Да, трудно быть бригадиром.
      Груня сидела на обгорелом, обмытом дождями обломке бревна. Тут раньше стояла их изба – горница с голубыми занавесками, кухня, сени, чулан. А там, сзади, двор. Во дворе под крышей ласточки всегда вили гнезда. Ничего не осталось. Одни головешки да обломки кирпича.
      Груня держала в руке только что найденный в золе осколок розового блюдца. Это было Грунино блюдце. У нее тогда и чашка была такая же – розовая. От чашки даже и осколков нет…
      Груня задумчиво и долго смотрела на скворца, который распевал над головой, у скворечни. Странно было видеть скворечню, когда рядом нет избы. И палисадник тоже. На сиреневых кустах развертываются темные блестящие листья. Напористо лезут из-под земли крупные светло-зеленые побеги мальвы. Скоро они поднимутся выше изгороди, стебли их подернутся серебристым пушком, развернутся круглые шершавые листья – и по всему стеблю, изо всех пазушек полезут светлые шелковые бутоны, раскроются, распустятся малиновые, розовые и алые цветы. И дела им нет, что маленькие веселые окна больше не смотрят на них. Им бы только весну да солнышко!
      – Здравствуй, хозяюшка! – сказал кто-то.
      Груня быстро обернулась. Возле разрушенной печки стоял незнакомый человек в защитной фуражке и в кителе.
      «Начальник какой-то…» – подумала Груня. И тихо ответила:
      – Здравствуйте.
      – Ну, что же ты тут сидишь, девочка?
      – Так.
      – Наверное, по своей избе горюешь?
      – Нет.
      – Ах, нет? Вот как! Ну тогда, значит, у тебя еще какая-то забота есть.
      – Никакой у меня заботы нету.
      – Неправда. Есть.
      Начальник сел поодаль на сухой пенек и достал тяжелый блестящий портсигар.
      Груня опустила глаза и уставилась в розовый кусочек разбитого блюдца. Может, вскочить да убежать? Но дядька, кажется, ничего, не сердитый. И почему это он про ее заботу спросил?
      – Хочешь, я скажу, о чем ты думаешь? – опять заговорил начальник. – Сказать?
      Груня улыбнулась:
      – Скажите.
      – Ты думаешь: «Вот какой счастливый скворец – его дом цел остался, а мой сгорел!» Так?
      – Нет, не так.
      – Не так? А ну-ка, покажи руки. Ладони покажи!
      Груня повернула руки ладонями вверх и покраснела. Кабы знала, вымыла бы получше!
      – Хорошие руки, – сказал начальник, – с мозолями. Вижу, работаешь хорошо.
      Груню обрадовала эта похвала. Она осмелела.
      – Нет, не очень хорошо работаю, – сказала она. И снова лицо ее стало задумчивым. – Хочу, чтобы хорошо, а не выходит.
      – А что же не выходит-то?
      – Да вот не знаю. Ребята меня бригадиром выбрали. А сами не слушаются. Мы вот сейчас поле под овес копаем. А Раиса шваркнула заступ да с поля домой – у нее спина заболела! А разве у нас-то не болит? Мы уж вот пятый день копаем, а она и не идет даже! Я зову, а она: не пойду – и все! И вот Федя тоже. Чуть заглядишься, а уж он руки опустит и стоит, как овца на полднях, отдыхает. Ну, Козлик у нас слабый, пускай. А Федя здоровый, как кабан. А Ромашка только и знает: «Не командовай!»
      – Так не говорят – «не командовай».
      – Я знаю. Это он так говорит: «Девчонка, а командовает!» А я не могу его переспорить. Нет, не умею я бригадиром быть!
      – А ты думаешь, кто-нибудь сразу умеет? Никто сразу не умеет. Это нелегко. Но что же делать? Мне вот тоже нелегко бывает.
      – Вам?
      – Да, мне.
      Начальник вдруг посмотрел на Груню усталыми глазами, снял фуражку и провел рукой по гладким светлым волосам.
      – Да, разорили вас! Крепко вас разорили, до корня.
