Он надел на нее ее любимый китайский халат, шелковый, с драконом во всю спину, тщательнейшим образом завязав пояс. Халат все еще хранил запах ее духов и, совсем чуть-чуть, пота. От этого смешанного аромата его вдруг замутило, особенно когда он вспомнил, что только что сделал с трупом. Впрочем, решил он, поступка, о котором никто не знает, как бы и не существует. Его не существует для общественного мнения, его не существует для закона и, уж тем более, для истории, которая, как известно, ни словом, ни полсловом не соврет. Следовательно, его не существует вообще, а если еще немного сощурить глаза и чуть-чуть повернуть голову, то оказывается, что его и вовсе никогда не было, а был только сон, который развеется и забудется после первого глотка утреннего кофе.

После этого открытия майору стало намного легче, и он спокойно приступил к осуществлению остальной части своего плана.

Он перенес уже начавшее остывать тело на кухню и усадил его на пол, прислонив спиной к стене, как раз напротив газовой плиты. Придирчиво осмотрев дело рук своих, он внес мелкие поправки, слегка переменив позу, чтобы она казалась более натуральной, и, прихватив нож и спички, направился в прихожую. Электриком он был весьма посредственным, но дело ему предстояло несложное, на уровне ликбеза: оголить жилы провода подключения телефонного аппарата и соединить их таким образом, чтобы в тот момент, когда в квартире раздастся звонок, произошло короткое замыкание и образовалась искра, из которой, если верить поэту, возгорится пламя.

Минуты две он ковырял изоляцию тупым ножом, но в конце концов сдался и вынул из кармана своих мешковатых плисовых штанов коробок спичек. Он заранее знал, что кончится этим, и именно поэтому сразу прихватил спички, чтобы лишний раз не возвращаться на кухню. Со спичками дело пошло веселее — изоляция почернела, вспыхнула, от нее кверху потянулась ниточка копоти, потом пластмассовая рубашка провода сделалась прозрачной, как стекло, и потекла, срываясь вниз стремительными, чадно горящими на лету каплями, расползаясь в стороны и обнажая тонкие медные жилы проводов.

Через минуту дело было в шляпе.

Майор убрал в карман спички, почти с грустью подумав, что скорее всего надевает свои любимые домашние штаны в последний раз, точно так же, как и старые кожаные шлепанцы, верой и правдой служившие ему много лет подряд. Это было немного печально, но это было обновление, словно он год за годом брел по мрачному сырому ущелью, сбивая ноги о камни, дрожа от холода и питаясь всякой дрянью, и вдруг увидел выход на залитую солнечным светом зеленую равнину... И, конечно же, выход охранял тролль. Тролля следовало убить, что и было сделано с присущим майору Гаврилину профессионализмом... Правда, он проделал с этим троллем еще кое-какие штуки, без которых вполне можно было обойтись, но к этому не стоило возвращаться. Стоило подумать о том, что делать на этой солнечной равнине, в краю непуганой дичи... Но это тоже успеется. Сначала надо выйти из этого чертова ущелья, оставив в нем все то, что за годы блужданий в сырых потемках стало привычным и даже, можно сказать, родным... Например, кожаные шлепанцы. В мире миллионы кожаных шлепанцев, черт их побери, как и плисовых штанов и вязаных домашних курток... И миллионы баб, если уж на то пошло.

Он отнес на кухню нож и спички и аккуратно разложил все по местам, попутно подмигнув неподвижно сидевшей у стены супруге. Супруга не ответила на его подмигивание. На лице у нее застыла мучительная гримаса удушья, которую, если не знать вызвавших ее причин, можно было принять за выражение удовольствия, почти экстаза... Возможно, ей понравилось то, что проделал с ней Виктор Николаевич напоследок... Возможно даже, она была не против повторить, но момент ушел, и теперь сам Виктор Николаевич был категорически против. Даже подумать было противно — прикоснуться к этому похожему на сломанную деревянную куклу созданию, а не то что... Гм, да.

— Перетопчешься, — вслух сказал Виктор Николаевич Гаврилин жене, словно та и впрямь его о чем-то просила.

