— В нём дурная кровь, он зачат подонком! Ненавижу его!
      — Кого именно? — спросил Григорий. — Жандарма или ребёнка, который даже не родился и, тем более, не совершил никаких дел — ни плохих, ни хороших?
      Злата не ответила. Посмотрела на отца. Выключила конфорку под кружкой с «полулунным зельем» и отвернулась к окну.
      Григорий подошёл к дочери, прикоснулся к плечу.
      — Отец даёт ребёнку только плоть, а душой наделяет мать. Так учит наша вера, Злата. Такова воля благодатной, родившей этот мир.
      — Благодатная родила чудовище, — горько сказала Злата. — Не получилось у неё передать миру свою душу.
      На кощунственные слова преподобный не рассердился.
      — Изначально мир благодатен, как и его мать, — тихо ответил он. — Но в мире живут люди. Разные люди, Злата. Кто-то уродует мир, кто-то делает хоть немного лучше. Великая мать родила этот мир для нас, своих детей, и от нас зависит, каким он становится.
      — Хочешь сказать, — криво усмехнулась Злата, — что ребёнок будет таким, каким воспитаю его я? И подлая кровь отца его не испортит?
      — Да.
      — Может быть, — согласилась Злата. — Но Совет Благословенных, папа… Дочь священника, которая рожает без венчания… Тебя и так считают отрицателем святых заветов, постоянно твердят, что ты нарушаешь каноны веры. А из-за меня…
      — Да пошёл этот Совет… — презрительно фыркнул преподобный Григорий. — Я стал слугой матери-всего-сущего потому, что это было угодно ей, а не кучке старых властолюбцев, у которых за обилием ранговых татуировок не видно знака богини. Даже если приказом Совета меня лишат звания преподобного, слугой великой матери я останусь.
      Злата вздохнула. Для священника отец всегда был слишком своеволен, на грани отлучения ходит ещё с первого курса семинарии. Нарушением канонов больше, нарушением меньше — ему действительно уже давным-давно всё равно.
      — Но посёлок, папа. Злые языки, косые взгляды… Я боюсь.
      — Девочка моя, — Григорий обнял дочь, осторожно положил руку на живот. — Ты собираешься сделать миру самый величайший дар, который только может быть — новую жизнь. Тебе ли бояться какой-то глупой тётки Жозефины и выжившего из ума деда Филимона? Ты должна гордиться собой, девочка, ведь ты делаешь мир богаче на целую жизнь. Ты даришь это дитя миру, а он гораздо больше нашей деревни, и люди в нём живут разные. Кроме Филимона и Жозефины в мире есть те, для кого твое дитя будет счастьем и благословением. Так не лишай их своего дара. Ты рожаешь дитя для мира, Злата, для собственной радости и гордости, а не для соседей.
      Девушка неуверенно кивнула. Отец мягко улыбнулся:
      — Ну так какое тебе дело до соседских пересудов?
      — Никакого, — ответила Злата. Но без особой уверенности.
      — Тогда надевай самое красивое платье, — сказал отец, — и пойдём к столяру заказывать кроватку для ребёнка. И начинай придумывать имя. Ты уже знаешь, кто это будет — сын, дочь?
      — Это будет сын, папа. И я назову его Авдеем.
      — Имя хорошее, — одобрил преподобный. — А сейчас иди наряжайся.
      Злата кивнула и выплеснула в раковину «полулунное зелье». Отец умел убеждать, не зря он считался лучшим проповедником таниарской церкви.
      …Неизменно нарядная, словно для святого праздника, Злата ходила по запылённым поселковым улицам с величием императрицы, уверенно и гордо несла живот, в котором зрела новая жизнь. Перед такой гордостью опускались насмешливые взгляды, умолкали ядовитые язычки.
      А через два года после рождения Авдея приехал Михаил.
      — Арест был внезапным, я не успел дать тебе весточку. А переписка политзекам запрещена.
      — Ты напрасно приехал в Гирреан. Это скверная земля для отлучённого жадарма.
      — Это земля, по которой ходишь ты, — ответил Михаил. — А значит — самая прекрасная в Иалумете.
      Злата не ответила. Михаил осторожно взял её за руку.
      — Ты выйдешь за меня замуж?
      — У меня есть сын.
      — У нас есть сын. Ведь это мой ребёнок?
      Злата высвободила руку.
      — У него твоя кровь. Но сможешь ли ты сделать его своим ребёнком, знает только великая мать.
      — Я буду стараться, — пообещал Михаил. — Так ты пойдёшь за меня?
      Злата ответила поцелуем.

