Глава 9

Заходящее солнце простреливало кабинет навылет, как вражеский снайпер. Косые закатные лучи, проходя между планками жалюзи, разлиновали стены и пол черно-красными полосами. Насыщенный табачным дымом воздух тоже был черно-красным, полосатым, и это было, черт возьми, красиво и как-то не по-российски цивилизованно. Раньше такое можно было увидеть разве что в каком-нибудь импортном кино про частных детективов в широкополых шляпах и их грудастых девок в облегающих платьях. Но то было раньше, а теперь косо светившее в кабинет сквозь щели в импортных жалюзи солнце было московским, и кабинет располагался в центре Москвы, и люди в кабинете сидели самые что ни на есть русские, но все равно черно-красные полосы на стене смотрелись красиво.

Вот только оценить эту красоту по достоинству было некому.

— Ох, дерьмо, — вздохнул Голова, прикуривая очередную сигарету и морщась от ее вкуса. — Ну, дерьмо. Вот так дерьмо.

— Ну, что ты заладил? — брюзгливо проворчал его собеседник. — Других слов, что ли, не знаешь?

— А зачем мне другие слова? — вяло удивился Голова. — Я релаксирую и для разнообразия называю вещи своими именами. Товар наш — дерьмо, и те, кто его вез — дерьмо, а уж те, кто их порешил, — и вовсе дерьмо. И сигареты твои — дерьмо, между прочим.

— Сколько платишь, такие и покупаю, — откликнулся собеседник. — А не нравится, кури свои.

— Жлоб ты, дорогой товарищ мент, — все так же лениво сказал Голова. — Царь Кащей. Это тебе, что ли, я мало плачу? Так вот, ты тоже дерьмо после этого. Так же, впрочем, как и я. Налей-ка.

— Во-первых, я тебе не мент, — сказал собеседник Головы, дотягиваясь до полупустой литровой бутылки и наполняя рюмки. — А во-вторых, цивилизованные люди во время деловых разговоров не пьют. По крайней мере, в таких количествах.

— С эпитетом «дерьмо», заметь, ты не споришь, — сказал Голова, беря рюмку.

— А я не гордый, — послышалось в ответ. — Только ментом не величай, потому как я в другой конторе работаю, и ты это отлично знаешь.

— Знаю, знаю... Ну, ты как там, готов? Тогда давай... за все хорошее.

— Хорошего мало.

— Вот за то, что осталось, давай и выпьем, — сказал Голова.

Они выпили. Голова не стал закусывать вообще, а его собеседник поднес к носу кусочек шоколада, понюхал и положил на место.

— Кстати, — сказал он слегка перехваченным голосом, — о том, что осталось. Сколько еще у тебя этой дряни на складах?

— Семечки, — отозвался Голова, затягиваясь сигаретой. — Тонны полторы. А почему тебя это вдруг заинтересовало?

Через его лицо, как полумаска, протянулась темная полоса густой тени, и оттуда, из этой полосы мрака, на собеседника неожиданно остро и недобро сверкнули два оранжево-красных огонька. Тот невольно вздрогнул, но сразу взял себя в руки: конечно же, это было отражение закатного луча, а не то, что ему почудилось спьяну.

— Мой шеф явно что-то затевает, — ответил он. — Я никак не могу узнать, что именно, но все признаки налицо.

— Какие признаки?

Голос звучал остро, совсем трезво, и от него по коже бежал холодок. «Куда до нас этим самым цивилизованным людям, — с легкой тоской подумал стукач. — Стакан водяры, и хоть бы хны, семерых трезвых за пояс заткнет».

— Тихий он стал, — ответил он, — спокойный. Ласковый даже. Со всеми за ручку, по имени-отчеству... Про здоровье спрашивает. Раз начал про здоровье спрашивать — это верняк. Какую-то подляну он затевает. Страшно мне, Голова...

— Страшно ему... Дитя малое, мать твою, — по-прежнему лениво сказал Голова. — Мне не страхи твои нужны, а информация. Может, последний груз — его работа? Ну, что ты молчишь? За что я тебе плачу, а?

— А кто тут платит? — деланно изумился стукач. — Ты что, совсем обнищал, поллитрами с людьми рассчитываться начал?