В Москву на цыпочках крался серенький воровской рассвет, окна светлели на глазах, и Гаврилин выключил на кухне свет — выражение лица Наркиссы Даниловны вдруг перестало ему нравиться. Теперь оно казалось почти насмешливым, и он подумал, что проклятая сука и тут ухитрилась поставить на своем: прожив всю жизнь в воображаемых муках, она заставила его организовать для нее поистине мученическую смерть. Он невольно припомнил, каким твердым и неприятно горячим было ее тело, когда она билась на постели, умирая от удушья, и удивился себе: она была далеко не первым человеком, которого он отправил посмотреть, правду ли говорят попы о загробной жизни, и то, что он все время возвращался мыслями к этому не слишком значительному эпизоду своей богатой событиями биографии, было, по меньшей мере, странно.

Он заглянул в холодильник. Яиц оставалось шесть штук, и он решил, что съест их все — Виктор Николаевич обожал яйца, особенно яичницу, но никогда в жизни ему не удавалось запросто съесть глазунью из шести яиц. Наркисса Даниловна, помимо всего прочего, была еще и очень экономна во всем, что касалось еды, словно Москва была окружена блокадным кольцом или они жили на пособие по безработице. Снова подмигнув жене, он зажег плиту и поставил на огонь сковороду — само собой, это был «Тефаль». Пока сковорода нагревалась, он сходил в гостиную за сигаретами, закурил и стал готовить себе глазунью, зажав сигарету в углу рта, чтобы дым не ел глаза.

Когда яичница поспела, он выложил ее на тарелку, для чего ему пришлось взять самую большую из имевшихся в наличии, густо намазал маслом огромный кусок хлеба и уселся за стол.

— Завтрак готов, — сказал он, постучав вилкой по краю тарелки. — Ты, трахнутая тварь, не желаешь ли присоединиться? Нет? Ну, как знаешь. А я намерен спасти хоть что-нибудь.

Наркисса Даниловна промолчала, опять промолчала, это просто праздник какой-то! И майор Гаврилин с аппетитом приступил к еде, ничуть не обескураженный присутствием трупа в непосредственной близости от того места, где он принимал пищу. Говоря по совести, близость была даже чересчур непосредственной — майор ощущал поясницей прикосновение плеча Наркиссы Даниловны всякий раз, когда слегка отклонялся назад. Это ничуть не портило ему аппетита. Наоборот, эти прикосновения напоминали ему о том, что отныне он свободен.

Закончив завтрак, Гаврилин аккуратно вымыл посуду, взглянул на часы и решил, что у него есть несколько минут на то, чтобы не торопясь выпить чашечку кофе. Кофе Виктор Николаевич варил по старинке, в небольшой медной джезвочке. Конечно, лучше всего было бы иметь под рукой ящик с горячим песком, но за отсутствием такового вполне могла сгодиться и газовая плита. Газовая плита, как совсем недавно понял Виктор Николаевич, вообще была многофункциональной штуковиной. Будь она электрической, все его предприятие осложнилось бы невероятно... Впрочем, он предполагал, что и тогда сумел бы что-нибудь придумать — в конце концов, избранный им путь был далеко не единственным из возможных. На крайний случай сгодился бы и пистолет.

Гаврилин снова закурил — он любил пить кофе, перемежая глотки с небольшими затяжками — и прислонился плечом к стене, прикрыв глаза. Он отдыхал. Ночь получилась довольно длинной и насыщенной событиями, и для сна удалось выкроить не так уж много времени, как хотелось бы любившему хорошо поспать майору. Он был совершенно спокоен. Все шло по плану, без сбоев и неприятных заусенцев, которые часто приводят к печальному концу даже профессионалов самого высокого класса. Майор немного гордился своим планом: тот был гениален именно в силу своей простоты. А если еще при этом и самому хоть чуточку обгореть...

