Глава 1

По-настоящему большие города никогда не спят. Конечно, нельзя сказать, что они вовсе не замечают смены дня и ночи — право, это было бы слишком, особенно в нынешние тяжелые времена, от которых устали и сами города, и живущие в них люди. Ночью оживление на их улицах заметно спадает, но факт остается фактом: города, население которых перевалило за миллион, никогда не засыпают до конца.

Стоит ли в таком случае говорить о Москве, чье огромное сердце круглые сутки бьется в лихорадочном ритме, в часы пик достигающем предынфарктной ультразвуковой частоты? Нет, Москва не спит никогда, и длится эта бессонница уже не первую сотню лет. Кровь, нефть, деньги, электричество, кокаин, природный газ — в широких, как тоннели, артериях города с бешеной скоростью струится гремучая смесь, заставляя его веками бессонно таращиться в небо болезненно поблескивающими глазами фонарей. Их миллионы, и их лихорадочный блеск по ночам затмевает даже свет полной луны, не говоря уже о звездах, которые в московском небе может разглядеть только тот, кто ищет их там специально.

Высокий человек с телосложением борца-тяжеловеса и смешной фамилией, которая, сколько он себя помнил, доставляла ему массу неприятностей, остановился на краю тротуара, пропуская какого-то позднего лихача, неторопливо закурил и поднял глаза к небу. Выпуская дым из ноздрей, он невольно поморщился: затекшая за целый день сидения за письменным столом шея отозвалась ноющей болью, а тридцать шестая по счету сигарета казалась отвратительной, словно была набита конским волосом.

Разглядеть звезды ему не удалось: над улицей зависла полная луна, сиявшая, как недавно отчеканенная монета. Некоторое время он разглядывал луну с таким вниманием, словно пытался прочесть надпись, сделанную мелким шрифтом где-нибудь в районе Моря Дождей, потом пробормотал какую-то короткую фразу, в которой можно было разобрать только явственно прозвучавшее слово «дурак», бросил сигарету в случившуюся поблизости урну, огляделся по сторонам и ступил на проезжую часть.

На середине дороги ему пришлось остановиться и даже сделать шаг назад, чтобы не попасть под колеса ржавой «семерки», которая, ревя неисправным глушителем, неожиданно вывернулась из-за угла, бомбой пронеслась мимо и скрылась в плохо освещенном переулке. Человек молча проводил машину взглядом, профессионально отметив про себя, что водитель либо пьян, либо просто очень торопится, пожал плечами и закончил переход улицы, выбросив из головы и «семерку», и возникшие у него подозрения.

Миновав тускло освещенную витрину гастронома, он углубился в мрачные недра старых, затененных высоко поднявшимися деревьями дворов, прошагал мимо мусорных баков, привычно вспугнув пировавших там котов, и вошел в подъезд облупленной хрущевской пятиэтажки. Он поднялся на третий этаж по стершимся бетонным ступеням и отпер одинокий замок, врезанный в обшарпанную дверь справа от лестницы.

Перед тем как повернуть ручку и толкнуть дверь, он снова закурил и глубоко вздохнул.

Входить не хотелось.

Шагнув в пропахшую застоявшимся табачным дымом прихожую, он запер за собой дверь, привычно развернул корпус, чтобы не свалить плечом державшуюся на честном слове вешалку, не включая света, повернул направо и вошел в кухню. Включать свет ему было не нужно: во-первых, он знал каждый уголок квартиры, как свои пять пальцев, а во-вторых, здесь и так было достаточно света — прямо за незанавешенными окнами повисла похожая на мощный прожектор луна, заливая скудное убранство однокомнатной квартирки неприятным серебристо-голубым сиянием. В этом нехорошем свете знакомые предметы неуловимо меняли очертания и словно бы даже начинали исподволь шевелиться, ведя какую-то подспудную, почти незаметную, но явно злонамеренную передислокацию.

Это уже был самый настоящий бред, тем более неприятный, что он был совершенно несвойственным для плечистого хозяина квартиры, вовсе не склонного ко всякого рода оккультным заморочкам и начисто лишенного так называемой романтической жилки. Он всю жизнь считал себя трезвым реалистом и прагматиком, хотя вся его биография и даже обстановка его холостяцкой квартиры, которой постеснялись бы многие из тех, кого принято считать записными алкашами, криком кричали об обратном. Тем не менее, если бы кто-то осмелился сказать ему об этом, наглецу наверняка не поздоровилось бы. Впрочем, никто и не пытался открыть ему глаза — в среде его коллег подобные разговоры не культивировались, а те, кому полагалось знать о нем все по долгу службы, благоразумно помалкивали: если человек в наше время устроен таким образом, что работает не за страх, а за совесть, то его лучше не ставить в известность о том, что он неисправимый романтик — или, выражаясь современным языком, набитый дурак.

По-прежнему не зажигая света, он снял пиджак и аккуратно, так, чтобы, упаси Боже, не помять, повесил его на спинку стула — гладить пиджак было для него сущей пыткой. Двигаясь устало и замедленно, как простенький механизм, в котором наконец-то кончился завод, он расстегнул пряжку наплечной кобуры, стащил с себя опостылевшую сбрую и бросил ее на заваленный ненужными бумагами письменный стол, на полированной поверхности которого красовался большой горелый круг, оставленный не то приземлявшимся здесь НЛО, не то просто горячей сковородой. Пистолет глухо стукнул, улегшись в центр этого круга, и сразу сделался голубым в свете луны.

Тяжело ступая, человек вернулся на кухню, открыл кран и долго пил тепловатую, сильно отдающую хлоркой воду — во рту пересохло от усталости и бесчисленных сигарет, выкуренных на бесчисленных совещаниях. Вода помогала слабо. Говоря по совести, следовало бы основательно перекусить, но сама мысль о еде вызывала отвращение, что было отчасти ему на руку: насколько он помнил, в холодильнике не было ничего, кроме страшноватой бутылки с остатками кефира почти недельной давности и флакона уксусной эссенции — он опять забыл зайти в магазин.

— Мать твою, — без выражения проворчал он, тяжело опустился на табурет у окна и поднес к губам сигарету. Пока он пил воду, сигарета успела потухнуть — это была отечественная сигарета, отвратительная на вкус, но зато экономичная, потухавшая всякий раз, как о ней забывали. Порывшись в кармане, он нашел зажигалку и прикурил, недовольно поморщившись, — прикуренная вторично, сигарета показалась еще более отвратной.

Глаза горели, и он прикрыл их воспаленными веками, но от этого стало только хуже: веки поднимались сами собой, глаза резало, сна не было и в помине.

«Перевозбудился, — подумал он обреченно. — Перевозбудился, перетрудился, переутомился. Перекурил, передумал, переговорил... пропади оно все пропадом, скорей бы в отпуск!»

Он посмотрел на часы, циферблат которых тускло светился в темноте под столом призрачным зеленоватым светом. Половина второго. Ну конечно! Пожалуй, это и к лучшему, что сна ни в одном глазу, иначе на службу раньше обеда не попадешь — будильник опять сдох. «Жениться надо, товарищ капитан», — сказал он себе.

Примерно так же некоторые напоминают себе о том, что надо принять лекарство или бросить курить, или заняться, наконец, спортом — короче говоря, взяться за ум. Капитан вздохнул, с силой вдавил сигарету в переполненную пепельницу и немедленно закурил новую, нимало не заботясь о том, что в пачке осталось всего две штуки, — в конце концов, в квартире было столько окурков, что на них можно было продержаться дня два.

«Насчет жениться — это я зря, — думал он, наблюдая за тем, как причудливо вьется в лунном свете сигаретный дым. — Раньше надо было думать, а теперь, пожалуй, поздновато. Оттуда, как с того света, не возвращаются». Он невольно запустил руку за спину и почесал шрам под левой лопаткой. Голова вдруг ни с того ни с сего разболелась не на шутку, и он принялся осторожно массировать кончиками пальцев начинающие седеть виски. Воспоминания стояли у порога и тихо скреблись в дверь, но он впустил только два: усталое большеглазое лицо с упавшей на правую бровь темной челкой и имя — Катя.

Больше ничего, но этого оказалось вполне достаточно. Теперь капитан точно знал, что уснуть ему сегодня не удастся.

Большие города никогда не могут уснуть до конца. Это происходит оттого, что в них живет слишком много людей и некоторые из них по тем или иным причинам предпочитают вести ночной образ жизни. Эти «некоторые», которых в каком-нибудь провинциальном городишке может быть не более двух-трех десятков, в многомиллионном мегаполисе превращаются в целую армию, государство в государстве, не самую многочисленную, но очень активную часть населения.

Ржавые «Жигули» седьмой модели, которые едва не сбили переходившего дорогу любителя звездного неба в чине капитана, управлялись одним из рядовых этой ночной армии. Человек, сидевший рядом с водителем, сбил пепел со своей сигареты прямо себе под ноги на резиновый коврик, глубоко затянулся и негромко сказал, не поворачивая головы:

— Не гони, как на пожар. Хочешь, чтобы нас менты зацапали?

Водитель бросил косой взгляд на его острый профиль, освещенный неверным, бегущим светом уличных фонарей и призрачным мерцанием приборной доски, и резко сбросил скорость до шестидесяти километров в час.

— Так мы до утра на место не приедем, — сердито буркнул он.

В чем-то он был прав: машина, казалось, совсем остановилась, чередование светлых и темных полос, пробегавших по спинкам сидений, замедлилось и рев прохудившегося глушителя сделался гораздо более терпимым.

— Тише едешь — дальше будешь, — философски заметил его сосед. — Гляди.

Он указал рукой куда-то вперед, но этот жест был излишним — водитель и сам отлично видел огромный милицейский «Форд», хищно припавший к правой обочине в ожидании добычи. Прохаживавшийся вдоль его борта гаишник был без бронежилета, зато при автомате, а в салоне машины мерно разгорался и потухал красноватый огонек сигареты — там был еще один человек и наверняка еще один автомат.

— Да, — сказал водитель «семерки», — от этого на нашем корыте не уйдешь.

Гаишник равнодушно скользнул взглядом по медлительно протарахтевшей мимо развалюхе и отвернулся.

— Гусеница не может убежать от воробья, — наставительно сказал пассажир, — зато может спрятаться. Прикинется веточкой — вот ее вроде бы и нет.

— Не надо про гусениц, — сказал водитель, и его сильные загорелые руки крепче сомкнулись на рулевом колесе, — и так тошно. Не пойму никак, эта сволочь уже начала вонять, или мне кажется?

— Кажется, — невнятно произнес пассажир, в три жадных затяжки докуривая сигарету и выбрасывая окурок в окно. Окурок запрыгал по асфальту, рассыпая оранжевые искры. — Не может он вонять, — авторитетно продолжал пассажир с видом человека, имеющего большой опыт в такого рода делах, — он же еще свеженький.

— Да они, животные, наверное, с самого рождения смердят, — зло откликнулся водитель. Голос у него срывался, и было непонятно, отчего это происходит: от возбуждения или от обыкновенного страха. — Порода такая, блин.

С заднего сиденья вдруг раздался сдавленный стон. Водитель даже не успел испугаться, как вдруг из темноты позади него протянулись две окровавленных руки и схватили его за горло. Хватка была совсем слабой, но водитель хрипло заорал от страха и неожиданности и, бросив руль, попытался оторвать от своей шеи эти страшные руки. Машина устремилась к бордюру, с грохотом ударилась о него и снова отскочила на середину своей полосы. Ее неудержимо, с нарастающей скоростью понесло на полосу встречного движения — обезумевший водитель продолжал изо всех сил давить на газ.

Пассажир подхватил руль левой рукой и выровнял движение машины. Правая ладонь сомкнулась на лежавшем на коленях электрошокере, но тут же выпустила его — используй он его сейчас, у него на руках оказалось бы не одно, а сразу два бесчувственных тела. Поэтому он перегнулся через спинку сиденья и начал наносить удары кулаком по страшному, залитому черной кровью лицу, целясь в висок. Позиция была неудобной, к тому же сильно мешала запрокинутая голова водителя, который, сообразив наконец, на каком свете находится, убрал ногу с педали газа и так резко ударил по тормозам, что машину занесло и развернуло поперек дороги.

Человек на заднем сиденье не стал терять времени. Он был избит до полусмерти и плохо соображал, но это был профессионал. Одним движением распахнул дверцу, вывалился на дорогу и пустился наутек.

— Вот сука, — раздосадованно сказал пассажир с переднего сиденья и бросился в погоню.

Все еще кашляющий и судорожно хватающий воздух широко открытым ртом водитель устремился за ними. Первый приступ леденящего мистического ужаса прошел, уступив место стыду, ярости и — совсем немного — тягостному недоумению: то, что сейчас происходило на этой пустынной улице, было вовсе не воскрешением остывшего трупа, а результатом небрежной работы в сочетании с удивительно крепким черепом «клиента». Водитель, часто видевший, как легко и безропотно умирали люди на телеэкране, но сам впервые принимавший участие в подобной потехе, мимоходом подивился тому, как крепко, оказывается, жизнь цепляется за бренное человеческое тело, и решил для себя, что в следующий раз — если, конечно, его не повяжут прямо сегодня, повезет «клиента» к месту захоронения по частям.

У него мелькнула соблазнительная идея: свернуть в сторону и бежать, куда глаза глядят, но он тут же отогнал эту заманчивую мысль — поступи он подобным образом, и даже не дни, а часы его будут сочтены. Он был не настолько глуп, чтобы собственноручно подписывать себе смертный приговор.

«Клиента» нужно было догнать во что бы то ни стало.

Беглец свернул с освещенной улицы в черное жерло арки, надеясь, видимо, оторваться от преследователей в темноте. В другое время у него был бы шанс — во дворе действительно было темно, как в угольной шахте, только серебрились далеко вверху под лучами луны кроны деревьев, до половины срезанные глухой черной тенью пятиэтажки, в которой не горело ни одно окно, — но не теперь, когда в голове шумело, а ноги заплетались от потери крови. Он зацепился носком ботинка за выступающий из асфальта край канализационного люка и плашмя упал на дорогу, больно ударившись коленями и локтями. Он уперся ладонями в шершавый пыльный асфальт, ощутив пальцами левой руки податливый цилиндрик брошенного кем-то окурка, и мучительно приподнялся, подтягивая под себя правую ногу. В ушах шумело так сильно, что он не слышал топота настигавших его убийц, и понял, что проиграл, только когда на затылок обрушился тяжелый ботинок. Слепящая вспышка боли пришла одновременно с хрустом сломанного носа, потом он почувствовал на горле ледяное скользящее прикосновение остро отточенного лезвия, и в следующее мгновение боль кончилась.

— Готов? — хрипло, с одышкой спросил подбежавший сзади водитель. В руке у него была длинная отвертка.

— Готов, не готов, а добавить для верности надо, — почти спокойно сказал его товарищ, тщательно вытирая нож об одежду убитого. — Вот сюда давай, в шею.

— Может, ну его на хрен? — с сомнением спросил водитель. — Я же вижу, что он готов.

— Когда в машину его грузил, ты то же самое видел, — непреклонно сказал человек с ножом. — И не надейся, что чистеньким отсюда уйдешь. Давай, бей, я посмотрю. Ну?!

Водитель вздохнул и неохотно присел над трупом, занося отвертку над собой двумя руками, как меч-кладенец. Он неуверенно покосился на своего приятеля, несколько раз примерился и с размаху вонзил отвертку в шею уже начавшего остывать человека. Раздался отвратительный плотный хруст, когда отвертка сломала шейные позвонки. Водитель издал неприятный горловой звук и отскочил от трупа, оставив отвертку в ране и зажимая рот ладонью левой руки.

— Это другое дело, — сказал его попутчик. — Линяем отсюда по-быстрому.

— Погоди, — справившись с приступом тошноты, пробормотал водитель, — нам же велели...

— Мне наплевать, что они нам велели, — жестко сказал второй, убирая нож в карман. — Что ты теперь, будешь этого жмура на себе таскать? Пусть валяется. Чем не убийство с целью ограбления? Какая разница, здесь его найдут или за городом?

Они торопливо вышли из подворотни и уселись в машину, все еще стоявшую поперек дороги прямо на белой разделительной полосе.

— Козлы, — продолжал остролицый, ерзая на переднем сиденье и стараясь сесть так, чтобы лежавший в заднем кармане джинсов нож не врезался в ягодицу. — Ни хрена не могут сделать по-человечески, даже мусора замочить.

— Мать моя, мамочка, — подхватил немного пришедший в себя водитель, выводя машину в правый ряд и включая третью передачу. — Веришь, я чуть не обмочился, когда он меня за глотку ухватил. Чистый фильм ужасов... восставшие из ада, мать их за ногу.

— Восставшие из зада, — поправил его остролицый. — Суки лагерные, безрукие, — снова начиная кипятиться, сказал он с напором, — вахлаки, р-р-растопыри... Вот ушел бы он, тогда попрыгали бы, дятлы...

Он снова закурил, подобрал свалившийся с сиденья электрошокер и небрежно бросил его в бардачок.

— Йокалэмэнэ, — внезапно развеселившись, сказал он, — я ведь его чуть было этой хренотенью не долбанул... вместе с тобой!

— Очень смешно, — невольно поежившись, сказал водитель и воткнул четвертую передачу, немного поскрежетав шестернями коробки передач. — Накрывается коробка, — озабоченно добавил он.

— Это как у одного нового русского каждый день коробка ломалась, — хохотнув, заговорил остролицый. — Ребята на станции техобслуживания ему утром новенькую поставят, а к вечеру его на буксире приволакивают, и опять — коробка мертвая. Они его спрашивают: что, мол, за беда, мужик, как ты ездишь? Как все, говорит, езжу: первая там, вторая, разгончик, третья, еще разгончик, четвертая, пятая, а потом еще разгончик и "R" — ракета, значит.

Водитель с готовностью захохотал, вертя стриженой головой.

— Ой, не могу, — стонал он, с силой ударяя ладонями по рулю, — ракета! Он что, в натуре такой баран?

— Кто? — переставая смеяться, осторожно спросил остролицый.

— Ну, этот новый русский.

— А, этот, — в некотором замешательстве повторил остролицый и на некоторое время замолчал, пытаясь собраться с мыслями. — Да, — сказал он наконец, — полный баран. Я таких даже не встречал. Не думал даже, что такие бывают.

Вскоре старенькая голубая «семерка» повернула на Кутузовский и влилась в поток транспорта, ставший лишь чуточку слабее по случаю наступления ночи. Остролицый молчал и непрерывно курил, время от времени с сухим шорохом потирая заросший щетиной подбородок и с невольным изумлением косясь на водителя, который вертел баранку, все еще продолжая про себя посмеиваться тупости нового русского, не знавшего, что буква "R" на головке рычага обозначает задний ход.

Загнав машину в гараж, они вдвоем тщательнейшим образом вымыли салон автомобиля, стараясь не пропустить ни одной щели, в которой могли бы ненароком остаться следы крови. Это была долгая и кропотливая работа, и закончили они, когда небо на востоке уже стало понемногу розоветь.

— Хорошо над Москвою-рекой услыхать соловья на рассвете, — продекламировал остролицый, сладко потягиваясь и снова принимаясь шуршать сигаретной пачкой.

— Ты что, больной? — поинтересовался водитель, с лязгом запирая гараж. — Какие в Москве соловьи? Тут разве что мент свистнет, так мне таких соловьев даром не надо.

Остролицый, ничего не объясняя, покивал, прикурил от зажигалки и, похлопав водителя по плечу, пошел прочь. Водитель с минуту стоял на месте, словно и впрямь рассчитывал услышать соловьев. Где-то далеко коротко взвыла и тут же замолчала милицейская сирена.

— Ну вот, — сказал водитель с довольным видом человека, только что выигравшего крупное пари, — я же говорил.

Он тоже закурил и подался в другую сторону, мечтая о еде и теплой постели.

Было четыре пятнадцать утра двадцать первого мая.

В шесть ноль три труп в подворотне был обнаружен дворничихой Гульнарой Фаттаховой. Дом был старый, жильцы знали друг друга давно и умели в случае необходимости объединяться для решительных действий, поэтому в ответ на вопли дворничихи распахнулось не менее десяти окон. Кто-то вызвал милицию, а еще кто-то пожертвовал старую штору, чтобы прикрыть тело — в доме жили дети, которым не стоило глазеть на окоченевший труп раздетого догола мужчины с перерезанным горлом и торчавшей из шеи отверткой.

В шесть двадцать пять прибыла милиция.

Полковник сидел во главе стола для совещаний и мрачно постукивал кончиком карандаша по краю девственно чистой хрустальной пепельницы, что служило у него признаком самого дурного расположения духа. Теперь, когда кабинет опустел, полковник мог дать волю своему раздражению, и ритмичное звяканье хрусталя становилось все более частым и резким. Наконец он с хрустом переломил карандаш, бросил обломки в мусорную корзину и придвинул к себе последнюю милицейскую сводку, полученную полчаса назад.

Он вчитывался в сводку, испытывая острое желание послать все к чертовой матери и немедленно, не сходя с места, написать рапорт об отставке. Он знал, что это будет воспринято всеми — и начальниками, и подчиненными — как акт о безоговорочной капитуляции, более того, он знал, что они будут правы на все сто процентов, но это было ничто по сравнению с тем невыразимым облегчением, которое сулила ему такая капитуляция. В самом деле, думал он, сколько же можно посылать людей на смерть?

Полковник никогда не отличался сентиментальностью, но тут восставал простой здравый смысл: судя по результатам, все предпринятые полковником меры были не более чем бессмысленным копошением, сродни латанию дыр в сгнившем на корню заборе, вот только дыры полковник затыкал не досками и жестью, а живыми людьми.

Он снова поднес к глазам распечатку и перечитал тот единственный абзац, который привел его в такое настроение. «Третий, — думал полковник, невидящими глазами уставившись в слегка подрагивающий листок, — третий подряд. Не успев ничего сообщить, наверняка не успев даже разобраться в обстановке... Я посылаю к этому мерзавцу своих лучших людей, а он просто берет и режет их, как колхозных поросят, не утруждаясь даже подобием какой-то игры. Все происходит по отлаженной схеме: железное круговое алиби, десятки свидетелей, которые могут это алиби подтвердить, и никто не знает, никто не может с уверенностью утверждать, добрались ли вообще до него мои люди, или погибли совершенно случайно. Все выглядит именно как случайная смерть: Костина нашли в привокзальном туалете со шприцем в руке — умер от передозировки; Шмыгун в пьяном виде попал под машину, а теперь вот Латников — Латников, с которым здесь, в этом кабинете, мы говорили вчера утром! — найден голым в подворотне с перерезанной глоткой и торчащей из шеи отверткой, с героином в крови, со сломанным носом и огромной гематомой на затылке. Тоже случайность? Разумеется, да. Конечно, случайность! Как же иначе? Точно такая же, как Костин-наркоман или язвенник Шмыгун, попавший под колеса в пьяном виде в то время, как он должен был выполнять мое задание в другом конце города. Эта сволочь даже не дает себе труда по-настоящему маскироваться. Оставляет мне свои визитные карточки: на-ка, полковник, отсоси... Эта сволочь надо мной просто издевается, вот что».

Полковник сдержал себя и не грохнул кулаком по столу, хотя, видит Бог, ему этого очень хотелось. Все это были чистой воды эмоции, но они помогли ему выбраться из бездонного болота депрессии, в которое загнала его последняя милицейская сводка происшествий. В очищающем пламени этих совсем не христианских эмоций сгорел, так и не успев увидеть свет, рапорт об отставке. Бездонная пучина депрессии на поверку имела твердое дно, и дном этим была старая, закаленная годами ярость, издававшая металлический звон всякий раз, когда ее задевали.

Теперь эта ярость была задета, и была задета гордость, не говоря уже об интересах государства и иных прочих вещах, на страже которых, по идее, всю жизнь стоял полковник. Все дело в том, сказал он себе, что интересы государства — штука расплывчатая и неопределенная и, чтобы всю жизнь служить именно этому неопределенному понятию, нужно быть либо святым, либо клиническим идиотом. Святые на нашей работе не задерживаются — они не признают насилия, и это сводит на нет все преимущества, которые можно было бы извлечь из их святости. А идиоты... Что ж, идиотов у нас хватает, вот только пользы от них тому же государству маловато.

Может быть, я и не прав, сказал он себе. Может быть, я как раз и есть полный идиот, но вот муравью, например, глубоко плевать на интересы муравьиной расы вообще и родного муравейника, в частности. Он просто живет, кормится, размножается, как умеет, тащит куда-то веточки. Спроси его, куда и зачем, так он на месте даст дуба от умственного перенапряжения, а то и ответит что-нибудь наподобие того, что он-де развлекается или, к примеру, занимается любимым делом, — ан, глядишь, а муравейник-то растет! И если в него кто-нибудь сдуру сунется, этот самый муравей безо всякой идеологической базы подохнет за свою кучу сосновых иголок, вцепившись неприятелю в глотку, опять же, слыхом не слыхав ни про интересы родного муравейника, ни про чувство долга. Ему не надо слышать про чувство долга, потому что оно у него есть.

Ну да, ну да, конечно, муравей — он муравей и есть, козявка безмозглая, тупая скотина, служака и работяга Божьей милостью. Нынче это не модно, нынче в почете супермены и граждане вселенной, потому страну и разворовали. Только мне уже поздновато психологию менять, не выйдет из меня супермена, и потому сволочь эту я достану любой ценой, и плевать я хотел на то, что муравейник за спиной горит, об этом пусть другие заботятся, а мое место — тут. Вот тут. За этим столом. Вот отсюда я эту суку и прищучу. Вот сюда мне его и приведут — без галстука и с бледной мордой. Лучше даже с разбитой, ковер можно и скатать.

Полковник бросил смятую распечатку следом за обломками карандаша, вынул из кармана массивный никелированный портсигар, щелкнул массивной же, кустарно изготовленной из пулеметной гильзы зажигалкой, навеки прописавшейся на углу его огромного письменного стола, и закурил первую в этот день сигарету, привычно ощущая, как откатывается последняя пенящаяся волна эмоций, оставляя на берегу черные корявые обломки фактов.

Факты были все те же, и угол зрения был все тот же. Для того, чтобы посмотреть на дело под каким-то другим углом, полковнику не хватало все тех же фактов. Впрочем, возможно, ему не хватало широты кругозора, воображения или, скажем, совести — в конце концов, он был человеком старой закалки, и мертвые дети для него так и оставались мертвыми детьми, рассуждения же о том, что теперь они, по крайней мере, избавлены от страданий, полковник считал пустой болтовней. В конце концов, он руководил одним из отделов ФСБ, а не церковно-приходской школой, хотя, насколько ему было известно, многие из его бывших коллег втихаря сменили форму на рясу, а «макаров» — на кадило и даже пользовались большим авторитетом у прихожан. Что само по себе было весьма симптоматично, ибо, как известно, каков поп, таков и приход.

Итак, дети умирали.

Полковник знал, что дети умирали во все времена и при любых исторических формациях наравне со взрослыми. Более того, он знал, что совсем недавно они умирали в несопоставимо больших количествах, нежели теперь, но на историю в данном случае ему было наплевать, потому что детей спокойно убивали, извлекая из этого немалую прибыль. Да, совсем недавно детей тоже убивали и тоже извлекали из этого прибыль, но убийц поймали — всех или почти всех — и повесили в назидание потомству.

Потомство, судя по тому, что происходило теперь, то ли не прониклось примером, то ли просто не смогло ассоциировать себя с теми, кого вздернули в Нюрнберге. И немудрено, поскольку Нюрнберг был далеко и, как ни крути, давненько.

Полковник залез в один из ящиков стола, извлек из него яркую картонную коробочку веселой расцветки и долго смотрел на нее, хмуря брови.

Это было орудие убийства.

В основе этой дряни лежал все тот же парацетамол — верный и вполне безвредный друг детей и взрослых, во все времена успешно снимавший наиболее неприятные симптомы простуды. Фокус был тот же, что и с панадолом: в раствор парацетамола вводились вкусовые добавки и пищевые красители, превращавшие горькую таблетку в некоторое подобие лакомства. Дети охотно принимали сладкую суспензию — в конце концов, при легкой простуде вполне хватало и того мизерного лечебного эффекта, который она давала. «Пармол», коробочку от которого полковник держал сейчас в руке, выгодно отличался от того же панадола ценой, но было и еще одно отличие: синтетические вкусовые добавки «пармола», расщепляясь внутри детского организма, давали целый букет токсинов, исподволь отравлявших пациента. Конечно, умирали далеко не все и далеко не с первой ложки, и возросшую детскую смертность в некоторых районах российской глубинки довольно долго не могли связать с появлением на прилавках коммерческих аптек нового лекарства, но в конце концов кого-то осенило, и тогда и новый препарат, и прилагавшийся к нему сертификат качества были подвергнуты детальному анализу. Лекарство оказалось ядовитым, сертификат — липовым, как и нашлепанные на цветном лазерном принтере этикетки.

Липовой оказалась и фирма — поставщик лекарства, а также все оставшиеся на руках у ошеломленных аптекарей накладные и документы. «Надо же, — сказал полковник, впервые ознакомившись с материалами дела, — все липовое. Только мозги кое у кого дубовые». Потом ему поминали эту фразу ровно тридцать шесть раз, он специально считал, с каждым разом ожесточаясь все сильнее. Проклятая отрава исчезала и появлялась снова под другим названием, в другой упаковке, в другом регионе, по-прежнему недорогая, сладкая и смертоносная. Цепочки рвались, стоило за них потянуть — там, где неуловимый поставщик не успевал спрятать концы в воду, они обрубались без жалости, и путь чудодейственного снадобья теперь был отмечен трупами не только детей, но и взрослых людей. Впрочем, об этих жертвах полковник не скорбел — любого из них он с большим удовольствием прикончил бы собственноручно.

Выставленные на границах заслоны ничего не дали: ничего похожего на «пармол» и его братьев в страну не ввозилось. Оставалось предположить две вещи: либо отрава производилась в России, либо огромная ее партия была ввезена в страну раньше и теперь понемногу распродавалась в провинции. Действовать в Москве, Питере и других крупных городах эти умники, очевидно, побаивались — контроль там построже, да и уровень информированности населения не тот.

Потом один из агентов полковника сумел передать имя, только имя, больше ничего. Большего он просто не успел. Почему — выяснить не удалось, потому что с тех пор агента никто не видел. Но и имя было зацепкой, как считал в ту пору полковник, весьма неплохой.

Позже ему пришлось изменить свое мнение по этому поводу, потому что владелец этого имени, похоже, был неуязвим. Полковник трижды накрывал его склады и производственные помещения, пустые и безлюдные, владельцы и арендаторы которых были такими же липовыми, как и тот продукт, который производился и складировался в занимаемых ими помещениях. Он несколько раз пытался внедрить в окружение интересующего его человека своих агентов. Все трое погибли при странных обстоятельствах.

Слово «стукач» сидело в мозгу занозой. Теперь, после смерти Латникова, сомневаться в том, что в отделе засел стукач, мог только клинический дебил. Собственно, стукач даже не очень скрывался, действуя прямолинейно и грубо, и полковник очень боялся, что эта прямолинейность означает близость конца: похоже, фантастически огромная партия отравы была на исходе и ее распространители готовились попросту исчезнуть вместе с деньгами. Стукач исчезнет вместе с ними, и тогда станет ясно, кто это был. Ах, каким слабым было это утешение!

Полковник надолго задумался, выбирая из двух оставшихся в его распоряжении вариантов.

Во-первых, у него в запасе был план, предложенный одним из недавно принятых на работу сотрудников отдела. Кроме него и полковника, о плане не знала ни одна живая душа, так что, если бы новичок оказался-таки двойным агентом, его можно было бы взять на горячем и расколоть — в том, что сумеет заставить стукача петь, полковник не сомневался.

Во-вторых, можно было просто послать человека на дом к подозреваемому. В результате этого визита подозреваемый превратился бы в потерпевшего, и вот тогда можно было бы посмотреть, правду говорил назвавший его имя агент или горько ошибался.

Оба варианта были рискованными, а первый вдобавок ко всему казался полковнику излишне сложным, но он имел то преимущество, что никоим образом не исключал второго, так что попытаться стоило.

Полковник снял с телефона трубку и набрал номер.

Глава 2

Дорога, извиваясь, упорно карабкалась по склону горы, поросшему расточительно огромными и красивыми деревьями. Расточительным здесь было все — деревья, солнце, воздух, даже излишне мощный двигатель и кричащий красный цвет ее «Доджа», и Катя внезапно почувствовала себя смертельно уставшей от этого бессмысленного буйства примитивно организованной материи.

«Кой черт занес меня в эту Калифорнию? — подумала она, невольно поймав себя на том, что думает наполовину по-английски. — Здесь все какое-то ненастоящее, даже горы».

Впрочем, она отлично знала, почему выбрала именно Калифорнию, когда решала, где ей поселиться, — это было место, которым бредила Верка Волгина. Некоторое время она, как умела, поддерживала переписку с татуировщиком из Сан-Франциско, у которого была своя студия на Бродвее и кукольный домик в горах — тот самый, в котором жила сейчас Катя. Татуировщик, веселый, с головы до ног покрытый наколками старикан, до сих пор сходивший с ума от музыки «Грейтфул дед» и мысливший, как показалось Кате, категориями диснеевских мультиков, отлично помнил Верку, хотя Катя подозревала, что переписку прервал именно он, причем сразу после того, как Верка в очередном письме намекнула, что Фриско — город ее мечты. Так или иначе, но он был заметно огорчен известием о смерти Волгиной и охотно уступил Кате свой загородный дом по вполне сходной цене: двести миль по пересеченной местности уже были ему не под силу. Катя тогда с внезапной злостью подумала, а что сказал бы этот седой плешивый тинэйджер в белой шляпе и с синими от старых, еще одноцветных татуировок руками, узнай он, как умерла Верка, и что, а точнее, кто послужил причиной ее смерти.

