдруг стало до чертиков весело и легко. Обернулся назад и помахал рукой безнадежно отставшим японцам:

— До скорой встречи!

И в тот же самый момент какая-то страшная сила, будто не позволяя мне расстаться с врагом, вцепилась в левое крыло — самолет разом завалился набок и пошел к земле, зарываясь носом и теряя скорость.

Я не мог понять, что случилось. Усилий правой руки не хватило, чтобы вытянуть машину. Я дал до отказа правую ногу, но положение не менялось. Земля приближалась. Я убрал газ и обеими руками со всей силой хватил ручку «на себя», двинув вперед правую ногу. Самолет нехотя приподнял нос и застыл — без скорости, готовый рухнуть на землю. Вот машина задрожала, затряслась… Я пустил сектор газа вперед, «на всю железку», давая мотору полную мощность. Это предотвратило катастрофу. На малой скорости, поддерживаемый правой ногой и ручкой, самолет пошел по прямой.

Я взглянул влево, на крыло — там зияла брешь. Пули разрезали крепление пушки, щиток и часть покрытия сорвало, обтекаемость самолета резко нарушилась…

Положение мое было предельно беспомощным, и я с опаской, сознавая, что каждую секунду могу снова стать объектом нападения, оглянулся назад. Там, отвлекая противника, связав его боем, один против семи дрался Холин. Зачем продолжать полет? Я должен немедленно сесть, тем самым я развяжу Холину руки! Японцы шарахались в стороны, боясь, что он ударит их своим самолетом, но «клещи», в которых оказался товарищ, становились все неумолимее и жестче… Видеть такую трагедию и чувствовать свою беспомощность — нет участи более тяжелой. У меня невольно вырвался крик, похожий на заклятье: «Уходи!»

Шасси были выпущены, я шел на посадку прямо перед собой… Вдруг в поведении японских истребителей произошла крутая перемена: бросив Холина, они развернулись в Маньчжурию. Все объяснилось просто: сверху на самолеты противника шла тройка И-16. Это было звено лейтенанта Красноюрченко.

В воздухе я находился почти сорок минут.

Горючего хватило бы долететь и до своего аэродрома, но руки и ноги, напряженные до крайней степени, отказывались повиноваться. Я сел на ближайшем аэродроме.

Вопреки ожиданию, посадка не показалась трудной — все было пустяшным в сравнении с последними минутами полета…

Я не рассчитывал, что буду встречен здесь с распростертыми объятиями. Но мне не оказали даже элементарного гостеприимства. Сколько ни вертел я головой по сторонам, нигде не было видно поднятых рук, указывающих место для заруливания. На своем фронтовом аэродроме мы так не поступали. Война — войной, а добрые порядки — добрыми порядками. Внимательность к незнакомцу на летном поле никому не делает вреда.

Я зарулил и в конце стоянки выключил мотор. Сидел не шевелясь — наступил момент разрядки. Воля, главная сила, движущая человеком в бою, обмякла. Я упивался блаженством тихого покоя. Вдруг словно из-под земли вырос техник:

— Вы не ранены?

Я отрицательно покачал головой.

— Но как вы долетели? — он уставился на брешь в крыле.

Я сам не знал — как, и мне очень не хотелось начинать объяснения на эту тему. Идти на командный пункт, выпрашивать ремонтников, потом поторапливать их, чтобы не мешкали… Надо бы все попроще, а главное — побыстрее… Все-таки люди земли порой очень далеки от тех, кто оставляет их на время воздушного боя. Кто на этом аэродроме знает, что несколько минут назад происходило в небе со мной, с моим самолетом?

Широкоскулое лицо плечистого техника, серое от пыли, чем-то располагало к себе.

— Слушайте, может быть, мы вдвоем справимся с этим, а?

— Что вы! — воскликнул техник. — У нас тут такой «сабантуй» отгремел! Вот, — он протянул руку, показывая две сквозные дырки в рукаве грязного комбинезона. — Так и прошило, только кожу обожгло, а больше нигде не задело, Я живучий! Один раз утащили в воздух на лыже ТБ-3, теперь вот распластался перед ними, как лягушка, а не взяли, только кожу опалило, — техник говорил быстро, возбужденно, как это часто случается с людьми, испытавшими сильное потрясение. — Такой сабантуй — ничего не понять, а нашему брату — технику хлопот сейчас по горло… Шестьдесят штук, гуськом, друг за дружкой… Грохот, пламя, пыль, дым — деться некуда. Ад, кромешный ад, ваше счастье — ушли минут десять, как вам прилететь. Гляну это из-под локтя в небо, а оттуда все, сколько их собралось, на одного меня валятся, одного меня хотят пригвоздить. Вот-вот убьют, вот-вот убьют… Мать честная, да что же такое? Стоянку подожгли, а нашего комиссара Мишина, говорят, в воздухе сбили. Петю Полоза знаете? Он вчера Грицевца прикрывал. Петю Полоза зажгли, он на парашюте выпрыгнул. Хорошо, что шестерка наших все-таки взлетела, ох, и дали жизни самураям! Одного прямо на глазах свалили. Та-та-та — и факел! Колесо на взлетной видите? От самурая отскочило!

Я осмотрелся. Возле самолетов толпились люди, они разглядывали повреждения, оживленно жестикулируя; чернел остов сгоревшего И-16, кого-то несли на носилках…

Вот так всех равняет фронт угрозой внезапного огня, жестокой смерти — и тех, кто трудится на стоянке, и тех, кто поднимается в воздух. Разница только в пропорции…

Увлеченный рассказом, техник заметно «окал».

— Да вы не волжанин ли? — спросил я.

— Из Балахны.

— Из Балахны, смотри-ка! А я из Городецкого района, соседи, в твоей Балахне на лесозаводе работал. Он на берегу Волги, против горгэса, помнишь?

— Как не помнить!

Мы познакомились. У плечистого техника из Балахны были шершавые руки рабочего и широкая, добрая улыбка. Мы вспомнили родные места, поискали, как водится, общих знакомых, потом возвратились к тому, с чего начался наш разговор. Мой земляк оказался теперь «безлошадным» — своего самолета у него уже не было…

Минут через сорок, залатав крыло, он проводил меня на взлет.

Еще с воздуха я заметил, что три места на стоянке нашей эскадрильи пусты.

— Один сел в степи без горючего, к нему уже отправился стартер с бензином, — объяснил Васильев. — А вот о командире и Холине ничего не известно.

— Как о Холине не известно?

Что Холин, проводив меня, взял курс на свой аэродром, это я видел своими глазами.

— Так, ничего… И о комэске тоже.

Я в двух словах сообщил ему, что произошло с командиром. Но где же Холин?

Это озадачило меня. Заблудился? Но он всегда прекрасно ориентировался. Не хватило горючего? Ранен? Но в таком случае он не стал бы сопровождать меня. Он бы без промедления отправился домой или, в крайнем случае, произвел бы посадку в степи. Странное дело!

Все наши беседы с Холиным и предупреждения, которые я слышал, особенно в последнее время, — все против моей воли вдруг ожило. Его замкнутость, какое-то смятение, растерянность, обостренное честолюбие!.. Излияния в поезде показались мне предумышленными, — он ведь сам их начал, — а высказывания сегодня перед вылетом — выспренними и лицемерными… Неужели перелетел в Маньчжурию?

Но ведь он дрался рядом со мной. Дрался смело, дерзко, отчаянно! Разве мог бы так биться с врагами чужак? Я вспомнил последний момент боя, когда он, чтобы защитить меня, один бесстрашно нападал на семь японских истребителей… Я отругал себя за жалкие, ничтожные сомнения. Такой человек, как Холин, весь раскрывшийся в последнем бою, не мог перелететь за границу, добровольно сдаться противнику.

Где же он, однако? Сейчас меня спросят об этом. Я расскажу, как устремились в погоню за одиночным японцем, как зарвались в этой погоне, как завязали бой против двух вражеских звеньев. Расскажу, каким молодцом он себя проявил. Но меня спросят — а где он? Что я думаю о его возможном местонахождении? Не усматриваю ли связи между его поведением в последнее время и этим загадочным исчезновением?

Снова сомнения заскребли мою душу. Снова поднялось и заговорило все, что я слышал и знал о коварстве буржуазных разведок, вербующих морально неустойчивых, погрязших в личных неурядицах людей… Правильно ли, что я не давал хода поступавшим сигналам?

Представитель особого отдела оказался первым из должностных лиц, кто спросил меня о Холине. Я обрисовал наш полет.

— Как вы объясняете его отсутствие?

— Сел где-нибудь вынужденно. Вот в этом районе, примерно, — я показал на карте район между нашей точкой и Халхин-Голом.

— Вы возвращались маршрутом, по которому должен был пройти и Холин?

— Да.

— И самолета Холина не обнаружили?

— Нет, не обнаружил. Но как только моя машина будет заправлена горючим, я поднимусь сам, подниму в воздух других, и мы разыщем Холина на своей территории…

Четверть часа спустя, когда из штаба полка сообщили о трагической гибели подбитого в бою старшего лейтенанта Павла Александровича Холина во время посадки на соседнем аэродроме, я, потрясенный этим известием, и в малейшую заслугу не смел поставить себе твердый разговор с представителем особого отдела. Расстроенный и подавленный, я остался наедине с неотступным вопросом: как это я, сам летчик, да еще представитель партии в коллективе советских воздушных бойцов, — как я мог недостойно мыслить о человеке, с которым сражался крыло в крыло, кем восхищался и за кого трепетал в момент его геройского натиска на врагов? Как зародились в моей голове подлые сомнения? Эта острая, саднящая боль утихла не скоро, я чувствовал ее еще годы спустя… а из тех горьких минут навсегда вынес нечто более важное для будущих сражений, нежели суждение о новом тактическом приеме «ножницы»: мнительность, склонность к пустым подозрениям должна быть выжжена каленым железом. С этим грузом в душе нельзя стать настоящим бойцом.

— …Комиссар, ты что, оглох? — Перед КП гарцевал на взмыленной лошадке Василий Васильевич, прискакавший с места своей вынужденной посадки. Он бросил мне поводья:

— Держи, бывший кавалерист. Будешь, как Семен Михайлович Буденный, по утрам делать на нем разминку.

Командир говорил громко, пытался даже шутить, но по сторонам не глядел, и было заметно, что на людях чувствует себя неловко — верный признак того, что власть, которой человек наделен, не соответствует больше его возможностям. Он поспешно скрылся в палатке. Я передал коня наблюдателю и тоже прошел на КП. Василий Васильевич лежал на своей земляной кровати. Не поворачивая в мою сторону головы, отрывисто спросил:

— Где еще двое?

Я объяснил. Не выразив удивления, он сухо заметил:

— Жалко Павла Александровича. Хороший был человек.

И вдруг своим хриплым голосом, с неестественной бравадой затянул:

Я оторопел: не помутился ли у него разум? Раскинув руки в стороны, он еще громче, как бы всему наперекор голосил:

— Брось паясничать!.. — крикнул я и грубо выругался.

Он вскочил как ошпаренный. Красный, раздраженный, злой — сразу умолк. Потом тихо и серьезно спросил:

— Ты был на том свете?

— Да что с тобой?

— Что? С того света явился, вот что!

— Чушь какую-то плетешь…

— Или от жары меня развезло? — вконец расстроенным голосом проговорил командир, расстегивая гимнастерку и сбрасывая ремень. Я набрался терпения. — Понимаешь, когда меня японцы зажали и я от них уходил пикированием, то позабыл и о земле, и о высоте… вообще обалдел… — он покрутил головой, потом собрался с духом: — Опомнился — выхватил самолет и плюхнулся. Как в землю не влез? Тот свет уже видел.

— Да тебя подбили, что ли?

— Ни одной пули. Ни такой вот царапинки. Просто перебрал вчера, понимаешь? Вот рефлекс и притупился.

— А сегодня, поди, опохмелился?

— Немного. Голова болела…

Как-то я был у него дома в гостях, и мы разговорились о гибели знакомого нам летчика. «Он боялся летать, — твердо излагал свое мнение Василий Васильевич. — А такие летчики, бывает, допускают ошибки незаметно для самих себя. Он все равно рано или поздно должен был погибнуть».

Мы не заметили, что за этим страшно откровенным разговором внимательно следит маленькая дочка Василия Васильевича. Вдруг девочка со слезами на глазах бросилась к отцу на колени и крепко обвила его шею: «Папочка, милый, я тебя так люблю!.. Обещай, что ты никогда не допустишь никакой ошибки, ведь про тебя все говорят, что ты летаешь как бог!» Тронутый нежностью девочки и ее тревогой, он как-то смутился, порывисто встал, начал ее высоко подбрасывать. «Нет, папочка, ты скажи!..» — требовала она.

Жена Василия Васильевича, сидевшая с нами, то ли опасаясь, что он не удержит и уронит девочку, то ли желая вывести его из затруднительного положения, в котором он оказался, не отвечая на вопрос, считающийся бестактным и почти никогда не обсуждающийся в семьях летчиков, приняла девочку, усадила рядом с собой, дала ей варенья.

Девочка не унималась и плакала: «Почему папочка не хочет мне сказать?» — «Ну будь умницей, успокойся! — утешала ее мать. — Наш папа — прекрасный летчик…» Она через силу улыбалась и, не сводя своих тревожных, полных боли глаз с мужа, говорила: «Он теперь обещает и вино не пить. Мы с тобой опять стали счастливыми».

Счастливыми?..

— Все! — решительно сказал Василий Васильевич. — Теперь мне больше нельзя командовать эскадрильей: опозорился. Сам заявлю командиру полка…

Он достал из-под матраца термос, налил стаканчик спирту и выпил его, ничем не закусывая.

Свидание с тем светом на него не подействовало.

Видно, пьянство, как и опасную болезнь, трудно лечить, когда оно уже запущено.

Утром, когда я беседовал с парторгом о повестке дня партийного собрания, назначенного на вечер, прилетел новый командир эскадрильи лейтенант Трубаченко.

Небольшого роста, крепкий, с быстрыми, цепкими глазами, он, едва выйдя из кабины своего И-16, не снимая шлема и перчаток, нетерпеливо спросил:

— Ну как, пушки на них стреляют?

На истребителях, оснащенных пушками, Трубаченко раньше не летал.

— Очень хорошо. Куда лучше, чем пулеметы.

— Ну! — воскликнул Трубаченко, искренне удивляясь моему ответу. — А то говорят, они безбожно отказывают… Значит, воевать можно? Вот и прекрасно!

Мне известно было о Трубаченко лишь то, что он закончил школу летчиков четыре года назад и принимал участие в майских воздушных боях. По своему воинскому званию он был равен большинству летчиков эскадрильи, а момент, переживаемый нами, был очень серьезен. И по возрасту Трубаченко тоже примерно наш ровесник.Теперь он будет водить эскадрилью в бой.

Я внимательно к нему приглядывался.

На его круглом, веснушчатом лице появилась озабоченность, когда он быстрым взглядом окинул небо:

— Ни облачка… Надо быть настороже, а то самураи опять могут нагрянуть… — и без всякой паузы: — А ну-ка пойдем, погляжу я на эти пушки!

Хозяйские, повелительные нотки, прорывавшиеся в его голосе, самому Трубаченко, видимо, нравились.

— Вам известно, что у японцев теперь действуют только новые истребители? — спросил он на ходу.

— Да, И-96. Раньше, говорят, были и И-95.

— Вот и не так! — слив все слова вместе, строго, с оттенком осуждения, возразил он. — Сегодня комкор Смушкевич, полковник Лакеев, майор Кравченко (а он воевал с японцами в Китае) и другие были на нашем аэродроме, рассматривали сбитый японский истребитель и определили, что это не те истребители, которые действовали в Китае, а другие — И-97. У тех были подкосы на шасси, а у этих нет. И вообще, ни один из нас, летчиков, не видел на шасси японских самолетов каких-нибудь переплетов. Значит, у них все здесь модернизированные истребители.

Это наблюдение показалось мне правильным, я тоже не замечал каких-либо дополнительных опор на шасси вражеских самолетов. Но зачем он так-то: «Ни один из нас, летчиков…» Или хочет сказать: из давно воюющих летчиков?

— У них, наверно, и скорость, и маневренность лучше, чем у И-96? — спросил я.

— Разумеется. Но наш И-16 их бьет прекрасно.

Трубаченко залез в кабину, дал из пушек пару коротких очередей. Мощный грохот восхитил его. В расспросах он не унимался:

— Они же тяжелые, вон стволы какие, торчат, как оглобли. Маневренность самолета не ухудшилась?

— Не заметно…

Я знал, что Трубаченко, получая назначение, был на приеме у авиационного командования.

— Вы там, у начальства, не узнали результата вчерашних боев?

— Семь японцев сбили, столько же потеряли. Так что их налет на наши аэродромы дешево им не обошелся. Но они наверняка попытаются еще устроить налет…

— Летчикам очень важно знать, что японцы замышляют вообще? В штабе об этом говорили?

— Нет. Предупредили, что нужно быть постоянно в повышенной готовности.

— А на земле сейчас какая обстановка?

— Я об этом не спрашивал: неудобно как-то лезть к начальству с расспросами. Наземных боев пока нет, как будто все тихо.

— Странное дело, почему же тогда происходят такие сильные воздушные бои? — Слова нового командира о том, что неудобно лезть к начальству с расспросами, мне не очень понравились. «А кого же можно расспрашивать?»

— А черт их знает! Нам об этом не говорят, — с раздражением сказал Трубаченко. — В мае мы тоже так: летали, дрались, потом вдруг японцы на земле перешли в наступление, а у нас и войск на границе почти не оказалось… Чем вы сейчас занимаетесь?

Я сказал, что готовлюсь к внеочередному партийному собранию, намеченному на сегодняшний вечер. Эскадрилья воюет шестой день. На фоне общих успехов нашей истребительной авиации недостатки эскадрильи сглаживаются, но мы, коммунисты, сами их прекрасно видим, понимаем и больше уже терпеть не можем.

Трубаченко решительно поддакнул.

— Когда думаете представиться личному составу? — спросил я.

— Приказ о назначении есть. Вечером прибудет командир полка, он меня всем и покажет. А пока расскажи мне о летчиках.

Но сделать этого я не успел: поступило приказание на вылет. Трубаченко, не снимавший шлема, бросился к своей машине. Знакомство с летчиками эскадрильи он начал в воздушном бою.

Баин-Цаган

Как ни крепок был предрассветный сон, но взволнованный голос дежурного, раздавшийся в юрте, пробудил моментально:

— Вставайте!.. Приказано всем немедленно быть на аэродроме. Японцы перешли в наступление!

— Какое наступление? Где?.. — вскинулся с постели Трубаченко.

После успешно проведенных нами воздушных боев как-то не хотелось верить, что противник наступает. Я спросил дежурного, кто ему передал сообщение. Ответ не оставлял места никаким сомнениям.

— Как погода?

— Прошел дождь. Теперь прояснилось, однако еще сыро.

В юрте света не зажигали, голоса смолкли. Одевались в темноте, на ощупь, шелестя одеждой, посапывая и покряхтывая.

Когда усаживались в кузов полуторки, кто-то оказал, глядя на полную луну, едва державшуюся над горизонтом:

— Уходит… Не хочет показывать самураям путь в Монголию.

— Светило создано для влюбленных, — философски заметил другой. — Помаячило Солянкяну с Галей, а теперь и на покой…

Раздались смешки.

— Прогрей, прогрей язык, за ночь-то остудил, — отшутился Солянкин, зябко поеживаясь.

С командного пункта Трубаченко позвонил в полк. Оттуда сообщили, что японцы пытаются прорваться к Халхин-Голу. Всю ночь шли бои. Наших от границы оттеснили, но дальнейшее продвижение противника сдерживается. Приказано с зарей дежурить в самолетах.

Все разошлись. Ожидая очередных указаний из штаба, мы с командиром прилегли на своих земляных топчанах, прикрывшись регланами.

— Василий Петрович, как ты думаешь, почему нам вчера вечером не сообщили о наступлении?

— А черт их знает, — ответил Трубаченко. — Нас и в мае плохо информировали. — Раздражаясь, он начал иронизировать, многое находя как бы излишним, неоправданным.

— Может, начальство пожелало, чтобы мы спокойно спали…

— А ведь, пожалуй, что и так, Василий Петрович. Если бы нам о наступлении объявили с вечера, мы бы так спокойно не спали…

— Смотри, какие тонкости… Грохот пушек до аэродрома не доносится, а нервы у летчиков крепкие. Дрыхли бы без задних ног, зато знали бы обстановку на земле.

— Ну, теперь мы знаем, — сказал я как можно беспечнее. — Давай соснем немного, время есть…

Трубаченко лежал, закинув руки за голову, лицо его было сосредоточенным.

— Не могу, — вдруг улыбнулся он и поднялся, скинув реглан. — Думаю.

— О чем Чапай думает?

— Что день грядущий нам готовит… Не зря самураи устроили себе передышку. Готовились, конечно. Наши, должно быть, тоже не зевали. Вчера я видел, как неподалеку от аэродрома сосредоточивались танки…

В тревожном ожидании и разговорах о фронтовых делах прошел рассвет. Когда взошло солнце, раздался телефонный звонок из штаба полка:

— Японцы переправляются через Халхин-Гол и занимают гору Баин-Цаган. Срочно вылетайте на штурмовку.

Трубаченко вытащил из-за голенища полетную карту и, отыскав надпись «г. Баин-Цаган», стал делать пометки. Гора Баин-Цаган находилась от маньчжурской границы километрах в пятнадцати и господствовала над местностью. Монгольская равнина просматривалась с нее на много десятков километров.

— Ох ты, черт побери, куда они мотанули! — удивился Трубаченко.

— По-моему, в том районе не было наших войск, — сказал я.

— И мне не доводилось ничего увидеть, — подтвердил командир, отдавая распоряжение о немедленном сборе командиров звеньев и тут же обрушиваясь на старшего техника эскадрильи Табелова, просунувшего свою голову в палатку:

— Когда вы сделаете мне столик, наконец? А то не на чем даже курс по карте проложить!

По тому, как обличительно и грозно звучал этот вопрос, можно было подумать, что в нем сейчас вся соль. Но командир, не слушая оправданий и заверений старшего техника, уже сосредоточенно работал над картой с карандашом, линейкой и транспортиром, и видно было, что на самом-то деле он поглощен совсем другими заботами.

Голова Табелова предусмотрительно исчезла. Послышались голоса приехавших командиров звеньев.

Опыта боевых действий по наземным войскам у нас не было. Поэтому все наши размышления о предстоящем ударе оказались малоконкретными. Летчики получили от Трубаченко лишь самые общие указания.

Когда все разошлись и до вылета оставалось совсем немного времени, Трубаченко сказал:

— Слушай, комиссар, вот мы с тобой соображали насчет вылета, а не предусмотрели, что будем делать, если нас на подходе встретят истребители противника.

— Драться.

— Но ведь нам приказано во что бы то ни стало нанести удар по переправе и задержать продвижение японцев?!

Да, именно: удар по наведенному через Халхин-Гол мосту. Задача: любой ценой задержать пехоту противника. Но ведь очень возможно, что на нас нападут японские истребители. Как же расставить силы, чтобы выполнить задание с наибольшим успехом? Мы приняли тот же боевой порядок, что и при вылетах эскадрильи на воздушный бой. Его следовало, вероятно, как-то изменить, но мы не сделали этого — не только из-за недостатка времени, но и по той простой причине, что по-настоящему-то не знали, какое построение эскадрильи явилось бы в этом случае наилучшим.

Летели на высоте двух тысяч метров.

При подходе к линии фронта невольно бросилось в глаза, как резко разделяется рекою степь на два несхожих участка: западный, представлявший собой зеленовато-серую открытую равнину, и восточный, покрытый золотистыми песчаными буграми… Восточный берег, испещренный котлованами и ямами, сам по себе создавал естественную маскировку, что затрудняло обнаружение войск с воздуха.

Как я ни всматривался, нигде не мог заметить переправы: все сливалось с заболоченными берегами реки — и вражеские войска, и техника. Окинул небо — ничего опасного, скользнул взглядом по реке и остановился на едва заметной темной полоске, прорезавшей вдали волнистые блики. Переправа?

Да, это была переправа. Со стороны Маньчжурии к ней веером стягивались войска. Никогда еще с воздуха я не видел столько войск и техники и был удивлен: откуда японцы так внезапно появились? Словно из-под земли выросли.

На восточном берегу Халхин-Гола, имея абсолютное численное превосходство, противник потеснил наши обороняющиеся войска. С воздуха хорошо просматривался обширный район. Остовы сгоревших японских танков, свежие вражеские окопы говорили, что наступление противника в центре приостановлено. Главная масса вражеских сил, сосредоточенная на правом фланге, успешно переправлялась на западный берег, предпринимая обходный маневр на юг. У наведенного моста в ожидании переправы скопилась пехота и артиллерия. Из Маньчжурии подходили все новые колонны, и видно было, как подпирают они остановившиеся войска, тонкой струйкой лившиеся на западный берег… С нашей стороны На Левый и правый фланги спешила монгольская кавалерия, двигались танки и броневики.

Вдруг в воздухе блеснул огонь, и перед нами мгновенно встала завеса черных шапок дыма. Это била зенитная артиллерия, прикрывающая переправу.

Трубаченко, избегая огня артиллерии, круто перевел самолет в пикирование, прошел ниже разрывов и открыл огонь. За ним последовали и мы. Черные шапки остались позади и выше, никому не причинив вреда. Ливень пуль и снарядов эскадрильи накрыл врага, спешившего перейти понтонный мост, чтобы окружить немногочисленные обороняющиеся советские части — мотоброневую бригаду и около полка пехоты.

Плотный пулеметно-пушечный огонь с И-16 прошивал переправу по всей ее длине, от берега до берега. Люди и машины уходили под воду. Убитые, раненые, падая, создавали заторы. Потеряв под огнем истребителей управление, японцы бросились прочь от переправы. Баргутская конница (Барга — провинция Северо-Восточного Китая. Из местного населения японцы в период оккупации насильно формировали воинские части) в панике мяла пехоту, запряженные в упряжку артиллерийские лошади носились по обоим берегам, давя пеших и увеличивая беспорядок.

Я успел заметить несколько навьюченных верблюдов. Зажигательная пуля задела одному его вьюки, в которых находилось что-то воспламеняющееся. Вспыхнул фейерверк. Верблюд, делая отчаянные прыжки, бросился в реку…

Трубаченко нацелился на двигавшуюся в сторону переправы большую колонну пехоты; поливая ее огнем, мы снизились до бреющего полета… Огонь зениток становился особенно жестоким, когда приступали к набору высоты, чтобы произвести очередной заход. Вот черные шапки возникли перед нашим строем, и, не успев отвернуться, мы с ходу врезались в них. В этом ничего опасного не было, так как осколки уже разлетелись, а сила взрывной волны погасла. Последовал новый залп. Трубаченко промедлил с разворотом, и его самолет бросило вправо, на меня, перевернуло, как щепку, и он, неуправляемый, посыпался вниз. Чтобы не столкнуться с ним, я метнулся в сторону. Третий летчик нашего звена, к счастью, приотстал. В оцепенении глядел я на падавшего Трубаченко. Мне казалось, что он сбит, и с замиранием сердца я ожидал удара о землю… Но вдруг командир вывернулся и круто взмыл вверх…

Эскадрилья, замкнув над переправой круг, пошла на третий заход. Истребителей противника не было. Перед вылетом мы не подумали, что следовало бы выделить отдельные звенья для подавления зенитного огня. Сейчас Трубаченко, поняв это, направил свой самолет на ближнюю батарею. Я последовал его примеру и пошел на другую. Зенитный огонь ослаб. Теперь самолеты спокойно заходили на скопление войск у реки, действовали почти как на полигоне.

Выводя самолет из пикирования, я хотел пристроиться к Трубаченко, но тут появились японские истребители. Их было десятка три. Они в спешке еще не успели собраться и летели не компактным строем, а мелкими стайками, вразброд. Прикрываясь слепящим утренним солнцем, враг рассчитывал нанести стремительный удар. Наше ведущее звено оказалось ближе всего к японцам — и первая тройка вражеских истребителей посыпалась на Трубаченко сзади. А он, увлеченный пикированием на зенитки, не замечал опасности.

Находясь на одной высоте с противником, я пошел было врагу наперерез, как вдруг заметил под собой другую тройку японцев, прижавшуюся к земле. Она явно намеревалась подкараулить пару Трубаченко при выводе из пикирования — в момент, когда наши самолеты окажутся наиболее уязвимыми. Размышлять было некогда. Нужно защитить Трубаченко. Единственное средство — немедленно атаковать тройку, кравшуюся внизу, ударить по ней с пикирования… Но другая группа останется надо мной…

В воздушном бою мысль работает импульсами, вспышками, ибо стремительная смена событий не оставляет времени для рассуждений, а требует молниеносных действий. Одна такая вспышка схватывает целую картину боя, другая вспышка заставляет действовать с такой поспешностью, что даже иногда не успеешь сообразить всех последствий принятого решения… Руки в таких случаях опережают мышление…

И я пошел вниз.

Вихрь, ворвавшийся в кабину, куда-то унес летные очки, но я этого не замечал: все внимание, все силы были сосредоточены на том, чтобы не позволить противнику открыть огонь по паре командира эскадрильи. Мне даже на какой-то миг показалось, будто мой самолет идет вниз неправдоподобно медленно. На самом деле это было не так: он провалился с такой стремительностью, что я, как ни был поглощен желанием атаковать японских истребителей, вдруг заметил страшную близость земли — и еле-еле успел рвануть ручку управления на себя. Самолет от совершенного над ним насилия затрепетал, забился, как в судороге, и хотя уже шел горизонтально, но по инерции все еще давал осадку… Я был бессилен предотвратить это и с ужасом почувствовал, как винт рубит кустарник… «Все!..» От страха закрылись глаза, тело приготовилось к неотвратимому удару. Но, к моему счастью, самолет продолжал мчаться, не встречаясь с преградой: он оказался над глубокой поймой реки, позволившей ему потерять инерцию просадки.

В результате этого маневра я оказался в хвосте и ниже звена японцев, на очень близком от них расстоянии. Нажал гашетки и смог только заметить, как японский истребитель, по которому пришелся удар, перевернулся. Мой самолет на большой скорости проскочил вперед, и вместе с Трубаченко я поспешил к эскадрилье.

Летчики уже заметили противника и, прекратив штурмовку переправы, развернулись навстречу атакующим. Горючее у нас кончалось, ввязываться в затяжной бой мы не могли. Отбиваясь от навалившихся японцев, эскадрилья на бреющем полете поспешила домой. Мы с командиром оказались на правом фланге.

На какую-то долю секунды я замешкался, рассматривая, как изменилась обстановка, а когда оглянулся назад, то увидел, что меня настигает И-97. Противник, имея большое преимущество в высоте, разогнал большую скорость, и по прямой мне от него не оторваться, а маневр не поможет: И-97 изворотливее И-16, вниз идти некуда — земля. Японца мог бы отбить Трубаченко, но он, как назло, не видит опасности. Какая-то апатия на миг овладела мною. Я летел, как парализованный, боясь даже пошевелиться. Еще мгновение — и меня окатит свинцовый дождь. Левее наши истребители яростно огрызаются, а здесь мне может помочь только Трубаченко. С надеждой смотрю на него. Неужели не оглянется?

В этом моя жизнь или смерть!.. Ничего не предпринимая, я на полных газах летел по прямой. К счастью, Трубаченко оглянулся… Рывок — и японец выбит. Сразу все передо мной расширилось, оковы страха лопнули. А что я мог в таком положении противопоставить самолету, более маневренному, чем И-16? Я не знал, какой может быть выход.

Силы были неравные, и противнику наверняка бы удалось нанести нашей группе урон, если бы на помощь не поспели наши истребители во главе с майором Кравченко.

Мы благополучно возвратились на свой аэродром.

Задача была выполнена: враг не досчитался сотни своих солдат и трех самолетов. Переправа на некоторое время затормозилась. В сложившейся обстановке это имело немалое значение.

После майских боев японская военщина убедилась, что Советское правительство намерено серьезно защищать Монгольскую Народную Республику. Противник решил подготовиться к крупному наступлению, рассчитывая уничтожить в ходе его все советско-монгольские войска, находящиеся в районе Халхин-Гола, овладеть восточной частью Монголии и выйти к Советскому Забайкалью.

Чтобы обеспечить успех наземным войскам, японцы с 22 июня начали воздушную битву, намереваясь разгромить авиационные части, находящиеся в районе конфликта. Не добившись успеха в воздушных боях, японцы 27 июня шестьюдесятью истребителями напали на аэродром 70-го полка и приблизительно тридцатью самолетами пытались сковать боем наш 22-й полк. Одновременно был произведен крупный бомбардировочный налет на Баин-Тумен, расположенный в трехстах километрах от района боевых действий. 28 июня вражеская авиация снова нарушила границы Монголии, но понесла потери от наших истребителей. На этом закончилась своеобразная воздушная операция японцев по завоеванию господства в воздухе. Командование противника решило пополнить свой самолетный парк и лучше подготовиться к новому наступлению. (Потери японцев составляли около ста самолетов, наш урон был раза в три меньше.)

За неделю непрерывных воздушных боев мы не только приобрели боевой опыт, окрепли организационно, но и уничтожили много опытных японских асов.

Несмотря на крупные потери, активность японских летчиков продолжала оставаться очень высокой. Поддерживая моральный дух своих солдат и офицеров, командование Квантунской армии раструбило во всей японской прессе, будто советская авиация в районе конфликта уничтожена. По сообщениям японцев, только за один день 27 июня было сбито и уничтожено на земле 134 советских самолета (Это, между прочим, соответствовало численности всех наших истребителей, сосредоточенных на границе у Халхин-Гола).

И вот вечером 2 июля, скрытно сгруппировав в сорока километрах от границы 38-тысячную армию и подтянув 250 самолетов, японцы перешли в наступление.

Они напали на советско-монгольские войска с фронта, ложно демонстрируя этим свой главный удар, а основными силами начали переправляться через реку на правом фланге, чтобы с тыла обойти наши обороняющиеся части, окружить их и уничтожить.

Сосредоточение японских войск наша разведка не обнаружила, но по усиленным полетам авиации, активизировавшейся особенно с 22 июня, советско-монгольское командование определило, что возможно новое наступление. Поэтому к линии фронта были подтянуты наши танки и броневики, на которые возлагалась задача в случае наступления противника быстро нанести контрудар. К утру 3 июля неожиданно обнаружилось, что началась переправа основной японской группировки через Халхин-Гол. Тогда наши бронетанковые части, предназначенные для контрудара с фронта, были перенацелены на фланг.

В сражении, начавшемся ночью, японцы имели в три с лишним раза больше пехоты и кавалерии, но зато у нас было абсолютное превосходство в танках и броневиках. На долю танкистов и взаимодействующих с ними летчиков выпала особо ответственная задача.

Пока наши войска подходили и разворачивались, авиация, являясь, по существу, единственной силой, способной задержать японцев, переправлявшихся через Халхин-Гол, должна была наносить штурмовые удары. Наша истребительная эскадрилья, единственная в ту пору из оснащенных пушечным вооружением, становилась одновременно и штурмовой.

Сделав за день пять вылетов на штурмовку войск и два — на перехват авиации противника, все почувствовали огромную усталость. Жара и боевое напряжение окончательно отбили аппетит. В обед почти никто из летчиков не притронулся к еде, спросом пользовался один только компот. Загорелые лица истребителей заметно осунулись, покрасневшие глаза у многих были воспалены, но решимость к бою не ослабла.

Когда Трубаченко, еще плохо знавший летчиков, обратился к Михаилу Костюченко, самому щуплому на вид, с вопросом: «Хватит ли силенок слетать еще раз?» — летчик сказал, поглядывая на солнце: «Оно устало, а не мы. Видите, садится».

Восьмой боевой вылет не состоялся. Новый командир полка Григорий Пантелеевич Кравченко, прилетевший к нам, отдал распоряжение приготовиться к перебазированию эскадрильи на другой аэродром, ближе к линии фронта. Техники немедленно приступили к работе.

Майор Кравченко, осмотрев изрешеченный японскими пулями самолет, собрал возле машины всех летчиков. Его усталое лицо было недовольно, сощуренные глаза строго поблескивали.

Подчиненные проявляют иной раз удивительное чутье, угадывая настроение старшего начальника, но тут решительно никто не знал, чем могло быть вызвано неудовольствие боевого командира.

Приземистый, крепко сбитый Кравченко стоял, облокотившись на самолет, погруженный в раздумье, и, казалось, никого не замечал. Трубаченко, посмотрев на широкую грудь нового командира с тремя орденами, несколько робко, словно бы за ним была какая-то вина, доложил о сборе летчиков. Кравченко вдруг улыбнулся.

— Вы что приуныли? — обратился он к нам. — Уж не сбили ли у вас кого?

— Не-ет!.. — отозвалось несколько голосов.

— Ну, так выше головы! Я прилетел к вам с хорошими вестями. Прошу всех сесть поближе.

И он первым опустился на пахучую траву. Спокойно начал:

— Наступление японцев по всему фронту остановлено. Переправившиеся через Халхин-Гол самураи под натиском наших танкистов вынуждены перейти к обороне на горе Баин-Цаган. Танки комбрига Яковлева первыми, после 700-километрового марша, не дожидаясь подхода пехоты, атаковали японцев. Теперь противник окружен полукольцом, прижат к реке и скоро будет разгромлен. Ваша эскадрилья своими штурмовыми действиями оказала большую помощь наземным войскам, и они вас от всего сердца благодарят…

Как приятно слышать такое!

Раздались возбужденные голоса:

— Передайте и им от нас благодарность!.. Мы всегда готовы помочь…

Кравченко, выжидая, когда все умолкнут, встал и взглянул на изрешеченный самолет. Его лицо снова стало угрюмым, в сощуренных глазах блеснули сухие огоньки.

— Теперь полюбуйтесь! — голос его грозно возвысился. — 62 пробоины! И этим некоторые еще гордятся. Считают дырки доказательством своей храбрости. Срам это, а не геройство! Вы взгляните на входные и выходные отверстия, пробитые пулями. О чем они говорят? Вот здесь японец дал две длинные очереди, и обе почти строго сзади. Значит, летчик зазевался и проглядел противника… А по глупости, по своей невнимательности погибнуть — честь не велика… 62 пробоины — 31 пуля. Да этого больше чем достаточно, чтобы летчик лежал где-нибудь в степи под обломками своего самолета!.. А из-за чего, спрашивается? Допустим, вы много летаете, устаете, это притупляет бдительность. Но ведь хозяин этой-то машины сделал сегодня только три вылета, я специально поинтересовался. И вообще заметьте: анализ говорит, что в большинстве случаев летчиков-истребителей подбивают на зевках… Молитесь Поликарпову, что он сделал такой аэроплан, который фактически-то, если умело воевать, японские пули не берут! Вот, смотрите: две пули ударили прямо в наголовник бронеспинки, а ей хоть бы что! Даже не треснула. Плоскости, фюзеляж — как решето, а стоит заклеить все эти дырочки — и планер снова готов в бой. Так ли я говорю? — обратился Кравченко к технику, который заделывал пробоины.

— Так точно, товарищ командир! Через несколько минут машину можно выпускать в полет, — отрапортовал техник, вытягиваясь на крыле по стойке «смирно».

— Не упадите, — заметил ему Кравченко, не меняя выражения лица, но остывая. — Продолжайте свою работу.

Помолчав, он снова обратился к нам в спокойном, вразумляющем тоне:

— Вы не думайте, что мы несем меньшие потери, нежели японцы, только благодаря нашей отваге или же за счет лучшей организации. В этом японцам тоже нельзя отказать. Преимущество наше и в том, что отечественные самолеты по скорости превосходят японские, а по живучести и вооружению они во много раз лучше. Если бы 31 пуля досталась И-97, так от него бы мокрое место осталось!

Кравченко был как раз тем человеком, в совете которого мы испытывали сейчас особенно большую нужду. На его замечание о неживучести И-97 тотчас отозвались несколько одобрительных голосов:

— Правильно! В щепки разлетелся бы!..

— Да вы тут не выкрикивайте, — пресек изъявления наших чувств Кравченко. — Сейчас не митинг, а разбор ошибок. Я вашего мнения пока не спрашиваю, а хочу кое-что напомнить вам, посоветовать.

В его голосе, немного глуховатом, твердо звучала та сила правоты и ясности, которая бывает свойственна опытным и храбрым командирам. Свою речь Кравченко сопровождал движениями кистей рук, один согласный взмах которых, случалось, говорил во сто раз больше, чем самое обстоятельное толкование какого-нибудь неожиданного, внезапного маневра.

— Некоторые летчики не очень ясно представляют себе, в чем состоят особенности воздушного боя против маневренных японских истребителей на малых высотах, вблизи земли, — продолжал Кравченко.

У меня было такое чувство, что он обращается прямо ко мне и только из соображений такта не называет мою фамилию. Однако с тем же острым интересом, что и я, его слушали все остальные. Разговор был действительно о наболевшем.

— При том мощном вооружении, которое имеют И-16, вашей эскадрилье придется частенько вылетать на штурмовку, действовать возле земли, и тут многое надо учитывать. Вы знаете, что И-97 при лучшей маневренности уступает И-16 в скорости на 10 — 20 километров. Однако это преимущество нашего истребителя не дает возможности на низкой высоте быстро оторваться от зашедшего в хвост И-97, двигаясь по прямой. Почему? Разгадка проста. Чтобы уйти от противника на безопасную дистанцию, т. е. метров на 400 — 500, необходимы полторы — две минуты. А этого времени вполне достаточно, чтобы японский истребитель выпустил весь свой боекомплект по уходящему без маневра И-16. Ошибка некоторых летчиков как раз в том и заключается, что они, обнаружив позади себя противника, уходят от японца только по прямой, стараясь скорее оторваться за счет скорости. Это неправильно и очень опасно. Как лучше действовать? Главное условие успеха в воздушном бою — стараться на большей скорости и с высоты решительно атаковывать противника, невзирая на его численное превосходство. Затем, используя скорость разгона, отрываться от врага и снова занимать исходное положение для повторной атаки. Когда же повторная атака почему-либо невыгодна, нужно подождать, удерживая вражеских истребителей на таком расстоянии, которое обеспечивало бы вам разворот с целью лобовой атаки.

Постоянное стремление атаковать — верное условие победы. Мы должны осуществлять наступательную тактику так, чтобы наш самолет, обладая преимуществом в скорости и огневой мощи, всегда походил на щуку среди плотвичек!..

Кравченко, прищурив глаза, вспыхнул той стремительной энергией, которая бывает у людей, идущих в атаку; видно, он на мгновение вообразил себя в бою.

— На то мы и называемся истребителями, чтобы истреблять противника!

Он снова сделал паузу, обретая внутреннее спокойствие.

— А как же все-таки действовать, когда в силу каких-то обстоятельств противник сумел зайти в хвост, оказался на дистанции верного поражения?

Этот вопрос интересовал нас больше всего. Ответ на него мы искали в боях, каждый склонен был делать свои выводы, но никто твердо в них уверен не был, потому что форма решения была разнообразна и давала разные результаты. Одни считали, что надо внимательно следить за противником (всегда нужно!) и не допускать, чтобы он оказался близко от хвоста. Другие заявляли, что все дело в технике пилотирования: при отличной технике пилотирования ничто не опасно. Третьи держались того мнения, что раз скорость И-16 не позволяет быстро выйти из боя, а маневренность относительно И-97 хуже, то, если не выручит товарищ, исход боя предрешен в пользу противника…

Вообще же говоря, теоретические положения, которыми мы были вооружены, сводились к тому, что при равных примерно скоростях победа в воздушном бою должна принадлежать тому, чей самолет обладает лучшей маневренностью, ибо главное для победы, учили нас, — занять удобное положение для атаки…

А на практике зачастую все получалось наоборот: на низких высотах наши летчики не только находили способы эффективной обороны, но и сами переходили в атаку на японских истребителей и добивались победы. Опыт показал, что между моментом, когда занято выгодное положение для атаки, и последующим уничтожением самолета лежит целая серия тончайших ювелирных движений рулями управления и применение летчиком математического расчета в уме. Сбить маневрирующий истребитель так же сложно, как попасть из пистолета в летящую ласточку. Поэтому в воздушном бою самое сложное не занятие исходного положения для атаки, а процесс прицеливания и открытие огня.

Как это часто бывает, противоречивость или отсутствие теоретических ясных положений лишало людей уверенности в практических действиях. Отсюда, в частности, и вытекало мнение, что если противник оказался сзади на расстоянии действительного выстрела, то победа ему безусловно обеспечена. К тому же майские, по способу действий разбойничьи, налеты японцев родили легенду о будто бы исключительно высоких летно-тактических качествах вражеских истребителей.

Июньские воздушные бои, послужившие серьезной проверкой для воюющих сторон, развеяли это искусственно созданное, обманчивое мнение о японских истребителях и показали, какие преимущества над ними имеет советский самолет И-16. Но вопрос о способах защиты на малых высотах, если противник сумел занять выгодную позицию для атаки с задней полусферы, оставался не вполне выясненным.

И вот Кравченко, опираясь на собственный опыт, на опыт других летчиков, отвечал на этот вопрос:

— Если вы видите самурая, знаете его и будете правильно использовать качества своего самолета, то И-97 один на один никогда не должен сбить И-16. А вообще говоря, очень трудно сбить истребителя с истребителя, когда они оба видят друг друга. Вот, смотрите! — доставая из кармана коробку с папиросами, он недовольно и строго заметил: — Плохо, что на всем аэродроме нет ни одного макетика самолета, — это результат недооценки учебы в военное время… Командир эскадрильи! Нужно сделать десяток макетов и наших и японских…

— Слушаюсь! — отчеканил Трубаченко.

— Хорошо хоть слушаетесь! — скаламбурил командир полка, и лицо его осветилось улыбкой. — А пока макетов нет, придется воспользоваться подручным материалом.

— Допустим, что эта папиросная коробка — наш истребитель, — Кравченко держал коробку перед собой на уровне груди, — а моя правая ладонь, — он сделал ладонью несколько легких движений, имитируя ею самолет, покачивающий крыльями, — японский И-97. Японец зашел в хвост нашему И-16. Вот начинает прицеливаться… А наш это замечает и рывком отскакивает в сторону. Японец, естественно, опоздает сразу же повторить такой неожиданный маневр, следовательно, И-16 в это время окажется вне прицела. Тогда И-97 поспешит снова довернуться. Он может тут же открыть огонь. Но это уже будет огонь не на поражение, а на испуг. Бояться такой стрельбы нечего. Пусть стреляет, боезапас у И-97 небольшой. Тот, кто дрогнет в этот момент и бросится бежать, сам себя обречет на гибель Когда сделаете несколько таких вывертов — именно вывертов, с большими перегрузками, которые наш самолет переносит прекрасно, а японский на них не рассчитан, — вы за счет скорости постепенно увеличите расстояние отрыва от И-97. И потом уже решите, что лучше делать: или с безопасной дистанции уйти от него по прямой, или же развернуться на сто восемьдесят градусов и атаковать противника в лоб. Самолет в руках летчика должен жить его мыслью, слиться с ним и быть таким же послушным, как послушны вам собственные руки…

Говоря так, Кравченко глянул на нас, как преподаватель, объяснивший ученикам урок.

— Только смотрите — нужно соображать! Одно необдуманное движение — и, может быть, вы никогда больше не расстанетесь с землей…

— А как это увязать с маневренностью японских истребителей? — спросил Солянкин. — Ведь у них горизонтальная маневренность лучше, и, стало быть, они могут довернуться быстрее, чем мы начнем следующий маневр.

— Не забывайте, что воздушный бой ведут люди, а не автоматы, — обратился Кравченко ко всем. — При резких, неожиданных движениях можно от любого самолета, будь он хоть трижды маневренный, на некоторое расстояние отскочить; стреляющему нужно прицелиться, а вам — нет, за счет этого вы и получаете выигрыш времени для маневра. И, наконец, последнее — любой воздушный бой слагается из трех компонентов: осмотрительности, маневра и огня. Овладеть ими надо в совершенстве. Это облегчит оценку обстановки, позволит правильно планировать бой, обеспечит вам не только свободу действий, но и даст возможность навязать свою волю противнику, без чего вообще невозможна никакая победа.

— А если одного зажмут два японских истребителя? Как тогда действовать? — тихо спросил летчик, возле машины которого происходил разбор.

— Только не так, как вы, а наоборот. И все будет хорошо! — ответил Кравченко, вызвав улыбки на лицах слушателей. — Имейте в виду, что воздушные бои так же разнообразны, как и люди, в них участвующие. Поэтому и тактические приемы в каждом отдельном случае не будут похожи один на другой… Этот момент всем ясен? — Кравченко окинул взглядом стоянку, где полным ходом шла работа технического состава по подготовке самолетов к перелету, посмотрел на свои ручные часы. — Время еще есть… Тогда поговорим о зенитной артиллерии. Теперь вы все убедились, как она крепко бьет, недооценивать ее нельзя.

— Да, крепко угощала! — подхватил Трубаченко. — Меня утрем так тряхнуло, что я чуть было не поцеловался с землей.

— Значит, ее нужно подавлять, выделяя для этого специальные звенья. В последних вылетах вы поступали правильно, одобряю… Зенитные пушки с воздуха хорошо видны по выхлопам огня в момент выстрела. Как только всплеск пламени засекли, сразу на него и пикируйте, а то упустите, и потом снова придется ожидать залпа… Ну, еще какие есть ко мне вопросы?

— Почему японцев в воздушных боях оказывается почти всегда больше, чем нас?

— Потому, что у них истребителей здесь пока больше, чем у нас. Но это скоро изменится.

Посыпались вопросы о тактике, о воздушной стрельбе, об управлении боем, боевых порядках… Кравченко отвечал на них неторопливо, уверенно, охотно, как человек, которого расспрашивают о деле, целиком его поглотившем. Рассудительно и с заметным увлечением объяснял он, в чем причина расхождений между теорией и практикой. Беда теоретиков в том, что они сопоставляют самолеты только по летно-тактическим данным, не учитывая тончайших особенностей техники пилотирования в воздушном бою, особенно при стрельбе. И-16 превосходит японские истребители не только по скорости, но также и по запасам прочности, что позволяет создавать в бою большие перегрузки и, таким образом, повышать его маневренность… Главное же, повторял Кравченко, нападать, а не обороняться, заниматься не «выбором удобного положения для атаки», а стремиться к глубокому сочетанию осмотрительности, маневра и огня.

В иные моменты этого разбора, когда предмет изложения становился предельно ясным, начинало казаться, что отныне я буду действовать в воздухе совершенно так же, как этот крепкий, коренастый человек с его быстрым, цепким взглядом. Во мне поднималось нетерпение: пусть-ка зажмет меня у земли И-97, теперь я не так себя буду вести, как сегодня утром.

Да, советы Кравченко падали на благодатную почву. И когда разбор закончился, командир полка с легкостью, неожиданной для его грузноватого тела, занял свое место в кабине И-16 и ушел в небо красивым, стремительным почерком, я очень остро почувствовал, как велика дистанция между опытом, которым владеет он, и тем, что успел усвоить я.

Новый аэродром всегда выглядит необжитым, как квартира, в которую только что въехали. Сравниваешь его с покинутым полем — все здесь не так: и дальние подступы, и ближние строения, и вид стоянки, и рабочее место техника.

Аэродром, на который перелетала эскадрилья, хотя ничем и не отличался от прежнего, все то же — голая степь, бескрайнее небо, но чувствовали мы себя на новом месте как-то скованно, непривычно…

Трубаченко, стоя возле своей машины и волнуясь за каждую посадку, не сводил глаз с истребителей, проносящихся над землей. К нему подходили летчики, уже зарулившие свои самолеты.

— Ну, теперь мы можем делать не три захода при штурмовке, а пять, — заметил Арсенин, — линия фронта совсем близко.

— Так тебе японцы и позволят висеть над ними! Они еще вчера подсели чуть не к самой линии фронта, — возразил Красноюрченко.

