— Так ты не Избранный?! — заорал браток. — Ты реформист?! — Он пару мгновений помолчал и заорал с новой силой: — Ах ты, сука!!! Чтобы тебя, падлу безбожную, в охранке расстреляли!
      Капитан глянул на него с интересом.
      — Этого мы тоже забираем, — сказал эмиссару. — И вопрошателей с предварильщиками. Все, кто находился в прямом контакте с Северцевым, переходят в ведение моей службы. Так что собирайтесь, эмиссар. Поедете с нами.
      — За что? — мертвенно побледнел эмиссар. — Я верен государю.
      — Однако вы, прекрасно зная о тесных связях подследственного с центристской партией, не передали его, как требовала инструкция, в службу охраны стабильности, а начали допрос сами. Это серьёзное должностное преступление, которое совершают те, кто участвует в дворцовом заговоре. Мятежник может знать немало полезного для тех, кто злоумышляет против его величества. Вот вы и решили разжиться информацией.
      — Что за вздор? — возмутился эмиссар. — Авдей Северцев — Погибельник либо наперсник Погибельника, его ближайшее доверенное лицо.
      — Следствие разберётся. А сейчас не совершайте ничего такого, что можно было бы квалифицировать как сопротивление высшим государственным приказам.
      — Да, — покорно опустил голову эмиссар. — Я иду с вами, капитан.

= = =

      Найлиас ждал в переулке неподалёку от здания Преградительной коллегии. Одет в форму армейского спецназа, к уху прицеплен коммуникатор. В руке бластер.
      Рядом замер Гюнтер. Тоже в форме, с оружием и коммуникатором.
      — Северцева повезут в охранку завтра, двадцать четвёртого ноября в ноль часов сорок минут, — сказал Найлиас только для того, чтобы снять напряжение.
      — Уже сегодня, сударь. Сейчас ноль часов десять минут. И не надо лишних слов. Братство было кратчайшим путём к Избранному, поэтому я ушёл в братство. Братство предало Избранного, орден его спасает, поэтому я с орденом.
      — Гюнт, я…
      — Скоро вы увидите его, сударь. И тогда всё поймёте.
      — Я уже понял самое главное: Авдей Северцев, которого ты именуешь Избранным, избавительско-погибельническую идею не приемлет категорически.
      Гюнтер улыбнулся:
      — Вы ведь сами говорили мне — для того, чтобы осознать своё истинное Я, нужно время и дело, которое потребует приложения всех имеющихся сил. Скоро Авдей поймёт, кто он на самом деле, и тогда позабудет весь тот бред, которым заморочил ему голову отец.
      — Мне этот бред показался самым разумным из всего, что я слышал с той минуты, когда прилетел в Бенолию.
      — Однако вы подчинились приказу ордена забрать Авдея Северцева, — возразил Гюнтер.
      — Приказы не обсуждают, — ответил Найлиас.
      — Когда Авдей будет за пределами Бенолии, вас не только вернут на оперативную работу, но повысят по сравнению с тем званием, которое было у вас до моего побега.
      — Ты поэтому со мной пошёл? Хочешь загладить вину? Но ты ни в чём не виноват!
      Гюнтер шевельнул желваками, отвернулся.
      — Не в это дело. Не только в этом. Я надеюсь… Я верю… — Он посмотрел на Найлиаса. — Орден не для вас! Он похож на ледяную пустыню. А вы другой. Авдей действительно Избранный… Он откроет для нас новый путь, где мы будем вместе — вы, я и Николай.
      — Не ты ли называл Николая предателем и убийцей?
      — Я поспешил в суждении. Коля не мог сделать копирайт сам. Вы же знаете, какой он на самом деле! Его братки заставили.
      Найлиас усмехнулся:
      — Твой Коля не приемлет ни малейших сомнений. И никогда не простит того, кто заставит его сомневаться.
      — Его заставили, — упрямо повторил Гюнтер. — Братки во имя своих целей способны на всё, на любую подлость! Они могли даже взять в заложники его семью.
      У Найлиаса ломано изогнулся хвост.