Она торопливо и неловко закурила одной рукой, мимоходом привычно проинспектировав свои чувства и ощущения: не шевельнется ли где-нибудь на задворках души ностальгическая тоска по «Беломору» и «Столичным». Никакой тоски по отечественной отраве, начиненной дровами и обрезками веревок, она не испытывала и, как всегда, вынуждена была признать, что возвращаться мыслями туда, куда все пути ей были давно заказаны, ее заставляет не что иное, как скрытые мазохистские наклонности.

«Подумаешь, заказаны пути, — сказала она себе с легким презрением. — Можно подумать, мне есть, зачем туда рваться. У меня там ничего нет, кроме могил, а могилы — это просто небольшие земляные холмики, которые уже наверняка поросли травой, а то и вовсе сровнялись с землей. Здесь у меня нет даже могил, но здесь я, по крайней мере, жива, а раз я жива до сих пор, несмотря на ту чертову аварию, то жить мне до ста лет и не кашлять. Хотя, на кой черт мне это нужно — жить до ста лет? Что я могу увидеть за эти сто лет такого, что придало бы жизни хоть какой-то смысл?»

Она нажала на тормоз, и пикап послушно замер посреди дороги — здесь, в горах, движения практически не было, и Катя даже не дала себе труда съехать на обочину. «Давай, давай, Скворцова, — с горькой иронией сказала она себе, — прими лекарство от депрессии».

И приму, ответила она этому глумливому внутреннему голоску, который в последнее время снова начал сильно ее донимать. Я что угодно приму, лишь бы ты заткнулась, сучка.

Она опустила руку, и та безошибочно легла на металлическое горлышко фляги, стоявшей на стреме между водительским и пассажирским сиденьями. «Катти Сарк» — вот лучшее лекарство от всех печалей, если им пользоваться с умом.

Катя полагала, что уж чему-чему, а этому она научилась.

Никелированная фляга блеснула на солнце, опрокидываясь, жидкий динамит хлынул в гортань и сдетонировал в желудке. Теплая взрывная волна ударила в низ живота, прокатилась по ногам, сделав их мягкими, словно бескостными, как конечности «резиновой Зины», оттолкнулась от подошв белых Катиных кроссовок и, проделав обратный путь, разлилась в груди, обволакивая ноющее сердце этаким теплым проспиртованным облаком. Сосущее ощущение пустоты внутри осталось, но спиртное приглушило его, отодвинув на задний план и сделав незначительным, как заусенец на пальце. Катя добила внутреннего врага вторым глотком и опустила флягу.

Когда она убирала руку с горлышка, что-то глухо звякнуло. Катя опустила глаза и некоторое время разглядывала кольцо, с самым невинным видом сидевшее на среднем пальце ее правой руки. Сорокакаратовый бриллиант в розетке из мелких рубинов, тончайшая золотая вязь оправы — она словно увидела кольцо впервые, и увиденное поразило ее.

— Ах ты, срань, — сказала Катя кольцу мгновенно охрипшим и уже начинающим пьяно плыть голосом. — Как же это я про тебя забыла?

Кольцо, разумеется, благоразумно помалкивало, и в Катину душу понемногу стал закрадываться настоящий испуг. В самом деле, как можно носить на пальце такую массивную и ценную, драгоценную (вот правильное слово!) штуковину, видеть ее постоянно, ощущать ежесекундно и при этом совершенно не замечать? Отвечать на комплименты по поводу кольца, давать — черт возьми! — какие-то вымышленные, на ходу придуманные объяснения о наследстве прабабушки-княжны и при этом не помнить, совершенно, черт возьми, не помнить о том, что надето на твой палец и откуда оно на самом деле взялось.

— Вот срань, — повторила Катя, немного поворачивая руку, отчего камни сверкнули, на миг ослепив ее.

Она даже не замечала, что впервые почти за три года заговорила по-русски. От русской диаспоры в Сан-Франциско она старалась держаться подальше, не испытывая к этим людям ни нежности, ни особого интереса. Прошлое было похоронено с особой тщательностью, потому что Катя знала наверняка, что оно вовсе не собиралось умирать, а лишь выжидало удобного момента, чтобы броситься на нее, навалиться своей огромной зловонной тушей и разорвать в клочья.

Теперь этот момент, похоже, настал. Как иначе можно было истолковать то, что она именно сегодня вспомнила о кольце, заметила его существование, хотя носила его, не снимая, со дня той самой дорожной аварии? Вот именно сегодня, а не вчера и не позавчера!

Сегодня утром она обнаружила, что у нее кончились наличные. В принципе, она в них не очень-то и нуждалась, но, если вы пережили перестройку в России и все последующие прелести зарождающегося российского капитализма, вам не так-то просто привыкнуть к тому, что можно совершенно спокойно обходиться без наличных.

Поэтому она завела красный «Додж», пришедший на смену размазанному по дороге темно-серому «Порше», и отправилась вниз, в деревню, где вяло процветало одно из отделений Калифорнийского Фермерского банка. По дороге она сделала несколько довольно удачных снимков — после аварии она стала фотографировать гораздо больше, посвящая этому почти все свое время, которого у нее было навалом, — и потому прибыла к подъезду банка в отличном настроении, что случалось с ней не так уж часто.

Банкомат с отвращением выплюнул ее кредитную карточку три раза подряд, после чего Кате ничего не оставалось, как сдаться и войти в банк. Проклятая машина явно нуждалась в прочистке мозгов, и Катя собиралась сообщить об этом персоналу банка и получить, наконец, свои наличные. Она со скучающим видом поднесла этот сюрприз молодому клерку — загорелое волевое лицо, аккуратная стрижка, голубые глаза, ослепительные зубы и широкие плечи, стопроцентный американец, завтрашний день нации, и он в ответ поднес ей свой собственный сюрприз, хотя вид у него при этом был вовсе не скучающий, а восторженно-испуганный, что несколько не вязалось с его имиджем «положитесь-на-меня-помочь-вам-это-мой-долг».

"Банкомат в полном порядке, мисс, — сказал этот красавец, смешно тараща глаза и явно прикидывая, не нырнуть ли ему под прилавок. — Не в порядке ваш счет, мисс, — сказал он. — Ваш счет аннулирован, мисс. На нем просто кончились деньги, мисс.

Отчего же, такое случается сплошь и рядом. Немного переоценили свои финансовые возможности... Короче говоря, не могу ли я еще чем-нибудь вам помочь?"

— Сучий потрох, — сказала ему Катя на языке Толстого и Достоевского и покинула банк.

Двери мягко закрылись за ее спиной. Этими чертовыми новомодными дверями совершенно невозможно было хлопнуть, даже если тебе этого очень хотелось. Бешеное солнце Северной Калифорнии набросилось на нее, как голодный пес на кость. Томившиеся на стоянке машины отбрасывали прямо в глаза злые горячие блики, над их капотами и крышами дрожало прозрачное знойное марево. Катя подошла к своему пикапу и прислонилась плечом к раскаленной стойке кабины. Она вынула из кармана своей просторной фермерской блузы пачку сигарет, закурила и некоторое время просто бездумно выпускала дым в неправдоподобно синее небо, ощущая, как горячий металл жжет плечо сквозь тонкую хлопчатобумажную ткань.

Потом она прислушалась к себе и обнаружила, что эмоции начисто отсутствуют, хотя ситуация была, что называется, нештатной. Ее ограбили, пустили по миру, но ей вовсе не хотелось рвать, метать и заламывать руки. Она просто курила, осторожно прикидывая, как жить дальше. Точнее, на что. Кто именно ее ограбил — банк или какой-нибудь доморощенный хакер, ей было наплевать, поскольку дела это не меняло. У нее и в мыслях не было судиться с банком или обращаться за помощью в полицию. Насколько ей было известно, незаконного иммигранта могли запросто выставить из страны пинком под зад и через двадцать лет после факта преступной иммиграции, так что от полиции ей следовало держаться как можно дальше.

Тем не менее она не испытывала ни страха, ни отчаяния, ни даже злости — похоже было на то, что та часть ее мозга, которая заведовала эмоциональной стороной жизни, взяла бессрочный отпуск, а то и вовсе приказала долго жить — просто перегорела, как перегруженный трансформатор. В принципе, в этом не было ничего удивительного, поскольку в недавнем прошлом Катя Скворцова буквально купалась в океане эмоций, по преимуществу отрицательных.

А может быть, это просто шок, лениво подумала она, глядя, как в небе, очень высоко, описывает неторопливые круги какая-то птица. Может быть, меня просто приложили с такой силой, что все внутри на время онемело. Хотя навряд ли. Из-за чего неметь-то? Из-за нескольких долларов? Да пропади они пропадом, тоже мне — удар судьбы...

Она растерла окурок подошвой по зернистому асфальту стоянки и залезла в кабину. Здесь было жарко, как в духовке, и до одури воняло нагревшейся искусственной кожей. Сиденье было горячим и даже, как показалось Кате, липким. Она запустила двигатель и покатила обратно, стараясь не думать о том, на какие деньги она наполнит бак «Доджа», когда тот опустеет. «Несолоно хлебавши, вот как это называется», — подумала она, наблюдая, как уменьшается в зеркальце заднего вида похожее на игрушечный домик из разноцветной пластмассы здание банка. Между делом она решила, что, если нужда заставит ее пойти грабить банки, то начнет она именно с этого, причем непременно дождется смены того говнюка, который разговаривал с ней сегодня.

...И вот теперь она сидела за рулем своего ядовито-красного пикапа повышенной проходимости, медленно наливалась виски и разглядывала распроклятое кольцо на среднем пальце своей правой руки. Она медленно сжала и разжала кулак. Кольцо снова сверкнуло, полоснув по глазам похожими на тонкие иглы лучами, и Кате на миг показалось, что оно блестит немного сильнее, чем положено блестеть даже такому дорогому кольцу и даже на таком щедром полуденном солнце, как здешнее. Она была почти уверена, что кольцо сверкает гораздо сильнее, словно внутри огромного бриллианта был заключен собственный мощный источник света.

Катя быстро сдернула кольцо с руки и потянулась к окну, собираясь выбросить чертову штуковину на дорогу. «А ну-ка, постой, — остановила она себя в последнюю секунду. — Что это еще за выходки? Это ты, что ли, не испытываешь эмоций? Да ты трясешься, как осиновый лист, Скворцова, и не потому, что какая-то сволочь выкачала все деньги с твоего счета, а просто потому, что, оказывается, так хотела кое-что забыть, что, похоже, и вправду очень многое забыла. Кольцо? Да черт с ним, с кольцом. Это же живые деньги! Просто продадим его, и это будет решением сразу двух проблем: проблемы наличных и проблемы этой дурацкой побрякушки. Здесь Америка, и здесь не принято выбрасывать старинные кольца с бриллиантами на дорогу. Загнать эту сволочь по дешевке, не торгуясь — вот это будет истинно американский подход к делу. Хотя нет, конечно. Истинный американец устроил бы аукцион, заручился бы поддержкой экспертов и продал бы это дерьмо за несколько миллионов. Но для этого здесь надо родиться и вырасти, я так не умею».

Она спрятала кольцо в карман джинсов, сделала еще один глоток из фляги и решительно убрала посудину на заднее сиденье — если она хотела добраться до дома живой и невредимой, то пить больше не стоило.

Она снова закурила и заметила, что кончик сигареты дрожит противной мелкой дрожью. От этого струйка дыма, почти горизонтально тянувшаяся в открытое окно машины, становилась похожей на линию, оставляемую самописцем электрокардиографа. Катя включила радио. Из Лос-Анджелеса передавали рок-н-ролл. Мимо, протяжно просигналив и круто приняв вправо, пронесся новенький «Шевроле» с тонированными стеклами, сквозь которые невозможно было разглядеть ни водителя, ни пассажиров, если они были.

Машина была не местная. Средства передвижения окрестных обитателей Катя знала наперечет. И что понадобилось ее владельцу на вершине, где, кроме Катиной хибарки, не было никакого жилья, Кате было совершенно непонятно.

Похоже было на то, что события и впрямь сдвинулись с мертвой точки и понеслись вскачь.

Катя завела двигатель «Доджа» и тронулась с места слишком резко. Машина прыгнула и чуть было не заглохла, но потом передумала и, набирая скорость, устремилась вперед и вверх. Ведя «Додж» одной рукой, Катя открыла бардачок и вынула оттуда армейский «кольт» сорок пятого калибра. Это был ее вариант транквилизатора — всегда на предохранителе, но всегда заряженный и готовый к бою. Нащупав большим пальцем флажок предохранителя, она опустила его и положила пистолет рядом с собой на сиденье. Заглянув в зеркальце заднего вида, она поймала свой спокойный, сосредоточенный взгляд и впервые по-настоящему испугалась: в этом взгляде она прочла то, о чем не хотела догадываться, — прошлое вставало из могилы, стряхивая с себя тонны спрессованной земли с такой легкостью, словно это был тонкий шерстяной плед, и скаля желтые клыки, обильно испачканные красным.

— Я не хочу, — сказала она сквозь зубы, глядя прямо перед собой. — Ты слышишь, сука? Я не хочу!

«А ну, тихо, ты, истеричка, — одернула она себя. — Что ты дергаешься? Не хочет она... Ну, разверни машину и рви когти на все четыре стороны, кто тебе мешает? Америка большая, да и до Мексики рукой подать. В чём, собственно, дело? В конце концов, не так уж и интересно, кто это вдруг решил тебя навестить. Или все-таки интересно? Да, пожалуй, интересно, — решила она. — Попьем чайку, побеседуем... посмотрим, в общем».

Инстинктивно она чувствовала, что чайком дело не ограничится. Она давно не испытывала таких ощущений: все чувства вдруг обострились, мир воспринимался с пугающей четкостью, все предметы казались чересчур выпуклыми и яркими, музыка из хаотичного шума превратилась в математически точный звуковой код. Еще чуть-чуть, и она смогла бы прочесть зашифрованное этим кодом послание. Сама того не замечая, Катя вела машину на предельной скорости, преодолевая опасные повороты серпантина с расчетливой лихостью профессионального гонщика. Она сама ощущала себя машиной, в кабину которой после долгого перерыва наконец-то сел водитель и завел годами ржавевший в бездействии двигатель. Это было пугающее, но вместе с тем очень приятное ощущение управляемости, нужности и значительности — так, наверное, чувствует себя грузовик с пьяным водителем за рулем, готовясь переехать неосторожно выбежавшего на проезжую часть пешехода.

— Пить надо меньше, — хрипло пробормотала Катя, проанализировав свои ощущения.

Взвизгнув покрышками, «Додж» на самоубийственной скорости преодолел последний поворот и резко затормозил на лужайке перед домом. В последний момент Кате пришлось резко принять вправо, чтобы не протаранить тот самый белоснежный «Шевроле», появление которого ввело ее в этот полугипнотический транс. Красный «Додж» с треском смял розовый куст и с глухим стуком врезался бампером в зад пластмассовому олененку Бемби, стоявшему на травке в тени роз. Сомнительное произведение искусства подпрыгнуло, словно в последний миг превратившись в живого оленя, и боком плюхнулось в траву. Катя испытала при этом облегчение, смешанное со стыдом: она давно точила зубы на этого зверя, но что-то удерживало ее от хладнокровной расправы. Бемби остался здесь от прежнего хозяина дома — это был своеобразный привет от «татуированного человека», как тот сам себя называл, а «татуированный человек», в свою очередь, служил для Кати неопровержимым доказательством того, что на свете когда-то жила веселая и бесшабашная валютная девка Верка Волгина, с которой она дружила всю свою сознательную жизнь.

Катя выпрыгнула из кабины, сжимая в правой руке тускло-черный тяжелый «кольт». В салоне «Шевроле» никого не было, и она перевела настороженный взгляд на дом.

Дом выглядел так, словно в нем побывала орда одетых в звериные шкуры гуннов. Разнесенная в щепки дверь криво висела на одной петле, осколки стекла, разлетевшиеся из сломанной оконной рамы, блестели по всей лужайке. На крыльце белела какая-то скомканная тряпица. Приглядевшись, Катя узнала в ней свои трусики.

«Вот дерьмо, — подумала она о водителе „Шевроле“. — Когда же он успел?»

Оттолкнув с дороги обломки двери, на крыльцо вышел человек, одетый, несмотря на жару, в темно-серый строгий костюм и черный галстук. Его великолепно начищенные туфли сияли на солнце, а темные очки сверкали отраженными бликами. Он белозубо улыбнулся прямо в ствол Катиного пистолета и представился:

— Я агент Мартинелли, ФБР. А это агент Джонс.

— Где? — автоматически спросила Катя, но тут же поняла, где, — еще до того, как улыбчивый агент Мартинелли указал глазами на что-то за ее спиной.

Она обернулась и увидела агента Джонса, стоявшего метрах в трех от нее и целившегося ей в голову из пистолета.

Самолет коснулся бетона взлетно-посадочной полосы мягко, почти незаметно, с удивительной для такой громадины легкостью, и побежал по ровной, слегка рубчатой поверхности — сначала стремительно, но постепенно гася скорость, пока не остановился совсем.

Катя почти не слышала того, что говорила стюардесса, — это был обычный бред по поводу погоды за бортом, местного времени и прочей ничего не значащей чепухи. Последовавшее в заключение пожелание приятно провести время в Москве заставило ее криво улыбнуться, и только: в отличие от всех остальных пассажиров огромного аэробуса, ее в Москве ничего приятного не ожидало, но рвать на себе волосы по этому поводу она не собиралась. Кто-то когда-то, давным-давно, еще в прошлой ее жизни, сказал ей, что Бог — не фраер и видит все, просто до всего сразу у него не доходят руки. «Что ж, — решила Катя в тот самый момент, когда увидела направленный на себя пистолет агента Джонса, — наконец-то у него нашлась свободная минутка, чтобы заняться мной. В конце концов, я ждала этого три года — вполне достаточно для того, чтобы соскучиться. До поры кувшин воду носит, и не все коту масленица... Господи, как я ненавижу народную мудрость! Просто я устала, — думала она, безучастно глядя в иллюминатор, за которым виднелось только голое поле аэродрома с торчащими в отдалении хвостами самолетов. — Устала ждать, устала бояться, устала есть эту их пластмассовую пищу, ходить по их пластмассовым улицам и видеть их целлулоидные улыбки. Агент Джонс... Подгребли бы они ко мне с этим делом годика три назад... Места там тихие, уединенные... Интересно, нашли бы их в конце концов или нет? А теперь... А, будь что будет!»

Обиднее всего было то, что американцам было наплевать на ее прошлое. Они о нем не знали и знать не хотели. Каким-то образом им удалось докопаться до того, что ее въездная виза была фальшивой, и с этого момента для них перестало иметь значение что бы то ни было, и в первую очередь такие проблемы, как Катин счет, с которого кто-то выкачал все до последнего цента, равно как и Катин дом, в тот же день буквально вывернутый наизнанку неизвестными грабителями. Это было очень странное стечение обстоятельств — настолько странное, что Катя даже не удивилась, спокойно разделив ответственность за то, что случилось, между Богом и дьяволом. Оба этих высокопоставленных джентльмена явно имели что-то против Кати Скворцовой, и Катя не возражала, полагая, что у них есть на это право. Хуже всего была ослепительно сиявшая улыбка агента Мартинелли — он выглядел так, словно, изловив Катю, осуществил свою заветную мечту, и поэтому Катя, изловчившись, опустила одно очень ценное колечко в карман его дорогого пиджака. Он вряд ли согласился бы принять его в подарок, даже если бы рядом не было угрюмого Джонса, все время озиравшегося по сторонам с таким видом, словно он жалел, что они не прихватили с собой пару набитых солдатами грузовиков, но Кате очень хотелось, чтобы кольцо было у него. Конечно, обнаружив в кармане этот сувенир, Мартинелли мог попросту выбросить его или избавиться от него любым из тысячи других способов, но, зная характер сувенира, Катя очень сильно сомневалась в том, что улыбчивому агенту удастся принять такое решение или любое другое, но самостоятельное решение.

Это была месть в духе прежних хозяев кольца, но Катю она вполне устраивала — в конце концов, Мартинелли ее тоже не пожалел.

Она поднялась со своего места последней — спешить было некуда — и неторопливо двинулась к выходу из самолета, гадая, будут ее встречать, или процесс распада в здешних краях зашел уже так далеко, что про нее просто-напросто забыли. На боку у нее висела спортивная сумка, в которой лежали зубная щетка, тюбик пасты, расческа и смена белья — на предложение Мартинелли собрать вещи она ответила вежливым отказом, да и собирать после визита грабителей было особенно нечего.

На верхней ступеньке трапа она остановилась и посмотрела вниз. Встречающие были видны за версту — от двух сержантов и возглавлявшего троицу лысоватого жердяя в коротковатом цивильном пиджаке так и веяло родной российской безнадегой: привет, Скворцова, а мы тут прямо заждались. Катя вздохнула почти с облегчением: можно было перестать волноваться, поскольку ее судьба теперь была решена на много лет вперед... А может быть, вместо долгих лет ей отпущены короткие недели, которые потребуются на то, чтобы вынести ей приговор и привести его в исполнение... «Да наплевать», — сказала себе Катя и стала неторопливо спускаться по трапу. Надо было быть полной дурой, чтобы надеяться на то, что о ней забыли. Никто не забыт, ничто не забыто — ведь совсем недавно эта страшноватая фраза смотрела с каждой газетной страницы, чуть ли не с каждой стены!

За спинами встречающих, поставленная так, чтобы не мешать аэропортовскому автобусу, поблескивала черная «Волга» с антенной радиотелефона на крыше. «Бог ты мой, — подумала Катя с болезненным чувством узнавания, — „Волга“! Это ж надо!..» Впрочем, ни восторга, ни ностальгии, ни хотя бы страха Катя не ощущала — все было серо, буднично и смертельно скучно, словно она никуда и не уезжала.

— Ба! — с наигранной веселостью заорал человек в штатском, так что спускавшиеся по трапу пассажиры невольно шарахнулись в сторону. — Привет, Скворцова! А мы тут прямо заждались!

Катя на мгновение прикрыла глаза, не зная, как ей реагировать — смеяться или плакать, а когда открыла, первым, что она увидела, была пара вороненых наручников, которые, как маятник, раскачивались в приветственно поднятой руке штатского. «Никто не забыт, и ничто не забыто, — говорили наручники. — Привет, Скворцова, мы уже заждались», — говорили они.

Катя снова остановилась и полной грудью вдохнула горячий воздух, насыщенный парами керосина и запахом нагретого металла. Родину не выбирают, сынок, вспомнился ей старый анекдот.

Последние пассажиры грузились в автобус, испуганно косясь на Катю и тех, кто приехал ее встретить. За рулем «Волги», покуривая скучал водитель. Его сигарета издавала пронзительную вонь, от которой Катя давно отвыкла.

Родину не выбирают.

Она протянула лысому свои запястья, но ему, оказывается, требовалось только одно. Продолжая весело скалиться, он сковал Катину руку со своей воронеными браслетами, которые защелкнулись с сытым лязгом, как челюсти аллигатора. Катя не задавала вопросов — все было ясно и так, а на то, чтобы ломать комедию, у нее просто не было сил.

Один из сержантов сел на переднее сиденье вместе с водителем. Катя вместе с двумя другими встречающими втиснулась на заднее сиденье «Волги». Вонь дешевых сигарет, усиленная духотой, здесь была просто нестерпимой. Как только дверцы захлопнулись и машина, набирая скорость, покатилась к видневшемуся поодаль терминалу аэропорта, лысый, звякнув цепочкой наручников, положил свою потную ладонь на Катино колено. Катя повернула к нему голову и некоторое время, не мигая, смотрела на него в упор.

— Ну, чего уставилась, шалава? — дружелюбно спросил лысый, спокойно передвигая ладонь повыше. — В твоей Америке, небось, настоящих мужиков уже и не осталось.

— Да нет, — так же спокойно ответила Катя. — Таких, как ты, там как раз навалом, только там они все за решеткой: кто в тюрьме, а кто и в зоопарке. Убери-ка руку, и так жарко.

Оба сержанта немедленно с большим интересом повернули к ним головы, и лысый неохотно убрал руку.

— Зря, — сказал он. — На твоем месте я бы воспользовался моментом. Другой возможности у тебя может и не быть.

— На моем месте ты бы подох три года назад, — сообщила ему Катя. — А что до возможности, так это мы еще посмотрим.

— А чего смотреть-то? — неприятно хохотнул лысый. Изо рта у него несло, как из выгребной ямы. Катя поспешно отвернулась и уперлась взглядом в скверно выбритую щеку сержанта. На скуле у сержанта был порез, а в ушах полно серы. От него исходил тяжелый, почти осязаемый запах застарелого пота. Катя стала смотреть вперед, стараясь дышать через раз... Родину не выбирают.

— Чего смотреть? — повторил лысый. — Ты что, Скворцова, свой послужной список забыла? Сколько ты человек-то замочила? Не помнишь?

— Я защищалась, — бесцветным голосом ответила Катя, тут же подумав, что лучше было промолчать.

— Защищалась... — передразнил Лысый. — А за бугор вместе с деньгами и коллекцией Прудникова ты тоже в целях самозащиты слиняла? Не-е-ет, Скворцова, сколь веревочке ни виться...

— Сколько волка ни корми, все равно у слона хрен толще, — неожиданно поддержал его сидевший впереди сержант.

— Ненавижу это дерьмо, — призналась Катя.

— Какое? — не понял лысый. — Это нашу милицию, что ли?

— Пословицы, — пояснила она, — поговорки... Хотя, и милицию тоже.

— Это ты напрасно, — ничуть не обидевшись за милицию, сказал лысый. Впрочем, Катя сильно подозревала, что служил он вовсе не в милиции. — Народ сер, но мудр... как и милиция.

Он расхохотался собственной шутке. Катя снова посмотрела на него, поражаясь такой жизнерадостности, и взгляд ее остановился на выпуклости слева под мышкой, прикрытой полой мятого пиджака. Невольно, сама не желая того, она представила, как это могло бы происходить, и поняла, что ей нипочем не успеть — противников было слишком много и они находились слишком близко, да к тому же со всех сторон. Пистолет наверняка не взведен, но зато поставлен на предохранитель... Плюс теснота, плюс наручники... Нет, решила она, ничего не выйдет. «И вообще, хватит, — твердо сказала она себе. — Сначала следует оплатить старые долги, а уж потом залезать в новые».

Хотя насчет долгов можно было бы и поспорить. С одной стороны, она вовсе не просила втягивать ее в ту кровавую кашу, что заварилась три года назад вокруг излишне хитрого коллекционера Прудникова, а с другой... С другой стороны, семь бед — один ответ. Больше того, что на нее уже навесили, ей не заработать, а эти козлы могли хотя бы помыться, отправляясь арестовывать женщину.

«Какого черта? — с растущим раздражением думала Катя, глядя на приближающееся здание терминала. — Что мне терять? В зоне мне не жить, это же ясно. Я там в два счета перегрызу кому-нибудь глотку, и меня просто разорвут в клочья. Я труп с того самого момента, как ввязалась во все это дерьмо. А сбить спесь с этих ребят очень даже не мешало бы. Вот только момент неподходящий».

— Ты чего скалишься? — спросил лысый, и Катя, уловив в его голосе опасливые нотки, улыбнулась еще шире.

Внезапно все стало просто. Да, она задолжала по многим счетам и готова была сполна оплатить свои долги, но не здесь, не сейчас и не этим ублюдкам. Родину, конечно, не выбирают, но и умирать дважды, насколько ей было известно, еще никому не приходилось.

— Бог устал вас любить, — невпопад ответила она.

— Чего? — не понял лысый. — Ты под дурочку не коси, я все равно не доктор. Что ты лыбу давишь, спрашиваю?

— Дурак, — миролюбиво ответила Катя, — я же домой вернулась, неужели непонятно?

Глава 3

Лысый пожал плечами и хотел, похоже, что-то ответить, но тут запищал зуммер радиотелефона. Сидевший спереди сержант взял трубку, послушал и протянул ее лысому.

— Тебя, капитан, — сказал он.

Тот принял трубку и поднес ее к уху.

— Слушаю, — сказал лысый. — Да, я. — Лицо его вдруг приобрело вопросительное выражение, потом нахмурилось.

— Но, товарищ пол... — начал было он, снова замолчал и сделал знак водителю, чтобы не гнал.

Машина послушно замедлила ход, а потом и вовсе остановилась, немного не доехав до ворот, через которые служебный транспорт въезжал на летное поле.

— Хорошо, — сказал наконец лысый капитан своему невидимому собеседнику. — Но я снимаю с себя всякую... Да, понял. Будет сделано.

Он вернул трубку сержанту и повернулся к Кате.

— Жаль, Скворцова, — сказал он с притворным вздохом. — Придется нам с тобой расстаться.

— Хочешь меня отпустить? — поинтересовалась Катя.

Капитан расхохотался, задрав к потолку кабины костистое лицо.

— А ты молодец, — сказал он, потирая заслезившиеся от смеха глаза. — Не теряешь чувства юмора. Продолжай в том же духе, и в зоне тебе цены не будет. Поехали к дежурке, — скомандовал он водителю.

Машина снова тронулась, выехала с территории летного поля и остановилась перед неприметной дверью в правом торце здания терминала. Капитан вышел из машины и галантно придержал дверцу, пока Катя вслед за ним выбиралась из прокуренного салона. Сковывавшие их запястья наручники звякнули и натянулись, больно врезавшись в кожу.

— Поаккуратнее, красотка, руку оторвешь, — сказал капитан.

— Не воображай, что меня это огорчит, — ответила Катя.

Она осматривалась, пытаясь сообразить, что происходит.

Что-то явно пошло не так, как было запланировано. Вряд ли капитан изначально намеревался проводить первичный допрос, или как это у них там называется, в дежурке аэропорта. По всей видимости, решила она, капитан вместе с машиной, водителем и обоими сержантами понадобился где-нибудь в другом месте, причем настолько срочно, что у него не осталось времени на то, чтобы отвезти Катю... Куда? «Туда, где сидят такие, как ты, — ответила себе Катя. — Туда, откуда не убежишь».

В принципе, думала она, идя рядом с капитаном по тускло освещенному редкими лампами дневного света коридору без окон, но с множеством расположенных по обе стороны дверей, ментовская дежурка, по идее, как раз и является одним из таких мест. Вообще, заключила она с таким чувством, словно только что совершила какое-то открытие, нормальный, более или менее законопослушный человек полностью теряет всякое подобие свободы, попав в руки милиции. Куда ему бежать, бедняге? Его приковывают к месту сотни невидимых, но очень прочных нитей: паспорт, прописка, квартира, семья, знакомые, работа... Даже если ему удастся каким-то образом сбежать из-под замка, его моментально поймают снова, просто потянув за одну из этих нитей, — иди-ка сюда, голубчик...

Но я-то, сказала она себе, я-то не такая. У меня нет ничего — вообще ничего, кроме собственной жизни. Это единственное, что у меня осталось. Не так уж много, но это — единственное, что у меня есть.

Она вдруг стала очень спокойной и собранной. Не безразличной, а именно спокойной и готовой ко всему. «Посмотрим, — мысленно сказала она своим конвоирам. — Поживем — увидим. Если вы хотели меня удержать, вам следовало пристрелить меня прямо там, у трапа, а еще лучше — на трапе».

Дежурная комната милиции представляла собой небольшое помещение, как две капли воды похожее на тысячи точно таких же помещений, разбросанных по просторам огромной страны. Обшарпанные стены, прокуренный воздух, пропитанный безнадежной чугунной тоской, жужжащая и моргающая лампа дневного света под потолком, облезлый сейф з углу, томный (не иначе, как с перепоя) лейтенант за заваленным бумагами столом, радиорепродуктор из пожелтевшей от времени пластмассы, желтая вода в графине, стоящем на сейфе, и одинокая муха, очумело нарезающая круги вокруг лампы, чье жужжание сводит с ума, — аллегорическая картина под названием «Здравствуй, Родина!», одна из многочисленных точек наивысшего напряжения, где соприкасаются дневной мир нормальных людей, живущих под призрачной защитой того, что в России принято именовать законом, и сумеречная зона, в которой обитают чудовища. Барьер между двумя мирами прозрачен и хрупок, один неосторожный шаг — и ты уже на той стороне, окровавленный, растерзанный и ничего не понимающий, бредешь на свет такой вот засиженной мухами лампочки в надежде, что пустоглазый субъект в лейтенантских погонах возьмет тебя за руку и вернет в твой солнечный мирок, и не хочешь верить в то, что видишь, тебе так хочется, чтобы в глазах человека за столом была усталость, а не пустота... Лейтенант поднял голову от газеты и взглянул на вошедших. Катя тихонько вздохнула — у него и вправду были абсолютно пустые, безжизненные глаза, похожие на два плохо отшлифованных серых камешка, тускло отражавших свет лампы. Сопровождавший Катю капитан, звякнув связкой ключей, освободил свое запястье и защелкнул второй браслет на ее левой руке. Затем он шагнул к столу и молча показал лейтенанту какую-то книжечку — по всей видимости, это было его служебное удостоверение.

Лейтенант сделал какое-то сложное и глубокомысленное движение лицом, несколько раз выдвинул и убрал нижнюю челюсть, словно разминая затекшие мышцы своей физиономии, и придал лицу вопросительное выражение.

— У нас задержанная, — сказал капитан. — Мы ее тут у тебя оставим на время, если ты не возражаешь.

— Вообще-то, она мне тут на хрен не нужна, — откликнулся лейтенант. В голосе его сквозило безразличие пополам с раздражением человека, грубо вырванного из приятной прострации. — Но если очень нужно...

