— Поторопись, Дронгер. У тебя не более двух-трёх дней.
      — Да. — Адвиаг поднялся. — Я немедля попрошу инспектора об аудиенции. Только… Берт, откуда Филипп всё узнал?
      — А ты не понял? Мажордом, семейство которого двести с лишним лет служит твоему роду, настрочил на тебя донос. Теперь сей достойный господин войдёт в свиту Филиппа.
      — Но почему?! Берт, я же никогда не давал слугам повода для ненависти и мести. Неужели всё это только для того, чтобы попасть в штат Алмазного Города? Невозможно…
      — Алмазный Город здесь ни при чём. Многие из наших слуг, Дронгер, разделяют воззрения Филиппа на чистоту благородной крови. Ты оскорбил своих челядинцев в самых дорогих для них мыслях и чувствах. Они столетиями служили одному из знатнейших и высоких родов империи, стали на этой службе даарнами и даже диирнами, людьми благородного статуса. Однако каким бы высоким это благородство ни было, Адвиаги всегда стояли несоизмеримо выше. Подчиняться таким господам было не только не обидно, но даже почётно. А ты заставил их благородия склониться перед теми, кто был намного ниже. Сначала госпожой дома Адвиагов стала худородная провинциальная дворяночка, которая, соблюдай ты Табель о рангах, могла бы претендовать на место мажордомовой референтки и не больше. Вот и представь, каково было слугам, и мажордому в первую очередь, ежедневно называть её монсеньорой. Однако это ещё не все их беды. Малнира, пусть и плохонькая, но всё же потомственная дворянка. Существо высшего порядка. А кем от рождения был Винсент?
      Адвиаг опустил голову.
      — Вот то-то, — сказал Пассер. — Дворянство у выпускников Высших лицеев одноразовое, без права передачи по наследству. Его жалуют лишь потому, что закон запрещает людям недворянского статуса входить в Алмазный Город. Даарнство Винсента — это звание приближённого раба, не людя, а всего-навсего вещи, ходячего и говорящего приспособления для подавания чая и завязывания шнурков на ботинках. И ты надеялся, что твоя челядь благородных кровей согласится именовать мессиром безродного приютского ублюдка? Тем более если этот ублюдок собирается жениться на столь же безродной девке, которая не далее, как полгода назад была прислугой одного из низших званий.
      Адвиаг спрятал лицо в ладонях, застонал.
      Пассер взял его за плечи.
      — С предателями ты разберёшься после. Сейчас нужно думать только о Винсенте. Ты ещё можешь его спасти!
      — И Рийю, — быстро сказал Адвиаг. — Без неё мой сын не захочет жить.
      — Ты вернёшь их обоих. Пойдём, Дронгер. Надо как можно скорее получить аудиенцию.

= = =

      Авдей стоял посредине большого полутёмного зала. У стен, скрытые густой непроницаемой тенью, сидели люди — Великие и Младшие Отцы братства Цветущего Лотоса.
      — «Нет» — ваше последнее слово? — спросил один из Отцов.
      — Последнее, — твёрдо сказал Авдей.
      — Вы могли бы стать нашим предводителем в борьбе с тиранией Максимилиана, нашим знаменем.
      — Так вы предлагаете мне стать знаменем или предводителем?
      — Не вижу разницы, — сказал второй Отец.
      — Неспособность отличать вещи от людей — признак глубокого умственного расстройства. Обратитесь к психиатру. Может быть, ещё не поздно вылечиться.
      — Ты… — вскочил Отец. Его дёрнули за рукав, заставили сесть.
      — Я людь, — отрезал Авдей. — И не буду низводить себя до уровня вещи, пусть даже такой священной, как знамя.
      — Мой брат допустил неточность формулировки, — примирительно сказал третий Отец. — Прошу его простить. Однако мы действительно нуждаемся в лидере, который сможет привести нас к победе.
      Авдей усмехнулся.
      — Прежде чем связывать себя с каким бы то ни было политическим обществом, необходимо детально изучить его программу. У вас же программы нет вообще. Ваше братство не более, чем клуб любителей ролевых игр, причём характер игры заставляет усомниться в здравости рассудка игроков.
