Глава 10

Катя повертела в руках паспорт и небрежно положила его на край стола.

— Екатерина Ивановна Воробей, — повторила она вслух. — Не забыть бы ненароком.

— Ну, сие от меня не зависит, — развел руками Щукин. — Мне почему-то кажется, что ты не забудешь. Ведь ухитрилась же ты проработать у меня почти месяц и ни разу не проговориться о том, кто ты такая и как тебя на самом деле зовут.

— Я — жертва цепи несчастных случайностей, — по памяти процитировала Катя, — как и все мы. Помните Воннегута? Ах да, что это я... Конечно, не помните.

— Уходишь от ответа, Екатерина Ивановна, — покачал головой Щукин. — А Воннегута я помню и чту. «Сирены Титана», верно? Так что зря ты меня недооцениваешь.

— Тысяча извинений, — сказала Катя, действительно почувствовав себя неловко. — Я думала, что я одна такая умная.

— Книжки читать — большого ума не надо, — сказал Щукин. — И ты знаешь что? Мне порой кажется, что писать их ненамного труднее.

Катя фыркнула.

— Парадоксами развлекаетесь? — спросила она. — Вот вы пойдите в Союз писателей и там это скажите.

— Жестокий ты человек, Екатерина Ивановна Воробей, — вздохнул Щукин. — Легче тебе станет от того, что они меня разорвут и по ветру развеют?

Нет, ты не смейся, я прав. Создать дело, удержать дело, сохранить дело — это тебе не книжечки про пришельцев пописывать. Тут такие пришельцы бывают, что в страшном сне не привидится...

"Да, — подумала Катя, — тут ты прав. Братья по разуму сюда порой забредают еще те. — Она вдруг заметила, что за последние три недели Щукин заметно сдал — под глазами появились нехорошие коричневые мешки, античный нос как-то заострился и даже благородной седины на висках, казалось, стало больше. — А ведь у тебя, дружок, неприятности, — подумала она. Или это, или ты приболел. Пожалеть тебя, что ли?

Нет, решила она, не буду я тебя жалеть. Темненький ты, и от моей жалости светлее не станешь. Кто бы хоть раз меня пожалел... Сам разбирайся. Я охранник, а не психоаналитик".

— Спасибо, — сказала она.

— За что? — рассеянно спросил Щукин.

— За паспорт, конечно, за что же еще, — удивленно ответила Катя.

— Паспорт — ерунда, — отмахнулся Щукин. — Погоди, стану чуток посвободнее, организуем тебе трудовую книжку.

— Вот это уж точно ерунда, — сказала Катя. — Мне на днях в подземном переходе комплект предлагали: трудовая книжка и профсоюзный билет. Божились, что настоящие.

— Само собой, настоящие, — усмехнулся Щукин. — Всего и делов-то, что дверь в отделе кадров ломануть. Ни забот, ни хлопот. Кстати, я тебе квартирку присмотрел неподалеку. Не интересуешься?

— Интересуюсь, — ответила Катя. — Интересуюсь, откуда такая забота. Обычно вначале предлагают любовь, а уж потом квартиру. Так откуда забота?

— Из леса, вестимо, — в тон ей откликнулся Щукин. — Ты что, сама не понимаешь?

— Не-а, — сказала Катя. — Я у мамы дурочка.

— Оно и видно. Ты охранник, так?

— Так.

— Не перебивай. Ты охранник, и в один прекрасный день все может сложиться так, что я со всеми потрохами буду зависеть от тебя — от того, насколько ты мне предана.

— То есть, — уточнила Катя, — вы меня, выходит, покупаете?

— Я, между прочим, этого никогда не скрывал, — ответил Щукин. — Наниматель всегда покупает работника — его руки, мозг, время, здоровье, наконец...

— Жизнь, — подсказала Катя.

— Бывает, — просто согласился Щукин. — Бывает, что и жизнь. Но, согласись, я плачу больше, чем получает, скажем, какой-нибудь электрик дядя Толя, который ежеминутно рискует схватиться не за тот провод и зажариться живьем, как котлета в микроволновой печке. За жизнь, конечно, невозможно заплатить достаточно, но я, по крайней мере, стараюсь. Так съездишь посмотреть квартирку?

— Непременно, — сказала Катя. — Честно говоря, очень хочется. Только как это будет — ведомственное жилье?