— Очень, — с нажимом подтвердил капитан. — Просто до зарезу. Родина тебя не забудет.

— Да уж, — неприятно рассмеялся капитан, — не забудет... Вон скамейка, пусть сидит.

— Э, нет, брат, так не пойдет, — живо сказал капитан. — Наша Катя — такой овощ... Надо бы запереть.

Лейтенант с интересом взглянул на Катю и медленно, со страшным шумом выбрался из-за стола.

— За что не люблю вашу контору, — зевая и гремя ключами, сообщил он капитану, — так вот за это. Сплошные Джеймсы Бонды... Зацапали какую-то соплячку, а шума сколько...

Он снова смерил Катю оценивающим взглядом, и она ответила ему широкой радостной улыбкой. Безнадежная тоска этого места уже начала проникать в нее, как быстродействующий яд, и улыбка далась ей нелегко.

— Веселая, — заметил лейтенант, с грохотом и лязгом отпирая железную дверь в глубине дежурки. Перед тем как отодвинуть засов, он заглянул в глазок и удовлетворенно кивнул.

— Веселая, — согласился капитан, — даже слишком. Ты смотри тут... Головой за нее отвечаешь.

— Фу ты, ну ты, — сказал лейтенант, с натугой отваливая в сторону тяжелую дверь. — Знамо дело, у вас все преступники государственные. Вот и везли бы к себе, раз такая важная птица.

— Отвезем непременно, — лучезарно улыбаясь, пообещал капитан. — Кого-нибудь да отвезем. И учти, если ее на месте не окажется, я возьму тебя.

Лейтенант посмотрел на него с жалостью, как на безнадежно больного, и жестом пригласил Катю занять отведенное ей место. На пороге камеры Катя остановилась и вытянула в сторону капитана скованные руки.

— Ничего, ничего, потерпишь, — сказал тот. — Мы недолго, часа полтора-два, не больше, ты даже соскучиться не успеешь.

— Козел, — сказала Катя и по глазам лейтенанта увидела, что он полностью с ней согласен. В этом был намек на какую-то возможность, но только намек.

Дверь за ней закрылась с лязгом, щелкнул замок. Катя осмотрелась. Камера представляла собой квадратное помещение приблизительно три на три, с выложенным метлахской плиткой полом и стенами, до половины выкрашенными зеленой масляной краской того ужасного оттенка, который пользовался большой популярностью у советских строителей на всем протяжении отечественной истории. Выше стены были без затей замазаны побелкой, сквозь которую там и сям проступали коряво сделанные надписи, соседствовавшие со свежими, вероятно, оставленными недавними постояльцами этого казенного дома.

Вдоль стен камеры тянулась узкая скамья, заменявшая нары, — как видно, никто из задержанных не оставался здесь подолгу, так что нужды в нарах не было. В углу под скамьей валялась груда каких-то грязных зловонных тряпок, издававшая громкий храп и смешанный аромат мочи, водочного перегара, рвоты и давно не мытого тела. Катю передернуло, и она уселась на скамью как можно дальше от этой личности, неизвестно каким образом очутившейся в кутузке международного аэропорта. Впрочем, кислый дух, исходивший из дальнего угла, донимал ее и здесь, и Катя поспешно и неловко закурила, радуясь тому, что у нее не отобрали сигареты.

Она курила, сидя на узкой неудобной скамье, поднося сигарету к губам двумя руками, и с болезненным интересом разглядывала спавшего в углу человека. Похоже, это была женщина, хотя, как показалось Кате, в таком состоянии человеку уже безразлично, какого он пола. Ее соседка по камере вдруг беспокойно зашевелилась, но тут же успокоилась, и Катя с отвращением увидела прозрачную желтоватую лужу, которая начала бесшумно растекаться по грязному кафелю.

Ей захотелось закрыть глаза или хотя бы отвернуться, но она заставила себя смотреть. «Смотри, смотри, Скворцова, — сказала она себе, безотчетно стискивая зубы, — смотри. Если ты выживешь в колонии, то превратишься в такое же точно существо. Тебе в этом помогут, и времени у тебя будет предостаточно».

И она смотрела, куря скупыми экономными затяжками и мысленно примеряя старую, покрытую вмятинами и шрамами броню. Она давно не надевала свои боевые доспехи, но они неожиданно оказались ей впору, как вторая кожа, — нигде не жало и не терло, и Катя почти удивилась, когда пепел с сигареты упал ей на колени, и она, смахивая его, вместо тусклого железа обнаружила под рукой блеклую ткань джинсов: доспехи были не снаружи, а внутри ее тела, и это было хорошо, потому что так об их существовании никто не догадывался.

«Никаких колоний, — решила Катя, — а также никаких тюрем, следственных изоляторов, допросов и обысков с заглядыванием в вагину и задний проход. Все, что я могу вам обещать, это шанс пристрелить меня при попытке к бегству. Я человек маленький, у меня все украли, и все, что я могу вам отдать, — это моя жизнь, несколько коротеньких десятилетий. Не такое уж и богатство, и не так уж оно мне дорого, но отдать его я согласна только на собственных условиях. Я понятно излагаю? На собственных».

Сигарета обожгла пальцы, и Катя растерла коротенький чинарик по полу носком кроссовка. Она подвигала руками, пытаясь протиснуть кисти через вороненые браслеты наручников, но быстро убедилась в тщетности этих потуг — наручники сидели, как влитые.

Катя еще раз оглядела камеру, пытаясь сообразить, как ей отсюда выбраться, но осмотр не принес ей никаких новых идей. Между тем время неумолимо бежало. Решимость, собственные условия, внутренняя броня — все это было чудесно, но это были всего-навсего слова, которые ничего не меняли, пока она сидела в этой вонючей камере, запертая, как опасное животное. Единственным слабым местом в ее тюрьме был человек, находившийся за дверью.

«Допустим, мне удастся заманить его сюда, — рассуждала Катя. — И что? Он не такой дурак, чтобы купиться на всякие глупости вроде неожиданного прилива страсти или не менее неожиданного поноса. К тому же у него пистолет, а у тебя, Скворцова, одни наручники, да и те на тебе, а не у тебя. Да и без пистолета... Вон он какой здоровенный. Даст разок промеж глаз — и весь разговор. И не надо думать, что его утонченное воспитание помешает ему пересчитать тебе ребра. Думай, Скворцова, думай, черт тебя побери!»

Ее размышления были прерваны скрежетом проворачиваемого в замочной скважине ключа. Потом лязгнул отодвигаемый засов. Катя напряглась, но не двинулась с места — она помнила, что перед тем как открыть дверь, лейтенант заглянул в глазок. В следующее мгновение глазок открылся, и лейтенант действительно заглянул в него.

Дверь распахнулась, и лейтенант втолкнул в камеру девицу, одетую и накрашенную таким образом, что не возникало ни малейшего сомнения в роде ее занятий. Мгновенно оценив простоватое, безвкусно размалеванное лицо и неказистую костлявую фигуру своей новой сокамерницы, Катя поняла, что добывать хлеб насущный той приходится в буквальном смысле в поте лица своего. «Дешевка, — подумала Катя, — шлюшка привокзальная. Однако, что же это такое? Тоже мне, международный аэропорт! Бомжихи и копеечные проститутки. Это ж надо, до чего страну довели!»

— У, мент поганый! — с пьяной бесшабашностью орала между тем вновь прибывшая. Она прислонилась к двери тощим задом и принялась барабанить по железу каблуком. — Открой, засранец! Свободу узникам совести!

Катя с трудом сдержала улыбку. Она никак не могла понять, что именно в манерах и поведении этой общипанной курицы кажется ей таким знакомым, чуть ли не родным, но потом догадалась — это была вылитая Верка Волгина в ударе. Конечно, по сравнению с этим чучелом Верка была настоящей королевой, но, как видно, всех профессионалок мира объединяет какое-то неуловимое общее качество, некая тщательно оберегаемая тайна. Придя к такому выводу, Катя решила, что, пожалуй, эта девка пользуется-таки успехом у клиентов: было в ней что-то подкупающее, что заставляло на время забыть о ее тощих конечностях и простоватой физиономии. В ее густо подведенных глазах светился тот же живой огонек, что так нравился Кате в Верке Волгиной.

Устав ломиться в запертую дверь, проститутка смачно сплюнула под ноги и вдруг насторожилась, поведя носом.

— Курево, — сказала она. — Хорошее курево.

Она обвела камеру пристальным взглядом, слегка поморщившись при виде продолжавшей храпеть и вонять в дальнем углу бомжихи, и с веселым удивлением уставилась на Катю.

— Привет, — сказала она. — Дай закурить.

— Привет, — ответила Катя. — Возьми в кармане, а то мне неудобно.

— Ого, — сказала ее новая соседка, с уважением глядя на наручники, — какие у тебя браслетики. Кто подарил?

Катя скорчила неопределенную гримасу. Несмотря на симпатию, которую вызывала у нее эта девица, откровенничать с ней Катя не собиралась. Вряд ли, конечно, это была подсадная утка. Катя подозревала, что в ее случае подобные сложности просто ни к чему, но времена, когда она с широкой улыбкой распахивала объятия первому встречному, давным-давно стали историей.

— Как знаешь, — сказала девица, вынимая из Катиной пачки сигарету и кладя пачку обратно в Катин карман. — Кстати, не надо быть такой тюхой. Я могла бы забрать всю пачку.

— А я могла бы свернуть тебе шею, — спокойно ответила Катя.

— Тогда ясно, почему ты в браслетах, — беспечно произнесла ее собеседница, прикуривая от Катиной зажигалки. Она нравилась Кате все больше — может быть, просто оттого, что была первым более или менее нормальным человеком, встреченным по эту сторону границы. Кроме того, она все-таки говорила по-русски, с напевной московской интонацией.

Катя и не подозревала, что так соскучилась по русской речи. «Да, — с легкой грустью подумала она, — гражданина мира из меня не получилось. Точнее, гражданки».

— Ты откуда такая?

— Из Сан-Франциско, — ответила Катя.

— Ну да? И как там?

Катя пожала плечами. «В самом деле, — подумала она, — как там?»

— Никак, — ответила она. — Как в кино.

— Да ну, — надулась ее собеседница. — Что тебе, трудно рассказать?

— Просто некогда, — сказала Катя. — Ты извини.

— Нет, — решительно заявила та, — так не пойдет. Я ведь помереть могу от любопытства. Надо поговорить в спокойной обстановке. Тебя как зовут?

— Кейт... тьфу ты, черт! Катя.

— А я Лизка Коновалова. Елизавета Петровна, значит. Надо бы выпить за знакомство.

Катя фыркнула.

— Хорошо бы, да вряд ли получится, — сказала она. — Лет через пятнадцать, может быть.

— Ого, — уважительно протянула Лизка. — А по тебе сроду не скажешь. Как это ты ухитрилась столько намотать?

— Просто не повезло, — сказала Катя.

— А, — откликнулась Елизавета Петровна, — бывает.

Она быстро докурила сигарету и швырнула окурок в сторону храпевшей в углу бомжихи. Окурок плюхнулся в лужу мочи и зашипел.

— В общем, так, — сказала она. — Ты, главное, не обижайся и кричи погромче.

— Че... — начала было Катя, но ее новая знакомая вдруг издала леденящий кровь визг и бросилась на нее, сразу повалив ее на пол.

Не переставая визжать, она вцепилась Кате в волосы с такой силой, что Катя вскрикнула от боли и неожиданности.

— Убью сучару! — вопила Елизавета Петровна, сидя на Кате верхом и молотя ее по чем попало. — Я тебе покажу, шалава, как чужих клиентов отбивать! Понаедут из своих санфранцисок, как будто тут своих не хватает!

«С возвращением, — подумала Катя, неловко прикрывая голову скованными руками. — Дом, милый дом и так далее».

Ей удалось наконец перехватить одну из беспорядочно молотивших рук проститутки. Резко крутнувшись, она вывернулась из-под прижимавшего ее к полу тщедушного тела и провела болевой прием. Она очень давно не посещала тренировок, но тело, оказывается, ничего не забыло, и Лизка Коновалова с воплем, в котором сквозило удивление, ткнулась носом в керамическую плитку пола.

— А-а-а!!! — заорала она так, что Катя невольно вздрогнула. — Больно! Пусти, сука-а-а!!!

Катя выпустила ее руку, сразу же вскочив. Она никак не могла вникнуть в смысл странной перемены, которая произошла с ее сокамерницей. «Наркотики? Очень может быть, — решила Катя. — Уж очень быстро она превратилась из дружелюбной болтушки в вопящее животное».

Коновалова тоже вскочила, не переставая орать, и широко взмахнула рукой. Зажатое в ней тусклое лезвие чиркнуло по Катиной сорочке. Катя отскочила назад и едва не свалилась, налетев на скамью. Лезвие снова рассекло воздух — неумело, неловко.

Катя легко уклонилась и с облегчением поняла, что то, что она поначалу приняла за нож, было просто пилочкой для ногтей.

За дверью послышалась ругань, лязгнул отпираемый засов, и в камеру ворвался лейтенант. Не обращая на него ни малейшего внимания, Елизавета Петровна снова бросилась в атаку и вцепилась в Катю, как клещ. Катя вяло отбивалась, ошеломленная увиденным: перед тем, как прыгнуть на нее в последний раз, Лизка Коновалова заговорщицки подмигнула.

— А ну, прекратить, сучье племя! — взревел лейтенант. — Коновалова, мать твою, я кому сказал!

— Убью паскуду! — выла Лизка, некрасиво распустив ярко накрашенный рот и норовя ухватить зубами Катино ухо. Лейтенант, поняв, видимо, что уговорами тут ничего не добьешься, ухватил Лизку за шиворот и резко рванул на себя. Прошитая блестками блузка затрещала, по полу со стуком запрыгал фальшивый жемчуг, Лизка взвизгнула в последний раз и, неожиданно легко выпустив Катю, вцепилась ногтями в лицо милиционера. Лейтенант оторвал ее от себя, как бешеную кошку, но тут острое костлявое колено Коноваловой вонзилось в его промежность, он охнул и присел, на глазах теряя интерес к происходящему. Одна рука его схватилась за травмированное место, а другая, отшвырнув Лизку в угол, как ворох ненужного тряпья, зашарила по кобуре, нащупывая застежку, и тогда Катя подошла к нему сбоку, сложила руки в замок, медленно, как во сне, подняла их над головой и обрушила на затылок лейтенанта, зашипев от боли, когда металл наручников впился в запястья.

Лейтенант обернулся, и Катя успела заметить в его взгляде удивление — теперь его глаза больше не казались пыльными камешками. Она ударила сложенными в замок руками еще раз — прямо по этим глазам, по переносице, вложив в удар весь свой небольшой вес, но лейтенант, пьяно отшатнувшись, все же устоял на ногах и снова начав хвататься за кобуру. Выбравшаяся из угла Лизка молча и совершенно бесшумно, сложившись колобком, нырнула ему сзади под колени, и Катя, стиснув зубы, протаранила лейтенанта плечом.

Он зашатался, размахивая руками в бесполезной попытке сохранить равновесие, и, перелетев через Лизку, рухнул на спину, с громким стуком ударившись затылком о плиточный пол. Глаза его закатились под лоб, показав синеватые белки, что выглядело бы комично, если бы не было так жутко, и затих, потеряв сознание.

— Вот блин, — сказала Лизка, вставая и пытаясь оправить на себе разорванную блузку. — Слушай, мы его не замочили?

Она присела над лейтенантом, нащупывая у него под подбородком пульс. Катя метнулась к двери и выглянула наружу. Дежурка была пуста, только бормотала и хрипела на столе портативная рация.

— Живой, — сказала Лизка. — Давай линять отсюда, покуда он спит.

— Найди ключи от наручников, — приказала Катя. Она не собиралась командовать и сама вздрогнула, услышав в своем голосе железные приказные нотки, но ее сокамерница повиновалась с такой готовностью, словно Катино главенство подразумевалось само собой.

Маленький трубчатый ключ обнаружился в большой связке, прикрепленной к поясу лейтенанта с помощью кожаного ремешка. Неумело орудуя им, Лизка открыла сначала правый наручник, а затем и левый. Катя растерла запястья, на которых остались красные ссадины, а потом, с помощью Лизки перевернув лейтенанта на живот и заведя руки ему за спину, защелкнула браслеты на нем. Поколебавшись всего секунду, она расстегнула кобуру и вынула из нее пистолет вместе с запасной обоймой.

— Блин, — сказала Лизка Коновалова. — Ну и крута ты, мать.

— Чья бы корова мычала, — ответила Катя. — Сама же все и затеяла. Могла бы, кстати, предупредить.

— А я и предупредила, — сказала Лизка. — Я же сказала: не обижайся. А ты меня — мордой в пол.

Она вдруг расхохоталась, обессиленно опустившись прямо на лейтенанта.

— Ну и рожа у тебя была, — давясь смехом, сказала она. — Я уж думала, ты сейчас заплачешь.

— Как же, жди, — невольно усмехнувшись, сказала Катя. — Ладно, ты идешь или остаешься?

— Как же, жди, — передразнила ее Лизка, поспешно вставая с лейтенанта и устремляясь к дверям.

Катя тщательно заперла камеру снаружи и, отыскав в дежурке свою сумку, бросила туда пистолет и обойму. Лизка тем временем открыла сейф, выгребла оттуда свой ридикюль и, найдя на столе протокол о собственном задержании, порвала его в клочья.

— Ходу, подруга, — сказала она, и Катя, кивнув в знак согласия, двинулась к выходу.

По дороге они на минутку зашли в женский туалет, чтобы привести себя в порядок. Заодно, воспользовавшись случаем, Катя бросила изъятые у лейтенанта ключи в отверстие унитаза. «Здравствуй, родина», — в который уже раз за сегодняшний день подумала она, спуская в унитазе воду.

Вода, заклокотав, ринулась вниз из фаянсового бачка.

Когда бурный поток иссяк, Катя заглянула в унитаз.

Ключи исчезли.

Глава 4

— Слушай, дай еще сигаретку, если не жалко, — сказала Лизка Коновалова, озабоченно ощупывая разорванный ворот блузки. — Я как раз собиралась купить, да не успела.

Катя молча вынула пачку из кармана, угостила Лизку и закурила сама. Таксист неодобрительно покосился на них через плечо и демонстративно опустил пониже оконное стекло. Впрочем, говорить он ничего не стал, и его пассажирок это вполне устроило. Они молча курили, разглядывая проносившийся мимо пейзаж, уже окрасившийся в медно-красные цвета заката. Им было о чем поговорить, но присутствие таксиста не располагало к откровенности. Между затяжками Катя внимательно изучала свою попутчицу, пытаясь понять, что заставило ее пойти на такое безумное с точки зрения обычного человека дело, как нападение на офицера милиции и побег из каталажки. Если ее задержали за то, что она пыталась снять клиента в аэропорту, то ничего серьезного, насколько могла судить Катя, ей не угрожало. Кроме того, они вовсе не были близкими подругами, они не были даже знакомы. Катю так и подмывало спросить у Лизки, на кого та работает, и она собиралась задать ей этот вопрос, как только они выйдут из машины. Так или иначе, в данный момент она была жива и свободна, и она собиралась как можно дольше оставаться в этом состоянии, что бы ни задумала в ее отношении ее странноватая знакомая.

Перехватив Катин взгляд, Лизка показала ей язык и отвернулась к окну. Катя невольно улыбнулась и раздавила окурок в пепельнице. Впереди вставали рыжие от закатного солнца пластины микрорайонов. Низкое солнце отражалось в тысячах окон, дробилось в них, и казалось, что весь город объят пламенем. Катю охватило давно не испытанное щемящее чувство — снова был закат, как и тогда, когда она уезжала из прошлой жизни по раскисшей от осенних дождей проселочной дороге. То бегство не принесло ей ничего, кроме нескольких лет передышки. Было ли это передышкой? Теперь, сидя на заднем сиденье старенькой тарахтящей «Волги», въезжавшей в пригород Москвы, Катя склонна была считать, что передышки не получилось. Пожалуй, она только еще больше устала.

Она чувствовала себя постаревшей, но это чувство быстро проходило. Окраина Москвы вырастала впереди, раздаваясь ввысь и вширь, наваливалась, охватывала, усталость проходила, отпадая кусками, как окалина, и Катя испытывала при этом очищающую боль: жизнь снова подхватила ее на спину и понеслась вскачь, не разбирая дороги.

«Замочат тебя, Скворцова», — сказала она себе, но испуга не было, был только азарт, немного пьянящее ощущение свободного падения.

— Куда едем? — спросил таксист.

— На Белорусский, — ответила Лизка, старательно поправляя макияж, с точки зрения Кати больше напоминавший боевую раскраску североамериканского индейца.

Вокруг уже кипела Москва. Катю поразила будничность собственных ощущений. Там, за океаном, чего греха таить, ей порой казалось, что, вернувшись каким-нибудь волшебным образом в Москву, она первым делом опустится на колени и поцелует тротуар. Теперь же такого желания у нее почему-то не возникало — может быть, потому, что в ее возвращении не было ничего волшебного.

Словно угадав ее мысли, Лизка Коновалова, или Елизавета Петровна, если угодно, с треском захлопнула пудреницу и поинтересовалась:

— Ну, и как тебе Москва?

— Москва, — пожав плечами, ответила Катя.

— Издалека, что ли? — обернувшись, спросил таксист.

— Из Америки, — все так же безразлично ответила Катя.

— Ну, и как там Америка? — живо заинтересовался таксист.

— Америка, — снова ответила Катя и, видя, что таксист остался недоволен таким лаконичным ответом, добавила: — Америка как Америка.

— Надо же, — покачал головой водитель, — а я-то думал, что там как в Китае.

— Не сердись, дядя, — сказала ему Катя. — Ну что я тебе расскажу? Ты же телевизор, наверное, смотришь?

— Ну? — не понял таксист.

— Ну и вот, — сказала Катя.

Таксист демонстративно плюнул в открытое окошко. До Белорусского вокзала они доехали молча. Лизка расплатилась с таксистом, и тот укатил, недовольно фыркнув на них выхлопной трубой.

Лизка стояла на тротуаре, вертя головой во все стороны и что-то высматривая. Катя тронула ее за рукав.

— Спасибо тебе, — сказала она. — Я пойду, пожалуй.

Она уже передумала выяснять мотивы, побудившие ее спасительницу ввязаться в эту историю.

В конце концов, просто уйти, раствориться в толпе, было бы гораздо умнее с любой точки зрения.

Еще умнее было бы уйти не прощаясь, пока Лизка вертела головой, но поступить так Катя просто не могла. Как бы то ни было, борьба за выживание не всегда основана на бытовом хамстве. Во всяком случае, Катя на это очень надеялась.

— Не понял, — сказала Лизка. Ее лицо приобрело такое выражение, что Катя про себя тихо порадовалась тому, что не сбежала украдкой. Сквозь боевую раскраску недорогой профессионалки проступили растерянность и обида ребенка, которому вместо обещанной конфеты подсунули дохлого жука в бумажке. — Как это — пойду? А за что я кровь проливала? Да ты чего? Я тебе не компания, да? Гусь свинье не товарищ, так, что ли?

На них начали оборачиваться, поскольку Елизавета Петровна, судя по всему, могла контролировать тембр своего голоса далеко не всегда. Одним из тех, чье внимание привлекли ее хрипловатые вопли, был постовой милиционер.

— А ну, перестань орать, — с ласковой улыбкой произнесла Катя. — На нас мент смотрит.

— Да плевать я на него хотела! — продолжала разоряться Лизка. — Чего он мне сделает?

— Он мне сделает, — продолжая улыбаться, сказала Катя. — Точнее, попытается. Тогда мне придется стрелять. Представляешь, что тут начнется? Люди же кругом, имей совесть.

— А ты что же, будешь стрелять? — испуганно округлив глаза, спросила Лизка. Она уже забыла о своей обиде, целиком захваченная новым приключением.

— Мне терять нечего, кроме пары запасных трусов, — честно призналась Катя. — И еще зубной щетки.

— Немного же ты привезла из своей Америки, — заметила Лизка.

Она твердо взяла Катю за рукав и потащила прочь, как муравей дохлую гусеницу. Катя обернулась на милиционера, но тот уже потерял к ним всякий интерес, он проверял документы у лица кавказской национальности.

— Подожди, — сказала Катя, — ты куда меня тащишь?

— Молчи, — сказала Лизка. — Ты военнопленная. И вообще, не выкобенивайся. Что ты о себе воображаешь? Во-первых, ты передо мной в долгу...

— Я все верну, как только заработаю, — перебила ее Катя.

— Я тебя сейчас просто убью, — пообещала Лизка, — вместе с твоим пистолетом. Вы посмотрите, какая цаца! Нет, подруга, пока не расскажешь мне, что к чему, я тебя живой не выпущу. И потом, не прикидывайся дурой, я же вижу, что идти тебе некуда.

— С чего это ты взяла? — останавливаясь, спросила Катя.

— Вот скажи, кто я, по-твоему? — уперев кулаки в бока, спросила Лизка.

— Ну, выглядишь ты, как... гм... э...

— Совершенно верно, — без тени смущения подтвердила Коновалова. — Я и есть «гм». Так что разбираться в людях — это мой хлеб. Кто заплатит, а кто норовит за спасибо попользоваться... Да и вообще, всякие бывают. А на тебе, подруженька ты моя крутая, все про тебя бо-о-ольшими буквами написано. Нелегальный въезд?

— Черт, — сказала Катя. Лизкина проницательность убила ее наповал. — Ну да, — призналась она, — и выезд тоже. В смысле, отсюда.

— А еще? — спросила Лизка, снова трогаясь в путь.

— Что — еще? — переспросила Катя.

— Опять ты из себя дурочку корчишь, — огорченно вздохнула Лизка. — Помнится, когда мы познакомились, ты была в наручниках и готовилась снять их через пятнадцать лет. Сейчас, между прочим, не тридцать седьмой. Ты что, самолет угнала?

Катя вздохнула.

— Послушай, — сказала она. — Я тебе благодарна и все такое... Нет, я правда очень благодарна, но... Не много ли ты хочешь знать?

— Буквально все, — сказала Лизка. — Во-первых, я жутко любопытная, а во-вторых, я все-таки твоя соучастница. Если тот крендель со звездочками все-таки помрет, нам с тобой дадут не по пятнадцать, а по двадцать. Как тебе такая перспектива?

— Заманчиво, — сказала Катя. — Ладно, — решилась она, — считай, что ты меня расколола. Только сначала ты мне объяснишь, зачем все это затеяла. Тем более, что ты так хорошо знаешь уголовный кодекс. Ты что, по тюрьме соскучилась?

— Счас, — сказала Лизка, — погоди.

Она остановилась перед коммерческой палаткой и принялась рыться в сумочке, отыскивая деньги. В ней шуршало и звякало, в руке у Лизки возникали и снова скрывались в недрах сумочки самые неожиданные предметы: косметичка, носовой платок, электрошокер (Катя удивленно подняла брови), перочинный нож, пузырек с какими-то каплями — Катя решила, что это, скорее всего, пресловутые «красненькие», обеспечивающие Лизкиным клиентам мирный сон, после которого те просыпаются на пустыре в одних трусах и без малейшего представления о том, где они провели предыдущую ночь, упаковка аспирина, моток бинта в вощеной бумаге, презервативы (Кате показалось, что их не меньше сотни) и наконец кокетливый кошелек, расшитый розовым бисером.

Купив бутылку водки и две пачки сигарет, Лизка отошла от киоска, небрежно ссыпав сдачу прямо в сумочку. Можно было биться об заклад, что эти деньги пролежат там среди прочего мусора до тех пор, пока над Лизкой не разразится ее персональный финансовый кризис.

— Ага, — перехватив ее взгляд, сказала Лизка. — Отличный способ заначивать бабки. Знаешь, сколько к концу месяца скапливается? Айда в метро, на такси у меня уже не хватает.

— Погоди, — сказала Катя. — Ты не ответила на мой вопрос.

— Ну, Катька, ты зануда, — совершенно панибратским тоном отметила Коновалова, зубами разрывая сигаретную пачку. На целлофановой обертке остался густой красный след от ее помады, и она, сорвав обертку, беспечно бросила ее на тротуар. — Джоана Стингрей подберет, — прокомментировала она свой свинский поступок и жадно закурила. — Хочешь?

Катя отрицательно покачала головой, в упор глядя на нее.

— Ладно, ладно, не смотри на меня, как гинеколог на беременного мужика. Ты, наверное, всю дорогу прикидываешь, не из ментовки ли я. Подсадная, мол, и все такое, да?

— Была у меня такая мысль, — призналась Катя. — Уж очень все это у тебя лихо...

— А вот и не угадала, — криво усмехнулась Лизка. — И ты, между прочим, тоже не промах. Ты понимаешь, — вдруг становясь серьезной, продолжала она, — надоело мне все. Просто надоело. Кстати, у тебя сумка почти пустая. Может, положишь туда бутылку, а то что я, как алкаш... Вот спасибочки. Так на чем это я?.. Ах, да. Надоело. Каждый день одно и то же. Рыла эти постылые — в смысле, клиенты. Трахает тебя и плачется, что кризис его без штанов оставил, а у самого рожа — за неделю не обгадишь, баксы из задницы торчат, хоть и весь из себя без штанов. Оттрахает, сядет в «Ягуар» и едет дальше плакаться жене или там любовнице... А тут еще менты... Эти все норовят бесплатно — у них это называется «провести воспитательную беседу». Так, между прочим, в своих бумажках и пишут. А встанешь из-под него — мать честная, вся в синяках, неделю на работу не выйдешь. Все правильно: он побеседовал — я дома сижу, как порядочная, на панель ни ногой... Поехала в аэропорт, дай, думаю, на новом месте осмотрюсь. А меня сразу цап, и на «проработку». Не иначе, как местные шалавы заложили. Да пошел ты, думаю, со своими беседами, не пойман — не вор. Меня в камеру, а в камере — ты. Сидит, понимаешь, этакий одуванчик в наручниках. Пропади, думаю, все пропадом, я вам покажу воспитательную работу...

— Ой, — сказала Катя. — Ой, — повторила она с нажимом.

— Чего — ой? — округлила глаза Лизка.

— На тебя же протокол составили. У тебя паспорт в сумочке. У тебя же дома уже наверняка гости.

— Накося, выкуси, — с триумфом сказала Коновалова, демонстрируя Кате виртуозно закрученный наманикюренный кукиш. — Кто же с настоящим паспортом на работу ходит? У меня и квартирка под этот документик снята, и прописочка имеется, так что все в ажуре. Как же это ты — сидеть собираешься на всю раскрутку, а элементарных вещей не знаешь? Пусть поищут, коли охота имеется.

— Н-да, — сказала Катя. Лизкина история убедила ее не до конца — слишком уж была фантастична, но, в конце концов, ее собственное жизнеописание вряд ли выглядело более правдоподобным. «Черт побери, — подумала она, должна же я где-то ночевать!»

— Ну, мы едем? — спросила Лизка.

Они уже стояли перед входом в метро. Катя и не заметила, как они там оказались. «Шляпа ты, Сквор-цова, — с горечью подумала она. — Ничего-то ты не можешь, пока в тебя стрелять не начнут».

— Едем, — решительно сказала она.

Лизка жила в Тушино, на улице, носившей показавшееся Кате смешным название Штурвальная. Ее однокомнатные апартаменты располагались на седьмом этаже старенькой блочной девятиэтажки, выглядевшей так, словно ее неоднократно брали штурмом боевики Шамиля Басаева.

— Жду не дождусь, когда эта хибара обрушится, — беспечно сообщила Лизка, терзая прожженную насквозь, изрезанную ножом кнопку вызова лифта. — Веришь, вечером в подъезд заходить страшно. Это при моей-то специальности!

Кнопка наконец уступила ее усилиям, и где-то наверху ожил механизм лифта. Катя стояла на площадке, прислушиваясь к гудению и лязгу, доносившимся из шахты, и вдыхая смешанные ароматы пригорелой стряпни, кошачьей мочи и засоренного мусоропровода — запах нищеты, которой остался всего один шаг до того, чтобы перестать маскироваться под благопристойную бедность. «Дома, — назойливо стучало в голове, как бесконечно повторяющийся рефрен, — дома. Вот я и дома, и что же, черт побери, мне делать со всем этим дальше?»

Лифт добрел наконец до первого этажа. Похоже было, что ему пришлось спускаться из стратосферы, где прогрессивные российские ученые занимались изучением озоновой дыры или, может быть, просто мастурбировали с голодухи, и, тяжко содрогнувшись, замер. Створки дверей разошлись с протяжным грохотом, открыв взорам присутствующих потерявшего сознание, видимо, от недостатка кислорода на больших высотах, стратонавта. Похоже было на то, что в стратосфере бушевали страшные вихри, создавая ужасную болтанку. Во всяком случае, вид стратонавта свидетельствовал о том, что его вырвало по крайней мере один раз, зато очень обильно и прямо на собственные брюки. Стратонавту на это было наплевать, он пребывал в глубокой коме.

— Твою мать, — с чувством сказала Лизка и принялась энергично трясти пострадавшего пилота за плечо, пытаясь привести его в чувство. — Петрович, проснись! Ах ты, морда квашеная, алкаш проклятый! Проснись, я кому говорю!

— Ммм-шла наххх... — не вполне разборчиво предложил ей пострадавший во имя науки Петрович.

— Может, пешком? — предложила Катя, удерживая створки лифта, которые стремились захлопнуться с тупым упорством не вполне исправного механизма.

— Счас, — яростно сдувая со лба упавшую прядь, через плечо откликнулась Лизка. — Я, блин, попрусь на седьмой этаж пешкодралом, а эта пьянь тут будет загорать со всеми удобствами! Ну-ка, помоги!