      — Бесчестно оскорблять тех, кто спас вам жизнь! — выкрикнул первый Отец. — Вы мараете себя грязью неблагодарности!
      — О, какой изящный поворот! — ехидно восхитился Авдей. — Жаль только, что ведёт в тупик. Судари, из охранки вы меня вытаскивали, руководствуясь исключительно собственными интересами, а не моими. Так что мне вас благодарить не за что. Наоборот, я поменял одних пленителей на других. А плен — он везде плен.
      — Хватит играть словами! — разозлился третий Отец. — Волей судьбы ты избран спасти Бенолию от тирании императора. И ты выполнишь её повеление, хочешь ты того или нет!
      — Допустим, — сказал Авдей. — А чем займутся бенолийцы вообще и вы в частности в то время, как я буду ратоборствовать с императором?
      — Ты считаешь правление Максимилиана благом для Бенолии?
      — Вы не ответили на вопрос. Чем займутся бенолийцы в то время, когда я буду избавлять их от императора?
      — Они поддержат тебя силой оружия!
      — Сила оружия позволит им избавиться от императора и без моей помощи.
      — Людям необходим вождь, — ответил второй Отец. — Лидер, который объединит их усилия и направит в нужное русло.
      — Вы так и не сказали, какую программу действий считаете нужным руслом, и кем, по каким принципам и во имя каких целей эта программа составлялась. А вождей в Бенолии и без того больше, чем вед о мых. Я не вижу смысла в появлении ещё одного.
      — Все эти самозваные вожди обречены на поражение! Лишь избранному судьбой Избавителю под силу низринуть тиранию.
      — Если это действительно так, — сказал Авдей, — тогда получается, что Бенолию населяют не люди, а бараны, которые и шагу не могут ступить без указаний пастуха. Если бы я, судари, хотел посвятить свою жизнь возне со скотиной, то устроился бы работать на ферму.
      Братианские лидеры возмущённо загалдели, а один из них изрёк:
      — Грязь сквернословия пачкает не объект ругани, а самого сквернослова.
      — Вы правы, — легко согласился Авдей. — Поэтому слово «бараны» я заменю словом «манекены». И звучать будет интеллигентнее, и смысл сказанного передаст точнее.
      — Ты считаешь бенолийцев куклами? — возмутился второй лидер. — Безвольными, безмозглыми и бездушными манекенами? Не людьми, а лишь подобием людей?
      — Безвольным, безмозглым и бездушным подобием людей бенолийцев назвали вы, когда заявили, что без избранного судьбой Избавителя они ни на что не годятся.
      — Не передёргивай! — взвизгнул первый лидер. — Я ничего подобного не говорил!
      Авдей усмехнулся.
      — Дёргай не дёргай, а факт останется фактом — мир, который нуждается в Избавителе, не нуждается в избавлении, потому что в нём нет никого и ничего живого.
      Ответом был возмущённый гвалт.
      — Тихо! — угомонил коллег второй лидер. И обратился к Авдею: — Ради тебя погибли наши дети и братья. Во имя твоё люди шли на смерть, а ты называешь их скотом и нежитью!
      — На смерть они шли во имя ваших амбиций. И в том, что гибель их оказалась бессмысленной, повинны лишь ваше тщеславие, алчность и глупость!
      Братианские владыки молчали. Тихо, сдавленно застонал кто-то из охраны, так, словно пытался сдержать очень сильную боль. И лишь спустя невыносимо долгую, почти бесконечную минуту один из братианских лидеров завопил:
      — Да что вы с ним рассюсюкиваете?! Какой доблести и чести можно требовать от отцеубийцы?! Этот щенок обрёк на смерть кровного отца! И вы ждёте от него почтения и преданности отцам духовным?
      — Грязный реформистский ублюдок! — злобно выкрикнул другой. — Все они отрицают Пророчество, потому что слишком скудоумны для понимания небесных откровений!
      — На нём скверна калечества! — прошипел третий лидер. — Он проклят пресвятым. Отвратительность телесная лишь отражение душевной гнуси. Благодать Избранности не может коснуться урода. Вы только посмотрите на его лицо!
