Груня глядела в маленькое, криво прорубленное окошко, прижавшись лбом к нестроганому переплету рамы. Дождевые капли оседали на стекле, и сквозь их скупой блеск Груне видны были голые березы у дороги, непогодливое, серое небо и широкая пустая улица, утонувшая в грязи и снегу.
      – Не видать? Не едут? – спросила мать.
      – Никакой машины нет… – ответила Груня. Но вдруг приподнялась на цыпочки и торопливо протерла ладонью стекло. – А вот, подождите… Какой-то человек идет!
      – Какой человек?
      – Чужой. В брезент закутался.
      Из одного угла отозвалась соседка Федосья, из другого – Грунина бабушка. И в один голос спросили:
      – Куда идет-то? Сюда?
      – Идет, оглядывается, – усмехнулась Груня, – деревню ищет. Все, кто чужие, теперь как приходят, так нашу деревню ищут. А деревни-то и нет! Остановился… Кого-то увидал. А-а, отца увидал. Теперь вместе сюда идут. Надо в печку щепочек подбросить, очень дяденька мокрый идет!
      Груня проворно подошла к печке. Обжигаясь, отдернула железную дверцу и бросила пригоршню щепок на горячие угли. Красный свет сразу облил Груню, и в полумраке стали отчетливо видны ее светлые волосы до плеч, ее маленькое лицо с прижмуренными от печного жара глазами.
      За стеной зачавкали шаги. В дверь ворвался сырой ветер. Вошел отец, хромая и крепко опираясь на палку. А за ним – человек в брезенте.
      – Вот так и живем, – сказал отец и развел руками, как бы предлагая гостю полюбоваться. – Был сараюшко, лежали тут старые колеса да всякий хлам. А теперь вот председатель живет с семьей. И тут же, вишь, соседка Федосья с нами притулилась. Только перед войной избу поставила, жила в хоромах! А сейчас – вот она, на сундучке скорчилась. Сбились в кучу, как овцы. А что же поделаешь? Жить-то надо!
      – Жить надо, – сказал человек в брезенте, подсаживаясь к огню.
      Отец нетерпеливо постукивал палкой, видимо дожидаясь, чтобы гость начал разговор. Но тот похлопывал перед огнем озябшими руками и молчал. Отец не выдержал:
      – Говоришь, картошку привез, а где же она? Уж мы сегодня все глаза проглядели!
      – Вот то-то и дело, где она, – сказал человек в брезенте, доставая кисет. – Она вон где – за три километра. На шоссе стоит. Машина к вам сюда по грязи не идет. Вот и гляжу – как теперь быть с вами? Я думал, у вас лошади есть, перевезли бы… А у вас тут ни кола ни двора. Не то обратно ехать?..
      Отец заволновался, затеребил свой короткий светлый ус.
      – Куда обратно? Да что ж это! Район нам семена прислал, а ты – обратно? Да ведь у нас ни картошины нет!
      – А что же я, на горбу притащу? – отвечал гость, закручивая цигарку. – Или до хорошей погоды буду на шоссе стоять?
      Отец еще сильнее задергал свой ус.
      – Что же делать-то будем, а? Бабы!
      – А что же делать? – сказала мать своим негромким голосом. – Надо нам всем колхозом собраться да на горбу и тащить. Товарищу-то, – она кивнула головой на приезжего, – уезжать надо. Он картошку может и обратно увезти. А уж мы-то картошку обратно отпустить никак не можем. Нам поле незасеянное оставить никак нельзя. Да что я тебя, Василий Матвеевич, учу – ты и сам все лучше меня знаешь!
      Отец быстро встал, надвинул шапку и застучал палкой к двери.
      – Ну, вы, когда так, собирайтесь. Пойду народ созову… А уж ты, друг, не торопись. Сейчас всем миром нагрянем, освободим тебе машину!
      – Пускай и ребятишки идут! – крикнула ему вслед мать. А сама стала одеваться.
      – И ребятишки? – спросила Груня. – А я?
      – Да куда еще ты пойдешь! – сказала соседка Федосья. – Башмаки на ногах худые, на улице – холод да грязь. Авось и без тебя управятся.