      Груня молчала. Над головой, у скворечни, по-прежнему веселился скворец.
      – Ну ничего, – продолжал начальник, – поднимемся. Только рук опускать не надо. Со временем все опять будет, как было.
      – И Городище будет, как было?
      – Еще лучше будет! Посады встанут новенькие со смолкой, заблестят крышами, засверкают окнами… И петухи опять запоют. И стадо пойдет по деревне.
      – И коровы опять будут?
      – Будут. И овцы будут. И лошади.
      – И скотный двор?
      – И скотный двор поставим. Со стойлами. С окошками.
      Груня поглядела на него с задумчивой улыбкой:
      – Неужели все это может быть?
      – Может. Только очень крепко работать надо. Не унывать. Не охладевать. Не бояться усталости. Вот, я вижу, у тебя в палисаднике мальвы всходят…
      Груня оглянулась на светлые ростки.
      – Это не мальвы. Это алые цветы!
      – Вообще это мальва. А по-вашему, алые цветы. Ну, пусть так, это даже красивее. Так вот, погляди ты на эти алые цветы. Целую зиму они лежали в земле, прибитые морозом. И не знали – живы они или мертвы. И солнца им не было. И воды не было. И снег давил их. Все перетерпели. Но вот отошла беда, повеяло теплом – и сразу они почуяли, что живы, что им надо жить, что они могут жить. Вот и пробиваются наружу, напрягают все свои силы, пробиваются с великим трудом и, может быть, с большой мукой… Но они все-таки пробьются, приподымутся и зацветут… Обязательно зацветут! Поняла? Ну, прощай.
      Он встал и надел фуражку.
      Груня встала тоже.
      – А школа? – нерешительно спросила она. – Школа тоже будет?
      – Школа у вас будет к осени.
      – О-о… – недоверчиво улыбнулась Груня. – А вы разве нашу школу знаете? Ведь в нее бомба попала!
      – Я все знаю.
      Он кивнул головой и пошел вдоль погорелого посада.
      Груня осталась стоять у сиреневого куста.
      Кто это был? Откуда явился и куда ушел? Чужой – а все знает!
      Когда Груня вернулась домой, она увидела на сырой дороге узорные отпечатки шин.
      – А тут легковушка приходила! – встретила ее Стенька. – Из района самый главный начальник приезжал. Такой важный! Сапоги чистые, блестят, и пряжка на ремне серебряная! Везде ходил, глядел…
      – Самый главный начальник?
      Груня смутилась. А она-то как с ним разговаривала, будто с кем-нибудь из своих городищенских!
      Груня хотела сказать, что она видела этого начальника и говорила с ним. Но поверит ли Стенька? Пожалуй, не поверит, да и посмеется еще!
      И как рассказать, о чем говорил с ней начальник? Его слов Груня повторить не умела. Она могла только понимать их.
      И она ничего не сказала Стеньке.
      А про себя повторяла:
      «Все будет, как раньше… И Городище… И школа. Только очень крепко работать надо. И никакой усталости не бояться!»

      А весна между тем цветами и зеленью украшала палисадники, молодой порослью закрывала черные пожарища, густую кудрявую травку расстилала по улицам, заливные покосы готовила на лугах.
      Однажды утром свежий ветерок принес в деревню какой-то неясный гул.
      Когда Груня выскочила на улицу, Женька уже стоял на дороге, расставив ноги циркулем и закинув голову.
      – Самолет где-то! Большой… А где – не вижу.
      – Сам ты самолет! – засмеялась Груня. – Опусти глаза-то и увидишь!
      На пруду, в солнечной воде, плескалась Стенька. Она мыла ноги. Старательно терла их пучком водяной травы, от чего еще горячее становился загар на ее крепких икрах. Потом она принялась умываться, доставая воду полными пригоршнями и с размаху бросая ее в лицо. Сверкающие брызги, словно градинки, рассыпались кругом, падали на плечи, на волосы. И Стенька не замечала, что подол ее платья окунается в воду.