      — Да, это возможно. — Найлиас дёрнул себя за воротник форменной куртки так, словно ему не хватало воздуха. — Конечно, заложник. Он что-то упоминал о том, что старшая сестра живёт в городе совсем одна и работает очень много, домой приходит только ночевать… Если такую похитить, соседи ничего не заметят, а на работе всем плевать на мелких служащих: один раз не пришла — уволят, не интересуясь причинами, вот и всё внимание к исчезновению… Но почему Николай ничего не сказал мне? Я нашёл бы способ её освободить!
      — Вам и так из-за нас досталось, незачем новую головную боль добавлять, — твёрдо сказал Гюнтер и тут же запоздало обиделся: — Мне он тоже ничего не сказал.
      — Коле только и не хватало, чтобы ты ещё в заложниках оказался! — буркнул Найлиас. И добавил, убеждая не столько Гюнтера, сколько себя: — Когда речь заходит о страданиях близких, мы все теряем рассудок. Светозарные правы, запрещая привязанности.
      — А без них и жизнь не жизнь.
      — Да, — согласился Найлиас.
      Гюнтер опустил голову.
      — Коля сможет меня простить? Ведь я обвинил, не разобравшись. Даже слушать его не захотел… Только сейчас догадался, как всё было на самом деле.
      Найлиас пожал ему плечо.
      — Не бойся, Гюнт. Твой брат понимал тебя раньше, поймёт и теперь.
      У Найлиаса тихо пискнул коммуникатор.
      — Время, командир, — сказал боец. — А на воротах тихо.
      — Ждать, — приказал Найлиас. — Десятиминутное опоздание в пределах нормы.
      — Откуда пришла информация по Северцеву? — спросил Гюнтер.
      — Не бойся, не подстава. Коллегианцы жуткие бюрократы, от них так просто даже с предписанием ВКС не уйдёшь, не то что с цидулькой из охранки. А информация надёжная. В охранке немало светозарных. Это самый надёжный способ быть в курсе всего, что происходит в Бенолии. В конечном итоге все сведения сходятся к ним. И, надо отдать должное папаше твоего приятеля, оперативно.
      Пискнул коммуникатор.
      — Всем внимание! У ворот движение. Вижу лётмарш-бус. Две лёгких машины сопровождения.
      — Готовность один! — приказал Найлиас.
      — Всем внимание! Кортеж выстроился, пошло движение в сторону юго-запада.
      — Готовность ноль! Провожаем до площади.
      Найлиас и Гюнтер сели на ави е тки — воздушные мотоциклы.
      — Группа-один, внимание! — сказал Найлиас. — Кортеж брать над площадью. Группа-два, в прикрытие.
      — Кортеж над площадью, — доложил боец.
      — Внимание всем! — приказал Найлиас. — Пять, четыре, три, два — захват!!!

= = =

      Небесные картины видны и над Гирреаном.
      «Значит, пустошь не проклята, — подумал Клемент. — Иначе небо не дарило бы этой земле высшую из своих благодатей».
      Делать в Гирреане нечего. Оба Северцевых арестованы, младший передан в коллегию, которая благополучно отрежет ему голову как Погибельнику.
      Но капитан приказал ждать до вечера двадцать четвёртого. И Клемент ждал. «Ты проводишь дознание о том, причастны ли Винсент Фенг и Ринайя Тиайлис к деятельности Погибельника. Когда выяснишь, что не причастны, возвращайся».
      Пусть такое дознание и чистая фикция, но в посёлке, где жил Авдей и Фенг с Тиайлис, побывать надо.
      Клемент поговорил с персоналом интерната, где работал Фенг, заглянул в СТО. Ровным счётом ничего интересного не услышал и не увидел. Обычная людская жизнь, точно такая же, как и у всех… Настораживало только внезапно открывшееся обилие талантов у ничем ранее не примечательного секретаря, заурядной придворной куклы.