      Груня обрадовалась. Как хорошо, что без нее управятся! На улице холодно, на весну не похоже. Грачи прилетели, а весны не принесли, сами ходят мокрые, как вороны. Идти до шоссе по грязи, по мокрому снегу, под дождем… Потом тащить оттуда картошку… А ведь картошка-то – она как камень тяжелая!.. Но если управятся… Так уж лучше Груня останется дома.
      – Зато ужин сварю, щепок насушу на завтра… Да, мам?
      Мать не отвечала Груне. Она достала с полки мешок и глядела – не худой ли. Соседка Федосья подпоясала широкий холщовый фартук.
      – Мешка-то у меня нет ни одного. В фартук насыплю.
      – Может, и мне встать? – проохала бабушка. – Все полмерки притащу!
      – Лежи, лежи, мама, – сказала мать, – лежи и не беспокойся. Куда ты пойдешь? Тебя и так-то ноги не держат!
      Груня не знала, что делать. Бабушка и то идти хочет, а она не идет. Но ведь говорят, что управятся… И потом, у нее башмаки совсем худые стали, промокают… Но тут, некстати, живые глаза ее заметили, как обута толстая больная соседка Федосья – худые галоши, привязанные к валенкам веревочками. А валенки разбитые, разбухшие…
      Груня схватила свою единственную одежонку, оставшуюся от пожарища, – рыжий овчинный полушубок, и быстро оделась.
      – Я тоже пойду, мам!
      А мать словно и так знала, что Груня пойдет.
      – Ступай зови девчонок, – сказала она. – Пускай ведра берут, корзинки, мешки – у кого что есть. Всех зови! Только смотри ни на кого не кричи, не ссорься, говори с людьми по-хорошему. Так-то лучше будет.

      Груня вышла на улицу. Улицу намечали только деревья, растущие вдоль дороги, да кусты палисадника. Но ни одной избы не было на посаде. Лишь печные трубы торчали над темными грудами кирпича и глины. Странный, сиротливый вид был у этих труб, словно зябли они под дождем и ветром, потому что привыкли стоять под крышей, в теплой избе…
      Домов нет. Можно подумать, что и людей здесь нет. Но это посторонний человек мог так подумать. А Груня знала, что весь колхоз Городище здесь и ни одна колхозная семья не покинула свою землю.
      Груня стояла, жмурясь от ветра, и раздумывала, в какую сторону ей пойти сначала. В ригу, что стоит на задворках возле самого поля? Или спуститься к реке, в кузню? Или забежать в соломенный шалаш, который притулился под елками?
      «Побегу за Стенькой, – решила Груня, – а потом с ней вместе – за другими».
      Но зашевелилась в шалаше соломенная дверь, приоткрылась немного, и сама Стенька вылезла на улицу. Концы большого серого платка торчали у нее на спине, а из коротких рукавов высовывались покрасневшие руки.
      – Стенька, ты куда?
      – К тебе!
      – А я к тебе!
      Стенька мелкими быстрыми шагами подбежала к Груне. Ее смешливые серо-голубые глаза блестели и радовались неизвестно чему.
      – Руки-то хоть в карманы спрячь, – поежившись, сказала Груня, – на тебя глядеть-то холодно!
      – Тебе холодно, а мне нет, – ответила Стенька и пошевелила растопыренными пальцами. – Зима, что ли!
      – Знаешь, что я тебе скажу… – начала было Груня.
      Но Стенька перебила:
      – Нет, что я скажу! Наш Трофим все выскакивает на улицу босиком – возьмет и пробежит прямо по снегу. Мать нашлепает, а он опять! А дедушка Мирон Телегин взял да ему свои сапоги отдал! Новые! Нигде не худые! Говорит – пусть бегает, ему хочется побегать. А я, говорит, уж старый. Трофим-то маленький, а сапоги – во какие! Чудно до чего! А Трофиму – хоть бы что!
      – Да подожди ты!.. Как сорока!.. – крикнула на нее Груня. – «Трофим, Трофим»!
      – А ты не кричи! Не больно я тебя боюсь!