      Заслышав гул, она вскочила на зеленый горбатый бережок пруда и закричала:
      – Идет! Идет!
      Она подбежала к Груне. Намокшее платье хлопало по ногам. В растрепавшихся кудрявых волосах еще дрожали брызги, сквозь мокрые прищуренные ресницы, слипшиеся стрелками, чисто и сине блестели глаза. Вытирая рукавом смуглое, с густым румянцем лицо, Стенька повторяла:
      – Гляди! Идет! Идет же!
      – Да я-то вижу, – отвечала Груня, – ты вон Женьке укажи – он все в небо смотрит!
      Но Женька уже и сам увидел, что по дороге в Городище идет трактор. Белыми огоньками сверкали шипы на тяжелых литых колесах, а сзади развевался синеватый дымок.
      Сколько раз приходили раньше тракторы на городищенское поле! Но никогда не радовались им ребята так, как обрадовались сегодня. Тогда было мирное, благополучное время, и тогда не знали, что это значит – выйти в поле с заступом.
      Взрослые обрадовались не меньше. Под овес поле вскопали. А уж под картошку копать – пожалуй, и силы не хватило бы.
      А дня через два радость снова заглянула в Городище: из Петровского колхоза им на помощь прислали двух лошадей.
      Сонная улица снова ожила – загремели колеса по дороге, застучали копыта. А когда подводы остановились возле председателева жилья, рыжая кобылка с белесой гривой вдруг приподняла голову и тонко заржала, словно здороваясь.
      Тут уж больше всех суетился Ромашка. Он заходил к лошадям то с одного бока, то с другого. Побежал к пруду и сейчас же нарвал им травы. И пока петровский колхозник разговаривал с Груниным отцом, он кормил из рук лошадей, оглаживал их, заправлял им челки под оброть, а сам приговаривал:
      – Но-но! Шали! Я вас!..
      А лошади и не думали шалить. Они осторожно брали мягкими губами траву из Ромашкиных рук, кротко глядели на него своими фиолетово-карими глазами и покачивали головой, отгоняя мух. Ах, был бы у Ромашки мешок овса, сейчас он притащил бы его, насыпал бы полные торбочки – пусть бы лошади ели, сколько им захочется!
      Но у Ромашки не было овса. Не только мешка, но и горсти.
      – Подождите. Вот овес уродится – тогда… А сейчас где же я вам возьму? Не знаете? Ну, и я не знаю. А кабы знал, так взял бы! А уж овес у нас уродится – во какой! Поле-то руками вспахано! Вот они, мозоли-то!
      Груня и Стенька сидели недалеко на бревнышке. Они поглядели на свои ладони.
      – А у меня мозоли твердые стали, – сказала Груня. – Потрогай! И не болят.
      – И у меня, как камешки, – ответила Стенька. – Дай-ка я тебе по руке проведу. Чувствуешь? Я их буду в горячей воде парить – они отойдут.
      – Эти отойдут, а новые будут, – вздохнула Груня. – Завтра пойдем огороды копать.
      – Опять копать!
      – Опять копать! – отозвался, как эхо, Женька, который стоял тут же. – Где копать? Чего копать?
      – Огороды вскапывать, – сказала Груня. – Но там ничего! Там земля очень мягкая, как мак рассыпается! Чего вы испугались-то?
      – А кто испугался? – пожал плечами Женька. – На поле не боялись! Я грядки так умею делать – огородник не берись!
      Лошадей увели. Ромашка, проводив их нежным взглядом, подошел к ребятам. Он снисходительно улыбнулся на Женькины слова:
      – Ох, и Хвастун Хвастунович! А что ж в школе-то, бывало, не делал?
      – Ну, вспомнил! Я тогда еще какой был-то? Мелюзга.
      – Ладно, – сказал Ромашка, – давай копать отдельно. Ты свои гряды делай, а я буду свои. Посмотрим, чьи лучше будут.
      – Ну и что это будет? – сказала Груня. – Ромашка там будет копать, Женька – там, а мы – еще где-то. Да мы и гряды-то как следует делать не умеем!