      Авдей усмехнулся презрительно:
      — А где была ваша мудрость, высокочтимые, когда вы сватали в Избавители скудоумного палёнорожего ублюдка, который к тому же, — тут ему повело искорёженную руку судорогой, — отцеубийца?
      — В подвал его! — велел молчавший до сих пор главный лидер. — Запереть вместе с остальными святотатцами.
      Авдея увели.
      — Что с ним делать? — спросил первый из лидеров. — Пристрелить Северцева вместе с коллегианцами мы не можем. Это было бы отрицанием пресвятой воли, явившей в мир Избранного. Пусть Северцев и оказался недостойным своего жребия, однако носителем высшей благодати он остаётся.
      — Я не зря приказал отправить его к коллегианцам, — сказал главный. — Они не долго будут церемониться с тем, кого считают Погибельником.
      — Хоть какая-то польза от богомерзких тварей, — порадовался второй лидер.
      — Теперь надо решить, кто будет следующим Избранником, — сказал третий. — Это Висент Фенг или некто новый, нам неведомый?
      — Винсент Фенг — сын директора охранки, — отрезал главный. — Адвиаг отрицает Пророчество. И предан императору. Вряд ли этот верный пёс трона обрадуется, если наследника его рода назовут Избавителем. А навредить братству директор охранки может гораздо сильнее, чем коллегианцы.
      — Однако Адвиаг наделил или в ближайшие дни наделит своего приёмыша благородством высокой крови, — заметил второй лидер. — Фенг отменно хорош собой, обучен светским манерам. И щедро одарён самыми разнообразными талантами. Он владеет даже милтуаном! Ни полесцы, ни горцы никогда не обучали своему искусству чужаков. Но для Фенга сделали исключение.
      — Разве у горцев тоже есть милтуан? — не поверил первый.
      — Да. У них совершенно другие приёмы управления милтом. К тому же горцы используют милтуан не для охоты, а для пространственного ориентирования, ведь в Валларском нагорье вечные туманы и почему-то не работает ни один компас. Даже спутниковые навигаторы неприменимы, потому что волна глохнет.
      — Что горский милтуан, — сказал третий, — что полесский, один чёрт толку от него никакого.
      — Полезен милтуан или бесполезен, это несущественно, — задумчиво проговорил главный. — Гораздо важнее то, что Фенг оказался единственным людем большой земли, который владеет тайнами Валлара и Пиррумы. Такое не может быть случайностью.
      — И всё же не надо спешить с выводами, — возразил третий. — К Фенгу необходимо присмотреться, согласен, но мы не должны упускать из виду и другие кандидатуры.
      — А они есть? — спросил главный.
      — Будут. Главное, заметить их раньше коллегианцев.
      — Что ж, — сказал главный. — Решено. Следите за Фенгом, но не забывайте и о других вариантах.

* * *

      Малугир нажарил котлет, поставил перед Цалерисом его порцию.
      — Вкусно, — сказал тот с набитым ртом. Прожевал и добавил: — И всё-таки это невозможно. Чтобы наследник столь высокой крови умел готовить.
      Малугир улыбнулся, положил котлеты себе, сел за стол.
      — Моя мама была младшей из детей губернатора. Её муж тоже самый младший сын. Ни та, ни другая семья особых требований к ним не предъявляла, непременного присутствия в резиденциях не требовала. Поэтому родители спокойно могли заниматься тем, что им нравилось. Оба работали на биостанции, совершенствовали способы разведения краснолапки. Это лягушка такая маленькая, поедает жёлтую водоросль. А жёлтая водоросль — главный вредитель молодого трелга.
      — Знаю, — кивнул Цалерис. — Кстати, краснолапки очень вкусные. Мы их всегда ловили на полевой практике.
      — Особенно если потушить с баклажанами, — согласился Малугир.
      Цалерис метнул на него быстрый короткий взгляд.
      — И что, твои родители так и жили на биостанции как простые люди?