      Груня вспомнила наказ, который ей давала мать, и сказала тихо:
      – Я не кричу. Это я так. Нам с тобой одно дело есть…
      Груня подумала, что Стенька как узнает, какое это дело, так сейчас удерет да и забьется опять в свой шалаш. Поэтому она объяснила как можно мягче:
      – Ведь до шоссе недалеко… Да можно и не помногу. Ну, хоть сколько-нибудь принесем – и то польза!
      Но Стенька и не собиралась отказываться. Наоборот, она обрадовалась, будто ее позвали на праздник:
      – На шоссе всей гурьбой – вот весело! Пойду скорей у мамки мешок попрошу!
      Если бы Груня знала, как надоело Стеньке сидеть в соломенном шалаше, в духоте, в тесноте, среди вздохов и невеселых разговоров! Там одна бабка Вера доймет – как начнет вспоминать немцев, как начнет их ругать да проклинать, а у самой так лицо и дрожит и губы дрожат… А что они – слышат, что ли? Их уж вон как погнали – из Ржева выбили и дальше гонят.
      – Пойдем сначала Ромашку позовем, – живо сказала Стенька. – И Федя там.
      – А Раису?
      – И Раису позовем. А что – барыня, что ли?
      С Ромашкой они сразу поссорились.
      Когда девочки прибежали к риге, Ромашка прибивал над дверцей риги отставшую доску.
      Стенька подскочила к нему:
      – Ромашка! Бросай сейчас же! За картошкой идем!
      Ромашка приподнял свою лобастую голову и, не выпуская молотка, отпихнул на затылок пилотку. Он глядел спокойно, слегка снисходительно, и крупный рот его не спешил улыбаться.
      – Идете, так и идите, а я дело бросать не буду. Я не прибью, так никто не прибьет. Мужиков здесь нету. За какой-то еще картошкой!
      – Эту картошку нам на посев привезли, – пояснила Груня, подталкивая Стеньку.
      Но Стенька не унималась:
      – Ишь ты какой! Мы будем тащить, а ты есть будешь! Бросай, идем сейчас же!
      Ромашка рассердился:
      – А ты не командовай! Девчонка, а тоже командовает! Вот как щелкну сейчас!
      – «Щелкну»! Не грози на грязи, прежде вылези!
      Груня опять подтолкнула Стеньку:
      – Да подожди ты! Помолчи!.. Мы ничего не командуем, Ромашка, – сказала она, – мы просто тебя зовем помочь. И всех ребят позвать надо – Федю, Леньку Козлика, Женьку Солонцова… Ромашка, позови ты их сам, а? А то они нас не послушаются… Да скорей, а то уж вон народ собирается!
      Ромашка забил последний гвоздь.
      – Идите собирайтесь сами-то. Без вас все сделаю, – проворчал он. – Так бы все и сказали сразу. А то ишь командирши какие явились!
      – Ладно, делай, – сказала Груня, – а мы за Раисой пойдем.
      Рыженькая, с крутыми косичками девочка Раиса не захотела вылезти из своего уголка возле глиняной печки за горном. В кузне было тесно, люди одевались, искали мешки, лукошки, ведра, дерюжки… Толкали друг друга, толкали девочек, кричали, чтобы кто оделся – выходил и не мешался здесь…
      Дверь то и дело хлопала, впуская холодный сырой воздух в духоту кузни.
      – Не пойду я! – слегка отдувая губы, сказала Раиса. – Куда это – на дождик-то!
      – Только ты одна не идешь, – попробовала убедить ее Груня, – все идут. Потому что картошка всем нужна.
      – А мне не нужна. Подумаешь! Что председателева дочка, то и будешь всех на дождик выгонять!
      – А есть что будешь? – закричала Стенька. – Тебе есть тоже не нужно? Ты что, какой особый человек?
      – Вот и особый. Не твое дело. Не пойду я мокнуть там…
      – Да я на ее долю сама притащу, – примиряюще сказала Раисина мать, – пускай уж посидит дома.
      – Вы, тетка Анна, только на свою долю притащите, – с обидой возразила Груня, – а две доли один человек притащить не может…
      И, потянув за собой Стеньку, вышла на улицу.