«Нет уж, дудки, — решил он, — хватит с меня увечий. Сколько можно, в самом деле?» Он осторожно потрогал языком пеньки передних зубов. Теперь воспоминание о собственных травмах не причиняло боли и не заставляло заново переживать унижение — майор думал об этом спокойно, почти добродушно, наверное, потому, что он наконец начал действовать. Конечно, то, что он сделал с Наркиссой, имело очень малое отношение к Птице, но это было только начало, так сказать, разминка. Кроме того, это должно было развязать ему руки на несколько дней, необходимых, по мнению окружающих, безутешному мужу на то, чтобы справиться со своим горем и снова приступить к работе на благо общества, захоронив между делом бренные останки горячо любимой супруги во избежание появления неприятного запаха. Этот аспект проведенной акции до сих пор как-то не приходил ему в голову, и он поздравил себя с тем, что одним выстрелом убил сразу двух зайцев... Точнее, одним взрывом. Он снова посмотрел на часы и потушил в пепельнице окурок.

Как ни приятно было сидеть на кухне, поздравляя себя и восхищаясь собственной предусмотрительностью, ему следовало начинать шевелиться, если он не хотел бросить все как есть. Одним глотком допив кофе, майор встал, засыпал в джезву кофе, залил его водой и снова поставил на плиту. Конечно, этот штрих скорее всего останется незамеченным теми, кто вскоре прибудет сюда, чтобы провести то, что они называют расследованием, но ему хотелось свести риск до минимума. Он открыл дверцу духовки и вывернул все краны плиты до упора, услышав, как засвистел потекший из конфорок газ. Немедленно начал ощущаться запах, становившийся гуще с каждой секундой. «Вот будет хохма, — подумал майор, — если кому-нибудь взбредет в голову позвонить мне до того, как я выйду отсюда. Это будет очень громкая хохма. Последняя хохма в моей жизни».

Виктор Николаевич Гаврилин сроду не ходил в записных хохмачах, поэтому он быстро вышел в прихожую и отключил телефон. Он подумал, что, возможно, стоило бы вывернуть пробки, но для этого пришлось бы выйти на лестничную площадку, где его могли заметить за его занятием. Конечно, хозяин квартиры, решивший временно обесточить собственное жилье для того, например, чтобы починить вышедшую из строя розетку, вряд ли вызовет подозрения, но это был бы тот самый заусенец, уцепившись за который, какой-нибудь умник мог запросто вытащить на свет божий майора Гаврилина вместе с его гениальным планом. Оставалось надеяться на то, что в такую рань никому не придет в голову ломиться в его квартиру. В конце концов, кто не рискует, тот не выигрывает.

Он вернулся в спальню и неторопливо переоделся в рабочий костюм — темно-серые брюки, немного более светлый пиджак, белая рубашка, неброский галстук. Из тайника в углу вынул деньги — все, сколько их было, и рассовал по карманам. То, что не уместилось в карманах, он аккуратно сложил в небольшую сумку. Туда же отправился и один из его незарегистрированных пистолетов. Второй и любимый, безотказный «стечкин» с глушителем, он потерял в чертовом «Омикроне». Табельный «Макаров» разместился на своем месте в наплечной кобуре. Запасные обоймы, кое-какое золотишко и камешки тоже улеглись на дно кожаной сумки. Виктор Николаевич вынул из шкафа и задумчиво взвесил в руке едва початый блок американских сигарет, но, спохватившись, положил его на место, бросив в сумку всего пару пачек — именно мелкие детали придают картине вид законченного произведения, именно в них заключена не правда, нет, но правдоподобие.

Запах газа в квартире усиливался. «Пора», — решил майор Гаврилин и прошел на кухню. Здесь уже совершенно недвусмысленно резало глаза и начинала кружиться голова. Все пять конфорок тихо шипели, как ядовитые змеи, наполняя кухню невидимой глазу смертью. Он перекрыл их одну за другой, оставив только ту, на которой стояла джезва с кофе. Осторожно, стараясь не стукнуть, как будто от стука наполнявший квартиру газ мог сдетонировать, Гаврилин прикрыл духовку и торопливо окинул кухню прощальным взглядом, проверяя, все ли сделано так, как надо. Да, все было в порядке: дама решила выпить кофе перед уходом на работу, чиркнула спичкой, ну и...