      — Как директор научной группы и инженер инкубационных установок, если быть совсем точным. Научных групп там было восемь, инкубационных установок сто двенадцать. И семеро инженеров. — Малугир улыбнулся. — У нас была двухкомнатная квартира, лётмарш не первой молодости и обычай каждое воскресенье летать на побережье.
      Цалерис бросил на него хмурый взгляд, достал из кармана фляжку, сделал большой глоток.
      Малугир продолжал рассказывать:
      — Когда родители погибли, я четыре года жил у сына маминой нянюшки. Я называл его папой, его жену мамой, а их детей братом и сестрой. Приёмные родители работали в гараже при губернаторском дворце. Там же у них была и небольшая квартирка. Ланмаур во дворце редко появлялся, предпочитал фамильную резиденцию. Знаешь, губернаторство Шанверигов было чем-то вроде наследственного звания, на протяжении четырёх поколений передавалось от отца к сыну… — Малугир погрустнел, замолчал, стал ковырять вилкой котлету.
      — Жалеешь, что ушёл от деда? — с ядовитостью спросил Цалерис.
      Малугир встал, отошёл к окну. Улицу с восьмидесятого этажа дешёвого муниципального дома было практически не видно, а небо затягивали тяжёлые серые тучи.
      — Когда умерли его старшие сыновья, мои дядья, и не оставили после себя потомства, губернатор вспомнил обо мне. Он уволил маминого молочного брата и со всей семьёй выслал с Круглого материка куда-то в провинцию. Я так и не смог их найти… А меня забрал в резиденцию и провозгласил наследником. Моему сводному брату было тогда всего семь лет. Он не понимал, почему я не уезжаю вместе с ними. Плакал и кричал, что я предатель. А сестра, она старше меня, утешала братишку и говорила, что когда я стану совсем взрослым и сделаюсь губернатором, то заберу их на Круглый материк, и мы опять будем жить все вместе. Казалось, что в ту минуту она верила в свою ложь. Я тоже верил.
      — Получается, что ты дважды сирота? — спросил Цалерис. Сочувствие в голосе прозвучало пополам со злорадством.
      Малугир горько улыбнулся.
      — Знаешь, Лери, моя приёмная семья была не очень хорошо образованной, и в музыке они много не понимали, но приходили на каждый мой концерт. Даже если это было рядовое межшкольное выступление, которое устраивают каждый месяц. И всегда с гордостью говорили соседям: «Завтра наш Малг будет на сцене играть».
      Цалерис глотнул из фляжки.
      — Ты закусывай, — сказал Малугир. — Тебе ещё на работу.
      — Сегодня я выходной, завтра с вечера дежурю.
      — И всё же лучше не пить посреди дня.
      — Шуму из-за пары глотков, — буркнул Цалерис.
      — У тебя эта пара через каждые полчаса. Никто не станет держать на работе пьющего инкассатора.
      — Ты меня пьяным видел?
      — Трезвым я тебя тоже давно не видел.
      — Да иди ты…! Морали мне ещё читать будешь.
      Цалерис сделал третий глоток и ушёл в комнату. Малугир пошёл за ним.
      — Лери, ты не можешь всю свою жизнь просидеть за баранкой инкассаторского фургона! Тебе надо получить хорошее профессиональное образование, а для этого…
      — У меня есть профессиональное образование!
      — Это Сумеречный лицей, что ли, образование? Но даже если и так, то нужно стать достойным собственной профессии. Ты выпускник лучшей школы телохранителей в Иалумете! И негоже тебе оставаться простым сопроводителем грузов! Ваша фирма открывает филиал. Ты, с твоей подготовкой, первый кандидат на должность директора. Если, конечно, на собеседовании от тебя не будет разить водкой.
      — Я не выпускник, — буркнул Цалерис. — Меня за профнепригодность вышибли, не забыл?
      — Через координаторский суд ты за неделю добьёшься отмены этого решения. Ещё через неделю тебе выдадут диплом имперского образца, а Квалификационная комиссия ВКС в тот же день даст ему подтверждение для городов Большого Кольца. Любая охранная фирма счастлива будет заполучить такого специалиста.