      Шли под моросящим дождем, по грязи, по сизому, набухшему водой снегу. Одеты были плохо – городищенские колхозники ничего не успели вытащить, когда фашисты жгли деревню. Кто в чем выскочил, тот в том и остался – в старых, пожухлых полушубках, в заплатанных одежонках, в которых только и ходили убирать скотину…
      До самой смерти не забудут городищенцы тот день, когда стояли они среди улицы и глядели, как горит их добро, как занимаются огнем скотные дворы, житницы, амбары, как погибает их богатый колхоз. Немцы не подпускали их к избам и, деловито раздувая пожар, носили из дома в дом на вилах горящую солому, а колхозники глядели и молчали, неподвижные, оцепенелые. И не плакали в тот день. Не могли. А нет тяжелее горя, когда человек даже плакать не может.
      Ничего у них не осталось: ни избы, ни скота, ни хлеба. И картошка вся попеклась в подполье во время пожара. Как пережили зиму – и сами не знали. Чем сеять поле, чем засаживать огороды – и придумать не могли.
      И вот прислал район целую машину картошки! Да какой же дождь, какая грязь может нынче остановить их?!
      Дома остались только больная Грунина бабушка и дед Мирон Телегин. Да еще в теплом уголке за горном сидела с тряпичной куклой балованная Раиса. А остальные ребятишки-школьники все до одного пошли за картошкой. Даже маленький Трофим потащился, надев сапоги деда Мирона. Его не хотели брать, уговаривали сидеть дома, даже бранили. Но Трофим никому ничего не отвечал, никого не слушал. Шел и шел себе вместе со всеми. Только поглядывал то на одного, то на другого своими круглыми голубыми глазами. Сапоги у него на ногах хлопали, и ноги разъезжались.
      Ребятишки потешались, глядя на него. Особенно долговязый Женька Солонцов:
      – Ребята, смотрите, у Трофима одна нога неправая! Так и норовит в сторону!
      – Обе правые! – сказал Трофим.
      Все засмеялись:
      – Ах, обе правые! Значит, у тебя левой ноги нету?
      Трофим хотел ответить, но своевольные сапоги его полезли один в одну сторону, другой – в другую, и он чуть не упал. Груня поддержала его.
      – Как же ты картошку потащишь, когда сам еле идешь? Эх, ты!
      А Ромашке очень хотелось командовать. Он кричал:
      – Ать-два! Стройся!
      И шагал впереди, воображая, что ведет полк солдат.
      Но дорога была узкая, в колеях стояла вода, и ребята шли вразброд, шлепая и скользя по грязи.
      – Сам стройся, – отвечала ему Стенька, – а нас ноги не слушаются!
      Ребята шли бодро, весело и не заметили, как добрались до шоссе. Мокрый асфальт блестел издали, как темно-серая неподвижная река. Машина, словно в воде, отражалась в нем.
      – Готовь мешки! – скомандовал Ромашка. – Готовь тару – ведра, кошелки, фартуки! Стройся!
      Обратно шли молча. Было тяжело нести. И больше глядели под ноги, чтобы не поскользнуться да не рассыпать картошку в грязь. Шли друг за другом. Сзади всех шагал Трофим. Сапоги его совсем замучили. Но он тоже тащил узелок с картошкой.
      Домой пришли уже поздно, в сумерках. Груня устала. У нее болели плечи от мешка с лямками. Как тепло, как уютно показалось ей в их убогом жилище, и какая сладкая свекла была в этот вечер за ужином, и каким мягким был матрац, набитый соломой!
      А Грунин отец долго не спал.
      – Ну что ж, значит, картошку посадим, – бормотал он про себя. – А как посадим? Пахать-то чем? И на чем пахать? Да, задача!
      И вспомнились председателю прежние весны. Деревня, как улей, гудела. Сразу восемнадцать лошадей выходило тогда на поле. Тут навоз возят, там пашут, тут боронят, там яровые готовят, на гумне, под навесом, сортировка шумит с утра до ночи! Эх!
      Курил, вздыхал. А потом снова:
      – Уж как-нибудь да посадим. Придется поле лопатами вскапывать. Что ж теперь делать! Уж если весну упустим, то колхозу нашему крышка. Тогда разбредайся кто куда…

      Отцовы слова испугали Груню.
      …Разбредаться кто куда?