      – А чего ж «еще где-то?» – возразил Женька. – Я с вами буду. И все покажу. Подумаешь, важность!
      Тихонько, незаметно подошла Раиса и стала, прислонившись к березе.
      – А у нас скоро Виктор приезжает, – сказала она, ни к кому не обращаясь, – письмо прислал…
      Все сразу повернулись к Раисе.
      – Правда? Совсем или в отпуск?
      – В отпуск.
      – С медалями небось?
      – А то как же!
      – Наган захватил бы! Эх, не догадается, пожалуй!
      – Захватил бы, да ведь не дадут. Не полагается.
      – А может быть, возьмет да захватит! Он ведь командир небось?
      – Эх, стрельнуть бы!
      Все забыли про огороды.
      – А какие медали-то? – допрашивал Женька. – «За отвагу» есть?
      – Конечно, есть! – горделиво отвечала Раиса.
      – А еще какие?
      – Вот приедет – разгляжу, тогда скажу какие.
      – О! Приедет-то – мы и сами разглядим!
      – А может, он вам не покажет? Может, он с вами и разговаривать-то не будет?
      Ребята примолкли, переглянулись. Неизвестно, может, и правда разговаривать не будет – командир все-таки, с медалями… И вдруг у Груни блеснули глаза. Чистое, слегка загорелое лицо ее потемнело от румянца.
      – Раиса, – сказала она, – не забудь: завтра пойдем гряды делать.
      – Гряды? – рассеянно отозвалась Раиса, глядя в сторону. – Может, приду.
      – Нет, не «может, приду», а приходи, – твердо сказала Груня. – Довольно бездельничать! Для своего же колхоза постараться не хочешь. Мы работаем, а ты гуляешь!
      – Да чего ты опять пристала? – начала Раиса. – Что председателева дочка…
      – Не председателева дочка, а бригадир! – прервала ее Груня. – А не придешь, все Виктору расскажу. Посмотрим, что он тогда тебе скажет. Посмотрим, с кем он тогда разговаривать будет – с нами или с тобой!
      Раиса поджала губы и молча разглядывала кончик своего пояска.
      – Ну и посмотрим… – негромко, но упрямо повторяла она. – Ну и посмотрим…
      Однако было заметно, что эти слова крепко смутили ее. Утром она вместе со всеми пришла на огород копать гряды.

      Ромашка чувствовал себя счастливым. И оттого, что жарко пригревает солнышко, и оттого, что сегодня утром старик Мирон, приставленный к лошадям, дал ему проехать верхом на рыжей кобылке, и оттого, что его гряды в огороде вышли все-таки самые лучшие… Это сказала сама тетка Елена, бригадир по огородам, и Женьке, делать нечего, пришлось замолчать.
      Ромашка шел легким шагом и то насвистывал, то напевал. Пока эти горе-огородники соберутся засаживать свои гряды, у него уже огурцы взойдут.
      Отворив калитку, Ромашка вдруг остановился – и остолбенел. Его гряды, его ровные, прямые гряды были истоптаны, будто палкой истыканы, и почти разбиты.
      Ромашка в бешенстве оглянулся кругом. Огород был пуст. Вокруг отцветающей дикой груши гудели пчелы. Молодые смородиновые кусты, облитые росой и солнцем, светились и сверкали, будто на празднике.
      Ромашка поставил на землю свою баночку с огуречными семенами и бросился на другой конец огорода, где в полном спокойствии лежали грядки, вскопанные ребятами.
      – Вы мои так – и я ваши так! – пробормотал Ромашка, чуть не плача от гнева. – Я сейчас вот тоже все истопчу! Все до одной!
      Но потом остановился. «Они так – и я так? Нет. А вот я не буду так. Я вот пойду да председателя приведу. Пусть он посмотрит, что его дочка делает».
      Ромашка побежал. Недалеко от риги ему встретились Груня и Стенька. За ними по тропочке семенил Козлик. И сзади всех, отмеряя длинными ногами неторопливые шаги, шел Женька.