      С другой стороны, зачем бы Фенгу раскрывать свои дарования в Мёртвоглазом Городе? Там они не нужны никому…
      Свидетелем того, как Фенг дал пощёчину императору, Клемент не был, зато видел ненависть, с которой смотрел на своего недавнего Исянь-Ши Цалерис Аллуйган. Император ещё дёшево отделался.
      Клемент шёл по поселковой улице к таниарской церкви. Оставалось поговорить с преподобным Григорием и можно возвращаться в соседний райцентр, чтобы оттуда вылететь в Алмазный Город.
      Опять телепаться на лошади… Верховой ездой Клемент владел прекрасно, но хороша она только в качестве развлечения. Рассматривать лошадь в качестве реального транспортного средства в эпоху лётмаршей нелепо до глупости.
      Но векаэсники накрыли весь пятый район двенадцатого сектора ст а зисным полем. Теперь здесь не работают электрогенераторы, мертвы энергокристаллы, не способны стрелять бластеры и пистолеты с пороховым зарядом…
      Даже нельзя метнуть нож или воспользоваться арбалетом, потому что стазис снизит скорость и силу их полёта, заставит уже через полметра упасть на землю.
      Дышать в стазисе тяжело, ходить трудно, словно сквозь воду. Клементу, с его крепким, превосходно натренированным телом, стазис не мешал, но каково приходилось калекам?
      Таниарская церковь оказалась просторным квадратным строением в три этажа. По углам высокие узкие башенки, увенчанные неким подобием чалмы, на крыше квадрата нечто вроде стеклянной пирамиды.
      Внутри три ряда скамеечек для прихожан, у противоположной входу стены — похожее на театральные подмостки возвышение для священника, посреди помоста водружён алтарь. Стены расписаны сложным узором из цветов и текстов молитвенных песнопений. Роспись выцветшая, местами облупившаяся. Церковь давно требовала серьёзного ремонта.
      Церковный зал заполнялся прихожанами, приближался час дневной службы. Семинарист-практикант зажигал ароматические курительницы.
      Скандально знаменитый поп оказался точно таким же, как и все настоятели полунищих поселковых церквушек: обряжен в сильно поношенную синюю рясу, минимум ранговых татуировок.
      Только вот глаза… Яркие, живые, без той усталой, ко всему равнодушной скуки, которая присуща всем стареющим служакам низких званий, вне зависимости от того, где они служат — в церкви или в армии.
      Преподобного Григория беды и радости прихожан интересовали по-настоящему, а не по долгу службы. И был этот интерес не тем жадным досужим любопытством, которое может вызвать лишь враждебность и отвращение. Взгляд преподобного Григория приветлив, как солнечный луч по весне. Клемент невольно улыбнулся, шагнул на встречу его теплу.
      — Вы хотите исповедоваться, уважаемый? — спросил преподобный.
      — Да, — неожиданно для себя сказал Клемент. И добавил уверенно: — Я хочу вам исповедаться.
      — Тогда идёмте ко мне в кабинет. Там вас не услышит никто, кроме меня и вашего бога.
      — В кабинет? — не понял Клемент. — Но… — Он глянул в сторону церковной исповедальни.
      — Вы ведь лаоранин, уважаемый? Вам может быть неприятно говорить о сокровенном в стенах чужого святилища.
      Клемент не привык, чтобы кто-то заботился о его душевном комфорте.
      — Нет, — быстро сказал он. — Ничего. Я не хочу вас затруднять, преподобный. Любое святилище свято.
      — Тогда пожалуйста, — жестом пригласил его в исповедальню Григорий. «Именно пригласил, а не повелел пройти, — отметил Клемент. — Странный поп».
      — Осмелюсь напомнить, рабби, — сказал семинарист, — что сейчас время обедни.
      — У великой матери впереди целая вечность, — возразил Григорий, — а людская жизнь коротка, и потому исповедь нашему гостю нужна сейчас.
      — Но взгляните, рабби, вас ждут прихожане.
      — Вседержительница услышит их молитвы и без моего посредничества. Или вы полагаете, будто великая мать глухая или скудоумная, и я должен объяснять ей, в чём заключается смысл обращённых к ней речей?