— До тех пор, пока не выплатишь стоимость, — ответил Щукин. Все-таки это был бизнесмен, акула капитализма, и переплачивать он не собирался, даже за то, чему, по его собственному признанию, нет цены. — Если не станешь сильно швыряться деньгами, выплатишь за полгода. Если будешь шиковать, к примеру, решишь, что такая крутая барышня не может ездить на работу иначе, как на собственной иномарке, на погашение долга потребуется месяцев восемь-девять.

— А проценты? — решила блеснуть деловой сметкой Катя.

Щукин скривился, словно откусил здоровенный кусок лимона.

— У меня не ссудная касса, — сказал он. — Еще вопросы есть?

— Обязательно, — сказала Катя. — Адресочек пожалуйте.

Щукин быстро нацарапал адрес на листке перекидного календаря своим убийственной красоты «паркером», с треском оторвал листок и протянул его Кате. Она заглянула в листок и высоко подняла брови.

— Улица Старый Арбат, — прочла она вслух. — Это что, шутка? Чего там смотреть? Беру не глядя, заверните в бумажку.

— Замазано, — улыбнулся Щукин. — Все, хватит трепаться, иди работать.

Катя вошла в зал, уже на две трети заполнившийся публикой, и, привычно лавируя между столиками, прошла к своему месту. Сняв со столика табличку «Заказано», она уселась на единственный стул и принялась со скучающим видом осматривать зал. Официантка Людка Морозова принесла ее дежурный графинчик, на две трети заполненный охлажденным чаем, с виду совершенно не отличавшимся от коньяка, и контрабандный бокал с коньяком настоящим — без допинга Катя нервничала, поскольку эта работа все-таки была для нее новой. Они перекинулись парой слов, после чего Людка заторопилась по своим делам. Начинался своеобычный вечерний дурдом, и тренированное Катино ухо уже различало в грохоте музыки стальные взревывания Веры Антоновны, доносившиеся со стороны кухни.

Катя пригубила коньяк и закурила первую в этот вечер сигарету. Свеча на ее столике не горела — в конце концов, все, за чем она должна была наблюдать, располагалось вовсе не на скатерти. Кроме того, Катя не хотела привлекать к себе внимание, в этой толпе разряженных в пух и прах павлинов ее голубые джинсы, белые кроссовки и мешковатая джинсовая куртка могли вызвать удивление. Она была одета таким неподобающим образом не из-за недостатка денег, просто случай с упавшими трусиками окончательно убедил ее в том, что она прекрасно знала и до этого. Аксиома эта формулировалась примерно следующим образом: драться в платье неудобно. Кроме того, ни одно платье в мире не предназначено для того, чтобы прятать под ним пистолет Макарова и портативную рацию. Точнее, бывают платья, под которыми можно спрятать хоть гранатомет, но как, скажите, в случае необходимости его оттуда достать?! Так что Катя предпочитала выглядеть белой вороной. В любом случае, это было лучше, чем в один прекрасный день оказаться вороной мертвой.

Пол в зале был уступчатым — по краям выше, чем в центре, чтобы обеспечить любителям стриптиза возможность беспрепятственно лицезреть груди и ягодицы из любой точки зала. В этом отношении Катин столик располагался далеко не лучшим образом: сцена отсюда была видна плоховато, чтобы не сказать плохо, зато зал, входная дверь и занавешенный портьерой проход, который вел в казино, просматривались отлично.

Катя неторопливо покуривала, маленькими глотками отпивая коньяк, разглядывала публику, от нечего делать пытаясь вычислить потенциальных буянов — была у нее такая игра, и между делом продолжала ломать голову над всеми странностями, что окружали ее с того самого момента, как она ступила на землю в Шереметьево.

Более всего ее занимала перестрелка в Тушино — это была самая смертоносная из странностей. Кто организовал нападение и, главное, зачем? Милиция? ФСБ? Господи, ну что за чушь? По почерку напавшие на них люди были явными бандитами, работавшими на заказ. Оставалась мелочь — выяснить, чей был заказ и в кого метили эти ребята. Вот над этой-то мелочью Катя и ломала голову уже четвертую неделю. Она рассказала обо всем Щукину, просто не удержалась, когда тот спросил, почему не видно Коноваловой. Щукин долго чесал затылок, мрачно курил и разводил руками, а потом пообещал попытаться что-нибудь разузнать, но от Катиного внимания не ускользнуло то, как он прореагировал, когда она описала нападавших, и в особенности — их машину. Он дернулся, едва заметно подскочил внутри собственной кожи, и Катя мгновенно пожалела о том, что проболталась. Похоже, милейший Алексей Петрович знал что-то, о чем не хотел говорить.