      – Ты уж посадил? – весело удивилась Груня. – Уж успел?
      Ромашка сверкнул на нее светлыми ледяными глазами и ничего не ответил. Он шел прямо на них, не сворачивая.
      – Вот идет, как бык какой, – закричала Стенька, – да еще толкается!
      Козлик еще издали посторонился. А Женька хотел было задержать Ромашку и широко расставил руки:
      – Стой! Пропуск давай! Пароль говори!
      Но Ромашка молча отпихнул Женьку и пошел не оглядываясь. Все в недоумении посмотрели друг на друга.
      – Что это он?
      – Что это на него наехало?
      Тут их догнала Раиса. У нее было обиженное лицо.
      – Ромашка совсем взбесился! Я его не трогаю, а он толкается!
      Подойдя к огороду, они сразу поняли, почему Ромашка взбесился. Все они, так же как и Ромашка, неподвижно остановились перед испорченными грядами.
      – Ой, кто же это натворил? – жалобно сказала Стенька и обеими руками взялась за щеки. – Ой, батюшки!
      Женька стоял, засунув руки в карманы и приподняв плечи. Черные брови его сдвинулись к самому переносью.
      – А вот пусть не хвалится! – возразила Раиса. – А то – «мои лучше всех, лучше всех»! Вот тебе и лучше всех!..
      Груня огорченно глядела на гряды:
      – Еще на нас подумает, вот что хуже всего!
      – А если взять да поправить? – несмело предложил Козлик.
      Женька выдернул руки из карманов, оглянулся – нет ли заступа.
      Груня поняла его движение:
      – Вы пока сажайте огурцы, а я сейчас за лопатами сбегаю. Живо поправим.
      Она не успела уйти, как пришел Ромашка, а за ним Грунин отец.
      – Вот, дядя Василий! Смотри, – сказал Ромашка, не взглянув на ребят, – вот что сделали!
      Председатель помолчал, потеребил ус и медленно перевел глаза на Груню:
      – Это что же у тебя делается, бригадир?
      – У меня! – вспыхнула Груня. – Как это – у меня? Мы все грядки делали… мы не портили…
      – Они не портили! – горько сказал Ромашка. – Это не они, это петровские колхозники на конях проехали!
      – Что ты, Ромашка! – крикнула Груня со слезами. – Ты и правда думаешь, что это мы?
      – Нет, не вы, – повторил Ромашка. – Я и говорю – не вы, я говорю – это петровские… Это им не понравилось, что мои гряды тетка Елена похвалила!
      – Ну уж, если ты не веришь… – у Груни осекся голос, она докончила почти шепотом: – Тогда как хочешь! – и гордо отошла в сторону.
      – Груня не портила! – быстро и горячо сказала Стенька. – И я не портила! Мы все время вместе были. Может, вот Женька…
      – Что? – крикнул Женька. – Ты что мелешь?
      Все закричали, заспорили. И каждый доказывал, что не трогал Ромашкиных гряд.
      Председатель слушал, покачивая головой.
      – Эко дурачье! – сказал он. – Один делает, другой портит. С такой работой, братцы, далеко не уйдем. А идти-то ведь нам еще ой как далеко!
      Председатель велел поскорей принести заступы и помочь Ромашке. И пригрозил: если это повторится, то он виновнику так всыплет, что тот и своих не узнает.
      Ромашка никого не подпустил к своим грядам. Сделал сам. Молча посадил огурцы. И ушел, не сказав никому ни слова, ни на кого не взглянув.
      Невесело в этот день было на огороде.
      А вечером еще и мать журила Груню:
      – Как же это так? Огород – общий. Земля – общая. Разве Ромашкина грядка – это его собственная? Разве он так же не для нас всех старается? А вы его грядку – топтать? Ведь это все равно что свою топтать! Надо порадоваться, что у парня работа ладится, да поучиться у него, а они вон что! Истоптали! Ну, куда это годится?
      – Мама, – повторяла Груня, – ну я же не топтала! И даже не знаю кто! Мы и не думали даже!..