+ + +

      Ланмаур опять открыл видеоролик Авдея Северцева. До чего же красив гадёныш! И преисполнен той же уверенной свободой, что и папаша. Ланмаур нахмурился: Малугира так и не удалось научить держать спину с истинно вельможным величием, а этот ублюдочный худородок императору фору даст.
      — Откуда у гирреанского простокровки могли взяться благородные манеры? — спросил Ланмаур человека.
      — В пустоши много людей дворянского звания — и простые придворные, и высокие вельможи. Почти каждый из них открывает если не школу, то хотя бы курсы Общего и Высокого этикета. Это неплохой приработок к скудному казённому содержанию. Ведь у большинства опальников имущество на период ссылки переходит под управление Финансовой канцелярии. К тому же в Гирреане учителей уважают точно так же, как и по всей Бенолии. Если опальник занят учительством, таниарская община принимает его под свою защиту и не позволяет уголовникам, да и жандармам, на него наезжать. В благородных манерах таниарские простолюдины большого толка не видят, но детей на выучку посылают охотно, говорят, что лучше это, чем по улицам со шпаной болтаться.
      Ланмаур отошёл к окну, долго смотрел в темноту.
      — Северцев действительно возьмёт гран-при? — спросил он.
      — Да, господин. Члены жюри в один голос твердят, что теперь их задача — не конкурсантов оценивать, а подобрать Северцеву достойное сопровождение для финального концерта. Соперничать с ним всё равно никто не сможет.
      Ланмаур швырнул в угол видеопланшетку.
      — Завтра — второй день первого тура, — сказал он. — Прослушивают тех конкурсантов, которых не успели прослушать сегодня. Северцев будет свободен целый день. Чем он намерен заняться?
      — С утра репетицией, после учитель прогуляет его по Плимейре, а вечером опять репетиция.
      — Так в городе он будет… — Ланмаур не договорил.
      — …с часу дня и до четырёх, — закончил человек.
      Ланмаур бросил ему конверт с деньгами и жестом велел убираться. Человек подобрал чудом уцелевшую видеоплашетку и выскользнул из номера.
      — Первого и седьмого сюда, — приказал губернатор придверному теньму. — А ты следишь за Северцевым. Дашь знать, как только он поедет в город.