      Как это – кто куда? Значит, пойдут все в разные стороны, в чужие деревни. Стенька, скажем, на Нудоль, Ромашка – в Петровское, Женька – в Грешнево… Сама Груня, может, куда-нибудь в Татищево…
      Все разойдутся в разные стороны и больше не увидят друг друга. А Городище запустеет, зарастет бурьяном, иван-чаем. Иван-чай любит расти на пожарищах.
      И дорога зарастет… И они со Стенькой не будут весной шлепать по воде, так чтобы брызги летели выше головы, и доставать из калужины желтые цветы. И летом не пойдут на вырубку за ягодами. И не будут играть в шалашике за огородом. Как они там играли, бывало! Там и сейчас все хозяйство цело – чураки вместо стульев, и стол из чурака, и посуда из глины в соломе спрятана…
      Только деревья останутся – одни среди улицы. Да палисадники опять зацветут, пока их не заглушит крапива. Да еще пруд останется. Так же, как теперь, будет он светиться под солнышком, так же на закате стрижи, низко летая, будут чертить крыльями воду… А потом и он зарастет… И Городища больше не будет.
      Груня вдруг заплакала.
      Она плакала потихоньку. Но мать все-таки услышала и проснулась.
      – Ты что?
      – Не хочу разбредаться… Жалко мне!
      – Чего жалко?
      – Городища жалко!.. Мам, не надо разбредаться! Скажи, чтоб не уходили в чужую деревню!
      Мать сказала ей серьезно, как взрослой:
      – Никуда не пойдем. Все силы положим, а свой колхоз поднимем. Всем миром. Спи.
      Мать никогда не говорила зря. И Груня сразу успокоилась, улеглась поудобнее и уснула.
      Утром выглянуло солнце. И зашумела на улице весна. Хлынул поток из переполненного пруда и побежал по усадьбам, заполняя калужины. Зарокотали ручьи, защебетали птицы. Только петухи не пели, потому что ни одного петуха не было в Городище.
      Груня встала рано и сейчас же вышла на улицу. Какая-то птичка щебетала на крыше.
      «Ласточка, что ли? Или скворец?»
      И Груня удивилась, увидев, что это поет самый обыкновенный воробей. Он сидел на гребне крыши и самозабвенно щебетал, и пел, и чирикал, и, словно скворец, встряхивал крыльями от счастья.
      – Ах ты, милый! – сказала Груня. – Вот как обрадовался солнышку!
      И ей самой захотелось не то запеть, не то запрыгать от радости, что наконец наступило тепло.
      Через несколько дней солнце согнало весь снег.
      И сейчас же задымились под солнцем бугры и выскочила зеленая травка, а на пожарище густо взошла молодая крапива.
      Грунин отец почернел от заботы. Ходил по соседним колхозам – не дадут ли лошадей. Но и в одном и в другом колхозе сказали:
      – У самих сев. Отсеемся – дадим.
      И обижаться было нельзя – после немцев мало осталось лошадей в колхозах, сами не знали, как управиться.
      Может, в десятый раз побежал городищенский председатель на машинно-тракторную станцию. Его высокая, жилистая, чуть согнутая фигура намозолила глаза трактористам. Станция была разорена. Со скрипом и скрежетом собирали там тракторы, отыскивали и добывали части. Торопились к весне. Но разорить легко, а построить трудно. Касаткину обещали: как только сможет хоть один трактор выйти в поле, так прежде всего прислать в Городище. Может, через недельку, может, через две…
      В сумерки, вернувшись домой, председатель созвал собрание.
      Колхозники собрались по первому зову – два раза посылать ни за кем не пришлось.
      Стенька и Груня сидели на бревнышке у двери, подобрав босые ноги, – им уже были известны невеселые новости, которые принес председатель.
      Первой на собрание пришла тетка Настасья Звонкова, Ромашкина мать, в потертой одежонке из «чертовой кожи», с большими серыми заплатами на локтях и в платке из конской зеленой попоны.
      Но и в заплатанной одежке и грубом платке Ромашкина мать была статная и красивая. Только горе проложило глубокую морщину на ее крутом лбу и тронуло сединой ее черные волосы, расчесанные на прямой пробор.