— О горючем в бою можно не думать — хватит! — вставил Солянкин. — Только бы они нас здесь не засекли…

— Куда тянешь?! — во весь голос закричал командир эскадрильи, как будто летчик, высоко выровнявший самолет, мог его услышать. — Задержи! Задержи!!! — Видимо, в наступавших сумерках земля просматривалась плохо, летчик продолжал тянуть ручку «на себя». Самолет оказался в посадочном положении высоко от земли — вот-вот свалится на крыло…

Все в тревоге замерли. Обидно было бы, не потеряв за день ни одного самолета в боях, лишиться боевой машины на своем аэродроме. Опасность была столь велика, что мелькнула мысль о катастрофе…

Летчик, к счастью, заметил свою ошибку и резко дал газ. Мотор взревел. Тысяча лошадиных сил подхватила самолет, и он, покачиваясь с крыла на крыло, как бы нехотя увеличивая скорость, полез вверх… ушел на второй круг.

Вырвался общий вздох облегчения.

Кто-то проговорил:

— Нужно бы пораньше сюда подскочить.

— Рискованно! — отрезал Трубаченко. — Японцы могли обнаружить посадку, а утром штурмануть.

Мы не спуская глаз следили за виновником происшествия. Как-то он сядет? Ведь сумерки стали еще гуще, тьма спускается на землю. Разговоры прекратились. Даже шоферы бензозаправщиков и те выскочили из машин…

— Да он же решил просто пошутить! — воскликнул Красноюрченко, когда самолет отлично приземлился.

— Правильно! — поддержали другие.

— Ну, теперь на ужин. И спать, — сказал Трубаченко.

Полуторка тронулась.

По пути мы захватили только что приземлившегося летчика. Никто не сказал ему ни слова упрека. Усталый, он был обескуражен своей оплошностью, молчал. Восемь вылетов в день — это почти в три раза больше нагрузки, которую, как считается, может выдерживать летчик. Но никто из нас не хотел показать, что он менее вынослив, чем товарищ.

Машина доставила нас прямо к цистерне с водой, занимавшей среди юрт самое видное место.

— Братцы славяне, в атаку! — прогремел Красноюрченко.

Кузов полуторки разом опустел.

— Комиссар! Давай из шланга! — сказал Трубаченко, сбрасывая гимнастерку.

Я взялся за шланг.

— Ух, хорошо! — крякал он, шлепая ладонями свое не тронутое загаром тело.

— Жору, братцы, треба почище вымыть, — сострил кто-то насчет Солянкина, которого сегодня в полете с ног до головы обдало маслом, так как был поврежден мотор.

— Масляный-то он еще свободней подкатится к Гале. Только сумеет ли поцеловать без подставки?..

— Маленькая мышка всегда с большой копной дружит!

— А копна с мышкой?

— Да и не было еще в жизни случая, чтобы раздавила! — под одобрительный смех закончил Красноюрченко.

…Окатившись свежей водой, мы словно смыли с себя всю дневную усталость, почувствовали сразу прилив свежих сил. Нервы успокоились, и каждый был рад любому веселому слову.

Утренней подавленности как не бывало. Трудности предстоящей борьбы не страшили, и, довольные сегодняшним успехом, мы теперь еще больше уверовали, что сил разгромить японцев у нас хватит.

Усердно вытирая могучую грудь полотенцем, Арсении проговорил:

— Сейчас бы перед ужином по чарочке… С устатку…

— Да, все стали плохо есть, — отозвался Красноюрченко. — Жара и полеты сказываются. Вот и сейчас только чайку хочется… А выпили бы — и поели.

— Бедняга Иван Иванович, отощал! Я смотрю, утром новую дырку в ремне пробивает — на старой уже не сходится…

— Ты, Солянкин, молчал бы. Нам аппетит никто не нагоняет.

Земля, прокалившаяся за день, еще дышала теплом, держалось полное безветрие. Не надевая гимнастерок, голые по пояс, мы вошли в юрту, освещенную маленькой лампочкой, получавшей питание от аккумулятора. Приготовленные постели были аккуратно свернуты и лежали у стены. На белых, растянутых посредине кошмы скатертях накрыт ужин, расчетливо расставленные тарелки с закуской, на каждого — вилка, нож и ложечка, прикрытые салфетками.

— Пожалуйте кушать! — пригласил знакомый по прежнему аэродрому повар-усач в накрахмаленной, проутюженной белой куртке.

— О-о, да тут все приготовлено, как на пир!

— Стараемся как можем, — с достоинством отвечал повар.

— Вид хорош, посмотрим, как харч!

Пока выбирали постели и укладывали свое обмундирование, на скатертях появились две кастрюли.

— Вот, пожалуйста, жареная баранина и рис по потребности, — объявил повар. — Чем богаты, тем и рады.

— Неизменный монгольский барашек! — с деланной восторженностью констатировал Трубаченко, стараясь поддержать настроение. — Неплохое кушанье, кто привык.

Но его дипломатия не удалась.

— Зажали нас бараны, никак не оторвемся.

— Рис всю дорогу…

— Ох и надоело, братцы…

Тогда я открыл главный сюрприз. Зная, что у старшего техника эскадрильи имеется для технических нужд чистый спирт, мы с командиром решили выдать на ужин каждому летчику по пятьдесят граммов (фронтовые сто граммов введены еще не были, но жизнь подсказывала их необходимость).

Вначале в серьезности моих слов все усомнились, приняли их за шутку.

— Иван Иванович, прошу быть тамадой, — обращаясь к Красноюрченко, сказал я.

Это произвело впечатление.

Четырнадцать кружек выстроились в ряд. А тамада, разливая содержимое фляги, деловым тоном объявил:

— Всем по сорок девять грамм, а тебе, — он обратился к летчику, едва не разбившемуся на посадке, — восемьдесят, чтоб лучше успокоились нервы.

— Да ты и себя не обошел! — заглянул Солянкин в кружку Красноюрченко.

— Жора, помалкивай! — оборвал его тамада. — Пора бы тебе на двадцать втором году Советской власти знать, что у нас на дядю бесплатно не работают. И я себе за разлив отмерил на три с половиной грамма больше. В магазинах за это дороже берут.

Потом обратился к повару:

— Разъясните, пожалуйста, некоторым отрокам, как правильно, по-охотничьи, употреблять эту пахучую жидкость.

— Да вы что, — удивился усач. — Только на свет родились? Не знаете, как спирт пустить в дело?..

— Папаша, мы никогда его не пили, — с обычной своей серьезностью ответил за всех командир звена Миша Костюченко. — Я, например, впервые его вижу.

Повар недоуменно покрутил свой черный ус и приступил к объяснениям.

Трубаченко поднял кружку и предложил:

— Давайте выпьем во славу русского оружия!

Тост понравился всем. Чокнулись.

— Ох, какой жгучий! Даже дыхание захватило, — сказал Арсенин, проглотив колбасу и вытаскивая из кастрюли большой кусок баранины.

— Лекарство никогда вкусным не бывает! — заметил тамада.

— Лекарство?.. — удивился Солянкин.

— Жора, не поднимай голос! Я сегодня официально пожаловался врачу на потерю аппетита — и вот тебе результат: выписано лекарство…

— Иван Иванович, не изобретай! — перебил его Трубаченко и обстоятельно разъяснил, каким образом появился спирт.

— Еще бы чуть — и порядок… — оживился летчик, уходивший на второй круг.

— Ну вот и воскрес! — обрадовался Арсенин.

— Так глупо все получилось… — продолжал тот, все еще находясь под впечатлением своей ошибки.

— В авиации все случается. Такие чудеса бывают, что даже и не придумаешь, — сочувственно отозвался Солянкин.

— Ве-ве-эс — страна чудес! — поддержал его Красноюрченко. — Я знаю случай, когда один самолет, без летчика, сам сел. Причем приземлился так, что не всегда в таком месте мог это сделать и летчик…

— Летчики, как охотники, едва выпьют и сразу всякие необыкновенные вещи вспоминают! — не удержался Солянкин.

— Не хочешь слушать и не веришь, так другим не мешай, — огрызнулся Красноюрченко.

— А ведь Жора не сказал, что он тебе не верит. Ты сам почему-то стал признаваться…

— Правильно! — подхватил Трубаченко. — Никто, кроме тебя, Иван Иваныч, и не подумал, что ты можешь небылицы рассказывать.

Все рассмеялись. Но Красноюрченко, обвинив нас в непочтительном отношении к тамаде и безудержном зубоскальстве, все же рассказал, как самолет И-5, покинутый летчиком во время штопора, сам приземлился.

— Я, откровенно говоря, — начал своей скороговоркой Трубаченко, — сегодня подумал про одного И-97, что он тоже сам, без летчика, вышел из штопора и сел. А было так: в одной свалке сплелось машин, наверное, полсотни — и наши и японцы. Я по одному И-97 дал из всех точек. Он горкой пошел кверху, я за ним, хотел еще добавить, да японец в штопор сорвался… Появился парашютист. Ну, думаю, выпрыгнул! Тут меня самого атаковали. Я пикнул, а на выводе взглянул мельком на парашютиста — он уже бежит по земле, а рядом И-97 садится. Вот, думаю, чудо! Самолет из штопора сам вышел и совершил посадку.

— Это может быть, — подтвердил Красноюрченко. — Раз летчик выпрыгнул, центровка изменилась…

— Я тоже так подумал и доложил командиру полка, — продолжал Трубаченко. — Но Кравченко позвонил куда-то и оказывается вот какая история вышла: летчик подбитого мною самолета не выпрыгивал на парашюте. Наши пехотинцы в плен его взяли, когда он приземлял свою машину.

— А парашютист?

— Он с другого самолета, но с какого, черт его знает. Бой же был.

— Выходит, самурай специально штопорил, чтобы ты его не добил? — спросил Красноюрченко.

— Получается так… Хитрят.

— Вообще в такой свалке невозможно проследить за результатами своей атаки, — сказал Солянкин.

— Это верно, — подтвердил я, вспоминая, как редко удавалось после атаки узнать, что стало с противником. Порой возникают такие моменты, что просто не можешь понять, нужно ли преследовать врага или же самому защищаться.

— В бою ни на секунду невозможно на чем-нибудь задержать свое внимание. Шакалы сразу слопают, — продолжал Солянкин. — Даже в строю звена и то трудно удержаться.

— Ну, это потому, что никто из вас еще не научился групповой слетанности, — веско заметил Трубаченко. — Повоюете побольше, будете держаться в группе как следует.

Наступила неловкая пауза…

В словах нового командира была, конечно, доля истины. Выучка летчика очень важна для поддержания порядка в бою, для сохранения строя… Но истиной было также и то, что отрывались все: и те, кто имел небольшой, только учебный опыт групповых полетов, и те, кто участвовал в боях. Парадокс состоял в том, что удерживаться в строю чаще удавалось молодым летчикам. Правда, после посадки они говорили, что, кроме своего ведущего, ничего в воздухе не видели… Значит, тут дело не в летчиках, а в самом принципе боевого порядка, который не допускает резких эволюции, позволяет следить только за крылом ведущего, в то время как необходимо вести круговой обзор и групповой бой. Все это наводило на мысль: а можно ли вообще в таких больших воздушных боях, при плотных строях сохранить боевой порядок звена и эскадрильи? Многие склонны были думать, что группой можно держаться только до первой атаки; другие приходили к выводу, что боевые порядки необходимо строить разомкнутыми.

А вот Трубаченко с большой категоричностью заявляет, что в бою необходимо сохранить строгий, нерушимый боевой порядок. Это не может не вызвать удивления. Да и его замечание насчет того, что мы не умеем держаться в строю, потому что мало воевали, остро задело самолюбие каждого.

Трубаченко, очевидно, заметил это и первым нарушил воцарившееся молчание.

— Вы что, не согласны?

— В групповой слетанности, конечно, есть недостатки, — ответил Красноюрченко, сдерживаясь, — но не так уж она и плоха… В сутолоке боя строй сохранить нельзя: это не парад, надо смотреть за воздухом…

— За воздух отвечает ведущий! — обрезал Трубаченко.

— Он занят атакой! И если ведомые не увидят противника, их тут же собьют! — возразил Арсенин. — А следом прикончат и самого ведущего. Смотреть за воздухом и за командиром при плотном строе невозможно!

— На то и ведущий, чтобы все видеть, — упрямо стоял на своем Трубаченко. — Ведомые должны следить только за командиром и прикрывать его… Так, комиссар?

Я тоже не был с ним согласен. Кроме того, я лучше знал людей, ему возражавших, и причины, по которым они это делали. Но разжигать этот спор здесь было бы неуместно. Я перевел разговор на другую тему:

— Вот со стрельбой, действительно, у нас очень неважно. Мало мы стреляли по конусу.

— Но это, как говорит майор Герасимов, поправимо, — подхватил Красноюрченко, — только ближе подходи к противнику — и бей в упор…

Я вспомнил одну атаку Ивана Ивановича.

— Ты сегодня при догоне почти воткнул свои пушки в И-97, и он, как глиняный горшок, рассыпался. Ловко! Совет Герасимова пошел на пользу. Но ведь не всегда может подвернуться такой случай. Нам нужно владеть стрельбой не только на прямой, но и при любом другом маневре.

— Безусловно! — согласился Красноюрченко. — Не научились в мирные дни, доучимся в бою.

Широкое, мужественное лицо Ивана Ивановича было озарено горделивой, довольной улыбкой. Он отодвинул посуду и, прочищая горло, сказал:

— Заправились хорошо, теперь споем, братцы! И начал первым:

Все подхватили. Песня звучала в полную силу, легко.

…Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза.

Арсенин скосился на Солянкина.

— Здесь они только одному улыбаются.

Не прерывая песни, мы тоже посмотрели на Георгия — без зависти, без осуждения, а с тем скрытым, но всегда искренним добросердечием, которое так дорого в нашем войсковом товариществе.

Это напомнило недавний случай, заставивший меня отказаться от беседы с Галей.

Как-то вечером, когда летчики усаживались в машину, чтобы отправиться на ночлег, Солянкин подошел ко мне и без обиняков попросил, чтобы я позволил ему остаться на часок в столовой.

— Вот, видишь, без разрешения начальства на войне и встретиться с любимой девушкой нельзя, — пошутил я, с удовольствием отмечая, что в боевой обстановке люди не так смущаются своих самых нежных, тонких, сокровенных чувств. — А на чем потом доберетесь до юрты?

— Пешком.

— Нет! Так не выйдет…

— Товарищ комиссар!.. — взмолился Солянкин.

— Послушай, — мягко прервал я. — Пешком одному ночью по степи ходить опасно, можно на японских диверсантов нарваться.

— Да у меня же пушка! — похлопал он по кобуре пистолета.

Я предупредил его, что постараюсь прислать машину.

Да, война быстро сближает людей, но еще быстрее она может их навсегда разъединить…

— Хотите, прочту свое творение? — вдруг храбро вызвался Красноюрченко. Он разошелся больше других.

— Давай! — ответили ему хором.

Иван Иванович откинул обеими руками назад свои светлые, густые волосы, откашлялся.

В таком духе было выдержано все стихотворение, приближавшееся по размерам к маленькой поэме. Мы были внимательными слушателями и благосклонными критиками.

— Молодец, Иван Иванович, здорово! — поощряли мы своего стихотворца.

— Пожалуй, на этом пора и кончать, — сказал командир эскадрильи; от баранины остались одни воспоминания.

Через несколько минут все спали мертвецким сном.

Третьего июля попытки советско-монгольских войск очистить от японцев западный берег Халхин-Гола успеха не имели. На следующий день противник при поддержке больших групп бомбардировщиков пытался сам перейти в контратаку, но огнем нашей артиллерии и ударами с воздуха эта попытка была отбита. С рассвета самолеты обеих сторон непрерывно висели над полем боя. В ожесточенных воздушных боях одновременно участвовало до 300 бомбардировщиков и истребителей.

К вечеру, когда советско-монгольские войска готовились к общей атаке по всему фронту, бомбардировочной авиации была поставлена задача: нанести мощный удар по противнику, окопавшемуся на горе Баин-Цаган. На нашу эскадрилью возлагалось непосредственным сопровождением прикрыть действия бомбардировщиков.

Ожидая вылета, я не замечал ни предвечернего мягкого солнца, ни бескрайних просторов степи, ни ветерка, лениво игравшего травой. Меня вдруг захватили воспоминания о доме.

Вначале я просто пересчитал дни, прошедшие со дня моего отъезда. Срок, оказалось, не очень велик: идет всего второй месяц, как я расстался с женой. Но резкая перемена всего уклада жизни и тысячи километров, разделявшие нас, создавали впечатление, будто я нахожусь в Монголии с бесконечно давних времен. «Скучаю», — сказал я себе, удивляясь не самому чувству, а той острой тоске по семье, которой прежде никогда не испытывал.

Мне хотелось знать: чем же жена теперь занимается? Вот сейчас, в тот момент, когда я стою возле крыла своего самолета, поглядывая то на КП, то в ту сторону, откуда должны появиться бомбардировщики, но толком не различая ни КП, ни того, что происходит в ясном небе… И вообще, где она? В военном городке, наверно, не осталась — там ей делать нечего. Скорее всего уехала к своей матери, потом навестит мою. А может быть, снова устроится работать агрономом, станет жить с моей матерью в деревне… Такой вариант представлялся мне лучшим, но я сомневался в нем, во-первых, потому, что место агронома, наверно, уже занято, а во-вторых, не знал, захочет ли Валя работать. Ведь денег по моему аттестату ей хватает… Перед отъездом мы и словом не успели обмолвиться о ее работе, о том, где и как ей жить. А с того дня, как начались боевые действия, я не написал ей ни одного письма. Последняя весточка ушла от меня в тот день, когда мы прилетели в Монголию…

«Как же это получилось?» — спрашивал я себя, крайне Обескураженный этим обстоятельством… Первые вылеты, дни полного напряжения всех духовных и физических сил… Острота необыкновенных впечатлений, захвативших меня целиком, тяжелая, опасная работа, в которой я забылся. Потом?.. Потом я ждал момента, когда на бумагу лягут не те слова и чувства, что клокотали во мне, а другие, способные внушить спокойствие, и все откладывал. Потом раз, и другой, и третий глянул смерти в лицо, услышал ее мерзкое дыхание… и с новой силой, во сто раз глубже понял, как прекрасна жизнь и как мне дорог самый близкий, любимый мой человек — Валя. Я помню ее глаза в минуты отъезда, ее слова: «Иди, родной. Долг выше всего на свете». Чем дольше будет наша разлука, тем сильнее и крепче будем мы любить друг друга — вот что я ей напишу сегодня же, как только возвращусь из боя. Повторю это много раз.

Но письмо дойдет не раньше чем через месяц!

— О чем задумался? — спрашивает Трубаченко, вырастая за моей спиной.

— Удивляюсь, Василий Петрович, как у нас почта плохо работает! Живем в век авиации, а письма возим на волах. И как подумаешь, что сегодня напишешь, а ответ получишь месяца через два — три, так и желание писать отпадает…

— Если бы начальство получше заботилось, могло бы и самолет выделить… А то центральные газеты приходят через три недели, радиоприемника нет… Вообще, плохо знаем, что делается в Союзе…

— Я докладывал полковому комиссару Чернышеву. Он обещал принять меры… Что слышно о вылете?

— Перенесли на двадцать минут.

— Хорошо, а то не у всех еще оружие заряжено.

В последнем вылете мы отражали налет японских бомбардировщиков. Они встретили нас организованным и сильным защитным огнем. От техника Васильева я уже знал, что одна пуля попала в кабину и прошла возле самой головы командира. Мы с любопытством осматривали самолет Трубаченко. На передней части козырька, точно против лица летчика, был наклеен прозрачный пластырь. Я сказал командиру:

— Хотя чудес на свете и не бывает, но ты на этот раз чудом уцелел!

Трубаченко басовито буркнул:

— А черт знает, я не управлял пулей…

Еще раньше я заметил, что он не любит делиться своими впечатлениями о бое. После той воздушной схватки, в которой впервые ему довелось познакомиться с летчиками эскадрильи и, так сказать, показать новым подчиненным себя, проводя разбор, он дал только общую оценку нашим действиям, сделал несколько замечаний о тактике противника. Всем интересно было услышать, а что сам командир испытал в бою? Что вынес, что запомнил?.. Не тут-то было! Бросившаяся мне в глаза при первом знакомстве оживленность, разговорчивость, хозяйская дотошность Трубаченко была вызвана, видимо, значительностью самого момента: лейтенант принимал под свое командование эскадрилью. А вообще-то он держался несколько замкнуто. Деловито, в динамичном стиле проводя тот первый разбор, он довольно настороженно прислушивался к репликам, которыми обмениваются летчики. «Хочешь знать, что говорят о тебе?» — спросил я, когда мы остались вдвоем. Он кивнул головой. «Пока ничего плохого», — улыбнулся я. — «И то ладно».

Теперь, рассматривая ход пули, я взобрался на плоскость его самолета.

— Но ты же не прятал голову в карман, Василий Петрович? Очень загадочный случай.

— Чего тут загадочного? Пролетела мимо, и все.

— Василий Петрович! Я тебя серьезно прошу: объясни, как это могло получиться… У тебя ведь не стальной череп, чтобы от него свинец отскакивал? — настаивал я, видя, что пуля никак не должна была миновать его головы. — Или это тебя не касается? Получается, как у того человека, который шел и слышал, что сзади кого-то колотят, обернулся и видит — бьют его самого.

— Ты подожди подковыривать! — и нехотя перевалив свое тело через борт кабины, он уселся как при полете и, примерно определив направление входа пули, показывая руками, пояснил: — Она вошла чуть сверху, шаркнула о наголовник бронеспинки и отлетела внутрь фюзеляжа Если бы я сидел прямо, лба бы моего она не миновала.

— Выходит, твоя голова не захотела с ней встретиться и сама отвернулась. Хитрая она у тебя!

— Голова оказалась ловчее. Сам я бы не успел этого сделать.

— Говорят, умная голова никогда зря под пулю себя не подставит. А как ты думаешь? Откуда лучше нападать на японских бомбардировщиков, чтобы избежать такого огня, на который мы напоролись?

— Надо полкового разведчика брать за бока, это его дело.

— Пока он раскачается, так чья-нибудь голова наверняка не успеет отвернуться от пули. Не худо бы и самим поразмыслить.

— Бомбардировщиков, по-моему, бояться нечего, — сказал Трубаченко, — атакуй быстрей с любого направления, они не попадут. А то что в меня влепили, так это единственная пробоина во всей эскадрилье. Сам виноват: долго прицеливался. В это время они и всадили. Случайное попадание!

— Почему случайное? По тебе же с каждого самолета палили, и не меньше чем из одного — двух пулеметов! К такому плотному большому строю бомбардировщиков подойти не просто: кругом огонь.

— Но никого не сбили?!

— А в других эскадрильях? Ведь наша эскадрилья атаковывала последней, строй противника был уже нарушен. Нам было удобней, чем первым! Может быть, в других эскадрильях и есть потери.

— Но согласись, с бомбардировщиками драться куда безопаснее, чем с истребителями.

— Конечно, ты прав… Но не совсем. Бомбардировщики без прикрытия не летают. Приходится вести бой одновременно и с ними и с истребителями прикрытия.

— В том-то вся и сложность! — подхватил Трубаченко. — Если бы они летали без прикрытия, то мы бы их били, как куропаток! А истребители не позволяют. Нужно как-то отвлекать прикрытие от бомбардировщиков.

— А как? Хитрое дело! Если бы в последнем вылете мы хоть на пару секунд отвлеклись на истребителей противника, то не смогли бы помешать бомбардировщикам отбомбиться. Видишь, как получается… Я, правда, заметил И-97, когда они уже пошли на бомбардировщиков…

— Я их тоже прозевал, — признался Трубаченко и посмотрел на часы: — Десять минут осталось… Слушай, а ты вчера нехорошо сделал, что не поддержал меня. Мы так порядка в эскадрилье не добьемся.

Бывает, вновь назначенные командиры, особенно когда их предшественники сняты, как несправившиеся, стараются изобразить порядок в принятых подразделениях, частях намного хуже, чем он есть на самом деле. Делается это обычно для того, чтобы потом ярче оттенить свою работу, а в случае каких-нибудь неприятностей и провалов свалить вину на предшественника: порядок, дескать, здесь был плох, я еще не успел выправить положение.

У Трубаченко были как раз такие замашки.

— Дела в эскадрилье не так уж плохи, как ты представляешь…

— Я не артист и не представляю! — вскипел он. — А как командир делаю замечание!.. Летчики проявляют недисциплинированность, отрываются от своих ведущих, а ты их защищаешь!

— Ну, знаешь, у тебя получается, как у бравого солдата Швейка: вся рота идет не в ногу, один прапорщик — в ногу.

— Но я командир, и ты обязан меня поддерживать, — уже более спокойно продолжал он.

— Во всем разумном… А ты вчера на ужине не только обидел летчиков, Василий Петрович. Как командир, ты неверно оценил подготовку эскадрильи, сделал ошибочный вывод о том, почему рассыпаются наши строи в бою.

— Почему же ошибочный?

— А потому, что и Кравченко говорит, да мы и сами стали понимать, что истребители не могут воевать в таких плотных строях, каких мы придерживаемся. Чем больше и плотнее строй, тем он мельче дробится при первой же атаке. Разве эскадрилья, когда на нее сзади нападают японцы, может, сохраняя строй, разом развернуться на 180 градусов? Конечно нет! А потом ты говоришь: «ведомые должны только следить за командиром и прикрывать его». И опять не прав: прикрывать — значит видеть все, что делается кругом, а не одного командира…

— Товарищ командир! — раздался голос дежурного с КП. — Через пять минут бомбардировщики будут над точкой!

— Через пять минут? — вскричал Трубаченко. — Да что они там?! Опять все на свете перепутали!.. Я бросился к своему самолету.

С юго-запада, держась в колонне девяток, показались наши бомбардировщики. Дневной зной уже спал, воздух был прозрачен и спокоен. Самолеты шли, не испытывая толчков и потряхиваний, обычных в жаркое полуденное время. Поджидая нас, двухмоторные машины сделали круг над аэродромом и, когда мы, одиннадцать истребителей, заняли свои места сзади колонны, легли курсом на Халхин-Гол. На маршруте девятки, сомкнувшись внутри, подравнялись в линию, как на параде, и плавно плыли, поблескивая крыльями. Мы тоже сомкнулись, составляя как бы замыкающую группу всей колонны. Никто из нас тогда и не подумал, что такой боевой порядок очень неудачен для прикрытия.

Так близко свои бомбардировщики я видел впервые. В мирное время нам никогда не приходилось летать с ними вместе, отрабатывать учебные задачи по взаимодействию. Я внимательно разглядывал их светлые фюзеляжи, стрелков, готовых в любой момент открыть огонь по врагу. С удивлением и беспокойством я вдруг заметил, что снизу своими пулеметами они защищаться не могут — отсюда противник имеет возможность беспрепятственно на них нападать и бить наверняка. Должно быть, и японцы снизу также беззащитны — силуэты вражеских бомбардировщиков, которых мы сегодня атаковали «вслепую», не зная схемы размещения их бортового оружия, напоминали очертания наших CБ…

Мое внимание, как и в прежних полетах, было обращено не на то, чтобы внимательно следить за воздухом и все замечать первым, а главным образом на то, чтобы сохранить свое место в строю. Правда, опыт проведенных боев даром не пропал: занятый строем, я все же успевал скользить взглядом по сторонам, окидывая верхнюю и нижнюю полусферы. Собранность, красота строя при этом, естественно, нарушалась, но разве боевой порядок — самоцель? Чтобы лучше разглядеть бомбардировщиков, я немного увеличил интервал, оттянулся от Трубаченко в сторону по фронту — и насколько легче и свободней стало мне вести наблюдение за воздухом! Но сохранять свое место в строю — требование уставное, и я снова прижался к командиру. Трубаченко вдруг круто повернул голову. Я проследил за его движением и понял в чем дело: на стороне солнца маячила большая группа японских истребителей. Строй эскадрильи сразу разомкнулся в ширину, очевидно, все заметили противника. Не успел я сделать и полного поворота головы, как группа японцев начала возрастать в размерах. Снижаясь, вражеские истребители шли прямо к середине нашей колонны. Командир эскадрильи, защищая бомбардировщиков, развернулся навстречу нападающим И-97, увлекая за собой всех остальных летчиков.

Как ни трудно было различать самолеты врага, прикрывавшиеся солнцем, все же удалось заметить, что в нападение на наших бомбардировщиков перешли далеко не все японские истребители — не менее десятка их продолжало оставаться на высоте. Между тем вся эскадрилья, следуя за командиром, уже схлестнулась с группой напавших японцев.

Я отчетливо увидел, как вражеские истребители, задержавшиеся на высоте, устремились на колонну наших бомбардировщиков, которые остались теперь без прикрытия.

Связанные боем, мы попали в ловушку, умело расставленную опытным противником. Несколько секунд — и бомбардировщики подвергнутся сокрушительному удару. Я попытался было вырваться из клубка боя, но не смог: у меня в хвосте засел японец. Вдруг один наш «ястребок», точно рыба, выскользнул из сети и устремился на защиту бомбардировщиков. Один против десятка? Японец, засевший в хвосте, от чьей-то спасительной очереди вспыхнул, я бросился вслед за одиночкой. Это был Красноюрченко. Три звена японских истребителей висели над нами сзади. Мы вдвоем должны были преградить им путь…

Так появилась вторая группа — группа непосредственного прикрытия бомбардировщиков, в то время, как командир и остальные летчики эскадрильи составляли ударную группу. Это был зародыш нового боевого порядка истребителей при совместных действиях с бомбардировочной авиацией.

Три звена, оставленные японцами для решительного удара, не замедлили с нападением.

«Снимут нас, потом начнется расправа с СБ», — эта острая, безжалостная мысль пронзила меня, едва я увидел, с каким проворством и непреклонностью И-97, имея превосходство в высоте, бросились к нам. Развернуться, подставить лбы своих самолетов? Это ничего не даст. Они все равно прорвутся. «Что же предпринять, что?» Продолжать полет в хвосте бомбардировщиков, огрызаясь по возможности, — значило подставить себя под расстрел и ровным счетом ничего не добиться: противник ударит по бомбардировщикам прежде, чем они сумеют поразить цели на горе Баин-Цаган, и поддержка, так необходимая нашим наземным войскам, не будет обеспечена…

Никто и никогда не пытался мне объяснить, что такое интуиция воздушного бойца; да, вероятно, я бы и не очень прислушался к рассуждениям на столь малоконкретную тему. А в бою мгновенная реакция, опережая мысль, влечет за собой неожиданную, резкую эволюцию машины. В следующий миг сознание как бы озаряется решением, прекрасно отвечающим всей логике развития боя. Только после этого я сумел оценить роль интуиции в воздушной схватке. Именно так произошло в те секунды. Мы оба, Красноюрченко и я, воевали тринадцатый день, что, безусловно, послужило решающей причиной и объяснением нашего внезапного и одновременного броска в одну сторону — вверх, на солнце. Круто, стремительно отвалив, мы создали впечатление, будто не выдержали натиска противника и спасаемся бегством. Я не успел ещ5 закончить маневр и держал машину в развороте с набором высоты, как ясная мысль о следующем нашем действии, внезапном и точном, воодушевила меня, придав всем движениям какую-то холодную расчетливость.

И все подтвердилось.

Конечно, японские истребители преследовать нас не стали. Да и зачем? Они же прекрасно понимали, что если мы, имея запас высоты, захотим выйти из боя, то догнать нас они не смогут. А главное было в другом: перед японцами открылась самая важная цель — впереди без всякого прикрытия шла колонна советских бомбардировщиков, на хвост которой, разбившись по звеньям, они и пошли без промедлений.

«Толково делают!» — не без восхищения подумал я, невольно оценивая зрелость их тактического приема, говорящего между прочим и о том, что схема вооружения наших бомбардировщиков СБ знакома истребителям противника гораздо лучше, чем нам — расположение огневых точек на японских самолетах. Сейчас одно звено вражеских истребителей, нападая сверху, намеревалось привлечь на себя огонь наших стрелков и дать тем самым возможность двум другим звеньям подойти к строю СБ и расстреливать их снизу, с задней нижней полусферы, где бомбардировщики менее всего защищены. Оказавшись в стороне и выше истребителей противника, мы понимали, что японцы, увлеченные погоней за беззащитными, как им, вероятно, казалось, бомбардировщиками, нас не видят и, верные своему правилу, будут стрелять наверняка, только с короткого расстояния. Мы должны, обязаны были тоже бить наверняка, чтобы опередить коварный удар. И, прикрываясь солнцем, мы пошли на два нижние звена противника.

Круто спикировав, мы оказались сзади японцев на дистанции выстрела, как в тире, тщательно прицелились… И почти одновременно два японских истребителя, не успев с близкой дистанции открыть огонь, повалились вниз, оставляя за собой грязный след копоти; четыре других, ошарашенные внезапной гибелью товарищей, круто развернулись…

В то же время три И-97 над нами продолжали бить по бомбардировщикам, невзирая на мощный ответный огонь турельных пулеметов. Враг оказался и над моей головой так близко, что я какую-то долю секунды не знал, как поступить; движимый стремлением скорее отбить нападение, сгоряча так хватил ручку управления «на себя», что проскочил в интервале между двумя вражескими самолетами, заставив их метнуться в разные стороны. Этот непроизвольный рискованный маневр, угрожавший столкновением, окончательно отбил атаку японских истребителей. «Вот тебе шальной таран, и никто бы не узнал, как он произошел», — с холодной трезвостью оценил я свое импульсивное решение.

Хлопья черных разрывов зенитной артиллерии, выросшие впереди, заставили меня оттянуться правее, туда, где дрался командир и остальные летчики эскадрильи. Закончить этот маневр не удалось: на Красноюрченко падало звено противника, на меня навалилась пара. Выйти из-под атаки отворотом в сторону, казалось, уже невозможно — так близко от нас находился противник; он обязательно возьмет в прицел. Оставалось одно — провалиться вниз, бросить, оставить бомбардировщиков без прикрытия. На это пойти мы не могли. Рискуя оказаться сбитыми, отвернулись, увлекая за собой истребителей противника и надеясь хоть на несколько секунд оттянуть их нападение на СБ, уже вставших на боевой курс.

Разрывы зенитной артиллерии обложили теперь бомбардировщиков кучно, со всех сторон, но они продвигались сквозь огонь, не сворачивая с курса; мне показалось, что вся колонна, пренебрегая опасностью, назло врагу как бы затормозила свое движение, замерла, чтобы нагляднее стала неустрашимость и непреклонная воля советских бойцов к победе.

Нельзя было не восхищаться поразительным спокойствием и уверенностью экипажей наших СБ среди этого клокочущего ада. Огонь по самолетам был так силен, что солнце, казалось, померкло… «Скоро ли это кончится? Как они медленно двигаются!»

А бомбардировщики шли все так же ровно, невозмутимо: они находились на боевом курсе, и в эти мгновения решался успех всего вылета. Как было бы хорошо, если бы истребители не только сопровождали бомбардировщиков, но и подавляли зенитные орудия противника во время бомбометания!

Японские истребители, опасаясь огня своих же зениток, ослабили натиск, отошли в сторону, чтобы занять удобную позицию для атак. Как только шапки разрывов переместились в голову колонны, они с ожесточением напали одновременно и на меня, и на Красноюрченко. Резко маневрируя, создавая нечеловеческие перегрузки, мы еще несколько секунд уклонялись от огня японцев, задерживали их… Когда я увидел, что наши СБ бросают бомбы, показалось, что мой самолет стал легче и манереннее, — словно он тоже освободился от бомб…

Цели накрыты, задача выполнена. Теперь — домой.

Японские истребители, не сумевшие воспрепятствовать бомбовому удару, с каким-то неистовством продолжали бой; нас с Иваном Ивановичем Красноюрченко разъединили, и я потерял его из виду.

То ли подбитый зенитками, то ли поврежденный огнем вражеских истребителей, один СБ, только что сбросивший бомбы, вдруг вывалился из строя и, дымя правым мотором, начал снижаться, неуверенно разворачиваясь назад. Звено японцев мгновенно бросилось за ним. Я отбивался от двух истребителей, когда подоспели несколько наших И-16. Это Трубаченко поспешил на защиту бомбардировщиков. Теперь они в безопасности! Я бросился выручать подбитый экипаж СБ. Звено японцев уже настигало его. Круто на них спикировал и резко «переломил» машину. В глазах потемнело. Я немного отпустил ручку и, ничего не видя, пролетел несколько секунд по прямой.

Потом снова возник силуэт противника. Целюсь…

Начать стрельбу не пришлось: перед глазами блеснул огонь, полетели искры, зазвенели осколки… Мне показалось, что от дробных ударов самолет разваливается. «Сбит! Не посмотрел назад…» — подумал я с горькой досадой и без всякой энергии. Вместо того чтобы камнем провалиться вниз, зачем-то оглянулся… И снова японец, сидящий почти у моего затылка, окатил меня свинцом… Дым и бензин наполнили кабину, мотор заглох, чем-то обожгло плечо. Страха я не почувствовал: машинально, повинуясь инстинкту самосохранения, отдал ручку управления «от себя». Языки пламени ударили в лицо.

«Горю. Нужно прыгать!» Выводя самолет из пикирования, я одновременно создал ногой скольжение, чтобы сорвать огонь. Торопливо отстегнув привязные ремни, приготовился покинуть самолет на парашюте.

А высота? Взгляд на прибор — высоты нет. Прыгать нельзя. Что-то переменилось перед глазами, стало тихо. Вон что: огонь в кабине пропал. Очевидно, сорвал пламя скольжением. Мотор, выручай!.. Сектор газа идет вперед — мотор молчит… Надо садиться… Выпустил шасси.

Мой широколобый красавец, только что послушный и грозный, стал беспомощным. Тысяча лошадиных сил в нем умерла. Земля неумолимо приближалась…

Степь впереди была ровная, зеленая, ничто не мешало нормальной посадке. Занятый борьбой с пламенем и приготовлением к прыжку, я забыл о противнике. Теперь, в наступившей тишине, я снова вспомнил о нем и оглянулся. Три японских истребителя висели над моим затылком. О, какими зловещими они показались!

Самолет снижался быстро, а малая высота не позволяла мне ни малейшего маневра, ни прыжка с парашютом. Чтобы хоть как-нибудь помешать противнику, сбить прицельный огонь, я шел на посадку, осторожно «подскальзывая». На дробный, сухой пулеметный треск, на едкий дым, заволакивающий кабину, я уже не реагировал. все внимание было обращено на землю, на посадку. Единственное, что я могу сделать, — это посадить самолет, избавиться от врага теперь уже не в моей власти.

Надеясь на бронеспинку, как на крепость, я прижался к ней. Сузил плечи, опустил пониже голову и ждал, когда погаснет скорость. Как только самолет коснется земли, нужно выскочить из кабины, иначе расстреляют на пробеге…

Но стрельба прекратилась, и вражеский истребитель соевом, едва не касаясь колесами моей головы, вырвался вперед. «Ага, не удержались! Проскакиваете!» — ликовал я, замечая, что и второй японский самолет обгоняет меня, и третий не сумеет удержаться в хвосте. Решил, что теперь не стоит рисковать костями и выбрасываться из кабины на пробеге. Можно будет дождаться остановки самолета: противник не успеет сделать еще один заход, развернуться и обстрелять меня… Вдруг японец, оказавшийся слева в такой близости, что я увидел темные заплатки на светлом фюзеляже, взревел своим мотором, поддувая своей струей под крыло моего самолета. Я не успел подумать — случайность это или подстроенная специально каверза. Меня бросило вправо, мелькнули земля, небо, все с треском загрохотало, начало тискать, переворачивать все внутренности, ломать кости… В тот миг аварийной акробатики я ничего не мог сообразить, словно все это происходит не наяву, а во сне.

Сбит

Истребитель от истребителя терпит неудачу в большинстве случаев в тот момент, когда он не подозревает опасности, не видит ее и очень далек от того, что называется предчувствием беды. Никак нельзя сказать, что происходит это вследствие беспечности, как принято считать. Нет! Беспечность в бою — явление редкое!.. Летчик-истребитель бывает подчас застигнутым врасплох совсем по другим причинам. Если он молод и неопытен, его подводит порой плохая осмотрительность. Если поражение терпит обстрелянный воздушный боец, то тут роковую роль играет обычно огромная усталость всего организма.

В воздушном бою, когда все до предела напряжено, обстановка то и дело принуждает летчика принимать перегрузки, намного превышающие его физические возможности. К сожалению, на потемнение в глазах, кровоподтеки, повреждение слуха, на временную потерю сознания многие летчики не обращают внимания, хотя все это — самые настоящие травмы, требующие специального лечения. Органы чувств получают при этом остаточную деформацию. Она-то и порождает все то, что иногда расценивается как беспечность.

Очевидно, и у меня в четвертой за день схватке силы были ослаблены, но я не обращал на это внимания и продолжал вести бой, полагая, что все делаю правильно. Фактически же мои движения были уже не точны, рефлексы запаздывали. В первой половине боя все это сходило. Но когда я бросился на помощь своему бомбардировщику, усталость брала свое. Не беспечность и не ошибка, а потеря боеспособности от физического перенапряжения привела к тому, что я оказался сбитым.

Первое, что увидел, открыв глаза, было чистое голубое небо и в нем — японские истребители. Первое мое движение — оглянуться назад, проверить, нет ли в хвосте противника, — я все еще жил боем. Но сделать этого не смог: грудь, живот, правая рука и обе ноги, придавленные кабиной, не подчинялись мне. Я осторожно пошевелил головой — голова двигалась. Левая рука, откинутая в сторону, была свободна.

Вдруг японский истребитель повалился на меня, раздался пулеметный треск, засвистели пули… «Скапотировал! Добивают на земле!» Я с такой силой рванулся, высвобождая тело из-под перевернутого самолета, что в глазах все закружилось, жгучая боль ударила в поясницу, а из носа хлынула кровь… Однако и правая рука теперь тоже оказалась на свободе. Прижатый к земле и беспомощно размахивая обеими руками, я с жадностью глотал воздух, которого не хватало стиснутым легким…

Японцы, должно быть, заметили, что я жив, и огонь их пулеметов стал еще злее.

В глазах то мелькал свет, то наступала тьма, сознание то уходило, то возвращалось. Кровь заполнила рот, забивала нос, мешала дышать. Мне удалось повернуть голову набок и выплюнуть все, что скопилось. Правая рука, так сильно сжимавшая грудь, оказавшись на свободе, облегчила дыхание. Теперь сознание заработало ясней, я почувствовал прилив сил. Отчетливо видел, как встали надо мной в круг три японских истребителя.

Почувствовал запах гари и бензина. «Неужели сгорю живым?» Вся моя жизнь необычно ярко промелькнула в это короткое мгновение: деревня, какой я ее увидел однажды на рассвете; мать, склоненная между грядок и поднявшая на меня свое вопрошающее, строгое лицо; брат, жена; Городец — первый городок, куда я приехал работать; какие-то лица и события из тех лет, когда я служил в кавалерии, учился в комвузе, в летной школе. И весь этот поток поразительно ясных видений завершился почему-то снисходительно хладнокровной усмешкой японца с усиками. И как тогда, в первом вылете, безудержная ярость вскипела во мне. Я вдруг почувствовал в себе какие-то страшные, огромные силы и, словно впервые, по-настоящему понял, что такое враг. Боль и такая реальная близость неотвратимо подступавшей гибели увеличили ненависть к нему до предела.

В человеке, попавшем в тиски смерти, борьба за жизнь происходит по-разному: один закрывает глаза и покорно ждет своей участи; другой, не помня себя от отчаяния, кричит и плачет; третий, пока есть силы, сопротивляется.

Одержимый злобой, я рванулся с таким нечеловеческим усилием, что борт кабины треснул, и самолет, весивший полторы тонны, немного сдвинулся. Это дало мне возможность отстегнуть замок парашюта на груди; потом, сняв перчатки и отпустив поясной ремень, я просунул руки в кабину, отстегнул на ощупь ножные лямки парашюта и с треском в ребрах вытянул себя наполовину из самолета. Но если можно было сдавить грудь и живот, то таз сжатию не поддавался. Я застрял.

Попытался сделать еще один рывок, чтобы приподнять самолет или помять борт, но это вызвало совершенно нестерпимую боль в сдавленном животе, принявшем на себя всю тяжесть, а позвоночник, как мне показалось, со скрипом натянулся, и я почти физически испытал, как он, подобно струне, лопнул. Меня словно перерезали пополам. …От слабости я весь обмяк. Ни движения, ни мысли… Дзин-дзинь… Свист, шипение, треск раздавались кругом. Что-то сыпалось в лицо. Эти щепки, пыль, комки вызвали мысль, что я уже в могиле, но тут с ревом, обдавая меня струей ветра, пронесся японский истребитель. Я опять ощутил запах едкой гари. Еще жив!

Не обращая больше внимания ни на японских истребителей, ни на загоревшийся свой самолет, начал с лихорадочной быстротой подкапывать под собой землю. Она никогда не видала плуга, была тверда как камень н плохо поддавалась пальцам. Страх перед пожаром, в котором я сгорю заживо, заглушил все боли.

Это были те минуты, когда человек, чувствуя близость смерти, отдает всего себя на борьбу за жизнь. В такие минуты мышцы делаются тверже стали, ум проясняется лучше, чем после сна, а сил становится так много, что кажется, ты способен перевернуть горы. Я чувствовал, что могу процарапать не только тонкий слой земли, но и цементный пол. Не думая больше ни о чем, я пальцами, кулаками, применяя локти, даже голову и зубы, отшвыривал из-под себя землю… И вот, наконец, выбрался из приготовленной могилы. Не раздумывая, я бросился тушить деревянный фюзеляж, подожженный зажигательной пулей. К счастью, огонь был только на поверхности, он не успел еще приобрести силу и добраться до вытекшего из разбитого бака бензина.

Когда с пожаром было покончено, я с удивлением заметил, что от самолета ничего целого не осталось: фюзеляж треснул, обнажив сквозь щели белизну своего деревянного тела, обе консоли крыла сплюснуты, хвостовое оперение исковеркано, мотор смотрит в сторону, и только одна нога шасси с колесом, целехонькая и невредимая на диво, поднялась вертикально, как памятная веха над останками самолета, в честь случайно уцелевшего человека…

Я вскинул голову в сторону Халхин-Гола и оглядел небо: самолеты с неубирающимися колесами скрывались на горизонте. Безотчетно поднял кулаки и крикнул вслед им: «Ну, подождите!» Хриплый голос показался мне чужим, на губах было что-то липкое. Посмотрел на свои руки: пальцы изодраны в кровь, ногти сбиты. От гимнастерки и брюк, пропитанных кровью, остались клочья, все тело в ссадинах и ушибах, левое оголенное плечо кровоточит… С благодарностью вспомнил врача, давшего мне вчера индивидуальный пакет, и кое-как наложил повязку. Снял шлем с разбитыми очками, ощупал голову — в двух местах голова оказалась пробитой. Нагнулся было, чтобы поднять шлем, но острая боль ударила в поясницу. Я охнул, такой она была острой и внезапной. Сделал несколько осторожных вращательных движений корпусом. Боль отзывалась и в пояснице, и в груди, затрудняя дыхание. С дрожью я подумал: «Неужели повредил позвоночник и летать уже не придется?» С каким-то злым упрямством, превозмогая боль в спине и в груди, я резко наклонился за шлемом, взял его, распрямился и снова бросил; потом еще раз поднял и, надевая, сказал себе: «Раз сумел наклониться, значит, еще полетаю». Оглушенный происшедшим, с запоздалой радостью потопал ногой по земле, как бы заново убеждаясь, что стою на ней.

Избегнув безжалостных объятий смерти, я новыми глазами воспринял раскинувшийся передо мной мир: никогда еще так остро его не чувствовал, никогда еще он не представал передо мной в таких неповторимо свежих красках.

Наслаждаясь своим существованием, я умиленно, растроганно оглядывался вокруг. Угасающее солнце светило только мне, зеленая степь, залитая оранжевым огнем, блистала для меня, ветерок ослаб и стал ласковым, чтобы погладить мое покалеченное тело, умерить боль…

Пролетевшее на очень низкой высоте звено И-16 вывело меня из блаженного оцепенения. Я по-деловому стал оглядывать степь в надежде увидеть людей, раздобыть машину и доехать до аэродрома. Но в тишине расстилалась безлюдная ширь, темнело глубокое небо. Ни души. . Потом вдали что-то блеснуло, образуя возвышение над гладью травы, и там обозначилась фигура человека «Кто это может быть? Уж не со сбитого ли самолета?» Я двинулся навстречу, но тут же остановился: «А где я нахожусь? В Маньчжурии?» Эта страшная догадка обдала таким страхом, что несколько секунд я стоял, как парализованный, потеряв способность мыслить. Гнетущая тишина и густеющее небо встали между мной и товарищами, отградили меня от Родины. Одиночество навалилось на меня. Борьба за жизнь, только что успешно завершенная, показалась никчемной, бессмысленной; я пожалел, что не погиб вместе с самолетом.

Это была усталость нервов: при одной мысли о новых испытаниях меня всего покоробило, я даже застонал… «Трушу! — упрекнул я себя. — Раньше смерти нельзя сдаваться! У тебя есть пистолет и шестнадцать патронов!» Хватился рукой за правый бок, но кобуры не оказалось. Вспомнив, что ремень отстегнул, когда выбирался из-под самолета, поспешил и в несколько торопливых прыжков достиг самолета, бросился на землю и достал ремень вместе с кобурой.

И тут меня окутала ночь. Стал куда-то проваливаться. «Измучился», — подумал я с досадой и жалостью к себе. Чтобы окончательно не потерять сознания, натужил живот, как это часто делал в воздухе при больших перегрузках. В глазах начало розоветь, и снова наступил день.

Крепко подпоясавшись, проверил исправность своего оружия и, сжимая в руке пистолет, готовый к действию, направился в ту сторону, где видел человека. К моему удивлению, там никого не оказалось. «Значит, почудилось», — решил я. Холмиком над степью возвышались обломки японского истребителя. Впереди виднелись еще несколько упавших самолетов, неясные в своих очертаниях. «Чьи?» С надеждой и опасением я шел оглядываясь, — не окажется ли вдруг поблизости чужой человек, не пошлет ли мне судьба на счастье кого-нибудь из наших. По белым металлическим частям догадался, что ближний ко мне — это погребенный И-97. Самолет упал вертикально, мотор почти весь ушел в землю. Машина не разлетелась по сторонам, а смялась, расплющив летчика в кровавую кашу; его останки, облепленные мухами, видны были под обломками. В воздухе носился тлетворный запах с примесью еще не успевшего испариться бензина. Брезгливое чувство охватило меня.

Поодаль лежал наш бомбардировщик. Он произвел посадку на живот и сгорел уже после приземления. Передняя часть фюзеляжа, включая кабины экипажа, и средняя часть крыла были съедены огнем. Металл, расплавившийся от высокой температуры, лужами стек на землю. Сквозь черные от копоти, покоробившиеся от огня ребра фюзеляжа виднелось обуглившееся тело летчика. Голова его была закинута назад, руки держали штурвал. Рядом лежал обгорелый стрелок. Я понял, почему он здесь, а не в хвосте, возле своей турели. Видимо, он был ранен в воздухе и после посадки сумел выбраться из кабины, чтобы помочь летчику. Вероятно, он делал это из последних сил: добрался до летчика и рухнул возле него замертво… Штурмана в самолете не было, никаких его признаков я не обнаружил. Должно быть, он выпрыгнул на парашюте и теперь, как и я, добирается до своего аэродрома. Судя по месту падения, это был тот самый СБ, который с дымом отошел от строя и за которым тотчас бросилось звено японских истребителей.

«Почему летчик не выпрыгнул? Ведь он посадил самолет — значит был жив? А обгоревший стрелок?.. Значит, раненый стрелок не в силах был воспользоваться парашютом, а летчик не мог его оставить и решил посадить самолет, чтобы на земле оказать ему помощь, но, очевидно, в последний момент сам потерял сознание…»

Оставаться в бездействии я не мог. Двинулся в том направлении, куда пролетело звено наших истребителей. Все мои помыслы были направлены на то, чтобы скорее возвратиться к себе, в эскадрилью.

Немного пройдя, сообразил, что мне придется добираться ночью, а компаса нет. Повернул назад, к своему самолету. «А вдруг я все-таки в Маньчжурии?» Вспомнились наши летчики Гайдобрус и Корольков, недавно сбитые над вражеской территорией. Оба они на вторые сутки благополучно пришли в свой полк. Выберусь!