Вот черт, спохватился Гаврилин, спички. Коробок, конечно, скорее всего, попросту сгорит, но что-то ведь может и остаться! Он взял со стола спички и аккуратно вложил коробок в негнущиеся пальцы жены. Вот теперь все было в ажуре.

Он покинул кухню, ступая с такой осторожностью, словно шел в подкованных сапогах по металлическому полу. В прихожей он обулся, отпер замок и только после этого воткнул в разъем телефонную вилку, все время ожидая, что телефон немедленно разразится у него под боком по-идиотски громкой, радостной трелью. Но телефон молчал, и, заперев за собой хорошо пригнанную двойную дверь, майор покинул свое жилище.

Он завел машину, все время рефлекторно косясь на окна своей квартиры, и отправился на службу. Настроение, и без того приподнятое, с каждой минутой становилось все лучше, и даже снова начавшийся дождь не мог его испортить. "Черт возьми, — подумал он, — надо бы сделать рожу посерьезнее, а то сияю, как надраенный, наверное... В нашей конторе не я один такой тонкий физиономист. Вот возьмет тот же Соболевский да и задумается: что это такое с майором Гаврилиным? Месяц назад лежал в больнице со сломанными ребрами, не успели с него гипс снять, как он с зубами расстался, и — хоть бы что, улыбается... С чего бы ему, спрашивается, веселиться? Странный он какой-то в последнее время... ну, и так далее. Вякнуть не успеешь, а от тебя уже осталось одно воспоминание. Вот интересно, станут они в случае чего честь мундира пятнать судебным разбирательством или просто шлепнут втихаря? Пожалуй, что и шлепнут, — решил он. — Мундиру и так в последнее время со всех сторон достается... Не так, конечно, как в начале девяностых, но все равно весьма изрядно. А закон — он ведь, что дышло, да и правосудие, говорят, слепо... В общем, непременно шлепнут, стоит только засветиться.

Ну, это уж черта с два, — сказал он себе, поднимаясь по широкой лестнице, у подножия которой сидел дежурный. — Мы еще повоюем. Засвечиваются идиоты, умные люди живут и здравствуют".

Он подождал еще примерно час, прежде чем привел в действие завершающую часть своего плана. Через час он заглянул к шефу, чтобы утрясти с ним какой-то ничего не значащий вопрос и, улыбаясь молоденькой секретарше в погонах прапорщика, попросил:

— Зинуля, лапуля, пока я буду на ковре, звякни, будь добра, моей жене и скажи, чтобы не ждала меня к обеду — я буду сильно занят.

— Чем же это вы будете так сильно заняты? — спросила Зинуля, берясь за телефонную трубку.

— Да ничем особенным, — признался майор Гаврилин. — Просто я намеревался пригласить тебя пообедать... Ну, ты понимаешь. Тет-а-тет, что в переводе с французского означает ты да я, да мы с тобой...

— Да ну вас, — отмахнулась Зинуля, смеясь. — Вы же старый, беззубый, а все туда же...

— Зубы преходящи и на мужские достоинства не влияют, — нисколько не обидевшись, парировал майор. — Так ты позвонишь?

— А почему бы вам самому не позвонить? — удивилась прапорщик Зинуля.

Гаврилин страдальчески сморщился и проникновенно посмотрел на нее.

— Ну, неужели непонятно? — спросил он. — Она же из меня всю душу вынет, а ты — человек посторонний, прапорщик ФСБ, секретарь-референт нашего любимого шефа, и вообще она твой голос знает... Позвони, а? А я тебе за это шоколадку...

— Фи, — надула губки Зинуля, — шоколадку... Вот если бы норковое манто...

— Это — к шефу, — с серьезным видом сказал Гаврилин. — А еще лучше — к кому-нибудь из наших клиентов.

— Скупердяй, — сказала Зинуля. — Ладно, идите, я позвоню.

Когда Гаврилин вышел из кабинета, она сочувственным тоном сообщила ему, что дома у него никто не берет трубку.

— Наверное, ушла, — вздохнул майор.

Она действительно ушла, и пока что только майор Гаврилин знал, куда именно.