— С чего это ты взяла? — останавливаясь, спросила Катя.

— Вот скажи, кто я, по-твоему? — уперев кулаки в бока, спросила Лизка.

— Ну, выглядишь ты, как... гм... э...

— Совершенно верно, — без тени смущения подтвердила Коновалова. — Я и есть «гм». Так что разбираться в людях — это мой хлеб. Кто заплатит, а кто норовит за спасибо попользоваться... Да и вообще, всякие бывают. А на тебе, подруженька ты моя крутая, все про тебя бо-о-ольшими буквами написано. Нелегальный въезд?

— Черт, — сказала Катя. Лизкина проницательность убила ее наповал. — Ну да, — призналась она, — и выезд тоже. В смысле, отсюда.

— А еще? — спросила Лизка, снова трогаясь в путь.

— Что — еще? — переспросила Катя.

— Опять ты из себя дурочку корчишь, — огорченно вздохнула Лизка. — Помнится, когда мы познакомились, ты была в наручниках и готовилась снять их через пятнадцать лет. Сейчас, между прочим, не тридцать седьмой. Ты что, самолет угнала?

Катя вздохнула.

— Послушай, — сказала она. — Я тебе благодарна и все такое... Нет, я правда очень благодарна, но... Не много ли ты хочешь знать?

— Буквально все, — сказала Лизка. — Во-первых, я жутко любопытная, а во-вторых, я все-таки твоя соучастница. Если тот крендель со звездочками все-таки помрет, нам с тобой дадут не по пятнадцать, а по двадцать. Как тебе такая перспектива?

— Заманчиво, — сказала Катя. — Ладно, — решилась она, — считай, что ты меня расколола. Только сначала ты мне объяснишь, зачем все это затеяла. Тем более, что ты так хорошо знаешь уголовный кодекс. Ты что, по тюрьме соскучилась?

— Счас, — сказала Лизка, — погоди.

Она остановилась перед коммерческой палаткой и принялась рыться в сумочке, отыскивая деньги. В ней шуршало и звякало, в руке у Лизки возникали и снова скрывались в недрах сумочки самые неожиданные предметы: косметичка, носовой платок, электрошокер (Катя удивленно подняла брови), перочинный нож, пузырек с какими-то каплями — Катя решила, что это, скорее всего, пресловутые «красненькие», обеспечивающие Лизкиным клиентам мирный сон, после которого те просыпаются на пустыре в одних трусах и без малейшего представления о том, где они провели предыдущую ночь, упаковка аспирина, моток бинта в вощеной бумаге, презервативы (Кате показалось, что их не меньше сотни) и наконец кокетливый кошелек, расшитый розовым бисером.

Купив бутылку водки и две пачки сигарет, Лизка отошла от киоска, небрежно ссыпав сдачу прямо в сумочку. Можно было биться об заклад, что эти деньги пролежат там среди прочего мусора до тех пор, пока над Лизкой не разразится ее персональный финансовый кризис.

— Ага, — перехватив ее взгляд, сказала Лизка. — Отличный способ заначивать бабки. Знаешь, сколько к концу месяца скапливается? Айда в метро, на такси у меня уже не хватает.

— Погоди, — сказала Катя. — Ты не ответила на мой вопрос.

— Ну, Катька, ты зануда, — совершенно панибратским тоном отметила Коновалова, зубами разрывая сигаретную пачку. На целлофановой обертке остался густой красный след от ее помады, и она, сорвав обертку, беспечно бросила ее на тротуар. — Джоана Стингрей подберет, — прокомментировала она свой свинский поступок и жадно закурила. — Хочешь?

Катя отрицательно покачала головой, в упор глядя на нее.

— Ладно, ладно, не смотри на меня, как гинеколог на беременного мужика. Ты, наверное, всю дорогу прикидываешь, не из ментовки ли я. Подсадная, мол, и все такое, да?

— Была у меня такая мысль, — призналась Катя. — Уж очень все это у тебя лихо...