Возле самолета, пока еще не стемнело, я решил уточнить свое местонахождение. Вынул из-за голенища карту, рассмотрел район, где наши бомбардировщики наносили удар. Нет, не мог я оказаться на маньчжурской земле. Мне хорошо запомнилось, что подбитый СБ, которого хотел прикрыть, перелетел Халхин-Гол и снижался над Монголией. Очевидно, и другое: если бы я был на чужой земле, японцы не стали бы меня штурмовать…

Ко мне возвратилось спокойствие, и только теперь я почувствовал, как сильно устал.

Раньше не приходилось попадать в такие обстоятельства, чтобы я мог узнать предел своих возможностей. Опускаясь на землю, чтобы немного отдохнуть, я не мог предвидеть, как поведет себя организм, измотанный нервным перенапряжением, обессилевший от потери крови.

Едва прикорнув, я впал в беспамятство.

От каких-то сильных толчков, от боли во всем теле очнулся и в свете луны увидел склонившегося надо мной человека. Он обшаривал меня. Как ни был я измучен, все события дня встали тотчас же. «Это сбитый японский летчик, которого видел на земле!» Я сжался, подобно пружине, приготовившись к прыжку.

Японец, заметив, что я шевелюсь, занес сапог для удара, но я перехватил его ногу на взмахе, и удар по голове был смягчен. Он без промедления выхватил откуда-то нож и наклонился, чтобы прикончить меня. Собрав последние силы, я как лежал на спине, так с этого положения рывком ног и всего тела, опираясь на голову, с отчаянной решимостью ударил нападающего в лицо. Такой ярости он должно быть не ожидал И, вскрикнув, упал навзничь. Его рука с ножом оказалась зажатой между моих ног. Переметнувшись через голову, я вывернулся набок, вцепился обеими руками в руку японца и с хрустом ее крутнул. Нож выпал. Но едва я потянулся за ним, как ловким ударом ноги был свален на землю.

При ярком свете луны отчетливо вижу, что противник встал на коленки и, отбиваясь одной рукой, достает оружие. Схватил японца за кисть и успел извлечь из кобуры свой «ТТ». Но японец тоже вцепился в большой палец моей руки с пистолетом. Вцепился мертвой хваткой, как бульдог.

Крепко-накрепко удерживая руки, в которых было оружие, мы оба, сопя и скрежеща зубами, старались навести пистолеты. Почти одновременно раздалось несколько выстрелов. Выстрелы японца прогремели у самого моего уха, опалили меня огнем, но ни одна пуля не достигла цели. Я чувствовал, что моя левая раненая рука ослабла и не может больше удерживать здоровую и сильную руку врага, что она вот-вот разожмется. Отчаянная попытка навести свой «ТТ» на противника ни к чему не привела. Японец, удачно схвативший меня за палец, начал было его выламывать. Стараясь пересилить один другого, мы оба, как по команде, вскочили на ноги. Японец был коренаст и ниже ростом. Удачно захватив мою правую руку с пистолетом, он создал себе лучшее положение.

Наша ярость не знала предела. Мы действовали руками, ногами, зубами — всем, что только могло повлиять на исход борьбы. В полном отчаянии я выпустил пистолет, резким рывком выхватил зажатый японцем палец и, пользуясь преимуществом в росте, поднял противника кверху, оторвал от земли. Свободной рукой он хотел схватить меня за горло, но вместо шеи попал пальцами в рот. Я немедленно сжал зубы. Пустив в действие свободные ноги, японец начал в бешенстве колотить меня. Взмахом бросил его на землю, не разжимая зубов. Враг взвыл, как тяжело раненный зверь, выронил свое оружие и умоляюще залепетал. Сидя на нем верхом, я подумал, что он сдается и просит пощады. Расслабил руки и тут же, получив приемом джиу-до удар в подбородок, свалился.

Снова передо мной японец У него усики и снисходительное спокойствие на лице, которое я видел в первом воздушном бою. На чистом русском языке он командует: «Встань!» Громко злорадно смеется: «Попался!..» У меня нет сил пошевелиться. Он наводит на меня пистолет и угрожает пристрелить. Из его рта струями хлещет огонь, заливая всю степь. Мне становится душно. Я беспомощен перед этим чудовищем. Рука тянется к пистолету, но кобура пуста… Бросаюсь на врага, как тигр, но тот ускользает, исчезает, подобно привидению… По инерции лечу вперед. Не встретив никакой преграды, падаю на коленки. Озираюсь по сторонам… «Убежал!»

Вижу перед собой только сияние яркой и холодной луны. Рядом — разбитый самолет. Звезды, степь… И никого нет.

Опасаясь, что враг прячется за самолетом, бросаюсь в сторону, падаю на землю…

В голове все перемешалось: явь, прерванная потерей сознания, перешла в бред, а теперь, очнувшись, я принял бред за действительность…

Лежу на земле, готовый к отпору. Глаза шарят по степи, руки и ноги дрожат, слух улавливает биение сердца. Кажется, стоит шевельнуться кузнечику — и я брошусь на него. Тихо, как в могиле… «Уж не сон ли это?» Я пощупал кобуру и точно так же, как в бреду, нашел ее пустой. Бред совпал с действительностью. Значит, японец где-то здесь…

Как наяву представив его, я снова, будто защищаясь, вскинул руку… Ободранные пальцы неосторожно коснулись разбитого виска. От боли издал тяжелый стон, рот от чего-то освободился. Стон показался мне громким, предательским криком. Опасаясь выстрела, я еще плотней прижался к земле. Щека коснулась чего-то теплого, влажного… «Уж не изнутри ли это выходит?» — испугался я и не сразу признал в темноте откушенные пальцы врага… Он где-то тут, он уже целится в меня!

Я вспорхнул с места, как раненая и обессилевшая птица, и снова упал на землю.

Выстрела не последовало. Все так же держалось над степью безмолвие. «Может быть, он совсем убежал?» — ободрил я себя догадкой. «Нет, вряд ли. Он где-то здесь!» Я осмотрелся кругом, как в воздушном бою, и что есть силы крикнул: «Эй, выходи!» Но даже эхо не отозвалось на мой крик. Это был не вызов врагу, а жалобный стон еле живого человека… Голова кружилась, глаза заволакивал мрак, и только слух напрягался, ожидая услышать шорох врага. Японец скрылся. Ничто не нарушало тишину.

Я тяжело встал и, пошатываясь, направился к самолету.

При свете полной луны степь просматривалась далеко, ночная прохлада освежала, но я не знал, в каком направлении идти. Снять компас с самолета оказалось не по силам — пальцы, разбитые в кровь, ни к чему не могли прикоснуться. Левая рука не слушалась, боль в пояснице не давала согнуться. Зло, с обидой подумал: «Как же это до сих пор не стало правилом, чтобы летчику выдавали ручные часы и компас?..»

И поспешил прочь от страшного места, сам не зная куда.

Прошло около получаса. Возбуждение стало утихать, боли становились острее. Я чувствовал, что начинаю задыхаться от ходьбы, что мне все трудней и трудней передвигать ноги. Замедлил шаг, потом остановился. Лег. В висках гудело и трещало, звезды и луна колыхались. Опять почувствовал полное безразличие ко всему…

На этот раз я очнулся от мягкого тепла, обдавшего все лицо. Душно! Что-то мягкое лезет в рот… Звериная морда облизывает мои губы, нос… «Марзик!» — я вспоминаю собаку, которая была у меня в детстве, хочу ее погладить, но только вскрикиваю от боли.

Над степью светит солнце. Один глаз у меня не видит. Неужели выбит? С трудом поворачиваюсь на бок. В голове звон, солнце то появляется, то исчезает. Земля колышется. Не хватает воздуха.

Лежу без движения. Сочная трава покрыта росой, метелки ковыля и востреца, склонившись под ее тяжестью, стоят, не шелохнувшись. В воздухе чувствуется аромат степных цветов, перемешанный с утренним, немного сыроватым запахом земли. Бее дышит свежестью. И в солнце, и в небе, и в степи — повсюду разлит величавый покой, которого так недостает человеку. Снова лобастая волчья морда. Волк стоит рядом, в двух шагах, к чему-то принюхиваясь… О нападении он, видимо, не помышляет.

Мы беззлобно смотрим друг на друга. С любопытством разглядываю широкий лоб хищника, его мощную грудь, шею. Это четвероногое настроено куда миролюбивее японца, который бросился на меня с ножом. Вот как война может ожесточить людей — в ярости они становятся хуже хищных зверей!

Я пошевелил разбитыми губами:

— Иди сюда!

Мне хотелось погладить его, но волк, поджав свой длинный хвост, затрусил мелкой рысцой — он не доверял мне, и я не был на него в обиде…

Пронесшийся у самой земли И-16 расколол тишину. Трава под ним колыхалась. Волк рванул по степи широкими прыжками — жизнь и война шли своим чередом. Хотелось пить. Фляга с водой осталась в самолете. Я пожалел, что не внял совету: держать флягу всегда при себе.

Нужно идти, но как? Пытаюсь подняться, земля проваливается. Ощупываю себя, хочу знать, на что я еще способен. Все лохмотья, какие только есть на мне, пропитались кровью и прилипли к телу…

Опять раздается гул моторов. Снова летят И-16. Их много, наверно, целый полк. Слежу за ними… Начинается воздушный бой… Чувствую себя выброшенным из жизни. Глаза влажнеют.

Два парашютиста спускаются прямо на меня. Кто они?

Хватаюсь за кобуру пистолета — она пуста…

Доносится топот, поворачиваю голову… Всадники! Неужели баргуты?..

Вскакиваю на ноги и тут же валюсь как подкошенный.

Слышу незнакомую речь, но мне так хорошо и уютно, что до этих голосов и людей нет никакого дела. Я не мог больше ни чувствовать, ни думать: силы иссякли.

Бледная синева, в ней мерцает огонек. Этот слабый свет напоминает какие-то ночные запахи и звуки. Сознание постепенно проясняется. «Луна. Чистое небо. Погода хорошая. Рано проснулся, нужно еще спать… Почему я вижу луну?» Луна исчезла, появилась синяя лампочка. «Где я?» Сделал движение головой — боль отозвалась во всем теле.

— Лежи тихо… Все хорошо… — мягко проговорил женский голос.

…Всадники! — вспомнил я, и острая тревога пронзила тело. «Где я?»

Хотел и не мог спросить об этом: разбитые губы слиплись, будто срослись. Глядя на склонившуюся к постели голову, с усилием разомкнул рот, медленно и невнятно выдавив из себя какие-то звуки.

— Все хорошо, — повторил женский голос. — Ты у своих и скоро поправишься.

Чей это голос? Кого он мне напоминает? Кто возле меня, скрытый сумраком? Свет, мне нужен свет.

Электрическая лампочка вспыхнула ослепительно, как солнце. Боль ударила в глаза. Я зажмурился.

— Режет? Я выключу…

— Нет, нет… — я осторожно приподнял веки. — Лида?!

— Тише! Тебе вредно громко разговаривать. — Она повернула абажур так, чтобы в мою сторону не ударял свет.

Я закрыл глаза и снова открыл их.

Теперь ничто не мешало мне вглядеться в это лицо. Те же светлые, пышные волосы, — я когда-то любил их гладить, те же глаза, внимательные и нежные, та же манящая улыбка… Усталая улыбка.

Сделал движение губами, чтобы сказать, как рад, и не чувствовал при этом никакой боли. Я не знал еще, что она дала мне свою кровь и уже вторую ночь не отходит от постели, ожидая, когда ко мне вернется сознание. Только чувствовал, как с появлением этой женщины какая-то живительная сила входит в меня, возвращая к жизни.

— Тебе нельзя говорить, — сказала она тихо и нежно и несколько раз поцеловала меня.

Прикосновение ее горячих губ, ее взволнованное дыхание пробудили во мне все, с чем я однажды покончил, навсегда порвал. В моем болезненном сознании она предстала воплощением жизни, радости, любви… Ее близость наполнила меня счастьем. Я был растроган до глубины души.

— Лидочка… Дорогая…

Как мало бывает нужно человеку, чтобы доставить ему истинную радость. Даже победы — в бою ли, в труде — не всегда могут так сильно радовать, рождать столько глубоких нежных чувств, как общение человеческих сердец.

Удерживая меня от разговоров, опасаясь, как бы не стало мне хуже, она старалась больше говорить сама — о том, как меня, окровавленного, с еле прослушиваемым пульсом, подобрали монгольские пограничники, как потом самолетом доставили в госпиталь…

Что же повергло меня в такое состояние, почему я не могу делать движений, не должен разговаривать? Я осторожно пошевелился. Боль гудела во всем теле, но руки и ноги слушались. Голова же, перетянутая бинтами, поворачивалась с трудом.

— Не беспокойся, серьезных повреждений нет… — Она угадывала мои тревоги. — Ты потерял много крови, ослаб… Теперь нужно хорошенько питаться, и силы скоро восстановятся…

Я попросил пить. Она взяла стакан с клюквенным киселем, стала кормить меня с ложечки. Губы кровоточили, я ел. Выпил стакан крепкого чаю. Глубокий душевный покой охватил меня. Почувствовал себя так, что готов был немедленно встать.

— Ни в коем случае! У тебя в трех местах пробит череп, из затылка вынут металлический осколок… А потом еще неизвестно, что покажет рентген…

Седьмые сутки мне не разрешали вставать.

Губы, нос, кровоподтеки и синяки на теле заживали. Пробитая голова не беспокоила. Но поясница, когда я поворачивался, и грудь при глубоких вздохах давали себя знать.

Сегодня я ждал прихода врача.

Годен ли я теперь к летной работе, — этого он один не решит, и не это сейчас меня интересовало. Хотелось знать, что доктор думает о моем лечении, сколько времени оно будет продолжаться. От Лиды уже знал, что при тех повреждениях, которые получил, формально к полетам меня никто не допустит. Но я чувствовал в себе силу, надеялся на свой организм и не сомневался, что авиации он еще послужит.

Тайком уже не раз пробовал вставать и нагибаться. Острые боли в пояснице не давали наклоняться свободно, но полагал, что со временем все войдет в норму. Что же касается медицины, то фронт тем хорош, что на пути к нему врачей обойти легче всего. На вид я здоров, а по прибытии в часть свидетельство о болезни никто, конечно, не спросит, и тогда смогу приступить к полетам. А дальше видно будет… Рискну. Разобьюсь — один в ответе. Правда, погибнет и самолет… Но ведь на мое обучение затрачено больше средств, чем стоит машина. Расстаться с истребительной авиацией мне не легче, чем расстаться с жизнью.

Приобретенный боевой опыт и пережитые страдания оставили глубокий след. Теперь чувствовал себя не таким, каким был раньше, а возмужавшим бойцом, научившимся разбираться в сложной обстановке, понимать, предвидеть ход воздушного боя. Даже личное поражение обогащало мои познания о воздушном бое и поднимало на новую ступень военного опыта — опыта, который многим стоит жизни или увечья. А мне?.. Буду снова летать, и в этом твердо уверен. Кто не был сбит, тот еще не полноценный истребитель. Как старательный студент, усвоивший курс теоретических наук и получивший хорошую стажировку, на практике познает недостатки своего обучения, так и я, умудренный пережитым, жаждал дальнейшего совершенствования уже без повторения прошлых ошибок. Дорогой ценой доставшийся опыт придавал уверенность, силу, и нельзя было все это похоронить из осторожности, ради сохранения собственной жизни.

Разве забудется ночное нападение японца, вид наших летчиков, погибших на бомбардировщике, их самоотверженное, мужественное стремление помочь друг другу! Все это вдохновляло на борьбу! Мое намерение летать — твердое, и совесть с ним в согласии.

Занятый такими мыслями, я ожидал врача.

Он вошел в палату с сестрой, не по годам подвижный и бодрый, и, не здороваясь, но тоном, в котором было больше скрытого юмора, чем строгости, по-стариковски ворчливо проговорил, откидывая с меня одеяло к стенке:

— Ну, соколик, полежал, теперь пора и поплясать! А ну-ка, поднимись!

Медленно, немного перевалившись на правый бок и не показывая вида, как мне трудно, я свесил ноги с кровати, приподнялся и сел, слегка опираясь руками о постель.

— Перед выходом на ринг хороший боец всегда должен немного посидеть. Вот минутку так и отдохни, — все тем же насмешливо-строгим голосом продолжал он, отойдя от кровати и с расстояния пытливо вглядываясь в мои глаза…

Все передо мной завертелось, вся палата накренилась вправо. Я не мог удержаться прямо, несмотря на все старания.

По-видимому, врач заметил, как поспешно я оперся руками о кровать, и шутливо спросил:

— Сам наклонился или комната под хмельком?

Я хорошо понял вопрос, но, чтобы выгадать время и дождаться, когда головокружение пройдет, переспросил его.

Врач словно меня не слышал:

— Очень хорошо! Я боялся за голову… Сейчас все пройдет: просто мозжечок привык к одному положению и немного капризничает.

Головокружение прошло. Смотрю на врача. Он на меня.

— Ну, кто кого переглядит?

Я с улыбкой перевел взгляд на Лиду.

— Правильно, нечего на старика глазеть, когда рядом такая дивчина. — Чуть отойдя, он внимательно наблюдал за мной. — С головой все в порядке. Сотрясения мозга не было.

Врач приблизился ко мне, сел.

— Теперь сними рубашку… Осторожно! Резких движений делать нельзя… Синяки проходят, ранки затягиваются… Больно?

Он осторожно нажал на нижние позвонки.

— Чуть больно.

— Чуть? — скорее с сочувствием, но уже не шутя, а строго спросил врач и добавил: — Это не чуть, а трагедия, соколик, настоящая трагедия летчика.

Он взял у Лиды рентгеновский снимок и поставил его на свет, чтобы я тоже мог увидеть свой позвоночник.

— Вот как обстоит дело, смотрите: второй, третий и четвертый поясничные позвонки сдавлены, усики их разбиты. Это называется компрессионным переломом…

Зная об этом, я молчал.

Он помедлил немного.

— Послушайте-ка, ведь вы летчик-истребитель?

— Да.

— И любите свою профессию?

— Да.

Доктор возвратил снимок Лиде, посмотрел на меня с пристальным вниманием.

— Ну вот, отлетались. Теперь приобретайте другую…

— Я выздоровлю, только лечите…

— Удивляюсь вашему спокойствию, — с заметным неодобрением сказал врач. — После такого приговора все летчики с ума сходят.

— Потому и не волнуюсь, что приговор ваш окончательный и обжалованию не подлежит.

Должно быть, спокойствие мое врачу сильно не нравилось. Он, раздражаясь, повысил голос:

— Странное дело, у вас характер не летчика-истребителя!

Все запасы моего терпения, хладнокровия и выдержки вмиг иссякли. Я выпалил с обидой и задором:

— Выворочу все позвонки, а сгибаться спину заставлю!

И, не давая врачу опомниться, стремительно, как на уроке гимнастики, встал на коврик, распрямился во весь рост, расправив грудь и плечи, а потом с маху, словно переломившись в пояснице, достал руками пол и застыл в таком положении.

— Вот! А вы говорите…

— Что ты, что ты! С ума спятил! Как можно!..

Врач, не ожидавший такой выходки, подхватил меня вместе с Лидой под руки, поднял…

От боли в глазах стало темно, как при перегрузке в полете, палата снова кренилась. Но я чувствовал сильные руки, поддерживающие меня с обеих сторон, и, храбрясь сверх всех своих возможностей, вытянулся как штык. Простояв несколько секунд, пока в глазах не просветлело, упрямо повторил:

— А вы говорите…

— Вижу, вижу, что летчик-истребитель, — ворчал врач, укладывая меня в постель. В голосе его я уловил отцовскую нежность. — Зачем показывать старику такие фокусы? Это может тебе сильно повредить… До чего разгеройствовался, даже пот прошиб…

Я тяжело дышал, облизывая языком выступившую на губах кровь. Мягкая подушка приятно охватывала потяжелевшую, уставшую голову. И, глядя виновато в добрые глаза врача, я сказал:

— Захотелось размяться… Может, еще повоюю.

— Не горячись, Аника-воин, не горячись! У тебя вся жизнь впереди, сейчас лечиться нужно. Успеется!

Успеется!

Он произнес это так, как будто наперед знал, что я думаю о фронте, о своем участии в новых боях. Старый, добрый доктор не скрывал своего неодобрения нетерпеливой молодости… Его право! Но в «успеется» умудренного жизнью человека слышалась еще другая нота, за которой стояла наша с ним полемика.

— Вот вы, молодежь, всегда куда-то торопитесь, — говорил мне врач накануне, — стараетесь побыстрее израсходовать свою энергию, не задумываетесь над тем, как бы это разумнее сделать. А впереди у вас сражения куда важней, чем этот Халхин-Гол. Ко мне недавно заявился молодой врач, задорный, вроде тебя: «Отпустите в Монголию, там бои!» Я отказал. Отказал потому, что у врача везде одна задача — спасать жизнь человека, а это посложнее, чем убивать… Он расстроился, уверяет, что-де, мол, ему совесть не позволяет быть рядом и не помочь товарищам. А я говорю: «Не терзайся понапрасну, береги силы против Гитлера. Конфликт у Халхин-Гола — только разведка боем перед большой войной». А он мне на это такую чепуху понес, что диву даешься: откуда у нашей молодежи такая недооценка противника? Он, видите ли, считает, что если фашисты на нас нападут, то отсюда, из Забайкалья, мы не успеем доехать до западных границ, как Красная Армия разобьет Гитлера, а рабочий класс Германии поднимет революцию и установит свою власть.

— Правильно, — подтвердил я. — Рабочий класс Германии обязательно повернет оружие против своих капиталистов. Он уже это делал в 1918 году, а теперь и подавно сделает.

— Соколик, соколик, — покачал головой врач. — Плохо ты знаешь тот мир. И коллега мой, удрученный отказом, и все вы, молодые люди, очень плохо представляете себе, против каких сил — я говорю не о вооружении — предстоит нам сражаться. Легкой победы не ждите, нет… Придется вам повоевать не меньше, чем нам в гражданскую…

Внутренне я протестовал. Недавно мне довелось прочесть книжку о будущей войне. Автор живописно нарисовал, как напали на нас капиталисты, как Красная Армия тут же перешла в наступление, как вскоре внутри капиталистических стран, напавших на нас, вспыхнула революция, как быстро мы отпраздновали победу… Я был согласен с автором. События, им изображенные, отвечали, в общем, и моим представлениям о будущей войне. Я взял книгу под свою горячую защиту.

— Недомыслие, — сердито возразил врач. — Глупость! Вы, кажется, комиссар среди летчиков? Комиссар эскадрильи? Да… — он выразительно опять покачал головой и, немного отодвинувшись, внимательно посмотрел на меня.

— В Германии расовым шовинизмом заражена не только молодежь, но и люди старого поколения. Гитлеровские молодчики уже начали шествие по Европе. Англия и Франция не хотят пресечь их агрессивные действия. Америка тоже благосклонна к Гитлеру. Весь капиталистический мир готов обрушиться против нас. Мы должны беречь силы и зря их не тратить. Вот здесь я слышу, как некоторые раненые недоумевают, почему так мало наших войск в Монголии, японцев, дескать, много больше. Не знаю, я там не был, но ведь ясно, что нельзя забывать и про другие наши границы. Гитлер, возможно, того только и ждет, чтобы мы здесь ввязались в войну.

— Но почему вы не верите, что если развяжется война, то мы быстро победим? Ведь нам помогут рабочие и крестьяне той же Германии, той же…

Я хотел сказать «Японии», но, вспомнив ожесточенные бои на Халхин-Голе, от ссылки невольно воздержался.

— Допустим, что японцы более воинственны. Это относится прежде всего к дворянской касте. Солдаты из рабочих и крестьян долго воевать не станут. Они поймут в чем дело и повернут оружие против своего микады, как это было у нас в 1917 году!

— Э-э, милый мой! Не так это просто делается, как вы, молодые люди, думаете, очень много обстоятельств должно завязаться в узелок… Вот отец у меня был рабочим, токарем, понимал толк в образовании и сумел устроить меня в гимназию. А в молодости люди легко поддаются агитации, особенно когда это касается патриотических чувств. И я, сын рабочего, когда началась русско-японская война, пошел на нее добровольцем, да так лихо воевал, будто действительно защищал свои интересы, интересы рабочего класса. Между прочим, заслужил Георгия, был ранен, проявлял недовольство порядками в армии, но все же в царя-батюшку верил… Учиться мне не дали, сочли неблагонадежным. И все-таки за веру, царя и отечество Российское я неплохо воевал и на германском фронте, до самого семнадцатого года. Немцев ненавидел, считал, что все они действительно мои кровные враги. Потом сам понемногу стал разбираться, а главное, большевики разъяснили, кто мои истинные враги. Отпал у меня аппетит воевать, принял сторону большевиков. Но ведь прежде-то сорок лет прожил, две войны прошел — и только после этого стал понимать, в чем правда. Да и большевики помогли… Видишь как! Вот я и думаю, что молодежь Германии, развращенную геббельсовской пропагандой, не так просто повернуть против Гитлера и всей его своры. А надо еще учесть, что там за правду о Советском Союзе сажают в концентрационные лагеря… Нет, на близкую революцию в Германии рассчитывать нельзя, сейчас там нет для нее условий. Не революция там готовится, а война против нас. Восемнадцатый съезд партии об этом прямо сказал, и мы должны готовиться к войне, а не уповать на близкую революцию. Вот когда мы в боях отобьем охоту с нами воевать, покажем силу нашей правды, тогда другое дело — это будет лучшей агитацией за наш строй… Одним словом, на бога надейся, а сам не плошай. Революции там может и не быть, а война-то против нас уже на носу, и будет она обязательно. Так что и ты, милый мой, не спеши на свой Халхин-Гол — там и без тебя обойдутся, а вот лечись-ка получше.

Я не сомневался, что капиталисты обязательно развяжут против нас войну, но взгляд доктора на перспективы пролетарской революции в капиталистических странах принять не мог. И сейчас хотел возобновить разговор. Но доктор на этот раз, видно, не был расположен к рассуждениям и только спросил:

— Треснутые ребра дышать не мешают?

— Немного мешают, но терпимо. Когда наклоняюсь — больно.

— Лидуша! Дай, пожалуйста, снимок грудной клетки!

Он молча посмотрел снимок, прочитал в истории болезни запись рентгенолога.

— Так, говоришь, когда наклоняешься — больно? Это тебя бог наказал, чтобы ты не устраивал гимнастических выступлений на этом коврике.

— Не буду, — покорно ответил я. — Даю слово, доктор.

— Ну хорошо! Верю. Только запомни: когда острые боли пройдут, физкультура будет необходима, иначе позвоночник начнет окостеневать и скует движения. Пояснице нужна будет постоянная разминка, но без резких движений. Никакие прыжки недопустимы. О парашюте не говорю — это смертельно.

Он осматривал меня в лежачем, сидячем и стоячем положении, простукивал молоточком и пальцами, велел дышать, делать наклоны, изгибаться… Потом сказал:

— Все идет как нельзя лучше! Сестра, — он посмотрел на Лиду. — Больного можно перевести в общую палату!

Общая палата, светлая и просторная, напоминала санаторную комнату в Подмосковье. Ее открытая веранда выходила на солнечную сторону, в небольшой скверик, откуда через открытую дверь доносился медовый запах лип.

Первый, кого я встретил, был худенький паренек без ноги. Он сидел на кровати с костылем в руке и довольно уныло представился.

— Петя, лейтенант, — скоро уволят из армии по чистой.

Второй сосед был на веранде. Завидев меня, он поспешил в палату и радостно вскрикнул:

— Разбиты нос и губы — значит летчик-истребитель, как и я! — И тут же он едва не схватил мою правую кисть, покрытую марлевыми повязками.

— Еще рука? Плечо? Невелика беда, заживет! Как фамилия-то? Такого не знаю. Наверно, новичок?.. Из какого полка?

— Из двадцать второго.

— Знаком этот полк! — Он назвал свою фамилию. — Звать Кирилл. Наверно, слыхал про меня?

— К сожалению, нет.

— Меня, как и Петю, еще в мае самураи поцарапали, — не без гордости сказал он, словно в этом была какая-то заслуга. — И вот с тех пор приходится в этом проклятом госпитале припухать, — он сделал гримасу.

— А что, плохо лечат или неважно кормят?

— Да нет! Лечат хорошо, а кормят все равно что на бекон… Надоело!

Ниже среднего роста, плотного сложения, неуклюжий, с каким-то туповатым выражением глаз, он был на редкость фамильярен. Через две минуты после нашего знакомства норовил уже по-свойски охватить меня за плечи и доверительно, как старому приятелю, говорил:

— Для аппетита и в честь нашего знакомства мы потом с тобой по маленькой тяпнем! Этот пехотный святоша, — он указал на лейтенанта, — не пьющий. Такая компания, представляешь? Только книжки читает да письма своей возлюбленной пишет… Не знаю, как они воюют…

— Но мы, пехота, в мае японцев разбили, а таких ухарцев, как ты, они проучили… Спеси-то немного поубавили! — спокойно парировал Петя.

— Ну, ну, поосторожней на поворотах, а то, не ровен час, поскользнешься… Дискредитировать советскую авиацию мы не позволим! — угрожающе заявил Кирилл. — Мы японских летчиков заставили отступить, а не они нас!

— Так что же ты хочешь, чтобы японцы, надавав вам по шапке, сели потом без горючего на ваши аэродромы? — резонно заметил Петя и впервые улыбнулся. — Самураи сделали дело и улетели к себе.

— Ты роли самурайского защитника на себя не принимай, — Кирилл снова пустил в ход угрожающую формулировочку. — Ты, я смотрю, вообще авиацию недолюбливаешь. Тебя покалечили, вот и злишься на летчиков!

— Да, не обожаю! Когда нас в мае японцы бомбили, вы над полем боя не показывались. Чем вы были заняты, я не знаю. Только нам не помогали. Хотя бы звено для приличия появилось, и то легче бы стало! Может, и я бы не остался без ноги. Это меня осколком бомбы… — заметил он смущенно, будто в этом несчастье — его вина. — Так что кому-кому, а нам, пехотинцам, очень хорошо было видно, как наши истребители работали в мае.

— Да вы тут устроили целый разбор майских боев! Резкие и здоровые суждения молодого наземного командира пришлись мне по душе.

— Он хочет показать себя умнее всех, вот и критикует… — сказал Кирилл. — Его не переспоришь, он упрямый как бык, — не смотри, что такой щупленький.

По их короткой словесной перепалке не трудно было понять, что они не первый раз схватываются по вопросу, давно уже ясному.

— Ты, Кирилл, не прав!.. Хочешь не хочешь, а надо признать, что в мае вы дрались неважно.

— Тебя не было, откуда ты знаешь, — пренебрежительно и зло проговорил Кирилл и назидательным тоном добавил: — Так отзываться о сталинской авиации недопустимо! Это подрыв ее авторитета и вообще не наши разговорчики…

— А вот представь, что наше высшее начальство как раз и осталось недовольно действиями авиации в мае, — заметил я. — Говорят, после вашей неудачи 28 мая из Москвы было даже специальное указание, чтобы истребители, пока не наведут у себя порядка, не летали. А наземные войска свою задачу выполнили, и неплохо!

Кирилл сразу заметно скис. Упоминание о Москве и высоком начальстве, нелестно отозвавшемся о майских воздушных боях, подействовало на него сильнее логики и фактов, для него очевидных. Он поспешно прикрыл поплотнее двери в коридор и на веранду.

— Как же так, ведь ТАСС сообщило, что в конечном счете японские самолеты вынуждены были поспешно отступать на свои базы.

— Вот об этом я и толкую, — спокойно сказал Петя. — Не могли же они летать над Монголией до тех пор, пока все горючее не израсходуют? Ну, что было — то прошло, теперь дело изменилось…

Время приближалось к обеду. Кирилл вынул из-под матраца бутылку портвейна.

— Давайте для аппетита тяпнем дамского! — Здесь такой «аракчеевский» режим, что даже нянечка отказывается покупать и приносить водку…

Он только хотел пустить в ход штопор, как раздался стук в дверь. Кирилл быстро сунул бутылку под матрац В палату вошла с пачкой газет седенькая заведующая библиотекой. Петя на одной ноге ловко прыгнул к ней.

— Вам врач разрешил читать художественную литературу, — любезно сказала мне библиотекарша. — Можете сделать заказ, книгу я принесу. А вы почему у нас не показываетесь? — спросила она Кирилла.

— Я еще своего «Спартака» не прочитал, — с тоской в голосе сказал Кирилл, снедаемый нетерпением.

Едва закрылась дверь за посетительницей, как Петя, молча просматривавший газету, радостно воскликнул:

— Ура! Самураям надавали по первое число! Слушайте сообщение ТАСС…

Он читал торопливо, глотая окончания слов, словно боялся, что у него заберут газету. Мы слушали с большим вниманием, не перебивая. То место, где говорилось о результатах сражения, Петя перечитал дважды:

«…В результате решительной контратаки советско-монгольских войск и авиации японские войска, переправившиеся на западный берег реки Халхин-Гол, к исходу 5 июля с большими для них потерями отброшены к востоку от реки Халхин-Гол…

Одновременно за 2 — 5 июля происходили воздушные бои крупных сил авиации обеих сторон. Во всех этих вооруженных столкновениях поле боя неизменно оставалось за советско-монгольской авиацией. Японская авиация за период боев с 2 по 5 июля потеряла сбитыми 45 самолетов. Потери советско-монгольской авиации — 9 самолетов.

По сведениям Штаба советско-монгольских войск, начальник бюро печати Квантунской армии Кавахара за опубликование лживых и хвастливых сообщений о мнимых успехах японской авиации смещен со своего поста и заменен полковником Вато»

Я не мог понять, радоваться сообщению или нет. Мне казалось, в нем была какая-то неопределенность. «Японцы только отброшены, а не уничтожены, — думал я, — значит, они еще не выброшены за границу? Они снова могут полезть?»

Противоречивые чувства поднялись во мне.

Конечно, я всей душой желал скорейшего разгрома противника. День, когда он будет разбит окончательно, наголову, так, чтобы у него навсегда отпала охота посягать на границы миролюбивого народа, будет для меня одним из самых радостных. Но ТАСС сообщает, что «японские войска… отброшены к востоку от реки Халхин-Гол…» Отброшены… Можно думать, что это не полная, только половинчатая победа. Я вспомнил свой последний вылет, все, что испытал и пережил в нем. Как нагло, безжалостно штурмовали меня, едва живого, три японских истребителя, вставших в круг… А потом дикое ночное нападение японца с ножом… Нет, такого врага нужно проучить… Передо мной открывалась возможность поквитаться с ним, и это радовало.

— Так как же это понимать: конец конфликта или нет? — спросил я у товарищей, желая уточнить свои догадки.

— Да нет! — не задумываясь ответил Петя. — Вчера привезли раненых, я встретил знакомых, так они рассказывают, что японцы 7 июля начали новое неожиданное наступление. Нашим пришлось немного отступить. А здесь говорится только про бои до 5 числа. Так что, скорее всего, там снова война…

— Может, мы еще с тобой успеем? — спросил я Кирилла.

— Дожидайся! Пока нас отсюда выпустят, от японцев пшик останется. — Он сунул руку под матрац, но бутылку не достал — в дверях появилась Лида.

— А почему вы не в столовой? — Кирилл и Петя были нележачие больные.

Кирилл при виде Лиды весь преобразился. Резкие черты его калмыцкого лица обмякли, как бы расплылись, в глазах засверкали огоньки — он просиял. Вместе с тем он, как я понял, почему-то очень опасался, что Лида захлопнет дверь с обратной стороны, и поспешил позвать ее. Она нехотя вошла. Петя, опираясь на костыль, услужливо поставил перед ней стул.

— Что вам, товарищ больной, угодно? — суховато, но вежливо спросила Лида, и было ясно, что никакие разговоры с Кириллом ей не интересны, но служба есть служба, и она слушает.

— Мы на тебя в обиде! — решительно, как старой приятельнице, заявил Кирилл. — Почему ты редко к нам заходишь?

Она и виду не подала, что ей претит такая фамильярность. Улыбнулась.

— Здесь же все были выздоравливающие, а теперь появился новый больной, — она сделала движение в мою сторону. — Буду навещать вас почаще: ему еще нужна помощь.

— Тогда и я снова сделаюсь лежачим! — воскликнул Кирилл.

— Можете свое счастье пролежать, — лукаво погрозив ему пальчиком, Лида обратилась ко мне, ничем не выдав нашего давнишнего знакомства. — А вам, товарищ больной, обед разве еще не приносили?

— Я сказал няне, что сам пойду в столовую.

— Вам врач не разрешил пока ходить.

— Мы ему поможем! — вмешался Кирилл.

— Ох эти летчики! Самые недисциплинированные, больные… Вам бы только головы девушкам крутить, а не лечиться.

— Говорят, летчики без женщин, как самолеты без полетов — плесневеют, — смело сказал двадцатилетний Петя и покраснел, как мальчик. Поправив штанину пижамных брюк, охвативших обрубок его ноги, он, как ни был смущен, тем же решительным тоном продолжал, поднимая глаза на Лиду. — Не только летчики, но и другие… Все хотят и будут любить.

— А меня, Петя, на свадьбу позовете?

Она взглянула на него приветливо, с участием, и я заметил по его лицу, как много значит для него этот знак внимания.

— Обязательно! — ответил Петя. — Буду далеко — попрошу самолет у летчиков, — он посмотрел на нас, — наверно, не откажут?

— К тому времени, когда за тебя решится какая-нибудь девушка выйти, самолетов будет больше, чем овец в Монголии. Так что мы и не потребуемся, — съязвил Кирилл и, кажется, понял, как грубо пошутил, потому что тут же добавил: — А потом ты, наверно, меня не позовешь, ведь мы с тобой все время грыземся…

— Обязательно приглашу… Надо, чтобы все могли оценить остроумие моего госпитального товарища…

Лида вышла, повторив, что обед мне принесут.

В палате некоторое время держался тонкий аромат духов, напоминавший о женщине, которая только что была перед нами. В нем была какая-то колдовская сила. Вместе со щемящей тоской меня охватило желание поскорее стать таким, каким я знал и видел себя до госпиталя, полным силы и здоровья. Мы молчали. Стены, выкрашенные масляными красками под цвет неба, начали будто тускнеть… Кирилл первым нарушил воцарившееся в палате молчание. Он восхищенно причмокнул губами, щелкнул пальцами:

— Вот это баба, а? Даже когда она меня колола, и то было приятно.

— Да… — вздохнул Петя, поднимаясь, чтобы идти в столовую. — Только страшно иметь такую.

— Если бы она была моей женой, — твердо, как о продуманном, сказал Кирилл, — я бы ее от себя ни на шаг не отпускал… Ну, выпьем!

Петя попросил, чтобы ему тоже налили.

Я остался один и весь отдался воспоминаниям.

Лида была первая моя любовь — этим, пожалуй, все и сказано. Разрыв был тяжелым для нас обоих. Казалось бы, после него всегда будет зиять между нами огромная пропасть. Но вот случай снова свел нас в светлых госпитальных хоромах, где все дышало покоем и заботой о больных, и я удивленно, с некоторой даже растерянностью заметил, что это — не так. Я не ожидал, не мог предполагать, что встреча вызовет во мне глубокое чувство. Воспоминания о пережитом захватили меня.

Наше знакомство было не совсем обычным. Оно чем-то напоминало встречу в госпитале, только в тот раз потерпевшей оказалась Лида… Все произошло погожим летним днем на Северном Донце, куда частенько выезжали на массовки курсанты Харьковского летного училища. Дело было под вечер. Уже прозвучала команда собираться в обратную дорогу, и все начали одеваться, а я медлил вылезать из воды, — так было хорошо…

Вдруг близ противоположного берега перевернулась лодка и кто-то, беспомощно взмахнув руками, упал в воду. Я развернулся и пошел туда саженками что было сил… Крики до меня не доносились (или за всплесками я их не замечал), а по воде уже расходились круги… Неужели опоздал?.. В следующий момент на поверхность всплыла голова девушки — длинные, свисшие на лицо волосы — и две руки, взбивая крутые фонтаны, стали отчаянно колотить по воде. Я знал, что следует опасаться судорожной хватки утопающего, опасной для обоих. И потому меня поразила какая-то мужественная рассудительность, трезвость, с которой девушка, спутанная в воде платьем, протянула мне руку. Она ясно сознавала, как мне действовать и в меру своих сил способствовала этому…

…Тяжело дыша, стояла она на берегу, откинув назад свои светлые волосы, потемневшие от воды. Я смотрел на ее большие, небесного цвета глаза, полные смущения и усталости, а видел всю ее стройную фигуру. Мокрое платье придало фигуре такую рельефность, что я не должен был на нее смотреть и все-таки смотрел, тоже испытывая смущение, какую-то волнующую неловкость.

«Спасибо», — тихо сказала она. В этом слове я уловил не только благодарность, но и уязвленное самолюбие, больно задетое случившимся: девушке не очень-то приятно было выглядеть такой беспомощной. «Я в этом году еще не была на солнце, — вдруг сказала она, заметив мой загар. — Боже мой, что с ними стало! — Она огорченно рассматривала свои размокшие туфельки. — Отвернитесь, я выжму платье!»

Так мы познакомились.

Машины с курсантами уехали. Я помчался в училище, словно на крыльях, полный неповторимых впечатлений. Смущенные голубые глаза сияли передо мной. Курсовой командир, когда я объяснил ему причины опоздания, назидательно заявил: «Топить их надо, а не вытаскивать!» Вспылив, я высказался не по-уставному и получил взыскание по совокупности — за опоздание и за ответ. Нет обиды более жгучей, чем та, которая причинена несправедливостью. Конечно, моих убеждений это не переменило: отношение к женщине должно быть свято. Я не мыслю себе отношений, которые не опирались бы на глубочайшее уважение к женщине, не строились бы на безусловном взаимном доверии.

С именем Лиды мир для меня стал полнее и краше.

Часовые, проверявшие увольнительные записки при выходе из гарнизона, всегда поражали меня своим суровым, непроницаемым видом. Но теперь, когда я задерживался в проходной, направляясь к Лиде, они казались мне приветливыми и весельчаками. Мою радость разделяли фонари той улицы, где она жила, дворняга Туз, старое дерево близ нашей скамеечки, сама скамейка; никого, даже самого лучшего друга не отваживался я посвятить в тайное тайных моей души…

Возбужденный воспоминаниями, я набросил халат и вышел на веранду. А перед глазами один за другим вставали те памятные времена.

…По случаю дня рождения знакомой девушки мне впервые за время полуторагодовой учебы разрешили увольнение в город с ночевкой.

Осень. Слякоть, холод. Хлещет проливной дождь. Я весь промок, промерз до мозга костей, пока добрался до заветного домика. Мысль, что моя самоотверженность, быть может, будет приятна любимой, воодушевляла меня, и одного ее благодарного взгляда было достаточно, чтобы мне снова стало тепло и уютно. Я успел вовремя, был желанен и чувствовал себя на десятом небе. В тот же вечер мы договорились, что поженимся…

Мне было немногим больше двадцати лет. Меня еще никто и никогда в чем-либо серьезном не обманывал. Я привык относиться к людям с доверием, в основе моего миросозерцания лежало утверждение ясной правды во всем… и как раз в тот холодный осенний вечер я понял, что простить человеку преднамеренный обман, смириться с ложью, какие бы веские оправдания она не получала, — выше моих сил.

Как гром среди ясного неба, поразила меня расчетливая ложь боготворимой мною женщины. Человек, понятный мне и близкий, вдруг представился совсем другим, чужим и далеким. Ее веселость и шутливость обернулись ветренностью, легкомыслием, красота показалась холодной, милая женственность — нарочитым кокетством. Минуты близости с нею возбудили кровь, но сердечного тепла в ласках, упоения и гордости душевной чистотой — того, что роднит людей, создавая атмосферу близости, глубочайшего доверия, — не было…

Сердце мое враз охладело, и я с болью почувствовал, что уже никакая сила не поможет Лиде вдохнуть в него прежний огонь. Семейного счастья, основанного на вере друг в друга, быть у нас не могло, а жалость и сострадание — не источники любви! Нет, они не могут вдохновлять человека, возбуждать в нем радость, напротив — омрачают, губят душу, как мрак — цветы…

Должно быть, слепое, чувственное влечение предшествует настоящему прозрению души и тела, как бы предвосхищает его… Я задумался об этом, когда вскоре после разрыва с Лидой поехал в отпуск на родину и снова встретил Валю. В ней я нашел все, что лишь грезилось мне, когда я думал о Лиде…

И вот наша неожиданная встреча…

Тень лип и берез не доходила до веранды, обрываясь у самых моих ног. Солнце палило нещадно. Прищурившись от яркого света, я поглядывал на тенистые аллейки. Один вид нежно-зеленых деревьев, одна возможность дышать этим свежим воздухом, напоенным запахом цветущей липы, трогала меня до глубины души. Солнце, так долго мне не светившее, пригревало грудь, плечи, лицо, и я чувствовал, что становлюсь бодрее и сильнее с каждой минутой…

Поражаясь темному могуществу силы, которая влечет меня к Лиде, я возвратился в палату. Передо мной стояла она. Улыбающаяся, приветливая, нежная…

— Извини, задержалась со своими больными, — сказала Лида. — Хотела прибежать сразу, как только твои соседи ушли на обед. Ведь сегодня исполнилось ровно четыре года, как мы с тобой познакомились! — Она приблизилась вплотную, лукаво заглядывая в лицо. — Ты что, не рад?..

Воспоминания, рисовавшие наши первые встречи, с новой силой нахлынули на меня. Я положил руки на ее покатые плечи:

— И чертенок же ты, Лидка!..

Ее глаза на какое-то мгновение закрылись, рот слабо разомкнулся.

— Не надо… — произнесла она с томной задумчивостью. — Могут прийти! — И оглянулась, проверяя, плотно ли прикрыта дверь в палату. — Скорее поправляйся и приходи в гости… Мне хочется с тобой поговорить в домашней обстановке.

— Но у тебя же муж? — с чисто мужским эгоизмом вырвалось у меня, и я почувствовал от этих слов угрызение совести.

— Я ему все рассказала о своем прошлом… И он счастлив со мной, — ответила она серьезно.

В ее взгляде не было никакого кокетства и игривости Мне стало понятно, что это не та Лида, легкомысленная, неуравновешенная, какой я ее знал раньше, а другая, вдумчивая и, пожалуй, даже немного строгая. Наш разрыв встал на миг передо мной укором.

— Он прекрасный человек… — продолжала Лида. — Но старая любовь не забывается, — и она, не дав мне больше ничего сказать, выскользнула из палаты.

Я стоял растерянный. Всегда приятно сознавать, что тебя любят. А ты?.. Да, действительно, первая любовь не забывается. Но мы оба уже не те — у нас свои семьи.

Вспомнил жену. Она передо мной встала, словно наяву, чистая, милая, требовательная, бесконечно близкая… «Иди, дорогой. Долг выше всего на свете». Ее прощальные слова звучали сейчас в памяти не только благословением солдату, но и напутствием другу и мужу. Ее умные, любящие и доверчивые глаза смотрели на меня издалека, без всякого укора, как бы говоря: «Я далеко, но сердце твое со мной, и я верю, ты никогда не поступишь против совести…»

Но она была далеко, и видение исчезло. А близость Лиды осталась… Материнская забота, проявленная ею, когда я лежал беспомощный, как ребенок, ее умелые руки, нежно делающие перевязки, кровь, которую она отдала мне, — все это возбуждало к ней новые чувства — другие, более значительные, чем те, которые некогда вызывала во мне хорошенькая женщина.

Жизнь, жизнь, как ты сложна порой, как противоречива!

От непривычной, расслабляющей раздвоенности и угрызений совести, от того, что утратилась ясность взгляда и я не мог понять своих чувств к Лиде, мне стало тяжело. Нет, отношения между мужчиной и женщиной не так просты, чтоб их можно было рассудить одним холодным разумом… Не способна ли разлука затенять и настоящую любовь, в то время как сама жизнь порождает новую?.. Но можно ли охладеть к любимой?.. Вошел Кирилл и прервал мои терзания:

— Что, Лида заходила?

— Заходила.

— Ну и как?

— Пятьсот!

— Что значит — «пятьсот»?

— А что — «ну как»?

— Да не хочет она, понимаешь, со мной после госпиталя встретиться. А уж очень баба-то хороша! Попытал бы счастье, может, клюнет…

Я оборвал его. Кирилл так же редко замечал за собой цинизм, как фамильярность и грубость.

— У тебя жена, а у нее муж!

— Она на двадцать лет моложе своего мужа! — продолжал он невозмутимо.

— Откуда тебе известны такие подробности?

— Сама говорила. И говорила, что такая разница ей нравится, но я этой басне не верю. Она в нем не любовь нашла, а удобное, теплое пристанище. Кошкам это нравится…

— Ура! — стуча костылем, в палату влетел Петя. — Я могу остаться в армии!

Он стал объяснять, не дожидаясь расспросов: — Сейчас мне один сведущий товарищ сказал, что меня могут устроить преподавателем в какой-нибудь академии: ведь я неплохо знаю японский язык… Мой отец преподает японский, он меня и поднатаскал. Мы с ним, бывало, дома целыми месяцами только по-японски говорили!

— Ну! — сказал я с завистью. — А мне три с лишним года пришлось в школе летчиков учить английский язык — и ничего в голове не осталось.

— Да, — заметил Кирилл. — Как нам преподавали язык в школе — толку никакого. На уроке немного помнишь, а вышел — все позабыл. В строевых частях иностранных языков и в помине нет.

Я и дальше принял участие в этом разговоре, припомнив одну краткую, прискорбную беседу с учительницей английского языка год спустя по окончании школы летчиков. «Гуд дей, комрейд Ворожейкин», — сказала преподавательница, когда мы случайно встретились. В ответ на ее «здравствуйте» я не сумел даже — чего бы проще! — механически повторить «гуд дей». Вместо этого с напряженной готовностью поспешно произнес фразу, с которой она обычно обращалась к классу, приняв рапорт старшины: «Сид даун!» — «Садитесь!»…

Все это, конечно, имело свой интерес, но мысли мои были заняты другим…

Кирилл и Петя легли отдыхать. Я сел писать Вале.

Позже она говорила, что это было одно из самых теплых моих писем. Письмо получилось огромным. Сам того не замечая, я отчитывался перед собой и Валей в чувствах, которыми был захвачен. Такой самоанализ позволяет порой лучше понять, что с нами происходит.

Завершая письмо, я видел, что все мои чувства к Лиде вызваны просто глубокой, сердечной благодарностью за все, что она сделала для моего выздоровления. Ничего другого в них не было.

Силы быстро ко мне возвращались.

Раны затянулись без всяких осложнений. В груди болей почти не чувствовалось, и только поясница, которую я ощущал при каждом резком движении, омрачала настроение…

Когда врач сказал, что нас с Кириллом выпишут и направят на отдых, мы отказались от санатория и попросили послать прямо в наши полки. Однообразие госпитальной жизни, общие интересы и физические страдания сблизили нас, несмотря на всю противоположность характеров.

И вот наступил день расставания.

Сидя во дворе на скамеечке, мы делились ближайшими планами на будущее: Кирилл и я предвкушали встречу с боевыми товарищами, Петя мечтал о скорой поездке в Москву за назначением и о новой работе на преподавательском поприще. В это время во двор въехали две санитарные машины.

— Посмотрим! Может, оттуда, от нас кого привезли, — сказал Петя.

Из машины начали носить раненых. Я спросил у одного:

— С Халхин-Гола?

— Да!

— Бои все еще продолжаются?

— Да, им и конца не видно: гады лезут днем и ночью.

Среди раненых оказались два японца. Один был без сознания, другой жалобно стонал. Их вынесли из машины на носилках и доставили прямо в операционную.

После ужина дежурная сестра попросила Петю зайти в палату к японскому офицеру, который что-то настойчиво требует, а переводчик ушел, и понять японца сестра не может. Мы с Кириллом из любопытства тоже пошли с Петей.

Сестра ввела нас в ту самую палату, где я лежал первые дни. Японский офицер с перевязанной головой и в нательном белье сидел на кровати, непринужденно скрестив подобранные под себя ноги. Кисти рук, сложенные в замок, расслабленно лежали на коленях, большие пальцы делали быстрые круговые движения. Вид у него был растерянный и напуганный.

— От ушиба головы потерял сознание и был взят в плен. Здесь очухался и чувствует себя сейчас неплохо, — сказала сестра.

Японец громко и требовательно обратился к нам.