* * *

      Плимейра Авдею понравилась — вся в зелени, стены домов светлые, много фонтанов.
      — Так зачем ты взял с собой вайлиту? — спросил Джолли.
      — Хочу попробовать себя в настоящем конкурсе.
      — Каком? Твой единственный конкурс — «Хрустальная арфа».
      — Нет, — качнул головой Северцев, — это ваш конкурс, учитель. Демонстрация достижений вашей школы. А мой конкурс будет вон там, — кивнул он на стоэтажное здание межпланетного торгового центра.
      — В смысле? — не понял Джолли.
      — В холле отличнейшая акустика, разве вы не заметили?
      — Ты хочешь там играть?! Да ты с ума сошёл!
      Авдей улыбнулся.
      — Учитель, играть в зале, где люди собрались специально для того, чтобы слушать музыку, много ума не надо. Другое дело — овладеть вниманием людей там, где они о музыке даже не вспоминают. И не только вниманием. Если я смогу найти путь к их душам сквозь все повседневные дела и заботы, которыми они отгорожены как стеной… Только тогда я смогу назвать себя настоящим музыкантом.
      Джолли отвернулся.
      — Мне бы до такой мысли не додуматься никогда. И никому из моих наставников. Но ты другой. — Он помолчал. — До сих пор я учил тебя, но сегодня ты сам стал моим учителем.
      — Я не понимаю, — тревожно глянул на него Авдей.
      — Среди наставников принято думать, что, обучая, они гранят алмаз, превращают сырьё-ученика в мастера-бриллиант. Это не так. Алмазом является не ученик, а его дарование, и задача наставника — научить своего подопечного самому гранить этот алмаз. Только тогда ученик станет истинным мастером.
      Авдей робко прикоснулся к плечу Джолли.
      — Я всё равно ничего не понимаю, учитель. Я сделал что-то не так? Обидел вас?
      — Я вам больше не учитель, сударь, а вы мне не ученик. Отныне мы коллеги, маэстро Северцев. — Он повернулся к Авдею, пожал ему плечо. — Я счастлив, Авдей. Сегодня я узнал, в чём цель истинного учительства. Назвать ученика коллегой и увидеть, что в вашем общем мастерстве он поднялся хотя бы на ступень выше тебя. Только тогда мастерство будет жить. А что это за мастерство — музыка, как у нас с тобой, или единоборства, как у Кандайса с Олегом, совершено не важно. Потому что главным тут становится только движение вперёд и вверх, только развитие.
      — Учитель…
      — Нет, — твёрдо сказал Джолли. — Коллега Бартоломео.
      — Я не могу, — мотнул головой Авдей. — Нет.
      — Вы мастер, сударь, — повторил Джолли. — А теперь идите и напомните всем этим людям, что музыка в их душах звучит всегда — и в горе, и в радости, и в повседневной суете.

* * *

      Ланмаур сидел в маленьком кафе на девяностом этаже торгового центра. Сектор закрытый, сюда допускают только по специальным карточкам.
      За соседний столик сели две молодые наурисны, одна в лиловом платье, другая — в розовом брючном костюме.
      — Ты почему опоздала? — спросила подругу девушка в лиловом.
      — В холле один парень на вайлите играл, — ответила та. — Это волшебство! Его музыка… Она похожа и на сладкое вино, и на полынный ветер, и на солнечный свет. Я не могла уйти, пока не дослушала.
      — В Каннаулите конкурс идёт, наверное, это один из участников решил поразвлечься.
      — А билет на конкурс купить можно? — спросила барышня в розовом.
      — Прослушивание закрытое, — ответила подруга.
      — Жаль. — Девушка в розовом печально вздохнула и тут же мечтательно заулыбалась. — Видела бы ты, какой он красавчик! Я влюбилась. — И вновь погрустнела. — Но я никогда больше его не увижу.
      Её подруга немного поразмыслила.
      — Всё не так безнадёжно. Финалисты конкурса дают концерт в филармонии. Туда билеты мы купить можем. Но ты уверена, что твой красавчик дойдёт до финала?
      — Он возьмёт гран-при, — уверенно ответила девушка в розовом. — Слышала бы ты, как он играл — не сомневалась бы.
      — Ладно, — хмыкнула барышня в лиловом. — Посмотрим, так ли он хорош, как ты расхваливаешь.
      — У него красота ангела, манеры принца, а мастерство шамана! — заверила девушка в розовом. — И знаешь что? Пошли купим новое платье, а после зайдём в косметологичку. На концерте я хочу быть неотразимой. Он должен меня заметить.
      Подруги ушли.
      Ланмаур зло оскалился. Этот мерзкий плебей… Зачем ему так много — и красота, и талант, и благородство манер.
      Не будь Северцева, гран-при взял бы Малугир. Тогда род Шанверигов смог бы получить должность при дворе. Губернатор — это всего лишь губернатор, на Алмазный Город смотрит только издали.
      Если бы не Северцев… Подлый и грязный плебей!
      Ланмаур достал телефон.
      — Бери его, — приказал теньму.
      — А Джолли, Исянь-Ши?
      — У тебя что, электрошокера нет? Пусть немного отдохнёт.