"Возможно, — рассуждала Катя, — я тут и ни при чем. Возможно, им все-таки нужны были Лизка или Лилек, а я просто затесалась к ним в машину, попав, как кур в ощип. Но чем могла не угодить обыкновенная уличная проститутка такому человеку, как, скажем, Щукин? Да чем угодно, — ответила она себе. — Ведь знала же она что-то про Гошу, за что тот полагал себя обязанным ей по гроб жизни. Значит, могла знать что-нибудь и про Щукина. С ее любопытством и привычкой вечно совать нос в чужие дела в этом не было бы ничего удивительного.

А Щукин — мужик непростой. Откуда у него, к примеру, такая преувеличенная забота о собственной безопасности? Бизнес у него совершенно легальный и, судя по всему, весьма доходный. Может, в этом все дело? Богатство, если верить богатым людям — тяжкое бремя... Но тогда при чем тут Лизка?

Или весь этот ночной кабак с голыми бабами — просто крыша для чего-нибудь другого, гораздо более доходного и менее легального, о чем невзначай прознала не в меру любопытная Елизавета Петровна? Погоди-ка, — сказала себе Катя. — Давай-ка не усложнять.

Может быть, я напрасно приплетаю сюда Щукина? Знала она про него что-нибудь или не знала — это еще очень большой вопрос. А вот про Гошу она что-то знала наверняка. Так может, это он? Сколько, в конце концов, можно оставаться перед кем-нибудь в неоплатном долгу? Поневоле возникнет искушение списать должок самым простым способом.

Бредишь, Скворцова, — сказала она себе. — Вернее, не Скворцова, а Воробей. Все равно бредишь. На Гошу это совершенно не похоже. Да и какой смысл был ему посвящать меня в их с Коноваловой секреты, если он собирался ее пришить? Не мог же он знать, что я сяду к ним в машину. Он мог это предполагать, причем с вероятностью ошибки пятьдесят на пятьдесят... Нет, чушь, так дела не делаются, особенно у серьезных людей. А нападение организовал очень серьезный человек..."

Ей опять захотелось пойти к Щукину и просто-напросто выбить из него правду. От всех этих заморочек а-ля Агата Кристи ее уже начинало тошнить. Несомненно, она могла заставить своего босса говорить правду, непонятно было только, куда ей потом с этой правдой идти. Ее теперешнее существование напоминало, по крайней мере, внешне, тихую заводь, в которую ее занесло бурей, и ей становилось не по себе при мысли о том, что эту заводь снова придется покинуть и пуститься в безнадежное одиночное плавание без руля и ветрил. В конце концов, Лизка была мертва, как и ее убийцы, персонально Кате вроде бы ничто пока не угрожало, по крайней мере, убить ее больше никто не пытался, и затевать новые кровавые разборки ей совершенно не хотелось. «К черту, граждане, — решила она, — подите-ка вы все к черту. Я вам не Зорро и не Штирлиц какой-нибудь. Я баба, я хочу спокойно жить и, возможно, даже родить кого-нибудь со временем, может быть, как раз получится Зорро, в котором вы все, похоже, так нуждаетесь...»

Она погасила в пепельнице сигарету и снова сделала маленький, экономный глоток из бокала. Тепло растеклось по телу, тяжело и мощно пульсируя в такт размеренному ритму басового барабана. Этот ритм мешал спокойно сидеть на стуле, он толкал и подзуживал, подстрекая вскочить и начать совершать некие телодвижения... может быть, танцевальные, а может быть, подумала Катя, кое-кому просто хочется мужика. Она вспомнила об Андрее и улыбнулась своим мыслям — Андрюшка, Андрюшка, что бы ты сказал, если бы узнал, с кем делишь постель?