— Ты не шути, — предупредил Голова, — так ведь и дошутиться можно. Ты, насколько я знаю, один раз уже дошутился. Сто раз тебе, дураку, говорили... Ну, это ладно. Бабки — вот. — Он помахал в воздухе неизвестно откуда взявшимся веером банкнот. — За что я их должен тебе отдать?

— Твой груз уделал не мой шеф, — заговорил стукач. — Это вообще не наши. То, что осталось после взрыва и пожара, конечно же, попало к нам. Расследование проводил... в общем, один сопляк, он у нас недавно. Молодой, землю роет... Ну, ты знаешь эту сучью породу. Раньше служил в уголовке.

— О, — с преувеличенным уважением сказал Голова, — это спец. Как это его к вам занесло? По инвалидности, что ли?

— Не знаю, — огрызнулся стукач, — и знать не хочу. Ты слушать будешь?

— Икскьюз ми, — сказал Голова. — Сорри, ай эм хэви дранк. Поливай дальше.

— Кончай придуриваться, — сказал стукач. — Весело тебе? Сейчас вообще обхохочешься. Только деньги вперед.

— На, — сказал Голова, перебрасывая ему разлетевшиеся веером купюры. — За хорошую шутку ничего не жалко. Ну, и что же накопал этот твой инвалид?

— Погоди, — собирая деньги и пряча их в карман, сказал стукач. — Ты выпить не хочешь?

— Не хочу, — сказал Голова. — Точнее, хочу, но не сейчас. Кончай темнить, как цыганка на вокзале. Говори.

— Как хочешь, — сказал стукач, пожав плечами. Он плеснул себе из бутылки и залпом проглотил содержимое рюмки. — Так вот, — нюхая шоколад, заговорил он, — тебя натянули аптекари.

— Кто?!

— Ты что, глухой? Ап-те-ка-ри. Пара аптек закрылась после того, как их накрыли на торговле твоим товаром, остальные добровольно пошли на ревизию, и кое-кто выявил то же самое у себя. Ну, денежки, естественно, уже тю-тю, с этим они давно смирились, но тут у них взыграла совесть, профессиональная гордость и прочее дерьмо. В общем скинулись они и пошли к тамошней братве: вы, мол, наша «крыша», так не пора ли начать отрабатывать денежки? Ну, а у братвы расследования — сам знаешь... Так что твои полторы тонны — не такие уж и семечки, как видишь...

— Кто это сделал? — глухим, севшим голосом спросил Голова. — Кто конкретно это сделал?

— Ага, — сказал стукач, — заело? Не знаю я, кто это сделал.

— Узнай, — приказал Голова. — Узнай и сообщи. Чем быстрее, тем лучше.

— Это будет дорого стоить, — сказал стукач, снова наливая себе и Голове. — Риск велик. Боюсь засветиться.

— Ты меня бойся, приятель, — посоветовал Голова. — Я тебе не твой полковник. Без суда и следствия, как говорится.

— Это если успеешь, — сказал его собеседник, и рюмка Головы замерла на полдороге так резко, что часть водки выплеснулась на руку. — Да ты не смотри на меня, как Ленин на буржуазию, — примирительно продолжал стукач. — Просто не надо меня пугать. Знаешь, мне точно так же не улыбается подохнуть от рук твоих отморозков, как и тебе — быть застреленным во время ментовской облавы в твоем клоповнике. Мы с тобой сотрудничаем, а сотрудничество должно быть конструктивным, правда? Давай выпьем за успех нашего общего дела. Этих ребят я тебе, конечно, сдам, не беспокойся. Мне эти ковбои самому не нравятся, уж очень круто берут.