Петя что-то сказал ему в ответ. Пленный мгновенно преобразился: лицо радостно заулыбалось, в глазах мелькнул восторг. Он спрыгнул с кровати и, размахивая руками, громко закричал: «Банзай!» Мы немного растерялись от такой неожиданности. Сестра решила, что у раненого, видимо, какой-то припадок, и быстро подошла к нему, чтобы уложить в кровать. Но тот энергичным, вполне осмысленным движением отстранил ее, продолжая бурно выражать свой восторг. «Наверно, не хочет воевать за своего микадо, вот и радуется, что попал в плен», — подумал я. Петя произнес еще какую-то фразу, очень спокойную.

На этот раз его слова произвели на пленного совсем другое впечатление. Сначала он непонимающе заморгал глазами и несколько секунд постоял в полной неподвижности, как бы остолбенев. Потом издал громкий, душераздирающий крик. Лицо его приняло злобное выражение. Он обвел комнату затравленным взглядом и вдруг, подобно кошке, прыгнул на кровать, наглухо закрывшись одеялом, забился в истерике.

— Зачем вы его обидели? — с осуждением сказала сестра, обращаясь к Пете, который от души смеялся. Мы с Кириллом были тоже удручены тем, что товарищ поверг пленного в такое отчаяние.

— Да перестань ты хохотать, не видишь, что с человеком творится!

— Ох и чудак же этот самурай (Петя продолжал улыбаться). Оказывается, он не знал, где находится. Я ему сказал, что в Чите, в госпитале. Он обрадовался, закричал: «Ура!», начал прославлять японскую армию, своего Микадо за то, что его войска так быстро заняли Читу. Он решил, что прибыл в Читу как победитель… Ну разве не смешно? А когда я ему сказал, что он в Чите находится в качестве пленного, что доставлен сюда без сознания прямо с Халхин-Гола, где японское наступление отбито с большими для них потерями, сразу забесновался…

Сбросив с себя на пол одеяло и перестав реветь, японский офицер вдруг опустился на колени и, опираясь руками о край кровати, стал бодливо водить головой, грозно и злобно сверкая глазами. Сестра уже была не рада, что позволила войти в палату посторонним людям, и быстро выпроводила нас, легонько подталкивая рукой. Мы вышли, сопровождаемые жгучим, ненавидящим взглядом японца.

Звериная, бессмысленная злоба пленного сурово напомнила о предстоящих сражениях. Его маленькая фигурка показалась мне живым воплощением злобы, ненависти, которую питает мировой капитал к нашей Советской стране. Умение и упорство, проявленные японскими летчиками в воздушных боях, лишний раз подтверждали, как справедливы указания партии о том, что враг силен и коварен и что мы, дабы не оказаться захваченными врасплох, должны постоянно быть начеку. Я вспомнил наши споры с врачом. Много ли пользы было бы от меня, если бы по неопытности и горячности, но движимый лучшими побуждениями я сложил бы голову во время своей безрассудной ночной погони за разведчиком? Да, правда, пожалуй, на стороне старого врача: надо набираться сил и опыта для решающих схваток. Легкими они не будут!..

— Смотри, какой наглец, — сказал Кирилл, — ему оказали помощь, лечат, за ним ухаживают, как за ребенком, а он еще недоволен! Чего же ему нужно?

— Ты же слышал: Чита ему нужна и вся Сибирь… Гитлер тоже собирается захватить нашу территорию по Урал. Нам, очевидно, они спланировали жилплощадь только на вершине уральского хребта.

Не успели мы дойти до своей палаты, как нас догнала дежурная сестра и снова попросила Петю зайти к офицеру. Но на этот раз она не разрешила нам сопровождать товарища.

— Гляди в оба! А то еще он на тебя прыгнет!

— А это что! — ответил Петя, показывая костыль. — Он теперь мой бессменный друг и помощник на всю жизнь.

Скоро Петя возвратился и рассказал:

— Когда я пришел, японец сидел в углу кровати и что-то шептал, наверно, молитву о спасении души… Спросил его: «Как самочувствие, господин офицер?» Вместо ответа он сам стал спрашивать: когда его повесят? Я ответил, что у нас пленных не вешают, что их лечат и кормят, а после войны всех отпустят в Японию. Он не поверил, но, когда увидел, что у меня нет ноги, понял, очевидно, что я ее потерял на Халхин-Голе, и отнесся ко мне уже с большим доверием: «Я вам верю: мы оба солдаты».

Петя немного помолчал.

— Видно, им внушают, что мы какие-то людоеды, — добавил он.

— Ну, а дальше? Рассказывай, — допытывался я.

— Дальше мне с ним говорить не пришлось: пришел врач с переводчиком, и мои услуги уже не потребовались.

— Жалко! Всегда полезно знать, что о нас враги думают.

— Ты поосторожней… — предостерег меня Кирилл, — а то найдутся архаровцы, еще припишут связи с японцами… Я тебе рассказывал, как мне чуть было не пришили восхваление немецкой техники за то, что я сравнил тактико-технические данные И-16 с «мессершмиттом»!

— Пуганая ворона куста боится, — рассмеялся Петя.

Возвращение

Радостные вышли мы из госпиталя. Зубная щетка и мыльница в кармане — вот, собственно, и вся моя поклажа на обратную дорогу. Кирилл свое единственное движимое состояние — книгу «Спартак», которую товарищи дали ему, провожая в госпиталь, — вручил на прощание доброй библиотекарше, сделав на обложке надпись: «От больного — за хорошее лечение». Одновременно с новеньким обмундированием нам выдали и деньги…

Ничем не стесненные, полные чувства молодой здоровой силы, шагали мы по пыльным улицам города, залитого солнцем. И, как бывает с фронтовиками, только что вышедшими из госпиталя, нас интересовало, где теперь базируются свои, каким транспортом лучше всего туда добираться и у кого навести об этом справки, какая обстановка на фронте и что с товарищами, все ли живы Внутренне я уже готовился к новой встрече с войной. И в сутолоке всяких дел я не забывал о компасе, который отныне буду всегда носить с собой.

Стояла теплая солнечная погода, казалось, даже какая-то праздничная. Да и что вокруг могло не радоваться нашему выздоровлению?

Возле здания средней школы я увидел турник.

Подойдя, схватился обеими руками за перекладину, прогнулся, пробуя поясницу. Позвонки глухо заныли Сделал небольшой мах и, крякнув, соскочил на землю.

— Еще не разучился? — спросил Кирилл. А я действительно был доволен, доволен тем, что позвоночник не помешал мне выполнить это простое упражнение.

Кирилл, на вид грузноватый, работал на перекладине легко. Спрыгнув, он подвигал плечами, ощупывая затянувшиеся рубцы на спине и сросшиеся ребра.

— Ничего, летать можно! — И тут же счел нужным объяснить, почему подъем разгибом получился не так чисто, как раньше: давно не занимался, а очень люблю!..

По школьному двору степенно разгуливали куры Среди них царственно вышагивал прекрасный петух. Разрыв сильными ногами землю, он взял в клюв приманку и призывно поквохтал, подзывая подругу. Та приняла сладкое угощение, и петух, распустив одно крыло, ласково закружился подле нее, что-то по-своему ей наговаривая. Кирилл не мог остаться безучастным. Он вдруг зашикал, замахал руками, стал хлопать ладонями, озорно разгоняя кур.

Испуганные куры побежали в сторону, но петух не дрогнул. Не выказав никакого испуга, он степенно с державным видом, пошел вслед за своим гаремом, удостоив нас презрительным взглядом: «Ступайте своей дорогой!» Чтобы его лучше поняли, он выразительно пропел. Эта сцена привела нас обоих в бурный восторг.

Мы двинулись дальше. Кирилл, совсем уподобившись мальчишке, позвонил в одно парадное, потом в другое, да и я, наверно, был хорош, когда, вооружившись палкой, стал барабанить по доскам забора, имитируя пулеметные очереди: тра-та-та, тра-та-та… Один за другим мы обошли все магазины на центральной улице.

Когда я купил и надел на руку маленький компас с двухцветной стрелкой, с медным рычажком, почувствовал, что от ходьбы устал и изрядно голоден.

В ресторане было нелюдно. Мы заняли столик в дальнем конце зала неподалеку от двух военных. Один из них был майор с авиационными петлицами и орденом Красного Знамени, другой — капитан-танкист. «Из Монголии, — шепнул Кирилл. — Одного знаю». В ожидании заказа военные тихо беседовали между собой. Потом танкист подошел к нам и сказал, что майор приглашает составить им компанию. Меня обрадовала возможность узнать какие-нибудь новости о Халхин-Голе. Мы познакомились. Но разговор пошел вначале по иному руслу.

— Мы с капитаном заказ сделали, прошу вас, — сказал майор, протягивая Кириллу карточку. Официантка стояла рядом, держа наготове карандашик. Выбрав первое и второе, мы несколько замешкались. Майор оказался догадливым:

— Хотите показать себя трезвенниками, истребители? Это ни к чему. Покажите, на что способны!

— Будем равняться на вас, товарищ майор, — сказал я.

— Так не годится, братцы, — мягко возразил майор. — Вы только что из госпиталя…

— Литр водки для начала, — решительно сказал Кирилл. Официантка записала. — Сто граммов зернистой икры с маслом — дополнительно…

— Отставить такую лошадиную дозу, — вразумительно произнес майор — Если летчик хочет жить и хорошо летать, он больше двухсот граммов выпивать не должен… И то по праздникам!

— Тогда четыреста граммов на двоих, — покорно сказал Кирилл.

Официантка иронически уточнила:

— Всего? Но, может быть, вы еще что-нибудь закажете? — она выжидала, постукивая карандашиком.

— Пока все! — суховато отрезал майор. Официантка пожала плечом и удалилась.

— Видите, как на летчиков смотрит? — майор проводил ее недобрым взглядом. — Если летчик, значит пьет И не одна она так думает. А почему? Да потому, что никто нашу будничную жизнь по-настоящему не знает Нас видят по выходным дням или когда мы в отпуске. Стоит одному нарушить норму, и пошли разговоры. По таким выходкам и судят. А что летчики большую часть своей жизни проводят на аэродроме, дежурят, как пограничники, охраняя покой людей, нередко рискуют собой ради дела, с утра до вечера трудятся, чтобы овладеть сложнейшим мастерством, — этого-то как раз большинство не видит и не знает…

Майор нахмурил брови.

— А что летчик переживает в бою, из которого, бывает, выходит седым, знают только те, кто повоевал. Да… Ну, как себя чувствуем?

— Отлично!

— Когда думаете в часть?

— Хоть сейчас, — ответили мы в один голос.

— Так уж и сейчас? — переспросил майор, вглядываясь в наши округлившиеся в госпитале лица. — Похвально это… Вы бы зашли завтра в штаб, вам помогут. Здесь есть собранные И-16… Пожалуй, на них и улетите…

— Вот это бы здорово!

Майор оглянулся по сторонам и тихонько добавил:

— Теперь нам стали больше давать самолетов.

Это была радостная новость. Вообще, все, что касалось фронтовых дел, представляло для нас первостепенный интерес.

— И нас после Баин-Цаганского побоища начали лучше снабжать танками, — вставил капитан.

Теперь стало ясно, что на соседей нам просто повезло.

— Что же это за побоище?

— Так танкисты окрестили бои на той горе… Баин-Цаган. А правду сказать, там и горы-то нет никакой… Так, бугорок на ровном месте, — наше внимание воодушевляло капитана и он продолжал:

— Основные события происходили с 3 по 5 июля. Японцы тогда нанесли свой главный удар и закрепились на этой горе. Мы их оттуда выкурили. Они в панике бросились через Халхин-Гол. Кто-то из них хотел, очевидно, приостановить отступление и взорвал единственный мост через реку. Самураи кинулись вплавь… Представляете себе картину? Хотя из-за болотистых берегов мы и не могли на танках переправиться на ту сторону, но пули и снаряды доставали японцев везде. На том берегу их тоже наши встречали… Одним словом, устроили побоище куда почище, чем на Хасане, — мало кто ноги унес. Как в песне: «Им не дали отступить, стали танками давить»…

— А сейчас как обстановка? — спросил я.

— Не поймешь, что они дальше намерены делать, — сказал капитан. — После Баин-Цагана все стараются улучшить свои позиции, пробраться снова к самой реке. Значит, чего-то еще замышляют…

— Большую ли территорию захватили японцы?

— Немалую. Местами продвинулись от границы километров на пятнадцать, а по фронту — километров на пятьдесят. Да вы об этом кусочке не тревожьтесь: там, кроме песка, ничего нет. Все плацдармы на том берегу мы удерживаем, а это главное. Если бы нам побольше силенок, то японцев можно было бы в два счета окружить и уничтожить, даже не переходя государственной границы…

Появилась официантка. На подносе, занятом до краев, стоял маленький графинчик с водкой. Майор, перехватив наши удивленные взгляды, рассмеялся:

— Я же предупреждал, чтобы вы действовали по своему усмотрению! Нам с капитаном нельзя — после обеда на службу. А вы пейте, — в его голосе зазвучали повелительные нотки. — Пейте! Сегодня ваш праздник, не каждому доводится отмечать свое возвращение в строй…

Из всех вариантов на мою долю пришелся наилучший: я возвращался в свою эскадрилью лётом. Кирилл в штабе ВВС получил назначение на запад и отправился на вокзал, а я поехал на аэродром, где меня ожидал новенький И-16. Уже здесь можно было заметить, насколько прав майор: авиационная техника в район боевых действий поступала в возрастающих количествах. Качество ее также не оставалось неизменным.

И вот снова Монголия. Теперь она мне кажется не просто умозрительно дружественной территорией, как это было при первом перелете границы, а чем-то близким, дорогим… Ничто так не углубляет чувства, как бои, пролитая кровь за землю, которую довелось защищать…

До города Баин-Тумен, который являлся промежуточной авиационной базой, я летел в составе большой группы И-16. В Тамцах-Булаке расстался с попутчиками, взяв курс на свой аэродром.

Как ни спешил добраться до эскадрильи, строгие правила воздушной навигации призывали к осмотрительным действиям, а после перерыва летчик бывает к ним особенно чуток. Когда оказалось, что до конечного пункта маршрута можно дотянуть только на пределе горючего, я решил сесть заблаговременно, хотя до своих оставалось, как говорится, рукой подать — пять — семь минут лета.

Здесь, на аэродроме соседей, вместе с И-16 стояли новые самолеты И-153 — «чайки», как их называли. Мы слышали о них еще в Москве. Пока моя машина заправлялась, я решил получше рассмотреть их.

«Чайкой» нельзя было не любоваться. Верхняя пара крыльев, изогнутая посередине, как у морской чайки, придавала маленькому самолету изящество и какую-то особенную легкость. Нижние крылья по размерам были меньше и служили как бы опорой для верхних. Биплан был покрашен в беловатый цвет.

— Как бьет И девяносто седьмого? — спросил я летчика — хозяина «чайки».

Он пощупал меня глазами, потом сказал:

— Бьет…

— В любом положении?

— По маневренности превосходит. На виражах, например, быстро заходит в хвост, и тут японец уже никакими приемами не выскочит. Ни вверх, ни вниз не уйдет… У земли, правда, и на средней высоте немного того… скоростенки не хватает.

— А на высоте?

— На высоте полный порядок: мотор высотный!.. Ты разве не слыхал, как мы провели на «чайках» первый бой?

Я объяснил ему, почему не в курсе новостей.

— Тут такое дело вышло! — охотно начал летчик. — Нас повел майор Грицевец. Он при тебе Забалуева спас?.. На земле мы уже договорились, что нас японцы при первой встрече могут принять за И пятнадцатые: видишь, какое сходство! Мы должны этим воспользоваться… Ну вот, летим девяткой! Грицевец впереди, правее его звено Николаева, левее — Паши Коробкова. Японцы! Первым их заметил Саша Николаев — и давай нам махать крыльями. Поняли. Японцев раза в два больше. Когда нас увидели и, видно, приняли за И пятнадцатых, бросились, как осы на мед. Мы на них… Лобовая атака не состоялась: не успели развернуться друг на друга и разошлись левыми бортами… И началась свалка… Тут они разглядели, что к чему, глаза на лоб — и врассыпную. Кто полез вверх, кто в вираж встал, кто по прямой драпает — полная кутерьма! Я к одному в хвост присосался… — И рассказчик рассек одной ладонью воздух перед собой, показывая, как он это сделал, а другой рукой, имитируя действия японца, начал проделывать каскад быстрых вертких движений.

— Он туда, а я так, он вверх, а я сюда. Он на «горку», а я уж жду… И как дал из всех четырех точек!.. Из него аж ошметки полетели. И вспыхнул. Самураи горят хорошо, у них ведь бензин в крыльях… Мы в этом бою щелкали их, как орешки. Даже смех брал, как они тикали… Про нас тут легенду пустили, будто мы для приманки выпустили шасси, — так это брехня, сказки. На «чайке» с неубранными шасси набирать высоту нельзя: мотор спалишь. А выпускать да убирать их в воздухе не позволяет запас сжатого воздуха в бортовом баллоне. А потом, сам посуди, как нормальный летчик полетит в бой с неубранными шасси? Это ведь бой!. Тут фокусы не годятся.

Летчик подвел меня к мотору:

— Вот, смотри: все четыре пулемета стреляют через винт. И если они хорошо работают, так все пули, конечно, при точном прицеливании, пойдут в одну точку, и за пару хороших очередей можно этого И девяносто седьмого разрезать пополам, как пилой. Ведь сто пуль в секунду! Это тебе не И шестнадцатый, у которого только два пулемета бьют в точку, а крыльевые — работают, как распылители! «Чаечка» — это, брат, высший класс и по маневренности, и по огню…

Мой собеседник был влюблен в «чайку», и его восторженность не могла не передаться мне.

При звуке ракеты, взвившейся над стоянкой, меня охватило предчувствие боя. Каждая клеточка отозвалась на призывный сигнал с такой силой, как будто я и не оставлял фронтовой аэродром. Мгновенная отрешенность от всех земных забот, все внутри напряглось в готовности к быстрым, внезапным действиям…

Я осмотрел небо. Оно было чистым, ничто не напоминало о необходимости срочного вылета. Между тем на аэродроме капризно зачихали, зафыркали, затрещали моторы, потом все это разноголосье слилось в нарастающий гул, а еще через несколько секунд уже металлический завывающий рев заполнил степь.

Три звена «чаек» начали взлет почти одновременно с эскадрильей И-16. Сразу же бросилось в глаза, что бегут они на взлете намного больше И-16. Оторвавшись от земли, «чайки» подбирали ноги сразу, словно птицы. Это придавало самолетам красоту и легкость.

— Почему они так долго бегут на взлете? — спросил я техника, который заправлял горючим мою машину.

— Воздушные винты неподходящие: промышленность не успела выпустить винты с изменяемым шагом в полете. — Желая блеснуть своей осведомленностью, он добавил: — Вот скоро придут ВИШ один, винты с изменяемым шагом, тогда «чайка» почти с места будет взлетать. Я видел, как она взлетела с новым винтом. Пробежала метров сто и — в воздухе. Вполне современная машина. Им ведь не разрешают перелетать линию фронта ни при каких обстоятельствах: опасаются… Если собьют, то японцы смогут узнать секрет нового самолета…

Я слушал сведущего техника без внимания: над горизонтом уже виден был воздушный бой — взлетевшие «чайки» и И-16 дрались против японцев. Первая атака произошла на встречных курсах: очевидно, японское командование замышляло, используя тактическую внезапность, накрыть новые советские самолеты на земле. Я вспомнил первый налет противника на наш аэродром, штурмовку, которой они подвергли полк, где служил мой земляк, техник из Балахны… Времена меняются! «Чайки», своевременно предупрежденные пограничными постами воздушного наблюдения, заблаговременно сумели взлететь и вместе с И-16 встретили противника, сами навязали ему бой. Как потом выяснилось, противник главными силами своих истребителей решил одновременно нанести сокрушительный штурмовой удар и по другому нашему аэродрому.

Не имело смысла, не зная воздушной обстановки, лететь к линии фронта. Я взял курс на свой аэродром — пошел с набором высоты, опробывая оружие. Острый, быстро выветриваемый запах пороховой гари (по открытой кабине все время гуляют сквозняки), огненные следы пуль возбуждали боевой азарт. С возросшей зоркостью я оглядывал чистое небо, готовый к схватке в любую минуту. Мне даже хотелось, чтобы противник сейчас появился. Вряд ли это возможно — через три минуты наш аэродром, где на каждой стоянке полно истребителей. Вряд ли сюда японцы полезут — опасно…

Аэродром — на горизонте. Подзадрав нос машины, направленный в сторону, берусь за общую гашетку и пробую стрельбу четырех пулеметов разом… И вдруг… в той стороне, где скрывается трасса, вырисовываются самолеты. Их так много, что численность группы сразу и не определишь… Во всяком случае, не менее семидесяти Чьи? Под крылом — аэродром наших истребителей. Не может быть, чтобы японцы рискнули. Впрочем, в таком количестве…

Да, это они! Ударная группа, выделенная для штурмовки аэродрома, приближается… Я окидываю взглядом наши стоянки — они пусты! Замысел врага снова сорван: наши истребители уже в воздухе и приняли строгий боевой порядок; правда, они пока ниже японцев…

Обе эти группы — вражеская и наша — похожи сейчас на две журавлиные стаи, парящие друг над другом. Странная, непривычная для глаза медлительность в их движении. Хорош бы я был, если бы оказался здесь, имея в баках предел горючего.

О посадке теперь нечего и думать. Я напряженно, до боли в глазах всматривался во вражескую армаду. Имея преимущество в высоте, японцы летели как бы в раздумье, не решаясь завязывать бой… В прежние времена, при численном и тактическом превосходстве, противник поступал иначе! Но чего японцы выжидают? Как пригодились бы сейчас «чайки», они бы живо спустили самураев вниз!

Я не сразу понял, что происходит, когда от общего строя японцев вдруг откололся и камнем повалился вниз какой-то одиночка. Было похоже, что японец-смельчак решился первым нарушить затянувшееся выжидание и, пользуясь преимуществом в высоте, отважился атаковать советских истребителей… Он пикировал почти отвесно, не открывая огня… «Хочет таранить? .» Наши вовремя его заметили, и все произошло как нельзя лучше: в последний момент они разомкнули свой строй, а японец, не пытаясь кого-либо ударить, трусливо провалился вниз. Вслед за ним тотчас ринулось наше звено и вогнало самурая в землю.

Психическая атака, рассчитанная на то, чтобы таранным ударом разрушить боевой порядок, вызвать смятение и панику среди наших истребителей, не удалась; японец-смертник, которого специально готовили для этой цели, не оправдал ни затрат, на него положенных, ни тактических надежд, с ним связанных. Его бесславная кончина могла только расстроить других японских летчиков, наблюдавших за ним с высоты. Скорее всего, именно так и произошло: не вступая в бой, японцы стали медленно разворачиваться и со снижением уходить в сторону Маньчжурии, наращивая скорость.

Держась с самого начала боя в стороне, я неожиданно оказался на попутно пересекающихся курсах с японцами. По высоте мы сравнялись… От японского звена, наиболее близкого ко мне, нехотя отвалил один истребитель. Несмотря на могучее прикрытие, решительным в действиях он не был. Вначале направился мне наперерез, но, не сблизившись толком, находясь на безопасной дистанции, неожиданно переменил свое намерение: почему-то отвернулся и пошел в сторону, подставив свой хвост. «Мотор неисправен!» — сообразил я. Если бы коварство врага не было так хорошо известно, я бросился бы за ним, не раздумывая. Теперь же я не спешил… Судя по всему, это был какой-то новичок, плохо понимавший, что происходит в небе. Он шел слепо, по прямой — это-то и подмывало снять его…

Прежде всего я оглянулся. За спиной у меня никого не было… Искушение легкой победы взяло верх. Я бросился вслед за одиночкой. Пока мчался, сокращая расстояние, он летел по прямой. Но вот дистанция сократилась, стала прицельной. Я ловлю японца в перекрестие… Не тут-то было! Его скованность исчезла, он вдруг ожил… Что за черт! А, вон в чем дело: это не японец маневрирует, а просто мой прицел колеблется, как флажок на ветру, — перерыв не прошел бесследно, навык быстрого прицеливания утрачен… Я изо всех сил стараюсь быть точным в движениях…

Вдруг впереди прошла предупредительная трасса — кто-то из наших подавал сигнал об опасности. Я оглянулся… Серебристый диск, сметаемый винтом японского истребителя, вот-вот ляжет на хвост моего самолета… Резким рывком я повалился вниз. «Ушел!» Вместе со вздохом облегчения зло клял себя за горячность… Простаком оказался не японец-одиночка, а я, поддавшийся на приманку, к которой, как потом выяснилось, японцы стали прибегать в последнее время.

Занимая в полете наилучшее для обзора место, японские командиры иногда приказывали по радио своим летчикам выступить в роли приманки — появиться перед советскими истребителями и увлечь за собой какую-нибудь азартную голову. Как только наш истребитель покидал строй, на него наваливалось сверху звено японцев… Едва не сделавшись жертвой этой хитрости, я вновь повторял золотое правило: прежде чем прицелиться в бою — оглянись! За одну секунду обстановка может измениться не в твою пользу. Правило не было новым, но в мое сознание оно внедрялось, должно быть, малыми долями, по крупицам.

Новой явилась мысль о том, как важно для истребителя знать малейшие изменения, происходящие в тактике противника. Вынужденный перерыв в полетах сказывался не только на технике пилотирования и стрельбе, обнаружился явный пробел и в моей тактической подготовке. Пробел был невелик, но мог повлечь за собой поражение…

При выходе из пикирования я увидел, как три японских истребителя — самолет-приманка и пара, охотившаяся за мной, — подворачивают к своей группе. Вероятно, они потеряли меня или решили, что я ушел совсем. Используя скорость, приобретенную на пикировании, весь настороже, я полез к ним.

Звено японцев близко, противник явно меня не видит. Нос моего самолета круто задран. Вот-вот машина потеряет скорость, свалится в штопор. От нетерпения дрожат руки. Целюсь… Очередь… — один японец переворачивается. Я тоже сваливаюсь, потом, прекратив штопорение, перехожу в нормальный полет.

Над моей головой звено наших истребителей нападает на атакованный мной японский самолет. Летчик из него выпрыгивает с парашютом. Я наблюдаю за его приземлением, потом лечу на свой аэродром.

Едва я успел поздороваться с командиром и другими товарищами, как узнал, что прямо со стоянки к месту приземления японца отправляется машина. Мне тоже хотелось посмотреть на самурая.

— Возьми бойца с винтовкой! — предупредительно сказал Трубаченко.

Мы неслись по степи, выдерживая курс по моему маленькому компасу. Через несколько километров увидели грузовик, прибывший сюда ранее. Вдали белел купол парашюта, к нему бежали люди… Мы тоже направились туда, как вдруг послышалась стрельба Бегущие залегли, наш шофер, не дожидаясь команды, резко затормозил: изготавливая оружие, мы с бойцом выскочили из машины и побежали к залегшим в траве людям. Вдруг трое из них с оружием в руках бросились вперед и, сделав несколько прыжков без единого выстрела, упали на парашют, придавив его своими телами. Все поспешили к этой свалке.

Под белым полотном, визжа, как недорезанный кабан, бился японец. Трое советских бойцов его укрощали. Вскоре визг прекратился, полотно перестало трепыхаться, из-под него доносился только жалобный стон. Бойцы, распластав под парашютом человека, прижимали его руки и ноги к земле.

— Гаденыш! Стрелять вздумал!.. — зло ругался боец, подбираясь под полотно.

— Не раздавите, черти, — говорил другой.

— Надо бы его, гаденыша, пристрелить, тогда бы он и техника не ранил!

Японец вцепился в шелк обеими руками, боясь показаться на белый свет. Его пришлось раскутать силой.

Он лежал лицом вниз, подле валялся пистолет и кинжал, вынутый из чехла. Я осмотрел пистолет: обойма пуста, патроны все расстреляны. Японца подняли с земли, поставили на ноги. Он с перепугу трясся как в лихорадке, поднял руки без всякого требования. Вид его был жалок: маленькая фигурка съежилась, в глазах не злоба, какую я видел у офицера в госпитале, а мольба о пощаде. И эта убогая личность только что не хотела сдаваться в плен и яростно, до последнего патрона отстреливалась?! Я не мог этому поверить. Трясшаяся от страха фигурка вызывала отвращение.

— Охраняйте, чтобы не сбежал! — сказал я бойцам и пошел к технику, которому врач уже оказывал первую помощь.

Раненый, лежа на спине, корчился от боли. Окровавленный комбинезон был по пояс спущен с его плеч, врач накладывал повязку на грудь. Кровь уже успела просочиться, и марлевый бинт на глазах набухал.

— Хотели… помочь, — с трудом, словно оправдываясь, говорил техник. — Думали… повредился… ранен… а он стрелять… Теперь помру…

— Не говори глупости! — сказал врач, однако вид его был обеспокоенным и тревожным. — Давайте сюда грузовую машину! — крикнул он красноармейцам.

— Может, на легковой? — предложил я.

— Ему нельзя сидеть.

— Мы с добром, а он… стрелять, — еле выговаривал техник, глядя в небо.

— Помолчи, — приказал врач. — Лежи тихо, не шевелись.

Раненый уже ничего не отвечал, губы его посинели, лицо стало землистым. Не издав ни единого стона, удивительно спокойно умирал человек.

У меня защемило сердце. Горький комок подкатился к горлу. Я взял у красноармейца кинжал, сунул его в руки пленному, который тоже смотрел на умирающего, и крикнул, кипя негодованием:

— Харакири! Делай харакири! Вспарывай свое брюхо!

Самурай швырнул кинжал в сторону, что-то жалобно залепетал, трясясь еще сильнее.

Подъехала грузовая машина. Бездыханное тело техника бережно положили на носилках в кузов. Пленного я хотел взять с собой, но врач категорически запротестовал: японец прыгал с парашютом из горящего самолета, возможно, у него есть какие-нибудь повреждения, его необходимо внимательно осмотреть.

С рассказа об этом трагическом случае и начался мой разговор с Трубаченко. Он слушал молча, вытянувшись на металлической койке. Потом не спеша поднялся и сухо, даже недовольно спросил:

— Значит, жалко?

Я искренне ответил:

— Очень!

— А кому на войне жалость нужна? — не с упреком, а с каким-то грустным сожалением спросил Василий Петрович и сам же твердо, убежденно ответил: — Никому, комиссар! Жалости на войне нет места, она, как выхлоп из моторов, только засоряет воздух и мутит голову, мешая воевать… Вот техник из-за нее и погиб. В бою необходима злость. Злость таит в себе силу, как порох…

Он говорил, раздельно выговаривая каждое слово, отчего речь приобретала большую внушительность. Его обычно подвижные глаза уставились в одну точку, на скулах играли желваки — гибель техника он принял близко к сердцу, и я это понимал.

Помолчав, Василий Петрович отрывисто спросил:

— Не устал?

— Нет.

— Будем считать, что ты снова в строю?

— Конечно.

— Полетишь со мной на разведку? В паре?

— Полечу! Только Васильев, наверно, будет еще мою машину проверять…

— Инженер доложил, что твой самолет готов… Значит, минут через двадцать вылетим. На обратном маршруте штурманем японцев.

Мы вышли из палатки.

— Погодка что-то под вечерок начала хмуриться, — сказал Василий Петрович, поглядывая на багровое предзакатное солнце и раскрасневшееся небо. — Ветерок разыгрался, да и облака появились. Боюсь, как бы не было грозы…

— Да-а, — неопределенно отозвался я, думая о том, что сейчас услышу подробные указания на разведывательный полет. Ведь до сих пор мне еще ни разу не доводилось участвовать в разведке. Но Василий Петрович, окинув хозяйским взглядом аэродром и радуясь царящему на нем порядку, стал с довольной улыбкой вводить меня в происшедшие здесь перемены: — Видишь, сколько у нас теперь самолетов? Это, черт побери, куда больше, чем положено эскадрилье по штатам. Да говорят, скоро получим пополнение из И-16, оборудованных каким-то новым ракетным оружием…

— Это что же за оружие?

— Толком я и сам не знаю. Вроде как ракетные снаряды… На крыльях монтируются установки, и на них подвешиваются эти снаряды…

Мы не спеша прохаживались возле командного пункта. Ни на секунду не забывая о предстоящем вылете, я с интересом выслушивал новости, радуясь тому, как растут наши силы в Монголии.

— Жоры нет, — вдруг сказал Трубаченко и остановился.

— Как — нет?

— Потеряли Жору. Погиб…

И ни на один мой вопрос о том, как же это случилось, при каких обстоятельствах сбили Жору Солянкина, правдивый Трубаченко, такой зоркий и осмотрительный в бою, не мог дать ясного ответа: мгновение, в которое смерть подстерегла товарища, никто из летчиков не уловил… Я спросил о Гале.

— Перевелась в другой полк… Ей трудно было… Они ведь серьезно полюбили друг друга…

Трубаченко помолчал, потом вынул из кармана брюк изрядно потрепанную полетную карту и указал точку, расположенную километрах в семидесяти за линией фронта:

— бот сюда мы полетим. Здесь японский аэродром истребителей.

Я тоже вынул карту, отметил точку. По телу пробежал знакомый холодок, предвестник опасного задания.

— Высота тысяч пять, — говорил Трубаченко. — Это вполне позволит уйти, если где-нибудь нас зажмут японские истребители… Ты только лучше смотри за воздухом, а я буду вести разведку… Все ясно?

— Все. Только бы нас темнота не застала, — сказал я, глядя на низкое солнце.

— Спешить нам некуда. Чем поздней, тем лучше. Если там будут самолеты, то завтра утречком, как говорил командир полка, пойдем их штурмовать. — Он сложил карту гармошкой, затем убрал ее и продолжал: — Если они и догадаются, что мы готовимся к штурмовке, то перелететь на другое место сегодня все равно не успеют А завтра с рассветом мы их накроем.

— Понятно! — отвечал я. — Эго будет ответный визит на сегодняшнее их посещение?

— Можно и так считать. Но не только ответ. Коль нас посылают действовать по японским аэродромам, значит, начальство размышляет не об одной лишь обороне!

Я понял, куда клонит командир, и был рад, что поспел вовремя, не опоздал к решительным событиям.

— Значит, будем наступать?

Трубаченко ответил не так решительно, как мне хотелось.

— Черт их знает… Может, будем, а может, и нет… — Он не таился, не секретничал, — он и в самом деле не знал, как ответить.

Доверительно и с застенчивостью, которой я в нем прежде не замечал, командир сразу как-то перешел на другое:

— Сегодня получил письмо от жены.

— Поздравляю! Что пишет?

— Хорошо живет. Кончайте, говорит, скорей с самураями, и прилетайте с победой.

— Мне писем не было?

— Нет, — Трубаченко сочувственно улыбнулся: — Ничего, подожди, и тебе придет… — После паузы напомнил еще раз: — Значит, я над Маньчжурией буду больше смотреть за землей, а ты — только за воздухом… Близко ко мне не жмись, а то стеснишь себя. В паре, конечно, летать на разведку удобней, чем звеном: в случае нападения истребителей легче отбиться…

Немного сутулясь, семеня короткими ногами, он направился к самолету.

Из многих перемен, бросившихся мне в глаза, новый взгляд Трубаченко на боевые порядки был особенно приятен.

Горючее следовало экономить, и мы, не делая над аэродромом круга, сразу легли на курс и пошли с набором высоты.

В определенном смысле полет был для меня ознакомительным. Василий Петрович, желая показать мне линию фронта в новых очертаниях, пересек ее точно посередине, вдоль русла заболоченной речки Хайластин-Гол, впадавшей в Халхин-Гол с востока. Японские зенитчики, очевидно, зазевались и открыли огонь с большим опозданием: разрывы появились, когда мы находились уже в тылу противника; это была стрельба для отвода глаз, чтобы не гневалось начальство…

В последний раз я видел поле боя четвертого июля. Тогда по обоим берегам Халхин-Гола сквозь пороховой дым видны были крупные скопления людей, машин, лошадей. Теперь же я с большим трудом отыскивал внизу ячейки окопов, извилистые ходы сообщений, котлованы, в которых должна была укрываться техника: все ушло глубоко в землю. Лишь редкие вспышки и стелющийся дым на восточном берегу Халхин-Гола, где японцы упорно старались прорваться к реке, выдавали присутствие войск. Внизу шел огневой бой. Обе стороны применяли все средства маскировки, какие были в их распоряжении, и при беглом взгляде с птичьего полета нельзя было даже предположить, что здесь сосредоточиваются десятки тысяч бойцов двух сражающихся армий…

Все это хорошо отвечало нашей внутренней настроенности на поиск, на разведку — на выполнение задания, которое испокон веков требует особого искусства.

Глубже и глубже уходила наша пара в тыл противника. Минуты полета над вражеской землей казались мне необычайно длинными. Я взглянул на часы: только шесть минут прошло с тех пор, как мы пересекли линию фронта. До намеченной точки оставалось не менее тридцати километров.

Появились слоисто-кучевые облака. Опасные облака. Прикрываясь ими, могли незаметно подкрасться истребители противника. Бесшумно расстилаясь в небе, облака настораживали, пугали скрытой неизвестностью. Солнце, опускаясь в золотистую пелену, поблекло, не мешая осматриваться по сторонам. Время по-прежнему шло удивительно медленно.

Вот слева и выше нас что-то — промелькнуло. Если это самолеты, то не наши, наших тут быть не может. Проходит несколько секунд, все проясняется: из-за тучи, вершина которой завалилась на нас, устремляется десяток японских истребителей.

Сближение только начиналось, и я с надеждой и тревогой посмотрел на командира. В этот день в сжатые сроки как бы повторялось все то, что я уже испытал и пережил сегодня: короткая погоня за самолетом-приманкой и стычка со звеном японцев послужили подготовительной, переходной ступенькой к серьезной и неравной схватке, которая должна была произойти теперь. На Василия Петровича я полагался всецело. «Сейчас он начнет разворот, а может быть, попытается скрыться в сторону». Не сводя глаз с японцев, я наблюдал за Трубаченко, чтобы не отстать: его бросок в сторону не будет плавным, но я готов!..» Однако в действительности все произошло иначе.

То, что предпринял Василий Петрович, было крайне неожиданным и странным. Будто кто его укусил!.. Он дал полностью газ и с небольшим снижением вырвался вперед. Я последовал за ним, охваченный недоумением: «Неужели не видит?» Отжимаю ручку и увеличиваю скорость в надежде догнать ведущего и покачиванием крыльев предупредить о нависшей опасности. Между нами дистанция в 100 — 150 метров, но мы оба летели на полных мощностях и расстояние не уменьшалось.

Японские истребители, приближавшиеся к нам двумя группами, были теперь отчетливо видны. Их замысел был прост и ясен: в то время как одна группа начала снижаться, чтобы не дать нам возможности уйти из-под атаки пикированием, вторая, не спеша разворачиваясь, занимала удобное положение для нападения сверху.

Волнующее ожидание прошло, страх исчез. Все подчинилось близкой схватке. Противник хладнокровно, продуманно готовит атаку. Верхняя группа уже раскололась на два звена: одно пошло на Трубаченко, второе — на меня. Снизу японцы тоже рассредоточились, создав нечто вроде сетки, — на случай, если мы попытаемся уходить к земле.

Если Василий Петрович без промедления не предпримет какого-то маневра, нам не сдобровать… Любыми средствами предупредить командира! Не отходя от него, по возможности защищая, загораживая своим самолетом, — предупредить! Противник близко. Видны красные круги на крыльях. Неубирающиеся колеса выставились, как когти хищника…

А командир мчится по прямой на полной скорости, врагов он все еще не видит. Я глубоко, размашисто качаю крыльями, — Трубаченко не реагирует… Мои резкие движения притормозили скорость, я еще больше отстал от командира. Одно японское звено подходит ко мне сзади вплотную. Первое, инстинктивное желание — вниз! Но Трубаченко я не брошу. Сдерживая себя и затрудняя противнику прицельный огонь, резко даю ногу. Самолет стремительно отскакивает в сторону, японские пули прошивают консоль. Трубаченко словно ослеп, он мчится по прямой, ничего не замечая! Звено, нависшее над его хвостом, стремительно пикирует. В отчаянии я изо всех четырех точек даю в сторону командира предупредительную очередь; цветные трассы протянулись рядом с ним, но командир не шелохнулся!.. Увертываясь от прицельного огня, я проваливаюсь вниз и тут же снова лезу кверху.

О, несчастье! Василия Петровича нет!

Ах вот он! Командир метеором проносится мимо меня вниз, на японцев, которые уже поджидают нас у земли. Я в точности повторяю его маневр. Вертикально пикируя, он разворачивается в сторону границы, стремительно проскакивает нижний ярус японских самолетов и у самой земли резко выводит машину в горизонтальный полет.

И-97 слишком ветхи для того, чтобы японские летчики рискнули на них повторить маневр, связанный с такой перегрузкой, с такой работой фюзеляжа и крыльев на излом.

Мы летели на бреющем, под плоскостями волнами ходила трава.

От быстрой смены высоты ломило в ушах. Зевая во весь рот, я старался уменьшить боль, но, казалось, она, напротив, усиливается; уж не случилось ли что с барабанными перепонками? Глухо заныла поясница… Но все-таки я был доволен, что выдержал большую перегрузку при выходе из пикирования. Значит, буду летать.

Вслед за Василием Петровичем я сделал небольшую горку, и вскоре боль в ушах прошла. «А как же разведка? — подумал я. — Мы ловко оторвались от опасного противника, но не выполнили главную задачу полета! И что так увлекло Василия Петровича, ради чего мы едва не погибли?»

Я почти не сомневался, что командир от досады забудет и про штурмовку войск, пойдет прямо домой, но ошибся. Трубаченко начал шарить по земле, выискивая подходящую цель. По дороге из Джин-Джин-Суме к линии фронта двигались две грузовые машины, набитые людьми, и одна легковая. На них-то мы и обрушились. Спустя несколько минут один грузовик горел, другой дымил, легковушка валялась на обочине дороги…

Мы возвратились на свой аэродром, когда солнце уже село.

Я нагнал Василия Петровича у командного пункта.

На его возбужденном лице было написано явное удовольствие, и он скорее с одобрением и сочувствием, нежели с упреком сказал:

— Все хорошо! У японцев на аэродроме самолетов восемьдесят, не меньше. Но зачем же так махать крыльями и давать трассу перед моим носом?

Я был крайне удивлен. Выходило, что Трубаченко заметил противника вместе со мной — потому-то он сразу и прибавил скорость. И только сейчас я понял, почему он мчался по прямой, никуда не сворачивая, ни на что не отвлекаясь: он решил во что бы то ни стало прорваться к вражескому аэродрому — объекту разведки. Счет шел на секунды, и, наверно, он не потерял ни одной из них. Но, продолжая разведку ценой такого риска, он одновременно следил и за моими действиями!

Я молчал, хлопая глазами.

— Ты видел их аэродром?

— Нет.

— Ну, это понятно, мы ведь немного не долетели, а ты в это время как раз от них отбивался. Один мерзавец, мне все же две пробоины в крыле сделал…

Лицо Трубаченко раскраснелось, его темные, очень густые волосы были влажны от пота, и он усиленно и машинально их приглаживал — чувствовалось, как еще возбужден командир. Помянув японские пули, он как бы осекся, смолк на секунду, потом решительно рубанул воздух рукой:

— А вообще, все хорошо! Мы их завтра утречком накроем…

Трубаченко поехал докладывать командиру полка результаты разведки. Я вспомнил слова Кравченко о трех компонентах, решающих исход любого воздушного боя: осмотрительность, маневр и огонь. На этих ли «китов» опирался успех минувшего вылета? Только ли на них?

Осмотрительность? Да, осмотрительность командира была безупречной: Трубаченко вовремя заметил появление противника. И когда это произошло, он, следуя хрестоматийным требованиям тактики, должен был немедленно прекратить выполнение задания, возвратиться. Командир поступил иначе: он продолжал разведку при наведенных на него японских пулеметах, рискуя оказаться сбитым над вражеской землей. Почему? Здесь огромную роль играла не только выучка летчика, отраженная в «трех китах», но и нечто большее — характер советского воздушного бойца, натура, для которой долг перед Родиной важнее жизни.

После этого вылета я как-то заново осмыслил мнимую замкнутость, неразговорчивость Трубаченко. В манере несколько непривычной проявлял себя волевой, решительный человек, человек дела, который не любит, просто не умеет расходовать свою внутреннюю энергию на болтовню. Его скромная деловитость, рабочая сосредоточенность внушали уважение.

Наступили сумерки, когда мы тронулись на ужин, но прохлада не опускалась на степь: в воздухе стояла духота. Летчики шутили, что небесные боги собираются предоставить им отдых по погоде.

— Тебе и без богов японцы разрешили пару дней баклуши бить, — заметил Красноюрченко летчику, самолет которого получил сегодня в бою серьезные повреждения.

— Комэска пообещал мне твой дать, — ответил пострадавший.

— Дожидайся! Вот кончится война, тогда забирай хоть насовсем…

В столовой светили фонари «летучая мышь», бросая слабый свет на самодельные, некрашеные столы и скамьи. Этот оседлый комфорт, равно как и появление на командном пункте железных коек и стола, говорили, что люди в степи начали обживаться. На столе я заметил бутылки с портвейном.

— Теперь для аппетита нам дают по двести граммов вина, — с удовольствием пояснил Красноюрченко.

Сразу же завязался оживленный разговор. Вместе с нами столовались летчики еще одной эскадрильи нашего полка. Петр Граевский, новый помощник командира эскадрильи, с увлечением рассказывал, как при необычных обстоятельствах сбил сегодня в бою японского истребителя:

— Кончилась драка, лечу домой. Смотрю: сбоку группа самолетов. Ну, я для порядка решил пристроиться. Сказано — сделано. Подошел… Глядь, у моих новых «приятелей» колеса торчат, а на крыльях — круги! Я от них блинчиком, блинчиком… А самого червячок так и точит: «Не уходи! Обей! Они тебя не видят, тоже после драки очумели!..» Ну, и дал им горячего до слез!

— В гости тебя они не приглашали?

— Они его в воздухе угостили…

— А вы знаете, что сегодня у нас «в гостях» оказались трое японских летчиков?

— Самую важную персону Виктор Рахов доставил.

— Кого это?

— Рахов аса «неуловимого» сбил. Этот ас — сильнейший среди японцев.

— А слыхали, еще один не сдался в плен и сделал себе харакири?

— А почему те трое не покончили с собой? Это вам известно? — спросил Красноюрченко, загадочно улыбаясь.

— Ну-ка, Иван Иванович, доложи, почему?

— Разочаровались самураи в пользе харакири: бог вместе с микадой теперь их надувают. Вот слушайте… Как-то большую группу японских летчиков, сбитых в воздушных боях, спросили на том свете, куда они пожелают: в рай или в ад? Погибшим на войне, как известно, дается право выбора. Показали летчикам образцы. Рай точно, как по священному писанию: тишина, везде деревья, речки молочные с кисельными берегами, птички поют — вообще все как в раю. Ад представили с музыкой, с богатыми ресторанами, с выбором красивых женщин и так далее… Летчикам понравился больше ад: в раю, заключили они, очень скучно, а в аду хорошо, и главное — денег ни за что не берут. Объявили свое последнее слово — в ад. Их, конечно, сразу привели в избранную ими половину, заперли на все адские замки. Летчики оторопели: кипят котлы со смолой — их соотечественники варятся, на раскаленных сковородах жарят живых людей, крики, стоны — ужас! Истинный ад! Они начали двери ломать, шуметь, возмущаться. Им отвечают: «Вы же сами, по доброй воле выбрали ад». Летчики говорят: «Но сначала-то показали нам красивую жизнь». А им и объясняют: «То были императорские агитпункты!..»

Когда смех стих, Красноюрченко дополнил:

— Японские летчики привыкли развратничать. У них, говорят, даже дома терпимости входят в штаты частей.

— Сегодня мы по ошибке, видать, накрыли такое заведение, — подхватил один из летчиков. — Там из разрушенных блиндажей разноцветные бабочки выпархивали…

К концу ужина приехал командир эскадрильи и сообщил, что с рассветом весь полк полетит штурмовать аэродром.

— Нужно будет сегодня поставить летчикам задачу, — сказал он, торопливо заканчивая ужин. Я ему не посоветовал.

Он возразил, ссылаясь на рекомендацию штаба.

— Зря летчиков перед сном беспокоить не нужно, — убеждал я Трубаченко. — Задание ответственное, опасное, пусть люди отдохнут хорошенько, поспят покрепче… Объяснить порядок действия времени хватит и перед вылетом. А потом, ты же не получал приказа, чтобы именно сегодня довести задание?

— Нет.

Договорились — задачу летчикам поставим утром.

Оборона кончилась

Утром налет на японский аэродром не состоялся: лил дождь, громыхала гроза.

Еще с вечера стрелка барометра обозначила резкое падение давления. Небо на востоке заволокло облаками. На горизонте сверкали зарницы, подул порывистый ветер. В воздухе нарастал гул, похожий на отдаленную артиллерийскую канонаду. Перед рассветом гул усилился и превратился в раскатистое грохотанье. Огненные нити начали полосовать темный свод, небо гневно огрызалось, издавая рычанье и стоны. Вдруг блеснула невиданной еще силы молния, и тут же ударил гром, потрясая землю и небо. Набрякшие черные тучи, словно только и ждали громового сигнала, брызнули дождем. По крыше нашей юрты хлестнуло, как из ведра.

Сон не шел. Василий Петрович ворочался с боку на бок, потом осторожно поднялся и направился к двери, открыл ее. В юрту с воем и свистом ворвался» ветер, обдав командира сыростью. Он поспешно прикрыл дверь, присел на корточки и высунул наружу одну только голову; мне видна была черная щель — определить во тьме-тьмущей шансы на прояснение было невозможно. Василий Петрович возвратился к своей постели.

— Чего зря беспокоишься, спи. Дежурная служба поднимет, — шепнул я»

— Не могу.

Он достал из кармана фонарик и, прикрываясь одеялом, чтобы не беспокоить спящих, осветил ручные часы: наступило время подъема. Василий Петрович снова подошел к двери и легонько позвал часового. Часовой доложил, что приезжал дежурный по эскадрилье и передал приказание из полка — не поднимать летчиков без особого распоряжения. «Пусть, пока нелетная погода, хорошенько выспятся».

Василий Петрович, не очень-то доверяя метеорологической службе, решил все-таки выйти и своими глазами оценить обстановку. Едва он переступил порог юрты, как с оглушительным треском ударила новая молния и все небо озарилось, как днем. Все сомнения насчет фактического состояния погоды развеялись. Василий Петрович плотно закрыл дверь, лег в постель и закурил. Раскаленный кончик папиросы, когда он затягивался, освещал его озабоченное лицо.

А летчики? Разбуженные первыми раскатами грома, они вначале прислушивались к дождю, барабанившему по юрте, и я представил себе, с каким удовольствием каждый должен был подумать о том, что сегодня на рассвете не прозвучит душераздирающая команда: «Подъем!» Потом под музыку дождя и грома они уснули, и теперь было слышно, как сладко посапывают… Конечно, мы правильно поступили, не сообщив о предстоящем задании с вечера, — мысли об опасном и ответственном полете волнуют каждого, как бы крепок человек ни был. Все громкие слова о врожденном мужестве и природной смелости — результат упрощенного, поверхностного подхода к оценке героизма. Никто не рождается ни героем, ни трусом — жизнь воспитывает людей. Выдержка, самообладание Трубаченко во вчерашней разведке, в момент нападения японских истребителей, не имели ничего общего с отзывом одного из штабных работников, который сказал о нем: «Трубаченко — как зверь бесстрашный, ему все нипочем»… Этот штабист, очевидно, еще не усвоил на собственном опыте, что такое истинная храбрость, какой ценой она добывается…

— Не спишь? — спросил Трубаченко.

— Нет.

— Я тоже.

— Давай попытаемся заснуть…

— Давай.

И мы ворочались до тех пор, пока в юрте не стало светло.

После завтрака погода мало изменилась, но все находились около своих самолетов — на случай прояснения. Не исключалось и внезапное появление японцев. Пользуясь передышкой, я обошел стоянку, познакомился с новыми людьми, которые прибыли в эскадрилью недавно. Потом направился к палатке командного пункта.