      – Так надо узнать, кто такую чепуху сделал. Да хорошенько взыскать. А прощать такие дела нельзя.

      Ромашка был человек гордый, непокладистый и обиду помнил долго. На огороде работал особняком. Окликнут его – не оглядывается. Спросят что-нибудь – не отвечает. Будто он в огороде совсем один – копает-копает, потом отдохнет немножко. Обопрется на заступ и глядит куда-то на деревья, на облака. А потом снова начнет копать. Работал он крепко, споро. Невысокий, коренастый, как молодой дубок, он был самый сильный из всех ребятишек в Городище.
      Когда позвали на обед, Ромашка не поднял головы и не выпустил заступа. Груня подошла к нему:
      – Ромашка, обедать!
      – Без тебя знаю, – буркнул Ромашка.
      – Ромашка… Все так и будешь злиться теперь? Ведь говорю тебе – я не знаю кто… – начала Груня.
      Но Ромашка оборвал ее:
      – А ты иди! Слыхала? Обедать звали!
      – Да ведь ты все не веришь!
      – А кому мне верить – тебе или своим глазам?
      – Но я тебе говорю!..
      – А можешь и не говорить.
      Он всадил заступ в землю и, разминая плечи, пошел с огорода.
      Груня с огорченным лицом поплелась следом. У нее очень болели руки и плечи от заступа, и Груня сердилась на себя за это. Почему это она такая некрепкая и несильная? Вон Стенька! Ее спросишь: «Стенька, устала?» А она: «Не!» – «Стенька, руки болят?» – «Не!» – «Стенька, спину ломит?» – «Не!»
      И всегда «не»! И в холод ей не холодно, и в грозу не страшно, и в работе не тяжело.
      А Груня, никому не сознаваясь, потихоньку считала, сколько еще дней копать придется. И думала: хватит у нее сил или не хватит?
      Ну что думать об этом? Должно хватить, раз она бригадир.
      День был влажный и теплый. Вскопанная земля, еще сочная от весенних дождей, дышала свежими испарениями. А там, где еще не было вскопано, по серой, засохшей корочке уже побежали зеленые задорные сорняки. Трактор шумел в поле. Но сколько еще невспаханной земли!.. Эх, побольше бы сюда лошадей, плуги бы!..
      Но глаза страшат, а руки делают. Колхозники работали упрямо, настойчиво. Они забыли все свои мелкие свары и ссоры, все обиды, которыми они когда-либо огорчили друг друга. Была только одна мысль, одно стремление – побольше вскопать, побольше поднять земли, побольше засеять. Они в эти напряженные дни понимали всем своим сердцем, всем существом своим, что если они сейчас не поднимут и не засеют землю, значит, и колхоза им не поднять.
      Грунин отец и сам копал вместе с бабами. Он землю любил и всегда повторял:
      – Земля – она фальшивить не будет. Только обработай ее хорошенько да удобри, а уж она с тобой за все расплатится – и хлебом тебя завалит, и одежей, и всякими богатствами!
      А по ночам долго кряхтел и охал. Грунин отец был ранен в ногу еще в первые дни войны, и каждый раз после трудной работы нога его очень болела.
      Но дни проходили. Все новые и новые поднимались грядки на огородах – и там, где у реки копали под капусту, и на Кулиге, где собирались посадить красную свеклу и помидоры. Уж начали копать и приусадебные огороды. И опять получалось очень странно и непривычно: огороды есть, а изб нету!
      В этот день ребятишки копали огород у соседки Федосьи. Тетка Федосья осталась на свете одна: сына ее убили на войне, а больше у нее никого не было. Ей огород копали всем миром. Народу собралось много, работать было весело. Женька дурачился – притворялся, будто он трактор, и рычал, копая землю.
      Только Ромашка молчал. А когда его уж очень разбирал смех, он отворачивался, и потихоньку улыбался, чтоб никто не видел.
      В сумерках Груня и Стенька сидели у пруда. Пруд был розовый от заката. Черные стрижи летали над ним. Груня молча глядела на ракитовую ветку, которая, почти касаясь воды, отчетливо отражалась в ней. И казалось, что две ветки – одна сверху, а другая снизу – смотрели друг на друга.