Они выпили, не чокаясь, и Голова снова закурил, молча наблюдая за сложными переплетениями дымных петель и завитков, клубившихся в полосах света. Вскоре солнце ушло за дома на противоположной стороне улицы, и красно-золотые полосы на стенах исчезли, а вместе с ними исчезла и та ничтожная доля очарования, что еще сохранялась в этой прокуренной комнате. Стало откровенно темно. Голова протянул руку и щелкнул выключателем настольной лампы. На столе вспыхнуло ослепительно-яркое пятно света галогенного светильника, заставив обоих на какое-то время зажмуриться. В кабинете было душно, а потерявший прозрачность воздух был грязно-серым от повисших в нем тяжелых слоев табачного дыма. Голова, поморщившись, включил кондиционер и раздавил недокуренную сигарету в переполненной пепельнице. Допивать водку почему-то расхотелось, общество собеседника тяготило. Голова всю жизнь не любил шкур, а этот тип был стопроцентной шкурой. У него даже морда была, как у шкуры, — подлая и хитрая, и Голова никак не мог взять в толк, почему этот чертов полковник вот уже больше полутора лет не может вычислить стукача в собственном отделе. Достаточно только на морду поглядеть... Или у них там все такие? "Ох-хо-хо, — подумал Голова, — ну и денек, ну и новости, хвостом их по голове! Замышляющий подлянку полковник и оборзевшая братва из глубинки. И все, что характерно, на наш редут. А у меня вместо пушек — эта шкура...

Ничего, — решил Голова, с откровенным неудовольствием разглядывая собеседника, — он у меня еще поработает. И неплохо поработает. Поработает на совесть, именно потому, что шкура гнилая, барабанная и за жизнь свою поганую дрожит мелкой дрожью. Мы же с ним накрепко повязаны, я на тот свет — и он вслед..."

Стукач тоже закурил. Курить совсем не хотелось, воздуха в помещении и так практически не осталось, но он все равно закурил: привычный укол жадности, когда Голова взял сигарету из его пачки, заставил его сделать это. Это было мелко, более того — это было смешно, и майор ФСБ Гаврилин полностью отдавал себе в этом отчет, но он знал и другое: себя надо если не уважать, то, как минимум, любить, и жить с собой в мире, а иначе остается разве что застрелиться. Он с отвращением вдыхал теплый дым, с силой выпуская его вверх, и с неудовольствием думал о том, что завтра прямо с утра придется-таки заняться этим дохлым делом, иначе, сколько ни крутись, конец будет один — дырка.

— Я пойду, пожалуй, — сказал он. — Засиделся я у тебя сегодня.

— А водка? — спросил Голова. На губах его заиграла кривая улыбочка, яснее всяких слов говорившая о том, что он прекрасно осведомлен о недостатке своего информатора.

— Сам допьешь, — сказал Гаврилин, сделав над собой усилие и ненавидя себя за то, что ему пришлось это усилие делать. — Будь здоров, Голова.

— И тебе того же, майор, — сказал Голова, не глядя в его сторону.

После того как стукач ушел, тихо прикрыв за собой дверь, Голова выпил еще одну рюмку водки, докурил сигарету и стал звонить кому-то по телефону — как бы то ни было, дела ждать не могли.

Городок был как городок, таких на бескрайних просторах Среднерусской возвышенности насыпано без конца и края: двенадцать школ, два интерната, молоко— и хлебозавод, винно-водочный, опять же, тепличный комбинат, пять церквей и даже одна синагога, со стен которой не успевали стирать появлявшиеся, словно по волшебству, свастики, два замызганных, хронически недостроенных микрорайона и огромный, серо-буро-коричневый частный сектор, который, стоило ударить первым заморозкам, немедленно окутывался вонючим дымом сжигаемого в печах торфобрикета.

Это ничем не примечательное местечко носило столь же непрезентабельное, как и оно само, название — Гвоздилино, и располагалось у впадения почти целиком скрывавшейся в зарослях гигантских лопухов речушки Стынь в Тешу, которая, в свою очередь, впадала в Оку недалеко от Мурома. Особенных географических и иных природных красот в окрестностях Гвоздилина не наблюдалось, зато наблюдались две большие войсковые части, на протяжении всего последнего периода новейшей истории оказывавшие огромное влияние на жизнь города в целом и на судьбы отдельных его обитателей в частности. Не говоря уже об оживлении, которое привносили обитатели двух военных городков в торговлю табачными и винно-водочными изделиями, это был неиссякаемый источник женихов, из которого женское население города не уставало черпать, зная, что этот колодец никогда не удастся вычерпать до дна — об этом во все времена заботилось министерство обороны, дважды в год пополнявшее пересыхающий родник.