— А вот и не угадала, — криво усмехнулась Лизка. — И ты, между прочим, тоже не промах. Ты понимаешь, — вдруг становясь серьезной, продолжала она, — надоело мне все. Просто надоело. Кстати, у тебя сумка почти пустая. Может, положишь туда бутылку, а то что я, как алкаш... Вот спасибочки. Так на чем это я?.. Ах, да. Надоело. Каждый день одно и то же. Рыла эти постылые — в смысле, клиенты. Трахает тебя и плачется, что кризис его без штанов оставил, а у самого рожа — за неделю не обгадишь, баксы из задницы торчат, хоть и весь из себя без штанов. Оттрахает, сядет в «Ягуар» и едет дальше плакаться жене или там любовнице... А тут еще менты... Эти все норовят бесплатно — у них это называется «провести воспитательную беседу». Так, между прочим, в своих бумажках и пишут. А встанешь из-под него — мать честная, вся в синяках, неделю на работу не выйдешь. Все правильно: он побеседовал — я дома сижу, как порядочная, на панель ни ногой... Поехала в аэропорт, дай, думаю, на новом месте осмотрюсь. А меня сразу цап, и на «проработку». Не иначе, как местные шалавы заложили. Да пошел ты, думаю, со своими беседами, не пойман — не вор. Меня в камеру, а в камере — ты. Сидит, понимаешь, этакий одуванчик в наручниках. Пропади, думаю, все пропадом, я вам покажу воспитательную работу...

— Ой, — сказала Катя. — Ой, — повторила она с нажимом.

— Чего — ой? — округлила глаза Лизка.

— На тебя же протокол составили. У тебя паспорт в сумочке. У тебя же дома уже наверняка гости.

— Накося, выкуси, — с триумфом сказала Коновалова, демонстрируя Кате виртуозно закрученный наманикюренный кукиш. — Кто же с настоящим паспортом на работу ходит? У меня и квартирка под этот документик снята, и прописочка имеется, так что все в ажуре. Как же это ты — сидеть собираешься на всю раскрутку, а элементарных вещей не знаешь? Пусть поищут, коли охота имеется.

— Н-да, — сказала Катя. Лизкина история убедила ее не до конца — слишком уж была фантастична, но, в конце концов, ее собственное жизнеописание вряд ли выглядело более правдоподобным. «Черт побери, — подумала она, должна же я где-то ночевать!»

— Ну, мы едем? — спросила Лизка.

Они уже стояли перед входом в метро. Катя и не заметила, как они там оказались. «Шляпа ты, Сквор-цова, — с горечью подумала она. — Ничего-то ты не можешь, пока в тебя стрелять не начнут».

— Едем, — решительно сказала она.

Лизка жила в Тушино, на улице, носившей показавшееся Кате смешным название Штурвальная. Ее однокомнатные апартаменты располагались на седьмом этаже старенькой блочной девятиэтажки, выглядевшей так, словно ее неоднократно брали штурмом боевики Шамиля Басаева.

— Жду не дождусь, когда эта хибара обрушится, — беспечно сообщила Лизка, терзая прожженную насквозь, изрезанную ножом кнопку вызова лифта. — Веришь, вечером в подъезд заходить страшно. Это при моей-то специальности!

Кнопка наконец уступила ее усилиям, и где-то наверху ожил механизм лифта. Катя стояла на площадке, прислушиваясь к гудению и лязгу, доносившимся из шахты, и вдыхая смешанные ароматы пригорелой стряпни, кошачьей мочи и засоренного мусоропровода — запах нищеты, которой остался всего один шаг до того, чтобы перестать маскироваться под благопристойную бедность. «Дома, — назойливо стучало в голове, как бесконечно повторяющийся рефрен, — дома. Вот я и дома, и что же, черт побери, мне делать со всем этим дальше?»

Лифт добрел наконец до первого этажа. Похоже было, что ему пришлось спускаться из стратосферы, где прогрессивные российские ученые занимались изучением озоновой дыры или, может быть, просто мастурбировали с голодухи, и, тяжко содрогнувшись, замер. Створки дверей разошлись с протяжным грохотом, открыв взорам присутствующих потерявшего сознание, видимо, от недостатка кислорода на больших высотах, стратонавта. Похоже было на то, что в стратосфере бушевали страшные вихри, создавая ужасную болтанку. Во всяком случае, вид стратонавта свидетельствовал о том, что его вырвало по крайней мере один раз, зато очень обильно и прямо на собственные брюки. Стратонавту на это было наплевать, он пребывал в глубокой коме.

— Твою мать, — с чувством сказала Лизка и принялась энергично трясти пострадавшего пилота за плечо, пытаясь привести его в чувство. — Петрович, проснись! Ах ты, морда квашеная, алкаш проклятый! Проснись, я кому говорю!