Ухватившись за что попало и стараясь не испачкаться, они вдвоем выволокли показавшегося Кате неимоверно тяжелым Петровича из лифта и аккуратно пристроили его поперек площадки. Петрович в благодарность за это неразборчиво исполнил первый куплет «Песни красных кавалеристов», повернулся на бок и мирно уснул, положив под голову локоть.

— Может, его надо было подвезти до его этажа? — неуверенно спросила Катя, когда двери наконец захлопнулись за ней с удовлетворенным лязгом и лифт неуверенно, толчками пошел вверх.

— Куда подвезти? — отмахнулась Лизка. — Он как раз на первом и живет. Это у него страсть такая — как нажрется, в лифте кататься. Трудное детство, сама понимаешь. А ты ничего, не брезгливая.

— Я-то? Да, я не брезгливая, — медленно кивнула Катя. «Интересно, — подумала она, — а насколько крепкий желудок у тебя?» Она быстро взглянула на Лизку и слегка вздрогнула — та смотрела на нее в упор и улыбалась с таким видом, словно читала ее мысли.

Посреди ночи Катя проснулась в холодном поту. Ей приснился кошмар. В ее сне присутствовал агент ФБР Мартинелли. Он стоял на коленях посреди шоссе и почему-то выл в голос, раздирая ногтями лицо. Прямо перед ним на освещенном красными и синими сполохами полицейских мигалок асфальте лежала какая-то бесформенная, влажная масса — неприятное месиво из крови, костей, мяса и обрывков легкомысленной ткани в полосочку. Чуть поодаль на дороге валялась теннисная туфля небольшого размера. Катя смогла разглядеть босую, неестественно вывернутую ногу с накрашенными красным лаком ногтями и откинутую в сторону ладонь, на которой не хватало среднего пальца. На его месте была коротенькая окровавленная культя. Катя во сне торопливо отшатнулась от этой непонятной массы, которая не была — просто не могла быть! — человеком, но прежде, чем ее сознание смогло прорвать холодную неподатливую пелену кошмара и вынырнуть на поверхность, ей приснилось имя — Джулия Мартинелли и еще что-то о восьмом месяце беременности.

— Трахнутое дерьмо, — прошептала Катя, утирая ледяной лоб краем простыни. Ругательство было американское, но произнесла она его по-русски, и это странным образом успокоило ее.

Она осторожно поднялась со скрипучей раскладушки, стараясь не разбудить хозяйку. Впрочем, старалась она напрасно. Уставшая от дневных приключений и обилия впечатлений, оглушенная водкой Елизавета Петровна спала, как убитая. Сама Катя пила совсем мало: с непривычки то, что Лизке продали под видом водки, никак не хотело лезть в горло, так что гостеприимная хозяйка к концу беседы, судя по всему, совершенно перестала понимать, о чем идет речь.

Набросив на голые плечи Лизкин халат, выданный ей во временное пользование, Катя проскользнула на загроможденную грязной посудой кухню и осторожно прикрыла за собой дверь, стараясь, чтобы язычок замка щелкнул как можно тише. Недокуренная пачка сигарет и зажигалка лежали на подоконнике. Катя пошарила вокруг, ища пепельницу, не нашла и удовольствовалась грязной тарелкой. Она придвинула поближе к окну табурет, уселась на него, закурила и стала смотреть на огни. Некоторое время она сравнивала их с огнями ночного Сан-Франциско и пришла к лежавшему на поверхности выводу, что американские города по ночам освещаются не в пример лучше, чем российская столица. Потом пятна электрического света вдруг начали дрожать и двоиться перед ее глазами, а секунду спустя на ее голое колено упала первая теплая капля.

«Вот еще, — подумала она, сердито вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Что это ты выдумала, Скворцова? Снявши голову, по волосам не плачут... Боже, до чего я не люблю народную мудрость! И до чего же много ее в меня понапихано!»

От этого плакать захотелось только сильнее. Сейчас, сидя с сигаретой возле темного окна и глядя на огни, она вдруг в полной мере осознала... да нет, не осознала, а ощутила собственное одиночество. Это ощущение было стремительным и сбивающим с ног, как несущийся на полной скорости грузовик, оно буквально сметало с поверхности земли, яснее всяких слов говоря о полной бессмысленности сопротивления. От прежней Кати Скворцовой не осталось ничего, кроме горстки зловонных, заскорузлых от крови воспоминаний, а на постройку новой требовалось так много усилий, что Катя сомневалась, сможет ли с этим справиться то затерявшееся в самом сердце ночи тщедушное тело, что сидело сейчас у окна, автоматически поднося к губам тлеющую сигарету. Да и стоит ли пытаться? Признаться, Катя видела в этом очень мало смысла.

Постепенно никотин сделал свое дело — остатки страшного сна вытекли из тела ледяными струйками и впитались в щелистый, давно нуждавшийся в покраске пол, и жизнь перестала казаться такой уж беспросветной. В конце концов, была ведь на свете Лизка Коновалова — Елизавета, черт подери, Петровна. Конечно, это была неравноценная замена Верке Волгиной, но все-таки это был живой человек, не побоявшийся рискнуть ради нее собственным, пусть весьма относительным, благополучием и собственной, пусть и не столь уж драгоценной, но все-таки единственной и неповторимой, шкурой. «Ну и перепады у тебя, Скворцова, — мысленно сказала себе Катя. — Вроде бы до климакса еще жить да жить, а настроение скачет, как...» Она поискала подходящее сравнение, не нашла и махнула рукой. «Устала, — решила она. — Все-таки разница во времени между Москвой и Сан-Франциско...» Она наморщила лоб, пытаясь вспомнить точную цифру. «Да наплевать, — обозлилась она наконец, — какое мне до этого дело! Во всяком случае, там уже наверняка день в разгаре, а я сижу тут, считаю лампочки и занимаюсь психоанализом. Дерьмо дерьмом — зачем, почему, отчего... Родили тебя, дуру, — скажи „спасибо“ и живи, как умеешь. Совесть у нее... Если сама дура, так хоть бы умных людей послушала!»

Катя скривилась. Отповедь получилась неубедительной, слова были не ее, а скорее Лизкины. Она затушила окурок в тарелке и вернулась на свою раскладушку. Та обреченно взвизгнула и опасно подалась под ее весом. Катя старательно закрыла глаза и стала заставлять себя уснуть, стараясь не думать о Мартинелли.

...Хозяйкой Лизка Коновалова была отвратной, хотя и весьма хлебосольной, в том смысле, что не пыталась утаивать те скудные запасы провианта, которые хранились в ее однокомнатном бастионе. Пока она неумело и лихо вспарывала животы консервным банкам (килька в томате, с ума сойти можно! Катя едва не захлебнулась слюной от одного вида), Катя прошлась по комнате, с интересом антрополога разглядывая сплошь залепленные картинками стены. Здесь было все — от скверной журнальной репродукции Джоконды до портрета Леонида Ильича при всех регалиях. Генсек сидел, сильно выпятив грудь, и Катя подумала, что эти самые регалии, должно быть, весили целую тонну и должны были здорово пригибать старика к земле. Во всяком случае, поза Моны Лизы показалась ей гораздо более непринужденной. На свободных от выдранных из различных журналов репродукций и фотографий участках стены красовались незатейливые, но не лишенные своеобразия рисунки губной помадой, сделанные не иначе как в пьяном виде, для трезвого человека это было, пожалуй, чересчур смело, даже учитывая специфику Лизкиной профессии. Переходя от картинки к картинке, Катя вдруг застыла, словно увидев привидение.

Фотография была совсем простой — замерзшая река, беседка, заснеженные ветви какого-то дерева. Но Катю словно вдруг, без предупреждения, втолкнули в сумасшедшую машину времени. «У меня тогда зверски замерзли ноги, — вспомнила она. — И нос. А редактор, этот сукин сын Витюша, долго вертел носом — что это ты, мол, Скворцова, в пейзане, что ли, решила податься? Правда, материал все равно пошел — деваться ему, сволочи толстомясой, было некуда совершенно, время поджимало...»

— Эй, — позвала она, — эй, Лизавета, это что у тебя?

Припорхнувшая из кухни с консервным ножом в руке Лизка бегло взглянула на фотографию.

— Нравится? — спросила она. — Моя любимая. Спокойная такая... Мне когда все обрыднет, я сяду напротив и смотрю, смотрю... Даже реву иногда, как дура.

— Вот блин! — сказала Катя и тут же поморщилась: сказанное показалось пошлым и каким-то плоским, вот именно как блин. — Лизка... Слушай, это же моя фотография!

— Как — твоя? — не поверила та. — Это ты, что ли, Е. Скворцова? А я почему-то всегда думала, что это Елена. А это, значит, Екатерина... Ну, за это грех не выпить!

Катя усмехнулась — вот уж, действительно, привет с большого бодуна. Это в каком же году я снимала? Ну да, в том самом, в начале, месяцев за девять до всей этой бодяги. Выносила ребеночка, пропади он пропадом...

...Выслушав ее рассказ, Лизка с минуту думала, мучительно морща лоб от непривычных усилий, а потом широко и бесшабашно махнула рукой, щедро окропив водкой всю кухню, и Катю в том числе.

— Говно это все, — авторитетно заявила она. Язык у нее уже слегка заплетался, и она время от времени резко подавалась вперед, ударяясь о край стола своей с трудом различимой под ситцевой тканью халата грудью. — Не в том смысле, что ты мне тут баки забиваешь, а в том, что ты ни в чем не виновата. А что тебе было делать? Да девять из десяти мужиков на твоем месте в штаны наложили бы и сдохли, как бараны... даже не вякнули бы. Девять из десяти! — повторила она, потрясая в воздухе воздетой к потолку рюмкой. Водка стекала по ее руке, но она этого не замечала. — Даже девять с половиной.

Она наконец вспомнила о своей рюмке и залпом опрокинула остатки ее содержимого в рот.

— Конечно, — сипло продолжала она, старательно гоняя вилкой по дну банки последнюю кильку. Килька, хоть и была без головы, боролась за жизнь отчаянно и никак не желала подцепляться. — Ах ты, сволочь потрошеная, — перебила сама себя Лизка, отложила вилку в сторону и выловила кильку из банки пальцами. — Конечно, — продолжала она, облизывая пальцы и сыто икая, — если тебя повяжут, то разбираться особенно не станут, да и как тут разобраться... Эпизоды-то были? Были. Могут и к стенке, с них станется, с козлов недоенных...

— Вот спасибо, — сказала Катя, — утешила.

— А тебя утешать надо было? — комично задрала выщипанные в нитку брови Лизка. — Вот никогда бы не подумала... Я тебе дело говорю. Попадаться тебе нельзя ни в коем разе, это медицинский факт. А раз казенные харчи отпадают, то надо помаленьку обустраиваться. Бежать куда-то там — это ерунда. Так, как в Москве, нигде не спрячешься. Есть у меня идейка...

Она замолчала, непослушными пальцами выкапывая из пачки сигарету. Печальная Катя поднесла ей огоньку, и она прикурила, со второго раза попав-таки кончиком сигареты в оранжево-голубое пламя. Некоторое время она увлеченно пыхтела сигаретой, держа ее по-солдатски — огоньком в ладонь, потом стукнула кулаком по столу и снова наполнила рюмки.

— Да, — решительно сказала она. — Идея — высший класс. Не боись, Е. Скворцова, найдем мы тебе мужика — без члена, но с тремя яйцами... Давай за идею!

— А что за идея? — осторожно спросила Катя, поднимая рюмку.

— Идея... ик! Гениальная. Гениальная, понимаешь? А за гениальную идею надо выпить, пока она не протухла. За идею!

— За идею, так за идею, — согласилась Катя.

Лизка залпом хлопнула рюмку водки, и Катя вдруг поняла, что сейчас будет. Глаза у Елизаветы Петровны страшновато расфокусировались, дымящаяся сигарета выпала из ослабевших пальцев прямо в тарелку с остатками нехитрой закуски, и, если бы подоспевшая Катя не подхватила ее под мышки, Коновалова непременно свалилась бы на пол, как бревно. Катя осторожно стащила ее с табурета и поволокла в комнату, где стояла продавленная тахта. Вслед ей с кухни пел радиорепродуктор. «Как упоительны в России вечера», — доверительно и задушевно сообщал незнакомый Кате голос под аккомпанемент незатейливой, но тоже весьма задушевной музыки. Катю охватил приступ истерического хохота — такого сильного, что ей пришлось временно опустить свою ношу на пол, чтобы попросту не выронить ее. Вечера в России были и вправду упоительны во всех отношениях.

Лизка так и не успела изложить суть своей гениальной идеи. Более того, Катя почти не сомневалась, что утром та и не вспомнит, о чем шел разговор за столом, не говоря уже о том, чтобы делать какие-то конструктивные предложения. «Да ладно, — подумала она совершенно спокойно и даже умиротворенно, — ну, чего тебе еще? Приютили, обогрели... Не на нарах все-таки, не в двух шагах от параши... Получай кайф от того, что ты по-прежнему жива и по-прежнему свободна, а если ты хочешь, чтобы за тебя кто-то решал твои проблемы, обратись в ближайшее отделение милиции — у них наверняка тоже есть гениальные идеи насчет устройства твоей жизни, не слишком оригинальные, но весьма конструктивные и легко выполнимые. Нет уж, — она перевернулась на другой бок, — спасибо. Я уж как-нибудь сама. Будет день — будет и пища».

Мысли были как будто ватными, начисто лишенными дневной остроты, и Катя поняла, что засыпает, за долю секунды до того, как действительно погрузилась в сон. Спала она без сновидений и проснулась в половине одиннадцатого, чувствуя себя свежей и великолепно отдохнувшей.

Лизка приглушенно гремела посудой на кухне и что-то тихо и немелодично напевала себе под нос. Прислушавшись, все еще в блаженной утренней полудреме, Катя разобрала, что Елизавета Петровна исполняет песню, так впечатлившую ее вчера, и прыснула, окончательно просыпаясь. Открыв глаза, она некоторое время изучала низкий, давно нуждавшийся в рустовке и побелке потолок, посреди которого совершенно неуместно торчал модерновый плоский светильник — черная тарелка с кругом матового стекла. Легонько пожав плечами (в конце концов, не ей было судить Лизку Коновалову), Катя выбралась из постели и, набросив на голое тело халат, босыми ногами прошлепала в кухню.

— А, привет, соня, — улыбнулась Лизка. Без своей боевой раскраски она выглядела вполне симпатично.

— Я не Соня, — зевая во весь рот и с хрустом потягиваясь, сообщила Катя, — я Катя.

— В таком случае ты очень сонная Катя, — сказала Лизка. — Завтракать будешь?

— Обязательно, — ответила Катя. — А разве у нас что-нибудь осталось?

— Что-нибудь найдем, — оптимистично пообещала Лизка, с такой энергией намывая подсохшие за ночь тарелки, что жиденький «конский хвост» так и прыгал у нее на спине, а острые лопатки работали под тонкой тканью халата, как поршни. — В крайнем случае, наловим мышей.

Катя фыркнула.

— А здесь и мыши водятся? — спросила она.

— И мыши, и крысы, и тараканы... По весне даже муравьи забредают, — сообщила Лизка. — Леший их знает, что им тут надо, но приходят целыми муравейниками. Так что с голоду не помрем.

— Кошмар, — искренне сказала Катя. — Слушай, Лиз, — после длинной паузы нерешительно заговорила она. — Я тебе, наверное, в тягость...

— Угу, — не оборачиваясь, энергично кивнула Лизка. — Конечно, в тягость. Историю свою ты мне уже рассказала, денег у тебя нет, есть-пить тебе надо, на работу ты устроиться не можешь, потому как ни документов у тебя, ни прописки... Да ни хрена у тебя нет, даже сигареты кончились. Конечно, на фиг ты мне такая сдалась? За тебя даже замуж не выйдешь. Да и тебе стоит о жизни подумать. Что тебе здесь делать? Богатств великих у меня нет, в доме бардак, да и сама — шлюха уличная... Ну, на что тебе такие знакомые? Ночку скоротала, и ладно, и скатертью дорога...

Она уже орала во весь голос, ожесточенно гремя посудой и по-прежнему стоя к Кате спиной. Чувствуя, что вот-вот заплачет, Катя подошла к ней сзади и обхватила ее костлявые плечи.

— Ну, Лиз, — сказала она, — ну, ты чего? Ну, прости меня, дуру набитую... Ну, сморозила, Лиз, ну ладно, это я спросонья, Лиз, извини.

Плечи Лизки Коноваловой содрогнулись, всего один раз, но Катя почувствовала это сквозь выношенный ситец ее халата и изо всех сил закусила нижнюю губу, чтобы не разреветься. «Господи, — подумала она, — это сколько же времени я прожила, как механизм! Ну да, — ответила она на свой безмолвный вопрос, — как раз три года. Почти три года, если уж быть педанткой и оперировать более или менее точными цифрами. И теперь достаточно капельки нормального человеческого отношения, обыкновенной человеческой теплоты, идущей от сердца, а не от правил поведения обслуживающего персонала, чтобы заставить находящуюся в федеральном розыске Е. Скворцову распустить нюни».

— Не реви, Лизавета, — сказала она, — а то я тоже начну.

— Да чего там, — сказала Лизка Коновалова, мягко высвобождаясь и поворачиваясь к Кате лицом, — наше дело бабье.

Через полчаса они с аппетитом уминали приготовленный Лизкой омлет, в котором то и дело хрустели кусочки яичной скорлупы. Поверх омлета хлебосольная Лизка вывалила в каждую тарелку по полбанки неизменной кильки в томате. Катя заметила, что вскрытая Лизкой банка была последней. Держа в правой руке вилку, а в левой — дымящуюся сигарету, Лизка наворачивала омлет, время от времени беспечно сплевывая скорлупу на пол и перемежая это дело короткими энергичными затяжками. Глаза у нее были красными, припухшими, словно она недавно вернулась с демонстрации, которую разогнали с применением слезоточивого газа. Катя выглядела не лучше, зато чувствовала себя отменно. Похоже, она наконец-то окончательно оттаяла. Слушая Лизкину болтовню, на восемьдесят процентов состоявшую из жалоб на клиентов, Катя поймала себя на том, что ерзает на жесткой табуретке, получая от этого не вполне осознанное удовольствие. «Ого, Скворцова, — сказала она себе с ироническим удивлением, — да ты, кажется, и вправду оттаяла. Это чем же мы занимаемся, а? Что тут скажешь? Ниже пояса жизнь, судя по всему, пошла обычным порядком, как у всех нормальных баб».

— Слушай, Лизавета Петровна, — сказала она, — ты только не обижайся и не начинай снова орать. Скажи честно: с деньгами туго?

— А ты что, в спонсоры метишь? — окрысилась Лизка, но тут же махнула рукой — той, в которой была зажата вилка. — Как тебе сказать... В общем-то, сама видишь. Я ведь на себя почти не трачу.

— Копишь? — поинтересовалась Катя.

— Да ну, — отмахнулась Лизка. — На что копить-то? Квартира у меня есть — на это ума хватило, машина мне не нужна — я их, зараз, боюсь до смерти. Когда кто-то везет — это круто, а когда сама... Никак не пойму, как это получается — надавил ногой, а эта куча железа сама собой катится, да как быстро! Мебель всякая, хрустали там, золотишко — это все говно на палочке, меня от этого блевать тянет. У меня мать в Саратове живет, так я ей посылаю. Она-то думает, что я тут на заводе работаю... контролером ОТК. — Лизка прыснула, видимо, представив себя на заводе. — А то, что в квартире бардак, ты не обращай внимания. Мне так удобно, а кого не устраивает, может не смотреть.

— Меня устраивает, — сказала Катя, осторожно снимая с языка кусочек яичной скорлупы. — Люстра у тебя хорошая.

— Ага, — с гордостью согласилась Лизка. — Это я не устояла. Ладно, давай доедай, и поехали.

— Куда поехали? — удивилась Катя.

— На работу устраиваться, куда же еще, — тоже удивилась Лизка. — Я разве вчера не говорила?

— Ты сказала, что у тебя гениальная идея, а потом... гм... уснула, — пояснила Катя.

— Уснула, говоришь? — переспросила Лизка. — То-то я смотрю, что у меня башка с самого утра гудит, как царь-колокол. Ну, это ладно. Сейчас поедем, проверим мою идею. А вдруг она и вправду гениальная?

Глава 5

— Одевайся, — тяжело вздохнув, сказал похожий на колобка краснолицый бородач в очках с сильными линзами. С трудом изогнувшись в кресле, он вынул из заднего кармана джинсов носовой платок и не меньше минуты протирал им то очки, то свою обильно потеющую лысину. Закончив процедуру протирания, он принялся задумчиво копаться в бороде, словно потерял там что-то ценное и уже почти отчаялся найти, но продолжал свои поиски просто по инерции.

Катя рывком задернула молнию на джинсах, чуть не сломав при этом ноготь, и начала трясущимися руками застегивать рубашку. Она отлично видела, что Колобок уже принял решение, и знала наверняка, каким оно будет, ему вовсе не обязательно было мяться, подыскивая слова для вежливого отказа. Собственно, она не была уверена в том, что ей действительно хочется получить эту работу. Говоря по правде, ей хотелось задушить Лизку голыми руками, и этим ее желания на данный момент ограничивались. Позади, на сцене, выстроившись в ряд, одетые в облегающие трико девки отплясывали канкан. Репетировали они без музыки, и тяжелый мерный топот не мог заглушить их тяжелого дыхания, а запах пота валил с ног даже на некотором расстоянии от сцены. Катя не стала оборачиваться, ей не хотелось видеть лица свидетельниц этого унизительного осмотра, хотя она и подозревала, что те насмотрелись всякого и сами в свое время были подвергнуты точно такой же процедуре. Только для них она закончилась приемом на работу, а вот ей, судя по кислой физиономии Колобка, ничего не светило.

Катя взглянула на Лизку и поспешно отвела взгляд, принявшись ожесточенно затягивать ремень. Смотреть на Коновалову было жалко. «Если и у меня такая же плачущая рожа, то меня мало прогнать, об меня надо еще и ноги вытереть, — с остервенением подумала Катя. — Тоже мне, звезда стриптиза... Говорила же я Лизке! Уболтала, стерва, запудрила мозги»...

— Ну что, Гоша? — спросила Лизка.

«Господи Иисусе, — подумала Катя, яростно затягивая шнурки на кроссовках, — впридачу ко всему, он еще и Гоша! Ну, Гоша, что ты нам скажешь?»

— Ох, девочки, — вздохнул Гоша. — Вам как сказать: честно или не очень?

— Можно вообще ничего не говорить, — сухо сказала Катя. — Но если говорить, то, конечно, честно.

— Не ершись, — миролюбиво посоветовал Колобок, снова принимаясь протирать свои очки. — Как я понял, тебе нужна работа. Я настроен помочь, просто не могу обижать Лизку, я ей многим обязан, но, честно говоря, я не вполне представляю, как это сделать. Тихо! — прикрикнул он, видя, что Катя намеревается что-то сказать. — Тихо. Это ты сама придумала, что можешь выступать в кордебалете?

Катя отрицательно помотала опущенной головой.

— Я так и думал. Честно говоря, ты для этого дела просто мелковата. Гляди, какие кобылы. — Он мотнул бородой в сторону сцены, откуда все еще раздавался тяжелый мерный грохот подошв по дощатому настилу. — Все не ниже метра семидесяти.

Можно было бы попробоваться в стриптизе. Знаешь, этот старый трюк с пионерским галстуком и белыми носочками, его как будто специально для тебя придумали, половина старых боровов в зале с ума бы посходила, но...

Катя кивнула. Она знала, что имеет в виду Гоша. В конце концов, Колобок был не так уж плох, даже если его доброжелательность была напускной. В наше время не так уж часто удается встретить человека, который расходует свои силы хотя бы на то, чтобы казаться доброжелательным по отношению к тому, в ком он лично не заинтересован.

— Этот шрам на боку, — продолжал Гоша. — Он не слишком тебя портит, а в постели его вообще можно не заметить, но сцена... прожектора... Ты меня извини, мне правда жаль, но в этом есть что-то от... ну, я не знаю...

— От кунсткамеры, — закончила за него Катя. — Мне все ясно, и я не обижена. В любом случае, стриптиз не для меня. Извините, что отняли у вас время. Ты идешь или остаешься? — повернулась она к Лизке, которая выглядела гораздо более огорченной, чем она сама.

— Ты можешь не дергаться? — спросил Гоша, водружая на нос очки. — Я же сказал, что хочу помочь. Если хочешь знать, ты в моем вкусе. Терпеть не могу этих коров с «даблминтом» в пасти и с тупыми гляделками.

— Это комплимент? — слегка ощетиниваясь, спросила Катя.

— Вполне платонический притом, — уточнил Колобок. — Поверь, я так нагляделся на всякие телеса, что уже давным-давно никого не домогаюсь. Обычно домогаются меня. Правда, я, как правило, не очень сопротивляюсь, но это к делу не относится.

Я же сказал, что Лизке должен по гроб жизни. В общем, девочки, вы погуляйте часика полтора, а лучше два. Приедет хозяин, вместе сходим к нему, поговорим.

— Фамилия хозяина Кашпировский? — иронически поинтересовалась Катя, накидывая на плечо ремень своей спортивной сумки. Сумка была увесистой из-за лежавшего внутри пистолета с двумя обоймами.

— Его фамилия Щукин, — ответил Гоша, удивленно приподняв над краем оправы очков свои кустистые брови. — Мировой мужик, между прочим. А что?

— Я слышала, что только Кашпировский умеет убирать шрамы, — сказала Катя.

— Ни черта он не умеет, — отмахнулся розовой ладошкой Гоша. — И потом, у нас можно работать не только стриптизеркой. Я же, к примеру, работаю, хотя и не бегаю без штанов по сцене.

Катя невольно хихикнула, представив себе это зрелище.

— Да, — кивнул головой Гоша. — Боди-арт придумал Марк Твен. Помните «королевского жирафа»? Ну, ладно, катитесь-ка отсюда, мне работать надо. Комарова! — вдруг взревел он нечеловеческим голосом, повернувшись к сцене. — Комарова, халтуришь! Это танец священной коровы, а не канкан! Если тебе тяжело поднимать ноги, я тебе в два счета пайку урежу! А ну, работать!

— Крут, — сказала Катя.

— Классный парень, — отозвалась Лизка, обсасывая палочку от мороженого. — Он поможет, обязательно поможет, вот увидишь!

— Хорошо бы, — вздохнула Катя, откидываясь на спинку скамейки и вытягивая ноги. — А что это он все повторяет, что должен тебе по гроб жизни? Что ты для него такое сделала?

— Промолчала, — просто ответила Лизка.

— Промол... Ага, понятно. Извини.

— Да ты не обижайся, — немедленно принялась оправдываться Коновалова. — Просто это не мой секрет, понимаешь?

— Понимаю, понимаю, успокойся, — ответила Катя. — Не лезь не в свое дело — не придется получать по носу.

— Ну вот, — расстроилась Лизка, — теперь ты все-таки обиделась.

— Слушай, мать, — сказала Катя, — кончай этот детский сад. Честное слово, мне совершенно не нужны чужие секреты. Не надо все так усложнять. И без того выть хочется.

— А чего тебе выть? — пожала плечами Лизка. — Молодая, красивая, домой вернулась наконец-то... Только ты... это... я тебя сразу не предупредила...

— Так, — сказала Катя. — Начинается. Ну, в чем дело?

— Заведение это не простое... Как тебе сказать... В общем, сюда разные приходят. Возможно, станут предлагать... ну, сама понимаешь. Так вот, ты хорошенько смотри, с кем идти, а с кем, может, и не надо.

— Ах ты, моя заботливая, — криво усмехнувшись, протянула Катя. — Ну, просто Родина-мать. Не волнуйся, я твоих клиентов отбивать не собираюсь.

— Ой, какая ты... — с удивлением сказала Лизка. — Ой, какая ты дура... Знала бы, нипочем бы не стала с тобой связываться. Клиентов она у меня отбивать не станет! Во-первых, тебе некогда будет, а во-вторых... во-вторых, попробуй только. Я тебе тогда устрою, почище, чем в аэропорту, пожалеешь, что на свет родилась. Я ж тебе не про это толкую, а про то, что там такие клиенты бывают, которым секс уже и не нужен.

— А что им нужно? — спросила Катя.

— Ну, к примеру, пара сосков в качестве сувенира, — спокойно ответила Лизка. — А где пара сосков, там и еще что-нибудь... так, для комплекта. Ты не улыбайся. Я же говорю: туда разные приходят. По некоторым давно психушка плачет, а по некоторым — тюрьма.

— Ну, этого добра в любом кабаке навалом, — отмахнулась Катя. Полуденное солнышко совсем разморило ее, она положила голову на спинку скамьи и закрыла глаза. Солнечный свет пробивался даже сквозь веки, окрашивая темноту под ними в красный цвет. В этой полудреме последние три года Катиной жизни представлялись ей просто длинным путаным сном, от которого наутро в памяти остаются только какие-то невнятные обрывки наподобие пластмассового олененка Бемби или веселого старикана, с головы до ног покрытого татуировками почище российского уголовника. — Не волнуйся, Лизавета, — еле ворочая языком, проговорила Катя, — мне этого даром не надо.

— Ну-ну, — с сомнением произнесла Лизка. Катя услышала щелчок зажигалки, и через секунду ее ноздрей коснулся запах дыма. — Слушай, Катерина, — продолжала Коновалова, аккуратно сбивая пепел в сторонку, — надо тебя постричь, что ли. Или перекрасить.

— Ай, — лениво отмахнулась опять было задремавшая Катя. — Это еще зачем?

— Ты молодец, Скворцова, — с некоторым даже восхищением в голосе откликнулась Лизка. — Умеешь расслабляться. Прямо как кошка, честное слово. Тебя же ищут, ты что, забыла?

Катя открыла глаза и села ровно. Она уже почти заснула и теперь подслеповато щурилась, давая глазам привыкнуть к свету.

— Вот черт, — ошеломленно сказала она, — я и вправду забыла, представляешь? Вот так штука!

— Штука будет, когда нас с тобой заметут, — пообещала Лизка. — Айда в парикмахерскую, время еще есть.

— А деньги? — спросила Катя. — Сколько я могу жить за твой счет?

— Ты опять за свое? — грозно нахмурилась Коновалова. — Считай, что я тебя временно удочерила. И потом, не волнуйся: когда сяду на мель, я первым делом к тебе прибегу пару долларов стрельнуть.

...Через час они вышли из парикмахерской. Катя была острижена совсем коротко и выкрашена в иссиня-черный цвет, Лизка же щеголяла свежей спиральной завивкой на сделавшихся соломенно-желтыми волосах. Бросив прощальный взгляд в большое зеркало, висевшее в фойе парикмахерской, Катя пожала плечами: по ее мнению, она не очень-то и изменилась, разве что посвежела и стала казаться немного моложе. «Плевать, — подумала она, — какая разница. Снявши голову, по волосам не плачут. Главное, теперь никаких проблем с уходом: сполоснулась, пригладила пятерней и пошла себе».

— Ну, что теперь? — спросила она у Лизки. — Может, мне усы наклеить?

— И картонный нос заодно, — сказала та. — Не говори глупостей. Тебе, между прочим, идет.

Они пересекли людный сквер и, перейдя дорогу, вернулись в ночной клуб. Перед парадным входом стоял темно-синий «Мерседес» класса "Е", которого здесь раньше не было.

— О, — удовлетворенно сказала Лизка, — Щукин приехал. Ты, главное, не тушуйся. Он дядька хороший, но любит деловых, потому что сам деловой. И на рожон не лезь, у нас не то положение, чтобы королев из себя строить. Усвоила?

— Не вполне, — честно ответила Катя, которой полученные от Лизки инструкции показались несколько путаными и противоречивыми.

— Плевать, — решительно сказала Коновалова. — Вперед. Если он нас прогонит, тогда я просто не знаю, что и делать.

Ободренная таким сомнительным образом, Катя толкнула сплошную пластину зеркального стекла, заменявшую в этом заведении дверь, и вошла в прохладный, богато отделанный вестибюль, во второй раз за сегодняшнее утро подумав о том, что Россия далеко продвинулась вперед по пути превращения в карикатуру на Америку. Когда она покидала Москву, этот процесс уже шел полным ходом, но за три года количество перешло в качество, и теперь очень многое здесь напоминало декорации к голливудским фильмам.

Бородатый Гоша уже ждал их в пустом ресторанном зале. Девицы из кордебалета покинули наконец сцену, оставив в качестве напоминания о себе густой, тяжелый запах трудового пота, с которым яростно сражался гудящий и лязгающий кондиционер. Галантно подхватив Катю под локоток и велев Лизке ждать, Гоша устремился куда-то в недра заведения. Они миновали пустую полутемную бильярдную, прошли через выглядевший покинутым зал с игровыми автоматами, где Гоша дружески кивнул меланхолично перетиравшему бокалы бармену, пронеслись по плохо освещенному коридору, после чего не успевшая прийти в себя и сосредоточиться Катя была буквально затолкана в кабинет, по американским стандартам тянувший на контору мафиози средней руки, то есть, по местным понятиям, роскошно обставленный.

Сидевший за столом человек вопросительно поднял на них глаза, затушил в массивной мраморной пепельнице сигарету и отложил в сторону сотовый телефон, по которому не то только что закончил говорить, не то намеревался позвонить кому-то.

Он вежливо привстал и указал вошедшим на небольшой диванчик, стоявший справа от входной двери. Катя отметила, что этот Щукин, кем бы он ни был, прекрасно воспитан — он не сел, пока она не опустилась на диван, и лицо его не выражало ничего, кроме дежурной приветливости.

— Ну, Георгий Иванович, — обратился он к Гоше, — я тебя слушаю. Очередная протеже?

— Надо бы помочь, Алексей Петрович, — кивнул Гоша. — Девушка хорошая.