В последние годы в этом плане мало что изменилось, вот разве что женихи приобрели нехороший голодный блеск в глазах и заметно полиняли с виду, утратив молодцеватую выправку и своеобычный армейский лоск. Правда, в самоволки они стали ходить не в пример чаще, но толку от них было мало: в первую очередь их занимал вопрос, чего бы пожрать, и, чтобы добиться от них чего-нибудь путного в постели, приходилось предварительно откармливать их, как кабанчиков, что по нынешним временам получалось довольно накладно.

Впрочем, все было не так уж плохо, поскольку состояние семенных желез защитников отечества волновало только женское население Гвоздилина, да и то не в полном составе. Молодежь мужского пола быстро сообразила, что из бедственного положения армии можно извлечь немалую выгоду. Да и как тут было не сообразить, если, выйдя поутру на городской рынок, можно было запросто наткнуться на усатого прапорщика, торчащего посреди овощного ряда с полным рюкзаком гранат, похожих на невиданные ребристые огурцы! Местная братва быстро смекнула, что почем, и безобразие было пресечено в зародыше: в самом-то деле, не годится защитнику Родины торговать оружием на колхозном рынке! Дело моментально поставили на современную коммерческую основу, после чего стреляющее и взрывающееся железо десятками ручейков потекло во все стороны — преимущественно, конечно, в не столь отдаленную столицу. Обратно потекли деньги — тоже десятками мелких ручейков.

Кое-кому очень скоро стало казаться, что ручейков слишком много. «В конце концов, — рассуждал этот кое-кто, — говорить об интеграции — работа политиков, а наше дело — интегрироваться без лишнего гнилого базара». Процесс интеграции в торговле оружием, как и в политике, не обошелся без эксцессов — кое-кого свезли на городское кладбище и закопали в суглинок при большом стечении народа, в основном плечистого и бритоголового, кто-то сел за проволоку и писал оттуда девушкам прочувствованные письма о загубленной на корню юности, но в конце концов все утряслось, как утрясается все и всегда в этом старом добром мире. Все-таки все они были земляками, все выросли в этом городе и знали друг друга, что называется, с пеленок. Была выпита мировая, и усатые прапорщики вздохнули с облегчением — вся эта кутерьма наносила урон бизнесу, а каждый из них должен был, как ни крути, кормить семью, на отечество в этом плане надежда была невелика.

Городишко был, как уже упоминалось, мал, и потому, вполне естественно, все нити, ведущие к процветанию, сосредоточились в одних руках. Руки эти были, само собой, украшены татуировками, поскольку их обладатель уже успел отведать казенного гостеприимства. В колонии он познакомился с ворами в законе и пришел к выводу, что все они — просто замшелые козлы, живущие вчерашним днем и путающиеся под ногами у деловых людей. Это был весьма сомнительный вывод, но человеку, сделавшему его, повезло: когда он, выйдя на свободу, начал действовать в соответствии со своими убеждениями, единственный обитавший в Гвоздилино вор в законе по кличке Сява не проявил достаточной расторопности и отправился кормить рыбу — само собой, не в Стыни, где даже во время весеннего паводка воды было воробью по колено, а в Теше. Его так и не нашли, потому что на ногах у него был тазик с цементом, очень мешавший при плавании. Гвоздилинские стражи порядка вздохнули с облегчением, решив, что Сява подался в более богатые места, и даже не стали заводить по этому поводу дело — как говорится, баба с возу, коню легче.

Его более расторопный соперник аннулировал свою прежнюю кличку Мутный, звучавшую, на его взгляд, недостаточно солидно, и стал называть себя Папой — от простодушия, надо полагать. Постепенно он распространил свое влияние на весь Гвоздилинский район, после чего у него хватило ума остановиться, даже тех обрывков школьной премудрости, которые до сих пор гнездились в закоулках его памяти, хватало на то, чтобы сообразить: стремление откусить больше, чем помещается во рту, довело до плохого конца многих ребят покруче, чем он.

Отныне Папа единолично правил целым районом, что его вполне устраивало. Положение его казалось настолько прочным, что он мог позволить себе игнорировать отдельных остряков, за глаза величавших его Мутным Папой. Вся соль тут заключалась в том, что зубоскалили они за глаза и с оглядкой, что свидетельствовало о страхе, который в глазах Мутного Папы был эквивалентен уважению.