      — Ну да, как же, — фыркнул Цалерис.
      — Да, Лери, да. Именно так, а не иначе. Но при условии, что ты бросишь пить.
      — Что ты меня всё время попрекаешь?! Я что, пьяным под забором валяюсь? Или на твои деньги водку покупаю?
      — Я боюсь за тебя, Лери. Во всём Иалумете ты единственный, кто у меня есть.
      Цалерису стало неловко. До сих пор он никому не был нужен. Зато и сам ни в ком не нуждался!
      Цалерис хлебнул из фляжки.
      — Я не твой, Малг. И никогда твоим не буду. И ничьим! Если помнишь, ещё в Бенолии мы решили, что каждый живёт сам по себе. То, что одну комнату снимаем, так это ничего не значит. Мало ли с кем можно квартиросъёмничать, если на двоих аренда обходится дешевле.
      — Да, конечно. Извини.
      Малугир пошёл в кухню. На пороге обернулся.
      — Знаешь, Лери, вряд ли Авдей обрадовался бы, увидев твою вечно хмельную рожу.
      В один прыжок Цалерис подскочил к нему, схватил за грудки.
      — Никогда не смей произносить это имя!
      — Почему? Ведь это один из немногих людей в твоей, да и в моей жизни, которого можно вспомнить с благодарностью.
      Цалерис разжал руки.
      Малугир смотрел ему в глаза.
      — Лери, если ты не хочешь стать кем-то значимым ради себя самого, то сделай это ради Авдея. Он так верил, что ты способен стать полезным миру.
      Цалерис ударил Малугира кулаком в лицо, потом под дых. Пинком швырнул на пол.
      — Никогда не смей произносить его имя своим поганым языком, выродок дээрнский!
      — Совсем уже мозги пропил, — сказал Малугир. — Если они вообще были.
      Цалерис наотмашь хлестнул его хвостом. Густая берканская шерсть смягчила удар, но всё равно Малугир едва не задохнулся от крика, так было больно.
      — В следующий раз шипы складывать не буду, — с ненавистью пообещал Цалерис. — Понял, сучонок высокородный?
      — Да, — торопливо кивнул Малугир.
      Цалерис перешагнул через него, громко хлопнул входной дверью.
      Бар был через дорогу. Цалерис потребовал коньяка. Потом ещё. И ещё. После было виски, вслед за ним ром. А дальше Цалерис не помнил ничего, проснулся в том же баре, в углу на кресле.
      Головная боль, противный привкус во рту.
      — Это сколько же я выжрал? — пробормотал Цалерис. — У-у, как хреново… И зачем надо было так нажираться? Хвала пресвятому, на работу только вечером.
      Цалерис глянул на часы. Семь утра. Через полчаса Малугир уйдёт на репетицию, можно будет вернуться домой. Показываться ему в таком виде не хотелось. И без того то и дело за пьянку ругает. А теперь вообще имеет полное право так навешать Цалерису от макушки до хвоста, что мало не покажется.
      На душе было скверно. Произошло вчера что-то невыносимо гадкое, такое, о чём невозможно вспомнить без омерзения.
      Цалерис тряхнул головой, прогоняя воспоминания. Нет, не сейчас. Может быть, обдумает их позже. А лучше — никогда. Слишком мерзко.
      Поднялся, зашёл в туалет, ополоснул под краном лицо. Посмотрел в зеркало и плюнул на своё отражение. Удивился поступку и тут же плюнул снова — вчерашний день вспомнился во всех гнусных подробностях.
      Цалерис сел на пол.
      — Во имя пресвятого, Малг… Я сам не знаю, что на меня нашло. Малг, предвечным кругом тебе клянусь: никогда больше ни капли… Даже пива не выпью. Только прости меня. — Цалерис поднялся, посмотрел на себя в зеркало. — Я вымолю прощение. Пусть Малугир делает со мной всё, что захочет, лишь бы не…
      Что именно «не» Цалерис говорить не стал. Побоялся озвучить догадку.
      Домой вернулся бегом, а перед дверью замер, долгих две минуты не решался открыть замок.