— Вы меня обещаниями не кормите! — услыхал я голос инженера Табелова, кричащего в телефонную трубку. Таким взыскательным тоном он обычно разговаривал с хозяйственниками. — Держать всю зиму технический состав на морозе я не намерен, мне нужны балки для землянок! Печки!.. А маслогрейки? Когда пришлете маслогрейки, спрашиваю?.. Предупреждаю: больше напоминать не буду, а подам рапорт командующему и доложу, кто срывает подготовку эскадрильи к боевой работе в зимних условиях!..

Вон как дело обстоит! В зимних условиях!..

— Комиссар! — окликнул меня Василий Петрович: — Поедем обедать в столовую. Давно горячего супу не пробовал. На аэродроме-то он всегда остывший.

В хмуром небе появились разрывы, сквозь них проглядывало солнце. Степь после дождя посвежела, запах полыни в воздухе сгустился.

— Погода улучшается.

— Да, может, скоро разведриться, уезжать нельзя, — согласился Василий Петрович. — Только вот аэродром местами не раскис ли?

— Не должно. Обошел всю стоянку, луж нигде нет, все в землю ушло.

— Хорошо, будем ждать… Почитать чего-нибудь хорошенького не найдется?

Я предложил «Былое и думы» Герцена.

— Пытался — не идет.

У моего техника была третья книга «Тихого Дона» Шолохова, и мы направились на стоянку. Васильев прятался от дождя под крылом самолета.

— Чем занимаешься? — по-домашнему спросил командир, упреждая уставной рапорт техника.

— Да вот закончил письмо домой.

— Я вчера тоже написал, — сказал Василий Петрович и без деланного любопытства, свойственного иным начальникам, когда они хотят щегольнуть своим вниманием к личной жизни подчиненных, спросил: — Наверно, скучаешь по дому?

— А кто же не скучает? — ответил Васильев.

Звено И-16, заглушая своим ревом разговор, пронеслось над головами, возвращаясь со стороны фронта.

— Разведчики! — понимающе сказал Василий Петрович. — Должно быть, погоду у японцев проверяли.

— А может, и доразведку аэродрома провели, на который мы летали?

— Может быть! — он сразу как-то подтянулся, лицо стало строже. — Погода улучшается…

Захватив у Васильева «Тихий Дон», мы возвратились на командный пункт, но читать не пришлось: поступило приказание немедленно подготовить эскадрилью к штурмовке японского аэродрома.

Высушенная до трещин земля впитала в себя всю влагу, и грунт под взлетающими самолетами был тверд, как в прежние дни. Солнце падало на степь сквозь окна облаков, отчего она казалась сверху пятнистой и неровной.

Мы летели двумя девятками за головным звеном командира полка майора Кравченко. Уступом в стороны шли две другие эскадрильи. Чтобы скрытно приблизиться к противнику и достигнуть внезапности, командир полка решил пересечь границу над облаками.

Полк истребителей набирал высоту, идя, словно в ущелье, между двух горных хребтов: справа и слева высились набухшие дождем и грозой тяжелые тучи. Форма их была самой разнообразной: и острые, как шпили башен, и куполообразные, похожие на дым от громадных взрывов, как говорят в метеорологии, кучево-дождевые формы вертикального развития. Они несли с собой грозы и шквалы.

Полет в грозовых облаках — риск. Самолет могут развалить вихревые потоки громадной силы, случается, что его разбивает в щепки молния. Не менее опасно лететь и в разрывах между такими облаками, потому что» ветер, дующий на высоте в разных направлениях, внезапно затягивает просветы, и самолет может оказаться в западне…

Строй полка сразу вытянулся колонной девяток, позволяющей удобнее проскочить опасный участок. Воздушные потоки бросали самолеты, как мячики, болтанка затрудняла пилотирование. Когда отдельные, наиболее мощные нагромождения облаков загораживали путь, мы, маневрируя, обходили их стороной, проскакивали либо верхом, либо низом. Наступил момент, когда небесные просторы сузились предельно, стали до того тесны, что отвернуться некуда, всюду опасность встретиться с грозовыми облаками; они высятся, как горы…

Наконец, форсируя моторы, мы вырвались в чистое небо. Над облаками был совсем иной мир. Солнце светило так сильно, что невозможно даже мельком на него взглянуть. Облака, оставшиеся внизу, переливали всеми цветами радуги. Было такое чувство, будто из сырого разрушенного подвала, готового вот-вот обвалиться, мы вырвались на свободу.

Линию фронта обошли стороной Километров через двадцать облачность кончилась. Дальше в небе Маньчжурии не было ни одного барашка. Командир полка немного довернул влево, изменил курс и начал снижаться в направлении аэродрома, который мы разведывали вчера.

В замысле налета предусматривалось, что две эскадрильи производят штурмовку вражеских самолетов, стоящих на земле, а одна остается наверху на тот случай, если противник вызовет помощь с другого аэродрома. Направление захода для стрельбы по наземным целям было выбрано в сторону вероятного взлета японских истребителей… Их удобнее всего бить на разбеге.

Солнце светило почти в хвост, хорошо освещая все пространство впереди. Самолеты противника мы заметили еще издалека. После дождя они стояли, точно на просушке, ничем не замаскированные. Линия их стоянки, немного изогнутая, вырисовывалась почти под прямым углом, что позволяло производить атаку с ходу, на широком фронте. Вслед за командиром полка Василий Петрович направил эскадрилью прямо на середину стоянок.

Наше появление с юга, под прикрытием солнца, было для японцев полной неожиданностью. Только после первых пулеметно-пушечных очередей они поняли в чем дело, да поздно…

Каждый И-16 имел в запасе около трех тысяч патронов. А если учесть, что наша эскадрилья была вооружена пушками, то по силе огня штурмующая группа почти в десять раз превосходила огонь такой же группы японских истребителей. Кроме того, еще в мирные дни мы немало готовились к штурмовым действиям, опыта стрельбы по наземным целям было, пожалуй, даже больше, чем по воздушным, так что огонь оказался очень метким. На аэродроме началась паника: одни бежали со стоянок сломя голову, другие падали на месте. И лишь очень немногие копошились возле самолетов, рассчитывая взлететь. Трассы пуль, перекрещиваясь в воздухе и обгоняя друг друга, создавали впечатление, будто на аэродром обрушился огненный ливень.

Держась правее Василия Петровича, я выбрал какой-то большой двухмоторный, очевидно, транспортный самолет и, дав по нему на пикировании три длинные очереди, пошел боевым разворотом на следующий заход. Зенитных разрывов не было, взлетать японцы, кажется, не собирались. Несколько вражеских самолетов, в том числе и двухмоторный, уже пылали. Над аэродромом И-16 замкнули гигантский накрененный к земле круг, который нижней своей частью поливал вражеские самолеты огнем, в то время как другая группа, поднятая кверху, как будто набиралась сил для нового натиска.

Василий Петрович бросил самолет в новое пикирование, направляя его в центр стоянки, но неожиданно круто и резко довернул влево; я сразу же от него отстал. Такой маневр случайным быть не мог. В голове тревожно мелькнуло: «Уж не задела ли его в этой суматохе какая-нибудь шальная пуля?» Вглядываясь, увидел, как от дальнего фланга стоянки, куда, видно, еще не достал огонь штурмующих, пошел на взлет один И-97. Я понял, что командиру, разогнавшему на пикировании большую скорость, трудно будет прицелиться по взлетающему, возможно, он и совсем не успеет этого сделать… Не стал догонять командира. Немного убрав газ, сдерживая этим скорость, постарался занять позицию, удобную для атаки на случай, если взлетающий не будет сбит.

Как раз в тот момент, когда истребитель противника оторвался от земли, Трубаченко оказался строго сзади и дал по нему короткую очередь. Я был мало уверен, что Василий Петрович попал, и начал уже прицеливаться по японцу, как-то странно застывшему в воздухе, но не успел нажать на гашетку: еще не имея достаточной скорости, И-97 рухнул вниз. Очевидно, японский летчик был убит. Короткая очередь Трубаченко походила на выстрел профессионального охотника: навскидку, когда бьешь птицу на лету. После этого никто из японских летчиков взлетать уже не пытался.

В клубах черного дыма внизу вскидывались ослепительно желтые языки бушевавшего пламени — это взрывались бензиновые баки японских истребителей.

Над летным полем и стоянкой дымы вытягивались кверху спокойными столбами, предвещавшими хорошую погоду.

Сделав три захода, мы пошли домой. Погода на обратном пути резко улучшилась. Отдельные облачные массивы, пуская серебристые от солнца полосы дождя, растворялись в небе.

Налет на этот аэродром был повторен еще раз.

Мы начали переходить в воздухе от оборонительных действий к активным, наступательным.

Уничтожение авиации противника на его аэродромах — один из самых надежных способов завоевания господства в воздухе. Опыт показал, что при хорошей организации такие действия могут проходить почти без потерь, так как самолеты противника на земле беспомощны, как рыба, выброшенная на сушу. Потом всем известно, что большую часть времени самолеты проводят все-таки на базах и застигнуть их там вероятнее всего.

По возвращении из госпиталя мне пришлось сразу включиться в интенсивную боевую работу, делать в день по 5 — 8 вылетов.

Поврежденный позвоночник, напоминавший о себе даже при незначительных нагрузках, не давал покоя. В воздухе, в горячке боя, это замечалось не всегда, но на земле, когда вылезал из кабины, иногда становилось до того плохо, что кружилась голова. Частенько, не отходя от самолета, я ложился на землю и в полузабытьи дремал, а отдышавшись, решал про себя: попрошу на пару дней освобождение от полетов. Но обстановка оказалась очень напряженной, и я не мог себе позволить оторваться от боевой жизни; продолжал летать, рассчитывая отдохнуть, когда наступит затишье.

Кроме того, я видел, понимал и чувствовал, что за время перерыва многое утратил…

Несколько встреч с противником помогли наверстать упущенное, восстановить прежние навыки. Я снова стал быстро и правильно оценивать обстановку в воздушных боях. Все мои надежды покоились на твердой вере в то, что и здоровье тоже скоро окрепнет. Усиленной тренировкой я старался добиться нормального самочувствия. Но этого как раз и не получилось. Моя настойчивость оказалась выше физических возможностей, и это незаметно подрывало здоровье: постоянное перенапряжение приводило к постепенному упадку сил. Как и у большинства летчиков, профессиональное самолюбие мое было сильно развито, и я не хотел в глазах товарищей выглядеть слабым, невыносливым. На свои головокружения и слабость я никому не жаловался. Врач же, обязанный знать особенности психологии летчиков, не обращал на меня внимания, считая, по-видимому, что, раз жалоб нет, значит, все в порядке.

И вот однажды, когда я, усталый, растянулся под крылом своего самолета, на стоянке появился врач, приехавший из штаба полка. Он направлялся прямо ко мне. Я испугался. Мне вдруг пришло в голову, что он что-то узнал о заключении, сделанном в госпитале. В напряженном молчании ожидал начала разговора. К счастью, подозрения не подтвердились: врач, оказывается, приехал по настоянию Трубаченко. Василий Петрович заметил, что я стал необычно быстро утомляться, и советовал мне делать, пока не втянусь, не более 3 — 4 вылетов в день. Я не соглашался. Тогда он обратился к врачу.

Врач прослушал меня и осмотрел. О поврежденном позвоночнике ничего, конечно, не узнал, но все же посоветовал летать поменьше.

Наш разговор закончился как раз к тому моменту, когда эскадрилья была поднята на штурмовку железнодорожных эшелонов, только что пришедших на станцию Халун-Аршан.

Эта станция, в шестидесяти километрах от района боевых действий, была для японцев самым близким пунктом разгрузки. Наше командование держало ее под постоянным воздействием авиации. Кроме бомбардировщиков, для этой цели привлекались и истребители, в том числе и наша эскадрилья, укомплектованная И-16 с пушечным вооружением. Чтобы скрыть сосредоточение войск и избежать лишних потерь, японцы подавали эшелоны и производили выгрузку, как правило, только ночью. На сей раз они поспешили с доставкой и были засечены воздушными разведчиками. Но своевременно захватить эшелоны на выгрузке могли только истребители.

Около пятидесяти километров маршрута пролегало над безжизненными горами Большого Хингана, среди которых и находилась станция. Горы начинались холмистыми отрогами и постепенно переходили в отвесные скалы. Своими блестевшими на солнце вершинами и затененными впадинами они походили с воздуха на застывшие морские волны с белесыми гребешками, способными в любой момент поглотить летчика вместе с самолетом. Нам уже приходилось летать над этими хребтами и всякий раз, едва почудится в гуле мотора фальшивая нота, невольно цепенеешь, застываешь и весь обращаешься в слух. Ровное, чистое металлическое гудение успокаивает; с облегчением вздохнешь и снова начнешь с настороженным любопытством рассматривать плывущие под тобой островерхие громады.

…Кругом только горы и горы. Но вот вдали появляется странная темная полоса; она быстро растет, расширяется, словно гигантский плуг раздвинул угрюмые склоны, и в этой извилистой борозде с растрескавшимися ущельями и оказалась железнодорожная станция.

Рыжие черепичные крыши пристанционных построек. Тонкая нить железной дороги едва заметна. На ней дымит товарный состав. Другой эшелон стоит под выгрузкой.

Василий Петрович, возглавляя девятку, довернул на приближающийся поезд. Летчики другой группы, продолжая полет по прямой, напряженно следили за воздухом — нет ли в небе японских истребителей. В то же время они ждали, когда заговорят укрытые на склонах гор зенитные точки. Нужно не прозевать самый момент открытия огня, чтобы тут же подавить его снарядами и пулями. Вот блеснули внизу светлые языки пламени… Зенитная артиллерия установлена здесь стационарно и бьет довольно точно. Когда мы в последний раз налетали на станцию, зенитки ударили прямо под строй эскадрильи. На этот раз они начали бить заградительным огнем: очевидно, не хватило выдержки, не утерпели, сами раскрыли себя раньше времени.

Девятка, специально выделенная для борьбы с зенитками, без промедления обрушилась на батареи, а ведущая пошла в атаку на поезд.

Трубаченко пикировал под крутым углом, скорость нарастала довольно быстро. Как и в предыдущих штурмовках, оказавшись на дистанции прицельного огня, я дал по поезду несколько длинных очередей и круто начал выходить из пикирования… Земля, горы, вагоны — все разом исчезло. Темень и боль накрыли меня. Сознавая, что это от перегрузки, я ослабил, слегка отпустил ручку управления. Вместе с тем это грозило и опасностью: не успеешь вывести самолет, догонишь свои пули и снаряды в земле. Снова тяну ручку на себя и, ничего не видя, управляю самолетом по чутью. В глазах — свет: мой самолет с огромным креном неуклюже проносится над крышами товарняка… Успев выхватить машину из пикирования, я уже не взмываю ракетой ввысь за командиром, а очень плавно, совсем не по-истребительски перехожу в набор высоты. Настроение резко упало, стало ясно, что дальше летать невозможно; выбился из сил, вконец ослаб, нужен немедленный отдых. «Хорошо, хоть заход был не на гору, а то бы…» Со злостью на себя, что так раскис — и где? над целью! — крепко сжал ручку управления, двинул сектор газа до отказа; увеличил скорость, догнал Василия Петровича.

В момент разворота на повторный заход все ущелье было видно очень хорошо. Разрывы зенитных снарядов покрыли станцию барашковой папахой, из-под которой вылетали истребители. Вслед им, уже не так стройно, как при первом залпе, выстраивались черные разрывы. Состав, находившийся в пути, остановился. Паровоз окутался белым облаком пара, из вагонов выскакивали люди, посередине эшелона, освещая затененные склоны гор, пылали вагоны.

Зенитный огонь заметно ослаб, и группа, выделенная для его подавления, пошла на второй эшелон, а Трубаченко повел свою девятку уже на горящий. В этот момент одна из батарей противника «ожила» и ударила прямо нам навстречу. Василий Петрович довернулся и сквозь разрывы ринулся на нее. На этот раз заход был в сторону высокой горы, и я, как ни храбрился, трезво рассудил, что круто выхватывать машину не в моих силах; пошел вслед за командиром под небольшим уголком.

Отстрелявшись, я так же полого пошел вверх, намереваясь спокойно перевалить через гору. К моему удивлению, гора начала быстро расти в размерах. Чтобы снова не создать больших перегрузок, которых я уже не мог выдержать, пришлось осторожно увеличить угол набора. Самолет, как бы прижимаясь к склону горы, вползал на нее. Впереди открылась прежняя панорама — нагромождение волнистых гор Большого Хингана, через которые предстоит обратный путь.

На западе, в той стороне, где был наш аэродром, скрывалось солнце. Вдруг что-то с треском блеснуло в глазах, и меня, как пушинку, швырнуло кверху. «Неужели зацепил за вершину?» Но это был зенитный снаряд, пущенный японскими артиллеристами по верхушке горы, очевидно служившей пристрелочной точкой. Мой самолет как раз оказался над ней, и вражеские зенитчики не упустили момента.

Машина, поставленная взрывом на дыбы, судорожно затряслась и, потеряв скорость, на какой-то момент застыла, готовая рухнуть на скалы. Чтобы не свалиться, я отдал ручку «от себя» и двинул вперед до упора сектор управления мощностью мотора, который захлебнулся, страшно зачихал. К счастью, он продолжал тянуть, но только с меньшей силой.. Самолет опустил нос и провалился, набирая скорость. В горизонтальное положение он уже вышел в другом ущелье, за горой, что и спасло меня от прицельных залпов японских зенитчиков и удара о скалы.

Мотор сильно трясло. Я попытался уменьшить обороты, но он чуть было совсем не заглох. Стало ясно — мотор поврежден. В нем заключалась моя жизнь, и все теперь подчинилось его неровному, задыхающемуся гудению. Ничего другого на свете, кроме него, не существовало. Вот уж, действительно, когда летчик и мотор сливаются воедино. Нет, не воедино — господствовал мотор! Я себя позабыл и видел, и чувствовал пульс жизни только в механических силах, которые нехотя потащили меня из гор, где возможна гибель, но не посадка…

Из разбитого цилиндра начало выбивать масло, его брызги втягивало в кабину. Через одну — две минуты полета прозрачный козырек, предохраняющий от встречного потока воздуха, весь был залит маслом. Чтобы смотреть вперед, пришлось голову высовывать за борт кабины, отчего стекла летных очков, и без того уже помутневшие от масляной эмульсии, сразу потемнели. Сначала я пробовал протирать их руками, но масло делало стекла темно-матовыми, прозрачность их не улучшалась. Тогда я сбросил очки, рассчитывая, что буду продолжать полет и без них. Едва сделав это, я почувствовал, как горячая липкая жидкость залепляет глаза. Попытка протереть глаза не удалась, потому что перчатки также были испачканы маслом; все передо мной окончательно заволокло, пилотировать самолет стало невозможно: черный непроглядный туман окружил со всех сторон.

Выпрыгнуть на парашюте!

Я торопливо снял перчатки, чтобы удобнее было отстегнуть привязные ремни и опираться о борта кабины при отталкивании от самолета. Ударил по замку — привязные ремни распались. Поднял ногу на сиденье, готовый к прыжку… А позвоночник?! Ведь для меня прыжок — самоубийство!

Как быть? Очень живо представил себе, что, если даже спуск на парашюте окажется благополучным, все равно очень мало шансов выбраться из этих гор. И при мысли, что мне никак, ни при каких условиях нельзя покидать самолет, я испытал какое-то облегчение. Есть единственный выход — лететь!

Голыми, еще не очень грязными от масла руками протер глаза, увидел, что самолет с большим креном идет на снижение. Выправляя его и защищаясь от масла, я приподнялся над кабиной. Встречный поток обдал лицо. Голову, оказавшуюся выше козырька, обдувало чистым воздухом, масло уже не било в лицо… у меня не было другого чувства, кроме ожидания, которое длилось пятнадцать минут, пока я висел над ощетинившимися в своем страшном спокойствии скалами Большого Хингана: вот-вот остановится винт, и я встречусь с ними… А мой спаситель — мотор с жалобным стоном, плача гарью и маслом, тянул меня и тянул, пока внизу не показалась равнина, не появился родной аэродром.

Твердо стою на земле. Беда миновала.

В своих порывах в воздухе впредь следует быть более рассудительным. Смотрю на багрово-красную зарю.

Хорошо бы завтра ненастье — отдохну!

Но погода стояла хорошая, и еще до обеда я сделал три вылета. В четвертый раз готовился пойти на разведку звеном.

Взлетали мы, как всегда, прямо со стоянки. На этот раз дул неустойчивый ветер слева. Сигнальный флаг у командного пункта при отдельных порывах вытягивался и туго трепетал, скорость ветра достигала десяти, а может, и больше метров в секунду. И я подумал: не мешало бы перерулить, чтобы встать для взлета строго против ветра. Но когда командир ставил задачу, об этом ничего не сказал. Меня же какой-то ложный стыд удержал высказать эту разумную предосторожность. «Взлечу, как и все».

И вот взлет.

Это один из самых ответственных моментов полета. Он длится каких-то 10 — 15 секунд и требует от летчика полного внимания. Мотор работает на всю свою мощность; его металлические силы бульдожьей хваткой вцепляются в каждую частицу самолета, в каждую твою клеточку и тащат вперед с такой бешеной скоростью, что тебя прижимает к стенке сиденья и вырывает из рук управление. Машина вся судорожно трясется. Рев мотора бьет в барабанные перепонки, струи воздуха врываются в кабину и слепят глаза. А ты, глядя только на нос самолета и горизонт, должен выдержать прямую, как луч, линию разбега и, не видя под собой мелькающей земли, только одним чутьем, без приборов, точно определить скорость и в зависимости от нее пилотировать машину, чтобы она плавно, незаметно оторвалась от земли и ушла в воздух. В этом искусство взлета. Стоит допустить ошибку — не выдержать прямую на разбеге, больше или меньше положенного поднять хвост машины, раньше времени ее отделить от земли — и произойдет ничем не поправимая неприятность.

Я дал газ.

При боковом ветре не следует преждевременно поднимать хвост самолета, и в начале разбега я прочно удерживал ручку «на себя». Но вот меня повело влево. Разворот парировал ногой, борясь с ветром, точно с живым существом. А ветер, действительно, как живой, в этот день капризничал. Когда я попал на неровную землю, самолет подпрыгнул и грубо ударился хвостом. Толчки болезненно передались на мою спину. В глазах потоки искр! На какой-то миг я потерял горизонт. Это очень опасно, очень! Стараясь придать самолету устойчивость разбега, машинально отдал ручку «от себя». Машина уже не прыгала, и я снова увидел горизонт, его резал влево капот мотора. Страшная мысль сверкнула в голове — самолет в развороте. Я сунул до отказа ногу, но машина не послушалась и продолжала норовистое движение, мотор ревел и тянул меня к гибели. Чтобы не сгореть, нужно было немедленно убрать газ и прекратить взлет. И может быть, все закончилось бы благополучно, если бы не мое оцепенение…

Я с бешеным упорством пытался прекратить разворот, хотя сделать это было уже не в моих силах. Момент был упущен, и самолет, получив инерцию вращения, подгоняемый боковым ветром, все больше и больше уходил влево.

Привычка — вторая натура. И у летчика установившийся порядок действия подчас доходит до автоматизма; сознание становится как бы подчинено рефлексам. Так и я, чувствуя опасные движения самолета, боролся с разворотом, боролся по привычке, ничего не предпринимая, тогда как где-то в глубине постукивала разумная мысль: «Убери газ и прекрати взлет». Только когда перед глазами встала картина неотвратимой катастрофы, я понял весь ужас положения, но было уже поздно. Чужие, необузданные силы выхватили у меня власть над машиной.

Они, подобно ненасытным хищникам, разрывали самолет. Меня юзом потащило вправо, накренило… Послы шалея треск, удар…

Чувствуя, как самолет осел и намеревается перевалиться через нос, я бросил управление (теперь уже оно было бесполезно), а чтобы при капоте не снесло голову, утопил ее вниз и обеими руками крепко ухватился за кабину. Немного меня еще потрясло, потом все замерло.

Через какое-то мгновение я понял, что самолет не перевернулся, и поднял голову: машина подломила шасси и сидела на животе, правое крыло смято, лопасти винта, рывшие землю, изогнуты… Авария?

Щемящая боль, досада, ужас охватили меня Чередой пронесся печальный вихрь мыслей. Вспомнился госпиталь, заключение комиссии о непригодности к летной службе, последние мучительные полеты… Отлетался. Зачем было скрывать свою болезнь? В авиации нельзя шутить со здоровьем. О том, что сам остался на волоске от смерти, об этом и не подумал. Я без всякого движения, как парализованный, сидел в кабине.

…Кто-то меня трясет за плечо, что-то говорит. Спокойно поворачиваюсь — Васильев. Он с озабоченным и тревожным лицом спрашивает:

— Что случилось?

Над нами, точно с плачущим ревом, проносится пара истребителей. Это разведчики, посмотрев, что стряслось со мной, пошли к линии фронта. Я на них смотрю как во сне, они для меня стали далекими, недосягаемыми. Васильев опять что-то говорит, но я его не слышу. Он, наконец, не выдерживает, сам отстегивает привязные ремни и пытается поднять из кабины мое вялое тело. Таким же вялым безразличным движением руки я отстраняю его:

— Не надо.

— Вы же побились, у вас все лицо в крови!

Боли я никакой не чувствую. Удивительное спокойное безразличие вселилось в душу, словно я отделился от всего мира Снимаю перчатки и кладу их за фонарь, отвязываюсь и, оставив парашют на сиденье, медленно вылезаю из кабины.

— Что случилось? — спрашивает подбежавший старший техник эскадрильи Табелов. По его голосу и лицу нельзя сразу понять, что же его интересует, неисправность самолета или мое состояние.

— Не удержал направление, просто не справился со взлетом — тихо проговорил я.

Я заметил, что Табелову стало неловко за меня, и он несколько секунд в нерешительности молчал. Потом, видно, решив, что причина тяжелого происшествия ясна (виноват летчик), сочувственно произнес:

— Ой, вы все лицо разбили!

— Да?

Я руками ощупал лоб, щеки и только сейчас вспомнил, что ударился головой о прицел. Раздавленные очки все еще находились на глазах. Осколки стекол впились в кожу, переносица разрезана, кровь обильно текла по шее, капала на гимнастерку.

— Заживет, — сбрасывая очки на землю, ответил я, начиная понимать и ощущать, как мне неудобно смотреть в лица прибежавшим людям.

Подоспел врач и тут же начал обрабатывать поврежденные места. Я сидел на крыле сломанной машины, подавленный случившимся. Мне казалось, что все смотрят на меня с укором, осуждающе. Стыд, позор! В голову назойливо лезли госпитальные мысли: «Рискну. Разобьюсь — один в ответе». Ну вот и достукался — самолет разбит, а он, наверное, стоит не меньше четверти миллиона. Теперь надо отвечать! Ну что ж, отвечу, один отвечу! И скидки ни на что не попрошу: заслужил.

Эта жестокая безжалостность к себе, так свойственная в первые минуты летного происшествия каждому летчику, где-то в глубине души подняла естественные, хотя и робкие нотки самозащиты: «Ведь ты этого не хотел, получилось случайно… А потом, ты ведь уже после госпиталя летал, много японцев отправил на тот свет, сбил самолет противника — все это командование должно учесть».

— Готово, — раздался голос врача, наложившего пластырные заплаты на моем лице. — Денька три не полетаете, и все заживет.

Я встал с крыла. Собравшиеся техники уже готовились поднять самолет и отвести его на стоянку. Вид разбитой машины и озабоченно работающих около нее людей разом придавили все появившиеся во мне оправдательные надежды: «Виновник всему этому только я».

На следующий день проснулся поздно. Выспавшийся, отдохнувший, — очевидно, порядочная доза забайкальского спирта, принятого накануне, сыграла в этом свою успокоительно-лекарственную роль — я чувствовал себя физически крепким, почти здоровым. Вчерашнее происшествие, конечно, угнетало, но оно уже потеряло свою остроту, притупилось. Особенно обрадовало меня сообщение Табелова, что у самолета только поломка и к вечеру машина будет введена в строй. Все это вселило в меня уверенность. Вчерашняя решимость, так остро вспыхнувшая, — уйти с летной работы, поколебалась. Я просто выдохся и должен отдохнуть. Теперь же, пока не заживет лицо, все равно летать нельзя. В несчастье была и полезная сторона.

Меня вызвал комиссар полка старший политрук Калачев. Трубаченко подбадривал:

— Ничего, не бойся! Больше выговора не дадут.

Василий Петрович не мог знать, какие мысли кипели во мне. Сказать истинную причину поломки — больше никогда не управлять истребителем. Скрыть?..

И вот я в юрте, на полковом КП, стою перед командиром и комиссаром полка.

Кравченко сидит за столом и, слушая мой рассказ, молчит. Калачев сердит, глаза горят злым огоньком. Невысокий, складный, он беспокойно движется по юрте.

— Как это ты, комиссар, мог поломать самолет?.. Проявил явную недисциплинированность! Ты не можешь быть больше комиссаром!

Я заикнулся насчет ветра и неровности взлетной площадки. Он же только махнул рукой, не дав мне закончить мысль.

— Все взлетели, ветер никому не помешал! Плохому танцору всегда что-нибудь мешает… Оправдываешься? Не хочешь признать свою вину?

«Плохому танцору… Зачем он так говорит?» — подумал я. И вдруг до меня дошло: если я скажу насчет повреждения позвоночника, то никто сейчас не поверит, да еще после таких моих напряженных полетов… Сочтут, что я испугался и не хочу больше летать. Каким жалким предстану я перед этими мужественными людьми. Нет! Нет и нет!.. Этого сейчас говорить нельзя — лучше когда-нибудь позднее.

А Калачев все в том жетоне продолжал:

— Комиссар примером должен воспитывать людей. В этом и сила комиссаров-летчиков! А ты?

— Он воевал хорошо, — заметил Кравченко. — Летал неплохо, допущен до инструкторской работы на УТИ-4 и вывозил своих летчиков.

— Тем хуже для него! — подхватил Калачев. — Самоуспокоился! Переоценил свои силы…

— Виноват! Сломал самолет — накажите… Но только без лишних слов! — вырвалось у меня.

В свой голос я вложил, пожалуй, больше силы, чем дозволено подчиненному при подобных объяснениях. Калачев замолчал и, к моему удивлению, улыбнулся. Лицо подобрело, и он, подсев к Кравченко, внимательно глядя на меня, мягко сказал:

— Вот это деловой ответ. Тебе он больше подходит. — И, указывая на свободный стул, предложил: — А теперь давай все выкладывай о своем здоровье.

«Что это значит?» — подумал я.

Калачев посмотрел на Кравченко и, обменявшись с ним взглядом, ответил на мой безмолвный вопрос:

— Не думай, что нам ничего не известно из госпиталя.

В первый момент я опешил от этих слов, испугался, и у меня вырвалось:

— Все-е-е?..

Они оба засмеялись. Кравченко сказал:

— Воевать тебе мы не можем запретить, но и самолеты бить не позволим.

Глядя на них, я понял, что они знают заключение врачебной комиссии, но от полетов меня не отстранят. Они-то меня понимают!

Уезжая к себе, я видел, как полк во главе с командиром и комиссаром собрался в большую группу и строем клина эскадрилий, машин этак в девяносто (силища, какой еще не бывало!), пошел к линии фронта. Провожая строй, я уже твердо верил, что буду летать. Пускай накажут, снимут с должности — все переживу, но летать буду, а теперь даже обязан!

Вынужденный отдых все-таки обошелся мне дешево. Могло быть и значительно хуже. …А могло и ничего не быть… Ну что ж, кабы знать, где упасть, соломки постлал бы!

С конца июля действия нашей авиации приобрели явно выраженный наступательный характер. Мы все чаще и чаще наносили удары по вражеским аэродромам. Противник, усиливаясь численно, оказывал жесточайшее сопротивление, не допуская, чтобы инициатива в воздухе окончательно перешла в наши руки. Воздушные бои с обеих сторон приобрели особенно упорный характер. Истребители действовали с полным напряжением сил.

В один из вечеров к нам приехал Маршал Монгольской Народной Республики Чойбалсан.

Встреча с маршалом состоялась в большой полевой палатке на аэродроме 22-го истребительного полка. Свыше ста летчиков разместились за столами, составленными буквой «П». Электрический свет от движка, тарахтевшего рядом, празднично освещал собравшихся.

— В тесноте, да не в обиде, можно жить, — усаживаясь со мной, негромко говорил Василий Васильевич, не желая, видимо, привлекать к себе внимание старших начальников, разместившихся впереди. Он занимал теперь должность командира звена в другой эскадрилье полка, воевал неплохо, но «срывы» по-прежнему случались… Мы давно с ним не виделись и очень обрадовались встрече.

— Вон мой комэска, — Василий Васильевич почтительно указал на старшего лейтенанта, сидевшего напротив.

Это был Виталий Федорович Скобарихин. Недавно он первым из советских летчиков совершил таран. Весть об этом подвиге, как в свое время и поступке Грицевца, мгновенно облетела весь фронт.

20 июля командир эскадрильи Виталий Скобарихин вылетел на прикрытие наземных войск. От степных пожаров в воздухе стояла густая дымка. По небу плыли высокие кучевые облака. Это настораживало: бомбардировщики противника могли подойти скрытно к позициям наших войск.

Виталий вел девятку под облаками на высоте 3500 метров и не спускал глаз с просветов, откуда в любую минуту могли вывалиться вражеские самолеты. Командир не ошибся, Скоро И-97 мелькнули в окнах облачности.

Атака противника не застала врасплох наших истребителей. Завязался бой. Летчик Вусс, совершавший первый боевой вылет, сразу же отстал от группы. Японцы не замедлили воспользоваться этим. Пара И-97 бросилась к одиночному самолету.

Скобарихин сразу оценил обстановку: «Вусс, очевидно, не видит противника и летит по прямой». Виталий, не теряя ни секунды, развернул свою машину навстречу нападающим. Один из японцев уже сидел близко у Вусса в хвосте. Еще секунда промедления, и он срежет Вусса. Требовалось немедленно атаковать противника почти в лоб. «Но ведь при лобовой атаке очень трудно сбить самолет?» Это понимал Скобарихин. А сбить нужно, и обязательно с первой атаки, иначе будет поздно. Он также прекрасно знал, если пули и достигнут вражеской машины, то летчику они вряд ли принесут вред: спереди он защищен мотором. И решение пришло: «Если не собью, не отгоню, то самолетом ударю, а своего летчика выручу!» Он знал, что после удара от обоих самолетов может остаться только пыль, да на какой-то миг в воздухе сверкнут огненным шаром брызги бензина. Но решения не изменил. Он так стремительно и упорно помчался на врага, словно от этого зависела его собственная жизнь. А судьей для него в этот миг стала собственная совесть.

Пули с И-16, оставляя разноцветный след, струями мелькали вокруг японца. Враг, то ли зная, что на встречных курсах он почти неуязвим, то ли рассчитывая, что Скобарихин отвернет, не делал никакой попытки прекратить атаку. Словом, не обращая внимания на встречный огонь, японец не выпускал намеченную жертву и лишь в последнее мгновение понял, на что идет советский истребитель. Японец хотел увернуться и избежать столкновения, но было уже поздно: Виталий своим самолетом пропорол ему фюзеляж…

И-97 вспыхнул и рассыпался на кусочки.

От оглушительного удара Скобарихин потерял сознание. Самолет беспорядочно падал. И только придя в себя, Виталий сумел дотянуть до аэродрома, на котором производила посадку его эскадрилья, возвратившаяся из боя. Командир на изуродованной машине мог сесть с ходу, но не сделал этого. Вися, что называется, на волоске от смерти, он и здесь в первую очередь думал не о себе, а о товарищах. Опасаясь, что самолет при касании о землю рассыплется и помешает посадке другим летчикам, он отошел подальше от полосы и кое-как прикорнул в степи.

Со Скобарихиным я встречался и ранее, до этого случая. И что прежде всего в нем замечал? Задушевность и подкупающую простоту. Виталий Федорович небольшого роста, русоволосый, с очень типичным русским лицом, не производил впечатления богатыря. И как-то трудно было подумать, что именно этот человек обладает таким выдающимся мужеством. А после тарана он стал более понятным и близким, словно я заглянул в душу к нему.

Народная мудрость хотя и гласит, что человека познать, нужно с ним пуд соли съесть, но, видно, и без соли, за каких-то несколько секунд человек может раскрыться во всей своей душевной полноте.

Когда побываешь не раз в воздушных боях, легче разбираться в психологии их участников. Поступки летчиков становятся до ощутимости объяснимыми. Вот почему в блеске светлых глаз Виталия Федоровича, в его чистой улыбке и в уравновешенных движениях теперь особенно чувствовалась спокойная внутренняя сила, решимость, так свойственная скромным и смелым людям.

Глядя на Скобарихина, я вспомнил два случая, происшедшие с японскими летчиками-смертниками. Хоть они и набрасывались на наши строи, но не таранили, предпочитая только продемонстрировать свое намерение. А ведь японцы эти специально для тарана готовили себя еще в мирное время, и кажется, получив приказ, должны бы и выполнить его.

Эти примеры раскрыли для меня душу летчиков иного мира, того мира, где человек человеку волк. .

— Что так уставился на него? — уловив, как я внимательно смотрю на Скобарихина, перебил меня Василий Васильевич. — И, не ожидая ответа, продолжал: — Силен, силен, Виталий!.. Ничего не скажешь. Только вот не пьет и меня сдерживает. Из-за этого ругаемся. А так: душа-человек!

— Ты после тарана видел его самолет? — спросил я.

— Конечно! Видел, как техники из крыла выдирали пол-колеса от японского истребителя. Очевидно, Скобарихин ударил левым крылом японца прямо по пузу. Вот и привез вещественное доказательство!.. Сначала даже сам Кравченко усомнился в таране… Шутишь ты, на встречных курсах врезаться — и живым остаться?! Чудо! Признаться, я тоже не верил, думал, что он случайно столкнулся, но Вусс все подтвердил… Вот какой наш Скобарихин!

— А как сейчас он себя чувствует?

— Ничего. Только, наверно, в животе что-то повредил, сильно побаливает. При таране он порвал привязные ремни… Ты знаешь, ремни с палец толщиной. А сейчас Виталий даже шутит… Говорит, что если бы погиб, то счет был бы равным — один к одному. Так что государственного проигрыша все равно бы не было…

Мы немного потеснились: рядом усаживался Красноюрченко. Василий Васильевич, бурно здороваясь с ним, спросил:

— Это что у тебя с глазами?

— От перегрузок.

В тот день Иван Иванович провел поединок с японским асом. И-16 в его руках оказался маневреннее японского истребителя, и японец врезался в землю. Победа далась, однако, нелегко: глаза Красноюрченко налились кровью, долго кровоточил нос…

— Значит, даешь жизни… самураям! — восклицал Василий Васильевич.

Красноюрченко, чтобы скрыть смущение от похвал, с шумным интересом осматривал стол, восхищенно приговаривая:

— А закуска-то, братцы-ленинградцы! Помидоры, огурчики…

Тут же сидели летчики Рахов, Нога, Костюченко, Пьянков, Марченко, Митягин. Нам, уже привыкшим к концентратам, при виде такого угощения все казалось в диковину.

— Это что, из Улан-Батора? — обратился я к одному из командиров-монголов, хорошо говорившему по-русски.

— Нет, из Союза, — ответил он. — Мы земледелием только начинаем заниматься. Религия не разрешала нам обрабатывать землю, ламы строго за этим следили…

Когда все уселись, вошли старшие командиры, возглавляемые маршалом Чойбалсаном. Все встали.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — приветствовал собравшихся маршал, проходя к центру стола.

Рядом с ним сели руководители Монгольской Народно-революционной армии, заместитель начальника Военно-воздушных сил комкор Я. Смушкевич, летчики — Герои Советского Союза, представители авиационного командования.

Воцарилась тишина. Крупная фигура маршала поднялась над столом. Приветливо улыбнувшись, он начал свою речь:

— Вот идет уже третий месяц, как японская военщина пытается прорваться в глубь Монголии. — Спасибо советскому народу за то, что он вовремя подал нам руку братской помощи! — продолжал Чойбалсан.

Вспыхнули аплодисменты, раздались возгласы: «Ура!», «Да здравствует советско-монгольская дружба!»

— Особое спасибо вам, товарищи летчики, за героизм и мужество, которое вы проявляете при защите границ нашей родины!

Указав, что японцы снова готовятся к большому наступлению, маршал призвал нас и впредь быть такими же стойкими, а затем провозгласил тост в нашу честь.

После выступления маршала был зачитан Указ Великого Народного Хурала Монгольской Народной Республики о награждении орденами советских летчиков. Снова прогремело «ура».

С ответным словом от летчиков выступили Герой Советского Союза майор Григорий Кравченко и комиссар полка Владимир Калачев. Свою яркую речь комиссар закончил строчками из стихотворения Лебедева-Кумача, очень популярными на фронте:

В разгар торжественного ужина поднялся полковник Иван Алексеевич Лакеев:

— Товарищи! Нам стало известно, что японцы готовятся к зиме: завозят зимнее обмундирование, строят утепленные блиндажи, запасают дрова… Одним словом, собираются воевать долго. Мы люди русские, привычные к зиме. Сибирские морозы нам не страшны. Мы готовы защищать нашу братскую республику и зимой… — Он повернулся лицом к старшим начальникам. — Товарищ Маршал Монгольской Народной Республики! От имени всех советских летчиков я заверяю вас, что мы останемся здесь и на зиму и будем оборонять ваши границы не хуже, чем теперь, — летом.

— Правильно! — отозвался хор голосов, дружно подхваченный аплодисментами.

— Здесь голая степь, — продолжал Лакеев, — никаких строений нет, но мы готовы прозимовать и в юртах, как наши друзья — монголы…

— Прозимуем!..

— Надеемся, — Лакеев улыбнулся, глядя на маршала, и как бы к слову заметил, — что в Монголии и для нас юрт хватит.

Маршал Чойбалсан одобрительно аплодировал летчику.

Перспектива остаться на зиму никого не пугала, но то обстоятельство, что во всеуслышание и так настойчиво говорилось об обороне, невольно наводило на мысль о наступлении. Когда оно будет, никто из нас, конечно, не знал, никаких официальных подтверждений эта догадка не получала, но мы чувствовали, как растут силы нашей авиации, как повышается ее наступательная активность, и не сомневались в неминуемом разгроме врага.

Два месяца боевых действий в районе Халхин-Гола убедительно показали, что японская военщина намерена осуществить самые серьезные захватнические планы. В начале 1939 года стало ясно, что мировая реакция в открытую и тайно принимает меры к тому, чтобы направить хищнический милитаризм Германии и Японии против Советского Союза. Англия и Франция, с молчаливого одобрения США, отказались от предложения Советского Союза силой заставить фашистскую Германию прекратить агрессивную политику, благословляя тем самым Гитлера на войну против нас. Халхин-гольские события явились зловещим огоньком, который, если его вовремя, решительно не затушить, мог перерасти в пламя мировой войны, ибо нашу миролюбивую политику японская военщина склонна была истолковать как слабость. Поэтому Советское правительство, выполняя договор о взаимопомощи, вместе с правительством МНР решило разбить японскую армию, вторгшуюся в пределы Монголии, и тем самым не только пресечь агрессию на востоке, но и лучше подготовиться к войне на западе, против фашистской Германии.

После Баин-Цаганского побоища японцы уже не переходили к крупным действиям, но ценой больших потерь они настойчиво пытались улучшить свои позиции на восточном берегу Халхин-Гола. С 25 июля японцы стали в оборону, начав одновременно подготовку к новому решительному наступлению.

Обе стороны, как это часто бывает, старались скрыть свои подлинные намерения оборонительными мероприятиями, тайно сосредоточить войска, чтобы перейти в наступление внезапно. И японцы и мы — спешили. Кто кого опередит? У противника было преимущество: он опирался в своих перевозках на железнодорожные станции Халун-Аршан и Хайлар, расположенные рядом с фронтом, а также на шоссейные дороги. У нас же самая ближняя железнодорожная станция Борзя была удалена на 750 километров, грунтовые дороги отсутствовали.

Со второй половины июля на земле установилось затишье. Затишье перед бурей!

Зато в воздухе, как бы отвлекая внимание от гигантской работы, проводимой на земле, шли ожесточенные сражения. Как по своим масштабам, так и по упорству они превосходили все им предшествовавшие. Японцы стремились, как и в конце июня, завоевать господство в воздухе, что позволило бы им произвести скрытое сосредоточение войск, защитило бы от ударов советской авиации и в последующем обеспечило бы успешное продвижение в глубь МНР и к Забайкалью. Почти миллионная Квантунская армия, предназначенная для захвата Советского Дальнего Востока, ждала только приказа!

Командование противника усилило свою авиационную группировку за счет опытных летчиков, прибывших из Китая и Японии.

До первой половины июля советская истребительная авиация имела ограниченные цели, в основном охранного порядка. Ее полеты, как правило, проходили над территорией МНР. и только при преследовании врага допускалось пересечение государственной границы. Теперь же перед летчиками нашей истребительной авиации стояли новые задачи: завоевать господство в воздухе и препятствовать сосредоточению войск противника. К тому времени наши истребители еще не имели численного преимущества, но это не сковывало инициативу их действий. Проявляя упорство и настойчивость в боях, вырабатывая новые приемы и формы борьбы, они неизменно добивались успеха при минимальных потерях.

Желание победить было исключительно сильно. Сознательно рискуя жизнью, наши летчики шли на таран, не раз обращая противника в позорное бегство. Первый в истории советской авиации таран, совершенный старшим лейтенантом Виталием Скобарихиным, вскоре был повторен лейтенантом А. Ф. Мошиным.

Успешные налеты на вражеские аэродромы подавляли японских летчиков морально и физически, способствовали окончательному переходу инициативы в воздухе к советским истребителям.

В конце июля и в начале августа наша авиация значительно пополнилась самолетами, были сформированы новые авиационные части. Если к началу пограничного конфликта в мае в МНР находились один истребительный полк, укомплектованный устаревшими самолетами, и один бомбардировочный, только начинавший осваивать новые самолеты (практически он был малобоеспособен и не мог принять участие в майских боях), то теперь здесь базировались три истребительных и три бомбардировочных полка. Устаревшие самолеты (И-16 с двумя крыльевыми пулеметами и И-15) были заменены истребителями И-16 с более мощным пушечно-пулеметным вооружением и новыми типами самолетов И-153 («чайками»). На одном из наших аэродромов появилась пятерка И-16, оборудованная новейшим реактивным вооружением, которого не было в то время ни в одной зарубежной армии. Активно начала действовать ночная группа тяжелых бомбардировщиков ТБ-3.

Все эти мероприятия советско-монгольского командования позволили окончательно вырвать инициативу у японцев и создать к началу августа необходимые условия для завоевания господства в воздухе.

Наземные части тоже пополнились.

Из частей и соединений, сосредоточиваемых в районе Халхин-Гола, была создана Первая армейская группа. Для наблюдения за действиями противника формировалась отдельная разведывательная истребительная эскадрилья. У нас в Союзе это была первая истребительная авиационно-разведывательная часть. Я был назначен в нее комиссаром.

7

Ясным солнечным утром лечу на новый аэродром, к новому месту службы.

Кто и что ждет меня там? Каких встречу людей, с кем буду летать?

Воздушная разведка…

До сих пор эту работу выполняли специальные самолеты-разведчики — легкие бомбардировщики, приспособленные для разведки. А с завтрашнего дня, со второго августа, этим будут заниматься и летчики, летающие на И-16. Правда, прежде они тоже ходили на разведку, но изредка, от случая к случаю, и без всякого плана. Теперь создана эскадрилья разведчиков. Перед ней — новые задачи…

Мысленно спрашиваю себя: а как же теперь с воздушными боями? Ведь разведчики должны вести разведку… Неужели всякий раз уклоняться от боя?..

По расчету, должен уже появиться аэродром, но внизу — ничего похожего. Вот одинокая юрта, но где же самолеты? Юрта поставлена как раз там, где должна быть точка. Несколько автомашин, рядом посадочное «Т». Да это и есть аэродром! Меня здесь ждут, посадка разрешена. А самолетов нет. Значит, я прилетел первым. Горючего в запасе много, можно ознакомиться с районом аэродрома.

Беру курс в сторону линии фронта. Не успел отлететь, а с высоты двух тысяч метров уже видна темная полоса Халхин-Гола, желтые песчаные барханы противоположного берега. До линии фронта так близко, что сюда может достать и артиллерия японцев! Вот так разведчики… В таком непосредственном соседстве с передним краем подсаживают только истребителей-перехватчиков. Что же, будем, значит, летать и на перехват зрячего противника, — какой же истребитель усидит на земле, когда виден враг!..

Мое внимание привлекла стрела у горы Хамар-Даба. В направлении, указанном ею, шел воздушный бой. Я поспешил туда, но противник уже уходил с набором высоты. Вслед ему раздались залпы реактивных снарядов: их черные шапки, напоминая разрывы японской зенитной артиллерии, мощными кучками ложились значительно выше самолетов противника. Капитан Николай Звонарев, возглавляющий группу И-16, вооруженных реактивными установками, говорил, когда мы встретились на одном из аэродромов: «За реактивной артиллерией — будущее. Только вот пока с прицельностью плохо, очень трудно попасть…» Да, прицельность, действительно, пока неважная…

Возвращаюсь.

На аэродроме сидит один И-16. Приземляюсь и подруливаю к нему. Меня встречает длинный, худощавый лейтенант в выгоревшем шлеме и в изрядно поношенном реглане. Реглан ему явно короток, отчего фигура лейтенанта кажется еще более нескладной. Он очень тощ, и в своей истертой кожанке чем-то смахивает на огородное пугало. Я представился.

— А-а! Значит, комиссар ко мне? — с беспечной, но приветливой веселостью отозвался он, подавая руку. — Гринев Николай.

Потом плутовато улыбнулся и спросил, как старого знакомого:

— Ты что, эскадрильный комиссар, сразу точку не нашел, не с той стороны появился?

Отвечаю.

— А я, грешник, подумал, малость блуданул… У тебя, знаешь, получается, как у Швейка. Его спросили: «Швейк, ты куда идешь?» — «На фронт». — «Но, позволь, фронт-то сзади?» — «Ничего! Земля — шар: обойду кругом и выйду с тыла».

Гринев первым безобидно и звонко рассмеялся. Я тоже смеюсь.

Вдруг он смолк, настороженно скользнул взглядом по моему новому реглану. Сухое, подвижное лицо потускнело. Я заметил, что у него при этом нервно подергивается верхняя губа и ноздри.

— Ты что, только прибыл в Монголию?

Я объяснил, почему на мне новый реглан.

Он успокоился, лицо его снова стало весело-беспечным, и перешел к деловому разговору. Выяснилось, что назначенный начальником штаба эскадрильи капитан Борзяк уже вызван в штаб группы за получением задания. К обеду должны прилететь все летчики. С завтрашнего дня начинается работа по плану. Договариваемся: все будем жить на аэродроме, летчики — в юрте, которая уже стоит, а технический состав поставит себе маленькие палатки возле самолетов.

— Ты помнишь выступление полковника Лакеева на банкете? — спросил Гринев. — Оказывается, ему маршал Чойбалсан уже подарил юрту. Значит, зимовка нам улыбается…

— В юртах должно быть тепло. Печки поставим.

— Мы в тридцать шестом году в Забайкалье такие же голые места осваивали, — сказал Гринев. — Я туда сразу после школы приехал. Выкопали себе землянки и жили. Неплохо жили! — Его глаза лукаво засветились. — В одной землянке жили и женатики со своими молодухами, и холостяки — чистый первобытный уклад. Потом» когда от нас перевели семейных, даже как-то скучно стало…

— Мы тоже можем землянки построить, — вмешался в разговор подъехавший на бензозаправщике комендант аэродрома. — Лес уже завозят.

— Ну! — вырвалось у Гринева. Видимо, мысль о том, что зимовка в степи вполне реальна, до этого всерьез им в расчет не принималась. — И много леса?

— Пока отпустили на столовую, да и то только на столы.

— А где вы думаете оборудовать столовую? — спросил я.

Комендант показал на машины, стоящие в километре от нас.

— А стоит ли нам столовую строить, ведь мы там будем только ужинать? Не лучше ли ужин привозить прямо в юрту? — Гринев вопросительно посмотрел на меня.

Я поддержал командира.

К середине дня все встало на свои места. Аэродром принял обычный вид. Истребители И-16, расположившись полукругом на расстоянии ста — двухсот метров друг от друга, находились в боевой готовности. Звено командира эскадрильи заняло место посередине стоянки, рядом с палаткой командного пункта. Летчики, собравшиеся из трех истребительных полков, в ожидании служебного совещания сидели возле палатки и вели между собой разговор, как давнишние знакомые.