Впрочем, она и сама не знала о нем ничего — они по-прежнему свято соблюдали свой договор о «равноправии и паритете», — кроме того, что он рассказал ей сам. Жил он, как поняла Катя, вместе с родителями — отцом, давно вышедшим в отставку подполковником внутренних войск, и матерью, которая была моложе отца на десять лет, имела диплом инженера-строителя и в своей жизни не проработала ни одного дня, сразу по окончании института выскочив замуж. Упоминание о папе-"вэвэшнике" поначалу насторожило Катю, но по зрелом размышлении она пришла к выводу, что дети вовсе не обязательно должны идти по стопам родителей... по крайней мере, ей этого безумно хотелось. С Андреем было хорошо во всех отношениях: он был весел и щедр на людях и безумно, как-то не по-теперешнему нежен с ней наедине. Правда, замуж он не звал, но Катя к этому и не стремилась — во всяком случае, пока. Все в ее жизни оставалось зыбким и неясным, и она не знала даже, хорошо ли то, что рядом с ней появилось, наконец, плечо, на которое можно было опереться. Даже в мыслях она не позволяла себе произнести слово «любовь» — для него еще не пришло время, да и вряд ли то, что она испытывала к Андрею, можно было назвать любовью... скорее, это была глубокая привязанность, продиктованная тем, что он давал ей ощущение собственной реальности и полноценности. Как бы то ни было, Катя отлично понимала, что их отношения ставят Андрея под удар — пока только теоретически, но теория грозила в любой момент обернуться практикой со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Рация, висевшая в чехле у нее под мышкой, хрюкнула и ожила. Катя наклонила ухо, прислушиваясь. Сидя в зале, она всегда убавляла громкость до предела, поскольку эффективность ее действий на восемьдесят процентов зависела от их внезапности.

— Казино, — интимно прошептала рация голосом дежурного.

Это означало, что в казино что-то пошло наперекосяк. «Странно, — подумала Катя, — вечер-то только начинается...» Она неторопливо поднялась, отодвинув недопитый бокал, и, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, двинулась в сторону занавешенного портьерой прохода. Тяжелая ткань качнулась, пропуская ее, и ритмичный грохот басового барабана сразу сделался тише, потеряв свою гипнотическую силу.

Проход был коротким и заканчивался витой декоративной решеткой, за которой мутно сияли сквозь облака табачного дыма огни ламп и зеленело сукно столов с рассыпанными по нему разноцветными пятнами фишек. Прямо напротив входа блестел стеклом и переливался радугой этикеток бар. На фоне этого блеска и разноцветья меловым пятном выделялось лицо бармена Саши, бывшее, как показалось Кате, едва ли не белее его рубашки. Увидев Катю, он повел глазами влево от себя, указывая на что-то, находившееся вне поля ее зрения. Оттуда раздавались выкрики, убедившие Катю в том, что в казино и в самом деле имеет место нечто экстраординарное. Похоже было на то, что заведение пытались ограбить.

— Не двигаться! — орал совершенно пьяный голос. — Все деньги на стол! Живее!

«Совсем запутался родимый, — подумала Катя. — Или пьян вусмерть, или накачался наркотой по самые брови, так что вообще ничего не соображает». Она осторожно выглянула из-за угла, пытаясь за спинами игроков разглядеть одинокого героя, решившего сыграть в Робина Гуда на новый лад.

Он и вправду был один — неказистый мужичонка в вечернем костюме с чужого плеча, вооруженный пистолетом и полиэтиленовым пакетом с рекламой ГУМа, предназначенным, судя по всему, для складывания экспроприированных ценностей. Это был не наркоман, мужичонка был просто пьян и явно не вполне понимал, что делает. Катя нащупала сзади под курткой электрошокер, но, подумав секунду, не стала доставать его из чехла, ей почему-то стало жаль этого незадачливого экспроприатора. Она поискала охранника и нашла его без труда — здоровенный амбал по кличке Бэдя сидел на полу рядом с карточным столом и держался рукой за разбитый лоб. Пистолет его валялся в сторонке — никак не далее полутора метров от него, но ни сам Бэдя, ни два десятка находившихся здесь мужчин и женщин не предпринимали попыток подобрать его.

«Это уж как водится, — подумала Катя, непринужденной походкой входя в казино. — Заплатил за вход — значит, больше ни за что не отвечаешь, для этого персонал имеется. А персонал — вон он, сидит, в штаны наложивши. Лоб ему разбили, бедняжке... И как это он, интересно знать, до Бэдиного лба дотянулся? Я бы точно не допрыгнула».

Катя решительно двинулась к грабителю, отодвигая стоявших на дороге игроков, старательно выворачивавших свои карманы. Ее провожали удивленными взглядами, в толпе возникло волнообразное движение, которое в конце концов привлекло к себе внимание грабителя. Он резко развернулся в сторону Кати, едва не потеряв при этом равновесие, и навел на нее пистолет. Катя едва не прыснула при виде этого, с позволения сказать, оружия — в руке у грабителя был пневматический пистолет, представлявший собой изящную подделку под «вальтер», но, в отличие от своего прототипа, совершенно безобидный.

— Стоять! — совершенно пьяным голосом рявкнул грабитель.