— Что ж к себе не берешь, если хорошая? — спросил Щукин. — Вы не обращайте внимания, — повернувшись к Кате, попросил он, — деловые вопросы требуют делового подхода.

— Гм, — сказала Катя.

— Применения не нашел, — развел руками Гоша. — Для балета жидковата, а для стриптиза... в общем, тоже не годится.

— Ну да? — не поверил Щукин. — Впрочем, тебе виднее. Кто привел?

— Коновалова.

— Ах, Коновалова... Вот что, Георгий Иванович.

Ты иди, а мы с девушкой тут потолкуем. Я посмотрю, что можно сделать.

Гоша поднялся и ушел, напоследок незаметно подмигнув Кате. Это ее не слишком успокоило: Щукин, хоть и выглядел, как обещал Гоша, мировым мужиком, был, похоже, очень и очень непрост, и Катя не видела причин, по которым хозяин процветающего заведения стал бы связываться с подозрительной беспаспортной девицей, пришедшей прямиком с улицы, вряд ли то, что ее привела Лизка Коновалова, могло служить надежной рекомендацией. Кроме того, ее очень беспокоил предстоящий разговор: несмотря на свою довольно бурную жизнь, она так и не научилась решать деловые вопросы через постель... или, как в данном случае, через диван, хотя и не сомневалась, что большинство женщин только так и поступает, во всяком случае, до тех пор, пока это позволяет их внешность. Конечно, Щукин был красив — широкие плечи, волевой подбородок, твердая линия красиво очерченных губ, глубокие серые глаза под высоким лбом, отлично вылепленный нос, благородная седина на висках — все это, не говоря уже о «Мерседесе», выглядело весьма привлекательно, но Кате почему-то всегда казалось, что вопросы трудоустройства и секс лежат в разных областях человеческих взаимоотношений.

«Впрочем, — сказала она себе, — в моем положении особенно выбирать не приходится. Наше с тобой положение, Скворцова, таково, что если наши взгляды в чем-то расходятся с действительностью, то менять придется не действительность, а именно взгляды. Потерпишь, мать твою! Если бы ты дала себе труд потерпеть тогда, три года назад, то не влипла бы в историю, которая в конце концов привела тебя сюда».

— Итак, — сказал Щукин, откидываясь на спинку кресла, — то, что вас привела сюда Коновалова, наводит на определенные размышления. Вы молодая, симпатичная и явно неглупая особа, тем не менее приходите сюда по протекции уличной... э-э-э... да что там! — уличной девицы легкого поведения. Из этого следует вывод, что у вас проблемы, причем, возможно, немаленькие. Я не любопытен и не привык совать нос в чужие дела, но, принимая человека на работу, я должен знать, чего мне ожидать впоследствии. Итак, чего вам не хватает в этой жизни?

Катя вздохнула. Нужно было быстренько решать, что сказать, а чего не говорить этому симпатичному Алексею Петровичу. Он вполне недвусмысленно брал быка за рога, вызывая ее на откровенность, и Катя испытывала сильнейшее искушение рассказать все, как есть, — она чувствовала себя чересчур старой и уставшей для вранья. Хотя, с другой стороны, для тюрьмы и смерти она ощущала себя еще недостаточно повзрослевшей. После секундного колебания она выбрала золотую середину: не правду, но полуправду, точнее, неполную версию правды, которая зачастую скрывает истинное положение вещей лучше любой лжи.

— Многого, — снова вздохнув, ответила она. — Денег, жилья, работы... паспорта.

— Паспорта или прописки? — уточнил внимательно слушавший Щукин.

— И того, и другого, — честно ответила Катя.

— Вы не похожи на человека, который, проведя всю жизнь в отрезанном от всего мира горном селении, спустился в долину за солью, заблудился и забрел в Москву, — заметил на это Щукин. — Следовательно, паспорт у вас был, а потом его не стало. Почему?

— Знаете, — сказала Катя, — я, пожалуй, лучше пойду.

— Сидеть, — негромко, но очень властно приказал Щукин. — А что вы скажете, если я прямо сейчас вызову милицию?

— Ничего не скажу, — стараясь, чтобы голос звучал спокойно, ответила Катя, опуская руку в стоявшую у нее на коленях сумку. — Я застрелю вас молча.

— Вот так штука, — сказал Щукин. — Вот спасибо Коноваловой, подбросила ценный кадр... А вы уверены, что не промахнетесь?

Катя улыбнулась ему без малейшего намека на веселье. Похоже, эта улыбка убедила хозяина ночного клуба лучше всяких слов.

— Ладно, — сказал он. — Забудем о милиции. В бегах?

Катя кивнула.

— Срок? — спросил Щукин. Он по-прежнему был предельно корректен, но доброжелательную улыбку как ветром сдуло. Теперь это был бизнесмен, обсуждающий условия рискованной сделки.

— Будет, когда поймают, — ответила Катя.

— И давно ловят?

— Скоро три года.

Щукин неопределенно хмыкнул, закурил и немного повращался из стороны в сторону в своем кресле. Затем, приняв, как видно, какое-то решение, снова повернулся к Кате.

— Хорошо, — заговорил он. — У меня есть работа. Платить пока что буду немного... Думаю, вдаваться в причины не имеет смысла, они ясны и без этого... Ноги у тебя красивые?

Катя поперхнулась.

— Ноги? — переспросила она. — Ноги как ноги...

— А ну, встань, — скомандовал Щукин.

Катя встала. «Если опять заставят раздеваться, плюну ему в морду и уйду, — решила вдруг она. — Это, конечно, будет совсем не деловой подход, но сколько, черт возьми, можно?!» Однако раздеваться ей не пришлось. Щукин окинул ее быстрым оценивающим взглядом и пожал плечами.

— Действительно, — сказал он, — ноги как ноги. Очень даже неплохие ноги. И грудь вроде бы не на спине. Почему же тебя Гоша в стриптиз не взял?

— Из-за шрама, — ответила Катя. — На боку.

— Ну, это ладно, — махнул рукой Щукин. — Садись. Возьму тебя официанткой... Но если поймаю на обсчете, пеняй на себя. На чай бери сколько влезет, но обманывать не смей. У нас тут довольно строгие порядки, имей в виду.

— Разыскивают меня не за это, — ответила Катя, — если вы это имеете в виду.

— Что имею, то и введу, — совсем уже по-свойски заверил ее Щукин. — Пока свободна, а в пять часов чтобы была на кухне. Найдешь там Веру Антоновну, скажешь, что ты новая официантка. Все, ступай.

— Спасибо, — сказала Катя, но Щукин только рассеянно кивнул в ответ, он уже снова держал в руке телефонную трубку и набирал чей-то номер, держа сигарету в углу рта и морщась от разъедавшего глаза дыма.

— Привет, — сказал Щукин своему абоненту, когда дверь за Катей закрылась. — Нужно, чтобы ты подъехал сегодня вечером. Ага... Да, да. Посмотреть на мое последнее приобретение.

Он глубоко затянулся, слушая своего невидимого собеседника, чему-то негромко рассмеялся и бросил быстрый взгляд на дверь.

— Нет, — сказал он, — на этот раз — нет... Вот именно, и довольно симпатичная притом. Такая, знаешь ли... Ну, сам посмотришь. Все, пока. Жду.

Он положил трубку и еще некоторое время задумчиво смотрел на дверь, прежде чем приняться за свои повседневные дела.

Дребезжащий двенадцати летний «Эскорт», подпрыгнув на выбоине, свернул на Штурвальную. Сидевшая за рулем пышногрудая блондинка от толчка выронила зажатую в ярко накрашенных пухлых губах сигарету и коротко, по-солдатски выматерилась, сразу разрушив тщательно создаваемый образ томной экзальтированной особы. Примостившаяся на заднем сиденье Катя с трудом сдержала смешок. Лизкина подруга Лилек стала выглядеть гораздо более симпатичной, как только перестала корчить из себя Мерилин Монро.

— Вот козлы, — сказала Лилек, кося одним глазом вниз и нашаривая подошвой левой ноги тлеющий окурок. — Дорожный налог дерут, а по дорогам не проехать. Неделю назад подвеску ремонтировала, а она опять стучит.

Катя, за три года более или менее освоившая автомобильные премудрости, могла бы указать ей на ошибку — стучала вовсе не подвеска, а клапаны, но затевать дискуссию ей было лень. День выдался не из легких, а уж вечер и почти вся ночь вообще не лезли ни в какие ворота. Так интенсивно и насыщенно Катя не жила уже давненько, и теперь ее единственным желанием было заползти под одеяло и закрыть глаза.

...Вера Антоновна оказалась тем, что некоторые называют гром-бабой, а иные — фельдфебелем в юбке. Кате так и не удалось до конца уяснить, какую строчку занимает эта дама в табеле о рангах ночного клуба «Омикрон» и как именуется ее должность в официальных документах, но суть в общих чертах была ясна: она командовала официантками и справлялась со своей работой так, что любо-дорого было глянуть. Со стороны. Вблизи же Вера Антоновна выглядела человеком, с которым лучше было не связываться, будь он даже тысячу раз неправ. Голос ее громыхал и лязгал, как гусеницы мчащегося на полной скорости танка, огромный, обтянутый, несмотря на жару, синим сукном бюст стремительно рассекал облака кухонного пара, как нос авианосца «Китти Хоук», а квадратное красное лицо в обрамлении седеющих кудряшек рдело на почти двухметровой высоте подобно тревожному огню маяка, сверкающему сквозь бурю и мглу. У нее были бесцветные глаза с желтоватыми белками, довольно густые черные усы и полный рот железных зубов, которыми она, казалось, при желании могла бы свободно перегрызть водопроводную трубу.

«Черт побери, подумала Катя, — в присутствии этой бабищи только и остается, что лепетать и надеяться, что она не станет сразу набрасываться на тебя с кулаками, а хотя бы дослушает до конца». Выслушав Катин лепет, Вера Антоновна презрительно глянула на нее сверху вниз, издала протяжный полувздох-полустон, полный сдерживаемого негодования на судьбу, которая все время занимается ерундой сама и заставляет заниматься тем же ее, и сказала глубоким басом, нимало не заботясь о том, что ее голос отчетливо слышен во всех уголках обширной ресторанной кухни:

— Очередная шлюшка... Официанткой работала когда-нибудь? Медицинская книжка есть? Паспорт есть? Что-нибудь есть у тебя?

В ответ на каждый вопрос Катя только коротко и отрицательно трясла головой, давая понять, что ничего подобного у нее нет, а возможно, и никогда не было. Смотреть в лицо грозной церберше она не отваживалась.

Пронаблюдав за этой пантомимой с высоты своего огромного роста, Вера Антоновна несколько озадаченно подняла брови и некоторое время разглядывала Катину склоненную макушку так, словно собиралась взглядом просверлить в ней дыру и посмотреть, что же там все-таки имеется.

— Что, ничего нет? — недоверчиво переспросила она. Катя снова помотала головой. — И даже сифилиса? А туберкулез? Что, и этого нет? А совесть?

Катя, подумав, нерешительно кивнула. «Ну и ну, — подумала она. — Если бы эта тетенька, а не Щукин, пытала меня сегодня утром, я бы, пожалуй, раскололась. Ей бы в ментовке работать, чего она тут зря пропадает...»

— Ну вот, — вполне удовлетворенная последним, с позволения сказать, ответом, пробасила Вера Антоновна. — А ты говоришь, ничего нет...

То, что Катя вообще ничего не говорила, ее, похоже, волновало очень мало: судя по всему, она привыкла, что ее разговоры с подчиненными, — это, как правило, монологи.

— А вы чего зубы сушите?! — рявкнула она на кучку поваров и официанток, собравшихся, чтобы поглазеть на бесплатное представление. — Вам что, работу найти?

Кучка молча и вполне незаметно рассосалась, словно ее здесь и вовсе не было.

— Завтра пойдешь в поликлинику, пройдешь медкомиссию, — сказала Вера Антоновна. — Молчать! Я дам записку, тебя примут без паспорта. Плевать на твой паспорт, но если проверка СЭС застукает тебя без медицинской книжки, я тебе задницу в клочья порву. Ясно?

Катя кивнула.

— И не вздумай воровать, — продолжала Вера Антоновна. — Вам, подстилкам бестолковым, специально платят, как людям, чтобы к рукам ничего не прилипало. Учти, я тебе не Щукин, улыбаться не буду — вякнуть не успеешь, как с голой задницей на улице окажешься. Идем, тряпки выдам.

«Тряпки» оказались мини-платьицем из какого-то блестящего, жгуче-красного материала, цветом живо напомнившего Кате ее блаженной памяти «Додж», так и оставшийся бесприютно торчать на лужайке рядом с уткнувшимся носом в траву пластмассовым Бемби. Спереди платье едва-едва прикрывало соски, а вырез сзади спускался ниже поясницы. Юбка была чисто символической, и Кате вспомнилась старая шутка насчет мини-юбки и макси-пояса, только в применении к ее рабочей одежде это вовсе не выглядело шуткой. Теперь ей стало понятно, почему Щукина так интересовали ее ноги — здешняя униформа открывала их на всю длину, и хозяин заведения заботился о том, чтобы это зрелище не испортило клиентам аппетита, что было с его стороны вполне естественно.

Примерив этот наряд перед зеркалом, Катя поморщилась — видок у нее был еще тот. Это было не платье, а сексуальный транспарант, более откровенный, чем даже прямое предложение подобных услуг по сходной цене. С некоторым удивлением Катя заметила, что грубая сексуальность этой спецодежды находит в ее душе довольно живой отклик. «Мама дорогая, — подумала она. — Скворцова, ты окончательно сошла с катушек. Уж не собираешься ли ты трахнуться с зеркалом?» Она нахмурилась и поспешно отвернулась от зеркала, потому что ответ на этот вопрос был скорее утвердительным, по крайней мере, в данный момент.

Впрочем, полчаса спустя ей стало не до исследования собственных сексуальных отклонений, так как ресторанный зал начал заполняться публикой.

Для начала ей поручили уборку грязной посуды. В принципе, на большее она и не рассчитывала, особенно в первый день. Лавируя между столиками со своей вихляющейся и дребезжащей тележкой, она очень быстро позабыла о том, во что одета и как выглядит: в ресторане стоял ад кромешный, в темноте в такт музыке переливался разными цветами слоистый табачный дым, на сцене полуголые девицы постепенно превращались в абсолютно голых. Однако Катя могла разглядеть не слишком много — официанток не хватало, и вскоре ей пришлось, оставив тележку с грязной посудой, начать разносить спиртное. Спустя полтора часа она уже ничего не соображала, автоматически выполняя команды Веры Антоновны, которая, подобно боевому генералу образца восемьсот двенадцатого года, стоящему на поле сражения под градом вражеских ядер, возвышалась в дверях кухни и отдавала приказы своим громоподобным голосом, едва различимым в грохоте и завываниях музыки.

Катя носилась вперед и назад, бездумно выполняя приказы, как дрессированная собачка. Теперь ей было наплевать на недвусмысленный сексуальный призыв, заключенный в ее платье. Она была до смерти рада, что эта красная тряпка хорошо вентилируется, и заботилась только о том, чтобы с непривычки не сломать лодыжку, сверзившись с восьмисантиметровых «шпилек». Все вокруг смешалось в кишащий водоворот тьмы и света, из которого выныривали то свирепое усатое лицо Веры Антоновны, то подсвеченные синим светом прожектора томно извивающиеся ягодицы на сцене, то клубы пара в кухне, то пулеметные вспышки стробоскопа, выхватывающие из тьмы потные лица танцующих...

Из состояния прострации ее вывело ощущение горячей потной ладони, которая легла на внутреннюю поверхность ее бедра повыше колена — гораздо выше. Катя мгновенно пришла в сознание, только теперь заметив, что довольно долго пребывала в полуобморочном состоянии движущегося на автопилоте человека. Горевшая на столике свеча освещала сыто ухмыляющееся запрокинутое лицо, двумя оранжевыми огоньками отражаясь в линзах очков. Только что поставленный Катей на столик графинчик с коньяком сверкал в ее лучах, как огромный кусок прозрачного янтаря.

Пока Катя, удивленно вздернув брови, смотрела на ни с того ни с сего принявшегося лапать ее человека, потная ладонь, сжимаясь и разжимаясь, горячим пауком переползла еще выше, преспокойно скользнув под юбку. Весь сегодняшний сумасшедший день с бредовыми разговорами, бесцеремонными осмотрами и Лизкиными предупреждениями насчет «всяких», которые будут «предлагать», скачком вернулся к Кате, и она с трудом сдержала себя, чтобы не врезать опустевшим подносом прямо по этой лысеющей башке. Конечно, женщина, любая женщина, существует, в частности, и для того, чтобы принимать или отклонять нескромные предложения, но она вправе рассчитывать на то, чтобы эти предложения для начала высказывались устно!

Этот же приятель молчал, как рыба. Вполне возможно, он и не собирался делать никаких предложений, довольствуясь приятными осязательными ощущениями. Его можно было понять: сочетание алкоголя, стриптиза и дурного воспитания — весьма взрывоопасная смесь, а официантки во все времена полуофициально служили именно для того, чтобы их похлопывали, пощипывали и вообще пощупывали, но Катя пока что не ощущала себя достаточно вошедшей в эту роль.

Она аккуратно взяла заплутавшую в недрах ее спецодежды руку двумя пальцами за запястье и не менее аккуратно положила ее на стол, готовясь в случае необходимости хорошенько двинуть потерявшего ориентацию во времени и пространстве клиента коленом. Для этого пришлось бы довольно высоко задрать ногу и, пожалуй, сверкнуть трусиками, но Катя полагала, что в этом заведении ее трусики вряд ли привлекут слишком много внимания.

Клиент, впрочем, не стал упорствовать — коротко и не слишком приятно улыбнувшись, он переключил свое внимание на сцену, целиком уйдя в созерцание незатейливой пантомимы, которую показывали две обнаженные, причудливо расписанные черно-белыми разводами девицы. Катя вспомнила «королевского жирафа» и заспешила в сторону кухни.

Вера Антоновна одобрительно кивнула пробегавшей мимо Кате. Она, оказывается, видела все получше следящей телекамеры, и Катины инстинктивные действия каким-то образом оказались единственно правильным, по ее мнению, выходом из сложившейся ситуации. «Что ж, — подумала Катя, — и на том спасибо. Одобрение начальства — приятная вещь, особенно когда у тебя нет выбора».

Через полчаса Катя почувствовала, что еще немного и она просто упадет. Она сто лет не носила высоких каблуков. Говоря по совести, она их вообще почти никогда не носила, и теперь лодыжки у нее гудели, как после восхождения на Джомолунгму. Вдобавок она подозревала, что в туфлях у нее полно крови, во всяком случае, то, что пятки у нее стерты до мяса задниками туфель, казалось неопровержимым медицинским фактом. Бдительная Вера Антоновна, заметив, что конец близок, перехватила ее по дороге в моечное отделение, с трудом отлепила от тележки с грязной посудой, в которую Катя вцепилась мертвой хваткой, и прислонила ее к выложенной белым кафелем стене.

— Куришь? — спросила она, и Катя снова кивнула, но на этот раз уже просто потому, что у нее не осталось сил на разговоры. — Пойдешь по коридору до конца, — стала инструктировать ее Вера Антоновна. — Справа будет комната отдыха. Сигареты и спички в ящике стола. Полежи на диване, покури. Ноги задери на спинку, туфли сними. Если нужен пластырь, он в соседнем ящике. Даю двадцать минут, часы там есть, висят на стене. Вперед.

Оставив без внимания Катино хриплое «спасибо», она поймала за рукав охранника, заскочившего на кухню перехватить что-нибудь на скорую руку, и вручила ему тележку с посудой. Охранник что-то недовольно проворчал, но очень, очень тихо, и покатил тележку в мойку.

В отделке комнаты отдыха Катя не усмотрела никаких изысков, что было вполне понятно, учитывая местный менталитет. Никаких стеклопакетов и евросветильников здесь не было, но зато стоял большой, очень удобный диван, словно созданный для того, чтобы на нем отдыхали усталые официантки, недавно прибывшие в Россию и не успевшие акклиматизироваться. По мнению Кати, этот диван стоил всех стеклопакетов мира, вместе взятых. Кое-как доковыляв до него на негнущихся ногах, она рухнула в податливые велюровые глубины и испустила протяжный вздох облегчения. Сбросив опостылевшие туфли, она осмотрела свои многострадальные пятки и убедилась, что дела обстоят далеко не так плохо, как ей казалось. Тем не менее о них стоило позаботиться, пока образовавшиеся волдыри не лопнули.

Она дотянулась до стола и, выдвинув оба ящика, нашла сигареты, спички и несколько одноразовых упаковок бактерицидного пластыря. Электрические часы висели прямо над дверью. Катя засекла по ним время, с наслаждением закурила и, сбросив чулки, принялась заклеивать свои пятки. Затем, она вытянулась на диване, забросив голые ноги на подлокотник и шевеля пальцами. Это было здорово — куда лучше, чем «Катти Сарк» и даже «Джим Бим». Пуская в потолок ленивые струи дыма, она вспомнила старый еврейский анекдот о том, как раввин посоветовал одному из своих соотечественников, который жаловался на тесноту в доме, купить корову. В доме, конечно же, стало еще теснее, и, продав по совету того же раввина злосчастное животное, бедный еврей вздохнул с облегчением. «Вот чего тебе не хватало в твоей вонючей Америке, Скворцова, — закрыв для полноты кайфа глаза, думала Катя. — Надо было устроиться официанткой в „Макдональдс“, и эврисинг было бы о'кей. Главное, никаких моральных терзаний — напахался и упал мордой в подушку. Отсюда вывод: все зло в мире происходит не от женщин — это придумали импотенты с дурным запахом изо рта, а от избытка свободного времени. Об этом, между прочим, все газеты трубили еще во времена застоя...»

Она открыла глаза, чтобы взглянуть на часы. Ее двадцать минут еще не истекли, но вот кайф явно кончился: прямо под часами стоял, нехорошо улыбаясь, давешний очкарик. Катин взгляд скользнул по его лицу и, минуя прочие подробности, уперся в ширинку очкариковых джинсов, под которой без труда просматривалось некое цилиндрическое уплотнение. Катя живо представила, как она выглядит со стороны: мизерное платьице сбилось, голые ноги закинуты на подлокотник дивана, одна рука свисает до пола, другая — под головой, туфли разбросаны, чулки на столе... Если чего-то и не хватало, так это ярлычка с ценой... Впрочем, кто их тут знает, может быть, услуги такого рода входят в стоимость входного билета?

Очкарик шагнул вперед, продолжая нехорошо улыбаться, и Катя, одним движением сбросив ноги на пол, вскочила, будто подброшенная мощной пружиной.

— Даже и не мечтай, — предупредила она. Усталости как не бывало.

— Да мне ведь только посмотреть, — голосом, которым разговаривают с капризными детьми, произнес очкарик. — Ну и, может быть, пощупать. А там — как сама захочешь.

Катя, забывшись, сделала шаг назад, ударилась икрами о мягкий край сиденья и, потеряв равновесие, со всего маху плюхнулась на диван. Очкарик немедленно бросился вперед. Его отвисающий живот колыхался внутри просторной рубашки, как наполненный глицерином воздушный шар, а нехорошая улыбочка раздалась вширь до упора, превратившись в кретинический оскал вошедшего в охоту самца. Ему было хорошо за сорок, и он уже стремительно терял форму, оплывая от плеч к бедрам, но все еще был довольно силен, во всяком случае, гораздо сильнее субтильной Кати Скворцовой. Он смахнул ее выставленные в попытке защититься руки, как ненужные хворостинки, и навалился на нее своей остро пахнущей дорогим парфюмом, потом, коньяком и недавно съеденной пищей тушей, причиняя боль, задирая платье и пытаясь разорвать белье.

Паника взорвалась в Катином мозгу, как осветительная ракета, начисто ослепив ее и лишив способности рассуждать.

Она отчаянно забилась, колотя руками и ногами куда попало, словно попала под обвал, желая только одного: чтобы эта вонючая, отвратительная тяжесть как можно скорее убралась прочь от нее. Она укусила руку, пытавшуюся зажать ей рот. У нее и в мыслях не было кричать, но ощущение потной ладони на лице вызывало тошноту. Она сбила с насильника очки, которые с тихим треском разбились на плиточном полу. Очкарик зашипел от боли и наотмашь ударил ее по лицу. Левая щека мгновенно онемела, словно стоматолог переборщил с обезболивающим, и тогда Катя, тоже зашипев, вонзила ногти в это ненавистное лицо, целя в глаза, и с нажимом провела ими сверху вниз. Толстяк взвыл и отшатнулся, и тогда она изо всех сил оттолкнула его прочь обеими ногами.

Глава 6

Старенький «Форд» снова тряхнуло на выбоине, и Катя открыла глаза, уверенная, что они приехали.

— Блин, Коновалова, барала я твою Штурвальную, — с чувством сказала Лилек. Она вела машину, глядя себе под ноги, на пол кабины, видимо, все еще пыталась найти и затоптать упавший бычок, отчего и угодила в очередную яму. Катя поняла, что прошло всего несколько секунд с того момента, как она прикрыла глаза.

— На дорогу смотри, — сварливо ответила Лизка. — Вот вмажемся в столб, будешь знать, как за рулем курить.

— Она, блин, еще и учит, — возмутилась Лилек, но действительно перевела взгляд на дорогу и как раз вовремя, чтобы разминуться с поливочной машиной.

Удача сопутствовала ей только частично — разминуться-то она разминулась, но вот поднять стекло уже не успела, так что даже сидевшей сзади Кате досталась небольшая порция освежающей влаги.

— Ах ты, вонючка! — воскликнула Лилек под совершенно неприличный гогот Коноваловой, которая буквально корчилась от смеха на своем мокром сиденье. — Ах ты, мурло лимитное! Стрикулист! Биде на колесах!

Коновалова зашлась совершенно, и даже Катя, не выдержав, прыснула, зажав рот ладонью, — смеяться было больно. Лилек окинула их сочувственным взглядом здорового человека, вынужденного коротать время в компании безнадежных недоумков.

— Они еще и смеются, — с горьким недоумением проговорила она. — Одна б... — неудачница, а другая целка-героиня. Вы себя-то видели? — повысив голос, спросила она и сама захохотала, как сумасшедшая, так, что ей даже пришлось ненадолго остановить машину.

«Да уж, — подумала Катя, когда „эскорт“ снова тронулся в путь. — Уж что да, то да. За что люблю таких баб, как этот вот Лилек, так это за умение как бы между делом очень точно называть вещи своими именами. Что героиня, то героиня... Насчет всего остального — это она, как говорится, со зла, хотя...»

Хотя в чем-то главном Лилек была права на все сто: в незапамятные времена утратив физическую девственность, в глубине души Катя так и осталась немного романтичной старой девой, которая, сидя у окошка с книгой на коленях, ждет сказочной любви и постепенно выживает из ума.

«Вот дерьмо, — подумала Катя, — да ничего подобного! Просто он меня достал. Когда собираешься подкатиться к бабе, надо, как минимум, спросить, есть ли у нее настроение. В конце концов, даже если хочешь ее изнасиловать, не мешает для начала почистить зубы или хотя бы прополоскать рот. По идее, должно быть так, хотя теория и практика, как известно, пересекаются редко и в самых неожиданных местах. Ну и черт с ним, — решила она, — не он первый, не он последний. Полежит, полежит да и оклемается со временем. В другой раз трижды подумает, прежде чем переходить к силовым методам борьбы с переполнением семенных желез...» Потная туша очкарика стояла перед глазами...

...Отшатнувшись, очкарик с трудом сохранил равновесие, смешно замахав руками.

— Ах ты, сучка, — с некоторым удивлением в голосе произнес он, снова подаваясь вперед. — Ну, теперь держись. Неделю будешь ноги колесом держать.

Он попытался снова навалиться на Катю, но та, не мудрствуя лукаво, опять выстрелила в него обеими ногами, сначала поджав их под себя, а потом с силой распрямив, никуда особенно при этом не целясь. Двойной удар пятками пришелся сексуальному гиганту в живот, отбросив его на добрых полметра и согнув пополам — так, словно он растерял целую пригоршню мелочи и теперь внимательно разглядывал пол в поисках закатившихся куда-то монеток. Он с трудом поднял к Кате побагровевшее лицо, по которому ленивыми темными ручейками стекала кровь из глубоких продольных царапин, оставленных Катиными ногтями.

— Ты... что делаешь... ссука? — с натугой выдавил он, неуверенно делая коротенький шаг вперед.

Катя вскочила и попыталась прошмыгнуть мимо него к выходу, но он с неожиданной резвостью выбросил вперед и в сторону левую руку, цепко ухватив ее за подол платья. Платье радостно затрещало, словно всю свою жизнь ждало этого случая. Почему-то именно это звук достал Катю окончательно, перелив бестолково бурлившую внутри нее панику в законченную, классически совершенную форму холодного бешенства. Она еще раз рванулась, просто чтобы выиграть пару секунд и дать ненависти окончательно выкристаллизоваться, а потом, отставив в сторону острый локоть, сделала резкое вращательное движение корпусом, одновременно нанеся сокрушительный удар локтем. Она била вслепую, но промахнуться было просто невозможно. Катя сильно ушибла локоть и почувствовала, как под ним что-то подалось с отчетливым мокрым хрустом.

Сжимавшая ее подол ладонь разжалась, и толстяк издал звук, похожий на вопль сирены заблудившегося в тумане корабля.

Катя развернулась к нему лицом, почувствовав, как по обнаженной коже бедер медленно сползают трусики, — этот боров порвал резинку. Теперь ей мало было пресечь его поползновения. Как ни прискорбно было это сознавать, но она хотела его убить или, как минимум, покалечить.

Теперь герой-любовник прижимал обе ладони к носу, хотя все еще сохранял согнутое положение. Глаза его опасно выпучились, а между пальцами обильно текла кровь, капая на плиточный пол. Катя с мрачным удовлетворением отметила, что у него наверняка сломан нос. Она дождалась, когда очкарик очухается настолько, чтобы перевести на нее свой ошеломленный взгляд, и только тогда с размаху ударила его по шее — снова локтем. Он был отличным оружием — очкарик охнул и рухнул на колени, уперевшись одной рукой в пол, чтобы не воткнуться в него расквашенной физиономией. Катя прицелилась было пнуть его в брюхо, но передумала — отвести душу можно было и более действенным способом. Она взяла за спинку тяжелый деревянный стул, стоявший возле стола, и с натугой занесла его над головой.

— А ведь я предупреждала, — сказала она, — даже не мечтай.

Очкарик повернул голову и посмотрел на нее снизу вверх. В его глазах был ужас, и он приподнял свободную руку в слабой попытке защититься. Из горла его вырвалось слабое хриплое поскуливание, с нижней губы к полу протянулась рубиновая нитка кровавой слюны.

— Что здесь происходит? — раздался со стороны дверей лязгающий командный голос Веры Антоновны. — Немедленно опусти стул!

— Сейчас, — не оборачиваясь, ответила Катя и в полном соответствии с полученным приказом резко опустила стул на спину стоявшего на четвереньках человека. Стул с треском развалился у нее в руках.

«Как в кино», — отстраненно подумала Катя.

Очкарик тихо, даже как-то обиженно хрюкнул и плашмя, со стуком упал на пол, испустив напоследок протяжный вздох, словно прилег отдохнуть после долгой и трудной дороги.

— Фу, — сказала Катя. — Извините. Я, пожалуй, пойду.

— Так и пойдешь? — спросила Вера Антоновна, неодобрительно оглядывая ее с высоты своего гренадерского роста.

Катя посмотрела вниз, нерешительно провела руками по разорванному платью и замерла в задумчивости, не зная, как поступить с трусиками: то ли попытаться их поддернуть, то ли попросту переступить через них.

— Ну, по-моему, большого выбора у меня нет, — сказала она наконец, мимолетно удивившись тому, что больше не испытывает робости перед огромной администраторшей. Она сгребла в горсть валявшиеся на столе чулки и принялась совать левую ногу в туфлю. Это ей почему-то никак не удавалось, и она пинком отшвырнула туфлю в угол.

Сделав шаг в направлении двери, она налетела на Веру Антоновну, стоявшую непоколебимо, как скала. Та уперлась в Катину грудь огромной, как лопасть весла, ладонью и толчком усадила ее обратно на диван.

— Сидеть, — скомандовала она — негромко, но с очень точно схваченной интонацией дрессировщика, всю жизнь проработавшего с крупными хищниками.

Катя расслабилась — все равно сил на то, чтобы вышибить дух из этой чугунной бабищи, у нее уже не осталось.

Вера Антоновна, не двигаясь с места, внимательно осмотрела распластавшегося на полу человека и издала неопределенный звук — наполовину фырканье, наполовину хрюканье, означавший у нее высшую степень презрения.

— Допрыгался, — не совсем понятно сказала она и повернулась к Кате. — Посиди здесь, я скоро вернусь. Вот тебе на случай, если он очухается и решит побуянить.

Она протянула Кате газовый баллончик.

— Слезогонка, — пояснила она. — Хотя я очень сомневаюсь, что тебе это пригодится.

Катя безучастно кивнула, вставляя в прыгающие губы сигарету. Вера Антоновна, твердо чеканя шаг, покинула комнату отдыха. Катя чиркнула зажигалкой, но замерла, так и не прикурив, потому что услышала, как в замке со звонким щелчком повернулся ключ.

Катя вскинула голову, настороженно вглядываясь в гладкую панель двери. «Черт, — пронеслось у нее в голове, — неужели вляпалась? В первый же день... Где „скорая“, там и милиция. Кто, скажут, уважаемого человека стулом по хребтине отоварил? Пожалуйте, дамочка, в отделение, прояснять вас будем... И пистолет в раздевалке, и дверь заперта. Как же это меня угораздило?»