      Семинарист издал сдавленный горловой звук, смесь испуга, изумления и возмущения. Прихожане засмеялись, зааплодировали.
      — Идёмте, — вновь пригласил Клемента Григорий. — Только куртку сдайте в гардеробную, в исповедальне тепло, и вам будет неудобно в верхней одежде.
      Таниарская исповедальня оказалась маленькой комнатой с голыми белыми стенами. Слева от входа стоит кресло исповедника, справа — маленький алтарчик с кувшином святой воды. Всё точно так же, как и в лаорнаской церкви, с той лишь разницей, что алтарь украшен не звёздами пресвятого, а треугольниками великой матери. И подле кресла исповедника поставлено второе кресло, для исповедующегося.
      Клемент неуверенно оглянулся. В дворцовых церквях правила исповеди требовали, чтобы прихожанин чельно поклонился алтарю и громко произнёс своё имя и звание. Хотя теньмам позволялось или, скорее, предписывалось ограничиваться номером…
      Как начинается исповедь у таниарцев Клемент не знал, а спросить не решался.
      — Никаких дополнительных церемоний не нужно, уважаемый, — сказал Григорий. — И пресвятому Лаорану, и великой матери ваше имя и звание известны и без выкриков. Мне же их лучше не знать, так легче сохранить непредвзятость суждений. Если по ходу разговора вам самому захочется назваться, то назовётесь. Нет — значит нет.
      — Но разве это не нарушает уставные предписания вашей церкви? — с растерянностью спросил Клемент.
      — В каждом правиле есть место для исключений. Ведь вы же не хотите себя называть?
      — Нет.
      — Так и не называйтесь. Лучше присядьте.
      — Куда? — не понял Клемент. Кресла оказались совершенно одинаковыми и стояли так, как принято в гостиных: навстречу и немного наискосок друг к другу, чтобы смотреть можно было и на собеседника, и в сторону.
      — А куда хотите, — сказал Григорий.
      — Если позволите, преподобный, я предпочёл бы сесть на пол, как принято у лаоран.
      — Как вам будет удобнее, так и садитесь.
      Клемент сел на ковёр у ног преподобного, сложил руки на коленях, склонил голову. Преподобный проговорил:
      — Пусть милосердная мать ниспошлёт вам свою благодать, уважаемый, вне зависимости от того, во что вы веруете и не веруете.
      Клемент смотрел на него с изумлением.
      — У вас на исповедях бывают атеисты?!
      — Снять тяжесть с души необходимо всем. А кабинетов психологической разгрузки здесь нет.
      — Но как же комендатура? — не поверил Клемент. — Жандармы будут задавать вам вопросы о беседах с реформистами.
      — У жандармов есть право вопросы задавать, у священника — обязанность на них не отвечать. В таниарстве тоже соблюдается тайна исповеди.
      — Да, — опустил взгляд Клемент. В лицее и в Алмазном Городе любая исповедь была разновидностью допроса в службе безопасности. Для теньма иначе быть и не могло.
      Но здесь Клемент был почти что людем. И мог рассчитывать на настоящую исповедь.
      — Много лет я считал себя мёртвым, — сказал Клемент. — Но теперь вдруг оказалось, что я жив.
      — И вы не знаете, что делать со своей жизнью, — ничуть не удивившись, ответил преподобный.
      — Да.
      — Быть может, вам попробовать чем-нибудь её заполнить? Тогда из бремени она превратится в источник сил.
      — Мне нечем её заполнять, — отрезал Клемент. — У меня ничего нет. И никого нет.
      — Тогда попробуйте наполнить жизнь любовью. Любовь — единственная ценность, которую каждый из нас может сотворить из ничего в неограниченном количестве.
      — Я же сказал, — рассердился Клемент, — мне некого любить!
      — А как насчёт себя самого? — спросил преподобный. — Себя любить вы не пробовали?
      — Себя? — растерялся Клемент. — Зачем мне любить себя?
      — Чтобы радоваться самому себе.
      — Но зачем мне это?
      — Если душа радуется, то значит она есть. А если есть душа, то жизнь уже не пуста.