      – Стенька, как ты думаешь, кто же это все-таки гряды истоптал?
      Стенька развела руками:
      – Придумать не могу! Женька? Нет, Женька не зловредный. Уж не Раиса ли?
      – Неужели она? Тогда уж пусть созналась бы!
      – Сознайся попробуй! Ромашка живо колотушек надает.
      – Пахнет хорошо – травой, что ли, не то лесом… – помолчав, сказала Груня. – Но, Стенька, ты подумай, как же он может мне не верить?
      Стенька махнула рукой:
      – Опять за свое! Ну, не верит – и не надо. Вон Трофим свое стадо гонит!
      По деревне шли три козы. Беленькие козлята бежали за ними.
      А сзади, с хворостиной в руке, шагал Трофим.
      – А где же его сподручные-то? – усмехнулась Груня.
      – Убежали небось! – сказала Стенька. – Они его то и дело обдуривают.
      Грунин отец купил для колхоза трех коз с козлятами. Коров пока нет, неизвестно, когда вернется эвакуированное стадо. А маленьким ребятишкам все-таки нужно молоко.
      Коз пасти отрядили Трофима и двух подружек, Анюту и Полю-Полянку, – по козе на человека. Но лукавые девчонки часто обманывали Трофима:
      – Ты погляди за нашими козами, ладно? А мы пойдем сморчков поищем. Говорят, на вырубке – пропасть! Мы и тебе дадим!
      – Да, как же, дадите!
      – Дадим! Все поровну разделим!
      – Да, уйдете на целый день.
      – Ну что ты! Мы скоро!
      И убегали – то за сморчками, то за столбечиками, то на реку за ракушками. Только никогда ничего не приносили Трофиму.
      – Да там и нет ничего! Искали-искали…
      Иногда пробегают целый день, придут, когда Трофим уж подгоняет коз к деревне. А то забудут и совсем не придут. Вот как сегодня.
      Груня и Стенька с улыбкой провожали глазами Трофима.
      – О, важничает-то как! – сказала Стенька. – Пастух! А тут как-то раз пришел запыленный весь, даже волосы на лбу прилипли. Козы у него удрали.
      – Прозевал?
      – Не знаю. Не рассказывает.
      Груня уставилась на Стеньку:
      – Стенька, а когда это было?
      – Да не помню. Третьего дня, кажется. А что?
      – Стенька! А уж не он ли со своими козами в огороде был?
      У Стеньки широко открылись глаза.
      – Ой! И правда! Ой!.. Там и следы-то были маленькие! И потом – круглые такие, будто палкой натыканы. Это, наверно, козы бегали!
      – Стенька, позови его! Сейчас мы его допросим!
      – Только ты, Груня, его не ругай. Испугается – не скажет… Трофим! Как коз загонишь, приходи сюда! Мы тебе одну историю расскажем!
      Трофим загнал коз и пришел. Он спокойно смотрел на них ясными голубыми глазами.
      – Какую историю? – спросил он.
      – Мы, Трофим, историю тебе потом расскажем, – с улыбкой сказала Груня, – а сначала ты нам расскажи.
      – А про что?
      – Ну, хоть бы вот про то, как у тебя козы убежали!
      Трофим густо покраснел и насупил свои белые брови:
      – Они не убежали.
      – Ну, сегодня-то не убежали. А вот третьего дня?
      Трофим мрачно молчал. Ему это «третьего дня» запомнилось очень хорошо.
      …Трофим стоял один на бугорке среди желтых одуванчиков и ждал шмелиного меду. Девчонки уверили Трофима, что видели под большой липой шмелиное гнездо, полное меду, и сказали, что сейчас найдут это гнездо, принесут и они все втроем это мед съедят.
      А козы – они хитрые. Особенно старая, с длинной серой шерстью и острыми рогами. Щиплет, щиплет траву, а потом поднимет голову и смотрит на Трофима своими желтыми глазами – следит за нею Трофим или не следит.