— Ммм-шла наххх... — не вполне разборчиво предложил ей пострадавший во имя науки Петрович.

— Может, пешком? — предложила Катя, удерживая створки лифта, которые стремились захлопнуться с тупым упорством не вполне исправного механизма.

— Счас, — яростно сдувая со лба упавшую прядь, через плечо откликнулась Лизка. — Я, блин, попрусь на седьмой этаж пешкодралом, а эта пьянь тут будет загорать со всеми удобствами! Ну-ка, помоги!

Ухватившись за что попало и стараясь не испачкаться, они вдвоем выволокли показавшегося Кате неимоверно тяжелым Петровича из лифта и аккуратно пристроили его поперек площадки. Петрович в благодарность за это неразборчиво исполнил первый куплет «Песни красных кавалеристов», повернулся на бок и мирно уснул, положив под голову локоть.

— Может, его надо было подвезти до его этажа? — неуверенно спросила Катя, когда двери наконец захлопнулись за ней с удовлетворенным лязгом и лифт неуверенно, толчками пошел вверх.

— Куда подвезти? — отмахнулась Лизка. — Он как раз на первом и живет. Это у него страсть такая — как нажрется, в лифте кататься. Трудное детство, сама понимаешь. А ты ничего, не брезгливая.

— Я-то? Да, я не брезгливая, — медленно кивнула Катя. «Интересно, — подумала она, — а насколько крепкий желудок у тебя?» Она быстро взглянула на Лизку и слегка вздрогнула — та смотрела на нее в упор и улыбалась с таким видом, словно читала ее мысли.

Посреди ночи Катя проснулась в холодном поту. Ей приснился кошмар. В ее сне присутствовал агент ФБР Мартинелли. Он стоял на коленях посреди шоссе и почему-то выл в голос, раздирая ногтями лицо. Прямо перед ним на освещенном красными и синими сполохами полицейских мигалок асфальте лежала какая-то бесформенная, влажная масса — неприятное месиво из крови, костей, мяса и обрывков легкомысленной ткани в полосочку. Чуть поодаль на дороге валялась теннисная туфля небольшого размера. Катя смогла разглядеть босую, неестественно вывернутую ногу с накрашенными красным лаком ногтями и откинутую в сторону ладонь, на которой не хватало среднего пальца. На его месте была коротенькая окровавленная культя. Катя во сне торопливо отшатнулась от этой непонятной массы, которая не была — просто не могла быть! — человеком, но прежде, чем ее сознание смогло прорвать холодную неподатливую пелену кошмара и вынырнуть на поверхность, ей приснилось имя — Джулия Мартинелли и еще что-то о восьмом месяце беременности.

— Трахнутое дерьмо, — прошептала Катя, утирая ледяной лоб краем простыни. Ругательство было американское, но произнесла она его по-русски, и это странным образом успокоило ее.

Она осторожно поднялась со скрипучей раскладушки, стараясь не разбудить хозяйку. Впрочем, старалась она напрасно. Уставшая от дневных приключений и обилия впечатлений, оглушенная водкой Елизавета Петровна спала, как убитая. Сама Катя пила совсем мало: с непривычки то, что Лизке продали под видом водки, никак не хотело лезть в горло, так что гостеприимная хозяйка к концу беседы, судя по всему, совершенно перестала понимать, о чем идет речь.

Набросив на голые плечи Лизкин халат, выданный ей во временное пользование, Катя проскользнула на загроможденную грязной посудой кухню и осторожно прикрыла за собой дверь, стараясь, чтобы язычок замка щелкнул как можно тише. Недокуренная пачка сигарет и зажигалка лежали на подоконнике. Катя пошарила вокруг, ища пепельницу, не нашла и удовольствовалась грязной тарелкой. Она придвинула поближе к окну табурет, уселась на него, закурила и стала смотреть на огни. Некоторое время она сравнивала их с огнями ночного Сан-Франциско и пришла к лежавшему на поверхности выводу, что американские города по ночам освещаются не в пример лучше, чем российская столица. Потом пятна электрического света вдруг начали дрожать и двоиться перед ее глазами, а секунду спустя на ее голое колено упала первая теплая капля.