Жизнь с провинциальной неторопливостью шла своим чередом: в обмен на оружие в закрома сыпалась зелень, тихие коммерсанты исправно платили дань. Старая, как мир, формула «Вы платите — мы защищаем» в Гвоздилине работала как нигде, поскольку защищать своих данников Мутному Папе было не от кого. Пару раз в его район сунулись гастролеры из Мурома, причем вторая компания приезжала не столько на гастроли, сколько узнать, что случилось с первой. Они не только узнали это, но и в полной мере ощутили на собственной шкуре — ни одного Ильи Муромца среди них не оказалось, так что не осталось никого, кто мог бы вернуться и рассказать муромским авторитетам, что творится в этом чертовом Гвоздилине.

Вскоре Мутный Папа, как всякий солидный человек, обзавелся семьей. Он вряд ли смог бы объяснить, зачем ему это понадобилось, но, тем не менее, семья каким-то образом еще немного поднимала его в собственных глазах, а это стоило тех мелких неудобств, которые она причиняла. Подруга жизни родила ему дочь, которую Папа по-своему, пусть очень своеобразно, но все-таки любил. Дочери исполнилось полтора года, когда она впервые подхватила вирусную инфекцию. Разумеется, оснований для паники не было, дети болеют все время, но это была его дочь, черт побери, и Папа поставил на уши все коммерческие аптеки, в государственные он не заходил поскольку никто не лечит детские простуды с помощью клизмы и импортных презервативов.

Слегка заикающийся (не иначе, как от волнения) аптекарь выставил на прилавок целую батарею цветастых упаковок. Папа сгреб их все, невнимательно выслушал инструкции по применению, бросил на прилавок двадцать долларов и укатил в своем черном «Паджеро».

Через два дня он вернулся. Лицо у него было чернее, чем задний борт его «джипа». Одной рукой он сунул в лицо несчастному аптекарю вороненый ТТ, а другой — свидетельство о смерти, выданное участковым врачом, и акт медицинской экспертизы, в котором черным по белому было пропечатано: отравление лекарственными препаратами. Аптекарь позеленел и попросил неделю на то, чтобы разобраться. Папа дал ему два дня, после чего ушел, хлопнув дверью с такой силой, что посыпалось стекло, но не забыв при этом оставить возле аптеки пару человек, на тот случай, если у ее владельца вдруг возникнут какие-нибудь не совсем удачные мысли.

Тогда-то все и началось. Вернувшись в назначенный день в аптеку, Папа, вместо того, чтобы выслушать подробный покаянный отчет, неожиданно сам был призван к ответу и вынужден был признать, что дочка — дочкой, а «крыша» — «крышей». Грубо говоря, ему прозрачно намекнули, что в смерти дочери он виноват сам, поскольку допустил проникновение в город какого-то постороннего жулья, делавшего бизнес на смертельно ядовитой дряни. Мутный Папа взвился, словно его ткнули в зад раскаленным шилом. Он снова достал свой неразлучный ТТ, но слегка побледневшие аптекари стояли насмерть: «Можешь стрелять, Папа, — сказали они, — но если ты не возьмешься за дело, то не только не вернешь дочери, но и не получишь от нас ни копейки. Если ты не найдешь этого умника, Папа, — сказали эти клистирные трубки, — то мы сами найдем человека, который сможет нас защитить за наши деньги».

Папа понял, что деваться некуда: под угрозой оказалась его репутация. Кроме того, хотя мертвые и не возвращаются, за них можно — да нет, нужно! — мстить. Это, между прочим, тоже являлось вопросом репутации и престижа.

Мутный Папа взялся за дело — сначала неохотно, с ленцой, но, когда разосланные им люди начали возвращаться с пустыми руками, а две из пяти коммерческих аптек в его районе были закрыты за то, что торговали отравой, его стал мало-помалу разбирать охотничий азарт. Он заткнул аптекарям рот, просто освободив их на время от уплаты ежемесячной дани, и принялся искать по-настоящему.

Он никогда не стал бы Папой, если бы не умел добиваться своего. Два с половиной месяца поисков наконец увенчались успехом. Так бывает всегда: какой бы совершенной ни была система безопасности, в ней всегда находится брешь. Любой секрет перестает быть секретом, как только его узнает больше двух человек. Кто-то непременно обронит намек, и кто-то непременно повторит его слова, и в конце концов это дойдет до того, кто умеет слушать... особенно если ты готов платить за информацию.