* * *

      Очнулся Авдей в многоместной палате бесплатного госпиталя. Душный, спёртый воздух, обшарпанные стены, постельное бельё пахнет чужим п о том.
      Правая рука затянута в лубок, левую половину лица и шеи покрывает тугая плёнка противоожоговой маски.
      — Эй, сестра! — заорал пациент с койки слева от Авдея. — Семнадцатый очухался!
      Подошла медсестра, бросила «Сейчас врач придёт» и исчезла.
      — Эй, семнадцатый, — повернулся к Авдею сосед. — Тебя как зовут?
      — Помолчи, пожалуйста, — попросил Авдей. — Всё потом. После врача.
      — Да, морду тебе подпортили знатно. Красавчиком уже не бывать.
      — Пропади она совсем, эта морда, — ответил Авдей. — Главное, что с рукой.
      Сосед глянул на лубок, на маску и промолчал.
      Врач появился минут через пять.
      — Что с рукой, доктор? — спросил Авдей.
      — Ты на стены ободранные не смотри, — преувеличенно бодро сказал врач. — У нас отличные биоизлучатели. Основные рабочие функции руки восстановим уже через неделю, а после и…
      — Я музыкант, — перебил Авдей. Глянул на лицо врача и добавил: — Был.
      — На всё воля пресвятого, — быстро ответил врач. — Чудеса исцеления случаются не только в кино и книгах.
      Авдей горько рассмеялся.
      — Я не принимаю дурмана, доктор, а химический он или психологический, не важно.
      — Резервы людского организма огромны, — всё так же быстро сказал врач. — И человек среди людей не исключение. Если вам не нравятся чудеса пресвятого, доверьтесь могуществу собственной природы. Излечимо абсолютно всё.
      — Только далеко не всё умеют лечить.
      Врач опустил взгляд.
      — Я пришлю медсестру. Вам пора принимать лекарство.
      Авдей кивнул, отвернулся. Сосед смотрел на него со смесью сочувствия и злорадства.
      — А мордашка у тебя была загляденье. Девки, поди, сами растопыркой в штабеля падали?
      Авдей закрыл глаза.
      …Мучителей было трое — заказчик и два исполнителя.
      — Исянь-Ши, не благоразумнее ли отрубить ему руку? — спросил первый исполнитель. — Маленькими кусочками.
      — Нет, — сказал заказчик. — Тогда для него кончено будет всё, и недородку придётся начинать новую жизнь. А так останется надежда на исцеление. Шанс вернуться на сцену. Этот дермец навечно застрянет между прежней и новой жизнью, так и не обретя ни одну из них. Поэтому надо не рубить, а ломать.
      Дробили руку бейсбольной битой. Тщательно, от кончиков пальцев до самого плеча.
      И крики на улицу из мебельного фургона не доносились.
      — Как же он красив, — медленно, с ненавистью проговорил заказчик. — Даже в страдании прекрасен. Это кощунственно, чтобы такая красота доставалась грязнокровому простородному ублюдку.
      — Здесь есть ц а ргова кислота, Исянь-Ши, — сказал второй исполнитель. — Ею чистят энергокристаллы. Кислота очень едучая, если попадёт на кожу, шрам никакой пластикой не удалить.
      — Только не всё лицо, — с улыбкой ответил заказчик. — Ровно половину. Пусть будет равновесие между красотой и уродством.
      — С какой стороны должно быть уродство?
      — С левой. Всё для того же равновесия. Правая рука, левая морда. Только глаз не испорть, пусть видит себя во всём великолепии.
      — Как будет угодно Исянь-Ши, — поклонился исполнитель.
      Этой боли Авдей не выдержал, потерял сознание.
      …Вслед за врачом пришёл инспектор полиции.
      — Где меня нашли? — спросил Авдей.
      — В холле межпланетного торгового центра. За рекламным стендом. Служащий менял плакаты и нашёл вас.
      — Вот как…
      Инспектор достал планшетку фоторобота.
      — Вы запомнили их внешность?
      — Да.
      Инспектор сделал трёхмерные портреты подозреваемых, ушёл.
      Подбежала медсестра, что-то вколола и убежала к другим больным.
      Авдей провалился в мутный тяжёлый сон, где вновь и вновь повторялось пережитое в фургоне.