Женя Шинкаренко, кряжистый, низкорослый крепыш, «держал банчек». Его крупное смуглое лицо с темной синевой от чисто выбритой бороды, с густыми, сросшимися бровями и толстыми губами на первый взгляд могло показаться свирепым. Но стоило ему открыть белозубый рот и произнести хотя бы два слова, как оно становилось на редкость симпатичным.

— Я говорю своему комэске, — рассказывал Шинкаренко, — сжальтесь, не посылайте в разведчики, хочу драться с японцами… А он: «Разведчики сталкиваются с противником еще побольше, чем мы! Вас командование посылает на ответственное дело, а вы куражитесь!»

— А вообще, Женя, он прав, — отзывается командир звена Павел Кулаков. — Нам придется воздушные бои вести частенько…

— Брось чепуху пороть! — перебивает его другой командир звена Анатолий Комоса. — Будем утюжить воздух, и все!

До палатки доносится суховатая, точно рвется крепкое полотно, стрельба авиационных пулеметов «ШКАС». Слышится отдаленный рокот моторов. Мы смотрим в сторону фронта. На горизонте чуть заметно — точно комариная стая — крутятся самолеты.

Гринев вскакивает и, застегивая шлем, кричит в палатку:

— Капитан Борзяк! Связь со штабом группы установлена?

— Штаб группы на проводе!

— Передайте: вылетаем!..

Командир отдает указания:

— Звено Кулакова пойдет левее меня, Комоса — правее. Все ясно?..

Начальник штаба поспешно выбегает из палатки:

— Товарищ командир! Меня только что предупредили, чтобы мы не вылетали, сегодня нам день дан на организацию…

— Какая там организация?! — горячится Гринев. — А если нас будут сейчас штурмовать, мы тоже организацией будем заниматься? Ну-ка, быстро спроси!

Маленькая фигурка капитана юркнула в палатку. Мы напряженно слушаем его разговор, не сводя глаз с самолетов, вступивших в бой.

— Нет нужды?.. Без нас справятся?..

— Так нас здесь могут всех на земле пощелкать! — гневно восклицает Гринев.

— На зрячего не разрешают подняться, а ты — «частенько»… — язвительно шепчет Комоса своему соседу Кулакову.

— Товарищ командир, — докладывает между тем начальник штаба, выходя из палатки, — меня сейчас предупредили: в следующий раз, когда заметим самолеты противника, можно подниматься в воздух, не дожидаясь разрешения.

— А ты говоришь, на зрячего не выпускают! — Кулаков толкает под локоть Комосу.

— Ну, ребята, веселая работенка здесь будет, — мягким баском подхватывает Шинкаренко. — Утюжить воздух, видать, не придется!

— Вылетать бы надо, чего там спрашивать, и так рее видно! — нетерпеливо говорит Комоса.

— Ты, черномазый, снимай шлем, не полетим ведь, — скорее с насмешкой, чем доброжелательно, обращается он к Шинкаренко. — Организацией, слышь, будем заниматься.

В Комосе чувствовалось что-то неуравновешенное, буйное мальчишеское ухарство, всегда мешающее работе коллектива.

— А вам разве не интересно знать план разведки? — спрашиваю я Комосу.

— Какой это план?

— План, предусматривающий, где мы будем летать, с какой целью.

— Ну-у!.. А такой план разве есть? — искренне удивляется он.

— Вот сейчас мы и должны его подробно изучить.

Капитан Борзяк, имея академическое образование и продолжительное время работая в штабах, хорошо разбирался в вопросах военной разведки. Получив задачу для эскадрильи, он быстро оценил особенности ее выполнения одиночным экипажем истребителя, составил очень толковый план разведки. Мы с командиром внимательно его просмотрели и с удовольствием одобрили. План заключался в следующем.

Весь район разведки — 200 километров по фронту и до 100 километров в глубину — делился на участки. Каждый участок предназначался для звена, которое должно изучить его до последнего кустика, до самой маленькой ямки и держать под постоянным наблюдением, просматривая ежедневно не менее трех раз: утром, среди дня и в вечернее время. Дороги, ведущие к железнодорожным станциям Хайлар и Халун-Аршан, брались под особый контроль. При такой организации разведки даже ночные передвижения войск противника не могли остаться бесконтрольными (войска, прибывшие на станцию вечером, не успевали за короткую летнюю ночь добраться до окопов, и их можно было обнаружить утром где-нибудь в пути). Такая организация воздушной разведки совместно с другими средствами позволяла нашему командованию с большей точностью знать, как идет сосредоточение войск противника.

Когда этот план был доведен до летчиков, Кулаков осторожно высказался:

— Залететь-то на 100 километров мы можем, но где сядем? Вдруг горючего не хватит?

— Вот потому нас и подсадили так близко к линии фронта, — сказал Гринев. — Да и народ в эскадрилью подобран, кажется, сообразительный…

— Встанет мотор — спланируем, — пошутил Шинкаренко и уже серьезнее добавил: — Будем летать повыше. Еще премии за экономию горючего получим…

— На войне ордена дают, а не премии, — поправил Комоса.

— А мы люди не гордые, нам можно то и другое.

— А если японские истребители помешают вести разведку? — снова спросил Кулаков.

— Драться будем, — решительно заявил Гринев — На то мы и истребители.

— Что ни говорите, а мне такая работенка понравится, — сказал самый молодой летчик в эскадрилье младший лейтенант Николай Молтенинов.

В конце дня мы провели организационные партийное и комсомольское собрания. Выборы, с разрешения начальника Политического управления Красной Армии, проводились открытым голосованием, при этом каждый имел возможность высказать свое мнение по выдвинутым кандидатурам.

Боевая жизнь подтвердила, что вся партийно-политическая работа должна сосредоточиваться в звене и экипаже. Поэтому в звеньях мы создали партийные группы. Люди проявляли исключительно большой интерес к международной и внутренней политике, к делам на фронте; политические и военные информации, беседы требовалось проводить как можно чаще.

Несмотря на то что эскадрилья собралась из разных полков и люди друг друга до этого почти не знали, в выдвинутых товарищах коллектив не ошибся: все они работали хорошо до самого конца боевых действий. На войне зачастую люди познаются с первой встречи.

Еще недавно никто из нас не мог себе представить, что придется так много летать. Связь со штабом армейской группы была прямая, и, находясь близ переднего края, мы использовались не только как разведчики, но и как перехватчики, как постоянный резерв командования. Воздушные бои часто происходили в пределах нашей видимости. Тогда мы поднимались, не дожидаясь телефонных звонков из штаба. Другими словами, выполняли двойную работу: и по авиаразведке — в интересах армейской группы и ту, что обязана делать любая истребительная эскадрилья.

У нас было одно существенное преимущество в сравнении со всеми другими летчиками: ожидая вылет, мы очень редко дежурили в кабинах самолетов. Это помогало сохранять силы.

Ведя постоянные наблюдения за противником, мы видели, как с каждым днем прибывают его войска. Сосредоточение наших частей тоже не могло ускользнуть от нас. И мы острее других чувствовали, что назревают большие события.

В один из августовских дней созвали партийное собрание эскадрильи. Проходило оно прямо на стоянке. Летчиков, чьи машины находились на флангах, на случай вылета ожидали грузовики.

День клонился к вечеру. Жара спала, порывистый ветер утихомирился, кучевые облака, гулявшие по небу, исчезали — все предвещало ясную погоду. Над аэродромом, охраняя воздушные пространства Монголии, прошла патрульная группа «чаек».

Первым пунктом в повестке дня стоял прием в партию. Каждое партийное собрание начиналось с чтения коротких, простых заявлений, в которых авиаторы все свои лучшие чувства и помыслы связывали с готовностью служить великому делу Коммунистической партии.

Потом обсуждались задачи коммунистов в обороне. Доклад делал комиссар военно-воздушных сил армейской группы полковой комиссар И. Т. Чернышев.

В прениях выступили командир звена Кулаков, Женя Шинкаренко, кое-кто из техников, один или два младших авиаспециалиста.

Кончилось собрание затемно, но люди не расходились. Завязалась непринужденная беседа с И. Т. Чернышевым. Кто-то допытывается:

— Долго ли еще японцы будут сидеть в норах на монгольской земле? Когда мы их вышвырнем?

— А что вам хочется: просто их вышвырнуть или же уничтожить? — спросил в свою очередь Чернышев.

— Мы имеем в виду вышвырнуть их трупы, чтобы не нарушать японские традиции. Говорят, они прах убитых посылают родным.

Прокатился смех.

— А вы готовы к таким делам?

— Как будто, да-а!

— Военный совет тоже так думает. А теперь — на отдых и ждите приказа!

Мы и сами догадывались, что приказ не заставит себя долго ждать, но никто из нас не подозревал, что он уже есть.

Замысел был таков.

Не нарушая государственной границы, действуя только на монгольской земле, охватывающими ударами с флангов окружить и уничтожить противника. Авиация должна громить его укрепления, живую силу и технику, уничтожать подходящие резервы и надежно прикрывать свои наземные войска от ударов японских бомбардировщиков и штурмовиков.

На стороне советско-монгольских войск было теперь численное превосходство: в пехоте и истребительной авиации — полуторное, в артиллерии — двойное, в танках — более чем четырехкратное.

Трехмесячная оборона кончилась.

Разгром

На фронте не считают дней недели. Суббота сегодня или понедельник — существенного значения это не имеет, но, укладываясь спать, мы все же отмечали иногда, что завтра — воскресенье…

20 августа, в воскресенье, нас подняли намного раньше обычного. Еще не светало. Над прохладной степью лежала тьма, из низин, где клубились туманы, веяло сыростью.

В этот предрассветный час туман дымовой завесой стлался и над Халхин-Голом, помогая советской пехоте и танкам под тарахтенье специальных машин без глушителей и гул моторов ночных бомбардировщиков (к этим звукам японцев приучили уже давно) подойти к противнику вплотную, занять позиции для решительного броска. Через несколько минут начиналось наше генеральное наступление.

На аэродромах, пока еще покрытых предрассветным мраком, все шестьсот советских самолетов готовились к подъему в воздух. Выстроившись возле своих боевых машин, летчики, штурманы, воздушные стрелки, инженеры, техники и мотористы в глубоком молчании слушали приказ.

Час возмездия настал!

Ни один советский человек не мог помянуть добром японских милитаристов. С первых же лет Советской власти они оккупировали Советское Приморье. У всех нас свежи были в памяти события у озера Хасан. Не раз наши границы подвергались вооруженным нападениям, переходившим в ожесточенные бои. Здесь, на Дальнем Востоке, мы вынуждены были постоянно держать войска в боевой готовности, начеку.

Захват Маньчжурии, война в Китае и, наконец, вторжение в пределы МНР, как начало осуществления плана японской военщины по захвату Сибири, — все это возбуждало естественное желание покарать врага и установить длительный мир на Дальнем Востоке.

Вот почему мы с таким вниманием вслушивались в слова приказа, выражавшего наши чувства, наши кровные желания.

Сразу же возник митинг. Выступления были короткими. В них звучала торжественная клятва разгромить захватчиков. Звучала с той глубокой внутренней убежденностью, которая может быть только у воинов, испытавших свои силы в боях.

Когда расходились по самолетам, на небе занималась заря; бледная, она стала быстро розоветь и вскоре заиграла всей своей утренней красой.

Никогда, пожалуй, не ждали мы восхода солнца, как в это утро. Многие уже знали, что начало разгрому японцев должна положить авиация, вслед за ней в дело вступит артиллерия.

Перед нашей эскадрильей не было более важной задачи, чем вести разведку. По опыту мы уже знали, что без нас не проходит ни один воздушный бой. Поэтому все были готовы к выполнению любого задания. Летчику Шинкаренко и мне поручили просмотреть, какие произошли за ночь изменения у противника, нет ли на подходе резервов. Строго предупредили, чтобы мы действовали осторожно — ни в коем случае не появлялись над районом боевых действий прежде, чем туда выйдут первые эшелоны нашей авиации.

Поджидая сообщение о начале взлета бомбардировщиков, мы сидели в кабинах. Кругом стояла тишина. Поседевшая от обильной росы степь и безоблачное чистое небо казались спокойными, величавыми, и не верилось, что скоро закружится ураган беспощадной, сеющей смерть войны.

Поступила команда, мы взлетели.

Ночные туманы над землей разошлись, и поле предстоящей битвы было видно с воздуха как на ладони. В нескольких местах наведенные переправы тонкими нитями перерезали реку. На сизых берегах Халхин-Гола привычный глаз без труда различал паутину окопов и ходов сообщения, но войск и техники не было видно. Восточный берег, к которому три месяца ожесточенно рвались японские захватчики, был изрезан и перерыт особенно сильно: там на узкой полосе в 3 — 5 километров разместились переправившиеся за последние две ночи советско-монгольские полки. Они сжались, как пружина, готовые по первому сигналу начать стремительное движение.

На стороне японцев никаких особых изменений я не заметил.

В небе появилась пушечная эскадрилья лейтенанта Трубаченко. Рядом летели небольшие группы СБ, сопровождаемые истребителями полка майора Кравченко.

Японцы не догадались, что все эти самолеты специально выделены для подавления огня зенитной артиллерии. Враг яростно стал обстреливать их и тем полностью раскрыл всю систему своего зенитного огня. Бомбы, снаряды артиллерии и штурмующие пушечные истребители заставили вражеские зенитки замолчать.

Тогда-то в южной стороне неба и появились главные силы советской бомбардировочной авиации — более 150 машин. Окаймленные истребителями непосредственного сопровождения из полка майора Забалуева, они плыли колоннами девяток. Над ними, красуясь в золотистом блеске разгоревшегося утра, шли девятки «чаек». Такой массированный удар с одновременным участием около четырехсот самолетов явился по тому времени выдающимся событием в военном искусстве, не имевшим еще прецедента в истории.

Наступление началось с воздуха.

Земля, занятая врагом, содрогнулась от сброшенных бомб. Сверху казалось, что какая-то черно-серая лава вырвалась из ее глубин и, расплываясь, поглощает окопы, а вместе с ними и людей, и технику. Пожары в разных местах полыхали, подобно факелам.

Не успели рассеяться дым и пыль, вызванные бомбардировкой, как начала работу артиллерия.

Этот удар был для противника настолько неожиданным, что в первые полтора часа он не мог послать ни одного ответного снаряда, ни одной бомбы.

Японское командование не предполагало, что его опередят. При всех мерах маскировки, применявшихся с нашей стороны, японцы знали о сосредоточении против них больших сил и тоже форсировали подготовку к наступлению. Они думали начать его 24 августа и просчитались. Сказалась недооценка технической мощи Советского Союза, и в частности современных транспортных средств. Наши войска сумели Сосредоточиться, преодолев 750-километровое расстояние по пустынной степи от станции Борзя, гораздо быстрее, чем японские, хотя у них от станции Халун-Аршан и Хайлар до района боевых действий расстояние исчислялось всего 60 и 180 километрами.

— Ох, и силища же теперь у нас! — сказал я Васильеву, вылезая из кабины после полета.

К моему удивлению, техник не высказал особенной восторженности, не без достоинства, правда, сказав:

— Мы тоже видели! Бомбардировщики почти над нами проходили.

Вопреки обыкновению, он даже не спросил меня о работе мотора… И тут я заметил, что сам он располагает новостью, которая кажется ему наиважнейшей… От доброго предчувствия у меня больно и сладко екнуло внутри…

Да, это было письмо! Первое за три месяца…

Васильев вообще отличался медлительностью, а на этот раз, когда должен был всего-навсего опустить руку в наколенный карман комбинезона и достать конверт, он, казалось, вовсе одеревенел… Я выхватил письмо из рук техника, не дожидаясь, когда по всем правилам исполнится церемония вручения… Ничего, кроме исписанного женским почерком тетрадного листа бумаги, я больше не видел. Пробежав строчки, как будто поговорил с женой, и это было для меня важнее всего на свете. Как иногда немного надо человеку, чтобы он почувствовал себя счастливым!..

«…Твоя Валя»… Образ любимой, возникнув перед глазами, наполнил меня бодростью, легкостью, удивительной свежестью…

А жизнь на аэродроме шла своим чередом.

Васильев, сняв капоты, осматривал мотор. Мастер по вооружению, взглянув на пулеметы, не сделавшие ни одного выстрела, пошел осматривать другой самолет. Шинкаренко, который видел, как много радости доставило мне письмо, стоял в задумчивости и, может быть, вспоминал свою жену Лизу… Я упрятал письмо в карман, и мы с Женей пошли на командный пункт.

Начальник штаба эскадрильи капитан Борзяк передал по телефону результаты разведки в штаб группы и получил оттуда приказание: ни одному летчику никуда не вылетать без особого разрешения.

— Вот это новость! — воскликнул Гринев и, посмотрев на меня, тут же рассмеялся: — А если нас будут штурмовать?.. Тогда тоже сидеть будем?

— Подожди тревожиться, давай послушаем Борзяка…

Капитан Борзяк — самый старший в эскадрилье по возрасту — пользовался общим почтительным уважением. С невозмутимым спокойствием он сказал:

— Взлетать ни при каких условиях нельзя, товарищ командир и товарищ комиссар…

— Как же так? — перебил Гринев.

Его веселое лицо, прокопченное степными ветрами, стало серьезным. Взгляд озорных глаз приобрел осуждающее выражение, будто рассудительный Борзяк в чем-то перед ним провинился.

— Предупредили не вылетать, даже и на зрячего, — твердо повторил Борзяк.

— Значит, нас законсервировали и решили выпустить, когда другим будет туго, — высказал догадку командир. — Начальству видней.

Закурив, он тотчас успокоился и уже приятельским тоном обратился к Шинкаренко:

— Ну как, Женя, здорово дают наши СБ?

— Кровавую кашу из самураев сделали!

Коренастый, спокойный, кажущийся на первый взгляд неуклюжим, а на самом деле прекрасный спортсмен, — Шинкаренко отличался отменным здоровьем. Я невольно сравнивал его с несколько тщедушным командиром эскадрильи. Противоположные по своей комплекции, эти два человека были на редкость схожи в характерах: оба веселые, увлекающиеся, с открытой душой, а главное, храбрецы и прекрасные летчики. Кто их знал, не мог не восхищаться.

Подошли Павел Кулаков и Василий Терентьев.

— Зачем пожаловали? Надоело ждать? — спросил командир.

— Узнать обстановку.

И как раз на КП в этот момент поступила сводка о том, что начались напряженные воздушные бои.

Японцы, очухавшись от внезапного удара, подняли много истребителей. Начала действовать и их бомбардировочная авиация. Гринев приказал летчикам разойтись по самолетам.

Моторные чехлы были единственным, что уцелело от самолета, под которым я едва не погиб 4 июля. Теперь эти брезентовые полотнища, сбереженные заботами хозяйственного Васильева и пропитанные маслом, пропахшие бензином, совсем не годились для подстилки…

Я раскинул на траве реглан и лег, чтобы перечитать письмо вторично. И еще раз. И еще…

Это чтение было каким-то настойчивым, все углублявшимся проникновением в далекую от меня и близкую мне жизнь, причем строчки, выведенные чернилами, служили как бы сигналами для воображения, развивавшего из них целые картины… «Вещи, видно, иногда хранят черты своих хозяев и вызывают такие мысли, что делается страшно: когда я подняла с пола брошенные тобой перчатки и унты, то мне показалось, что перчатки — живые, вот-вот их пальцы зашевелятся, как это бывало, когда ты их натягивал на руки. Ведь я не успела даже пожелать тебе счастливого пути и хороших успехов в твоих боевых делах!..»

Не тоской — болью веяло от этих строк. Для молодой, впечатлительной женщины, только что осознавшей притягательную силу и прелесть семьи, внезапно остаться одной, да неизвестно еще, надолго ли, может быть, навсегда — это настоящее горе… Осознает ли она, отдает ли себе отчет в причинах, делающих наши чувства крепкими, нашу любовь — радостной? Вряд ли!

Ведь и я тоже не Все понимаю… но только думаю, что если бы мы поспешили, если бы не дали нашим чувствам вполне оформиться, то и не было бы между нами такой вот любви, как не может быть вкусным яблоко, сорванное до спелости…

Но зачем, зачем возле Вали эта маленькая, гибкая, как ящерица, вкрадчивая Шура?! Не искренний, льстивый, расчетливый человек эта Шура.

«Я так плакала по своему, говорила Шура, думала, что изойду слезами. И сейчас еще туман в глазах, а сердце так и разрывается от горя… Она все это выговаривает, а я слушаю и думаю…»

Да уж, действительно, плакать Шура умела артистически! Такого рева наш авиационный городок не слыхал, наверно, за всю свою историю. Я думаю, стекла в окнах вздрагивали, а где-нибудь на задворках псы подняли морды кверху и отозвались, так она голосила, сопровождая своего мужа к машинам, на которых мы уезжали на станцию… Когда же ей шепнули, что надо бы все-таки немного сдержать себя, ведь не покойника провожает, то Шура, прекратив мгновенно причитания, твердо и громко сказала: «Он у меня один!» И, гневно сверкнув на своих сверстниц иссиня-черными цыганскими глазами, заголосила пуще прежнего, повиснув на руке супруга и семеня красивыми ножками до самой машины… Ее оторвали от мужа силой и, взяв под руки, отвели.

Но эта последняя сценка лишь усилила мою глухую неприязнь к ней. Корни были глубже. Я слышал однажды, как она рассуждала, стоя внизу, под нашим окном, просвещая Валю:

— Только похоронила ребенка и снова мечтаешь погрузиться в пеленки? Ты что? С умом ли? Надо же хоть немного пожить для себя! Жизни-то как следует не видели, а с детьми свяжешься — и не заметишь, как годы промелькнут… Мы еще молоды, Валечка, мамашами успеем стать… А потом, представь, допусти на секунду… Ах, я боюсь даже говорить об этом!.. Но представляешь: вдруг остаться одной… С детьми на руках!.. Ну кому тогда мы будем нужны? Посуди, Валя, кому? Старым холостякам для коллекции да женатым развратникам?! У нас все говорят: дети — цветы жизни, радость, наше будущее… Нет, друг мой, цветы-то пока еще мы, молодые женщины! Мы сами должны полностью и на свободе отцвести, а потом уже думать о семенах…

…Когда в письме уже не оставалось ни одной запятой, в которую бы я не вчитался, и острое, освежающее чувство, испытанное в момент получения помятого конверта, сделавшись спокойным, завладело всем моим существом, я выделил несколько строк, внушавших тревогу. Это были строчки, посвященные Шуре, ее приходам, ее рассуждениям.

Здесь, на фронте, я вдруг ощутил эту Шуру иначе, чем там, в нашем авиационном гарнизоне. Она — не просто неверный человек. Напевая Вале свои песенки, она подтачивает и мои силы, поступает как предательница, ведь слова-то ее диктуются не верой, а сомнением, а правды в них — никакой!

И тут же под крылом самолета я написал Вале письмо, настойчиво советуя ей не встречаться, не дружить с этой женщиной.

Растянувшись на куче свежего сена, Гринев отдыхал. Сюда был вынесен и телефонный аппарат. Я пристроился рядом.

— Ты, наверно, для меня ни газеты, ни листовки не оставил, все роздал? — спросил командир.

Он знал, что ночью были привезены листовки и пачка нашей газеты «Героическая красноармейская».

Я подал ему и то и другое.

Гринев развернул листовку и с выражением начал чтение.

«…На границе Монгольской Народной Республики, — говорилось в листовке, — мы защищаем свою советскую землю от Байкала до Владивостока и выполняем договор дружбы с монгольским народом. Разгром японских самураев на Халхин-Голе — это борьба за мирный труд рабочих и крестьян СССР, борьба за мир для трудящихся всего мира. Бойцы! Наша Родина и командование сделали все необходимое для полного разгрома и уничтожения врага. Выполним наш священный долг — воинскую присягу… Вперед, славные герои-летчики, танкисты и доблестные пехотинцы. Могучим и дружным ударом всех родов войск, ворошиловскими залпами меткой артиллерии, всесокрушающим ударом героической пехоты, авиации, танков сотрем с лица земли одуревшую самурайскую нечисть…»

Отложив листовку, Гринев вопросительно взглянул на меня.

— Как думает комиссар — когда мы покончим здесь с самураями?

— Я готов хоть сегодня, не знаю, как японцы… А ты как думаешь?

— Я полагаю… — растягивая слова, начал Гринев… А потом вдруг спросил: — Что тебе женушка пишет? Я рассказал. Он нехорошо рассмеялся.

— Ты что ржешь?

— Да как не смеяться! Она тебе не написала, кто ее приголубил, одинокую?

— Такие разговоры брось, — сказал я.

— Ух ты какой!.. Все женатики почему-то уверены в честности своих жен.

На него нельзя было обижаться. Он шутил беззлобно.

— Не знаю, как другие, я в свою верю.

Гринев усмехнулся:

— Золотое правило мужа: все жены изменяют, кроме моей. На этом стоит и будет стоять семья.

— Тебе двадцать восемь? Да? А за тебя пока еще ни одна девушка замуж не пошла. Пора бы!

— Зачем мне жениться, когда у товарищей жены есть? — он даже сам не рассмеялся этой давней шутке пошляков и вдруг задумался, стал серьезен. — А вообще ты прав, жениться мне пора. Надоело бобылем ходить. Как кончится эта заваруха — женюсь… Эх, и дивчина же меня ждет!..

На ветру тихо перешептывались желтеющие травы, высоко в небе парил орел, а за ним, обучаясь у родителя, уступом шли два орленка. Еще ниже резвились молодые жаворонки… Пахло свежим сеном.

Фронтовики, когда не в бою, куда больше думают и говорят о любимых, родных, о доме, чем о предстоящих сражениях. В минуты перед наступлением тянет говорить не о войне, а о том, что связано с миром.

Со стороны Халхин-Гола уже второй раз сегодня проходили девятки СБ, сбросившие свой груз на противника. Стремительно проносились группы истребителей… А нас все еще не поднимали в воздух.

Гринев, охваченный нетерпением, звонил в штаб, опасаясь, как бы эскадрилье не забыли поставить задачу. Из штаба рассерженно отвечали: «Знаем и без напоминаний. Ждите!» И Гринев, бросив трубку, начинал так же сердито урезонивать нетерпеливых летчиков.

А затем началось изнуряющее ожидание в кабинах самолетов. В один из моментов на наших глазах, совсем близко от аэродрома, вдруг разыгрался воздушный бой. Своей грозной, суховатой музыкой, в которой рев моторов прерывался треском пулеметных очередей, своим быстрым, жгучим сверканием трасс и дымами, протянувшимися в разные стороны, он мгновенно нас захватил. Наэлектризованный ожиданием, я едва удерживался, чтобы не взлететь. Порой казалось, что вражеские самолеты, клубком вертевшиеся над самой стоянкой, бросаются в пикировании прямо на тебя, что пулеметные очереди вот-вот хлестнут по аэродрому. Васильев, стоя у крыла, готов был ежесекундно подать команду «Запускай!», а моя рука непроизвольно тянулась к «лапкам» зажигания…

Наконец бой утих, и я почувствовал такую усталость, как будто был его участником. Хотелось вылезти из кабины, размяться…

И вдруг — немедленный взлет!

В боевом строю эскадрильи я шел на привычном своем месте, справа от командира. Линия фронта, обозначенная сплошной полосой дыма и огня, с воздуха была заметна далеко, виделась вся панорама 70-километрового сражения. Двенадцать советско-монгольских дивизий и бригад пехоты, кавалерии, танков и бронемашин с артиллерийскими и инженерными частями поднялись из своих укрытий в земле и грозной лавиной устремились на японцев.

Монгольские кавалерийские дивизии, действуя на флангах, растекаясь, сметали отряды прикрытия баргутской конницы, насильно привлеченной японцами для войны. Наши механизированные бригады вместе с пехотой и артиллерией взламывали оборону противника и охватывали в кольцо всю окопавшуюся 6-ю японск\ю армию.

Наведение истребителей осуществлялось с помощью двадцатиметровой стрелы, которая выкладывалась у горы Хамар-Даба. Сейчас острие стрелы указывало эскадрилье направление на большую группу японских бомбардировщиков, приближавшихся к Халхин-Голу под охраной истребителей.

«Как много их!» — Я даже вздрогнул и невольно посмотрел назад, надеясь увидеть там свои самолеты. Но, увы, горизонт за хвостом был чист, а в стороне уже клубился бой — японцы напали на наших истребителей, патрулировавших в воздухе. «Придется драться одним. Справимся ли?» Едва успев осознать опасность, нависшую над наземными войсками, я заметил японских истребителей, уже мчавшихся наперерез нашей эскадрилье.

Началась лобовая атака. Самолеты, замыкавшие наш строй, были отрезаны. Чудом вырвавшись из возникшей карусели, мы с Гриневым направились на бомбардировщиков, но тут же со стороны солнца высыпало еще с десяток японских истребителей. «Все! И нас скуют боем!» Враг настигал сзади, сбоку, вот-вот начнет расстреливать в упор! А Гринев, не сворачивая, шел на бомбардировщиков, и я, держась рядом, видел, как готовится он к встрече с японскими пулями: втянул голову в плечи, утопил свое длинное тело в кабине, прячась за бронестенку… Весь устремился вперед, сосредоточился, чтобы лучше прицелиться… Нет сомнения: он погибнет, но не свернет с курса. Сколько настойчивости у этого человека!

Что делать?

…Воссоздавая картину минувшего боя, мы никогда не бываем исчерпывающе полны. В лучшем случае удается раскрыть содержание двух — трех ярких мгновений, а в целом-то каждый бой, даже самый быстротечный и «легкий», конечно, намного богаче… И все же выбор моментов, на которых останавливается внимание, не случаен: они врезаются в память не только своей напряженностью и драматизмом, но, должно быть, благодаря новизне, благодаря тонкому, порой неуловимому, а вместе с тем весьма существенному отличию от всего, что им предшествовало в других боях. Чем дальше совершенствуется воздушный боец, чем увереннее становятся его профессиональные навыки в технике пилотирования и воздушной стрельбе, тем большее значение в этом процессе, не имеющем пределов, приобретают именно человеческие моральные факторы…

Что было делать в тот момент, когда Гринев, презрев смерть, рвался навстречу вражеским бомбардировщикам. Не оставляя своего места, я шел справа от командира, а сверху на нас валился десяток японских истребителей. Русский человек по природе упрям и за жизнь свою бьется упорно. Но, коль случилось попасть в переплет, где решается судьба других людей, он забывает себя, становится до предела смел и ради спасения товарищей может не задумываясь отдать свою жизнь. Так поступал сейчас мой командир Гринев. А я следовал за ним, в порыве отчаянной, непреклонной решимости…

Какие-то доли секунды еще были в моем запасе. Осматривая хвост, я оглянулся… О счастье! На помощь нам спешили еще несколько групп истребителей… Но они не успеют, нет! Японцы, я это вижу точно, успеют отбомбиться прежде, чем их настигнет наш могучий истребительный кулак…

Ближнее звено противника, вырвавшись вперед, уже ловило нас с Гриневым в прицел. Броситься на них, принять бой одному? Но при таком численном превосходстве противник безо всякого труда изолирует меня, а идущею в атаку Гринева, сзади беззащитного, тут же уничтожит. А с другой стороны, чего я добьюсь, прикрывая командира своим телом? Такое самопожертвование будет просто бесполезным, значит, нужна расчетливая активность.

При всем трагизме ситуации рассудок мой работал с холодной ясностью. Я трезво оценивал обстановку, контролируя каждое свое действие. И решение пришло сразу: не теряя больше ни мгновения, я бросился в лоб на ближайшее звено, ударил по второму, развернулся в хвост на третье… И расчет, и надежда состояли в том, чтобы оттянуть нападение японцев на Гринева. Короткое замешательство среди вражеских истребителей, на которое я, собственно, и рассчитывал, произошло: одни стали тут же разворачиваться, чтобы зайти в хвост мне, другие, напротив, уклонились от атаки, изменяя направление полета. Я взглянул в ту сторону, где должен был находиться командир, и успел заметить только, как он нырнул под строй бомбардировщиков. В следующий момент в воздухе раздался сильный взрыв, вспыхнуло пламя, посыпались бомбы — это подорвался от пуль Гринева ведущий японских бомбардировщиков, разметав весь строй и принудив подчиненных поспешно освободиться от опасного груза…

Задача была выполнена. Но где же Коля? Не попали ли в него осколки? Не вцепились ли в него истребители?

Оторвавшись от японцев, я огляделся.

За какие-то секунды картина боя резко изменилась. Свежие силы наших истребителей навалились на колонну бомбардировщиков со всех сторон. Окончательно разрушив свои боевые порядки, японские бомбовозы, неуклюжие, большие, спешили скорее развернуться, чтобы спастись бегством, но, зажатые юркими И-16, метались, как блудливые коровы в чужом огороде. Несколько таких махин, пачкая небо сизо-бело-черным дымом, свалились на землю. Три бомбардировщика взорвались, подобно пороховым бочкам, и разлетелись красно-пестрыми брызгами…

А японские истребители, как только численное превосходство перешло на нашу сторону, бросили своих подзащитных и — наутек. Однако в лучшем положении они не оказались: И-16 догоняли их на прямой и уничтожали.

Трассирующие пули молниями полосовали небо, фейерверками раскрашивали синеву падающие самолеты противника. Беспомощно и слабо качались в воздухе парашютисты. Зенитная артиллерия на этот раз не пятнала небо: трудно было разобрать, где свои, где чужие. Наши бойцы и командиры на земле ликовали при виде такою потрясающего зрелища, кидали в воздух каски и пилотки.

Разгром врага — полный…

У самой земли я заметил одиночный И-16. Тройка японских истребителей подбиралась к нему сзади, а он, ничего не предпринимая, все летел и летел по прямой. Не Коля ли? Нет, Гринев так не зазевается. «У меня в полете шея, как на шарнирах, и я постоянно вижу сзади себя даже костыль», — любил говорить он. А может, подбит? Ранен?..

Отвесно бросаюсь вниз.

Один И-97 быстро приближается к нашему истребителю. Мы уже знали, что японцы выделяют специальные звенья для охоты за оторвавшимися от группы или же подбитыми одиночными самолетами. Такие охотники — асы не промахнутся. Только бы не опоздать! Я спешил, пикируя на полном газу. Мотор ревел, скорость бешено нарастала. Зная, что мне нельзя резко выводить самолет из пикирования, плавно уменьшаю угол снижения и ловлю противника, уже засевшего в хвосте И-16. «Ну, хоть чуть, да отвернись!» — думаю я, понимая, что с ним сейчас произойдет. Мимо меня, отставая, промелькнул какой-то японский истребитель. Не обращаю внимания — мне не до него. И-16 делает неуклюжий поворот. Теперь ясно: с ним что-то случилось, на исправной машине так в бою не маневрируют. Японский охотник расчетливо подворачивается за ним.

У меня предельная скорость, на рули падает большое давление. Напрягаю все свои мышцы — и вот уже враг на прицеле… В следующее мгновение одновременно произошло вот что: японец брызнул огнем по И-16, я ударил по японцу, по мне дал очередь противник, зашедший в хвост. Я резко рванулся в сторону и вверх, успев оглянуться. Вот так чудо: один вражеский истребитель сзади меня, окутанный дымом и огнем, висел в воздухе, задрав нос, второй уходил, а ко мне пристраивался вовремя подоспевший на помощь еще один И-16. По номеру самолета я узнал Женю Шинкаренко. Третий японец, получивший очередь от меня, клюнул в землю неподалеку от того места, куда уже заходил на вынужденную посадку наш подбитый истребитель…

Я отчетливо представил себе картину этого боя: в цепочку выстроились шесть самолетов и все, кроме «ведущего», старались, словно на соревнованиях, опередить друг друга, стреляя по впереди летящим… выручая своих и рискуя собой. В результате двое японцев разом были сбиты, третий вышел из боя…

Мы несколько секунд летели с Женей рядом, гляди друг на друга и улыбаясь… Наши улыбки может понять лишь тот, кто сам пережил такое.

Повторяю, это длилось всего несколько секунд. Потом, взглянув на приземлившегося И-16, мы погнались за третьим японцем…

В преследовании участвовали еще несколько наших истребителей, также успевших заметить на вражеском самолете антенну, свидетельство того, что это командир группы. Его окружили, принуждая сдаться, сесть. Японец огрызался, как затравленный волк, и вдруг резко уменьшил скорость. Все наши истребители проскочили мимо. Обманным маневром враг хотел оторваться и ускользнуть в Маньчжурию. Но мы его опять настигли и предупредили уже по-настоящему, полоснув очередью. Убедившись в бессмысленности сопротивления, он взмыл кверху и отвесно направил свой самолет к земле. Все расступились, предоставляя кусочек монгольской степи для могилы непрошеному гостю. Но самурай с собой не покончил: выхватив самолет у самой земли, он свечкой взмыл вверх и выпрыгнул на парашюте.

В том месте, где приземлился парашютист, росла высокая трава и поблизости не было ни души. Государственная граница проходила рядом. Ясно было, что под покровом ночи японец мог без труда перебраться в Маньчжурию. Мы с Шинкаренко начали было «профилактический» заход, как вдруг один И-16 выпустил колеса и пошел на посадку. Порыв этого летчика был понятен — не дать врагу улизнуть, взять его живым. По номеру самолета я узнал смельчака — это был Иван Иванович Красноюрченко.

На земле разыгрался поединок.

Японец, отцепив от себя парашют, не медля ни секунды, направился к границе. Красноюрченко, не выключая мотора, выскочил из кабины и побежал за ним. Сблизившись метров на сто, он вскинул пистолет и выстрелил в небо: дескать, стой, иначе хуже будет.

Японец остановился, покрутил головой и поднял полусогнутые в локтях руки, показывая, что не сопротивляется, сдается в плен.

Над головой Красноюрченко кружились наши истребители, с фронта доносилась канонада начавшегося наступления… Красноюрченко решительно двинулся вперед, готовый в любой момент применить оружие. За время двухмесячных боев летчик хорошо изучил коварство врага и теперь, сближаясь с вооруженным японцем, был очень внимателен. «Не может быть, чтобы такой сильный и хитрый в воздухе, оробел на земле и сложил оружие». И точно в подтверждение этих мыслей, японец вдруг сделал быстрый взмах рукой, раздался выстрел, другой… Красноюрченко, метнувшись в сторону, скользнул в траву.

«Все равно живьем возьму!» — закипая ненавистью, решил летчик, передвигаясь по-пластунски. Японец бросился наутек. Красноюрченко прыжками, припадая к земле и стараясь ни на секунду не упускать его из виду, начал преследование… И вдруг прозвучал выстрел, вслед за которым тело японца рухнуло на землю. Иван Иванович оглянулся, отыскивая, кто бы это мог выстрелить. Степь была пустынна… «Вон что!» — догадался Красноюрченко, не без осторожности все же приближаясь к японцу. Тот лежал навзничь с простреленным навылет виском, тело подергивалось в предсмертных судорогах, пистолет дымился…

Обезображенное смертью лицо самоубийцы пробудило у Ивана Ивановича неожиданную для него самого жалость. «Но ведь эта пуля могла быть и в моей голове», — подумал летчик. Да, видно, противник и с поднятыми руками остается противником. Враг опасен до той минуты, пока он не лишен оружия и средств для борьбы. Иван Иванович, взяв документы и оружие японского офицера, снова сел в кабину и полетел на свой аэродром… А мы с Шинкаренко попытались разыскать И-16, сбитый на наших глазах.

Попытка удалась. Мы увидели его на высохшем соляном озере глубоко зарывшимся носом в вязкий грунт Я сумел разглядеть голову летчика, безжизненно опущенную на козырек кабины. «Мертв?»

Определить номер залепленного грязью самолета было невозможно. Я начал высматривать, где можно было бы сесть, но вокруг желтели такие же болотистые озера… В это время невдалеке проходила наша танковая колонна. От нее отделился танк и направился к самолету. В воздухе, кроме возвращающихся после боя наших истребителей, никого не было, а часы показывал», что полет продолжался всего тридцать пять минут. Время, чтобы проследить за действиями танкистов, еще было…

Танк, очевидно проседая, с большой осторожностью, приблизился к самолету. Выскочили три человека. Они извлекли из кабины летчика и положили его на броню машины. Желая, очевидно, что-то передать беспокойно летавшим над их головами истребителям, танкисты размахивали руками, но понять их сигналы было невозможно.

Опасаясь, как бы не остаться без горючего, мы пошли на аэродром.

Выбравшись из кабины и сухо бросив технику: «Все нормально!», я с тяжелым чувством пошагал на командный пункт.

— Комэски почему-то все еще нет, — вслед крикнул мне Васильев.

Хотел было сказать ему, что Гринева и не будет, но не смог. «А может, это был не он?»

Наша дружба с Гриневым, прокаленная боями и аэродромной страдой, представлялась такой естественной и необходимой, что я ее просто не замечал, как не замечает человек своего здоровья, когда оно в избытке. И только сейчас понял, как близок мне был этот веселый, порывистый, временами взбалмошный долговязый парень.

Место, где стоял самолет командира, опустело, и весь аэродром мне показался опустевшим. Я различал печать траура на лицах товарищей… Нет Коли Гринева! Вспомнил разговор перед вылетом, когда мы лежали на сене, его вдруг посерьезневшее, с непривычным выражением мечтательности лицо: «Как кончится эта заваруха — женюсь… Эх, и дивчина же меня ждет!»

В горле запершило, глаза стали теплыми.

— Что, соринка попала? — сказал Шинкаренко, догоняя меня у палатки.

Я не успел ответить. Над аэродромом появился самолет. Он заходил на посадку с ходу… Коля!

Истребитель Гринева остановился между посадочной и стоянкой — у него не хватило горючего.

Когда я подбежал к нему, комэск уже вылез из кабины. На самолете не было ни единой царапины.

— Ты что честной народ пугаешь? — сказал я, глядя на его худое, осунувшееся еще больше лицо.

— Гонялся за одним самураем! — ноздри Гринева раздувались, верхняя губа нервно подергивалась, глаза горели азартом. — И представь, чуть было к ним в гости не сел. А они сегодня, ох и злые, наверное, а?

— Да говори ты толком, ничего понять нельзя!

— А что не понятно? Гнался по Маньчжурии за И-97 и позабыл о бензине, — он засмеялся. — А ты, наверно, знаешь, что наши самолеты еще не летают без горючего?!

На командном пункте уже собрались все. Командиры звеньев хотели было доложить о выполнении задания, но Гринев махнул рукой:

— Отставить! Сначала все сами разберите.

Голос Комосы покрывал все другие голоса. По его рассказу получалось примерно так, что все вражеские истребители гонялись только за ним и он один вел с ними неравный бой.

— Анатолий, у тебя есть расческа? — вдруг прервал его просящим голосом Шинкаренко.

— На, возьми. — Комоса полез в карман гимнастерки, продолжая рассказ. Шинкаренко добавил:

— Причешись сам, а то что-то уж очень сильно растрепался.

Все прыснули. Комоса рассвирепел:

— Если бы ты, черномазый, попал в такой переплет, как я, то тебе было бы не до хаханек!..

— Сдаюсь, сдаюсь, — с комичной пугливостью поднял руки Шинкаренко и даже немного присел на своих коротких толстых ножках.

Одни говорили сдержанно, другие смеялись, третьи захлебывались в собственном многословии — и во всех этих разговорах отражалась радость, подъем, вызванный успехом нашего наступления.

Технический состав, занятый подготовкой самолетов, не мог присутствовать на разборе боевого вылета эскадрильи. Созвав к своему самолету всех агитаторов, я проинформировал их об обстановке на фронте и попросил, чтобы они немедленно рассказали о ней всем техникам и младшим авиаспециалистам.

Окружение шестой японской армии было завершено. Началось планомерное ее уничтожение. На случай если противник попытается новыми силами со стороны Маньчжурии разорвать кольцо окружения, советско-монгольские войска занимали оборону погосударственной границе.

В одном из разведывательных полетов я обнаружил на правом крыле фронта скопление автомашин, танков и артиллерии. «Свои или японцы?» Сначала думалось, что свои. Результаты разведки были все же переданы в штаб армейской группы. Оттуда приказали проверить эти наблюдения еще раз.

Снова полетел.

Среди песчаных барханов и редких ветвистых сосенок на правом фланге фронта все было точно так же, как и прежде, только свежий окопов стало больше.

С воздуха трудно различить, чья техника замаскирована внизу: наша или противника? Я кружился долго, все надеясь отыскать что-нибудь вполне определенное, не оставляющее никаких сомнений. Судя по отдельным темным фигуркам, прошмыгивающим чрезвычайно быстро, я, в отличие от первого своего впечатления, склонен был теперь заключить, что подо мной — противник… Но тут же брало сомнение: за все время, что я крутился, по самолету не сделано ни одного выстрела…

Так вот и получилось, что твердой уверенности в том, чьи войска, у меня не сложилось.

Меня немедленно вызвали на командный пункт для личного доклада.

Командный пункт находился на хорошо знакомой нам горе Хамар-Даба (правильней было бы сказать — в горе), которую с воздуха заметить было трудно, и летчики обнаруживали ее только по белой стреле, выложенной для целеуказания истребителям. Да и вблизи, с самого короткого расстояния, Хамар-Даба не была похожа на гору в буквальном смысле этого слова, а представляла собой всего лишь одну из возвышенностей, заметную более других на чуть всхолмленной местности. Однако господствующее положение на очень крутом западном склоне реки делало Хамар-Дабу как бы вышкой, с которой хорошо просматривался восточный берег Халхин-Гола, где, собственно, и развернулась битва.

Меня встретил лейтенант с малиновыми петлицами и немедленно повел к «хозяину», как он называл командующего.

Гора Хамар-Даба сказочно ожила, превращаясь на моих глазах в подземный городок; на его темных «улицах» то и дело попадались палатки и юрты, глубоко врытые в землю и накрытые сверху маскировочными сетями, подземные помещения с толстыми бревенчатыми перекрытиями и метровыми насыпями земли, машины, рации… Все это было хорошо замаскировано под цвет местности и с воздуха совершенно не различалось. Люди, работавшие в укрытых лабиринтах, своим деловитым спокойствием невольно внушали уважение.

Изумленный видом грандиозного инженерного сооружения, похожего на гигантский муравейник, я без привычки терялся в темноте земляных «коридоров», все время на что-то натыкался, обо что-то задевал. Мой провожатый едва ли не на каждом шагу предупреждал: «Голову! Осторожно!» — и несколько раз останавливался, опасаясь, чтобы я не отстал. Наконец мы вошли в относительно светлую комнату, очевидно приемную, освещенную керосиновой лампой. Здесь стояли стол с двумя стульями и топчан для отдыха. Адъютант очень буднично сказал: «Сейчас доложу командующему» — и скрылся за дверью.

С большим общевойсковым военачальником мне еще никогда не приходилось разговаривать. Я как-то безотчетно оробел. Вдруг откуда-то появился комкор Я. В. Смушкевич, заместитель начальника Военно-воздушных сил РККА. Редкий из нас, летчиков, не знал его, прославленного героя Испании. Не дав мне закончить фразу, которую обычно произносят при представлении начальству, он попросил доложить результаты разведки но карте, которая находилась при нем. Именно попросил — вежливо, уважительно, без всякой начальнической интонации. Я почувствовал в его словах неподдельный интерес к моему сообщению и доложил со всеми подробностями. Смушкевич задал несколько уточняющих вопросов, потом сказал:

— А теперь пойдемте со мной, и все это доложите командующему.

Вслед за Смушкевичем я прошел в другую комнату. За столом, рассматривая карту крупного масштаба, сидели несколько человек с ромбами на малиновых петлицах — командование фронта. Все они повернули головы в нашу сторону. Смушкевич представил меня. Я знал высших командиров по фамилиям, но не в лицо. Один из них был с четырьмя ромбами.

Я успел сообразить, что это и есть командующий Дальневосточным фронтом Г. М. Штерн. После доклада мне было задано несколько вопросов. Из того, что многие спрашивали, какие именно танки и машины видел я с воздуха и сколько их, нетрудно было заключить, что и высшему командованию пока, очевидно, еще не ясно, чьи это войска. «Раз Само начальство не признает своих, то это наверняка противник», — подумал я и сразу отчеканил:

— Это японцы. У наших грузовиков кабины узкие, а у тех, которые я обнаружил, кабины во весь кузов. Командующий строго спросил:

— Вы когда-нибудь видели наши танки БТ-7 вблизи?

— Нет. Нам их ни разу не показывали.

— Это очень плохо, — командарм бросил укоризненный взгляд на Смушкевича. — Летчики должны знать назубок всю нашу наземную технику!

— Они свои самолеты не могут отличить от японских, — осуждаюше бросил командующий группой. — Сбили ж своего бомбардировщика.

— Вы уж, товарищ Жуков, не будьте так строги к ним, — мягко сказал Г. М. Штерн. — Наши истребители уничтожили около пятисот японских самолетов, а сами потеряли сотню с небольшим. Воюют они прекрасно… А в том, что сбили одного своего, вероятно, виноват и штаб ВВС…

— Правильно, — подтвердил Смушкевич, присаживаясь рядом с командармом. — Штабу давно уже следовало разработать условные сигналы определения своих самолетов. Эти указания я дам сегодня же и тогда подобной путаницы можно, будет избежать.

Тем временем Жуков обменялся несколькими фразами с начальником штаба, с членом Военного совета армейской группы и, поднявшись из-за стола, обратился к Штерну:

— Я полагаю, что на правом фланге появились последние резервы японцев, которыми они сейчас располагают для помощи своим окруженным войскам. Раньше утра начать наступление противник не может…

— Я тоже так думаю, — сказал Штерн. — Эта операция похожа во многом на Канны Ганнибала, — он говорил в раздумье, скользя взглядом по карте. — Пожалуй, это будет второй в мировой истории случай полного окружения целой армии. А ведь японская армия сейчас одна из сильнейших во всем капиталистическом мире, она пока еще сильнее гитлеровской!.. Но как бы там ни было, приходится удивляться упорству японцев. Они попали явно в безвыходное положение. Из этого мешка никакая сила их не вызволит, а в плен не сдаются. Нужно еще раз довести до них наше требование.

— Мы и в листовках, и по радио призываем их к сдаче, — сказал член Военного совета. — Все безрезультатно! Кроме силы, ничто пока до них не доходит. Это безрассудное упорство поддерживается еще командованием Квантунской армии, которое пообещало окруженным высвободить их из кольца…

С затаенным дыханием слушал я разговоры, из которых вырисовывалась общая обстановка на фронте. И только сейчас, в эти минуты, понял, как важны для командования результаты моей разведки. И я снова усомнился: «А вдруг я ошибся и наших принял за противника?» Страх охватил от одной только мысли. Между тем командующий, словно проникнув в мои сомнения, сурово взглянул на меня и сухо сказал:

— Вы можете быть пока свободны. — Он сделал ударение на слове «пока» и после короткой паузы добавил:

— Сегодня после захода солнца и завтра с рассветом еще раз слетайте и внимательно просмотрите. Особенно обратите внимание на изменения, какие произойдут за ночь.

В «пока» командующего мне почудилось что-то недоброе. Подавленно сказав: «Есть!», я вышел.

В приемной сидел мрачный Красноюрченко. При слабом свете подземелья он показался мне даже состарившимся.

— Да что с тобой, Иван Иванович, уж не заболел ли? И какими судьбами сюда попал?

— А ты будто ничего не знаешь?

— Нет!

— Мы втроем сбили наш СБ… Я был ведущим…

И тут только мне стали известны подробности этой грустной истории.

Истребители отражали налет японских бомбардировщиков. Вражеские бомбовозы шли волнами под прикрытием И-97. Первую волну наши отбили, появилась вторая. Иван Иванович как раз в это время дрался со звеном И-97. Отбился от них — и на бомбардировщиков, строй которых был уже расколот на звенья. На одно звено он с ходу и набросился, но вдруг увидел советские опознавательные знаки — звезды.

— Я давай сигналить своим, чтобы не стреляли, — здесь Красноюрченко издал глубокий вздох, — а эти барбосы, ты же их прекрасно знаешь, Арсенин и Медведев, как борзые, вцепились и давай лупить. А когда разобрались, поздно уже было — один СБ сыграл вниз.

— А экипаж?