      Потом пришла тетка Дарья Соколова, худенькая, рыжеватая, с набухшими веками. Держась за ее юбку, рядом шагал самый младший из ее ребятишек, трехлетний Сенька. Дарья шла, засунув руки в рукава ватника, и не поднимала глаз, словно думала какую-то непосильную думу. Она недавно получила извещение, что муж ее погиб в бою за Ржев.
      Пришел легким шагом маленький старичок Митрич, пришла тетка Антонина Солонцова, Женькина мать. Горе она несла вместе со всеми: и мерзла в лесных ямах, скрываясь от врагов, и голодала, и задыхалась зимой в риге от тесноты и дыма. Но не сдалась. Улыбка так и мелькала на ее лице – в глазах, в морщинах у рта, в ямочках на щеках…
      Тяжело ступая в своих новых сапогах, пришел дед Мирон. Быстрым шагом догнала его худая, смуглая, синеглазая Стенькина мать, тетка Елена…
      Гурьбой, толкаясь и смеясь, собрались молодые девушки и стали в сторонке.
      Не отстала и бабушка Вера. Она была всех нарядней – в черном плюшевом салопе и в большой шали с бахромой. Бабушка Вера была догадлива – успела все свое добро на себя надеть. И с тех пор так и не снимает, хоть и тепло подступило, хоть и жарко ей становится под косматой шалью…
      Подождали, когда соберутся остальные колхозники. А когда все собрались, разместились на бревнышках, на чурбаках, тихонько вышла и стала сзади Грунина мать, маленькая тихая женщина в низко повязанном голубом платке.
      Председатель, опершись обеими руками на свою палку, посмотрел на одного, на другого.
      – Ну, что делать-то, бабы? Каждый день сейчас – золото, а мы это золото попусту теряем. Сей овес в грязь – будешь князь. А у нас поле подсыхает. Семян дали нам сортовых, шатиловских. Не загубить бы урожай…
      – Копать надо, – твердо сказала тетка Настасья, – не терять время.
      – Копать? Лопатами? – слегка всплеснула руками тетка Анна Цветкова, Раисина мать. – Поле – копать?
      Но тут сразу подхватило несколько голосов:
      – А что ж – глядеть, как поле сохнет? Весну упускать? Ждать теперь некогда! Некогда ждать!
      – Да ведь сроду лопатами поле не копали…
      – Не копали – значит, нужды не было. А теперь нужда подошла.
      И порешили: пока дадут лошадей да пока придет трактор, копать поле под овес заступами.

      Невиданная, трудная это была работа. Заступов понабрали по соседним деревням и начали вскапывать поле. А поле – это не грядки на огороде, поле меряют гектарами. Копали все – и старые и молодые, и больные и здоровые. Крестьянское сердце не терпело – на дворе весна, а поле лежит не пахано!
      Копали с утра до обеда. После обеда приходили снова и копали дотемна. А в обеденный перерыв выходили на поле ребятишки.
      Бригадиром выбрали Груню.
      Это произошло для нее неожиданно и как-то само собой.
      Мать послала ее созвать ребятишек:
      – Собери их, да приходите к нам в поле. Будете сорняки из земли выбирать.
      Поле, подернутое сизой прошлогодней стерней, широко разлеглось по отлогому склону. Верхним краем оно взбегало к самой опушке сквозистой березовой рощи. А нижний край его извилисто и мягко припадал к берегам маленькой речушки Вельги, которая журчала и поблескивала среди невысоких зарослей ивняка.
      Ребятишки вышли на опушку рощицы. Колхозники копали землю, растянувшись по полю вереницей. Они начали копать от рощицы, отступая вниз, и этот край поля уже чернел тяжелыми влажными комьями только что поднятой земли.
      Работали молча. Только слышно было, как неумолчно щебечут птицы во всех кустах, как журчит внизу веселая Вельга и как шурхают заступы, взрезая землю. Время от времени то один, то другой нагибались к пласту, вытаскивали длинное волокнище пырея или хрусткий, как сахар, корень молочайника и отбрасывали в кучку.
      Увидев ребятишек, женщины приостановились и, опершись на заступы, разогнули спины.