      В прихожей не было тапочек Малугира, а со стола в комнате исчезли нотные планшетки. В платяной шкаф Цалерис заглядывать не стал — и так всё понятно. Вместо этого позвонил вахтёру в варьете, где работал Малугир.
      — Привет, Джеймс. Малг уже у вас?
      — Так он ещё вчера уволился. А ты что, не знал? — удивился вахтёр.
      — Он альбом с нотами забыл.
      — Нет, пока не был, — сказал вахтёр. — Появится, передам, что ты просил поторопиться.
      — Спасибо, — проговорил Цалерис, оборвал связь.
      Бросил телефон на кушетку.
      — И что теперь? — спросил он в пространство.
      В Большом Кольце невозможно найти того, кто не желает быть найденным.
      — Месяц нормальной жизни. Такой же, как у людей. Всего лишь месяц… Пресвятой Лаоран, почему ты сотворил меня таким дураком?!
      Цалерис сел на кушетку.
      — Ты не мог бросить меня совсем, Малг. Ты слишком добрый, чтобы оставить без присмотра пьяного недоумка. Так или иначе, ты дашь о себе знать. Ты скажешь, что я должен сделать для твоего прощения. А тем временем я найду такую работу, чтобы тебе не приходилось её стесняться.

* * *

      С дежурств и служений Николай освободился только двадцать восьмого, к трём часам пополудни.
      Авдей уже сутки сидит в одной камере с коллегианцами.
      Строго говоря, это не камера, а одна из складских секций в подвале магазина, но какая разница…
      Николай подошёл к камере. Из-за двери донёсся короткий болезненный вскрик. И ещё один.
      — Открой! — велел Николай брату-охраннику.
      Авдей ничком лежал на полу. Рубашки нет, штаны до половины задницы спущены. Двое коллегианцев, дюжие молодые берканы, держали его за плечи и за лодыжки. Третий, светловолосый человек средних лет, кулаками давил спину.
      Ещё трое коллегианцев сидели у стены, смотрели на происходящее с немалым интересом.
      — Тяните! — крикнул блондин берканам. Те потянули Авдея за ноги и за плечи, а третий резко и сильно даванул на крестец. Авдей коротко, стонуще вскрикнул.
      — Всё-всё-всё, — похлопал его по бедру коллегианец. Он осторожно ощупал Авдею крестец, поясницу. — Всё хорошо.
      — Ничего хорошего там нет, — буркнул Авдей. — Вы отличный костоправ, но править уже нечего. Полный абзац.
      — Авдей, всё не так страшно…
      — Я три года в погребальной часовне отработал. И прекрасно знаю, как выглядит здоровый позвоночник, и чем заканчиваются такие повреждения, как у меня. Полным параличом ног.
      — Если будешь осторожен, то…
      — Осторожность — дело хорошее, но трудноосуществимое. Особенно в плену.
      Авдей встал, застегнул штаны. Качнул поясницей.
      — Не болит, — сказал с удивлением. И восхищённо посмотрел на коллегианца: — Вы замечательный костоправ! Настоящий целитель. Спасибо.
      Николай отступил в коридор, жестом велел охраннику запереть дверь.
      — Всё в порядке, брат, — сказал ему Николай. — Ты отлично выполнил служение. Я принимаю твой пост.
      — Пост сдал, — обрадовался охранник. И насторожился: — Но ты ведь уже не ученик, а полноправный брат. С чего вдруг на пост при коллегианцах?
      — С того, что там сидят не простые агенты.
      — Ну да, — согласился охранник. — Так может, тебе подкрепление прислать?
      — Я и есть подкрепление. Иди.
      Охранник поклонился, ушёл.
      Николай осторожно приоткрыл дверь, заглянул в камеру.
      Авдея не видно, он сидит на матраце в углу. Зато его собеседник, среднерослый негр лет двадцати семи, ходит от двери к своему матрацу и обратно.
      — В слове «предназначение» нет ничего оскорбительного! — сказал коллегианец. — Люди — часть мироздания, в структуре которого каждая, даже самая крохотная деталь существует не просто так, а с определённой целью.