— К счастью, невредим. Да и самолет благополучно сел в степи… Оказывается, это звено СБ возвращалось с задания и случайно затесалось между разрозненных групп японских бомбардировщиков… А они ведь похожи. Их в воздухе только по опознавательным знакам и можно отличить… В общем, пропал я теперь. От полетов отстранят как пить дать.

— Мне тоже может влететь, — признался я, рассказав о последних полетах на разведку. — Боюсь, не напутал ли…

И мы замолчали.

К командующему прошли несколько старших командиров. Среди них находились двое монголов. Мы приветствовали их. Потом появился майор и пригласил меня подняться с ним наверх.

— Я покажу вам поле боя, наши танки и танки противника, а вы получше присматривайтесь да запоминайте, — сказал майор. — Это пригодится в разведке.

Мы поднялись из подземелья в широкий окоп, похожий на террасу, покрытую сверху густой маскировочной сеткой. Это был наблюдательный пункт командующего, с которого открывался вид на поле битвы. Время было предвечернее, и мягкий свет низкого уже солнца позволял хорошо разглядеть местность, где только что шел бой.

Осмотрев наши и японские трофейные танки, я почти был уверен, что обнаруженная в разведке группировка войск принадлежит противнику, и высказал это майору. Он заметил, что делать такой определенный вывод пока еще рано, так как связь с некоторыми нашими частями временно потеряна, их точное местонахождение неизвестно. В такой обстановке лучше быть осторожным в выводах.

Это разъяснение окончательно сбило с толку, и я горько раскаивался в том, что так уверенно доложил командующему о японцах.

«Кто тебя дернул за язык?» — упрекал я себя, поторапливая шофера, чтобы до наступления темноты успеть слетать еще раз и все наконец выяснить. Теперь-то я был уверен, что после наглядного урока, только что мне преподанного, уж не ошибусь: свои и японские танки сумею различить.

Дорога по степи была ровная, слегка наезженная, машина неслась на предельной скорости. Вдруг ее резко повело вправо, скрипнули тормоза — лопнула камера. Как я ни торопил шофера, как ни старался помочь, мы приехали на аэродром поздновато, когда солнце уже село.

— Ну, как, все выяснилось? — с надеждой спросил Гринев.

— Нет! Нужно сейчас же лететь.

— Да ведь поздно!

— Приказание самого командующего… Слетаю один. Будет надежно и безопасно.

Наступили глубокие сумерки. Тускло замерцали звезды, обрисовался полудиск молодой луны.

Впереди по курсу орудийными зарницами, пылающими кострами маячил район боевых действий. Промелькнул Халхин-Гол… Какая тьма царит на земле! «Неужели не выполню приказ командующего? Как же быть?!» Я набрал высоту, чтобы получше осмотреться. Луна светила вовсю, облегчая пилотирование самолета. В ее холодном свете земля просматривалась, но. кроме артиллерийских вспышек, глубоких теней да блеска воды, ничего нельзя было разобрать. Сплошной линии фронта не было, отличить свои войска в такой обстановке очень трудно. По заболоченной речушке Хайластин-Гол, которая разделила воюющие стороны, я отыскал свой объект разведки, спустился до высоты бреющего полета и стал закладывать глубокие виражи, до боли в глазах всматриваясь в землю, — безрезультатно; все скрывалось мглой, местность внизу казалась безжизненной.

Впав в какое-то исступление, продолжал виражить.

пока не зацепил обо что-то крылом. Выхватив самолет, я несколько секунд, скованный испугом, шел кверху свечой, испытывая такое чувство, как будто земля гналась за мной. Когда внутренний холод отпустил меня и самолет был выведен в горизонтальный полет, понял всю тщетность своих усилий и уже с полным безразличием ко всему полетел обратно. Досада одолевала меня: сделать столько вылетов на разведку и так опростоволоситься! Не разобрать, чьи войска, и так уверенно доложить!..

Меньше всего отягощали меня мысли, как отыскать аэродром и произвести посадку ночью, — все делал механически и, должно быть, поэтому не волновался. Приземлился как нельзя лучше.

С первых же дней боевой жизни в эскадрилье был установлен порядок: моторы пробуются на рассвете. Их дружный рев — одновременно сигнал для подъема летного состава.

На другое утро, едва зазвучала эта знакомая песня, я не стал ворочаться с боку на бок. выгадывая на сон еще несколько минут, а поспешно вскочил и оделся.

Васильев с огорчением доложил, что самолет неисправен, и показал мне кусок металлической трубки, предположительно — мачты антенны, извлеченной из пробитого крыла.

— А сказали, что все в порядке, — укоризненно заметил техник. — Я бы еще ночью все заклеил…

По словам Васильева, на ремонт ему требовалось не более пяти минут, но этот срок заметно растянулся. И мы смогли взлететь парой, когда солнце уже поднялось над степью и ярко светило. Утро выдалось тихое, прохладное — ничто не мешало полету.

Над Халхин-Голом держалась дымка, в воздухе висела пороховая гарь. На правом фланге, где предстояло вести разведку, видимость улучшалась. Мы вышли прямехонько на танки и машины, обнаруженные мной накануне. За ночь они сдвинулись на юг и теперь занимали исходные позиции для наступления. С бреющего полета я мог сейчас отчетливо распознать не только японские автомашины с их широкими носами, но и танки, знакомые после вчерашнего посещения Хамар-Даба, и даже японцев с их широкими козырьками на фуражках.

Все сомнения рассеялись. Высказывая командующему свое предположение о том, что обнаружен противник, я оказался прав… В тот миг, когда развернулся, чтобы на всякий случай обстрелять противника и предупредить своих о надвигающейся опасности, земля вдруг вскипела черно-серым гигантским облаком. Нас с напарником бросило вверх. Я глянул в небо — там висели девятки наших бомбардировщиков. Они успели нанести свой упреждающий удар по подошедшим резервам японцев еще до того, как противник перешел в наступление.

Торжествуя, охваченный безудержной радостью, я помчался домой, прижимаясь к земле.

Над Халхин-Голом шел воздушный бой. Численное превосходство было на нашей стороне.

Мы с напарником образовали нижний ярус. Вот вспыхнул ярким факелом и разлетелся от взрыва на кусочки один вражеский самолет, за ним — второй, вот закувыркался вниз третий… Это беспорядочное падение было хитростью: японец притворился сбитым, чтобы выскользнуть из боя. Я бросился на врага, решив его добить.

Напарник, видимо, не проследил за мной и откололся, но тут же ко мне пристроился другой. Японец у самой земли выхватил свой самолет — и, конечно, не спасся.

Тут же наткнулись на двухмоторный самолет, и если бы не печальный опыт Красноюрченко, атаковали бы без промедления. Но сейчас я решил прежде рассмотреть опознавательные знаки. Сделать это оказалось не так-то легко: самолет неизвестной принадлежности держался у самой земли, и в наслоении камуфляжных красок я не мог различить никаких опознавательных знаков. Невольно подумалось: «Наши бомбардировщики так низко над территорией Маньчжурии не ходят!»

И точно: двухмоторный самолет с ходу приземлился по соседству с окруженными. Видно было, как из него выскакивают и разбегаются в стороны людские фигурки…

Для переброски подкреплений японцы стали широко использовать транспортные самолеты. Одну такую машину мы с Гриневым уже зажгли на земле…

Теперь на первом же заходе у меня, как назло, отказало вооружение. Напарник держался рядом. Энергично жестикулируя, я показал ему, что пулеметы не стреляют. Он кивнул головой: «Понял!» Я тут же пошел вверх, чтобы прикрыть его в случае появления вражеских истребителей, и с нетерпением стал ожидать конца атаки: запас горючего в наших баках кончался. Летчик сделал два захода, и оба раза трассы как будто бы ложились в цель, а транспортный самолет все не загорался. Дальше задерживаться над вражеской территорией мы не могли. Я помахал товарищу крыльями: пристраивайся, пора домой! Он не внял сигналу, и нетрудно понять почему: не мог отступиться от цели. Я следил за ним, оглядывая воздух. Появились японские истребители. Должно быть, они были посланы специально, чтобы прикрыть транспортный самолет. Увлеченный атакой, товарищ не мог, конечно, их видеть, и через несколько секунд, как раз при выводе своей машины из пикирования, должен был попасть прямо в лапы японцам.

И снова возник требующий немедленного ответа вопрос: «Что делать?» Тут же явилось и решение, на первый взгляд очень сходное с теми, какие принимались в подобных обстоятельствах прежде, а по сути-то своей совсем уже иное…

Единственный шанс, позволяющий отвлечь внимание вражеских истребителей от напарника, был в стремительном броске им навстречу. Но этот маневр, эта лобовая атака в интересах товарища отзывалась в моей душе, в моем сознании не так, как в памятные мгновения первого боя.

Она возникала не стихийно, а связывалась с определенным расчетом, подсказанным обстановкой: броситься японцам на глаза прежде напарника, увлечь их за собой, позволить товарищу изготовиться к бою. Правда, при этом я еще дальше уйду в Маньчжурию… Но как только японцы, привлеченные моим самолетом, станут на меня разворачиваться, я тотчас повторю встречною атаку и уйду от них в сторону государственной границы, попутно прихватив товарища. Только бы он не обнаружил себя прежде времени!

Весь этот расчет мог за долю секунды сложиться в голове потому, что сама лобовая атака навсегда утратила в моих глазах ореол своей необыкновенности, исключительности и прочих внушающих почтение и страх достоинств.

По мнению многих летчиков и по личному опыту, я знал теперь, что из всех вариантов нападения лобовая атака — самая нерезультативная в смысле боевого поражения. При стремительном сближении двух машин глаз летчика не способен определить точное расстояние до самолета, мчащегося навстречу с огромной скоростью и похожего на черное пятнышко. Это почти исключает возможность правильного прицеливания, а следовательно, и поражения противника огнем: трассы, летящие навстречу, действуют на психику слабонервных, но вреда, как правило, не приносят. Я видел в лобовой атаке, кроме самозащиты, как бы разгонный момент для начала воздушного боя. Кто быстрее сумеет после нее развернуться, у того и больше шансов на победу. Но сейчас рассчитывать на успех не приходилось: привлечь бы только на себя противника да выйти из боя!.. А лучшего приема, чем лобовая атака, при подобной ситуации я не знал. Это ее рабочее назначение, познанное в воздушных сражениях, было для меня не только определенным завоеванием в области тактики, но также и психологическим, моральным завоеванием, ибо холодный рассудок летчика-истребителя, как признак его профессиональной зрелости, опирается, в частности, и на моральные победы, одерживаемые над самим собой…

Я устремился в лобовою атаку. Вначале все шло так, как и рассчитывал: японцы всей группой бросились мне навстречу Атака по транспортному самолету сорвана не была! Больше того: транспортник вспыхнул, как сухая солома… Но последствия этой удачной очереди оказались самыми неожиданными: вражеские истребители, увидев, что самолет, на охрану которого они были посланы, горит, оставили меня и с остервенением кинулись на напарника. Мой замысел рухнул. В тот самый момент, когда товарищ, не подозревая об опасности, выходил из атаки, его окружила стая озлобленных врагов. Предвидеть такого оборота я не мог. Развернувшись, немедленно кинулся в этот клубок, смертельно захлестнувший напарника…

И вдруг неподалеку от горевшего японского самолета поднялся высокий огненный столб. «Все!.. Погиб!»

Я не успел врезаться в кучу японских истребителей: они волной отхлынули в сторону, а вслед за ними, до последнего момента скрытая ослепительным солнцем, пронеслась большая группа наших истребителей. Если бы на минуту раньше!..

Я снова глянул вниз, на свежий костер…

Прощай, неизвестный товарищ!..

Летчики сидели после завтрака у командного пункта. Шинкаренко с чувством подпевал патефону:

Я слушал песню, лежа на спине. Ее воинственные слова, воспевающие мужество русского народа, как бы вторили жестокой битве, происходящей на клочке монгольской земли… Возле стоял телефон, и капитан Борзяк, опасаясь, что не расслышит звонка из штаба, остановил пластинку. Шинкаренко продолжал без музыкального сопровождения:

…Нам смерть не может быть страшна, Свое мы дело совершили…

— Женя, там, наверно, бой идет, — Борзяк с укором показал в сторону Халхин-Гола.

Мы прислушались. Пулеметной стрельбы не слышно.

— Может, японцы после вчерашнего парада победы образумились и решат пойти на мировую? — подал мысль Женя.

Вчера истребительная группа майора Грицевца безупречно, строгим парадным строем прошла над линией фронта, демонстрируя мощь нашей авиации. Парад победителей сопровождался высшим пилотажем: звено майора Александра Николаева каскадом восходящих и горизонтальных бочек, петель и других виртуозно исполненных фигур показывало класс летного мастерства.

Наши бойцы ликовали. На земле гремели аплодисменты, громковещательные машины во всю свою мощь призывали зажатую в железные тиски и раздробленною на части японскую армию сложить оружие, прекратить бессмысленное сопротивление. Но японцы забрались в норы, как кроты, и, ожесточенно огрызаясь, гибли.

— Не похоже, чтобы на мировую, — сказал Борзяк. — Сегодня с утра устроили бомбардировочный налет на наши войска.

— Добивать будем, — сказал Шинкаренко. Он жмурился и потягивался на солнце, громко жалуясь: — Второй день бездельничаю. Обижает начальство, не дает летать…

Гринев, тоже дремавший на сене, отозвался без промедления:

— Шинкаренко, не скули! Тебе мотор подбили вчера вечером, а теперь день только начинается…

— И когда мотор восстановят — еще неизвестно, — вставил Женя. — Без плана, без широкой перспективы жить не могу. Люблю во всем ясность.

— Ты, широкая перспектива, — примирительно сказал Гринев, — съездил бы да убил парочку дроф на жаркое, пока свободен.

— Идея! На пользу общества готов и поохотиться.

— Езжай на моей легковой, — сказал Гринев.

— Есть! А приеду с добычей, дадите самолет?

— К этому времени и твой по плану будет готов!

Слова «по плану» Борзяк произнес с ударением.

Шинкаренко вскинул на плечо трофейную японскую винтовку и направился к машине, напевая: «Я на подвиг тебя провожала…»

— Хорош парень, — сказал вслед ему Гринев.

— Парень что надо, — подтвердил Борзяк. — Только он не Женя, товарищ командир.

— Как — не Женя?

— По личному делу — Игнат Михайлович Шинкаренко.

— Имя Игнат не нравится, что ли? Хорошее имя.

— Жена это его перекрестила, так, говорит, красивей, — Борзяк глянул на часы. — Сейчас вылетают звенья Комосы и Кулакова. Через сорок минут — вы с комиссаром.

На стоянке будто ожидали, когда начальник штаба произнесет эту фразу: едва он смолк, как разом взревели моторы. Через две минуты самолеты были в воздухе и в разных направлениях пошли на разведку.

— Порядок! — с гордостью сказал Гринев. — Кажется, и вчера в это время поднимались.

— По расписанию, — уточнил Борзяк. — Вчера в этих направлениях вылетали на полтора часа раньше. В одно время нельзя посылать: истребители противника могут подкараулить.

— Разумно.

— А как же! Расчет и аккуратность — мать порядка и дисциплины, — сказал капитан и сослался на исторический пример из времен мировой войны, когда из-за опоздания с атакой на пять минут погибла целая пехотная дивизия.

Ударились в воспоминания. Гринев рассказал забавный случай из курсантской жизни. Зная, что в этой же самой школе я недавно учился на курсах комиссаров, он спросил:

— Начальником-то там все еще Закс?

— Нет. Сейчас другой.

Я вспомнил, как меня вместе с пятью курсантами чуть было не выгнали из истребительной авиации перед самым окончанием школы и как Закс не позволил этого сделать.

Было лето. Субботний день. Нашей летной группе посчастливилось: отлетались раньше всех. На этом завершалась программа нашего обучения на И-5, а следом мы должны были приступить к полетам на И-16. Инструктор Николай Павлов, не дожидаясь, когда закончит полеты весь отряд, отпустил нас в казарму и в знак поощрения за успехи разрешил увольнение в город. С ночевкой!

— Представляю, как вы к своим зазнобам поскакали! — заметил Коля.

— Вот именно, поскакали, и на радостях позабыли, что надо идти строем…

А незадолго перед тем в школу прислан был новый командир бригады, чрезвычайно суровый насчет строевой подготовки. Стоило ему заметить кого-нибудь из нас в гарнизоне в рабочее время вне строя, — так сразу на гауптвахту… По аэродрому мы шли ватагой, а как приблизились к проходной — выстроились. Командир бригады из окна своего кабинета видел все наши маневры. Едва миновали ворота, он нас и перехватил… Мы духом пали, головы повесили, решили, что вместо города придется сидеть под арестом. Но в честь того, что нами успешно были закончены полеты на И-5, он смилостивился, отпустил без всякого взыскания.

И вот впятером мы отбиваем по мостовой строевой шаг.

Казарма находилась неподалеку от штаба, метрах в трехстах. Дорога к ней сворачивала под прямым углом. Нам нужно было бы по ней и идти, но мы боялись опоздать к поезду, спешили и потому, сокращая путь, свернули на тротуар. Кто из нас проявил эту инициативу, мы потом и сами не могли разобраться. Просто свернули и побежали. А ходить по тротуару строем не разрешалось…

Только пришли к себе и стали переодеваться, как опять появился комбриг… Красный от злости, кричит, ругается… Выстроил всю пятерку злостных нарушителей, спрашивает: «Кто первым свернул с дороги?» Мы молчим, словно воды в рот набрали. От одной обиды на себя, что все так глупо получилось, молчим. Он уточняет, кто и за кем шел. На правом фланге оказался Гриша Концевой, дипломатичный такой паренек. Гриша ответил, что шел за таким-то. Командир спросил того… И так получилось, что каждый за кем-нибудь да шел. Вообще-то мы действительно шли гуртом, и трудно было сказать, кто за кем… А комбриг это принял за круговую поруку и от негодования еще больше разъярился… Обозвав нас бессовестными, нечестными, заявил: «Таким нет места в истребительной авиации!» И тут же приказал перевести всех в эскадрилью, летающую на Р-5, а заодно лишил всех отпуска в город.

В воскресенье пошли мы к своему инструктору Павлову. Он посоветовал обратиться к начальнику школы Заксу. Никто, кроме Закса, не мог отменить приказ комбрига Ян Казимирович Закс тогда являлся одновременно и начальником школы и комиссаром — полный единоначальник. В понедельник он нас принял. Мы явились к нему в кабинет строем, и старший группы Михаил Сапронов начал докладывать суть дела… А под конец с пафосом, будто на митинге, стал давать обещание, о котором мы договорились еще накануне: «Если вы нас, товарищ военный комиссар и начальник школы, оставите летать на истребителях, то даем вам слово коммуниста — вылететь первыми на…» — и здесь Миша умолк — он позабыл название самолета, на котором мы должны вылететь.

У нас от переживания перехватило дыхание. Подсказать, что, мол, на И-16, не могли: уж больно суров был на вид начальник школы. А потом рявкнул во все горло: «…на самолете истребительного типа!»

— Ах, и циркачи же! Здорово же вам хочется летать на истребителях? — рассмеялся Закс.

Мы в ответ наперебой:

— Очень хочется! Будем самыми примерными!

— Верю вам, — сказал Закс, и лицо его снова стало суровым. — Будете летать на истребителях.

Потом пожал каждому руку и, пожелав успеха, отпустил.

…На бреющем полете возвратилось из разведки звено Кулакова, а звена Комосы еще не было. Со стороны фронта чуть слышно доносился вой моторов, трескотня японских «виккерсов» и наших «шкасов». Потом раскаты боя смолкли, и прилетел Комоса с одним ведомым. Куда-то девался другой его ведомый — Молтенинов.

Точка, которую все ждали, появилась на высоте около двух тысяч метров. Трудно было поверить, что это Молтенинов, — наши всегда возвращались бреющим. Но вскоре все разъяснилось — за И-16 тянулся тонкий белый след. При снижении самолета белая полоса стала черной. Летчик, стараясь потушить пожар, швырял машину из стороны в сторону.

Мы махали с земли руками. Кричали:

— Прыгай!

Борзяк бросился к санитарке.

Истребитель круто задрал нос, дым исчез.

— Потушил!..

И в тот же момент мы увидели, как отделился от самолета маленький темный клубочек, за ним вырос белый шлейф, и вот уже парашютист качается в воздухе.

— Почему?! — негодующе завопил Гринев, вскидывая к небу свои длинные, сжатые в кулак руки. Но тут же крик его пресекся: самолет вспыхнул ярким пламенем.

Через несколько минут Борзяк привез благополучно спустившегося на парашюте младшего лейтенанта Молтенинова. Высокий, раскрасневшийся, он взахлеб выкладывал все, что видел и пережил. Гринев слушал молча, нервно покусывая непослушную губу — это первая потеря самолета в эскадрилье.

Едва начал говорить Комоса, как командир эскадрильи набросился на него, гневно сверкая глазами:

— Почему вступил в бой? Почему не уклонился?! Сколько раз я тебе говорил: избегать боя во время разведки. Вечно ты суешься где надо и где не надо!.. Вот из-за тебя и подбили Молтенинова.

— Ну, знаете! — Комоса тоже перешел на крик. — Я не на танцплощадке: хочу танцую, а хочу глазею… Нас перехватила целая стая самураев, а внизу — бой…

— Ну, ладно, — примирительно сказал Гринев, — докладывай, что разведал.

Глаза Комосы еще несколько секунд обидчиво сверкают, потом он берет себя в руки:

— Все по-старому — дороги почти пустые, а окруженных доколачивают.

Гринев направился к своему самолету — подошло время нашего вылета на разведку.

Нас остановил удрученный Борзяк. Оказывается, звено Комосы отправилось сегодня на разведку в то же самое время и точно по тому же маршруту, как накануне.

Гринев сдержал себя из уважения к возрасту Борзяка, ограничился всего двумя словами:

— Думать надо!..

Одиннадцать суток, день и ночь, шли бои по уничтожению японской армии. Отчаянные трехдневные попытки противника (с 24 по 26 августа) прорвать кольцо окружения успеха не имели. Два свежих полка и несколько мелких частей усиления, брошенных японским командованием на помощь своим погибающим войскам, испарились, словно капли воды на раскаленной плите. Внимательно следя за обстановкой, мы понимали, что окруженный противник вот-вот будет окончательно добит. Подхода свежих резервов не было, активность авиации падала с каждым днем. Из 450 самолетов, сосредоточенных японцами, уничтожено было больше половины.

На рассвете 31 августа начальник штаба эскадрильи разбудил нас радостным возгласом: монгольская земля очищена от японских захватчиков! Эта долгожданная весть моментально облетела весь фронт, все наши аэродромы.

Шестая японская армия перестала существовать; только незначительная часть японцев сдалась в плен. Вся вражеская техника осталась на поле боя.

Разгром японцев на Дальнем Востоке вслед за заключением Советским правительством договора с Германией о ненападении был как нельзя кстати. Верно, договор с Германией явился для советских воинов неожиданным, как гром среди ясного неба, и мало кто верил, что правящая фашистская клика останется верной принятым на себя обязательствам. Однако этим актом разрушался усиленно сколачиваемый в то время единый блок капиталистических государств против Советского Союза.

После сурового урока, преподанного японцам, мы не сомневались, что мир установится и здесь, на Дальнем Востоке. Сообщение Борзяка вызвало бурную радость.

— Женя! — вскочил в темноте Гринев. — Командирую тебя за дрофами… Закатим пир на весь мир!

Но Борзяк, словно холодной водой, окатил нас словами:

— Приказано всем сейчас же сесть в кабины и дежурить…

— Как так?

— А вот так, — Борзяк не изменил своей однотонной, педантичной интонации. — Приказ есть приказ. Поднимайтесь и расходитесь по самолетам.

На аэродроме возникла подъемная песня — зачихали, зафыркали моторы. Летчики одевались нехотя, изощренно выражаясь в адрес самураев. Начальник штаба зажег свет и, наблюдая за подъемом, объявил своим, никогда не меняющимся голосом:

— Могу вас обрадовать — сегодня во второй половине дня к нам прибывают артисты.

— А с утра приезжает группа маскировщиков… — продолжал Борзяк.

— Это зачем?

— Самолеты красить. Чтобы они на земле сливались с цветом степи, а в воздухе — с цветом неба.

— Нет ли такого средства, чтобы сделать их совсем невидимыми? — подал голос Молтенинов.

— А это уже от летчика зависит, — со сдержанной злостью отозвался Комоса. — У раззявы самолет всегда на виду и от одного косого взгляда японца может загореться.

— У меня есть четвертое сообщение, — перебил их Борзяк. — И очень приятное.

Установилась тишина. Даже перестали одеваться.

— Точно известно: Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 29 августа все летчики, участвовавшие в боях с мая и июня месяца, награждены орденами…

— Вот здорово!

— Да не мешайте капитану, дайте послушать!

— Среди награжденных тридцать один Герой Советского Союза, — продолжал Борзяк. — Из них — десять летчиков. Майорам Кравченко и Грицевец присвоено звание дважды Героя Советского Союза. Из нашей эскадрильи награждены орденом Красного Знамени командир, комиссар и Комоса… У меня все, товарищ командир. Разрешите идти?

Весть о наградах всех взволновала, вселила новые силы. Каждый награжденный как-то по-новому оценил себя.

Если бы это награждение произошло раньше, оно было бы неожиданным, и, конечно, мы не могли бы оценить его по достоинству. А теперь летчики, техники, авиаспециалисты приняли это, как нечто выстраданное и потому должное; награда была не только дорога, но и необходима, как правильная оценка нашей боевой работы. Ведь не зря говорят, что самое дорогое то, во что вложен труд, а незаслуженная награда, хотя и блестит, но совсем не греет…

— Ну, орлы! — обратился Гринев к летчикам перед тем, как идти к самолетам. — Не подкачайте! Если придется еще драться с самураями, не упускайте их, гоните в «могилевскую губернию».

Вместе с Гриневым я пришел на командный пункт, ожидая в душе, что вот-вот позвонят и скажут: конец боям, перемирие.

Но никто не звонил. Приехал техник по маскировке с группой красноармейцев, изложил свой взгляд на покраску самолетов. Замыслы техника нам не понравились: самолетам угрожала слишком попугайная расцветка. Но маскировщик объяснил, что пестрые цвета в сочетании с голубизной неба и солнечными лучами при движении самолета в воздухе будут способствовать тому, что машина как бы сольется с солнечными бликами, растворится в них.

По опыту было известно, что зеленая окраска И-16 сверху и голубая снизу делали их и в воздухе и на земле темными, заметными с большого расстояния. А наши «чайки», равно как и японские истребители, с однообразной серебристой окраской действительно в воздухе были мало заметны. Мы предложили технику покрасить для опыта несколько самолетов в серебристый цвет, но он возразил, сославшись на инструкцию, запрещавшую подобную окраску. В конце концов сошлись на том, что для пробы разноцветными красками будет покрыт самолет Гринева. Размалеванный, он выглядел оригинально. На нем были черные полосы зебры и пятна леопарда, желтизна пустыни и весенняя зелень степей, и все это шло вперемешку с бурыми, белыми и голубыми оттенками, а главное, что особенно подчеркивал и чем гордился техник, все соответствовало требованиям науки В подтверждение техник перелистал перед нами альбом по камуфляжу самолетов.

— Ну. теперь ко мне никакой самурай не подойдет, — сказал Гринев. — Подумают, что сам сатана летает!

Вражеская армия, вторгнувшаяся в пределы Монголии, разбита, но японское командование, судя по всему, о перемирии не заботится. Не имея вблизи Халхин-Гола и вообще в западной Маньчжурии почти никаких наземных сил, оно наскребло до тридцати бомбардировщиков, около семидесяти истребителей и бросило все это на наши наземные войска. Цель такого безрассудного налета была совершенно непонятна.

Мы поднялись быстро и с набором высоты полетели к горе Хамара-Даба. Впереди нашей эскадрильи шли две группы И-16, выше — «чайки». Белая стрела с земли показывала направление на противника. Ни Гринев, ни другие группы истребителей, поднятые на помощь дерущимся, не сразу вступали в бой, а специально отклонились дальше в Маньчжурию, чтобы охватить японцев с тыла. Втянувшись в схватку, японцы, очевидно, и не подозревали, какое грозит им окружение.

Мы атаковали. Противник сбросил бомбы и сделал попытку уйти, но путь ему был прегражден. В небе все перемешалось. Однако, несмотря на кажущуюся нестройность, у нас был свой порядок. «Чайки», как орлы, обрушивались сверху на разрозненные группы противника, еще сохранившие в своих рядах строй, и, спуская их вниз, передавали на расправу И-16-ым.

Бой, опускаясь к земле, одновременно распространялся в ширину, и на всем его пространстве все кипело огнем. Японские бомбардировщики, спасаясь пикированием, старались прижаться к земле, чтобы на бреющем полете вырваться из окружения, но такой маневр удавался немногим. Тактическое и численное превосходство было на нашей стороне.

Переместившись глубоко на территорию Маньчжурии, бой распался на отдельные разрозненные очаги. Впереди возникла пара одномоторных бомбардировщиков, удиравшая на предельных скоростях. Чтобы увереннее их атаковать, я покачал крыльями, подзывая к себе ближайший истребитель. По желтому номеру узнал в случайном напарнике летчика из соседнего, пятьдесят шестого полка.

В эти минуты, когда в воздухе подверглось сокрушительному разгрому все, что японцам удалось наскрести, боевой дух у нас был исключительно высок. Бескрайняя синева неба и степи, неоглядный, свободный простор вокруг как нельзя лучше отвечали возросшему ощущению силы. Вспомнил, как Гринев сказал сегодня: «Гоните их в „могилевскую губернию“. Где ты, Коля? Мы бы с тобой наверняка эту пару завалили!

Я подвернулся так, чтобы напарник имел возможность атаковать второй бомбардировщик одновременно со мной. Оглядываюсь — опасность пока нам никакая не угрожает. Ловлю врага в прицел. Он мечется из стороны в сторону. Во мне шевельнулось чувство, похожее на сострадание… Стрелок, охваченный страхом, начал отстреливаться — нервно, беспомощно, настолько неприцельно, что я не удержался от улыбки: до чего, бедняга, сдал! Моя очередь прошивает бомбардировщик наискось, и он плюхается на землю… Второй пытается улизнуть. Напарник почему-то не стал по нему стрелять. Мы — в глубине Маньчжурии, хватит ли горючего до аэродрома? Взгляд на часы: полет длится тридцать одну минуту. «Ничего, — успокаиваю себя, — в случае чего доберусь до Монголии и сяду в степи».

Резким разворотом приготавливаюсь для нападения на второго бомбардировщика и тут замечаю — выше нас появился японский истребитель. Он пока не страшен, нас двое. Тороплюсь. Иду в атаку. Напарник немного отстает. Это к лучшему, так ему будет удобней прикрыть меня от истребителя противника.

Скорость большая, сближаюсь быстро. Ловлю в прицел бомбардировщика. Стрелок даже не сопротивляется, молчит. Сейчас я нажму на гашетки… Но прежде рефлективно оглядываюсь… Над самым затылком страшным хищником висит вражеский истребитель, а мой напарник с набором высоты уходит домой…

Безудержная злость на мерзавца, бросившего меня в такую минуту, затмила сознание. Наш трус стал для меня хуже врага, и я со всей силы хватил «на себя» ручку управления, чтобы догнать его…

Страшная резь в спине — и все передо мной исчезло.

Хочется спать, но шум мешает. Это трещит киноаппарат, я вижу экран. На нем плывут небо, земля… Как называется этот фильм? Я уже видел его. Все, что на экране, давно знакомо… Пробую мотор. Он ревет, трясется, меня прижимает к спинке сиденья, струя бьет в лицо. Нужно сбавить обороты, но я почему-то медлю. Самолет срывается с колодок и бежит по земле, страшно прыгая. Немедленно убрать газ! Но кто-то крепко держит меня за руку. Самолет набирает скорость и мчится на какую-то стену… Резко, с болью высвобождаю руку…

Что такое? Я же в воздухе, самолет идет на посадку! А шасси? Так и есть — позабыл выпустить… Самолет, едва не коснувшись земли, полез кверху. Я хватаюсь за управление и набираю высоту. Подальше, подальше от земли…

Воскресают последние секунды боя, я оглядываюсь…

Внизу простирается степная пустыня, вверху — небесная. Солнце спокойно светит. Кругом ни одного самолета. Понимаю, что произошло: от большой перегрузки я потерял сознание. Очки сорвало, на левой руке — она плетью болталась за бортом — нет перчатки. Самолет, отрегулированный на кабрирование, сам набирал высоту, терял скорость, сваливался и опять шел вверх. Мотор благодаря резинке, которая удерживала сектор газа в переднем положении, работал на полную мощность, и только поэтому я не врезался в землю…

Урок первого боя спас мне жизнь. Теперь скорее бы выбраться с территории противника.

А где же я нахожусь? Вглядываюсь в землю, узнаю в стороне Джин-Джин-Суме — самый близкий населенный пункт от границы Маньчжурии. Хватит ли горючею? Стрелки часов успокаивают.

Уточняю курс на свой аэродром. Долечу.

Настороженно, зорко оглядываюсь. Вокруг меня никого.

Пересекаю границу. Наши войска, наша техника. Они теперь плохо маскируются. Противника нет…

На душе сразу стало веселее. Прошедший бой представляется сном. Почему меня не сбил японский истребитель, когда я был без сознания? Наверное, он стрелял? Так и есть: белеют дырки в правой консоли. Возможно, он принял мой «пилотаж» за падение, а меня счел убитым?..

Хорошо то, что хорошо кончается.

Миновал Халхин-Гол. Все его извилины, очертания до того знакомы, что кажется, копни сапер на берегу лопатой — и это от меня не ускользнет. Теперь можно считать, что я уже дома. Какое-то благодушие овладевает мною. Думаю о жене. Валя! Где ты теперь? Почему-то вспоминаю слова, сказанные ею в день отъезда: «…летчики вообще хорошо живут, всем обеспечены, квартиры отличные..» Если бы она весь этот полет могла быть со мной! Но, собственно, зачем?

Аэродром. Считаю самолеты. Не хватает одного — меня.

— Как мотор? — спрашивает Васильев.

— Прекрасно. В правом крыле пробоины.

— Вижу. Это чепуха, товарищ комиссар, минутная работа. Вон у комэски — 47 дырок! — Васильев говорит о пробоинах, как об очках, которые другие набирают в игре, ему недоступной. Сегодня он отдает предпочтение Гриневу. — У него пробоин больше…

С трудом я вылез из кабины: тело отяжелело, в левом плече боль. Бросил парашют, осторожно попробовал прогнуться в пояснице — и тут же все передо мной померкло. Я на ощупь ухватился за крыло. Через какой то промежуток времени стало лучше; выпрямился, повел головой, будто осматривая аэродром.

— Что с вами? — подскочил Васильев.

— Устал… Много пришлось крутиться. Дай попить, пожалуйста.

Он достал из своего погребка чайник, и я пил прямо из носика. Холодный чай с густым клюквенным экстрактом показался жизненным элексиром.

Сколько раз приходилось мне после вылета ходить по короткому маршруту от самолета до командного пункта, и каждый раз я нес в себе новые чувства, новые переживания, новые впечатления. Сейчас, превозмогая боль и очень опасаясь, как бы после сегодняшней невольной неосторожности не оказаться в руках врачей, думал только об одном: из-за кого?

За все время боев мне ни разу не пришлось услышать слово «трус». Меньше всего я был готов к тому, чтобы встретить труса среди летчиков. Злоба, как и тогда, в воздухе, охватила меня. Кто этот мерзавец? Я запомнил номер его самолета, а летчиков пятьдесят шестого полка прекрасно знает его ветеран Павел Кулаков.

— Как не знать! — отвечает Кулаков. — Фюлькин — прекрасный, опытный летчик.

Слова Кулакова меня немного обескуражили. «Прекрасный, опытный летчик…» Но ведь мужество истребителя определяется не по тому, хорошо он летает или так себе, а по его поведению в бою, по его действиям в минуты смертельной опасности… Да он ли, Фюлькин ли, летал на этом самолете? А может быть, когда я был в беспамятстве, этот Фюлькин дрался с японцем и только потому меня не сбили? Летчик в бою действует подчас инстинктивно, и не исключено, что Фюлькин, метнувшись поначалу в сторону, быстро опомнился и возвратился ко мне на помощь. Но почему он не стал одновременно со мной атаковывать второй бомбардировщик? Трус не только тот, кто бежит из схватки, но и тот, кто не проявляет инициативы, кто прячется за крыло соседа, выжидая, когда кончится бой. Я прикинул расстояние, на которое Фюлькин удалился от меня… Нет. Если бы он и возвратился, то было бы поздно — японец уже расправился бы со мной. Значит, удрал.

Звоню по телефону в пятьдесят шестой полк. На самолете, номер которого я назвал, летал действительно летчик Фюлькин. Из боя он ушел потому, что слишком далеко залетел, а горючее у него было уже на исходе…

Может быть, все это и в самом деле так, но все же сел Фюлькин на своем аэродроме. Значит, на несколько минут мог бы задержаться. В крайнем случае, не дотянув до аэродрома, мог сесть в степи. Выставленный довод формально Фюлькина оправдывал, но меня не убеждал.

Для летчика-истребителя, который боится воевать, всегда найдется множество причин, объясняющих, почему он вышел из боя: здесь и плохая работа материальной части, и тактическая ошибка, и скверное самочувствие, и то, что сам вынужден был увертываться из-под удара врага, — всего даже невозможно и перечесть. Вообще в истребительной авиации, как ни в каком другом роде войск, много возможностей, чтобы незаметно уклониться от боя. И тут же существуют поистине безграничные просторы для полного проявления всех нравственных достоинств, которыми наделен, которые воспитал и развил в себе человек.

Мне кажется, что трусливые люди чаще всего выходят из скрытых характеров. Боязнь признаться в своих ошибках и слабостях перед товарищами постоянно толкает их на сделку с совестью, на ложь. И это подтачивает их душевные силы, делает неустойчивыми. Когда же они попадают в условия, где ради дела требуется не щадить собственной жизни, они оказываются не в состоянии не только бороться с врагом, но даже и защитить самих себя.

Судьей летчику-истребителю, ведущему схватку с врагом, зачастую является одна его совесть — она рождает геройство и трусость, вдохновляет на победу и ведет к поражению, — все зависит от того, насколько чиста совесть. Как бы ни были люди крепки духом, минуты слабости и сомнений им знакомы. Но они потому и люди, что умеют взять себя в руки и поступать так, как подсказывает совесть.

Надо ли говорить, что на такое дело, когда судьей часто служит только собственная совесть, способен человек с высоко развитым чувством общественного долга, воспитывающийся и мужающий в коллективе!

Кто не имеет хороших друзей, оторван от коллектива, тот хиреет, как крепкое дерево, лишенное источников питания. Такие люди на фронте быстро вырождаются в эгоистов-гонцов за славой или же становятся трусами, а то и предателями. Любая ошибка, допущенная летчиком в полете, будет прощена коллективом, , если провинившийся не укроет ее, а честно признается в ней. Само признание — первый признак крепнущего мужества в человеке.

Где-где, а в воздухе просторы широки, до поры до времени трус может прятаться и в небе. Но рано или поздно, если только не опередит смерть, он будет изобличен.

Фюлькин мне и представлялся именно таким человеком, замкнутым, оторванным от коллектива. Впоследствии судьба свела нас, и я увидел, что не ошибся в своем предположении.

— …О чем задумался, комиссар? — подошедший Гринев даже не дал мне ответить: — А с глазами что? Почему глаза такие красные?

— Очки сорвало.

— Ну, это ерунда, не надо высовываться… А за мной, как за чудом, гонялись все самураи. Ты посмотри, — он указал на свой самолет, — разукрашен, как попугай на маскараде. Его, наверно, сам микадо из Токио рассмотрел.

— Значит, теперь все самолеты так размалюем? — Я задал вопрос с полной серьезностью, чтобы еще больше подзадорить командира и отвлечься от своих тяжелых мыслей.

— Борзяк! — глаза Гринева сверкнули лукавством. — Передай камуфляжникам, чтобы они сейчас же покрасили самолет комиссара так же, как и мой. Комиссару очень нравится…

— Да ведь вы, товарищ командир, сами их турнули с аэродрома, — на этот раз всегда серьезный Борзяк не понял шутки. — Они уже уехали, товарищ командир.

Самолет Гринева выделялся на стоянке среди других машин, как селезень среди уток: более яркой демаскирующей расцветки при всем желании нельзя было бы изобрести. Помянув крепким словом техника и других специалистов маскировочной службы, Гринев приказал:

— Смыть! Из-за такого безобразия чуть было не погиб…

— В авиации «чуть» не считается, — я снова возвратился в мыслях к своему последнему вылету. — Вообще, видно, редкого летчика не спасало это самое «чуть». Если бы при каждом «чуть» гибли, то и летать-то, наверно, было бы некому…

В этот день меня вызвали в политотдел. В связи с переходом наших войск к стабильной охране государственных границ здесь состоялось совещание. На нем обсуждались задачи партийно-политической работы в новых условиях.

Возвращаясь, я еще издали заметил, что на нашем аэродроме происходит нечто необычное: все сидят на земле посредине стоянки, перед ними на кузове полуторки с открытыми бортами — женщина в белом. Артисты!

На тебя заглядеться не диво.

Полюбить тебя всякий не прочь . —

донеслось до меня.

— Стой! — сказал я шоферу и потихоньку вылез из кабины. Песня, разгоняемая ветерком, лилась по степному простору, волнуя, лаская и тревожа человеческие сердца.

Взгляд один чернобровой дикарки

Разжигает убийственно кровь…

Я слушал, восхищенный песней, белой женщиной на машине. В обстановке, с которой мы сжились, женская красота, конечно, преувеличивается. Молодое нежное лицо артистки, ее голос, тонкое белое платье, выступая в резком контрасте с нашими овеянными войной лицами, с гимнастерками, пропитанными потом, действительно придавали ей какую-то чарующую силу…

Словно оказались мы в другом мире, где все дышит жизнью и любовью. Суровое небо войны вдруг обрело весеннюю яркость и покой. Полынная жаркая степь дохнула свежестью заволжских просторов. И сами мы почувствовали, будто стали и легче, и одновременно сильнее… Тайна этого внутреннего преображения проста: здесь, вдали от Родины, где мы привыкли каждый день видеть врага, песня хватала за самую душу и уносила к родному крову, к самым близким людям. С новой, необыкновенной ясностью каждый понимал великую важность дела, которое совершал он вместе с товарищами во имя счастья дорогих людей…

Концерт окончен.

От имени всех присутствующих я сердечно и с благодарностью жму руки артистам, заверяю их, что мы и в дальнейшем надежно будем оберегать труд нашего народа, труд людей дружественной Монголии.

День погас. Враг разгромлен. Невольно думается, что раздастся телефонный звонок из штаба и нам скажут: война кончилась, мир.

Снова битва в воздухе

Над землей стоял туман, густо заполнивший низины. Мы медленно брели к самолетам, поеживаясь от утренней свежести. Холодок уже пробирался под регланы, надетые поверх меховых жилетов. Теперь, когда ночь увеличилась более чем на три часа, все высыпались значительно лучше и уже не спешили, как прежде, улечься на зорьке под крыло, чтобы хоть немного подремать до первого вылета. Да и в воздухе после 31 августа, когда японцы потерпели полное поражение, установилось некоторое затишье — предвестник близкого перемирия.

Никто, конечно, не рассчитывал, что спокойствие на границе установится сразу и окончательно. Все отдавали себе отчет, что перед нами — зарвавшийся громила, который после первой неожиданной и увесистой затрещины не может сразу же здраво оценить обстановку и утихомириться, что он еще похорохорится, и к небольшим стычкам были внутренне готовы. Но о крупных воздушных сражениях с японцами никто уже не помышлял.

На командном пункте кроватей не было, мы обычно коротали время на сене. Теперь надвигались холода, и я предложил Гриневу передвинуть к КП нашу юрту, где мы и будем постоянно находиться — в тепле и уюте. Борзяк поддержал меня:

— Война кончилась, можно подумать и о некотором комфорте.

Ответить Гринев не успел, раздался телефонный звонок, и прозвучал приказ:

— Немедленно поднять всю эскадрилью!..

«Вот тебе и кончилась война!» — думал я, запустив мотор и всматриваясь в пелену сизого тумана, покрывшего аэродром. При такой видимости, да еще в сумерках нам летать и в разгар боев не приходилось!

Опасаясь столкновения в тумане, Гринев начал разбег один, не дожидаясь готовности остальных. Я хотел было подняться с ним в паре, но он скрылся из виду, едва двинувшись со стоянки…

Солнце еще не взошло. Однако с высоты пятидесяти метров открывалась хорошая видимость: до самого горизонта степь укрыл туман, походивший сверху на ровное белесоватое море. В его редких разрывах пятнами чернела земля.

«Как же мы будем садиться? Земля просматривается очень плохо, и аэродрома не найти…» На какие-то секунды я растерялся и, набирая высоту, безотчетно шел курсом взлета, не знал, куда направляться. Но если командование пошло на явный риск, приказав эскадрилье взлететь в таких условиях, то, значит, для этого есть серьезные причины… Я стал внимательно осматриваться. На западе небо синело, казалось густым, очень низким; на востоке пылала заря. Противника нигде не видно. Я развернулся к границе и вскоре нагнал самолет командира, пристроился к нему. Позади цепочкой растянулись другие самолеты нашей эскадрильи.

Туман над Халхин-Голом повторял все изгибы реки. За этим высоким змеистым валом лежала открытая черная земля, будто траурный креп над останками шестой японской армии… Солнце брызнуло из-за багрового горизонта. Туман в пойме реки заиграл, заискрился, подобно снежным сугробам в солнечный морозный день. Вдруг на этом сверкающем фоне замелькали какие-то бипланы, очень похожие на наши самолеты Р-1. Сбросив на пикировании бомбы, они отдалялись от светлой поймы и тут же сливались с землей; разглядеть их оказалось нелегко.

Гринев, не медля ни секунды, пошел в атаку. Я последовал за командиром. Подвернувшийся мне биплан, очевидно, не рассчитывал встретить в такую погоду истребителей. Во всяком случае, меня он не видел и никаких мер к своей защите не предпринимал. Это меня смутило. Я замешкался с нападением; «Не свой ли?» Всего бипланов было более десятка, действовали они почему-то очень разобщенно… Я подошел на близкое расстояние.

Да, биплан точно походит на Р-1, бывший у нас на вооружении несколько лет назад. Вдруг мой «подопечный» шарахнулся в сторону с такой безрассудностью, что накрененное крыло его зацепилось за песчаный бугор и он кувыркнулся на лопатки, показав красные японские круги. С перепугу японец сам убился.

В это время начали подходить другие летчики эскадрильи. Неуклюжие бипланы бросились врассыпную. Одни, спасаясь, ныряли в туман, другие, прижавшись к земле, удирали в Маньчжурию, третьи, обалдев от страха, метались, не находя себе места.

В течение нескольких минут на земле поднялось несколько костров. Странные «гости» больше не появлялись, и я пристроился к Гриневу. Вместе двинулись вдоль линии фронта.

На ловца, как говорится, и зверь бежит: навстречу появился одиночка. Это было странное, даже несколько неправдоподобное зрелище: японец вел себя безмятежно, пребывая в каком-то задумчивом, истинно олимпийском спокойствии. Просто не верилось, что на этом, в сущности, беззащитном, тихоходном по сравнению с нашими истребителями самолете сидит нормальный летчик. Где он витает? Или, может быть, заблудился? Нет, перед нами — просто сумасшедший: он видел, как мы только что расправились с его соотечественниками, нервы не выдержали и бедняга рехнулся…

Гринев, должно быть, тоже был изумлен этим зрелищем. Во всяком случае, вопреки своему железному правилу — бить врага с ходу, он пропустил несмышленыша, спокойно развернулся и дал неприцельную очередь вслед ему. Это означало: сдавайся, иди с нами, иначе расстреляю. А могло быть и рыцарским предупреждением: приготовься к бою, пощады ты не заслужил!

И противник тотчас же, будто очнувшись, повалился вниз.

Я подумал, что с перепугу он не выведет самолет из пикирования и врежется в землю, как и его собрат, зацепившийся за бугор. Не преследуя его, мы с Гриневым просто наблюдали, чем кончится эта странная встреча. Но японец не разбился, вывел самолет, с турельной установки дал в нашу сторону очередь и заторопился в сторону Маньчжурии: вполне нормальные поступки! Мы догнали его без всякого усилия. Надо было видеть, как завертелся он волчком, уходя вдоль поймы Хайластын-Гола. Погоня не затянулась: преследуя эту маневрирующую мишень, я еще раз убедился, что летчик-истребитель, подобно опытному охотнику, должен уметь стрелять навскидку… К этому времени солнце очистило землю от тумана, путь на посадку был открыт.

На КП мы узнали, что бипланы, посланные на бомбежку наших войск, — это самолеты, когда-то закупленные японским правительством у английской фирмы «Де-Хевиленд». (Такие марки самолетов были и у нас, но уже лет пять как находились на свалке.)

Мы не могли понять, зачем японское командование посылает в бой эти летающие гробы? Капитан Борзяк предположил, что противник хочет показать готовность и свою способность продолжать войну.

— Но ты же говоришь — конец войне, можно позаботиться о комфорте, — напомнил Гринев.

— Ошибся, товарищ командир. Эти «де-хевиленды», хотя и барахло, но свидетельствуют о том, что японцы не хотят признаться в своем поражении и снова начали стягивать сюда авиацию. Новые самолеты они могут пригнать только из Японии или из Китая. А для этого нужно время. Поэтому они где-то раскопали эти «гробы».

— Ну что же, повоюем, — сказал Гринев. — Не зря маршал Чойбалсан полковнику Лакееву подарил юрту…

Над аэродромом, направляясь к Халхин-Голу, в плотном строю прошло около сотни И-16. Что бы это могло значить? Шинкаренко, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Сумасшедшие…

— Кто? — не понял Кулаков.

— Японцы, конечно. Не хотят признать, что против нас — слабаки.

— Подожди, поймут.

— Дойдет! — с твердостью в голосе добавил Шинкаренко. — В последнем бою потеряли двадцать две машины, сегодня — четыре. Так можно и без штанов остаться…

С 1 сентября наши войска перешли к охране государственных границ. Мы решили с парторгом, что сейчас самое время подвести итоги боев, обсудить с коммунистами новые задачи.

Расположившись на сене возле нашего КП, я стал готовиться к докладу на партийном собрании. У меня под рукой сообщения ТАСС о монгольских событиях, газеты, выпускаемые политотделом армейской группы — «Героическая Красноармейская» и «Сталинский сокол». Другого материала для вводной, обзорной части доклада и не требуется. По одним только «шапкам» «Героической Красноармейской», как по боевому дневнику, восстанавливаю минувшие события.

21 августа:

«Наши войска героически громят японцев по всему фронту. Удвоим удар! Добьем врага!»

22 августа:

«Наши доблестные войска продвинулись вперед и окружили японцев. Уничтожим ненавистного врага!»

23 августа:

«Враг зажат в железные клещи. Раздавим японскую свору захватчиков».

24 августа:

«Наши войска беспощадно громят и уничтожают окруженного врага. Истребить до конца ненавистных захватчиков».

25 августа:

«Вчера отважные бойцы Лесового и Иванова штурмом заняли японские укрепления и уничтожили батальон вражеской пехоты».

26 августа:

«Японцы зажаты в стальные тиски. Завершим разгром врага!»

27 августа:

«Еще один могучий удар по врагу. Наши славные летчики сбили 48 японских самолетов».

28 августа:

«Враг разгромлен! Советско-монгольские войска добивают жалкие остатки японских захватчиков».

29 августа:

«На границах Монгольской Народной Республики реет победоносное красное знамя».

30 августа:

«Сопка Ремизова взята! Враг добит! Монгольская земля очищена от японцев могучим ударом наших войск. Да здравствуют доблестные герои Халхин-Гола!»

31 августа:

Будь начеку! Зорко следи за всеми махинациями коварного врага. Запрем границы МНР на крепкий замок, создадим неприступную оборону».

А вот наиболее характерные сводки из района боевых действий:

«26 августа монголо-советские войска продолжали операции по уничтожению японцев в районе реки Хайластин-Гол.

На центральном участке фронта героические бойцы тт. Зайюльева и Мухомедзярова сегодня днем после упорного штурма взяли высоту Песчаную. Высота была японцами сильно укреплена, имела бетонированные блиндажи и окопы.