«Вот еще, — подумала она, сердито вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Что это ты выдумала, Скворцова? Снявши голову, по волосам не плачут... Боже, до чего я не люблю народную мудрость! И до чего же много ее в меня понапихано!»

От этого плакать захотелось только сильнее. Сейчас, сидя с сигаретой возле темного окна и глядя на огни, она вдруг в полной мере осознала... да нет, не осознала, а ощутила собственное одиночество. Это ощущение было стремительным и сбивающим с ног, как несущийся на полной скорости грузовик, оно буквально сметало с поверхности земли, яснее всяких слов говоря о полной бессмысленности сопротивления. От прежней Кати Скворцовой не осталось ничего, кроме горстки зловонных, заскорузлых от крови воспоминаний, а на постройку новой требовалось так много усилий, что Катя сомневалась, сможет ли с этим справиться то затерявшееся в самом сердце ночи тщедушное тело, что сидело сейчас у окна, автоматически поднося к губам тлеющую сигарету. Да и стоит ли пытаться? Признаться, Катя видела в этом очень мало смысла.

Постепенно никотин сделал свое дело — остатки страшного сна вытекли из тела ледяными струйками и впитались в щелистый, давно нуждавшийся в покраске пол, и жизнь перестала казаться такой уж беспросветной. В конце концов, была ведь на свете Лизка Коновалова — Елизавета, черт подери, Петровна. Конечно, это была неравноценная замена Верке Волгиной, но все-таки это был живой человек, не побоявшийся рискнуть ради нее собственным, пусть весьма относительным, благополучием и собственной, пусть и не столь уж драгоценной, но все-таки единственной и неповторимой, шкурой. «Ну и перепады у тебя, Скворцова, — мысленно сказала себе Катя. — Вроде бы до климакса еще жить да жить, а настроение скачет, как...» Она поискала подходящее сравнение, не нашла и махнула рукой. «Устала, — решила она. — Все-таки разница во времени между Москвой и Сан-Франциско...» Она наморщила лоб, пытаясь вспомнить точную цифру. «Да наплевать, — обозлилась она наконец, — какое мне до этого дело! Во всяком случае, там уже наверняка день в разгаре, а я сижу тут, считаю лампочки и занимаюсь психоанализом. Дерьмо дерьмом — зачем, почему, отчего... Родили тебя, дуру, — скажи „спасибо“ и живи, как умеешь. Совесть у нее... Если сама дура, так хоть бы умных людей послушала!»

Катя скривилась. Отповедь получилась неубедительной, слова были не ее, а скорее Лизкины. Она затушила окурок в тарелке и вернулась на свою раскладушку. Та обреченно взвизгнула и опасно подалась под ее весом. Катя старательно закрыла глаза и стала заставлять себя уснуть, стараясь не думать о Мартинелли.

...Хозяйкой Лизка Коновалова была отвратной, хотя и весьма хлебосольной, в том смысле, что не пыталась утаивать те скудные запасы провианта, которые хранились в ее однокомнатном бастионе. Пока она неумело и лихо вспарывала животы консервным банкам (килька в томате, с ума сойти можно! Катя едва не захлебнулась слюной от одного вида), Катя прошлась по комнате, с интересом антрополога разглядывая сплошь залепленные картинками стены. Здесь было все — от скверной журнальной репродукции Джоконды до портрета Леонида Ильича при всех регалиях. Генсек сидел, сильно выпятив грудь, и Катя подумала, что эти самые регалии, должно быть, весили целую тонну и должны были здорово пригибать старика к земле. Во всяком случае, поза Моны Лизы показалась ей гораздо более непринужденной. На свободных от выдранных из различных журналов репродукций и фотографий участках стены красовались незатейливые, но не лишенные своеобразия рисунки губной помадой, сделанные не иначе как в пьяном виде, для трезвого человека это было, пожалуй, чересчур смело, даже учитывая специфику Лизкиной профессии. Переходя от картинки к картинке, Катя вдруг застыла, словно увидев привидение.

Фотография была совсем простой — замерзшая река, беседка, заснеженные ветви какого-то дерева. Но Катю словно вдруг, без предупреждения, втолкнули в сумасшедшую машину времени. «У меня тогда зверски замерзли ноги, — вспомнила она. — И нос. А редактор, этот сукин сын Витюша, долго вертел носом — что это ты, мол, Скворцова, в пейзане, что ли, решила податься? Правда, материал все равно пошел — деваться ему, сволочи толстомясой, было некуда совершенно, время поджимало...»