      – Молодая бригада пришла! – сказала с улыбкой чернобровая тетка Антонина. – Помогать, что ли, пришли?
      – Помогать, – сказала Груня и подошла поближе. – Мамка велела!
      – Неужто копать?
      – Ой, помощнички! Завязнете в земле – вытаскивай вас, – засмеялись женщины.
      Но Грунина мать не смеялась. Пользуясь остановкой, она сняла развязавшийся платок, поправила волосы и сказала:
      – Выбирайте с поля всякие репьяки да относите куда-нибудь в кучку, а потом их сжечь нужно…
      Ребятишки разбрелись по полю. Женщины снова замолчали, зашурхали заступами. Только одна тетка Антонина все спрашивала:
      – Эй, бригада! А кто же у вас бригадир-то? Не Трофим ли? Или Нюрка Дарьина?
      – Наверно, Грунька, – сказала тетка Анна, Раисина мать, – она все их на работу наряжает.
      Выбирать сорняки – работа нетрудная. Только ноги вязнут в еще сырой земле, и на них нарастают такие комья, что не повернешься. Да руки стынут от еще не прогретой земли.
      Ребята перекликались и гомонили, как грачи:
      – Гляди, гляди! Во – корешок! Как редька!
      – А вот пыреяка тащится! Вот распустил корни-то, как сеть, – рыбу ловить можно!
      Когда солнце поднялось и стало в зените, Ромашкина мать, тетка Настасья Звонкова, воткнула заступ в землю. И, вздохнув, словно свалила с плеч большую тяжесть, сказала:
      – Обедать, бабы!
      Тетка Настасья была бригадиром.
      Заступы перестали шурхать. Копщики разогнулись.
      – Ох, и работка!
      – Да, работка лошадиная…
      – Что ж поделаешь! Лошадиная не лошадиная, а делать надо…
      А бабушка Вера опять помянула фашистов. Подбирая из-под куста свой плюшевый салоп и мохнатую шаль, она погрозила куда-то своим костлявым кулаком:
      – Все равно сдохнете, проклятые! Как вы нас ни разорили, как ни поиздевались, а мы выжили! Выжили!
      Ребята собрались было тоже уходить. Но Ромашка взял заступ:
      – А ну-ка, дай я попробую!
      Он нажал заступ ногой и вывернул пласт земли.
      – Ребята, давайте тоже копать, а? – оживился Женька Солонцов и подскочил к заступу, оставленному его матерью.
      Колхозники медленно пошли в гору на тропочку, а тетка Настасья задержалась – посмотреть, нет ли огрехов.
      – А что ж бы вам и не покопать? – сказала тетка Настасья. – Сколько ни накопаете – все хлеб. Только без бригадира нельзя. Выбирайте бригадира. А то напортите тут, а спрашивать будет не с кого. Ну, кто у вас тут позаботливей?
      Тетка Настасья, вытирая руки влажной молодой травой, оглядывала ребят своими суровыми серыми глазами.
      – Пускай Груня, – крикнула Стенька, – она заботливая!
      – А может, из ребят кого? Будете ли вы ее слушаться-то?
      – А чего же мы не будем слушаться! – весело сказал Женька. – Вот еще!
      Раиса молчала, легонько размахивая длинным путаным корневищем пырея. Маленькие пухлые губы ее самолюбиво сжались и подобрались. Сразу – Груню! А почему это именно Груню? Тут ведь и другие есть…
      – Груня уже немножко привыкла, – сказала Стенька, деловито размахивая руками, – она уж нас сколько раз на работу собирала.
      – Да, пусть Грунька будет, – решительно сказал Ромашка, продолжая копать. – Что там рассуждать еще!
      – Тогда проголосуйте!
      Ромашка воткнул заступ в землю.
      – Ох, мама, ты и пристанешь же!
      – Нет уж, проголосуйте! – повторила тетка Настасья. – Все голосуйте. А то потом скажете: «А я ее не выбирал!» Кто за то, чтобы Груне быть бригадиром?