Наши бойцы захватили много трофеев, в том числе документы и имущество трех японских штабов.

Бойцы тов. Лесового, продвигаясь вперед, наткнулись на сопротивление двух японских рот и уничтожили их.

Бойцы тов. Федюнинского полностью уничтожили эскадрон японской кавалерии, пытавшийся также вырваться из нашего железного кольца».

«26 августа был для нашей авиации в борьбе с японскими захватчиками одним из самых блестящих дней. В этот день летало 790 наших истребителей, произошло 7 воздушных боев.

Наши героические истребители, не имея никаких потерь, сбили 41 японский истребитель и 7 японских бомбардировщиков. Во всех боях японцы первыми выходили из боя. Поле боя всегда оставалось за нами.

81 наш бомбардировщик бомбил скопление вражеских войск.

Часть бомбардировщиков противника, встреченная нашими истребителями, удрала, сбросив бомбы на своей территории».

Как отрадно читать и говорить об этом!

Но вот сообщение ТАСС за май месяц:

«28 мая. Застигнутые врасплох монгольско-советские истребители поднялись в воздух с некоторым опозданием, что дало противнику преимущество. В этом бою монгольско-советская авиация потеряла 9 самолетов, а японцы — 3 самолета».

И об этом печальном факте, чтобы он впредь не повторился, я тоже упомяну в докладе.

Можно сделать анализ боевых потерь по месяцам, он красноречив.

Если в мае мы потеряли самолетов раза в четыре больше, чем японцы, то в последующие месяцы приблизительное соотношение складывалось неизменно в нашу пользу: на каждый наш потерянный самолет приходилось в июне — 3 вражеских, в июле — 4, а в августе — почти десять.

Сам собой напрашивается вопрос: неужели все это не послужит для японской военщины уроком, неужели она не прекратит это бессмысленное кровопролитие.

Гринев, глядя на газеты и листки, которыми я обложился со всех сторон, говорит:

— А если сейчас ракета на вылет? Все бы твои бумажонки взвились вдогон за самолетом!

Он живо представляет себе такую картину и смеется.

— Бумажки не нравятся? Это я для твоего доклада материал собрал. Может, сделаешь все-таки?

— Нет уж, уволь. Доклад — дело комиссара!

— А тебя разве не касается?

— Почему, касается… Но все же доклады твое дело, а мое — полеты. Должно же быть разделение труда!

— Ты же понимаешь, что не прав…

— Понимаю, — серьезно говорит Гринев. — Понимаю, а вкуса к этому делу нет… Не люблю с бумажками возиться.

— А надо!

— Вот кончится война — займусь.

— Послушай хоть, о чем я собираюсь говорить.

— Всегда готов!

Мы обсуждаем основные положения Доклада, потом парторг добавляет раздел о работе коммунистов из технического состава. Потом в работу включается Борзяк. Вчетвером мы подводим окончательные итоги боевой работы. Результаты неплохие: за время боев эскадрилья не потеряла ни одного летчика, а сбила более двух десятков вражеских самолетов.

Взглянув на часы, Гринев напоминает:

— Через пятнадцать минут мы с тобой вылетаем на разведку.

1 сентября весь мир облетела грозная весть: фашистская Германия напала на Польшу, а вслед за ней Англия и Франция объявили войну Германии.

Началась вторая мировая война.

В свете этих событий халхин-гольский конфликт предстал как бесспорно важный этап в едином замысле подготовки империалистами войны против Советского Союза, как стратегическая разведка боем.

Японцы, наголову разбитые в августе, начали стягивать новые силы и даже пытались на правом фланге дважды наступать свежими резервами. Опять разгорелись воздушные бои. Поползли слухи о том, что японцы готовятся к новому наступлению в больших масштабах.

Перед нашей разведывательной эскадрильей была поставлена весьма щекотливая задача: не нарушая государственной границы, внимательно следить за действиями противника по ту сторону. Правда, как и всем летчикам, нам разрешалось залетать в Маньчжурию во время преследований вражеских самолетов, но в такой обстановке обычно не до разведки. Следить за противником так, как мы наблюдали за ним до 31 августа, трижды на день посещая установленные для каждого звена районы, теперь уж не представлялось возможным. Мы могли доставлять только отрывочные, подчас случайные сведения, по которым, конечно, нельзя было составить ясного представления о намерениях японского командования. В иных случаях такие данные даже вводили в заблуждение.

Как-то Кулаков, возвратившись из разведывательного полета, рассказывал начальнику штаба эскадрильи:

— Высота у меня была две тысячи метров. Лечу. Одним крылом — по Монголии, другим зацепляю Маньчжурию. На станции Халун-Аршан дымит большой состав. Я сразу же еще один заход… Как ни плохо было видно, но все же разглядел: эшелон разгружается… Значит, прибыли новые войска. Тогда я полетел на запад и на дороге к Джин-Джин-Сумэ встретил колонну конницы, километра два длиной…

— Загадочное дело: почему они выгрузку производят днем и так открыто перебрасывают свою конницу, без всякой маскировки? — спросил Гринев, глядя на начальника штаба. — Неужели в темное время не могут это сделать?

— А ничего мудреного тут нет, — ответил Шинкаренко, как будто вопрос командира был обращен к нему. — Нам не разрешают действовать, вот они в открытую и подбрасывают войска! А позволили бы разок штурмануть…

— Уж больно ты, я смотрю, драчлив стал, Женя, — покровительственно сказал Борзяк. — Как петух! Тебе бы только налетать… А того не понимаешь, что японцы, может, этого только и ждут, только и хотят нас спровоцировать, чтобы тут же на весь мир раструбить, будто мы захватываем Маньчжурию, а они ее защищают!.. Мы сделали свое дело. Противника разбили, Монголию очистили. Теперь пускай они думают, как им дальше быть…

— Начальству, конечно, видней, но почему же японцы летают к нам, а мы не можем? — Шинкаренко посмотрел на меня, как бы ища поддержки.

— Когда нужно, и мы к ним летаем, — ответил я. — Тебя ведь никто не осудил за то, что ты сегодня в бою преследовал японца и похоронил его где-то километрах в пятидесяти от границы.

— Немного поближе, — уточнил Женя, хмуря брови, но не в силах удержать свою белозубую улыбку. — А штурмануть бы не мешало…

На войне каждый рядовой боец по-своему, горячо, воспринимает неудачи и успехи своей армии. Так же, как старшие военачальники, возглавляющие армию, он озабочен судьбами своего Отечества. Находясь же вдалеке от родных мест, советский боец особенно дорожит славой своего оружия и всей душой стремится к глубоко осмысленному выполнению всех распоряжений.

Сложившаяся обстановка напоминала конец июня, когда японцы готовились к захвату Восточной Монголии: на земле стояло затишье, а в воздухе возникали бои, превосходившие по своей силе июньские. И мы, естественно, задавались вопросом: не целесообразнее ли в этих условиях, когда за нами сила, ответить на активность врага нашим двойным ударом, раздавить противника на его же земле? Но все указания, поступавшие свыше, говорили только об одном — об обороне границ Монголии…

— Если будет нужно, и мы нанесем удар, как это сделали в августе! — сказал я. — Начальник штаба прав, сейчас надо быть очень осмотрительными. Мы с птичьего полета хотя и далеко видим, но все же только под собой… А из Москвы весь земной шар просматривается. Вчера я был в политотделе, и там такое мнение, что японцы только создают видимость подготовки к наступлению, хотят нас запугать, а на самом деле просто спешат заткнуть дыру — ведь их наземные войска здесь все истреблены.

— Но все-таки войска прибывают, это факт, — осторожно вставил Кулаков.

— Так вот мы, разведчики, и должны внимательно следить за японцами, чтобы не прозевать сосредоточение противника и не подвергнуться неожиданному нападению, как это было в мае и особенно в начале июля, — сказал Гринев.

— Нам же не разрешают летать на разведку в Маньчжурию?

Разъясняя Шинкаренко суть дела, я в душе и сам чувствовал, что мои доводы недостаточно убедительны. Спасибо, поддержал Гринев:

— Наше дело солдатское: что прикажут, то и будем делать.

Но Шинкаренко не сдавался:

— Суворов говаривал: каждый солдат должен знать свой маневр.

— Это верно. А пока вот наш маневр, — и Гринев показал на самолет, взлетавший на разведку…

На другой день километрах в пятидесяти от правого фланга советско-монгольских войск, недалеко от станции Халун-Аршан в отрогах Большого Хингана, Кулаков со своими ведомыми обнаружил большое количество свежевырытых окопов, занятых японскими солдатами. Этот клочок монгольской земли вплотную подходил к маньчжурской границе. Никакого населения и даже пограничников там не было. Ясно: выбрав незащищенный и малодоступный для советско-монгольских войск участок, японцы снова нарушили монгольскую границу.

Штаб армейской группы передал приказание: непрерывно наблюдать за поведением противника.

Во время одного из полетов нас с Гриневым перехватили истребители. Их было более двадцати. Никогда в этом горном районе прежде ничего подобного не наблюдалось. С этого дня появляться на том участке нашим разведчикам было уже небезопасно — над свежими окопами почти постоянно висели японские самолеты.

Истребительная авиация противника настойчиво держалась наступательной тактики, переходя время от времени к штурмовым ударам по нашим аэродромам.

14 сентября, под вечер, японцы несколькими группами И-97 пересекли границу. Большое воздушное сражение завязалось прямо над нашим аэродромом.

Я только что возвратился с разведки. Самолет еще не был заправлен бензином, и я вместе с теми, кто находился на земле, с напряженным вниманием и волнением следил за страшной каруселью, в которой участвовало более трехсот самолетов-истребителей.

Борзяк, стоявший рядом, с ликованием восклицал:

— О, смотрите, смотрите! Наша шестерка зажала звено японцев!.. Есть! Один горит!

— Ух ты, вот здорово! — вторил ему шофер бензозаправщика, взбираясь повыше на свою машину.

— Вон, вон, глядите! — торжествующе орал техник Васильев. — «Чайки» сверху японцев колошматят, только пух летит!..

В воздухе стоял рев. Самолеты стремительно и отчаянно носились по небу, полосуя друг друга огнем.

— А-а! Не нравится, голубчики, удираете! Так их, так!.. — размахивал руками Васильев.

— Ура-а! Братцы! Два самурая валятся! Ура-а! — И вдруг, оступившись, сам очутился на земле.

— О-о, товарищи! Наш загорелся… — тихо проговорил Борзяк и схватился за щеку, словно почувствовал зубную боль. — Да прыгай же! Прыгай!

Все замерли, когда горящий самолет метнулся кверху и потом перевернулся на спину. Вот от него отделился небольшой клубочек, и по аэродрому пронесся вздох облегчения.

Но клубочек стремительно падал, и все снова насторожились. Лица вытянулись, голоса смолкли. Гнетущая тишина воцарилась на стоянке… А летчик все падал, не открывая парашюта.

— Все! — не выдержав, крикнул Борзяк.

Но в тот же самый миг, когда было произнесено это короткое слово «все», у падающего комочка вдруг вырос хвост, раздувшийся в светлый купол, и под ним повис человек. Парашютист спускался рядом. Нам было хорошо видно, как он, ловко ухватившись руками за стропы, вытянул ноги, слегка подогнутые в коленях, приземлился и упал. Погасив шелковый купол, освободился от парашюта, спасшего ему жизнь. Встав на ноги, парашютист задрал голову в небо.

— Фокусник! — выговорил Борзяк. — Такую затяжку!

— Еще один самурай падает! — закричал Васильев, хватая меня за руку и показывая на японский истребитель, снижавшийся крутой спиралью.

«Не хитрит ли?» — подумал я, и, точно в подтверждение моей догадки, японец прекратил вращение, пикнул немного и, прижавшись к земле, на полных газах стал удирать к Халхин-Голу.

— Обхитрил-таки! — вырвалось у меня.

В надежде увидеть погоню за ловкачом, я оглянулся и только тут обнаружил, что мой самолет до сих пор не заправлен бензином. Увлеченные боем, все позабыли о своих делах.

— Васильев, заправляй машину!

— Да японцы ж удирают, все равно не успеете…

— Ты что, забылся, где находишься? — закричал я на техника. — Заправляй немедленно!

Васильев стремглав бросился выполнять приказание.

Через пять минут самолет был готов, но противник уже скрылся.

Недовольный собой (зря погорячился), а еще более раздосадованный тем, что не принял участия в бою, разыгравшемся над головой, сидя в кабине, я угрюмо молчал. Невольно взяло раздумье: правильно ли, резонно ли мы поступаем, только отражая налеты японцев, а не упреждая их действия своими ударами? В чем тут причина?..

Неожиданно в небе появился самолет с выпущенными ногами. «Видно, наш подбит и спешит на посадку», — подумал я. Но всмотрелся повнимательнее и вижу — японец!

— К запуску! Да скорей! — закричал я.

Техник, только что получивший нагоняй за свою медлительность, моментально подал сигнал шоферу стартера…

И-97 оказался впереди меня километров на пять. Расстояние как будто небольшое, но разрыв сокращался медленно. Над Халхин-Голом дистанция между самолетами не уменьшилась и наполовину. «Пойду дальше», — решил я без колебаний.

Преследуя врага, минут десять летел над Маньчжурией и уже сблизился на расстояние выстрела, как вдруг увидел на земле, прямо перед собой, длинную вереницу японских истребителей: «Аэродром!»

Прежде здесь самолетов не было. «Один, два… десять… двадцать… сорок…» Я не смог закончить подсчет — надо мной замелькали истребители противника. Были ли это самолеты, прилетевшие из тыла или же только что вышедшие из боя, определять уже некогда: их много, так много, что я сразу оказался окруженным со всех сторон.

В голове промелькнули слова Кравченко о том, что истребителя трудно сбить, когда он видит противника… С каким-то удивительно холодным рассудком, не ожидая помощи, я развернул самолет на 180 градусов в сторону дома: «Вырвусь!»

И вырвался — расстреляв все патроны, не получив ни одного ответного укуса.

Когда проскочил Халхин-Гол, я на радостях крутанул несколько бочек. Пережив только что смертельную опасность, невольно залюбовался природой. В закате солнца золотилась степь. Жизнь торжествовала над смертью.

В глубоких сумерках дополнительной разведкой было уточнено, что только на передовых аэродромах противник сосредоточил до двухсот истребителей. Теперь ясно, что японцы снова затевают какую-то большую каверзу.

15 сентября утро выдалось сухое и холодное.

Иней побелил побуревшую траву, степь казалась седой, притихшей в старческом покое.

Нам уже выдали зимнее обмундирование, но, пока не ударили зимние морозы, мы его не носили. В кабине меховой комбинезон стеснял движения, мешал осмотрительности. Я не расставался с меховой безрукавкой и регланом, спасавшими от жары и холода, от дождя и ветра.

И все же сидеть в кабине без движения зябко. Многие, чтобы согреться, закрылись с головой зимними моторными чехлами.

Рассвет, казалось, не торопился. Ночь отступала медленно. Степь нежилась под сизым покрывалом, неохотно освобождаясь от сковавшей ее дремоты. А потом поднялось багряное солнце, медленно освобождая землю от утренней пелены.

Я вспомнил 27 июня, когда вот так же, сидя в кабинах и ожидая вылета, мы наблюдали начало дня, полного нежных звуков и красок.

Теперь в воздухе стояла тишина. Степь из зеленой, буйно цветущей, благоухающей превратилась в серо-бурую, поблекшую пустыню. Над головой промелькнула стая отяжелевших от жира дроф.

Да, лето прошло.

Три месяца неповторимой жизни, полные такого неослабного, такого высокого напряжения, которое прежде я и вообразить не мог, — остались за спиной.

Я задумался…

Говорят, человек рождается дважды: первый раз физиологически, второй — духовно. Я испытал третье рождение, сделавшись летчиком-истребителем, настоящим военным человеком, познавшим, что война — это не романтика приключений, что героика в ней становится будничной в такой же степени, как буднична сама жизнь.

Противник был сильным, и теперь опыт позволял мне уверенно судить о своих недостатках. Я с горечью отметил, что далеко еще не овладел сложнейшим искусством воздушной стрельбы, что техника пилотирования нуждается в серьезном совершенствовании. Эти недостатки — не только у меня. Свойственные многим летчикам, они отражали серьезные пробелы в организации нашей мирной учебы. Ведь частенько мы занимались не тем, чем надо. А что надо — не всегда ясно себе представляли.

Прослужив в строевых частях в среднем полтора года, мы имели по 50 — 90 часов налета на истребителях. Это, конечно, не позволило нам освоить такие главные элементы подготовки, как учебные воздушные бои, стрельбы по конусу; у многих серьезно страдала и техника пилотирования.

В чем тут дело? Разве после трехлетнего обучения в летной школе и за полтора года службы в строевой части нельзя овладеть в совершенстве техникой пилотирования, стрельбой, воздушными учебными боями, самолетовождением? Можно! Но для этого надо летать.

Летали мало. Зато наземной подготовкой занимались с таким усердием, что порой и не замечали, как впустую растрачиваем время. Неправильная методика обучения затягивала ввод в строй молодых летчиков. Вместо того чтобы в течение первого года службы дать нам налет по 100 — 150 часов, а в последующие годы уже поддерживать и совершенствовать приобретенные нами практические навыки, нас искусственно сдерживали. Летчик осваивал боевой самолет только на третий, четвертый год службы. В сложных метеорологических условиях мы вообще не летали.

И все же дрались неплохо.

Наши люди горели одним желанием — желанием победить. Не знала предела и наша смелость. А смелость города берет.

Не зря говорят, что за битого трех небитых дают. Более ста шестидесяти боевых вылетов (это около 140 часов налета за два с половиной месяца) и шесть сбитых вражеских самолетов научили выдержке, самообладанию, быстрому и трезвому мышлению в бою. Теперь у меня появилась уверенность в самом себе. А без этого нельзя хорошо воевать.

Потом мысли мои понеслись на родину, в деревню, к матери и братишке, от которых только вчера получил первое письмо. Валя приехала к ним, хочет снова работать в колхозе. Конечно, это куда лучше, нежели жить без всякого занятия в военном городке.

Письма стали поступать регулярно, да и срок их доставки сократился. Очевидно, полевая почта взялась за дело. Размышления мои прервало сообщение об отмене вылета.

Почему? Ведь сегодня на рассвете мы должны были нанести упреждающий удар по аэродромам близ государственной границы, где скопились вражеские истребители. Может быть, японцы пронюхали о наших замыслах и с зарей перебазировались в глубь Маньчжурии? Или наше командование сочло нужным перенести время удара?

— Может быть, полки уже слетали, а нас держат в резерве? — спросил я у Борзяка, прибыв на командный пункт.

— Нет, все сидят на аэродромах.

Гринев получил такие же точно ответы.

— Значит, будем ждать, когда они снова к нам пожалуют, — отчетливо, с угрозой кому-то проговорил Гринев и повернулся ко мне. — Слетаем на разведку? Пройдемся хоть вдоль границы, посмотрим, что у них за ночь изменилось.

— А Кулакова я пошлю на Халун-Аршан, — вставил Борзяк. — Так планом предусмотрено…

Едва мы запустили моторы, как одна за другой взлетели две зеленые ракеты: отставить вылет!

Таких приказаний еще ни разу не поступало. Все вылеты на разведку проходили точно по расписанию. Озадаченные, мы с Гриневым поспешили на командный пункт. Капитан Борзяк вышел навстречу:

— Полеты на разведку до особого распоряжения отставлены.

— Почему?

— Неизвестно. Передали также: границу ни при каких обстоятельствах никому не перелетать.

— А при преследовании?

— И при преследовании.

Гринев, неодобрительно высказавшись в адрес старшего начальства, пошел звонить в разведотдел. Не добившись никакого вразумительного ответа, он с минуту растерянно постоял с телефонной трубкой в руке.

— А летчикам что же делать?

— Приказано дежурить у самолетов! — сухо произнес начальник штаба.

— Давай, Коля, заведем патефон и послушаем пластинки, — предложил я Гриневу.

Пластинок было всего четыре.

Когда все их прослушали, Борзяк спросил:

— На второй круг пойдем?

— Отставить, — сказал Гринев. — Начальник штаба, ты человек ученый, с военным образованием, с опытом. Изложи ты нам, пожалуйста, свои соображения: не начнут ли здесь японцы действительно большое наступление? Ведь Гитлер уже терзает Польшу. Если так дела у него и дальше пойдут, скоро доберется до наших западных границ. Может, японцы только этого и ждут?

Борзяк хотел отшутиться: «Вы бы, товарищ командир, написали Ворошилову, может, он вам и объяснит», — но шутка только подлила масла в огонь. И командиру, и нашему начальнику штаба, и рядовым летчикам — всем в последнее время все чаще и чаще приходили тревожные мысли о согласованных действиях компаньонов по оси Берлин — Токио — Рим. Слухи о том, что японцы сосредоточили близ границы около десяти дивизий и баргутскую конницу, невольно связывались со стремительным маршем гитлеровских дивизий на восток, в сторону нашей границы. Ни здесь, в Монголии, ни там, у западных окраин Советского государства, спокойно не было… Конечно, никто из нас не мог сказать, как поведут себя японцы, но мы думали и говорили об этом с большой озабоченностью и тревогой.

Борзяк начал выкладывать свои суждения о возможности большой войны Японии с Советским Союзом. Я его, перебил:

— Ну, раз так, то зачем же отозвали многих лучших летчиков? Это же ослабило нас здесь.

— Значит, надо, — уклончиво ответил Борзяк. — Начальству сверху видней. Мы можем только предполагать, а оно располагать.

— Дело ясное, что дело темное, — махнул рукой Гринев и обратился ко мне: — Ты знаешь, что Красноюрченко стал командиром эскадрильи?

— Нет. А Трубаченко? — встревожился я, подумав, не стряслось ли что с ним.

— Уехал в Москву.

— Все авиационное руководство сменилось, — заметил Борзяк, — начиная с полков и выше.

— Сменились даже и некоторые командиры эскадрилий, — пояснил Гринев. — Только вот не пойму: почему Красноюрченко назначили комэском. Его бы нужно за то, что он сбил СБ, судить.

— Ну, Коля, ты чепуху мелешь! Ивана Ивановича я знаю хорошо, он достоин этой должности. За ошибку получил что полагается…

В середине дня стало тепло, как летом.

От безделья в голове какая-то вялость, клонило в сон. Гринев, разомлевший на солнышке, сладко прикорнул на сене. Борзяк, проявляя заботу о командире, велел телефонисту с аппаратом уйти от палатки командного пункта подальше. Соблазненный примером Гринева, я тоже прилег.

Теперь мы научились отдыхать и в тревожной обстановке. Во всяком случае, ожидание вылета не мешало этому, как прежде.

Разбудил меня голос Гринева. Обращаясь к начальнику штаба, он говорил:

— Чует мое сердце, что-то произойдет сегодня. Поговори с Хамар-Дабой, узнай, что делается на фронте.

Борзяку сообщили, что в воздухе идут мелкие стычки с противником. Большая группа японских истребителей приближается к линии фронта, наши уже вылетели ей наперехват.

— Я говорил, что будет работенка! — воскликнул Гринев, вскакивая на ноги.

К Халхин-Голу, откуда доносился треск пулеметов и рев моторов, мимо нашего аэродрома пронеслась группа И-16. Все, кто был на КП и на стоянке, настороженно наблюдали за воздухом.

Резко зазвонил телефон.

Не спуская глаз с появившихся в далекой синеве плохо еще различаемых самолетов, мы с Гриневым начали машинально застегивать шлемы.

Борзяк, едва поднеся трубку к уху, громко крикнул:

— В воздух!

Белая стрела, похожая на гигантскую вытянутую руку, была видна километров за десять. Поперек стрелы лежал прямоугольник, что означало: противник находится с нами на одной высоте. Я взглянул на прибор: две тысячи метров. Странно. Японцы, пересекая границу, как правило, поднимались значительно выше…

Командир перевел эскадрилью из набора в горизонтальный полет и развернулся, как указывало полотнище. Тотчас в прозрачной голубизне неба возникли три вражеских звена, идущих навстречу. Должно быть, они нас тоже заметили и, чуть помедлив, круто развернулись назад. Вопреки разумному тактическому правилу, которого японцы всегда придерживались, они пошли к себе, не набирая высоты…

При появлении противника характер строя нашей эскадрильи изменился: в предчувствии близкого боя никто из летчиков уже не старался, как прежде, держаться строго крыло в крыло. Теперь, стремясь нагнать японцев (была реальная возможность ударить прежде, чем они уйдут в Маньчжурию), мы летели на разомкнутых интервалах и дистанциях, что позволяло лучше осматриваться, больше видеть и свободнее маневрировать. Такой порядок устанавливался как нечто само собой разумеющееся, но только при появлении противника, непосредственно перед боем. В обычной обстановке, по укоренившейся привычке, мы ходили плотными строями.

И вот, разомкнувшись, мчимся вдогон…

Тактика отступающего врага необычна. Однако он не так глуп, чтобы подставить себя под опасный удар. Продолжая сближение, внимательно и свободно оглядываюсь по сторонам.

В небесной дали, на северо-западе, едва заметно мельтешит на солнце кучный рой — там уже завязался бой; на востоке чисто; позади, с юго-западной стороны, до ослепления ярко светит еще высокое после полудня солнце. Маловероятно, чтобы противник появился оттуда, с нашей стороны. Но солнце! Оно может скрыть японцев… А потом, почему так неграмотно уходит враг? Внимательно слежу за солнцем. Оно бьет в глаза, выступая в союзе с противником. Все-таки я должен убедиться, что оттуда нам ничто не грозит. Накладываю на огненный диск ладонь… Так и есть! Справа и слева от ладони, в белом солнечном свете сыплются сверху два звена японских истребителей. Должно быть, полагают, что, увлеченные погоней, мы их не заметим. Ну а если преследуемая группа развернется сейчас и пойдет на нас в лобовую? Мы окажемся между двух огней. Тогда многие могут и не заметить эти звенья, нападающие сзади. А кто развернется, чтобы отразить угрозу со стороны солнца, попадет под огонь противника, идущего впереди.

Мысль работает напряженно.

Делаю несколько покачиваний крыльями. Гринев отвечает, но что — не пойму. Возможно, верный своей порывистой, безудержной натуре, он увлекся погоней и сейчас призывает всех подтянуться, плотнее подойти к нему перед атакой. Или же видит противника, скрытого солнцем, и, как и я, предупреждает об опасности, угрожающей сзади?

Меня пронизывает мгновенная острая зависть к японцам: у них есть радио! И конечно же, только благодаря радиосвязи между группами, так сильно разобщенными, враг может действовать четко и согласованно.

Самолеты, атакующие сзади, приближаются на дистанцию действительного огня. Нашему ведущему звену они пока не опасны. Видят ли нависшую угрозу товарищи, замыкающие строй эскадрильи? Предупредить их разворотом рискованно: все могут разом повернуться назад, а Гринев, если не заметит маневра, останется перед японцами один…

Как быть?

Прежде чем принять окончательное решение, оглядываюсь назад — там сейчас самый напряженный момент… Ах, молодцы! Не только я, не только командир — все вовремя заметили опасность. Звенья, идущие в хвосте, разом и резко повернули в лоб наседающим японцам. Хорошо! Взгляд вперед… Вовремя! Противник, как и следовало ожидать, круто развернулся на нас. Сверкнула лобовая атака, с которой начиналось большинство воздушных боев.

В следующий момент все самолеты, будто вовлеченные в гигантскую и незримую воздушную воронку, приходят в стремительное вращение на виражах: каждый спешит зайти в хвост противнику.

В течение нескольких секунд все машины, находящиеся в одной горизонтальной плоскости, образуют как бы громадный, бешено вращающийся диск, сверкающий огнем, бликами, звездами, красными кругами. А спустя минуту, будто не выдержав напора могучих центробежных сил, диск разорвался, разлетелся на множество осколков в виде самолетов. Нам на И-16 вести бой на виражах против И-97 невыгодно. Поэтому, взаимодействуя друг с другом, мы отрываемся от карусели, выскакиваем из воронки, чтобы, используя свое преимущество в скорости, нападать с наивыгоднейших для нас позиций, а именно: атаковать противника на догоне или же, при хорошей скорости, на пологих горках. Огрызаясь зло, но не ожесточенно, уступая пространство с боем, враг отходит к границе. Один японец с дымом валится вниз, другой мечется, объятый пламенем. В преследование включились другие группы наших истребителей. Нас намного больше, но поразительно: почему малочисленный враг продолжает уходить не с набором высоты, как всегда, а по прямой, даже со снижением?!

Мы гнались вчетвером за двумя японцами, когда я заметил в стороне и значительно выше множество самолетов, идущих со стороны Маньчжурии. Основу, или, лучше сказать, ось их боевого порядка, составляла колонна двухмоторных бомбардировщиков. Ее плотно прикрывали И-97. Общее количество истребителей приближалось к сотне. Расчищая путь своим бомбардировщикам, японцы в несколько ярусов растеклись по небу… Замысел врага прояснился. Очевидно, истребители, которых мы преследовали, выполняли отвлекающий маневр с таким расчетом, чтобы приковать к себе силы, наращиваемые нашим командованием в процессе боя, вовлечь их в погоню.

А главная ударная группа японцев — вот она, только появилась, напоминая зловещую грозовую тучу. Мне даже показалось, будто все небо, как перед ураганом, осело к земле и вокруг воцарилась гнетущая тишина… Колонну увидели многие наши летчики и бросились к бомбардировщикам. Весь обратившись в зрение, я даже не различал звуки своего мотора…

Армада движется в глубь Монголии, вероятнее всего, она послана, чтобы ударить по нашим аэродромам.

«Вот тебе и конец войны! — подумал я, держась в составе нашей небольшой группки истребителей — Может быть, все предшествующее — только цветочки, а ягодки-то — вот они? И впереди?»

После 31 августа где-то в глубине души я еще лелеял смутную надежду на скорое перемирие. Но сейчас она далеко отодвинулась, и этот бой представился началом большой войны, войны и на востоке и на западе. Шествие Гитлера по Польше нельзя было не увязать с этой начавшейся грандиозной воздушной битвой.

Воображение работало с холодной четкостью. Мне хорошо представилось, какое несчастье постигнет аэродром, на который обрушится удар колонны бомбардировщиков, если им не воспрепятствовать.

Набирая высоту, наша группа первой направилась на эту армаду. Глядя, как зыбко покачиваются в строю самолеты, я подумал, что многие, как и я, тоже волнуются. Летчики растянулись, компактного строя нет. Нужно преградить путь врагу. Дорога каждая секунда!

Японские истребители, только что удиравшие, теперь наседают сзади, стремясь отвлечь нас от своих главных сил. Отбиваемся. В какой-то момент я ухожу из-под удара вниз, но тут же спешу набрать высоту и снова пристраиваюсь к группе.

Оглядываюсь. Нет, не одни мы несемся наперехват противнику! Я вижу сначала одну, потом другую, потом вдали еще две группы наших истребителей… Очень кстати! Не существует сейчас в небе более важного объекта, чем эта грозная колонна.

Японцы, откалываясь от своего основного массива, обрушиваются с высоты на наших истребителей, стремясь сковать их боем на подступах к бомбардировщикам. Теперь в конвое колонны осталось не более полусотни И-97. Наша группка, расколотая двухсторонними атаками, стала еще меньше, но настойчиво карабкается кверху. Противник, правда, много выше.

Теперь можно почти уверенно сказать, что колонна направляется на аэродром «чаек». Незамаскированные, белесые бипланы уже хорошо видны. Они рассыпались по степи, точно по воде… Неужели не замечают японцев?

Этот аэродром внизу мне хорошо известен, на нем базируется прибывшая из-под Ленинграда эскадрилья. Почти все ее летчики — мои товарищи по военной школе… Как их предупредить? Японские истребители яростно атакуют. Еще одна короткая схватка… Уклоняясь от боя, рвемся к бомбардировщикам. Один японец вспыхивает…

Я вижу, как несколько «чаек» на земле зашевелились, тронулись, пошли на взлет… И тут же вниз посыпались бомбы. Накроют?! Не должны! Но все ли успеют взлететь?! Половина «чаек» все еще на месте. «Взлетайте же!» Они неподвижны, а бомбы, мне кажется, валятся прямо на них, и если те, что начали взлет, пока смертельный груз достигнет цели, успеют оторваться, уйти из-под удара, то остальные… Проследить до конца мне не удается, вспыхивает новая жаркая схватка. Падает горящий И-97. Мы лезем кверху, обрастая быстро, как снежный ком, нас уже не менее десятка… В глаза бросается, как вдруг дымно и пыльно взрыхлилась степь далеко в стороне от аэродрома. Японцы явно поторопились, так неприцельно сбросив бомбы. Очевидно, мы все-таки сыграли в этом кое-какую роль. «Чайки», задержавшиеся было со взлетом, отрываются. Они уже в воздухе…

Бомбардировщики поспешно разворачиваются в сторону Маньчжурии, а истребители, желая восполнить их промах, неистово обрушиваются на взлетевших. Не имея ни высоты, ни скорости, ни стройного боевого порядка, «чайки» вынуждены принять неравный бой…

На громадном пространстве все крутилось и сверкало, казалось, в каком-то беспорядочном хаосе. А на самом деле в этой кажущейся гигантской неразберихе отчетливо проявляется замысел сторон: действуя железным, плотно сжатым кулаком, силой и отчасти хитростью, японцы сумели прорваться к нашему аэродрому. Судя по силам, которые подняты противником в воздух, и по его действиям, первоначальный план выглядел намного шире. Враг рассчитывал, вероятно, застигнуть на аэродромах небоеспособными основные наши силы истребителей, которые, израсходовав горючее в погоне за отвлекающей группой, окажутся на земле в момент появления бомбардировщиков… Но этого не получилось. И теперь основная масса советских истребителей вступает в бой, чтобы преградить противнику пути отступления.

Только «чайкам» не повезло. Они оказались в крайне невыгодных условиях. Вот одна вспыхнула. Вторая, не выдержав перегрузки, сложила крылья «домиком». Летчик, накрытый ими, выпрыгнуть не смог и вместе с машиной врезался в землю. Такой случай однажды уже произошел с капитаном Владимировым. Очевидно, запас прочности у этой машины невелик… Еще один наш биплан мечется из стороны в сторону, а за ним стелется дымок, — горит. Маленький темный клубок выпадает из самолета. Блеснул шелк парашюта. А самолет, как бы освободившись от груза и перестав гореть, сам пошел на «петлю» и выполнил ее с исключительной точностью… Потом еще одну, еще… Невозможно было поверить, что самолет никем не управляем, не подчинен воле человека… И не горит! Почему же летчик его покинул? Словно упрекая человека, демонстрируя свою образцовую исправность, «чайка», медленно теряя высоту, продолжала петлять… Возможно, и мой самолет так же летел, когда я в воздухе потерял сознание…

Вся эта картина предстала передо мной в какие-то считанные мгновения, когда вместе с двумя И-16 я бросился сверху на помощь ближайшей к нам «чайке», за которой гнались два И-97. Мы опоздали. «Чайка» рухнула, а уже следом за ней — японец, снятый огнем зенитных пулеметов… Но второй японец, преследовавший «чайку», пришелся на нашу долю и получил сполна.

Преследуя И-97, уходящий кверху, мы вклиниваемся в карусель. Нас подхватывает вихрь сверкающего огнем клубка. Через какие-то минуты он разлетается, оставляя в воздухе и на земле свои зловещие следы.

Сбитые вражеские самолеты замечаешь как бы мимоходом, радостно отмечая про себя: «Есть!» А каждая гибель своего, ударяя в сердце, навсегда остается перед глазами. Сегодня, как никогда, терпят неудачу «чайки». Японцы, избегая И-16, настойчиво стремятся нападать именно «а них. Это напоминает первые дни боев, когда противник рвался к встречам с нашими И-15, сулившим сравнительно нетрудную победу… Я уже слышал от некоторых летчиков, что „чайки“ хуже И-16, но верить этому как-то очень не хотелось: ведь ими интересовался, их одобрил лично Сталин.

Кругом нас, на всем неоглядном пространстве неба и по высоте, выше и ниже, начиная от самой земли и кончая пятью — семью тысячами метров, бурлит бой. Обе стороны дерутся с предельным ожесточением. В сражение, в котором участвует, наверно, около пятисот самолетов, введены все наличные силы истребителей. Ждать помощи больше неоткуда. С досадой подумал о нашем большом начальстве, не организовавшем с утра налет на вражеские аэродромы. Теперь мы расплачиваемся за это кровью.

Но вот в ходе боя наступает перелом. Противник все заметнее отклоняется в сторону Маньчжурии. Мы парой устремляемся на двух И-97, но произвести атаку не успеваем: японские истребители вдруг оказываются в окружении черных разрывов. Мне показалось, что это — удачный залп нашей зенитной артиллерии, и с опаской, чтобы не попасть под ее огонь, я взял в сторону. Но ведь у нашей артиллерии белые разрывы? Да я уже раньше видел эти характерные черные бутоны, так хорошо накрывшие сейчас японцев. Это ударили по врагу самолеты капитана Николая Звонарева, оснащенные ракетным оружием!

Не разлучаясь с напарником, мы изменили направление атаки. Сосед пошел на правого И-97, я — на левого. Противник нас, вероятно, не видит. Напарник уже ведет огонь. Собираюсь нажать на гашетки и я, но тут спереди, снизу и немного левее что-то промелькнуло навстречу. Я уловил это движение краем глаза, успев различить одно: свой самолет «чайка». Снова припал к прицелу… Почти рефлекторный взгляд назад — и стремительным рывком, как человек, заметивший под ногами змею, я отскакиваю. У самого хвоста моего самолета, перевернувшись колесами вверх, японский истребитель. Машинально готовлюсь к защите. Но что это? Он как будто неподвижен и дымит, а ниже, задравши нос, с большим креном висит «чайка» и поливает его из пулеметов… Вот как обернулось дело: японец был убит, не успев открыть огонь по моей машине.

«Чайка», спасшая меня, потеряла скорость и свалилась в штопор. Один виток, два, три… Я знаю, что «чайка» плохо выходит из штопора… Четыре… Наконец, прекратила!.. И тут же на нее валится японец. Не дам!..

Не дал.

«Чайка» пристроилась ко мне. Бой уже переместился к линии фронта. Вот на низкой высоте спешит перемахнуть границу одинокий японец. Подаю сигнал своему новому напарнику, и с высоты 4000 метров мы бросаемся в отвесное пикирование.

Я не обращал внимания ни на стремительно растущую скорость, ни на быструю потерю высоты. Думал об одном: как быстрее покончить с самураем. Лишь на долю секунды взглянул на «чайку», идущую рядом, но это не отвлекло от дела, а, наоборот, придало еще больше силы и уверенности. Вдвоем, разрезая упругий воздух, со свистом и воем мы стремительно приближались к цели. Силуэт истребителя вырисовывается: обозначилась его кабина, красные круги на крыльях… О пилотировании своей машины я не думаю, как не думает человек при ходьбе о движении своих рук и ног. Когда чутье подсказало, что настала пора прицеливаться, спокойно принялся за это — близость надвигавшейся земли не смущала. Тем же чутьем, без ошибки я определял критические пределы, а внимание от цели не отвлекалось. Когда в белой от дневного света оптической сетке прицела встал истребитель, я нажал общую гашетку. Струи пуль пронзили японца. Он метнулся, охваченный агонией. Пулеметы «чайки» и мои прекратили эти судороги. Пыль песчаных барханов, перемешанная с дымом, облаком окутала место падения японца.

Опасаясь пересечь государственную границу, мы поспешили развернуться. Невольно вспомнил, как в одном из июньских боев вдвоем с Холиным долго и безуспешно пытался в более простых условиях уничтожить такой же одиночный самолет…

В том месте под нами, где пятнадцать дней назад закончился разгром японской армии, стояло полнейшее спокойствие, напоминая утро перед началом нашего наступления 20 августа.

Знакомый до мельчайших излучин Халхин-Гол мирно катил свои воды. Впереди нас, от реки и по всей степи, от горизонта до горизонта, высоко поднимался дым: горела высохшая трава, зажженная упавшими самолетами. Ветер волнами гнал огонь, который, подобно воде, растекался, грозя залить всю степь. Местами пламя, играя красными вихрями, вскидывалось вверх, и потому летчики не прижимались к земле, как раньше, а старались держаться повыше. От дыма видимость стала хуже. Запах гари чувствовался даже в кабине.

Заметив на одной высоте с нами уходящее звено японских истребителей, мы направились было им наперерез, но тут у меня встал мотор: кончилось горючее.

Запас высоты был большой. Я спокойно взял курс на свой аэродром.

Часы показывали 58 минут полета: мотор все время работал на полную мощность.

«Чайка» села вместе со мной.

Васильев подъехал на бензозаправщике, сразу же начал направлять самолет горючим.

— Приказано эскадрилье по готовности снова вылетать! — с беспокойством выложил техник. — Бои еще продолжаются… Говорят, японцы готовятся к наступлению, стянули десять дивизий и много баргутской конницы…

Я уже не раз слышал эти разговоры и не совсем верил им. Но теперь, когда действия японской авиации достигли такой активности, слухи о десяти дивизиях и баргутской коннице выглядели более чем правдоподобными. Ведь не бесцельно же бросало японское командование сотни своих самолетов, добиваясь господства в воздухе.

Я хотел все-таки уточнить, откуда у Васильева такая информация, и как бы мимоходом спросил:

— А кто говорит?

— Все говорят!

Почему же, черт побери, нам не разрешают вести разведку в Маньчжурии?!

В летчике, летавшем на «чайке», я еще издали узнал своего товарища по военной школе Сергея Михайловича Петухова.

— Сережа! — воскликнул я, обрадовавшись такой неожиданной встрече.

— А, это ты… Здравствуй, — вяло улыбнулся Петухов. У него был густой басок, не вязавшийся с небольшим ростом. — Вот сволочи! — зло бросил он по адресу японцев. — Наверно, разбили всю нашу эскадрилью.

Он был очень удручен налетом японцев на аэродром. В горле у него хрипело, глаза гневно поблескивали. Направляя техника заправлять «чайку», я сказал Петухову о возможности нового наступления японцев.

— Ни одной минуты в обороне сидеть больше нельзя, надо немедленно и беспощадно по ним ударить! — решительно заявил Петухов.

Потом он объяснил, как получилось, что японский истребитель внезапно и точно зашел в хвост моей машины. Оказывается, этот И-97 летел мне навстречу значительно ниже. За широким носом самолета увидеть врага я, конечно, не мог. Находясь подо мной, японец пошел на «петлю» и так точно рассчитал свои действия, что, когда был в верхней точке и в перевернутом положении, я находился у него уже в прицеле на дистанции метров 15 — 20. Еще бы один момент… Японец, очевидно, считал, что при таком сложном маневре его уж никто не собьет, и за это расплатился жизнью.

Мне приходилось слышать, что японские летчики тренируются в стрельбе по воздушным целям из любого положения, в том числе и из перевернутого. Но меня поразило, что этим маневром японец сумел подобраться ко мне вплотную сзади и совершенно незаметно.

Провести столько воздушных боев, побывать в стольких переплетах, довести до степени условного рефлекса умение видеть врага — и так опасно, близко подпустить к себе японского истребителя! Но подкрался-то он оттуда, откуда ждать его и в голову не приходило, — спереди и снизу!.. Значит, одного умения видеть врага в бою мало, надо еще уметь и предвидеть, в частности, знать самые различные способы нападения, которые может применить противник. То обстоятельство, что Петухов сбил аса-японца чрезвычайно простым приемом — с боевого разворота, еще раз подтверждало старую истину: на каждый яд имеется противоядие, на каждый маневр найдется свой контрманевр. Прав Григорий Пантелеевич Кравченко: воздушный бой так же разнообразен, как разнообразны человеческие характеры, в нем никогда не может быть неизменных форм борьбы… Следовательно, никогда не должно быть самоуспокоенности, даже на мгновение!

Васильев доложил, что самолеты готовы.

Петухов сказал обеспокоенно:

— Ну, полечу к себе. Там не знают о моей посадке и будут волноваться.

Однако мне о многом еще хотелось с ним поговорить.

— Как тебе «чайки» нравятся? — спрашивал я на ходу, провожая Петухова к самолету.

— Ничего, но хуже И-16.

— А утверждали, что они очень маневренные?

— Э-э! Теперь на маневренности далеко не уедешь. Главное в бою — скорость! Скорость и высота!

И я иными глазами, без былого восторга взглянул на «чайку». Увидел, что расчалки и подкосы, унизывающие верхние и нижние крылья, представляют собой систему, о которой никак нельзя сказать, что она обладает совершенной формой обтекаемости… А ведь этот самолет создан позднее И-16 на пять лет!.. Так что же, «чайка» — регресс в авиации?

Сережа уже застегнул шлем, натянул перчатки и давно готов был сесть в кабину, но вспоминались новые и новые подробности боя, полные значительности и новизны. Мы никак не могли закончить важный для нас разговор. Еще в школе летчиков мы с Петуховым были хорошими товарищами, а после встречи в бою, когда сумели вовремя помочь друг другу, почувствовали, что стали настоящими друзьями.

— Знаешь, — говорил я на прощание, — все-таки нужно хоть парой, но всегда держаться вместе.

— Парой в бою удержаться можно, — соглашался Петухов, усаживаясь наконец в кабину, — но ведь мы летаем в бой эскадрильями и полками, а радио-то нет…

На том мы и закончили. Он пошел на взлет…

Когда я вернулся на командный пункт эскадрильи, там уже были известны первые результаты прошедшего боя. Только над территорией Монголии упало более двадцати японских самолетов. Мы потеряли шесть истребителей, из них — пять «чаек», на которых погибли превосходные летчики Михаил Самойленко, Николай Лебедев, Степан Матросов и Николай Кочетков; летчик Михаил Чесноков выпрыгнул на парашюте… По сравнению с августом — это крупные потери. Такой же примерно урон мы несли в июне, когда только начинали воевать против опытного и коварного врага…

Со смешанным чувством радости и беспокойства вдумываюсь я в ход сражения, из края в край прогремевшего над степью. Вижу его характерные частности и хорошо различаю общие замыслы сторон; оцениваю тактическую прозорливость советского командования, обеспечившего в сложной обстановке, без радио наращивание сил на решающем участке и закономерность нашей победы… Но как первый мой бой, так и эта схватка полна новизны; из самых недр грандиозного сражения выступают острейшие вопросы. Именно о них и заговорил я с Петуховым в первые минуты нашей встречи.

«Необходимость действовать в бою парами».

На моей памяти не было еще воздушного сражения, когда бы боевой порядок эскадрильи не рассыпался после первой же атаки. Теперь уже не шли споры о том, надо ли сохранять в — бою компактный строй. Практика убедительно показала, что групповой воздушный бой проходит в поединках одиночных самолетов, в некоторых случаях — звеньев. И мы следовали этому требованию, не имея возможности опереться на какие-либо теоретические обобщения, тем более на официальные документы. Для того чтобы уяснить, сформулировать то новое, что вносила жизнь, следовало хорошенько обдумать, коллективно обсудить быстро накапливавшийся опыт. Времени же у летчиков не было: днем — дежурства возле самолетов, ночи едва хватало на сон. А организационная структура штабов не предусматривала людей, которые могли бы обобщать и анализировать опыт воздушных боев. Странное создалось положение! При авиационных штабах было много специалистов: и штурманы, и инспекторы по технике пилотирования, и связисты, и парашютисты… А вот специалистов, которые занимались бы тем, ради чего, собственно, и поднимаются в небо истребители — воздушным боем, людей, досконально изучающих и обобщающих его развивающуюся тактику, в наших штабах, увы, не было…

Интересы успешного проведения крупных групповых боев настоятельно требовали также, чтобы самолеты были оснащены надежными средствами связи. Пока воздушные бои проходили «на пятачке», белое полотнище стрелы в известной мере обеспечивало управление истребителями с земли. Но, как только воздушные сражения приобрели такие масштабы, что охватить их взглядом с командного пункта стало невозможно, стрела утратила свою роль. При одновременном появлении в воздухе нескольких групп своих и чужих самолетов общее управление боем нарушалось. И в тех случаях, когда масса самолетов охватывала все пространство неба, отдельные вражеские группы, никем не атакованные, могли прорваться к цели (что и произошло сегодня)… Радио для нашей авиации становилось жизненной необходимостью.

Утро 16 сентября 1939 года было необычным.

Мы проснулись не от гула моторов, как привыкли, а от странной тишины. Солнце уже поднялось, но аэродром молчал. Я поторопился одеться и вышел из юрты.

Техники находились возле самолетов, но чехлы с моторов не снимали; нигде не звучали команды, не сигналили бензозаправщики и стартеры. Люди чего-то ждали.

Васильев озабоченно просматривал свежие газеты.

— Ну и прет немец, товарищ комиссар! Польша-то уже почти разбита…

— Почему моторы не прогреваете?

— Начальник штаба не разрешил. Говорят, какие-то указания с Хамар-Дабы.

И тут вдруг возле командного пункта началось шумное веселье: педантичный, степенный Борзяк, обхватив старшего техника эскадрильи, закружился с ним в каком-то странном танце. В воздух взвились ракеты, означавшие конец еще не начинавшегося сегодня дежурства.

— Мир!.. Ура!

Волнующее эхо победы пронеслось по аэродрому, гулкой радостью отзываясь в каждом сердце…

Пока люди, возбужденные и радостные, собирались на митинг, капитан Борзяк вводил нас в курс последних известий, только что переданных из штаба группы.

Оказывается, уже несколько дней в Москве шли переговоры о перемирии. Советское и Монгольское правительства, чтобы способствовать успеху переговоров, отдали распоряжение командованию наших войск проявить максимальную выдержку, не поддаваться на провокации врага. Но какой бандитской подлостью и коварством надо обладать, чтобы в тот самый момент, когда решается вопрос о мире, так накалить обстановку, привести весь Дальний Восток на грань войны… Впрочем, японский империализм, японская военщина изменили бы своей природе, если бы поступили иначе…

Кулаков легонько толкнул Шинкаренко:

— Теперь тебе понятно, почему нам вчера не разрешили штурмовать японские аэродромы? С верхотуры-то видней, чем нам на степных просторах.

— Это точно! — улыбнулся своей доброй улыбкой Женя, а потом сказал суховато и твердо: — Но, чтобы бешеная собака неожиданно не укусила, нужно уметь ей вовремя дать по зубам…

Я отошел в сторонку, чтобы немного сосредоточиться перед выступлением, собраться с мыслями.

Теперь понятно, что японцы, потерпев в августе небывалое еще в истории военное поражение, пытались за пятнадцать дней сентября ложными слухами и обманными демонстрационными маневрами создать впечатление, будто готовятся к реваншу крупными силами. Расчет был прост: запугать нашу сторону, добиться выгодного соглашения. Провокация не удалась.

Советско-монгольские войска, проявив высокую боеготовность, отбили все попытки достигнуть хотя бы малейшего успеха и заставили поверженного врага просить о прекращении всех военных действий.

За время боев японцы потеряли около 700 самолетов, мы — не более 150.

Да, в историю наших Вооруженных Сил вписана новая яркая страница. Она интересна богатым военным содержанием, отражает серьезный этап в развитии тактики авиации. Три жестоких месяца на Халхин-Голе показали, с каким умением, твердостью и мужеством отстаивали советские люди дело мира.

Вот как раз об этом прежде всего и хотелось сказать.

Не все, кто ехал с нами в Монголию, отпразднуют нынешний светлый день. Не дождался его Холин, не увидит его Солянкин, не отпразднует его Рахов и много прекрасных товарищей… Вечная им слава!..

А где наши боевые инструкторы, «испанцы», как мы зовем бойцов-коммунистов, которые первыми из нашего крылатого племени схлестнулись в мадридском небе с фашистскими пиратами? Где товарищи, участники воздушных боев в Китае против японских захватчиков? Трудно переоценить, как много они сделали здесь, на монгольской земле, передавая нам свой опыт борьбы с оголтелыми бандами империализма. Их на Халхин-Голе уже нет. Нет дважды Героев Советского Союза Сергея Грицевца, — Григория Кравченко, нет Героя Советского Союза Василия Трубаченко, орденоносца Комосы и еще многих, многих бесстрашных истребителей: во главе с комкором Я. В. Смушкевичем они срочно, по тревоге, отбыли к нашим западным границам.

Война надвигается с той стороны.

И беспредельна наша решимость сокрушить ее сатанинские силы.

1956 — 1960 гг.

Список иллюстраций