      — Ну не знаю, — сказал Клемент. — Вы как-то странно говорите. Обычно эта поговорка звучит так: «Если душа болит, значит она есть».
      — На мазохиста вы не похожи.
      — Что? — в который уже раз растерялся Клемент. «Пресвятой Лаоран, да что это за священник такой?!»
      — Получать удовольствие от испытываемой боли могут только люди, отягчённые заболеванием, которое называется мазохизм, — пояснил преподобный. — Не в обиду будет сказано, но в медицине мазохизм относится к психосексуальным расстройствам и является оборотной стороной садизма, тоже психосексуального расстройства, при котором людям доставляет удовольствие причинять боль. И в том, и в другом случае получаемое больными удовольствие патологично, иными словами — противоестественно. Нормальные люди получают удовольствие такими способами, которые не противоречат изначально гармоничному естеству их природы.
      Краткая лекция окончательно вогнала Клемента в оторопь.
      — Но разве получать удовольствие — это хорошо? — только и смог пролепетать он.
      — А разве плохо? — спросил преподобный.
      — Стремление к удовольствиям греховно. Нам надлежит смирять себя.
      — Интересное утверждение. Но согласиться с ним я смогу только в том случае, если вы аргументированно объясните, зачем это нужно.
      — Как это «зачем»? — возмутился Клемент. — В любой проповеди, даже таниарской, говорится, что нам надлежит смирять себя, избегая удовольствий этого бренного и греховного мира, дабы сохранить свою первородную чистоту и удостоиться разрешения войти в чертоги высшего из миров.
      — И что вы собираетесь там делать?
      — Вкушать вечное блаженство райских кущ, — заученно ответил Клемент.
      — Простите, уважаемый, но я не понял ваших слов. Получать удовольствие путём отказа от удовольствия? Как-то это нелогично. И противоестественно. А потому не может быть реально осуществимо.
      — Но… — начал было возражать Клемент и тут же умолк. — Я не знаю, — сказал он тихо.
      — Вопрос трудный, — согласился преподобный. — Быть может, вам легче будет над ним думать, если вы пересядете в кресло? Ноги ведь наверняка затекли? А боль в затёкших ногах не способствует остроте мышления.
      — Ничего, я привык так сидеть.
      — Но в кресле-то удобнее.
      — Да, — машинально пересел Клемент. Мысли были заняты другим. — Вы такие странные вещи говорите… Я не знаю, что о них думать.
      — А что вам хочется о них думать?
      — Что они мне нравятся, — сказал Клемент. — Но никаким боком не подходят к моей жизни.
      — Какие же вещи подходят к вашей жизни?
      Клемент пожал плечами.
      — Не знаю. Я не так давно начал жить, чтобы это знать.
      — Тогда попробуйте как можно яснее представить, какой вы хотите видеть вашу жизнь.
      — Я не знаю.
      — Конечно, не знаете, — согласился преподобный. — Ведь вы ещё ни разу об этом не задумывались. Не пора ли определиться, кем вы хотите быть и зачем?
      — Мои желания ни для кого никакого значения не имеют, — отрезал Клемент.
      — А для вас самого?
      — Тоже.
      — Странное решение. Это как если бы вам дали незнакомое кушанье, а вы выкинули бы его на помойку, не попробовав ни кусочка. Не зная, по вкусу оно вам или нет. Но зато продолжали бы есть блюдо, вкус которого вам не нравится. Как-то всё это…
      — …нелогично и противоестественно? — закончил невысказанную мысль Клемент.
      — Да.
      — Но у меня нет возможности ничего изменить! — ударил кулаком по подлокотнику Клемент.
      — А вы её искали?
      Клемент не ответил. Но преподобный ответа и не требовал.
      Все ответы придётся рано или поздно давать себе самому.
      — Я пойду? — глянул он на преподобного.
      — Если хотите уйти — идите. Если хотите ещё о чем-нибудь поговорить — я вас слушаю.
      — Нет. Я не знаю. Я пойду.
      Преподобный встал с кресла одновременно с Клементом.