Она несильно, но с большим чувством пнула разлегшегося на полу очкарика. Тот опять хрюкнул, давая знать, что жив, но не вполне здоров, и попытался приподняться. Катя брезгливо отодвинулась от него подальше, на всякий случай взяв со стола газовый баллончик.

Ну, и что теперь? Катя начинала подозревать, что обладает особым талантом притягивать неприятности, как металлические предметы, по слухам, притягивают к себе молнию. Или это относится просто к высоким предметам, а вовсе не к металлическим? «Господи, да какая разница, — подумала она с отчаянием. — Я-то не высокая и, тем более, не железная, за что же в меня-то лупит и лупит, как в бубен?»

Самым паршивым в сложившейся ситуации, по мнению Кати, было то, что в комнате отдыха, как оказалось, начисто отсутствовали окна. Какие уж тут стеклопакеты... Вот и целуйся теперь со своим диваном...

Она прицельно стряхнула пепел с кончика сигареты очкарику на плешь. Тот замычал и приподнялся на руках, тяжело мотая головой. Лицо его превратилось в красно-синий лаково поблескивающий кочан. Катя испуганно вжалась в угол дивана, выставив перед собой баллончик, но очкарик, устав от своих усилий, снова шмякнулся на пол и остался лежать, тихо постанывая.

Катя встала и, обогнув его по широкой дуге, подобрала с пола ножку развалившегося стула. «Наверняка импортный, — подумала она про стул. — Наш бы выдержал. А вот так мы и поступим, — внезапно успокаиваясь, решила она, стоя перед дверью с газовым баллончиком в одной руке и с ножкой от стула в другой. — Администраторшу жалко, она вроде бы очень даже ничего, но терять нечего, а Вера Антоновна, в конце концов, женщина крепкая, переживет. Пусть только дверь откроют, я им устрою сюрприз».

Словно в ответ на ее мысли щелкнул отпираемый замок. Катя шагнула вперед, вытянув перед собой руку с баллончиком и занеся над головой свою импровизированную дубину. Дверь открылась, и шагнувший в комнату Щукин округлил глаза, увидев воинственную Катю.

То, что это оказался Щукин, Катю нисколько не смутило. Она собиралась прорываться на свободу, невзирая на лица, но за спиной у хозяина обнаружилось целых три охранника, причем таких огромных, что составлявшая третью линию обороны Вера Антоновна выглядела на их фоне Дюймовочкой. Катя сразу поняла, что пробиться не удастся, и опустила свое оружие.

— Пр-р-релестно, — сказал Щукин, иронически разглядывая Катю. — Оч-чень мило и просто распрекрасно. Свобода, зовущая народ на баррикады... Или как там называлась эта картина? Черт, не помню. Но костюм в чем-то главном точно такой же. Вот только бельишко не мешало бы подобрать.

Катя быстро взглянула вниз и залилась густым румянцем. Она потянулась было за окончательно свалившимся предметом туалета, но остановилась — во-первых, у нее были заняты руки, а во-вторых, она как-то не привыкла устранять подобные аварии при большом стечении народа. Поэтому она гордо, насколько это было возможно при сложившихся обстоятельствах, выпрямилась и, перешагнув через трусики, небрежным движением ноги отшвырнула их в сторону. Предательский румянец начал постепенно отступать вглубь лица, и это придало ей уверенности.

— Можешь разоружаться, — сказал Щукин, обходя Катю и присаживаясь на корточки перед ее жертвой. — Да-а-а... Опять этот идиот за свое! Это же надо быть таким твердолобым! Одно слово... гм. Ну что, дружок, нашла коса на камень?

Очкарик промычал что-то невнятное.

— Молчи уж, секс-машина, — презрительно сказал ему Щукин и повернулся к охранникам. — Уберите его, — приказал он. — Отвезите домой и вызовите «скорую», ему это, похоже, нужно. А ты, придурок, — обратился он к очкарику, слегка приподняв его голову за волосы, — ври, что хочешь, но про мое заведение ни слова. Надеюсь, она отшибла тебе не все мозги. Все ясно?

Очкарик снова замычал, на этот раз утвердительно. Щукин опустил его голову на пол и брезгливо вытер руку о диван.

Двое охранников подняли тяжело обвисшее тело очкарика под мышки и потащили к выходу. Очкарик вяло перебирал ногами и непрерывно стонал.

— Только через зал не вздумайте его тащить! — крикнул им вслед Щукин. — Через черный ход, да поскорее давайте!

Когда процессия скрылась в коридоре, Щукин жестом отпустил оставшегося охранника и Веру Антоновну. Заперев за ними дверь, он повернулся к Кате.

— Да... — сказал он, разглядывая ее так, словно видел впервые. — Очень интересно. Кажется, я начинаю понимать, за что тебя разыскивают три года подряд. Сколько?

— Что — сколько? — угрюмо переспросила Катя. Она не видела в этом разговоре никакого смысла. Сдавать ее в милицию Щукин, похоже, не собирался, но в том, что с работой наверняка придется распрощаться, она не сомневалась. Еще и у Лизки неприятности будут...

— Не притворяйся дурой, — сказал Щукин, легко присаживаясь на край стола. Он вставил в уголок рта сигарету и принялся чиркать зажигалкой. Закурив, он откинул голову назад и выпустил в потолок густое, идеально круглое кольцо дыма. — Сколько человек? — уточнил он свой вопрос.

Катя молча помотала головой — исповедоваться она не собиралась.

— Не скажешь? — удивленно задрал брови Щукин. — Неужели я угадал? Ну, и сколько все-таки? Один, два?

Катя молча уселась на диван, плотно сдвинув колени, и тоже закурила, глядя в сторону. Брови Щукина поднялись еще выше.

— Как? — воскликнул он и выдул еще одно дымное кольцо. — Больше, чем два? Три, может быть? Нет? Неужели четыре?

Кате надоела эта бодяга. Кроме того, если бы она и хотела, то смогла бы с уверенностью назвать только число своих прямых жертв — тех, кого она убила собственными руками. Количество же жертв косвенных ей было неизвестно. Она все так же молча посмотрела Щукину прямо в глаза и медленно, мрачно улыбнулась одними губами, просто чтобы подвести черту под разговором.

— Черт, — сказал Щукин. — Поверить не могу. Такая пигалица... Так ты, значит, не шутила тогда, в кабинете?

— А разве такими вещами шутят? — спросила Катя, нервно стряхивая пепел прямо на пол. — Послушайте, чего вы добиваетесь?

— В самом деле, — задумчиво повторил Щукин, — чего я добиваюсь? Я беру на работу беспаспортную девицу, находящуюся в бегах. Что может быть безобиднее официантки? Мини-юбочка, туфельки, каблучки, ножки, грудка, попка, губки бантиком — девочка-фиалочка! А эта фиалочка берет и в первый же вечер голыми руками выбивает все дерьмо из моего постоянного клиента... Очень нужный человек, между прочим, хоть и козел... Потом оказывается, что на ней висит куча трупов. Может быть, ты мне скажешь, чего мне хотеть?

— Про трупы я ничего не говорила, — сказала Катя, делая глубокую затяжку. — Ни слова.

— Но ты и не отрицала, — заметил Щукин. — Знаешь, мы могли бы поладить. Человек с твоими способностями...

— Одну секунду, — перебила его Катя. — Давайте договоримся сразу. Терять мне нечего, поэтому я буду с вами откровенна... Да, честно говоря, я просто не знаю, что бы вам такое соврать. Ну, не умею, потому что дура. У меня нет никаких способностей. Да, я убила несколько человек: кого в перестрелке, а кого... ну, по-всякому. Но поймите вы, ради Бога: я была вынуждена это сделать... просто потому, что они охотились за мной. Они не хотели вступать в переговоры, им нужна была моя голова, и ничего больше. Я не киллер и становиться им не хочу.

— Постой, — несколько ошеломленно прервал ее Щукин. — Ты, собственно, за кого меня принимаешь? Надо же такое выдумать — киллер! Нет, ты меня разочаровываешь...

— А к чему тогда разговор о моих способностях? — непримиримо спросила Катя. — К чему этот пересчет трупов?

— Оглянись, чудачка, — сказал Щукин. — Что ты видишь?

Катя не стала оглядываться.

— Каменный мешок с единственной дверью, — ответила она. — Диван, стол, обломки стула. Люстра «Каскад» образца одна тысяча девятьсот затертого года. Ну, и еще вы. Это, конечно, не считая всяких запчастей, которые высыпались из меня в результате общения с вашим постоянным клиентом.

— Опять ты ваньку валяешь, как у следователя на допросе, — досадливо поморщился Щукин. — Здесь ночной клуб. Стриптиз, казино, ресторан, три бара, куча пьяной швали, набитой бабками и потому мнящей себя солью земли... Это с одной стороны. А с другой — ты. Судя по тому, что я видел и слышал, ты обладаешь уникальнейшим даром — мгновенно принимать верное решение и сразу начинать действовать. Обычно людям требуются годы адского труда, чтобы развить в себе подобные способности, а ты с ними родилась. Ты самородок, ясно? Тебе цены нет. Подумай над моим предложением.

— А что вы, собственно, предлагаете? — спросила Катя.

— А разве не ясно?

— В самых общих чертах.

— Пока что этого достаточно. Когда я услышу твое «да», я все объясню подробно. Но учти, я предлагаю тебе не только работу, но и такую крышу, под которой совершенно не каплет. Я обеспечу тебя новой биографией, и тебе не придется шарахаться от каждого мента. Ну что, будешь думать или сразу ответишь мне взаимностью?

— Я хотела бы подумать, — сказала Катя.

— Ну, как знаешь, — вздохнул Щукин, вставая и отпирая дверь. — В любом случае, место официантки по-прежнему за тобой... по крайней мере, пока ты снова кого-нибудь не покалечишь. Думай.

Лилек все еще похохатывала, когда из ближнего междворового проезда задним ходом выкатилась светлая «семерка» и, два раза конвульсивно дернувшись, заглохла, перегородив дорогу. Лилек выругалась, вывернула руль и ударила по тормозам, но было поздно. «Реакция у нее ни к черту», — подумала Катя за секунду до того, как капот «Форда» с хрустом вломился в правое заднее крыло «семерки». Лизка Коновалова с размаху ткнулась головой в лобовое стекло. Раздался отчетливый стук, стекло коротко затрещало и пошло похожими на паутину трещинами.

— Блин, — с чувством сказала Лизка, держась за лоб.

Лилек уже вылезала из машины, и в ее движениях явственно читалась жажда насилия и убийства. Катя сделала короткий неуверенный жест, собираясь удержать ее, но, поняв, что это бесполезно, откинулась на сиденье. Что-то подсказывало ей, что эта авария не к добру.

— Ну что за жизнь, — пожаловалась Лизка Кате, потирая лоб, на котором уже налилась не страшная, но вполне рельефная шишка. — Ну кому я такая рогатая нужна?

— Да-да, конечно, — невпопад поддакнула Катя, внимательно следя за действиями Лизкиной подруги.

— Что — конечно? — чуть ли не до слез обиделась Лизка. — Скворечня!

— Да помолчи ты, — сказала Катя. — Кажется, влипли. Смотри!

— Чего? — встрепенулась Лизка, отворачиваясь от Кати и нагибаясь, чтобы посмотреть вперед через уцелевшую часть лобового стекла. — Ой, блин, Скворцова, менты!

— Что, любовь к приключениям боком вылазит? — спросила Катя, расстегивая молнию на сумке.

Из ржавой голубой «семерки» неторопливо вылезли два человека в милицейской форме. Слышно было, как орет Лилек, наскакивая на них грудью. Она была вне себя, так как уже поняла, что ремонтировать машину придется за свой счет. Милиционеры отругивались, тесня грудастую фурию к «Форду».

— А ну, прекратить базар! — рявкнул, теряя терпение, человек с лейтенантскими звездочками на погонах. — Предъявите документы! Все предъявите!

— Сейчас! Щас я тебе все предъявлю! — орала Лилек. — Позаливают зенки на службе и думают, что им все можно! А еще милиция!

Она еще что-то кричала, но Катя уже перестала не только слышать, но и видеть ее. Она не видела даже лейтенанта, полностью сосредоточившись на втором милиционере, — кажется, это был сержант. Да, это точно был сержант, и на плече у него висел короткоствольный милицейский автомат, и дуло этого автомата медленно ползло кверху. Что-то странное было в этом автомате, и когда Катя поняла, что это было, ее прошиб холодный пот. Время вдруг замедлилось, как когда-то, в прошлой, позабытой жизни, и рука ее медленно, словно под водой, плавно нырнула в сумку и точно так же, медленно и плавно, пошла наружу уже с зажатым в ней пистолетом. Большой палец привычно сдвинул вниз флажок предохранителя, а Катя все никак не могла оторвать взгляд от автоматного ствола с навинченным на него длинным глушителем. Она отлично понимала, зачем на автомате глушитель — она никак не могла взять в толк, почему это происходит именно сейчас и именно с ней. Она могла ожидать чего угодно: ареста, тюрьмы, расстрела, пули в спину при попытке к бегству, но — черт возьми! — не такого.

Периферийное зрение вдруг расширилось, сделалось объемным и четким. Теперь Катя, казалось, могла видеть почти на триста шестьдесят градусов, как какая-нибудь стрекоза. Она видела, как шевелятся Лизкины губы, складываясь в какой-то запоздалый и совершенно ненужный вопрос; видела она и лезвие, тускло блеснувшее в сереньком предутреннем полусвете. Оно вдруг, словно по волшебству, выпрыгнуло из сжатой в кулак ладони лейтенанта и по рукоять погрузилось в живот крашеной блондинки со смешным именем Лилек. Лилек начала спиной вперед валиться обратно в машину, и Катя все тем же обостренным боковым зрением заметила, как недоговоренный Лизкин вопрос переливается в гримасу ужаса, в дикий визг, который так и не успел вырваться на свободу, потому что ствол автомата наконец-то поднялся на нужную высоту и в звон, которым была наполнена Катина голова, вплелся новый звук — частый-частый перестук, совсем тихий, словно кто-то быстро колотил резиновым молоточком по донышку кастрюли.

Уже вываливаясь на асфальт через заднюю дверцу, которую она неизвестно когда и как распахнула, Катя успела заметить, как взорвалось лобовое стекло, обрушившись на передние сиденья водопадом мелких стеклянных призм и как брызнуло во все стороны красным моментально превратившееся в кровавое ничто удивленное лицо Лизки Коноваловой. В какой-то мере Катю спасла Лилек — ее умирающее тело, медленно и косо опускаясь на водительское сиденье, частично заслонило ее, приняв в себя не меньше полудюжины предназначавшихся Кате пуль. Лилек сплясала танец смерти на вспоротой свинцом спинке сиденья, одна пуля ударила ее в запрокинутый подбородок, и Катя видела, как брызнули в разные стороны выбитые изнутри зубы. Лилек тяжело сползла вниз, зацепившись рукавом за рулевую колонку. Упав левым плечом на шершавый асфальт, Катя нажала на курок, и человек в форме лейтенанта резко припал на одну ногу, выронив нож и схватившись обеими руками за простреленное бедро. С первым выстрелом к Кате вернулись звук, цвет и нормальная скорость восприятия. Все это каскадом обрушилось на нее.

С головы лейтенанта упала фуражка. Он поднял вверх свое костистое узкое лицо и, повернувшись к Кате острым профилем, выкрикнул, обращаясь к сержанту, который стоял по другую сторону машины:

— Эта тварь меня подстрелила! Мочи ее!

Он попытался скрыться, но деваться ему было некуда — машины стояли впритык, да и некогда — Катя снова нажала на курок. Пистолет бабахнул, звук получился полновесный и какой-то радостный, словно эта железка была вне себя от счастья, наконец-то дорвавшись до настоящего дела, и в обращенном к Кате остром профиле внезапно образовалась круглое черное отверстие, из которого через мгновение выплеснулся фонтанчик выброшенной под давлением крови. Пуля попала в висок, и убитый наповал лейтенант боком отлетел на багажник своей голубой «семерки» и сполз на землю, пачкая голубое железо темно-красной кровью.

Катя откатилась назад и протиснулась под заросшее грязью днище «Форда» в тот самый момент, когда сержант со своим автоматом с грохотом перемахнул через капот «Эскорта». Катя сильно обожгла плечо о горячую выхлопную трубу, но ей было не до того — сержант на мгновение замер, потеряв ее. Она видела только его ноги в кроссовках — в кроссовках, которые окончательно проясняли все. Не бывает патрульных милиционеров в кроссовках, точно так же, как не бывает патрульных, вооруженных автоматами с глушителем. Катя мрачно улыбнулась этому совершенно бесполезному открытию и выстрелом из «Макарова» раздробила фальшивому сержанту лодыжку. Боль наверняка была адская — сержант заорал и, как подрубленный, упал на одно колено.

Катя с расстояния не более чем в семьдесят сантиметров выстрелила по появившемуся в поле ее зрения колену. Промахнуться на такой дистанции было просто невозможно — коленная чашечка буквально взорвалась, разнесенная вдребезги. Непрерывный вой сержанта перешел в другую тональность — теперь в нем не было ни ярости, ни даже страха, а только огромная, как небо, боль и такая же огромная тоска угодившего в капкан животного. Падая боком на асфальт, он уже не помышлял ни о какой стрельбе.

Теперь он был виден Кате весь.

Их глаза встретились. Человек, одетый в форму сержанта патрульно-постовой службы, внезапно перестал выть. Губы его беззвучно шевельнулись, складываясь в одно-единственное слово. «Сука», — прочла Катя и спустила курок, целясь прямо в эти губы. В последний миг рука ее дрогнула, и пуля попала прямиком в левый глаз.

Обдирая руки и спину, Катя поспешно выбралась из-под машины. Она не сомневалась, что в сотнях окон подрагивают осторожно отодвигаемые занавески и десятки пальцев накручивают телефонные диски, набирая «02».

— Хрен вы угадали, — хрипло пробормотала Катя, поднимаясь на подгибающихся ногах.

Она нагнулась и взяла с заднего сиденья «Форда» свою объемистую спортивную сумку — пара белья, щетка, паста, расческа, запасная обойма.

— Пока, девчонки, — сказала она заляпанному кровью салону. — Может, скоро свидимся.

Она быстро протерла пистолет полой рубашки и вложила его в коченеющие пальцы Лизки Коноваловой, пытаясь убедить себя, что никого не предает. «Прости, подруга, — подумала она, — но мне опять нужна твоя помощь». Времени не было, но в кобуре у лейтенанта тоже нашелся пистолет. Она подобрала с асфальта окровавленный нож и срезала пистолет с ремня вместе с кобурой. Ключи от «семерки» торчали в замке зажигания, что было весьма кстати, хотя она и не собиралась раскатывать в этом драндулете по городу.

Катя бросила пистолет лейтенанта в сумку и села за руль «Жигулей». Стартер закудахтал, двигатель кашлянул, выбросив из выхлопной трубы облако густого вонючего дыма, и заработал. Катя покачала головой, потому что все это выглядело просто как кадры из какой-нибудь кинокомедии. Она с трудом нащупала первую передачу — в коробке скрежетало и визжало, и она подумала, что шестерни полетят в ближайшее время. С протяжным скрежетом оторвавшись от капота «Форда», голубая жестянка, набирая скорость, устремилась вперед — в тот самый проезд, из которого выкатилась всего пару минут назад.

Катя поехала дворами, набирая скорость, разгоняя непослушное железо сначала до тридцати, потом до пятидесяти, а потом и до убийственных в таких дорожных условиях восьмидесяти километров в час. Ей никогда не приходилось водить «Жигули», и сейчас она только диву давалась, как у людей хватает смелости ездить по Москве с ее сумасшедшим движением на этом. Она гнала дворами, придерживая левой рукой полуоткрытую дверцу, распугивая уже начавших выползать из подъездов собачников и изо всех сил вслушиваясь в доносившиеся снаружи звуки, надеясь вовремя уловить приближающееся завывание милицейской сирены.

«И вот так все время, — отстраненно размышляла она, бешено вертя непослушную баранку. — Ну что им всем от меня надо? Почему они не могут оставить меня в покое? Это же так просто — взять и оставить человека в покое... Я бы с удовольствием вышла замуж и нарожала кучу детей, честное слово, от этого было бы гораздо больше пользы, чем от моего трупа...»

Она поморщилась, представив себя в теперешней ситуации с большим круглым животом, упирающимся в нижний край рулевого колеса. Ее очень беспокоило то, что в голову лезла всякая чепуха, вместо того, чтобы думать о деле, она жалела себя. Жизнь продолжала диктовать свои условия. «А может, мне на роду было написано умереть несколько лет назад? — подумала она вдруг. — А я, дура, брыкаюсь, нарушая генеральный план небесной канцелярии, и из-за этого в мире не жизнь, а сплошные катаклизмы. Вот интересно-то! Екатерина Скворцова — палка в колесе всемирной истории... Рассказать такое психиатру, и отдельная палата с трехразовым питанием обеспечена до конца жизни. И ни забот, ни хлопот. А?»

Очередной загроможденный машинами проезд оказался тупиком, он упирался в квадратную асфальтированную площадку, на которой стояло несколько автомобилей, имевших такой вид, словно они не сдвигались с места уже лет двадцать или около того. «Мемориал в честь павших драндулетов», — подумала Катя, направляя машину в узкий просвет между тяжело осевшим на спущенных шинах «Запорожцем» и шеренгой мусорных контейнеров и нажав педаль газа до упора. Голубая развалюха коротко проскрежетала правым бортом по борту «Запорожца» (боковым зрением Катя уловила посыпавшиеся бледные искры), болезненно содрогнувшись, запрыгнула на бордюр, сильно ударившись при этом днищем, с пустым жестяным грохотом зацепила левым передним крылом мусорный контейнер и заскакала по кочковатому двору, ревя и стреляя лишившейся глушителя выхлопной трубой.

«Это называется заметным уходом», — подумала Катя, ожесточенно лавируя в лесу железных труб, между которыми были протянуты бельевые веревки. Она разворотила песочницу и сшибла качели, потом, помяв клумбы, протиснулась в узкую щель между двумя домами, зацепила скамейку, чуть не доведя до инфаркта сидевшего на ней облезлого полосатого кота, снова с грохотом соскочила на асфальт, мимоходом, не успев вывернуть, расколотила фару урчавшей на холостых оборотах «Вольво», выскочила из двора, ревущей пулей пронеслась по узкой дороге сквозь полосу зеленых насаждений, вылетела на трассу, что шла вдоль канала, пересекла ее под прямым углом (с закрытыми глазами), опять запрыгнула на тротуар, снесла секцию заградительной решетки и, увидев прямо перед собой свинцовый блеск воды и лодочную станцию на противоположном берегу, резко нажала и тут же отпустила педаль тормоза.

Изувеченная машина сначала лениво, а потом все быстрее покатилась по крутому, выложенному квадратными бетонными плитами откосу, стремясь к воде, как совершившая долгий переход через пустыню лошадь. На середине откоса Катя выпрыгнула из кабины и, не удержавшись на ногах, упала, разодрав рукав и здорово повредив себе локоть. Ревущий драндулет с плеском окунул в воду капот и стал быстро погружаться. Двигатель заглох, и машина с утомленным вздохом ушла под воду целиком, выпустив из багажника огромный пузырь воздуха.

Катя не стала тратить время на сентиментальное прощание и воинские почести. Подхватив за ремень сумку, она побежала вдоль канала, сильно косолапя на крутом откосе. Сирены все еще молчали, и это было хорошо. Это, черт возьми, было просто превосходно!

Так никем и не замеченная (а если и замеченная, то на это ей сейчас было наплевать), Катя выбралась наверх, привела себя в относительный порядок и через полчаса села в автобус, направлявшийся в центр города.

Ей хотелось спать.

Глава 7

По дороге она зашла в магазин и обновила гардероб — полученных накануне от Щукина денег как раз хватило на новые джинсы и рубашку, и еще немного осталось на то, чтобы перекусить и купить пачку сигарет. Все это уже было — обновление гардероба, переодевания в примерочных кабинках, дорогие тряпки, прикрывающие покрытую грязью и ссадинами кожу, пистолет в сумке и ощущения из разряда тех, что испытывает, наверное, отколовшийся от материкового ледника айсберг, дрейфуя по воле ветра и волн в неизвестном направлении. Кто знает, что ждет его впереди — возможно, бесконечные блуждания по морям, пока он не растает, угодив в какой-нибудь Гольфстрим, или встреча с очередным «Титаником», а может быть, проплыв немного, он просто упрется в берег и простоит на приколе до скончания времен? Айсбергам не дано знать наперед, каким будет их маршрут, — так же, как и людям.

Выйдя из кафе, она решила прогуляться до «Омикрона» пешком. Времени было навалом, поскольку было всего девять утра. Вряд ли там кто-нибудь появится до одиннадцати. Не стрелять же, в самом деле, в охранника только из-за того, что тебе негде прикорнуть! Как там было у Макаревича? «Ее утро — наш вечер...» Да. Уж что да, то да.

Гамбургер и две чашки кофе бултыхались в желудке приятной убаюкивающей тяжестью. Катя встряхнулась, чтобы не заснуть прямо на ходу, и двинулась по тротуару, не особенно заботясь о выборе направления. Она шла под набирающим силу августовским солнцем по тротуарам Москвы, невольно вглядываясь в лица прохожих — не мелькнут ли в толпе знакомые черты? Это было, конечно же, сущей глупостью: все-таки вокруг нее была Москва, а не какая-нибудь деревня, где все друг друга знают, да и потом, ей вовсе не улыбалось сейчас быть узнанной, но она никак не могла отделаться от ощущения, что наконец-то вернулась домой. Пусть дом встречал ее неласково, но это был ее дом, в котором она выросла.

«Родину не выбирают, — повторяла Катя про себя, идя по Арбату и разглядывая свое отражение в зеркальных стеклах витрин. — Родину не выбирают, пропади она пропадом, и судьбу не выбирают... А что же, в таком случае, выбирают? Тряпки и жратву, да и то, если хватает денег, что, опять же, не всегда зависит от нас...»

Она бездумно брела по городу, поворачивая, спускаясь под землю и снова поднимаясь наверх, заглядывая в открытые двери магазинов и читая таблички и вывески — конторы, рестораны, банки, гриль-бары, какие-то управления, магазины, обменные пункты... «Лизка Коновалова всего этого больше не увидит, — подумала она вдруг, но боль была глухой, притупленной, — привыкаем, мы ко всему привыкаем, даже к смерти, — думала Катя, закуривая на ходу и отвечая мрачным прямым взглядом на удивленный и шокированный взгляд встречной старухи. — Это как на войне, — люди приходят, их узнаешь, включаешь в свой круг, а потом они падают с превращенным в кровавое месиво лицом, и твой круг опять рвется, и ты ищешь, кем бы заполнить брешь, и находишь, а потом откуда-то опять прилетает горячий кусок железа и брешь возникает в другом месте, и есть единственный способ избежать этого — быть вне крута, быть одной, чтобы нацеленное в тебя железо не убивало людей, которые ни сном ни духом...»

Она остановилась, упершись взглядом в знакомую вывеску. «Вот черт, — подумала она, — еще живы. Ну правильно, говно не тонет».

Руководство еженедельника «Инга» всегда проводило достаточно гибкую политику и очень этим гордилось. Лучше жить на коленях, чем умереть стоя — вот и вся политика. Зайти, что ли, по старой памяти? Витюша, друг сердечный, наверное, еще сильнее разжирел. Интересно, вспомнит ли он своего бывшего фоторепортера? Вспомнит, решила Катя, куда ж он денется. Такое не забывают... «К черту! — чуть ли не вслух вырывалось у нее. — Что я там потеряла? Разве что денег из него выбить, но это мы оставим на самый крайний случай. Да он, вполне возможно, больше там и не работает. Работник из него был, как из дерьма пуля, только и знал, что баб за разные места хватать... Пристрелить бы его, — подумала она с внезапной холодной злобой. — Если бы не Витюша с его широкими сексуальными запросами, я бы жила себе и горя не знала. Сколько я тогда из-за него народу перебила, а до него как-то руки не дошли, только морду расквасила. У, сволочь жирная...»

Катя поправила на плече все время норовивший сползти ремень сумки и поспешно зашагала прочь от редакции. Старые долги давно были списаны и сданы в архив, и их не следовало ворошить, поскольку жизнь шла своим чередом, все время подкидывая новые задачки. Правда, они были до отвращения похожи на старые, и оставалось только надеяться, что это все-таки не совсем круг, а что-то вроде спирали.

"Вот что, подруга, — сказала себе Катя, широким шагом удаляясь от редакции «Инги», — ты это брось. Круги, спирали всякие и прочее дерьмо — это все к делу не относится. Пару часов назад тебя пытались замочить без лишнего шума — вот об этом тебе и надобно думать. Кто, зачем и почему — вот вопросы, на которые нужно искать ответ. Кому я помешала? Менты меня, конечно, ищут. Вполне возможно также, что мое дело попадает в сферу интересов ФСБ — во всяком случае, они могут так считать. Но если это они, то я уж и не знаю... Что я им такого сделала, что они даже не попытались взять меня живой? И, главное, когда успела? Дичь какая-то, честное слово... Или это были обыкновенные бандиты? Что в таком случае им было нужно? Деньги, машина? Ну и брали бы и то, и другое, никто не стал бы возражать, даже Лилек, если бы ей дали время поразмыслить. Да нет, какой там грабеж — они охотились за нами, а не за нашими деньгами, работали по заказу...

А может, я тут вовсе и ни при чем? Может, это кто-то из девчонок? Обобрали, к примеру, клиента из крутых, а он их вычислил и — привет. А? Это, конечно, не клиент, а какой-то Дракула, но выглядит все довольно жизненно, вот только как-то уж очень наворочено. Автомат этот с глушителем..."

Катя перешла улицу и опустилась на скамейку в скверике напротив «Омикрона», решив выждать еще немного. Заведение имело совершенно безжизненный вид. Она снова закурила. Курить не хотелось, но засыпать на скамейке в сквере хотелось еще меньше. Катя прислонилась спиной к уже успевшим нагреться брусьям спинки и стала думать о заведении, в которое ее пристроила Лизка.

Заведение было непростое — это явственно ощущалось. Вроде бы кабак был как кабак и казино — как казино, но дремавшее целых три года шестое чувство опять проснулось и принялось нашептывать в уши: смотри в оба, Скворцова, смотри в оба... Конечно, этот шепот мог не иметь никакого отношения к ночному клубу, но Катя не могла побороть ощущения, что где-то в подвале под «Омикроном» бешено вращается гигантская шпуля, наматывая на себя нить ее судьбы и неумолимо подтягивая ее к центру каких-то событий. То, что Катя была сыта всевозможными событиями по горло, дела не меняло — процесс шел в автоматическом режиме, заданном неведомым программистом.

"Если я не успею вовремя добраться до этого программиста, — подумала Катя, — размажет к чертовой матери в кабачковую икру, и костей не соберешь. Мама, мама, что я буду делать... мама, мама, как я буду жить? — Она невольно улыбнулась воспоминанию, стряхивая пепел с сигареты и думая о том, что в «Омикроне» пора бы хоть кому-нибудь появиться, угроза заснуть прямо тут, пригревшись на солнышке, становилась все более реальной. — У меня нет теплого бельишка, у меня нет зимнего пальто... Если говорить о теплом бельишке, то придется-таки принимать предложение Щукина. Что он там такое задумал? Божился ведь, что ничего криминального... Ну, божба современных бизнесменов недорого стоит, но все-таки... Не официанткой же бегать. До первого покалеченного клиента... точнее, уже до второго.

А может, это мой ухажер, — встрепенулась она. — Кто его знает, кто он такой на самом деле? Позвонил из больницы скорой помощи, организовал торжественную встречу и лежит себе, ждет доклада... Пусть подождет. Вот отосплюсь и поеду навестить страждущего. Уж как он мне обрадуется!.."

К дверям ночного клуба подкатил яично-желтый «Фольксваген-жук» — не новенький «Битл», а старая модель, популярная с середины тридцатых годов и по сей день. Катя привычно умилилась при виде этого немецкого чуда, она всю жизнь испытывала непонятную симпатию именно к этой модели, несмотря на ее низкую мощность и весьма скромные габариты. Из «Фольксвагена», сильно хлопнув дверцей, выбрался Гоша. Катя едва не прыснула — владелец необыкновенно хорошо сочетался со своим автомобилем. Он и сам, похоже, прекрасно об этом знал — прежде чем направиться к крыльцу, он любовно похлопал машину по круглому капоту, словно это была лошадь.

Катя обрадовалась. В сложившейся ситуации Гоша представлялся ей наилучшим из возможных вариантов. В конце концов, он был приятелем Лизки Коноваловой... И вообще, Гоша — это был Гоша. Симпатичный Колобок и дрессировщик священных коров, в детстве обожавший Марка Твена. Катя поймала себя на том, что испытывает к нему довольно теплое чувство, и не только потому, что он ей помог. Пожалуй, ее симпатия происходила более всего из Гошиной безобидности — не так уж и мало, в конце концов...

Гоша обернулся на Катин оклик и удивленно задрал брови — они выпрыгнули из-за массивной оправы его очков, как два мохнатых зверька, собрав кожу над собой смешными складками, похожими на стиральную доску.

— О-ля-ля, — сказал он на французский манер, — какой сюрприз! Откуда ты, прекрасное дитя? Только давай договоримся сразу — никаких домогательств. У меня в этом плане выдалась очень напряженная неделя, так что удовольствия не получим ни я, ни ты. О'кей?

— Расслабься, — сказала Катя. Мысль о том, чтобы заняться сексом с Колобком, казалась ей забавной, но не более того. — Я зверски хочу спать — просто спать, без затей.