* * *

      Малугир Шанвериг вышел на сцену, поклонился жюри.
      Но играть не стал.
      — Я хочу сделать заявление. Это важно и касается всех.
      — Говорите, — разрешил председатель жюри, пожилой наурис.
      — Авдей Северцев выбыл из конкурса.
      — Как? — привскочил председатель. — Почему?
      — Сегодня я зашёл за ним в номер. Его учитель сказал, что… — Малугиру перехватило горло. Он мгновение помолчал и продолжил: — С Авдеем случилось ужасная беда. — Малугир пересказал подробности. — И сделано это по заказу кого-то из конкурсантов. Поэтому я ухожу из «Хрустальной арфы». Претендовать на гран-при после того, что случилось, означает присоединить себя к тому подонку, который это сделал.
      Малгуир хотел уйти со сцены, но председатель остановил:
      — Подождите, что говорит полиция?
      — Я не знаю. Наставнику Джолли сообщили о том, что случилось с Авдеем, минут за пять до того, как я пришёл.
      — В каком он госпитале?
      — Не знаю. Наставнику Джолли было не до разговоров.
      — Так, может быть, это ошибка?
      Малгуир ответил с горечью:
      — Судя по тому, что сюда уже приехала полиция, не ошибка. Теперь я могу уйти?
      — Постойте, — сказал председатель. — Если гран-при будет присуждён Северцеву, вы останетесь в конкурсе?
      — Я думаю, почтенный, что это было бы единственным верным решением. Ведь и так понятно, что лучше Авдея здесь нет… не было никого. Но я не знаю, что скажут другие конкурсанты. А сейчас нижайше прошу простить меня, досточтимое жюри, но до тех пор, пока о присуждении гран-при Северцеву не объявлено официально, находиться среди участников конкурса оскорбительно для моей чести музыканта и дээрна.
      Малгуир отдал жюри церемониальный поклон и ушёл, не дожидаясь разрешения.
      — Что ж, коллеги, — сказал председатель членам жюри, — спасти репутацию конкурса может только одно. Гран-при надо отдать Северцеву.
      Возражать ему никто не стал.

= = =

      — Учитель, пожалуйста, не надо плакать, — попросил Авдей. — У вас будет ещё много учеников, которые докажут, что ваша школа самая лучшая в Иалумете.
      Джолли сидел рядом с ним на колченогом больничном табурете. Соседи по палате смотрели на Авдея и Джолли с алчной беспардонностью завзятых сплетников, комментировали их встречу громким шёпотом, но учителю и ученику было не до чужих взглядов и слов.
      — Это я во всём виноват, — сказал Джолли. — Я, и никто другой. Нельзя было отпускать тебя из Каннаулита. Там безопасно.
      — Вовсе нет, учитель. Вся безопасность окончилась ещё позавчера, когда коллегианцы отрубили голову какому-то бедолаге.
      — Надо было запереть тебя в номере, как старый Шанвериг запер своего внука.
      — Это бы не помогло, учитель, — заверил Авдей. — Тот, кто может нанять костоломов, охрану конкурсантского общежития подкупить тем более сумеет. Вам не в чем себя упрекнуть, учитель.
      — Не называй меня учителем, прошу тебя. Я недостоин этого звания.
      Авдей резким движением сел на кровати, здоровой рукой схватил Джолли за плечо.
      — А как же Моника, Два а риг, Лю-Ван? Если вы их бросите, больше никто не сможет научить этих детей как стать гранильщиками собственного даровая. Все будут только стремиться вылепить из них всякую чушь в угоду своей прихоти. Никто, кроме вас, не сможет увидеть в них людей и научить быть людьми!
      Джолли бережно, словно хрупкую драгоценность, снял с плеча руку Авдея, взял в ладони.
      — Если кого и называть учителем, то тебя.
      — Не сейчас, — высвободил руку Авдей. — Может быть, когда-нибудь потом. Хотя ничего другого мне и не остаётся. Теперь я могу только учить музыке. Но в учителя не идут от безысходности. Это неправильно. Нечестно по отношению к ученикам. Поэтому я должен найти какое-то другое занятие. Сделать для себя новую жизнь.
      — Авдей… — начал Джолли, но у него зазвонил мобильник.
      — Извини, — сказал Джолии. — Это председатель жюри.
      Он выслушал собеседника, коротко поблагодарил. Убрал телефон, помолчал немного и сказал:
      — Гран-при твой, Авдей. Так решили конкурсанты, и жюри с ними согласилось. Это не жалость, а признание твоего таланта. Ты не должен отказываться.
      — Решили отдать главный приз мне? — переспросил Авдей. — Но за что?
      — За твою игру. Тем, кто умеет слушать, было достаточно позавчерашнего.
      — Но…
      — Начал всё Малугир Шанвериг, — перебил Джолли. — Тот самый, которого дед запер в номере, и с которым ты весь позавчерашний вечер проболтал по телефону.
      — Я так и не понял, почему он вдруг мне позвонил.
      Джолли улыбнулся.
      — Малугир хотел выразить своё восхищение твоей игрой, но постеснялся. Или не смог подобрать слов. Со мной в его годы бывало то же самое.
      К Авдею подошла медсестра.
      — Пора на процедуры. Тебе каталку или сам дойдёшь?
      — Сам, — поднялся Авдей. От лекарств сильно кружилась голова, но ходить было можно.