      — Пусть милосердная мать ниспошлёт вам свою благодать, уважаемый, вне зависимости от того, во что вы веруете и не веруете, — произнёс преподобный напутствие.
      — Почему вы называете меня уважаемым? — не понял Клемент. Все священники, с которыми он говорил до сих пор, обращались к нему «сын мой» или, крайне редко, «брат мой».
      Преподобный Григорий улыбнулся:
      — Уважения достоин любой и каждый, пока своими поступками не докажет обратного.
      Клемент отшатнулся.
      — Я… Я убил людя.
      — В прямом смысле или в переносном? — нисколько не удивился признанию Григорий. В Гирреане они звучали часто.
      — В прямом. Я был облечён властью казнить и миловать. И я казнил.
      — Этот людь был виновен согласно букве закона?
      — И букве, и духу, — уверенно ответил Клемент.
      Григорий кивнул.
      — Теперь вы считаете закон, сообразно которому поступили, несправедливым?
      — Не знаю. Об этом я не думал. Достаточно того, что я воспользовался законом, чтобы совершить личную месть.
      — Чем тот людь обидел вас?
      — Обидел? — непонимающе переспросил Клемент.
      — Вы говорили о мести. Мстят только за обиду. Так что этот людь вам сделал?
      — Он произнёс слова, которые в прах разрушили мою жизнь.
      — Но вы говорили, что долгое время считали себя мёртвым, и лишь недавно поняли, что всё-таки живёте.
      — Да, — кивнул Клемент. — Из-за его слов и понял. Не только из-за них, но они стали окончательным доказательством того, что я живу. А значит, обречён страдать.
      — Страдать там, — сказал преподобный, — где вы находились до встречи с этим людем, так? И где остаётесь до сих пор?
      — Да.
      — Тогда, быть может, вы попробуете устроить свою жизнь где-нибудь в другом месте?
      — Невозможно!
      — Но ведь вы и не пробовали.
      — Это невозможно! — повторил Клемент. — Если я уйду, если я уволюсь из… Ну, в общем, оттуда, где я служу, то моего командира серьёзно накажут. Очень серьёзно. Я не хочу, не могу причинить ему боль! Он единственный, кто был добр ко мне за всю прошедшую жизнь. Если это вообще можно назвать жизнью.
      — В начале нашей беседы вы сказали, что у вас нет никого, кто удостоился бы даже самой лёгкой вашей симпатии, не говоря уже о любви. Однако за своего командира вы переживаете как за очень дорогого и близкого друга.
      — Друг? — переспросил Клемент. — Нет. Друзьями мы не были никогда. Просто мой командир очень хороший людь, и я не хочу ему ни малейших неприятностей. А с моим увольнением они неизбежны. И немаленькие.
      — Препятствие, о котором вы говорите, труднопреодолимое, — согласился преподобный. — Но ведь не обязательно пробивать его лобовой атакой. Всегда есть возможность обходного манёвра.
      — Не в этом случае.
      — А вы думали над обходным манёвром как над конкретной задачей?
      Клемент не ответил.
      — Вы не осуждаете меня за убийство? — спросил он после паузы.
      — Сильнее, чем вы сами себя осудили, вас не осудит никто. Беда в том, что мы обретаем жизнь только ценой чужой боли. Сначала, чтобы жизнь обрело наше тело, мы причиняем боль матери. После, уже взрослыми, причиняем боль кому-то из встречных людей для того, чтобы жизнь обрела сотворённая нами душа. Чем труднее процесс обретения жизни, тем выше риск смерти для того, кто помогает ему осуществиться. Немало матерей умирает родами. И всё же они идут на это, чтобы помочь миру обрести новую жизнь. Ведь тот людь, о котором вы говорите, понимал, чем рискует, когда говорил вам те слова?
      — Да, — тихо ответил Клемент. — Он понимал всё. Я пойду, если позволите…
      Клемент шагнул к двери и резко обернулся.
      — Вы сказали — сотворённая нами душа? Но разве мы не наделены душой от рождения?