— Эй, — позвала она, — эй, Лизавета, это что у тебя?

Припорхнувшая из кухни с консервным ножом в руке Лизка бегло взглянула на фотографию.

— Нравится? — спросила она. — Моя любимая. Спокойная такая... Мне когда все обрыднет, я сяду напротив и смотрю, смотрю... Даже реву иногда, как дура.

— Вот блин! — сказала Катя и тут же поморщилась: сказанное показалось пошлым и каким-то плоским, вот именно как блин. — Лизка... Слушай, это же моя фотография!

— Как — твоя? — не поверила та. — Это ты, что ли, Е. Скворцова? А я почему-то всегда думала, что это Елена. А это, значит, Екатерина... Ну, за это грех не выпить!

Катя усмехнулась — вот уж, действительно, привет с большого бодуна. Это в каком же году я снимала? Ну да, в том самом, в начале, месяцев за девять до всей этой бодяги. Выносила ребеночка, пропади он пропадом...

...Выслушав ее рассказ, Лизка с минуту думала, мучительно морща лоб от непривычных усилий, а потом широко и бесшабашно махнула рукой, щедро окропив водкой всю кухню, и Катю в том числе.

— Говно это все, — авторитетно заявила она. Язык у нее уже слегка заплетался, и она время от времени резко подавалась вперед, ударяясь о край стола своей с трудом различимой под ситцевой тканью халата грудью. — Не в том смысле, что ты мне тут баки забиваешь, а в том, что ты ни в чем не виновата. А что тебе было делать? Да девять из десяти мужиков на твоем месте в штаны наложили бы и сдохли, как бараны... даже не вякнули бы. Девять из десяти! — повторила она, потрясая в воздухе воздетой к потолку рюмкой. Водка стекала по ее руке, но она этого не замечала. — Даже девять с половиной.

Она наконец вспомнила о своей рюмке и залпом опрокинула остатки ее содержимого в рот.

— Конечно, — сипло продолжала она, старательно гоняя вилкой по дну банки последнюю кильку. Килька, хоть и была без головы, боролась за жизнь отчаянно и никак не желала подцепляться. — Ах ты, сволочь потрошеная, — перебила сама себя Лизка, отложила вилку в сторону и выловила кильку из банки пальцами. — Конечно, — продолжала она, облизывая пальцы и сыто икая, — если тебя повяжут, то разбираться особенно не станут, да и как тут разобраться... Эпизоды-то были? Были. Могут и к стенке, с них станется, с козлов недоенных...

— Вот спасибо, — сказала Катя, — утешила.

— А тебя утешать надо было? — комично задрала выщипанные в нитку брови Лизка. — Вот никогда бы не подумала... Я тебе дело говорю. Попадаться тебе нельзя ни в коем разе, это медицинский факт. А раз казенные харчи отпадают, то надо помаленьку обустраиваться. Бежать куда-то там — это ерунда. Так, как в Москве, нигде не спрячешься. Есть у меня идейка...

Она замолчала, непослушными пальцами выкапывая из пачки сигарету. Печальная Катя поднесла ей огоньку, и она прикурила, со второго раза попав-таки кончиком сигареты в оранжево-голубое пламя. Некоторое время она увлеченно пыхтела сигаретой, держа ее по-солдатски — огоньком в ладонь, потом стукнула кулаком по столу и снова наполнила рюмки.

— Да, — решительно сказала она. — Идея — высший класс. Не боись, Е. Скворцова, найдем мы тебе мужика — без члена, но с тремя яйцами... Давай за идею!

— А что за идея? — осторожно спросила Катя, поднимая рюмку.

— Идея... ик! Гениальная. Гениальная, понимаешь? А за гениальную идею надо выпить, пока она не протухла. За идею!

— За идею, так за идею, — согласилась Катя.