      Трофим грозился хворостиной:
      – Я тебе!
      «Следит!» – соображала коза и снова принималась щипать траву.
      Трофим ждал меду и глядел со своего бугорка туда, где сквозь молодую зелень ракитовых кустов светилась река. Там, возле переезда, ребята поставили забой.
      «Небось теперь рыбы набилось! – думал Трофим. – Плотвы этой, язей!.. Сбегать бы посмотреть, может, козы не заметят!»
      Но, оглянувшись, он вдруг увидел, что ни одной козы нет на пастбище. Горе взяло Трофима.
      «Это не козы, а просто собаки какие-то! Так вот и норовят убежать. Ну, так вот и смотрят!»
      Трофим вздохнул, вспоминая, как он выгонял в тот день коз из огорода, как они скакали и бегали по грядам… Хорошо хоть, что никто не видел!
      И, не глядя на Груню, Трофим сказал:
      – И третьего дня не убегали!
      – Ну? – удивилась Стенька. – Значит, твои помощницы нам неправду сказали? Ну, погоди, вот я их сейчас позову да проберу за это!
      – А они почем знают? – сердито сказал Трофим. – Их тогда и не было даже! Я все время один за козой по грядкам гонялся.
      Груня и Стенька от души рассмеялись. И Трофим понял, что проговорился. Он отвернулся и молча пошел домой.
      У Груни словно гора с плеч свалилась. Она весело вскочила:
      – Стенька, пойдем в горелки играть! Пойдем ребят позовем. А сначала – к Ромашке!
      – Ладно! И сейчас при всех хорошенько с ним посчитаемся – не разобрал, что у него на грядках козиные следы были, а скорей взъерепенился! Пускай ему при народе стыдно будет!
      – Нет, Стенька, не надо, – сказала Груня, – уж я ему одному потихоньку скажу. Так будет лучше.
      Груня и Стенька в этот вечер напрасно искали Ромашку. А потом Федя сказал, что Ромашка ушел в лес срезать удилище.
      Груне так не терпелось рассказать ему все, объяснить, оправдаться – вот, как нарочно, нет его!
      – Может, нам в лес пойти?
      Но Стенька отмахнулась:
      – Вот еще! Авось придет, волки не съедят!
      За ужином Груня сказала отцу:
      – Вот ругал меня за гряды… А это Трофимовы козы бегали.
      – Да ну? – живо отозвался отец. – Значит, нашелся виновник? Ну, надо ему взбучку дать!
      – Да нет, не надо! Ведь он нечаянно!
      Отец не настаивал. И Груня видела – он очень рад, что это дело случайное и никакого зла тут нет.
      Как-то особенно мирно и хорошо было в этот вечер дома. Спали с открытой дверью, потому что в сараюшке было душно.
      И Груня перед сном долго смотрела на звездный краешек неба, мерцающий и таинственный.

      Утром первой заботой Груни было повидать Ромашку. Она пришла в ригу. Но оказалось, что Ромашка уже ушел к забоям.
      Груня побежала на реку.
      Утро было свежее. Пели жаворонки. Цветы на лугу открывались навстречу солнцу, а на каждой травинке висела светлая капелька росы.
      Груня еще издали увидела Ромашку. Он прилаживал удочку возле кустов.
      – Ромашка! – дружелюбно окликнула его Груня.
      Ромашка быстро взглянул на нее, но не ответил, а продолжал делать свое дело, будто тут и нет никого. Груня усмехнулась:
      – Ромашка, ты что говорил?
      – Ничего не говорил.
      – Ты говорил, что мы твои гряды испортили…
      – Ну и что?
      – А вот и не мы! Это Трофим. У него козы убежали. А он их сгонял. Вот как было! А ты ничего не разобрал! Ничего! И скорей – на нас! А товарищи разве так делают? Товарищи так не делают. Товарищи сначала узнают, сначала спросят. И товарищи если им говорят «нет» или «да», так они верят. А ты – и не спросил и не поверил! Эх, ты!