Язык у него сильно заплетался, и Кате подумалось, что этот парень может заснуть прямо здесь, с пистолетом в руке, с сигаретой на губе и с соплей на бороде, как пелось в студенческой песенке, которую ей однажды довелось услышать в электричке.

— Ты что, с дуба рухнул? — спокойно спросила она. — Убери пушку, дурак. Ты же сам просил меня постоять на стреме.

— Я? — пьяно изумился грабитель. — Ну, просил, — с вызовом добавил он, не желая, видимо, признаваться в собственной забывчивости, происходившей от чрезмерного употребления горячительного. — Так и стой на стреме, чего ты сюда приперлась?

Бэдя тупо моргал, по-прежнему сидя на полу и отвесив челюсть. Катя между тем приблизилась к пьяно вихлявшемуся пистолету еще на метр.

— Так менты на подходе, — сообщила она грабителю. — Пошли отсюда, придурок.

— Погоди, — сказал тот, — какие менты? Я еще не закончил.

— Дома закончишь, — сказала Катя, выворачивая у него из пальцев пистолет и отбирая пакет, оказавшийся, как и следовало ожидать, пустым. — Пить надо меньше. Бэдя, вынь палец из задницы и покажи ему, где дверь.

— Что за х...ня? — обиделся грабитель, безуспешно пытаясь отобрать у Кати пистолет. — Это ограбление!

— Говно это, а не ограбление, — устало сказала Катя, убирая пистолет в карман куртки. — Иди проспись. На такси деньги есть?

— Какое такси? — обмякнув и вроде бы даже слегка протрезвев, ответил тот. — Три месяца без зарплаты, жрать нечего, а ты — такси...

— На пойло-то хватило, — заметила Катя, заталкивая в нагрудный карман его пиджака двадцатидолларовую бумажку. — Шагай, Робин Гуд недоделанный.

Бэдя уже воздвигся над незадачливым грабителем и сгреб его за шиворот.

— Пошли, — сказал он, утирая свободной рукой сочившуюся из ссадины на лбу сукровицу. — В легавке расскажешь, какой ты несчастный.

— Потише, герой, — сказала ему Катя. — Я сказала, проводи на выход.

— Да ты что, сдурела? — возмутился охранник. — Он же тут пистолетом махал. Он же...

Катя решительно взяла его за рукав и потащила к выходу из казино вместе с грабителем, который безвольно обвис в Бэдиной ручище и, кажется, уже начал что-то напевать себе под нос. Отведя охранника подальше от посторонних глаз и ушей, она приперла его к стенке и тихо, с нажимом повторила:

— На улицу, ты понял? Иначе я молчать не стану.

— Да ты что, Катерина, — продолжал слабо сопротивляться Бэдя. — Че ты, сука, в натуре? Он же меня чуть не замочил!

— Да, — сказала Катя, — ты же у нас ранен. Интересно, где ты будешь через десять минут после того, как Щукин узнает, что пьяный мозгляк весом в семьдесят кило...

— Семьдесят два, — заплетающимся языком поправил ее грабитель.

— Прошу прощения, семьдесят два... что он напугал тебя игрушечным пистолетом, дал по черепу и чуть не вычистил кассу, которую ты охраняешь за полторы штуки баксов в месяц?

Бэдина рука безвольно разжалась, и грабитель винтом направился в сторону выхода. Катя проводила его взглядом и снова повернулась к охраннику.

— Пусть идет, — уже мягче сказала она. — Похоже, он действительно на мели, вот и набрался с горя. Иди умойся.

Бэдя бросил на нее взгляд, который очень не понравился Кате. «Ну вот, нажила себе врага, — подумала она без особого огорчения. — Теперь он будет ходить и думать, как бы половчее заткнуть мне рот. Впрочем, не имеет никакого значения, буду я молчать или нет: там был бармен, крупье и куча посетителей, так что Бэде скорее всего придется все-таки искать себе новую работу. Охранник, мать его...»

Она направилась в ресторан, к своему столику и недопитому бокалу, постаравшись как можно скорее выбросить из головы эту глупую историю. Не прошло и часа, как ей это удалось, чему немало способствовал хороший армянский коньяк.

В привокзальном кафе, как всегда в этот час да и в любое другое время суток, было полно народа. В воздухе висел неистребимый дух забегаловки, с которым испокон веков не способны справиться ни мыльная вода, ни суперсовременные кондиционеры, — сложный и липкий запах жареного, смешанный с вонью пролитого пива и застоявшегося табачного дыма, запах испарений множества тел, грязных тряпок и бессмертных московских тараканов, короткими перебежками передвигавшихся по стойке от тарелки к тарелке, невзирая на шум, толчею и яркий дневной свет. Этим шустрым ребятам было наплевать на перестройку, застой и новые веяния в архитектуре — за новомодными пластиковыми панелями им, судя по всему, жилось ничуть не хуже, чем за старыми отстающими обоями и гнилыми плинтусами ветхих «сталинок».