      — Так пишется во всех до единой священных книгах. Я думаю, что в этом их авторы, кем бы они ни были, ошибаются. Душу каждый сам себе творит, такую, в которой нуждается. Или остаётся бездушной пустышкой.
      Клемент вспомнил обитателей Мёртвоглазого Города.
      — Вы говорите ересь, — сказал он Григорию. — Но вы правы. Прощайте. И спасибо вам, преподобный.
      — Будьте счастливы, уважаемый.
      — Нет! Вы не можете меня так называть. Ведь я даарн Клемент Алондро, теньм императора номер четырнадцать и тот самый предвозвестник, который назвал вашего внука Авдея Северцева Погибельником.
      Григорий побледнел, впился взглядом в лицо Клемента. Опустил глаза.
      — У вас было на это право, уважаемый, — сказал он тихо, но твёрдо. — Авдей Северцев был первым из тех, кто вольно или невольно начал разрушать вашу прежнюю жизнь и преуспел в этом едва ли не больше всех остальных. Плоха она была или хороша, но это была ваша жизнь. И вы в праве были защищать её от гибели.
      Клемент закрыл лицо ладонями.
      — Что вы несёте? Я же… Я лишил вас будущего. Внука погубил. А вы… — он посмотрел на Григория: — Отец Сайнирка Удгайриса тоже не стал мстить. Но с ним, с пустышкой мёртвоглазой, всё понятно, ему что сын, что собака, что портки лармовые — никакой разницы. Он не способен любить никого, даже самого себя. Иначе никому не позволил бы собой помыкать. И сам не помыкал другими… Но вы-то… Вы же не мёртвоглазый!
      — Таниарская вера не запрещает самоубийство, — сказал Григорий.
      — Что? — ошарашено переспросил Клемент.
      — Великая мать даёт своим детям право поступать с их жизнями так, как они сами сочтут нужным. Но отказываться от жизни, даже не попытавшись жить, это не просто глупость, а дурнина невдолбленная. Я такому потакать не буду.
      — Я не…
      — Вы рассказали мне об Авдее ради воздаяния? Под воздаянием вы понимаете смерть? Так что это, если не самоубийство?
      — Вы безумец.
      — Не исключено, — согласился Григорий.
      — Вы… Вы… Знаете, преподобный, в тот же день, когда я убил Сайнирка, другого людя я приговорил к жизни, чтобы вместе с ним жили и все его муки.
      — Если в жизни есть из-за чего мучиться, найдётся и чему радоваться.
      — Вы безумец, — повторил Клемент. — Но ваше безумие выше любой мудрости.
      — Вы слишком щедры на оценку. Я самый обычный священник и делаю именно то, что должен делать, не больше. Хотелось бы надеяться, что и не меньше.
      — И вы дадите мне отпущение грехов? — не веря в такую возможность, спросил Клемент.
      — Если раскаяние искренне, а намерение не повторять былые проступки твёрдое, то прощён будет любой грех. А потому да благословят вас и Таниара, и Лаоран, и все боги бесконечного мира, сколько бы их ни было.
      — Я могу придти к вам на исповедь ещё раз? Когда-нибудь потом?
      — Двери церкви открыты всегда и для всех, — как о само собой разумеющемся ответил Григорий.
      — Не везде.
      — К сожалению. Но здесь дверь открыта всегда.
      — Я обязательно приду. А сейчас… Сейчас я должен идти.
      Клемент коротко поклонился Григорию, вышел из исповедальни.
      Забрал у гардеробщика одежду, вышел на улицу. Морозный ветер защекотал снежинками лицо.
      Клемент улыбнулся.

* * *

      Охрану автозака нападавшие перебили всю.
      — Задержанных не расковывать, — распорядился какой-то наурис лет тридцати шести в форме армейского спецназа. — После разберёмся, кто из них кто. Сейчас главное — довезти груз в целости и сохранности.
      — Командир, мы не можем оставить здесь Избранного! — возмутился молодой парень, русоволосый сероглазый человек.
      — Выполняйте приказ, боец! Спорить будете на совещании.
      — Слушаюсь, — хмуро ответил человек и захлопнул дверь автозака.