Достойным завершением этой работы явился перехваченный груз и два убитых курьера — просто для того, чтобы этот московский крендель раз и навсегда усвоил, кто здесь хозяин. Чертовы клистирные трубки без звука оплатили выставленный Папой королевский счет за оказанные услуги и по собственной инициативе купили роскошный венок на могилку его дочери. Папа как раз направлялся на кладбище, чтобы взглянуть, как будет смотреться венок на фоне недавно установленного памятника в виде мраморного ангела с двухметровым размахом крыльев, когда сотовый телефон у него в кармане взорвался заполошной трелью.

Папа сбросил скорость со ста тридцати до девяноста километров в час и ответил на вызов. Трубка орала и заикалась, перескакивая с пятого на десятое, повторяясь и путаясь, и Папе с большим трудом удалось уяснить, что час назад на «джипе» с московскими номерами приехали четверо мордоворотов, взяли на базаре Белого и Чирья и повезли в Санта-Барбару.

Санта-Барбарой в Гвоздилино именовался монастырь святой великомученицы Варвары, находившийся в такой стадии разрушения, что приехавшие из Мурома попы, полазив полдня по зарослям бурьяна и грудам битого, почерневшего от времени кирпича, плюнули и уехали восвояси, оттерев предварительно подошвы от налипшего на них дерьма. Тихое это местечко располагалось в трех с небольшим километрах от города и как нельзя лучше подходило для дел, требовавших покоя и уединения. Поразмыслив, Мутный Папа решил, что если он не поторопится, то к великомученице Варваре в ближайшее время присоединятся еще два великомученика.

Он гаркнул во все еще продолжавшую тараторить трубку, заставив своего собеседника заткнуться и слушать, и велел собирать людей. Отключившись, он остановил машину и закурил. Нужно было сосредоточиться, настроиться на разборку, проверить пистолет и вообще поразмыслить.

Мутному Папе было ясно, откуда дует ветер, — московский хлыщ решил свести счеты на Папиной территории, вот только делал он это как-то странно. Складывалось совершенно определенное ощущение, что противник действовал наугад: просто взял на базаре первых двух попавших под руку «братанов» и теперь выбивал из них имя главного городского авторитета.

— Козлы, блин, — сказал Мутный Папа, круто разворачивая машину.

В Санта-Барбаре было тихо. У главных ворот в монастырской стене с покинутым видом стоял потрепанный «Чероки» с помятой дверцей и треснувшим лобовым стеклом. Вид у машины был самый что ни на есть затрапезный, рабочий, на такой впору было картошку возить, а не ездить на разборки. С другой стороны, люди, приехавшие в Гвоздилино на этой колымаге, явно не собирались шиковать и пускать пыль в глаза.

Кавалькада, состоявшая из «Паджеро», «Дискавери», двух «Фордов» и одного микроавтобуса «Ниссан», подлетев к монастырю, остановилась, подняв густое облако пыли. Из машин горохом посыпались вооруженные до зубов — спасибо усатым прапорщикам! — люди. На глаз, здесь было больше двадцати человек. Мутный Папа не стал пересчитывать — он и так знал, что приехали почти все.

— Проверьте тачку, — негромко приказал он.

Три человека немедленно бросились к «Чероки». Двое остановились в метре от машины, наведя авто маты, а третий рывком распахнул дверцу.

— Мать твою по башке коромыслом, — сказал Мутный Папа, когда все, что взлетело в воздух, уже упало и они смогли подняться на ноги.

На месте «Чероки» яростно и дымно полыхал огромный костер. Одежда на двух валявшихся поодаль трупах тоже горела. Третьего — того, что открыл дверцу, нигде не было видно, и Мутный Папа предположил, что его никто и никогда больше не увидит — ни живого, ни мертвого, поскольку шандарахнуло так, что слышно, наверное, было даже на противоположном конце города.

— Фраера столичные, — сплюнув, произнес кто-то у него за спиной. — «джипов» у них, понимаешь, хоть задницей жри, можно в них бомбы подкладывать вместо сигнализации.