— Тебя что, Лизка выгнала? — спросил Гоша. — Или наконец-то нашелся клиент, который отважился переступить порог ее жилища?

— Я тебе потом расскажу, — после короткого раздумья ответила Катя. При всей ее симпатии к Гоше ей почему-то казалось, что посвящать его в подробности утреннего происшествия — то же самое, что опубликовать их в «АиФе». — Так ты найдешь какой-нибудь угол, в котором я смогу немного покемарить, не опасаясь, что твои священные коровы оттопчут мне нос?

— Священные ко... а, это, — рассмеялся Гоша. — Надо же, запомнила. Язык мой — враг мой. Конечно, найду. Спи спокойно, дорогой товарищ. Кстати, как прошел первый трудовой будень... или как правильно будет — будня?

— Правильно будет — сумасшедший дом, — сказала Катя, наблюдая за тем, как Гоша отпирает дверь своим ключом. — Я какому-то хмырю морду расковыряла.

— Как же, — сказал Гоша, — наслышан. Если это был тот, о ком я думаю, то он давно напрашивался на что-нибудь в этом роде. Просто до сих пор ему ни разу не посчастливилось нарваться на такую, как ты.

Он отключил сигнализацию, позвонил в службу охраны и назвал пароль. Катя стояла поодаль, откровенно зевая во весь рот. "Интересно, — подумала она, — откуда у него такая информированность?

Впрочем, чему тут удивляться: в коллективе, на восемьдесят процентов состоящем из баб, секрет — понятие очень относительное..."

— Пошли, — сказал Гоша, вешая трубку. — А сказки, если не секрет, — продолжал он, — тебе Щукин после этого никаких предложений не делал?

Катя приостановилась и внимательно посмотрела на своего собеседника, гадая, что может означать этот вопрос.

— В каком смысле? — осторожно спросила она.

— Молодец, — похвалил Гоша, — правильно себя ведешь. Уверен, что он к тебе с этим подкатывал. Не мог не подкатить, он в людях разбирается.

— Да с чем он должен был ко мне подкатить? — спросила Катя, которую в данный момент больше устраивала позиция человека, задающего вопросы.

Гоша же, как выяснилось, не имел ничего против того, чтобы ответить. Похоже, это был классический тип болтуна, и Катя про себя решила взять это на заметку.

— Это у него застарелый бзик на почве нервного переутомления, — сообщил он, широко шагая по коридору. — Он давно мечтает о скрытом охраннике — таком, чтобы с виду был сопля-соплей, а на самом деле мог бы разобраться с кем угодно. Похоже, ты — идеальный вариант.

— Вот спасибо, — сказала Катя. — Я, значит, сопля-соплей. Колобок несчастный!

— Соглашайся, — посоветовал Гоша, не обращая внимания на последнюю Катину реплику. — Это чистой воды каприз, а за свои капризы люди вроде Щукина хорошо платят. Даст Бог, не перетрудишься. В принципе, у нас тут довольно тихо, хотя бывает, конечно, всякое.

Катя неопределенно пожала плечами, не собираясь говорить ни да, ни нет. Гоша отпер ключом очередную дверь и пропустил Катю в каморку, в которой с трудом помещались обшарпанный письменный стол, старый вращающийся стул с рваным сиденьем и видавшая виды медицинская кушетка, накрытая вытершимся клетчатым пледом. Из-за опущенных жалюзи в комнатушке царил зеленовато-коричневый полумрак, мешавший Кате разобрать названия стоявших на захламленной полке книг. На стенах висели какие-то фотографии и афиши, изо всех углов торчало нечто, свернутое в запыленные рулоны, а на спинке стула сиротливо висел расшитый концертными блестками лифчик.

— Гм, — сказал Гоша, быстро, но непринужденно сдергивая лифчик со спинки стула и забрасывая его в угол. — Прошу пардону. Я же говорю — напряженная неделя.

— Ничего, — сказала Катя, — мне даже нравится. Люблю бардак, особенно творческий.

— Какое уж тут творчество, — сказал Гоша и тяжело вздохнул. — В общем, располагайся.

— Погоди, — сказала Катя. — Я так понимаю, что это твой кабинет. Где же ты будешь работать?

— Работаю я в зале и на сцене, — ответил Гоша, — а здесь я сачкую и хлещу спиртные напитки в рабочее время. Иногда не один. В общем, разок я смогу и перебиться. Спи и ни о чем не думай. На двери есть задвижка. Я, между прочим, предусмотрительный, так что никто до тебя не доберется. Хотя я, признаться, был бы не прочь.

— Ты же никого не домогаешься, — устало сказала Катя и громко, с подвыванием зевнула. Она была благодарна Гоше, но сейчас ей хотелось только одного — чтобы он, наконец, ушел и дал ей поспать.

— А это, по-твоему, домогательство? — удивился Гоша, и его брови снова выскочили на лоб, как две волосатые проворные гусеницы. — Я просто информирую, что если у тебя вдруг возникнут странные желания, то я не буду сильно брыкаться.

— У меня есть странное желание, — призналась Катя. — Не могу понять, с чем это связано, но мне до смерти хочется спать.

— Хамка, — констатировал Гоша. — Как и все бабы. Раба своих желаний и страстей. Была у лисы избушка ледяная, а у зайца лубяная... Спи, Патри-кеевна.

Катя закрыла дверь на задвижку, проверив, надежно ли та привинчена и нет ли возможности открыть ее снаружи, и тяжело опустилась на кушетку. Откуда-то издалека доносились зычные вопли Гоши. Видимо, его «священные коровы» уже собрались и настало время начинать репетицию. На стене приглушенно бормотал репродуктор. Катя дотянулась до шнура, выдернула вилку репродуктора из розетки, сняла кроссовки и легла, с наслаждением вытянув гудящие ноги. Зеленоватая полутьма мягко навалилась на нее, гася сознание, но Катя успела сделать последнее усилие — вынув из сумки пистолет, засунула его под подушку.

— Москва слезам не верит, — пробормотала она, засыпая.

Возвращаясь с работы, Катя, как обычно, вышла из автобуса за три остановки до своей — во-первых, она обнаружила, что здорово отвыкла от общественного транспорта, и душные жестяные коробки, до отказа набитые обильно потеющими и язвительно переругивающимися телами, всякий раз вызывали у нее острые приступы клаустрофобии, а во-вторых, после ночи, проведенной в грохочущем аду «Омикрона», ей просто необходимо было пройтись, чтобы хоть немного проветрить и голову, и легкие.

Район, в котором она снимала квартиру, был из дальних, добираться до центра приходилось больше полутора часов, а эта прогулка еще больше удлиняла и без того неблизкую дорогу, но Катя вполне резонно полагала, что торопиться ей некуда — дома ее никто не ждал, кроме радиоточки. Репродуктор с проломленной пластмассовой решеткой висел на стене кухни и круглые сутки что-то неразборчиво бормотал себе под нос, время от времени принимаясь петь. Катя не трогала регулятор громкости — это невнятное бормотание создавало иллюзию присутствия в квартире кого-то еще — пусть не вполне вменяемого, но живого.

Дома... Шагая через рельсы, Катя перешла железнодорожную ветку и стала подниматься по невысокому откосу, не замечая, что улыбается немного грустной улыбкой человека, вернувшегося в город своего детства и обнаружившего, что здесь его никто не помнит. Плевать, что не помнят, подумала она. Зато я их помню.

Если отвлечься от неприятностей, это было все-таки здорово — снова ощутить себя частью окружающего мира. Не соринкой в постели, не палкой в колесе и не камешком в ботинке, а именно органичной и неотъемлемой частью большого целого.

Между прочим, это оказалось еще и очень трудно. Там, в Калифорнии, одиночество казалось вполне закономерным, более того — желанным, в то время как здесь все неожиданно оказалось по-другому.

Катя никогда не была болтуньей и не понимала, как можно, к примеру, битых два часа висеть на телефоне, переливая из пустого в порожнее и перемывая косточки знакомым, — это была крайность... но разве тот вакуум, в котором она очутилась сейчас, не был крайностью? Старые знакомства можно было считать аннулированными, а новые пока что были слишком новыми для того, чтобы перерасти во что-то более фундаментальное. Попросту говоря, Катя не видела, с кем она могла бы поговорить по душам, а то и просто помолчать без оглядки на свои «интересные обстоятельства».

Хнычешь, Скворцова, сказала она себе, прибедняешься.

От добра добра ищешь... И ничего я не прибедняюсь, немедленно обиделась она. А хныкать имею полное право, поскольку я все-таки где-то женщина, а не боевой робот... И не просто женщина, а женщина, как выражаются коллеги-охранники, «на расслабоне». Жизнь, вроде, пошла налаживаться, деньжата завелись...

Лизку жалко, подумала она. Мысль была привычной, почти обыденной — человек, увы, устроен так, что рано или поздно привыкает ко всему.

Пыльная тропинка тянулась между откосом, полого спускавшимся к железнодорожному полотну, и кирпичной стеной гаражного кооператива. Откос слева от Кати желтел от одуванчиков, а справа, в вечной тени под стеной росла какая-то лебеда пополам с репейником — тоскливая растительность пустырей и свалок, повсюду следующая за человеком, где бы он ни поселился. Там, где стена кончалась, тропинка круто сворачивала направо, наискосок пересекала какой-то запущенный, совершенно одичавший сад, где на корявых от старости яблонях болтались твердые, как камни, и такие же несъедобные редкие зеленые яблоки, и вскоре благополучно выбегала на тихую окраинную улицу, застроенную девятиэтажками образца семидесятых годов. Поначалу Катя все время путалась в этих типовых трущобах, но в конце концов запомнила: ее дом — тот, у которого от крыши до середины бокового фасада протянулась извилистая, неопрятно замазанная трещина.

Заросший сад был бы весьма приятным местечком, если бы не два обстоятельства: собачники и алкаши. Рано утром и поздно вечером сад наполнялся собаками всех мыслимых и немыслимых размеров и пород, в остальное же время здесь гнездились тихие, никому, в общем-то, не мешающие компании по два-три человека, попивающие дешевую бормотуху на свежем воздухе среди куч собачьего дерьма. Были они здесь и сегодня — во всяком случае, одна компашка наверняка.

Три потертые, небритые личности, чьи лица рдели заметным даже издали нездоровым румянцем, сидели буквально в нескольких метрах от тропинки и с самым сосредоточенным видом разливали на троих. Катя поморщилась и инстинктивно прижалась к левому краю тропинки, безотчетно стараясь обойти потертую троицу стороной, руководствуясь при этом скорее здоровой брезгливостью, чем страхом, — эти люди всю жизнь были ей непонятны, как инопланетяне. Впрочем, как уже было сказано, это ее движение было скорее инстинктивным — сейчас, среди бела дня, эти люди не представляли никакой опасности.

Катя поняла, что ошиблась, когда менять что-либо было уже поздновато. Завидев ее, троица заметно оживилась. Один из алкашей, длинный сутулый мужик в засаленном джинсовом костюме, поднял голову и, расплывшись в полупьяой ухмылке, обнажившей испорченные зубы, громко сказал, адресуясь к своим приятелям, но глядя при этом на Катю:

— О! Девушка. Симпатичная... Вся в синем.

Один из его коллег неприятно ржанул и, глядя вроде бы куда-то в сторону, но зачем-то поднимаясь с корточек, нараспев выдал сакраментальное:

— Девушка в синем, дай нам, красивым...

Это еще что такое, подумала Катя, скорее удивленная, чем напуганная таким странным поведением обычно тихих алкашей. Что это они еще выдумали? Она ускорила шаг, но сутулый уже, оказывается, стоял перед ней, широко расставив руки, и загораживал дорогу, а его веселый приятель, на испитой физиономии которого как-то нелепо и криво, словно наспех приклеенные, топорщились рыжеватые усы, начал заходить сзади, тоже расставив руки и даже слегка присев, словно кур ловил. Третий, коренастый тип в линялой футболке и норвежской бородке, остался сидеть, лениво жуя плавленый сырок и с интересом наблюдая за действиями своих собутыльников.

Катя почувствовала нехороший холодок в районе диафрагмы. Действия алкашей не поддавались разумному объяснению. Это что, попытка изнасилования? Утром-то, в двух шагах от тропинки, по которой день-деньской шляется туда-сюда масса народу? Ограбление? Тоже бред какой-то... Она запустила руку под куртку, но тут же уронила ее вдоль тела: пистолет остался в раздевалке «Омикрона» — ездить с ним в переполненных автобусах было опасно.

— Дай пройти, — негромко сказала она сутулому, но тот в ответ лишь ухмыльнулся, снова продемонстрировав зубы, от вида которых Катю замутило.

— Ну, филя вы там стали? — подал голос обладатель интеллигентной норвежской бородки, дожевав сырок и вытирая руки о свою заношенную майку. — Сюда ее волоките. Стол без женщины — это плохо, а женщина на столе — наоборот, хорошо...

Катя отскочила в сторону, уворачиваясь от подкравшегося сзади усатого, и тут чей-то звенящий — несомненно, от скрываемого испуга, — голос спросил:

— Эй, мужики, вы чего это здесь затеяли?

На секунду боевые действия приостановились, и Катя увидела на тропинке молодого парня в спортивных трусах, кроссовках и белой майке без рукавов, открывавшей сильные загорелые руки. «Бегун, — подумала Катя. — Психованный какой-то бегун. Ему что, жить надоело? Или он просто хочет присоединиться? Вопрос: можно ли изнасиловать женщину посреди площади? Ответ: нельзя, потому что толпа будет мешать советами...»

— А ну, вали отсюда, — коротко предложил бегуну сутулый.

— Оставьте девушку в покое, — сказал бегун. — Совсем озверели, братья по разуму?

— Ну ты смотри, какой козел, — с некоторым даже удивлением сказал усатый. — Обзывается, животное.

На время забыв о Кате, он двинулся к незнакомцу. Флегматичный бородач тоже встал и, топча бурьян, стал выбираться на тропинку.

Беги, бегун, подумала Катя. Сейчас самое время брать ноги в руки. Догнать тебя этим уродам слабо, да и не станут они за тобой гнаться... Что тебе — больше всех надо?

Бегун, однако, не побежал, оказавшись на поверку еще и драчуном. Коротко развернувшись, он врезал сутулому в солнечное сплетение, да так, что тот, коротко заорав, отлетел на несколько шагов и остановился, ударившись спиной о корявый ствол умирающей от старости яблони.

«Ого, — с невольным уважением подумала Катя. — Не перевелись еще богатыри на земле русской. Ископаемый какой-то бегун».

Сутулый лицом вниз возился под яблоней, а бегун уже общался с усатым. Получив прямо по усам, тот послушно нырнул головой в бурьян, где что-то немедленно отозвалось жестяным грохотом и дребезжанием. Флегматичный бородач, однако, оказался парнем крепким — небрежно уклонившись от бегунова кулака, он ударил сам, да так, что бегун не устоял на ногах.

«Вот сейчас начнется настоящая потеха, — подумала Катя с сочувствием. — Как насядут они на него все втроем...»

Она немедленно и без всякого удовольствия убедилась в своей правоте — алкаши действительно насели на ее избавителя со всех сторон, и, хотя тот держался стойко, ему пришлось туго. Кате вдруг стало по-настоящему страшно — мужики дрались озверело, и она поняла, что благородный порыв может стоить вступившемуся за нее парню жизни. Дико завизжав, она бросилась вперед и, забыв все, чему когда-то учил ее тренер, вцепилась обеими руками в чьи-то сальные волосы, изо всех сил рванув их на себя. Усатый издал громкий матерный вопль и выронил подобранный в бурьяне ржавый кусок стальной арматуры с присохшим к нему бесформенным обломком бетона. Немного придя в себя от этого вопля, Катя красиво и чисто, как в спортивном зале, провела подсечку, и усатый плашмя упал спиной на тропинку.

Временно перестав брать его в расчет, Катя подхватила арматурину и с размаха огрела по спине бородача куском бетона, делавшим ее дубину похожей на каменный топор. Бородач удивленно крякнул и прогнулся, словно закончивший упражнение гимнаст, и тогда бегун, к этому моменту выглядевший, как жертва автомобильной катастрофы, ударил его ногой в пах. Ноги у этого парня были сильные, мускулистые и жилистые, и удар получился, как у Пеле, — Кате даже почудилось, что драгоценное хозяйство бородача оторвалось и пулей унеслось куда-то в пространство, кувыркаясь на лету. Это, конечно, была оптическая иллюзия, хотя Катя предпочла бы, чтобы это было правдой. Бородач схватился за пострадавшее место обеими руками — похоже, что его посетило то же видение, что и Катю, — и упал на колени.

Сутулый взмахнул ножом, бегун увернулся, и Катя снова занесла свой каменный топор, со свистом — так ей, во всяком случае, показалось, — обрушив его вниз. Она совершенно сознательно целилась в голову, но тяжелый кусок бетона, по дороге ободрав сутулому ухо, опустился на его плечо. Катя услышала отчетливый негромкий хруст, с которым сломалась ключица, и последовавший за ним дикий вопль боли и удивления. Дешевый складной нож с ядовито-зеленой пластмассовой рукояткой выпал из руки сутулого, и Катя пинком отшвырнула его в траву. В ту же секунду в ее собственном ухе словно взорвалась начиненная ослепительной белой болью граната, и она рыбкой нырнула вслед за ножом, уже в полете сообразив, что напрасно сбросила со счетов усатого.

Приземлившись на живот, она сквозь надоедливый комариный звон в казавшемся ей огромным, как автомобильная шина, ухе, услышала серию глухих ударов — там, на тропинке, кто-то кого-то добивал. На глаза ей попался нож — отвратительная ярко-зеленая рукоятка прямо-таки горела сквозь спутанные стебли травы, — и она на всякий случай схватила его, содрогнувшись от отвращения, — зеленая пластмасса была теплой и влажной.

Катя с трудом села, тряся головой, как умирающая от чумки собака, — как раз вовремя, чтобы увидеть финал: бегун, который и сам не вполне твердо стоял на ногах, свалил усатого прямым ударом в подбородок.

— Ну, чего расселась? — хрипло спросил он, протягивая Кате руку. — Вставай, пошли отсюда.

— Лучше побежали, — сказала она, хватаясь за его ладонь и с трудом поднимаясь на ноги. — Второго раунда я уже не выдержу — убью кого-нибудь к чертовой матери.

— Урою, суки, — прорычал бородатый, тяжело вставая с колен и все еще держась за промежность.

Сутулый тихо выл, прижав ладонь к переломанной ключице, а усатый уже сидел на тропинке, бессмысленно моргая и ощупывая челюсть.

Бегун рванул Катю за руку, и они бросились бежать, оставив позади поле бранной славы. По дороге Катя с удивлением обнаружила, что у нее в ладони все еще зажат нож, и на ходу зашвырнула его подальше.

Выскочив из сада на улицу, по другой стороне которой тянулся длинный ряд поставленных торцами к дороге девятиэтажек, они остановились, переводя дыхание.

— Спасибо, — сказала Катя. — Как вас зовут, сэр рыцарь?

Бегун некоторое время молча смотрел на нее, шмыгая разбитым носом.

— Обалдеть можно, — сказал он наконец. — А где истерика?

— Истерика была там, — ответила Катя, кивая в сторону сада. — А теперь-то что же... Так ты предпочитаешь сохранить инкогнито?

— Да какое инкогнито, — отмахнулся бегун. — Обалдел просто... Андреем меня зовут.

— От чего же ты обалдел? — спросила Катя. — Вот я действительно обалдела, когда ты драться полез. Я думала, на самом деле так не бывает.

— Да черт его знает, бывает или нет, — пожав плечами, сказал Андрей. — Я, кстати, тоже удивился, когда ты не убежала. Добрые дела, как правило, наказуемы. По сценарию мне полагалось сейчас валяться, откинув копыта... так что это еще большой вопрос, кто кого должен благодарить.

— Ой, только давай без реверансов, — сморщилась Катя. — И давай куда-нибудь идти, а то стоим тут, как эти...

— Тут кафе неподалеку, — сказал Андрей. — Зайдем?

— В кафе? — переспросила Катя. — На чашечку кофе, значит?

— Можно даже с коньячком, — сказал ее спаситель. — Рановато, конечно, но ради такого случая...

— Слушай, — сказала Катя, — а штаны надеть ты не хочешь? Я уж не говорю про то, что у тебя вся физиономия в крови, но без штанов тебя в кафе просто не пустят.

Андрей посмотрел вниз и схватился обеими руками за свои синие спортивные трусы, словно опасаясь потерять и их.

— Мать моя, мамочка, — удивленно сказал он. — Вот так фокус...

Он вдруг принялся хохотать, охая и морщась от боли в разбитых губах, и Катя, не удержавшись, присоединилась к нему. Они стояли и хохотали, держась за животы, и случайные прохожие обходили стороной странную парочку.

— Вот черт, — сказал Андрей, отсмеявшись. — Как же мне теперь до дома добраться с таким фасадом? Два квартала...

— Пошли, — решительно сказала Катя.

— Куда?

— Куда надо. Йодом буду тебя мазать. Ты сам сказал, что добрые дела наказуемы.

— Ну, нет, — моментально становясь серьезным, сказал Андрей. — Йод — это уже лишнее.

— Поговори у меня, — с угрозой сказала Катя. — Я точно не помню, но зеленка у меня, кажется, тоже есть.

— О, Господи, — вздохнул Андрей. — Лучше бы они меня там убили... Ладно, веди... садистка.

Глава 8

Повреждения оказались поверхностными — глядя на них, трудно было поверить, что нанесены они озверевшими от боли и ярости мужчинами, совершенно утратившими контроль над собой. Когда Андрей вышел из ванной, где смывал с лица пот, кровь и грязь, Катя усадила его на табурет в кухне и принялась колдовать над его лицом.

Аптечка у нее была богатая — с некоторых пор она уделяла этому вопросу особое внимание. Взглянув на разложенные на кухонном столе зловещие причиндалы, Андрей сделал несчастное лицо.

— Может, все-таки не надо? — со слабой надеждой спросил он.

— Надо, Федя, — бессмертной цитатой ответила Катя, — надо.

— Слушай, — со вздохом сказал Андрей, покорно усаживаясь на придвинутый Катей табурет, — как тебя хоть зовут-то? А то помру во время операции, и жаловаться будет не на кого...

— Катя, — представилась она, поворачивая его голову к свету, чтобы получше рассмотреть разрушения.

— Катя, — медленно произнес он, словно пробуя имя на вкус. — Красивое имя. Мне оно всегда нравилось, но до сих пор у меня не было ни одной знакомой Кати.

— Перестань болтать, — строго сказала Катя, обрабатывая перекисью глубокую ссадину над его левой бровью. — Ты двигаешь лицом и мешаешь мне работать.

Эта строгость была в значительной мере напуск-вой и относилась скорее к самой Кате, чем к ее пациенту. В голове у нее слегка шумело, как после бокала шампанского, и во всем теле ощущалась подозрительная легкость. Это оказалось чертовски приятно — держать его двумя пальцами за твердый, слегка шершавый от проступившей щетины подбородок и легкими прикосновениями смоченного перекисью ватного тампона промывать его ссадины, стараясь не сделать больно. От него едва ощутимо пахло потом и какой-то очень мужской косметикой, в которой Катя разбиралась слабо. Это был стопроцентно мужской запах, совсем не отталкивающий, а скорее наоборот, и... ну да, чего уж там! — он-таки кружил Кате голову — совсем чуть-чуть, сразу же оговорилась она... не вслух, конечно.

Работая, ей то и дело приходилось прижиматься бедром к его голому плечу. Плечо было твердое, упругое и ощутимо горячее, и голова от этих прикосновений кружилась еще сильнее. Катя поймала себя на том, что работает все медленнее и все чаще прижимается к его плечу, и заторопилась. «С ума сошла, — думала она, заклеивая ссадину на щеке тонированным пластырем. — Обалдела, как девчонка...»

— Ну вот, — сказала она, налепив последний кусочек пластыря и поспешно отступая в сторону, чтобы разорвать этот непрошено установившийся контакт. Ноги оказались неожиданно слабыми, словно набитыми ватой, а губы ни с того ни с сего пересохли, и слова получились хрипловатыми, словно Катя только что обрабатывала не пустяковые царапины, а, как минимум, проводила операцию на сердце или разгружала вагон с цементом на Москве-Сортировочной.

— Хорошие у тебя руки, — вставая, сказал Андрей. — Легкие. Медсестра?

— С чего ты взял? — удивилась Катя, торопливо закуривая. Полудетское ощущение непреодолимой тяги и вызванной этой тягой неловкости никак не проходило: этот незнакомый парень чем-то сильно зацепил ее... пожалуй, тем, что это был один из немногих знакомых ей мужчин, который вел себя как мужчина. «Гормоны разгулялись, — подумала она. — Застоялась, кобыла?» Впрочем, нарочитая грубость такого обращения к себе помогла ей слабо. «Ну, и застоялась, — покорно подумала Катя. — Не человек я, что ли?»

— Ну как же, — пожав плечами, сказал Андрей, отвечая на ее вопрос. — Руки у тебя умелые, крови не боишься, и домой возвращаешься утречком... с дежурства, надо полагать.

— А может, я путана, — сказала Катя и тут же, сама не зная почему, испугалась, что он этому поверит.

Он не поверил. Легко махнув в ее сторону рукой, он рассмеялся и сказал:

— Ну да, путана... Профессия, конечно, уважаемая, но что-то ты на путану не похожа. Глаза у тебя не те.

— А ты что, специалист по путанам? — спросила Катя. — Не сутенер, часом?

Это прозвучало чересчур резко, почти грубо, но Катя была готова на все, чтобы разрушить наваждение... Вот только наваждение ни в какую не желало разрушаться, тем более, что Андрей и не подумал обижаться.

— Чудачка, — сказал он. — По-твоему, нужно быть сутенером, чтобы отличить любительницу от профессионалки?

— Не знаю, — сказала Катя. — У меня были подруги-профессионалки... ничего я в них особенного не заметила, и глаза у них как глаза...

Она удержалась и не добавила «были».

— Так ты же не мужчина, — улыбнулся Андрей. — К счастью.

— Почему — к счастью? — спросила Катя.

— Потому, что к мужчинам я абсолютно равнодушен, — сказал Андрей. — Правда, сейчас это не модно, но я, увы, консерватор.

Катя закусила губу. Разговор просто на глазах выходил из-под контроля — точнее, это Андрей ощутимо забирал инициативу в свои руки... как это и положено мужчине, напомнила себе Катя. И некоторым кавалерист-девицам не следует об этом забывать. И потом, что такого особенного он сказал? Если разобраться, это даже и не комплимент... не говоря уже о попытке подбить клинья.

— Кофе выпьешь? — спросила она.

— Какого? — поинтересовался Андрей, снова усаживаясь на табурет и глядя на Катю снизу вверх с выражением живейшего интереса, который, судя по всему, относился вовсе не к кофе.

— Растворимого... — совсем растерявшись, ответила Катя.

«Позор, Скворцова, — подумала она. — Совсем раскисла. Мужиков, что ли, не видала? И не видала. Давно, между прочим, не видала...»

— Растворимого? — переспросил Андрей и скривился.

Вышло это у него настолько комично, что Катя, не удержавшись, прыснула. Ей вдруг стало легко и просто. «Ну чего ты задергалась? — спросила она себя. — Нравится тебе парень — действуй, не нравится — гони... Тоже мне, проблемы полового воспитания...»

— Ты извини, — продолжал он, — но у меня с растворимым кофе полная психологическая несовместимость. Нормального кофе у тебя нет?

— Это молотого, что ли? — спросила Катя. — Нету. Честно говоря, никогда не видела разницы.

— Варварка, — покачал головой Андрей. — Прекрасная варварка, и больше ничего. Надо заняться твоим воспитанием. Разницы она не видит...

— Так без штанов и будешь заниматься? — спросила Катя.

— Ага, — важно кивнул Андрей. — Как Миклухо-Маклай.

Катя снова рассмеялась. Она давно не чувствовала себя так легко и свободно.

— Ладно, — сказала она. — Тогда, может быть, немного водки?

— Нет, — отказался Андрей. — Водки не надо. Я, конечно, понимаю, что поступаю как-то... гм... не по-русски, но... уволь. В этом плане я тоже консерватор. И вообще, я, пожалуй, пойду.

— Я что-то не то сказала? — испугалась Катя. — Куда ты пойдешь?

— Как куда? — очень натурально удивился Андрей. — Штаны надевать... Да и ты тоже...

— Что — я тоже? — спросила Катя. — Я, между прочим, в штанах.

— Вот именно, — усмехнулся Андрей. — Вот ты их сними и надень юбку. Юбка у тебя есть?

— Ненавижу эту гадость, — сказала Катя. — Нет у меня юбки.

— На нет и суда нет... Я же говорю — варварка. Ладно, сойдет и так...

Он вдруг замолчал на полуслове. Катя смотрела на него огромными сухими глазами и тоже молчала, понимая, что нужно, просто необходимо что-то сказать — что-нибудь легкое, колкое что-нибудь, — и не находя ни единого слова. Ушедшая было неловкость вернулась с новой силой, и она так и не смогла ничего сказать, когда Андрей вдруг шагнул вперед и положил ей на плечо твердую горячую ладонь. Катя прижалась к этой ладони щекой и закрыла глаза, безропотно отдаваясь во власть тому, что, как она чувствовала, неотвратимо надвигалось на нее из темноты. Еще одна теплая ладонь легко коснулась ее волос, дотронулась до закрытых глаз — прикосновение было легким, едва ощутимым, — скользнула по щеке и погрузилась в волосы на затылке, нежно перебирая их. Если это и был консерватизм, то Катя ничего не имела против такого консерватизма.

Она подняла лицо навстречу его лицу — не открывая глаз, но безошибочно угадав его желание, — и сейчас же ощутила его губы на своих опущенных веках. Губы были твердые, мужские, и очень нежные одновременно, и Катя порывисто прижалась к нему всем телом, вдруг испугавшись, что вот сейчас проснется или он оттолкнет ее и пойдет домой надевать свои дурацкие штаны, или случится что-нибудь еще, столь же нелепое и непоправимое, но он не оттолкнул ее и не исчез, а наоборот, прижал ее к себе так крепко, что у нее перехватило дыхание.

Он ничего не говорил, и Катя была ему благодарна за это молчание — она хорошо знала цену словам и умела ценить каждый миг того, что происходило с ней сейчас. Она была уверена, что эти минуты быстротечны и что эта первая встреча очень даже может оказаться последней, но сейчас он был нежен, и Катя вдруг обнаружила, что она тоже не разучилась еще быть нежной, и это было просто великолепно — немного побыть нежной и уступчивой без оглядки на последствия и без какой бы то ни было выгоды для себя... не прятаться, не уклоняться от ударов и не наносить удары, не спасать, в итоге, свою шкуру, а искать губами его губы и таять под его руками, поворачиваясь так, чтобы ему было удобнее... и черт бы, в самом деле, подрал эти узкие джинсы... он прав, это же совершенно не женская одежда... да здравствуют юбки!

Он подхватил ее на руки, и она тихо засмеялась от удовольствия, чувствуя, как теряет вес, и он поежился, потому что ее смех щекотал ему шею, а потом он положил ее на постель, и старые пружины взвыли на разные голоса — древняя кровать вместе с кухонным столом и двумя шаткими табуретами составляла всю меблировку Катиного жилища, — и он вздрогнул от неожиданности, а Катя снова засмеялась — совсем тихо, почти неслышно.

— Смешинку проглотила? — спросил Андрей, немного отстраняясь.

— Тихо, тихо, — не открывая глаз, прошептала она, — не отвлекайся.

Она снова притянула его к себе, запоздало испугавшись того, что может, дорвавшись, сотворить с этим ни в чем не повинным парнем, но он оказался не только нежным, но и неутомимым, и поначалу это напоминало бой — Катя торопливо насыщалась, понимая, что торопится сама и торопит его, и не в силах остановиться, а потом мир вдруг взорвался, но этого было мало, и он взорвался снова, и еще раз, и еще — Катя потеряла счет этим сводящим с ума, сотрясающим все ее тело взрывам... кажется, она кричала — или, быть может, это кричал он? Потом эта безмолвная канонада утихла, оставив ее, смятую и задыхающуюся, медленно раскачиваться на тихих волнах удовольствия — вверх-вниз, вверх-вниз... постепенно волны становились выше, и Катя то взмывала под облака так, что захватывало дух, то падала в пропасть, и вслед за первым землетрясением пришло второе, еще более разрушительное, и она изо всех сил закусила ладонь, не к месту подумав, что перепуганные соседи могут вызвать милицию, решив, что здесь кого-то долго и очень неумело убивают.

Потом они долго лежали рядом, вытянувшись во всю длину, обессиленные, и курили одну сигарету на двоих. Кровать была узкая, но им не было тесно, и Катя, теперь уже совершенно успокоившись, наслаждалась давно забытым ощущением живого человеческого тепла в миллиметре от своей кожи. Он осторожно провел кончиком пальца по извилистому шраму на ее боку, и она сладко поежилась от щекотки.

— Можно тебя спросить кое о чем? — сказал он, разглядывая шрам.

— Лучше не надо, — ответила она. — Я тоже довольно консервативна... терпеть не могу врать.

— Почему? — заинтересованно спросил он.

— Что — почему? — не поняла Катя.

— Почему ты не любишь врать? Мне казалось, что все женщины ужасные... гм...

— Лгуньи, да? Знаешь, мне просто лень. Я столько наврала за свою жизнь, что, наверное, просто устала. Это плохо, да?

— Нормально, — пожав плечами, ответил он. — Точнее, это как раз совершенно ненормально для современного человека — устать от вранья... Врут все, а устают от этого считанные единицы.

— Это комплимент? — спросила Катя, кладя голову ему на плечо.

— Это констатация... правда, в твою пользу.

— Слушай, а ты кто? — заинтересовалась Катя.