Лизка залпом хлопнула рюмку водки, и Катя вдруг поняла, что сейчас будет. Глаза у Елизаветы Петровны страшновато расфокусировались, дымящаяся сигарета выпала из ослабевших пальцев прямо в тарелку с остатками нехитрой закуски, и, если бы подоспевшая Катя не подхватила ее под мышки, Коновалова непременно свалилась бы на пол, как бревно. Катя осторожно стащила ее с табурета и поволокла в комнату, где стояла продавленная тахта. Вслед ей с кухни пел радиорепродуктор. «Как упоительны в России вечера», — доверительно и задушевно сообщал незнакомый Кате голос под аккомпанемент незатейливой, но тоже весьма задушевной музыки. Катю охватил приступ истерического хохота — такого сильного, что ей пришлось временно опустить свою ношу на пол, чтобы попросту не выронить ее. Вечера в России были и вправду упоительны во всех отношениях.

Лизка так и не успела изложить суть своей гениальной идеи. Более того, Катя почти не сомневалась, что утром та и не вспомнит, о чем шел разговор за столом, не говоря уже о том, чтобы делать какие-то конструктивные предложения. «Да ладно, — подумала она совершенно спокойно и даже умиротворенно, — ну, чего тебе еще? Приютили, обогрели... Не на нарах все-таки, не в двух шагах от параши... Получай кайф от того, что ты по-прежнему жива и по-прежнему свободна, а если ты хочешь, чтобы за тебя кто-то решал твои проблемы, обратись в ближайшее отделение милиции — у них наверняка тоже есть гениальные идеи насчет устройства твоей жизни, не слишком оригинальные, но весьма конструктивные и легко выполнимые. Нет уж, — она перевернулась на другой бок, — спасибо. Я уж как-нибудь сама. Будет день — будет и пища».

Мысли были как будто ватными, начисто лишенными дневной остроты, и Катя поняла, что засыпает, за долю секунды до того, как действительно погрузилась в сон. Спала она без сновидений и проснулась в половине одиннадцатого, чувствуя себя свежей и великолепно отдохнувшей.

Лизка приглушенно гремела посудой на кухне и что-то тихо и немелодично напевала себе под нос. Прислушавшись, все еще в блаженной утренней полудреме, Катя разобрала, что Елизавета Петровна исполняет песню, так впечатлившую ее вчера, и прыснула, окончательно просыпаясь. Открыв глаза, она некоторое время изучала низкий, давно нуждавшийся в рустовке и побелке потолок, посреди которого совершенно неуместно торчал модерновый плоский светильник — черная тарелка с кругом матового стекла. Легонько пожав плечами (в конце концов, не ей было судить Лизку Коновалову), Катя выбралась из постели и, набросив на голое тело халат, босыми ногами прошлепала в кухню.

— А, привет, соня, — улыбнулась Лизка. Без своей боевой раскраски она выглядела вполне симпатично.

— Я не Соня, — зевая во весь рот и с хрустом потягиваясь, сообщила Катя, — я Катя.

— В таком случае ты очень сонная Катя, — сказала Лизка. — Завтракать будешь?

— Обязательно, — ответила Катя. — А разве у нас что-нибудь осталось?

— Что-нибудь найдем, — оптимистично пообещала Лизка, с такой энергией намывая подсохшие за ночь тарелки, что жиденький «конский хвост» так и прыгал у нее на спине, а острые лопатки работали под тонкой тканью халата, как поршни. — В крайнем случае, наловим мышей.

Катя фыркнула.

— А здесь и мыши водятся? — спросила она.

— И мыши, и крысы, и тараканы... По весне даже муравьи забредают, — сообщила Лизка. — Леший их знает, что им тут надо, но приходят целыми муравейниками. Так что с голоду не помрем.

— Кошмар, — искренне сказала Катя. — Слушай, Лиз, — после длинной паузы нерешительно заговорила она. — Я тебе, наверное, в тягость...

— Угу, — не оборачиваясь, энергично кивнула Лизка. — Конечно, в тягость. Историю свою ты мне уже рассказала, денег у тебя нет, есть-пить тебе надо, на работу ты устроиться не можешь, потому как ни документов у тебя, ни прописки... Да ни хрена у тебя нет, даже сигареты кончились. Конечно, на фиг ты мне такая сдалась? За тебя даже замуж не выйдешь. Да и тебе стоит о жизни подумать. Что тебе здесь делать? Богатств великих у меня нет, в доме бардак, да и сама — шлюха уличная... Ну, на что тебе такие знакомые? Ночку скоротала, и ладно, и скатертью дорога...

Она уже орала во весь голос, ожесточенно гремя посудой и по-прежнему стоя к Кате спиной. Чувствуя, что вот-вот заплачет, Катя подошла к ней сзади и обхватила ее костлявые плечи.