В ароматном воздухе забегаловки висел приглушенный гомон множества голосов, звон посуды и лязг столовых приборов. Порой скрежетали ножки отодвигаемого стула, когда какой-нибудь командировочный бедолага, наскоро набив желудок чем Бог послал, вставал и покидал помещение. Народ сюда заходил по преимуществу случайный: всевозможные приезжие, отъезжающие и те, кто пришел их проводить и втихомолку раздавить под нехитрую закусь принесенную с собой прощальную поллитровку. Впрочем, спиртное можно было купить и здесь, но на разлив это получалось чуть ли не вдвое дороже, так что народ предпочитал приносить горючее с собой, игнорируя кричавшие с каждой стены запретительные надписи.

Словом, место это, как и все подобные места, представляло собой сущий рай для того, кто хотел подкрепить свои моральные и физические силы, не сильно при этом рискуя, а попросту говоря — находился в бегах. Само собой, здесь тоже можно было нарваться на милицейский рейд, но кто и где в наше время гарантирован от неприятной возможности быть уложенным мордой в пол прямо посреди изысканного ужина в дорогом кабаке? Кроме того, в местах, подобных этому, ОМОН не слишком-то и усердствует — шанс отловить крупную рыбу в привокзальной пивнухе ничтожно мал, а вот воплей от всяких командировочных и прочей алкашни наслушаешься на всю оставшуюся жизнь.

Человек, сидевший за угловым столиком спиной к окну и лицом к залу, тоже был командировочным — в своем роде, конечно. Это был высокий, худощавый мужчина лет тридцати двух — тридцати пяти, неброско одетый в черные джинсы и мягкую кожаную куртку на случай дождя. На его шее с левой стороны, прямо под плохо выбритой челюстью, красовалась полоска грязного лейкопластыря, а глаза, несмотря на ненастную погоду, скрывались под большими темными очками. Он понимал, что очки — это уже явный перебор, но ничего не мог с собой поделать.

Он боялся.

Страхи его по большей части были иррациональны. Найти человека в Москве не так-то просто, да и вряд ли его кто-нибудь искал по-настоящему, но три недели, проведенные в бегах и бесплодных поисках, сильно пошатнули его психику, краеугольным камнем которой с детства было холодное самомнение. Его заманили в ловушку, как последнего лоха, перебили всех его людей и чуть не убили самого — и это в самом центре территории, которую он давно привык считать своей вотчиной, доставшейся ему чуть ли не в наследственное владение! Более того, как ему удалось узнать окольными путями, гвоздилинские менты после состоявшегося на окраине города побоища потеряли наконец терпение, отловили тех из его людей, кому посчастливилось уцелеть в этой мясорубке, и теперь, высунув языки, охотились за ним. Мутный Папа никак не мог взять в толк, как могло случиться, что создававшееся и укреплявшееся годами королевство рухнуло в течение нескольких минут, сметенное с лица земли пулеметным огнем. Одно было ясно: в Гвоздилино возвращаться нельзя.

Кроме того, нельзя было забывать про должок.

Видит Бог, он и не думал забывать. Он искал, забывая про сон и еду, искал и никак не мог найти человека по кличке Голова. Некоторые из людей, с которыми он встречался, отводили взгляд, говоря, что никогда не слышали о таком человеке, и он понимал, что они врут, и предлагал деньги — большие деньги, которых у него теперь не было, — за информацию, но они продолжали качать головой и отводить глаза, и он бежал без оглядки, потому что не сомневался в том, что в ближайшее время Голове доложат о нем.

Одного из таких людей он застрелил — просто сорвался, не выдержав нервного напряжения. Он чувствовал себя тигром-людоедом, которого со всех сторон окружили охотники, но мысль о том, чтобы просто рвануть когти куда-нибудь, где о нем никто не слышал, даже не приходила ему в голову — все-таки он был Папа и не мог себе позволить уйти просто так.

Иногда, просыпаясь посреди ночи от душных кошмаров, которые начали преследовать его недели полторы назад, он всерьез задумывался о том, нормален ли он и не является ли неуловимый Голова просто плодом его расстроенного воображения.