      — А ведь ты его знаешь, — сказал эмиссар Авдею, когда автозак поднялся в воздух. — Этого молодого заместителя командира. Я видел, как ты на него смотрел. И он на тебя. Вы близко знакомы.
      Авдей не ответил.
      — Это не братки, — добавил эмиссар. — Те перебили бы нас вместе с охраной, а тебя и вон его, — кивнул он на братианина, — повезли бы на пассажирском кресле легкового лётмарша. Эти же весь автозак собой поволокли.
      — Мы летим в сторону порта, — сказал один из предварильщиков, беркан. — Направление я всегда точно чувствую.
      — У военной прокуратуры и у охранки автозаки одинаковые, — сказал эмиссар. — Зато сопроводительные документы военных подделать несравненно легче. Так что из Маллиарвы нас вывезут как осуждённых на каторгу дезертиров. Досматривать автозак никто не станет. Только куда повезут дальше?
      Автозак остановился, завис в воздухе.
      — Полиция объявила перехват, — сказал вопрошатель. — Теперь будут тормозить всех подряд.
      Лётмарш полетел в прежнем направлении.
      — Говорил же, — мрачно усмехнулся эмиссар. — Военных досматривать не станут. Перехватчики ещё и «зелёный коридор» сделают, чтобы никто их больше не тормозил. — Он посмотрел на Северцева. — Послушай, Авдей, это ведь и не реформисты. Не их почерк. Кто этот парень?
      Авдей молчал.
      — С нами не шутки шутят! — разозлился эмиссар. — Зачем мы понадобились им всей гопой? Взять должны были только братка или тебя, в крайнем случае — вас двоих, а всех прочих положить вместе с охраной.
      — Реформисты не стали бы вас убивать, — сказал Авдей. — Просто сказали бы «Выбирайтесь, как хотите» и отпустили. Охрану тоже бы не стали уничтожать полностью. Достаточно было надеть сдавшимся кандалы, чтобы не бояться выстрела в спину. И автозак с собой тащить глупо. Разве что…
      — Ты о чём?
      — Всё это имеет смысл, если они хотят вывезти нас из Бенолии. Погрузить автозак в аэрс, поднять его на внешнюю границу орбиты и там перекинуть автозак в звездолёт. Тогда, чтобы не привлекать внимание досмотрщиков, заключённых должно быть не менее пяти людей, стандартной эпатируемой партии особо опасных преступников. Но реформисты всё равно не стали бы убивать всю охрану. Приковали бы рядом с нами, а после отпустили бы, аэрс им оставили бы. Так всегда делалось, в любой партии. Ты прав, нас захватили не реформисты.
      — Пресвятой Лаоран, — прошептал эмиссар. — Кто же они такие? Авдей! Ты ведь знаешь этого парня!
      — Только по имени. И то, что раньше он был связан с каким-то братством. Но сбежал от них. Теперь прибился к кому-то другому.
      — К кому?!
      — Не знаю. Правда, не знаю.
      — Нас всех убьют, — сказал предварильщик. — Вывезут на орбиту и убьют.
      — Они чтят Избранного, — сказал вопрошатель. И с мольбой посмотрел на Авдея:- Возьми меня с собой, господин! Не дай им убить меня. Клянусь именем и звездой пресвятого, я буду служить тебе как верный пёс!
      — Я не Избранный, — качнул головой Авдей.
      Эмиссар фыркнул:
      — Кому другому мозги парь, но не коллегии. Сколько бы Панимер не пытался вылезти из Гирреана за счёт Винсента Фенга, а нас не обманешь. Мы все видели, кто ты есть на самом деле. На погибель ты избран или во избавление, но то, что ты Избранник судьбы и пресвятого, несомненно.
      — Пощади меня, господин! — твердил своё вопрошатель. — Я пыль у твоих ног…
      — Заткнись! — рявкнул эмиссар. — Без тебя тошно.
      Авдей молчал. Глянул на соседа справа, братка. Тот мрачно зыркнул в ответ. Посмотрел на соседа слева, предварильщика, беркана средних лет.