— Ну, Лиз, — сказала она, — ну, ты чего? Ну, прости меня, дуру набитую... Ну, сморозила, Лиз, ну ладно, это я спросонья, Лиз, извини.

Плечи Лизки Коноваловой содрогнулись, всего один раз, но Катя почувствовала это сквозь выношенный ситец ее халата и изо всех сил закусила нижнюю губу, чтобы не разреветься. «Господи, — подумала она, — это сколько же времени я прожила, как механизм! Ну да, — ответила она на свой безмолвный вопрос, — как раз три года. Почти три года, если уж быть педанткой и оперировать более или менее точными цифрами. И теперь достаточно капельки нормального человеческого отношения, обыкновенной человеческой теплоты, идущей от сердца, а не от правил поведения обслуживающего персонала, чтобы заставить находящуюся в федеральном розыске Е. Скворцову распустить нюни».

— Не реви, Лизавета, — сказала она, — а то я тоже начну.

— Да чего там, — сказала Лизка Коновалова, мягко высвобождаясь и поворачиваясь к Кате лицом, — наше дело бабье.

Через полчаса они с аппетитом уминали приготовленный Лизкой омлет, в котором то и дело хрустели кусочки яичной скорлупы. Поверх омлета хлебосольная Лизка вывалила в каждую тарелку по полбанки неизменной кильки в томате. Катя заметила, что вскрытая Лизкой банка была последней. Держа в правой руке вилку, а в левой — дымящуюся сигарету, Лизка наворачивала омлет, время от времени беспечно сплевывая скорлупу на пол и перемежая это дело короткими энергичными затяжками. Глаза у нее были красными, припухшими, словно она недавно вернулась с демонстрации, которую разогнали с применением слезоточивого газа. Катя выглядела не лучше, зато чувствовала себя отменно. Похоже, она наконец-то окончательно оттаяла. Слушая Лизкину болтовню, на восемьдесят процентов состоявшую из жалоб на клиентов, Катя поймала себя на том, что ерзает на жесткой табуретке, получая от этого не вполне осознанное удовольствие. «Ого, Скворцова, — сказала она себе с ироническим удивлением, — да ты, кажется, и вправду оттаяла. Это чем же мы занимаемся, а? Что тут скажешь? Ниже пояса жизнь, судя по всему, пошла обычным порядком, как у всех нормальных баб».

— Слушай, Лизавета Петровна, — сказала она, — ты только не обижайся и не начинай снова орать. Скажи честно: с деньгами туго?

— А ты что, в спонсоры метишь? — окрысилась Лизка, но тут же махнула рукой — той, в которой была зажата вилка. — Как тебе сказать... В общем-то, сама видишь. Я ведь на себя почти не трачу.

— Копишь? — поинтересовалась Катя.

— Да ну, — отмахнулась Лизка. — На что копить-то? Квартира у меня есть — на это ума хватило, машина мне не нужна — я их, зараз, боюсь до смерти. Когда кто-то везет — это круто, а когда сама... Никак не пойму, как это получается — надавил ногой, а эта куча железа сама собой катится, да как быстро! Мебель всякая, хрустали там, золотишко — это все говно на палочке, меня от этого блевать тянет. У меня мать в Саратове живет, так я ей посылаю. Она-то думает, что я тут на заводе работаю... контролером ОТК. — Лизка прыснула, видимо, представив себя на заводе. — А то, что в квартире бардак, ты не обращай внимания. Мне так удобно, а кого не устраивает, может не смотреть.

— Меня устраивает, — сказала Катя, осторожно снимая с языка кусочек яичной скорлупы. — Люстра у тебя хорошая.

— Ага, — с гордостью согласилась Лизка. — Это я не устояла. Ладно, давай доедай, и поехали.

— Куда поехали? — удивилась Катя.

— На работу устраиваться, куда же еще, — тоже удивилась Лизка. — Я разве вчера не говорила?

— Ты сказала, что у тебя гениальная идея, а потом... гм... уснула, — пояснила Катя.

— Уснула, говоришь? — переспросила Лизка. — То-то я смотрю, что у меня башка с самого утра гудит, как царь-колокол. Ну, это ладно. Сейчас поедем, проверим мою идею. А вдруг она и вправду гениальная?