      — Деталь — это вещь, — отрезал Авдей. — Объект мёртвый и неодушевлённый. Вещь не способна оценивать происходящее с ней, не может отвечать на воздействие и воздействовать сама. Люди — объекты живые. А первый и главнейший признак живого объекта — это способность принимать решения. Самоопределяться. Поэтому никто и ничто не может предназначать людям кем и чем им быть в структуре мироздания, потому что люди сами создают структуру мироздания и сами решают, какое место в ней занять.
      — Так решай и создавай! — разозлился коллегианец. — Сначала сидишь без дела, жуёшь сопли по своей никчёмности, а после возмущаешься, что тебя низводят до уровня вещи.
      — У меня нет больше дела, — обронил тяжёлые тусклые слова Авдей. — И никогда не будет. Мне нечем его делать.
      — Врёшь, — уверенно сказал коллегианец. — Если не сбылось одно предназначение, надо выбрать другое, только и всего.
      — Только и всего? — возмутился Авдей.
      — Да! Только и всего. От рождения мы все наделены множеством разнообразных способностей и задатков. Они даются нам по воле случая, но единственно наша воля решает, какие таланты и какую судьбу мы слепим себе из этого сырья. Из разных задатков можно сделать один и тот же талант. И наоборот — из одних и тех же способностей получаются разные таланты. Всё определяется нашим выбором. Мы сами предназначаем себе какой дорогой и к какой цели будем идти. Ты сам так говорил. Так почему ты не следуешь собственным словам?
      Авдей молчал.
      — У тебя отняли один талант, — сказал коллегианец. — Так создавай себе другой! Да такой, чтобы превзошёл предыдущий! И с помощью этого нового таланта добейся того, чего желаешь. Воплоти то, что избрал своим уделом. Если ты сам не выполнишь выбранное тобой предназначение, то каждая встречная сволочь будет избирать тебя в инструменты для воплощения собственных затей.
      — Почему именно сволочь? — спросил кто-то из коллегианцев.
      — А потому что люди людей в вещи не превращают.
      Авдей горько рассмеялся.
      — Ты прав… И одновременно ошибаешься. Я всегда хотел стать музыкантом. Иного предназначения я не желал и не пожелаю никогда.
      Коллегианец-негр остановился посреди камеры, посмотрел на Авдея.
      — А ты не путаешь желание с желательностью?
      — Что? — не понял Авдей.
      — Твоим желанием всегда было сделать Иалумет красивее и добрее. Желательно при помощи музыки. Другим желанием, не столь значимым, но всё же ощутимым, было добиться известности для себя и материального благополучия для семьи. Желательно при помощи игры на вайлите. Я прав?
      Авдей молчал.
      — Да или нет? — жёстко и требовательно, как на допросе, произнёс коллегианец.
      — Да… — сказал Авдей так тихо, что Николай не столько услышал, сколько угадал ответ.
      Коллегианец довольно улыбнулся.
      — Желательность стала невозможной — это верно. Но желание осуществить это тебе не помешает.
      — Как? — меркло спросил Авдей. — Единственное, что я мог по-настоящему — так это играть на вайлите.
      — А теперь у тебя нет для этого руки. Да-да, как же, как же — трагедия или крушение всего. Но разве музыка исполняется только руками? Или для этого гораздо важнее душа, сердце, мысли? Ведь воплощение музыки может быть любым — и в звучании инструмента, и в кирпичах, из которых складывается дом, и во вкусе хлеба. Музыка может быть везде, где ты захочешь её воплотить.
      — До откуда тебе знать как воплощается музыка?! Ты хотя бы один раз в жизни хоть одну ноту сыграл?
      — Я умею слушать, — сказал коллегианец. — Ведь любой музыкант играет именно для того, чтобы его слушали. И слышали. Я слышал.
      Авдей не ответил. Коллегианец подошёл к нему. Теперь Николай его не видел, мог только голос слышать.
      — Исполнить свою истинную музыку ты можешь и без рук.
      — Это как? — голос у Авдея дрогнул.
      — Попробуй заняться журналистикой. Вместо музыки кристаллов сыграй музыку слов.