= = =

      Панимер нервно метался по небольшой, скрытой от любопытных глаз полянке дворцового парка, судорожно глотал стылый воздух. Быстро темнело, крепчал мороз, и на душе было столь же мрачно и холодно.
      Едва императору принесли голову Погибельника, государь стал стремительно терять интерес к Панимеру. Ещё день-два, и изгнание в Маллиарву неминуемо.
      Пусть император на прощание щедро наградит его, но врата Алмазного Города закроются для Панимера навсегда. Должность внешнеблюстителя уже занята… И никаких других вакансий при дворе нет. Глупец, пока был в фаворе, надо было зарезервировать для себя что-нибудь. Тогда император по одному слову Панимера мог отправить в ссылку любого придворного вплоть до пятого ранга.
      Панимер в ярости хлестнул хвостом по древесному стволу. Брызнули щепки. Панимер ударил ещё раз. Но теперь шипы застряли в древесине, пришлось их осторожно вышатывать, вытаскивать по одному.
      Зато отвлёкся от сожалений и страхов, в голове сразу же прояснилось, мысль заработала.
      «А почему бы Погибельнику не оказаться ложным? — соображал Панимер. — Ведь братки запросто могли опередить коллегианцев и спрятать Избавителя, а императорским агентам подсунуть случайную жертву. Нет, не годится. Один из братков сам сдался в руки коллегии, добровольно пошёл на смерть, изображая Избранного, чтобы истинный Погибельник избежал смерти. Да, так гораздо лучше. И красивее, и романтичнее, государь будет впечатлён, а придворная шваль с азартом падальщиков начнёт обгладывать кости братковского трупа, и такие убедительные подробности насочиняет, до каких я ни за что не додумаюсь. Надо только слушать внимательно и государю информацию выдавать маленьким порциями, чтобы не утомлять высочайшее внимание и в то же время всегда иметь в запасе что-нибудь интересное».
      Ну вот и всё, хвост свободен. Панимер осторожно покачал им, поиграл шипами. Порядок, ничего не вывихнуто и не сломано.
      «Как же засунуть в уже готовое и всем известное толкование Пророчества сообщение о ложности Погибельника? — размышлял Панимер. — Второй раз байка о древнем манускрипте из семейного архива не пройдёт».
      Панимер внимательно, строчку за строчкой, слово за словом перебрал выученное наизусть толкование. А ведь есть тут лазейка! Не ахти какая широкая, но протиснуться можно.
      Немедленно к императору!
      Максимилиан, как и всегда в это время, был в гостиной. А вместе с ним — около десятка придворных и приглашённых вельмож, которые новость о ложном Погибельнике вмиг разнесут по всему Алмазному Городу и Маллиарве. Завтра об этом говорить будет уже весь Круглый материк.
      В гостиную Панимера допустили сразу же после доклада, что было добрым знаком — он ещё интересен государю.
      На колени Панимер рухнул прямо у порога. Поймал взгляд императора и возопил:
      — Вина моя огромна, государь. Молю ваше величество о смерти. — Панимер простёрся ниц.
      — Встань и расскажи толком, — недовольно буркнул Максимилиан. — Что ещё стряслось?