      Поднял руку Ромашка, опираясь другой на заступ. Поднял руку Женька, вытянув ее, будто хотел достать облако. Стенька вместе с поднятой рукой и сама вся приподнялась и шевелила пальцами от радости и нетерпения. Медленно, оглядываясь на других, поднял руку степенный Федя. И Ленька Козлик, и Трофим… Все стояли с поднятыми руками, испачканными свежей землей, среди сизого пустого поля, у которого только лишь один край чернел узкой влажной полосой. Ни на кого не глядя, все так же поджав пухлые губы, подняла руку и Раиса. Подняла и тут же опустила, словно устала держать.
      – Ну, так. Теперь работайте, – сказала тетка Настасья, потуже завязывая платок. – Только уж если работать, то как следует, а не дурить. Смотри, бригадир, заботься! С тебя спрашивать буду!
      И Груня ответила, глядя прямо в глаза тетке Настасье:
      – Ладно. Буду заботиться.
      Так вот и стала с того дня Груня бригадиром. Она очень беспокоилась. А ну как ребята покопают-покопают да и бросят – попробуй уговори их тогда! Уж очень работа тяжелая. На ладонях у всех в первый же день надулись мозоли. И в первый же день Груня и рассердилась и поссорилась с ребятами.
      Ромашка почему-то вздумал копать один и ушел на другой конец поля.
      – Ты зачем ушел-то? – сказала Груня. – Мы бы копали все вместе – так бы и гнали свой участок!
      Но Ромашка смахнул пот со лба и, не поднимая головы, ответил:
      – А я хочу здесь копать! Иди от меня и не командовай!
      – А для чего же я тогда у вас бригадир?
      – Не знаю, для чего, – упрямо ответил Ромашка, – а вот я не люблю, когда надо мной командовают!
      Груня ничего не ответила, вернулась на свое место и взяла заступ. Тут шли веселые разговоры.
      – Наш Трофим уже купался! – живо рассказывала Стенька. – Вода еще снеговая, а уж он – готово! Сначала по калужине босиком бегал, а потом и весь влез да выкупался. Пришел – сразу к печке. И молчит. Будто мы не видели!
      – Ребята! – прервал ее Женька Солонцов. – Ребята, что я придумал!
      – Какую-нибудь чушку, – пробурчал Федя.
      – Уж сказал бы – чушь. А то – чушку! Я вот что придумал: давайте так играть, будто мы клад откапываем!
      – Давайте!
      Но Раиса сказала, насмешливо выпятив нижнюю губу:
      – И ничуть не похоже. Клад искать – надо ямку на одном месте рыть. А мы – вон какую долину поднимаем! Ой, а руки больно до чего!
      Она выпрямилась, потерла спину и скривила лицо.
      – Ой!.. Не буду я! Все равно ничего не выйдет. Где это видано – поле лопатой копать?
      И села на кочку.
      – Не успела начать, а уж устала! – сказала Груня. – Вот когда все будут отдыхать, тогда и ты сядешь. Вставай!
      Раиса встала, но заступ не взяла, а выбралась на тропочку и пошла домой. Груня чуть не заплакала.
      – Ну, куда же ты? Ну, покопай хоть немножко-то!
      – Думаешь, что председателева дочка, то тебя все и слушаться должны? – сердилась Раиса.
      И ушла. А за ней неожиданно ушли две девочки поменьше – Анюта и Поля-Полянка.
      Груня вспыхнула от гнева и обиды. К тому же у нее на ладони прорвалась мозоль, и было очень больно. Но Груня молчала. Попробуй пожалуйся – тогда и все жаловаться начнут.
      Тяжелая, сырая земля не рассыпалась под заступом. Она туго резалась блестящими, влажными ломтями, и эти ломти, отрезанные заступом, надо было разбивать на мелкие комочки.
      Заступ становился все тяжелее и тяжелее, и Груня чувствовала, как из ее рук постепенно уходит сила, руки делаются мягкими, слабыми и не хотят слушаться…
      Груня старалась не думать об этом – ребята ведь работают же! Стенька режет землю и бьет комки, будто у нее руки железные. Да еще и смеется. Да еще все время рассказывает разные истории – такой уж у нее неумолчный язык.
      И долговязый Женька работает, не жалуется. И Федя. И Ленька Козлик. Козлик – слабый, он то и дело отдыхает. Но не уходит.