      Повисло молчание. Николаю оно казалось похожим на острые осколки стекла, которые — ещё мгновение — и вопьются в тело.
      — Настоящая журналистика — это совсем не то, о чём ты думаешь, — сказал коллегианец. — Не статеечки о том, какого цвета трусики предпочитает носить очередная звезда стерео. В настоящей журналистике пишут о том, что делает мир лучше. И о том, как исправить то, что его уродует. Как ты сделал это в «Лицеистском файле».
      Николай едва сдержал крик. «Пресвятой Лаоран…», — прошептал он.
      — Ты хорошо пишешь, — говорил коллегианец. — Пока немного неуклюже, но практика это быстро исправит. Главное, что ты слышишь музыку слова, как слышал музыку кристаллов. Или в Иалумете нет ничего прекрасного, о чем должны знать люди? Или нет больше зла, от которого они должны защитить себя и своих детей?
      — Зачем ты мне это говоришь? — спросил Авдей. — Для чего?
      — Хочу вернуть долг, — ответил коллегианец. Он встал, отошёл к противоположной стене, Николай опять его не видел, мог только голос слышать.
      — Долг? — растерянно переспросил Авдей.
      — Долг жизни, — ответил светловолосый коллегианец-костоправ. — За всех нас — уже живых, но ещё не умеющих разговаривать.
      — Я… Вы о чём? Я не понимаю…
      — Ты подарил нам жизнь вместо существования, — сказал негр. — И теперь я не хочу, чтобы твоя жизнь превратилась в существование. То, что ты сейчас с собой делаешь, Авдей, называется самоубийством. Пусть тело остаётся жить, но душу себе ты убиваешь. Ты загородился калечеством от мира как стеной. Жизнь поступила с тобой жестоко, это верно. И ты, вместо того, чтобы изменить её, сделать хоть немного добрее, решил от жизни отказаться. Я знаю, что ты атеист, безбожник. Для таких как ты, самоубийство не грех. Для вас это ещё хуже! Самоубийство для атеиста — это огромная, невдолбленная и беспростветная дурость! И трусость! Подлое и мелкое слабодушие. Предательство самого себя. А значит и всех, кто когда-либо верил в тебя.
      Ответом стал горький смех.
      — Где ты раньше был… — проговорил Авдей. — Если бы это всё кто-нибудь сказал мне ещё тогда, в госпитале… Или сразу по возвращении домой… Раз уж я такой дурак, что не смог додуматься до столь простой истины сам. «Музыка может быть везде, где ты захочешь её воплотить», — повторил он. — Это действительно так. Только уже поздно. Всё кончено. Не сегодня-завтра меня расстреляют. — Авдей помолчал. — Я ничего не успел сделать.
      — Нет! — выкрикнул Николай. Его не услышали, крик слился с криком коллегианцев.
      — Авдей! Послушай меня, Авдей, — голос чернокожего коллегианца звенел от переполнявших его слов, многое надо было успеть сказать, слишком многое для той крупицы времени, которая им оставалась. — Ты ещё жив. Мы все ещё живы! И сколько бы нам ни осталось жизни, её надо прожить, а не просуществовать. Ты успеешь написать статью. Я планшетку от обыска спрятал… Авдей, это ведь не настоящая тюрьма, а всего лишь магазин. Планшетку можно передать на волю. Написать в окошке запуска над строкой пароля «Нашедшего просим вернуть за вознаграждение по такому-то адресу». Подобные надписи на планшетках и телефонах многие делают. Когда планшетку найдёт уборщица, то нисколько не удивится и, скорее всего, передаст адресату.
      — Только статью напиши настоящую, — сказал другой коллегианец, молодой беркан, сидевший прямо напротив двери. — Тебе ведь есть, что сказать и о чём рассказать. Сделай такую статью, чтобы была не хуже «Лицеистского файла»!
      — О да, «Лицеистский файл»! — с ядовитым восхищением сказал Авдей. — Величайшее моё творение! — И выкрикнул ненавидяще: — Писулька, из-за которой я стал отцеубийцей!