      — Погибельник, государь. Тот, чью голову вам принесли, может быть ложным. Мой недостойный вашего внимания предок об этом предупреждал. Но я не сразу понял смысл его предупреждения. Моя вина бездонна. — Панимер опять простёрся на полу.
      — Подробнее!!! — прошипел вмиг разъярившийся до лютости император. Панимер, не вставая, рассказал подробности. Император выслушал не перебивая. Панимер спешно выпалил самое главное:
      — Если Погибельник ложный, государь, то должны быть знамения. В Каннаулите должно произойти нечто необычное, из ряда вон выходящее. Совсем не обязательно непосредственно связанное с Погибельником, государь, просто — необычное. Эманации злотворной силы Погибельника заставят людей действовать вопреки их собственной воле, совершать поступки, непредставимые прежде. Государь, позвольте мне съездить в Каннаулит, провести дознание. Уже через сутки доклад будет у ваших ног.
      «Пресвятой Лаоран, — взмолился Панимер, — вдохнови этих сонных каннаулитцев хоть на какие-нибудь поступки и события. А толково объяснить, почему они невероятные и доселе невозможные, я и сам смогу».
      — Нет, — холодно приговорил император. — Проводить дознание — обязанность агентов охранки. А ты останешься здесь. Под стражей. Увести! — велел он придверным теньмам.
      Панимера заперли в Зелёной комнате. Это означало, что статус его пока не изменился, и в ближайшие сутки опала не грозит.
      А два часа спустя император, напуганный мрачными, стремительно разлетающимися по Алмазному Городу сплетнями о ложности умерщвлённого Погибельника и скором Пришествии истинного, вызвал Панимера к себе.
      — Оставьте пустые страхи, государь, — мягко сказал Панимер, сел на специальный коврик подле ложа императора. — Ведь теперь вы знаете о спасении Погибельника. А значит, сумеете уничтожить его до того, как это зловреднейшее порождение дьявола войдёт в полную силу. Все преимущества на вашей стороне, государь. Коллегия всегда побеждала братства. Это ваш самый надёжный щит, государь.
      — Толку от этого щита! — истерично взвизгнул Максимилиан. — Дармоеды! Сразу не могли избавить меня от врага. Сколько их теперь будет, таких ложных Погибельников? Два?! Или двести?! — Максимилиана трясло от ужаса. Он с ненавистью глянул на Панимера и швырнул в него подушкой.
      Панимер согнулся в чельном поклоне, пряча полную шального счастья улыбку. На такую невероятную удачу он не смел даже надеяться. Император, сам того не подозревая, дал ему роскошнейший козырь. Длинная вереница ложных Погибельников — сам бы Панимер ни за что до такого не додумался.
      Теперь главное — правильно разыграть самые первые карты. А дальше всё само пойдёт, только и останется, что ловить нужные повороты, чтобы вечно оставаться на вершине волны.
      — Расследование в Каннаулите уже начато, государь, — мягко сказал Панимер. — Завтра прибудут первые результаты. И вы, с вашей высочайшей мудростью и прозорливостью, легко сможете поймать след истинного Погибельника. И пустить по нему ликвидаторов из коллегии. От них не уходил ещё ни один прокл я тый разрушитель. Вам принесут его голову.
      Император смотрел на Панимера с надеждой.

* * *

      Николай принёс Найлиасу брикетик масла, пакет муки, десяток свежих яиц и килограмм яблок.
      — Зачем всё это, досточтимый? — спросил он рыцаря.
      — Пирог испеку. Гюнтер его любит.
      Николай неуверенно оглянулся. На кухне участка были только котлы, ножи и черпаки.
      — У нас нет духовки, досточтимый. И формы для выпечки.
      — Форма и не нужна. Достаточно чистого листа нержавейки, — Найлиас кивнул на крышку от старой кастрюли. — А духовка есть в печи вашего вагончика, который вы столь любезно мне уступили.
      — Вам лучше знать, досточтимый.
      — Николай Игоревич, вам так неприятно произносить моё имя?
      В ответ Николай только зыркнул хмуро. Найлиас ему нравился, Николай даже ловил себя на мысли, что хотел бы назвать рыцаря учителем. Но ведь у Николая уже есть учитель. Точнее — дядя по Цветущему Лотосу. Но с рыцарем ему в мастерстве не сравниться. Да и никому в Цветущем Лотосе. «Я так и не догадался, что Гюнтер — адепт ордена. Зато он меня раскусил быстро. Подготовка у светозарных не в пример лучше братианской».
      — Вы рыцарь, — вслух сказал Николай. — Я член братства. Наши пути различны.
      — Были бы различны, не соедини их Гюнтер. Ведь вам он дорог не меньше, чем мне.
      — Хотите предложить мне членство в ордене? — ехидно поинтересовался Николай.
      — Тех, кто старше девятнадцати, в орден не принимают. — В голосе Найлиаса явственно прозвучало сожаление.
      Николай посмотрел на него с превосходством.
      — А в братствах возрастных ограничений нет.
      — В этом вы правы, — ответил Найлиас. — От возрастного ценза больше вреда, чем пользы. Но во всём остальном братства ошибаются.
      — А Гюнтер в наш путь верит, — не без злорадства сказал Николай.
      — Каждый имеет право на ошибку.
      — Ага, — кивнул Николай. — Имеет. Весь вопрос — чем оплачиваются эти ошибки. И кем оплачиваются.
      — Да, — ответил Найлиас. Лицо и руки рыцаря бесстрастны, а хвост ломано изогнулся, кончик задрожал. Найлиас поймал его рукой.
      — Мне нужно заводить тесто. Если не сложно, сударь, отнесите Гюнтеру бульон и попробуйте уговорить хотя бы немного поесть.
      Николай кивнул, взял чашку с густым куриным бульоном, пошёл в вагончик.
      Гюнтер лежал на койке, отвернувшись к стене.
      Николай поставил бульон на стол.
      Гюнтер не шевельнулся.
      — Нужно поесть, — сказал Николай. — Хотя бы немного.
      Гюнтер не обернулся. Николай нахмурился.
      — Если есть не будешь, лихорадка опять вернётся. Тебе что, мало было, шесть дней в бреду да беспамятстве пролежать? Только вчера очнулся, и опять в отключку хочешь? Или тебя, как пацана сопливого, ремнём есть заставлять?
      Гюнтер молчал. А спина как у мёртвого, сколько ни бей, всё одно из своей отрешённости вынырнуть не захочет. Николай сел на вторую койку, сказал ласково:
      — Бульон, если честно, я бы тоже есть не стал. Но твой учитель пирог яблочный затевает. Говорит, получится вкусно. Чудн о е дело, — Николай хохотнул как мог натурально, — рыцарь, а стряпать умеет.
      — Зачем он остался? — резко повернулся к нему Гюнтер. — Для чего торчал в Бенолии всё это время? А теперь даже сюда приехал. В Стиллфорт он должен был улететь ещё двадцатого сентября. Орден не прощает таких пренебрежений приказом. Теперь его разжалуют, прогонят в обеспечение… Почему он так сделал?
      — Потому что ты для него важнее и дороже любых званий и должностей, — ответил Николай. Сердце больно куснула ревность. Его учеником Гюнтер не станет никогда. Ещё дня три-четыре, и рыцарёнок поправится, уедет с Найлиасом в далёкие края, позабудет и Бенолию, и случайного знакомого с плантации.
      Гюнтер теребил край одеяла.
      — У разжалованных учеников отбирают.
      Николай пожал плечами.
      — Даже если тебя отправят к другому учителю, досточтимый Найлиас всё равно будет знать, что ты в порядке. Ему этого достаточно.