— А ты кто? — вопросом на вопрос ответил Андрей.

Катя приподнялась на локте и некоторое время с интересом разглядывала его.

— Ясно, — сказала она наконец. — Паритет и равноправие?

— Равноправие и паритет, — торжественно провозгласил Андрей. — Пора нам, мужчинам, вступить в решительную и непримиримую борьбу за свои права.

— Ах, вот как! — сказала Катя и неожиданно столкнула его на пол. — Ну вот, теперь ты можешь с полным основанием бороться за место под солнцем. Ну-ка, попробуй взобраться обратно!

Муфлон был парень что надо во всех отношениях, кроме одного. Он был высок, широкоплеч, ловок и красив той хищной красотой, против которой, насколько было известно Голому, сроду не могла устоять ни одна баба независимо от ее образования, возраста, а также материального и социального положения. С такой рожей Муфлону была прямая дорога в сутенеры, да он и был сутенером какое-то время и, судя по его рассказам, не бедствовал, но потом у него вышла какая-то заварушка с братвой: чего-то они там не поделили, во что-то он там сдуру влез, чуть ли не в уличную торговлю наркотой — в общем, свалял дурака, нагадил в корыто, из которого сам же и жрал, и в конце концов приполз спасаться к Голове с нулей, застрявшей между ребер, и со следами по всему телу от ударов монтировкой. Ну, Голова — он и есть Голова, и больше о нем сказать нечего: подобрал, обогрел, шепнул пару слов братве, после чего братва удалилась на цырлах, засунув языки в задницу, расспросил, посочувствовал, дал оклематься и приставил к делу. Голова во все времена умел разбираться в людях, и, если человеку казалось, что Голова — классный мужик и вообще отец родной, это означало только то, что человечек этот Голове нужен, более того — необходим. Если же Голова в человеке не нуждался, то и разговор у них получался совсем другой. Короткий разговор у них получался.

Муфлон был далеко не дурак, и в таких тонкостях разбирался не хуже Голого, который, слава Богу, ходил под Головой уже не первый год и службу понял туго. Голова поставил их работать в паре, и они сработались моментально — знал, ох, знал Голова, что делал! Вместе ходили по бабам. В этом смысле за Муфлоном было, как за каменной стеной, после получаса в его компании бабы лезли на стенку, лишь бы из нее гвоздик торчал, и вытворяли такие штуки, каких Голый не видел ни в одном порнике, так что иногда впору было хватать трусы в охапку и сигать в окошко. Вместе пили — тут оба были мастерами международного класса и на спор могли перепить кого угодно, и, конечно, вместе гоняли грузы по всей стране и втирали их доверчивым лохам, ни разу не проколовшись и не попав на бабках. Несколько острых моментов, которые они пережили в этих странствиях, убедили Голого в том, что на Муфлона можно полностью положиться: он никогда не пасовал в драке, не порол горячку, а бил всегда обдуманно и так, чтобы оппонент уже не встал. Муфлона тоже вполне устраивал Голый, в чем он неоднократно признавался и за бутылкой, и просто так, так что они были, что называется, идеальной парой.

Были бы, кабы не одно «но».

Закавыка заключалась в том, что Муфлон любил петь. Пел он, само собой, не всегда, а только когда сидел за рулем, то есть именно тогда, когда Голому деваться от него было некуда и приходилось волей-неволей слушать. Голос у Муфлона был громкий, и пел он с большим чувством — наверное, так мог бы петь пришелец с какой-нибудь трахнутой Большой Медведицы, который, знакомясь с земной культурой, по рассеянности пропустил такое немаловажное понятие, как мелодия.

Попросту говоря, у Муфлона начисто отсутствовал слух. Этот прискорбный недостаток Муфлон с лихвой восполнял энтузиазмом и прилежностью. Он пел часами — сколько ехал, столько и пел, наполняя кабину своим басовитым монотонным ревом и причиняя Голому невыносимые страдания. Ездил он классно, всегда на предельной скорости, так что нельзя было даже выпрыгнуть. На замечания по поводу производимого им шума Муфлон не реагировал, да Голый их и не делал. Однажды он сказал Муфлону, что с его голосом можно только сидеть в туалете и кричать «Занято!», на что тот немного обиженно ответил, что тот, кому не нравится его пение, может залить свои трахнутые уши бетоном марки триста и ковыряться в них отбойным молотком. «У меня душа поет, понимаешь?» — сказал он, и Голому ничего не оставалось, как плюнуть и смириться. Когда Муфлон пел, Голый готов был его замочить, и замочил бы непременно, если бы тот не был человеком Головы, во-первых, и отличным парнем, во-вторых.

Сегодня с утра они были в дороге, и с самого утра Голый невыносимо страдал — Муфлон пел, и прекратить это не было никакой возможности, потому чхо с вечера у Голого хватило ума набраться по самые брови, и водитель из него сегодня был, как из макаронины гвоздь, а заткнуть Муфлона можно было, только отобрав у него руль.

Поэтому Голый молчаливо исходил на дерьмо, полагая, что, если его не убьет жестокая головная боль, то уж песни Муфлона доконают наверняка. Солнце уже поднялось в зенит, и жестяная коробка микроавтобуса раскалилась до состояния хорошо прогретой духовки. В кабине было не меньше тридцати градусов, воняло бензином и грязными носками, и Голого мутило со страшной силой. Когда сочетание жары, духоты, тошноты, головной боли и завываний Муфлона сделалось совершенно непереносимым, Голый поспешно опустил стекло со своей стороны и высунулся в окошко почти по пояс, жадно хватая встречный ветер широко открытым ртом.

Он успел проглотить килограмма полтора пыли, прежде чем до него дошла вся необдуманность этого поступка. Кашляя, хрипя и отплевываясь, он плюхнулся на сиденье и поспешно поднял стекло. Муфлон чихнул, вдохнув ворвавшуюся в кабину пыль, неодобрительно покосился на Голого и возобновил свои сводящие с ума рулады.

Темно-зеленый микроавтобус УАЗ с заметными красными крестами на обоих бортах весело катился по пыльному проселку, дребезжа отстающим железом и бешено вращая большими колесами. Поющий во все горло Муфлон не слишком заботился о подвеске, он был выше подобных житейских мелочей, да и на сумму, прихваченную им в дорогу на карманные расходы, можно было бы без проблем купить два таких автобуса, и потому груз, которым был доверху набит кузов «уазика», то и дело тяжело ухал, подпрыгивая и снова опускаясь. Полумертвый от похмелья и избытка того, что Муфлон считал музыкой, Голый подпрыгивал и падал вместе с грузом, радуясь только тому, что расфасованный в пластиковые баночки товар наверняка не пострадает. Чтобы хоть как-то отвлечься, он щелкнул замками врученного ему Головой кейса и стал просматривать сопроводительные бумаги. В этой поездке именно ему предстояло играть роль «интеллигента в шляпе», как они с Муфлоном это называли. Роль была ответственная, требовавшая творческого подхода, умения разбираться в людях и большой смекалки, — среди этих провинциальных аптекарей порой попадались большие хитрецы, и убедить их принять груз стоило иногда больших трудов. Это было тем труднее, что дело им приходилось иметь исключительно с коммерческими аптеками. Спору нет, любая государственная аптека оторвала бы груз с руками и даже не стала бы интересоваться, откуда он взялся, но Голова совершенно справедливо полагал, что торговать таким товаром в кредит — дело гиблое. Наладить сбыт этой лекарственной дряни через сеть государственных аптек было, в принципе, делом плевым — стоило только подмазать кого следует, но Голому пару раз доводилось краем уха слышать, что распространяемый им товар далеко не безвреден, а значит, любые действия по официальным каналам были табу. Кто же станет рисковать без надежды на выигрыш? То ли дело коммерсанты! Особенно провинциальные. Достаточно было позвонить и назваться представителем какой-нибудь оптовой фирмы — желательно с немецким названием, как они начинали разговаривать деловыми заинтересованными голосами. Документы, предъявляемые при личной встрече, довершали дело.

Бумаги, лежавшие в кейсе у Голого, как всегда, выглядели идеально — ни подчисток, ни исправлений, ни слишком расплывчатых, подозрительных печатей. Они и были идеальными, поскольку являлись стопроцентной липой от первой до последней буквы. На Голову работали специалисты, и хотя лекарственный бизнес был далеко не единственным занятием Головы, велся он со скрупулезной аккуратностью и тщательностью. Расходы окупались сторицей. За два года работы с этим товаром не случилось ни одного прокола, если не считать потери нескольких складов и производственных помещений, которые и без того пора было оставлять. Менты бестолково хлопали в ладоши, ловя воздух — Голова всегда уходил и никогда не сдавал своих.

Голый слегка поежился, вспомнив о судьбе тех, кого всесильному Голове по тем или иным причинам не удавалось вовремя вывести из-под удара. Несколько человек все же попало в руки ментов, правда, для того, чтобы заставить их говорить, пришлось бы ждать Страшного Суда.

Строго говоря, Голому не слишком нравилось то, чем ему приходилось заниматься в данный момент. Весь его опыт восставал против столь долгой эксплуатации одного и того же источника дохода. Два года — довольно долгий срок, в течение которого даже менты могут мало-помалу поумнеть и разучить пару-тройку новых трюков. С каждой поездкой чувство близкой опасности все усиливалось, и теперь всякий раз, получая на складе товар, Голый нервничал, оглядываясь по сторонам, ему повсюду мерещились омоновцы в масках, готовые горохом посыпаться прямо на голову неизвестно откуда. Ареста Голый боялся не потому, что так уж сильно дорожил своей свободой, — всякая литературная чушь насчет того, что человек рожден для того, чтобы быть свободным, смешила его неимоверно. «Где вы видели эту вашу свободу, — мог бы спросить Голый у адептов этой теории, — ну, где? Воля — вот как это называется у деловых людей. Воля... да и та весьма относительная».

Волей Голый дорожил не особенно — он дорожил жизнью.

Он знал, что его поведение после ареста не будет иметь ровным счетом никакого значения. Человек, попавший в лапы легавым, может молчать, как рыба, но может и расколоться.

Может расколоться, ясно? И Голова не станет сидеть и ждать, гадая на кофейной гуще, он просто пошлет весточку по тюремному радио, и утром Голого найдут в камере холодненьким. Он либо удавится на шнурках, либо вскроет себе вены — ясное дело, сам! От угрызений совести или там от наркотической ломки — кто его, рожу уголовную, знает...

Он встрепенулся, выныривая из пучины тревожных мыслей, только сейчас сообразив, что ненароком закемарил на боевом посту. «Ай-яй-яй, — подумал он. — Узнал бы про это Голова, и никакого ареста не понадобилось бы. Говорила мне мама — не смешивай... Портвейн с водкой, а сверху еще и шампанское — это же с ума надо было сойти!»

Он повел подбородком, разминая затекшую шею. В кабине «уазика» по-прежнему было нестерпимо жарко и все так же воняло всякой дрянью, но что-то изменилось. Что-то было не так, и через секунду, окончательно проснувшись, Голый понял, что именно его насторожило: в кабине было тихо...

Муфлон перестал петь.

Он сосредоточенно вертел баранку, прищуренными глазами глядя вперед. Голый тоже посмотрел вперед, но почти ничего не увидел. Они двигались в густом, совершенно непрозрачном облаке пыли, словно ненароком заехали в хвост какой-нибудь заплутавшей в дебрях российского бездорожья кометы. Голова кометы маячила метрах в двадцати от них, то возникая, то снова скрываясь в желтовато-серых завихрениях пылевой туманности. Насколько мог судить Голый, перед ними, отчаянно пыля, двигался какой-то фургон — мебельный или хлебный. В общем, происходила обычная дорожная хренотень, и Голый никак не мог взять в толк, отчего у Муфлона вдруг сделалось такое выражение лица, словно он пилотировал горящий бомбардировщик, прикидывая, катапультироваться ему или вмазать по вражеской мех-колонне а-ля камикадзе или, скажем, капитан Гастелло. Впрочем, отчасти Голый был даже благодарен лоху в автофургоне: по крайней мере, он заставил Муфлона замолчать.

— Вот козел, — зевая во весь рот, пробормотал он. — Не пыли, пехота!

— Не нравится он мне, — сквозь зубы отозвался Муфлон.

— Не нравится — не ешь, — лениво и плоско схохмил Голый. — Ну, ты чего? Неохота пыль глотать — обгони его на хрен.

— Не пускает, — коротко и исчерпывающе ответил Муфлон.

— Чего? — не сразу поверив услышанному, переспросил Голый. — Чего-чего? Как это не пускает? Этот валенок решил тут гонки устроить, что ли?

— Хрен его знает, что он там решил, — сказал Муфлон. — Не нравится он мне, и все.

— Так, блин, — протянул Голый. Ситуация складывалась глупейшая, а уж Муфлон в ней выглядел дурак дураком, но именно это и настораживало — Муфлона Голый знал, как облупленного, и привык доверять его чутью, как своему собственному. То что его чутье пока что молчало, ровно ничего не значило, поскольку большую часть событий он, похоже, проспал. Обдумав все это, Голый немедленно ощутил острейшую неприязнь к незнакомому водителю фургона. — Так, — повторил он. — Надо его делать на хрен. Нравится, не нравится, а так мы до завтра никуда не приедем. Смотри, тут вроде поровнее. Давай, Муфлон!

Муфлон дал. Он вдавил педаль газа в пол и слегка подался влево, провоцируя водителя фургона, и тот немедленно клюнул, тоже бросив свою колымагу влево — слишком далеко, и тогда Муфлон, коротко матюкнувшись, заложил крутой вираж и обошел фургон справа. Двигатель «уазика» протестующе ревел, машину трясло, словно она готова была вот-вот с разгона вылететь по касательной за пределы земной орбиты, но пыльный борт фургона — это была хлебовозка, уходил назад с томной неторопливостью, и, взглянув на спидометр, Голый понял, в чем кроется причина этого таинственного явления: их скорость едва-едва перевалила за восемьдесят километров в час. Тут он вспомнил, что едут они не на «Феррари». В следующее мгновение борт грузовика вдруг начал стремительно приближаться, наваливаться серой запыленной стеной, у Голого ушла в пятки душа, а Муфлон, яростно, во весь голос матерясь, рванул руль вправо. «Уазик» наскипидареным козлом запрыгал по обочине, вытрясая из Голого душу, слева в каких-то сантиметрах промелькнула пыльная голубая кабина дизельного "газона а потом колеса снова нащупали дорогу, и теперь уже водителю фургона пришлось глотать поднятую ими пыль.

— Останови-ка, — яростно выдирая из бардачка пистолет, потребовал Голый. — Я ему, козлу, сейчас объясню правила дорожного движения.

— Нет, — сказал немногословный Муфлон, указывая глазами на что-то впереди.

Голый посмотрел вперед и увидел ехавший в сотне метров от них пыльно-серебристый "Лендровер-дискавери ".

— Мать-перемать, — сказал он с чувством. — Не деревня, а какой-то проспект Мира. Этот-то откуда?

— Это местный крутой, — пояснил Муфлон. Он уже понемногу начал отходить и, казалось, готовился снова запеть. Голый с тоской покосился на него. — Он ездил дань с полеводов собирать. Картошкой, блин.

— Очень смешно, — сказал Голый. — До чего Россию довели, пидоры!

Муфлон посмотрел на него с некоторым удивлением — приступы патриотизма у Голого случались реже, чем голосовые связки в заднице, и решил, что настал самый подходящий момент для хорошей песни, но тут маячивший впереди «Дискавери», водитель которого в отличие от Муфлона берег подвеску и, похоже, никуда не торопился, вдруг круто вильнул влево, резко затормозил и, стремительно сдав назад, почти полностью перекрыл дорогу. Дверца его приоткрылась, и Голый увидел, как в руке вылезавшего из машины человека блеснул длинный вороненый ствол.

— Засада, Муфлон! — не своим голосом заверещал он, бросая пистолет в бардачок и хватаясь за лежавший под сиденьем «Калашников» с откидным прикладом.

Муфлон не ответил, он все видел сам. В зеркале заднего вида маячил хлебный фургон, неуклюже ерзая, он тоже разворачивался поперек дороги. Шанс у них был, и неплохой: водитель «Лендровера» второпях слишком сильно подал машину назад, так что слева, со стороны капота, оставался узкий просвет. Правда, с той стороны на обочине росли какие-то кусты, но, в конце концов, они ехали не на велосипеде — кто-то когда-то задумывал «уазик» именно как вездеход.

Уже устремившись в просвет, Муфлон понял, что свалял дурака — обочина справа была свободна, а что там еще в этих кустах... Но сворачивать было поздно, если только он не собирался проехать прямо сквозь «Дискавери». «Уазик», конечно, был потяжелее велосипеда, но и до танка ему было ох, как далеко!

В лобовое стекло, как первая капля надвигающейся грозы, ударила первая пуля пробив его насквозь и застряв где-то в коробках с грузом, громоздившихся за спиной.

— В санитарную машину стреляете, суки! — заорал Муфлон, и Голый непременно оценил бы шутку, если бы ситуация не была такой дерьмовой... и если бы слова Муфлона были шуткой. Честно говоря, это больше смахивало на бред.

«Уазик» с грохотом зацепил своей плоской мордой квадратный капот «Лендровера», сдвигая его в сторону, и с треском вломился левым бортом в кусты. За мгновение до удара Голый выставил ствол автомата в окно и открыл огонь. Он увидел, как моментально сделалось непрозрачным и обрушилось вовнутрь миллионом осколков лобовое стекло «Дискавери», и понадеялся, что причиненный им противнику ущерб не ограничится только лобовиком. Ответная очередь безопасно пробарабанила по борту. Голый решил, что они прорвались, и они действительно почти прорвались, но чертовы кусты, как выяснилось, скрывали канаву.

— М-м-мать!!! — проревел Муфлон. — Я же видел ее!

«Уазик» накренился на левый борт, скользя по склону в пыли, дернулся, почти выровнялся, но в конце концов медленно, устало завалился на бок, бешено и бесполезно вращая пыльными колесами, которые нехотя остановились, когда Муфлон убрал ногу с педали газа.

Голый в два удара прикладом вывалил лобовик и выкарабкался наружу. Он не стал оглядываться на Муфлона, трудно копошившегося в кабине. Кажется, тот каким-то образом заклинился между сиденьем и рулевым колесом. Сейчас, похоже, было не до взаимовыручки. Дав короткую и бесполезную очередь через плечо, он бросился наверх по противоположному склону канавы, но запутался в кустах и упал, выронив автомат. Он раздумывал, бежать ему дальше или нагнуться за автоматом, не больше секунды, но этого хватило: с дороги, с расстояния в каких-нибудь три или четыре метра, по нему ударили из нескольких стволов. Голый затрясся в сумасшедшем брейк-дансе, щедро разбрасывая вокруг себя обрывки ткани, кровь и мозги. В него стреляли, пока не опустели магазины, так что то, что успокоилось, наконец, на дне канавы, уже очень мало напоминало человека.

Муфлон, оставшийся в кабине «уазика», видел расстрел во всех подробностях. Несколько капель крови и пара комочков того, что он не без оснований считал мозгами своего напарника, упали ему на лицо, но он не стал утираться. Он лежал неподвижно, боясь пошевелиться, чувствуя, как расползается по ногам горячее влажное пятно и теша себя безумной иллюзией — ему вдруг представилось, что, превратив Голого в мясной фарш, убийцы уйдут, забыв о нем. Будь у него время поразмыслить, он понял бы, что это чушь, но и тогда выбор был бы невелик — выскочить под пули с пистолетом в руке или остаться на месте и ждать развития событий.

Он остался на месте. Он даже закрыл глаза, чтобы сойти за мертвого. Это могло бы сработать — на него попало гораздо больше крови, чем ему казалось, если бы кто-то дал себе труд спуститься в канаву и заглянуть в кабину. Он лежал, ожидая хруста веток и шороха шагов, но вместо этого раздался негромкий стук и что-то округлое подкатилось к самому его лицу, слегка задев его щеку холодным краем.

Муфлон осторожно открыл глаза и посмотрел на эту штуковину. Штуковина лежала в сантиметре от его лица, все еще тихонько покачиваясь.

Он открыл рот, собираясь закричать, но не успел.

Граната взорвалась.

Глава 9

Заходящее солнце простреливало кабинет навылет, как вражеский снайпер. Косые закатные лучи, проходя между планками жалюзи, разлиновали стены и пол черно-красными полосами. Насыщенный табачным дымом воздух тоже был черно-красным, полосатым, и это было, черт возьми, красиво и как-то не по-российски цивилизованно. Раньше такое можно было увидеть разве что в каком-нибудь импортном кино про частных детективов в широкополых шляпах и их грудастых девок в облегающих платьях. Но то было раньше, а теперь косо светившее в кабинет сквозь щели в импортных жалюзи солнце было московским, и кабинет располагался в центре Москвы, и люди в кабинете сидели самые что ни на есть русские, но все равно черно-красные полосы на стене смотрелись красиво.

Вот только оценить эту красоту по достоинству было некому.

— Ох, дерьмо, — вздохнул Голова, прикуривая очередную сигарету и морщась от ее вкуса. — Ну, дерьмо. Вот так дерьмо.

— Ну, что ты заладил? — брюзгливо проворчал его собеседник. — Других слов, что ли, не знаешь?

— А зачем мне другие слова? — вяло удивился Голова. — Я релаксирую и для разнообразия называю вещи своими именами. Товар наш — дерьмо, и те, кто его вез — дерьмо, а уж те, кто их порешил, — и вовсе дерьмо. И сигареты твои — дерьмо, между прочим.

— Сколько платишь, такие и покупаю, — откликнулся собеседник. — А не нравится, кури свои.

— Жлоб ты, дорогой товарищ мент, — все так же лениво сказал Голова. — Царь Кащей. Это тебе, что ли, я мало плачу? Так вот, ты тоже дерьмо после этого. Так же, впрочем, как и я. Налей-ка.

— Во-первых, я тебе не мент, — сказал собеседник Головы, дотягиваясь до полупустой литровой бутылки и наполняя рюмки. — А во-вторых, цивилизованные люди во время деловых разговоров не пьют. По крайней мере, в таких количествах.

— С эпитетом «дерьмо», заметь, ты не споришь, — сказал Голова, беря рюмку.

— А я не гордый, — послышалось в ответ. — Только ментом не величай, потому как я в другой конторе работаю, и ты это отлично знаешь.

— Знаю, знаю... Ну, ты как там, готов? Тогда давай... за все хорошее.

— Хорошего мало.

— Вот за то, что осталось, давай и выпьем, — сказал Голова.

Они выпили. Голова не стал закусывать вообще, а его собеседник поднес к носу кусочек шоколада, понюхал и положил на место.

— Кстати, — сказал он слегка перехваченным голосом, — о том, что осталось. Сколько еще у тебя этой дряни на складах?

— Семечки, — отозвался Голова, затягиваясь сигаретой. — Тонны полторы. А почему тебя это вдруг заинтересовало?

Через его лицо, как полумаска, протянулась темная полоса густой тени, и оттуда, из этой полосы мрака, на собеседника неожиданно остро и недобро сверкнули два оранжево-красных огонька. Тот невольно вздрогнул, но сразу взял себя в руки: конечно же, это было отражение закатного луча, а не то, что ему почудилось спьяну.

— Мой шеф явно что-то затевает, — ответил он. — Я никак не могу узнать, что именно, но все признаки налицо.

— Какие признаки?

Голос звучал остро, совсем трезво, и от него по коже бежал холодок. «Куда до нас этим самым цивилизованным людям, — с легкой тоской подумал стукач. — Стакан водяры, и хоть бы хны, семерых трезвых за пояс заткнет».

— Тихий он стал, — ответил он, — спокойный. Ласковый даже. Со всеми за ручку, по имени-отчеству... Про здоровье спрашивает. Раз начал про здоровье спрашивать — это верняк. Какую-то подляну он затевает. Страшно мне, Голова...

— Страшно ему... Дитя малое, мать твою, — по-прежнему лениво сказал Голова. — Мне не страхи твои нужны, а информация. Может, последний груз — его работа? Ну, что ты молчишь? За что я тебе плачу, а?

— А кто тут платит? — деланно изумился стукач. — Ты что, совсем обнищал, поллитрами с людьми рассчитываться начал?

— Ты не шути, — предупредил Голова, — так ведь и дошутиться можно. Ты, насколько я знаю, один раз уже дошутился. Сто раз тебе, дураку, говорили... Ну, это ладно. Бабки — вот. — Он помахал в воздухе неизвестно откуда взявшимся веером банкнот. — За что я их должен тебе отдать?

— Твой груз уделал не мой шеф, — заговорил стукач. — Это вообще не наши. То, что осталось после взрыва и пожара, конечно же, попало к нам. Расследование проводил... в общем, один сопляк, он у нас недавно. Молодой, землю роет... Ну, ты знаешь эту сучью породу. Раньше служил в уголовке.

— О, — с преувеличенным уважением сказал Голова, — это спец. Как это его к вам занесло? По инвалидности, что ли?

— Не знаю, — огрызнулся стукач, — и знать не хочу. Ты слушать будешь?

— Икскьюз ми, — сказал Голова. — Сорри, ай эм хэви дранк. Поливай дальше.

— Кончай придуриваться, — сказал стукач. — Весело тебе? Сейчас вообще обхохочешься. Только деньги вперед.

— На, — сказал Голова, перебрасывая ему разлетевшиеся веером купюры. — За хорошую шутку ничего не жалко. Ну, и что же накопал этот твой инвалид?

— Погоди, — собирая деньги и пряча их в карман, сказал стукач. — Ты выпить не хочешь?

— Не хочу, — сказал Голова. — Точнее, хочу, но не сейчас. Кончай темнить, как цыганка на вокзале. Говори.

— Как хочешь, — сказал стукач, пожав плечами. Он плеснул себе из бутылки и залпом проглотил содержимое рюмки. — Так вот, — нюхая шоколад, заговорил он, — тебя натянули аптекари.

— Кто?!

— Ты что, глухой? Ап-те-ка-ри. Пара аптек закрылась после того, как их накрыли на торговле твоим товаром, остальные добровольно пошли на ревизию, и кое-кто выявил то же самое у себя. Ну, денежки, естественно, уже тю-тю, с этим они давно смирились, но тут у них взыграла совесть, профессиональная гордость и прочее дерьмо. В общем скинулись они и пошли к тамошней братве: вы, мол, наша «крыша», так не пора ли начать отрабатывать денежки? Ну, а у братвы расследования — сам знаешь... Так что твои полторы тонны — не такие уж и семечки, как видишь...

— Кто это сделал? — глухим, севшим голосом спросил Голова. — Кто конкретно это сделал?

— Ага, — сказал стукач, — заело? Не знаю я, кто это сделал.

— Узнай, — приказал Голова. — Узнай и сообщи. Чем быстрее, тем лучше.

— Это будет дорого стоить, — сказал стукач, снова наливая себе и Голове. — Риск велик. Боюсь засветиться.

— Ты меня бойся, приятель, — посоветовал Голова. — Я тебе не твой полковник. Без суда и следствия, как говорится.

— Это если успеешь, — сказал его собеседник, и рюмка Головы замерла на полдороге так резко, что часть водки выплеснулась на руку. — Да ты не смотри на меня, как Ленин на буржуазию, — примирительно продолжал стукач. — Просто не надо меня пугать. Знаешь, мне точно так же не улыбается подохнуть от рук твоих отморозков, как и тебе — быть застреленным во время ментовской облавы в твоем клоповнике. Мы с тобой сотрудничаем, а сотрудничество должно быть конструктивным, правда? Давай выпьем за успех нашего общего дела. Этих ребят я тебе, конечно, сдам, не беспокойся. Мне эти ковбои самому не нравятся, уж очень круто берут.

Они выпили, не чокаясь, и Голова снова закурил, молча наблюдая за сложными переплетениями дымных петель и завитков, клубившихся в полосах света. Вскоре солнце ушло за дома на противоположной стороне улицы, и красно-золотые полосы на стенах исчезли, а вместе с ними исчезла и та ничтожная доля очарования, что еще сохранялась в этой прокуренной комнате. Стало откровенно темно. Голова протянул руку и щелкнул выключателем настольной лампы. На столе вспыхнуло ослепительно-яркое пятно света галогенного светильника, заставив обоих на какое-то время зажмуриться. В кабинете было душно, а потерявший прозрачность воздух был грязно-серым от повисших в нем тяжелых слоев табачного дыма. Голова, поморщившись, включил кондиционер и раздавил недокуренную сигарету в переполненной пепельнице. Допивать водку почему-то расхотелось, общество собеседника тяготило. Голова всю жизнь не любил шкур, а этот тип был стопроцентной шкурой. У него даже морда была, как у шкуры, — подлая и хитрая, и Голова никак не мог взять в толк, почему этот чертов полковник вот уже больше полутора лет не может вычислить стукача в собственном отделе. Достаточно только на морду поглядеть... Или у них там все такие? "Ох-хо-хо, — подумал Голова, — ну и денек, ну и новости, хвостом их по голове! Замышляющий подлянку полковник и оборзевшая братва из глубинки. И все, что характерно, на наш редут. А у меня вместо пушек — эта шкура...

Ничего, — решил Голова, с откровенным неудовольствием разглядывая собеседника, — он у меня еще поработает. И неплохо поработает. Поработает на совесть, именно потому, что шкура гнилая, барабанная и за жизнь свою поганую дрожит мелкой дрожью. Мы же с ним накрепко повязаны, я на тот свет — и он вслед..."

Стукач тоже закурил. Курить совсем не хотелось, воздуха в помещении и так практически не осталось, но он все равно закурил: привычный укол жадности, когда Голова взял сигарету из его пачки, заставил его сделать это. Это было мелко, более того — это было смешно, и майор ФСБ Гаврилин полностью отдавал себе в этом отчет, но он знал и другое: себя надо если не уважать, то, как минимум, любить, и жить с собой в мире, а иначе остается разве что застрелиться. Он с отвращением вдыхал теплый дым, с силой выпуская его вверх, и с неудовольствием думал о том, что завтра прямо с утра придется-таки заняться этим дохлым делом, иначе, сколько ни крутись, конец будет один — дырка.

— Я пойду, пожалуй, — сказал он. — Засиделся я у тебя сегодня.

— А водка? — спросил Голова. На губах его заиграла кривая улыбочка, яснее всяких слов говорившая о том, что он прекрасно осведомлен о недостатке своего информатора.

— Сам допьешь, — сказал Гаврилин, сделав над собой усилие и ненавидя себя за то, что ему пришлось это усилие делать. — Будь здоров, Голова.

— И тебе того же, майор, — сказал Голова, не глядя в его сторону.

После того как стукач ушел, тихо прикрыв за собой дверь, Голова выпил еще одну рюмку водки, докурил сигарету и стал звонить кому-то по телефону — как бы то ни было, дела ждать не могли.

Городок был как городок, таких на бескрайних просторах Среднерусской возвышенности насыпано без конца и края: двенадцать школ, два интерната, молоко— и хлебозавод, винно-водочный, опять же, тепличный комбинат, пять церквей и даже одна синагога, со стен которой не успевали стирать появлявшиеся, словно по волшебству, свастики, два замызганных, хронически недостроенных микрорайона и огромный, серо-буро-коричневый частный сектор, который, стоило ударить первым заморозкам, немедленно окутывался вонючим дымом сжигаемого в печах торфобрикета.

Это ничем не примечательное местечко носило столь же непрезентабельное, как и оно само, название — Гвоздилино, и располагалось у впадения почти целиком скрывавшейся в зарослях гигантских лопухов речушки Стынь в Тешу, которая, в свою очередь, впадала в Оку недалеко от Мурома. Особенных географических и иных природных красот в окрестностях Гвоздилина не наблюдалось, зато наблюдались две большие войсковые части, на протяжении всего последнего периода новейшей истории оказывавшие огромное влияние на жизнь города в целом и на судьбы отдельных его обитателей в частности. Не говоря уже об оживлении, которое привносили обитатели двух военных городков в торговлю табачными и винно-водочными изделиями, это был неиссякаемый источник женихов, из которого женское население города не уставало черпать, зная, что этот колодец никогда не удастся вычерпать до дна — об этом во все времена заботилось министерство обороны, дважды в год пополнявшее пересыхающий родник.

В последние годы в этом плане мало что изменилось, вот разве что женихи приобрели нехороший голодный блеск в глазах и заметно полиняли с виду, утратив молодцеватую выправку и своеобычный армейский лоск. Правда, в самоволки они стали ходить не в пример чаще, но толку от них было мало: в первую очередь их занимал вопрос, чего бы пожрать, и, чтобы добиться от них чего-нибудь путного в постели, приходилось предварительно откармливать их, как кабанчиков, что по нынешним временам получалось довольно накладно.

Впрочем, все было не так уж плохо, поскольку состояние семенных желез защитников отечества волновало только женское население Гвоздилина, да и то не в полном составе. Молодежь мужского пола быстро сообразила, что из бедственного положения армии можно извлечь немалую выгоду. Да и как тут было не сообразить, если, выйдя поутру на городской рынок, можно было запросто наткнуться на усатого прапорщика, торчащего посреди овощного ряда с полным рюкзаком гранат, похожих на невиданные ребристые огурцы! Местная братва быстро смекнула, что почем, и безобразие было пресечено в зародыше: в самом-то деле, не годится защитнику Родины торговать оружием на колхозном рынке! Дело моментально поставили на современную коммерческую основу, после чего стреляющее и взрывающееся железо десятками ручейков потекло во все стороны — преимущественно, конечно, в не столь отдаленную столицу. Обратно потекли деньги — тоже десятками мелких ручейков.

Кое-кому очень скоро стало казаться, что ручейков слишком много. «В конце концов, — рассуждал этот кое-кто, — говорить об интеграции — работа политиков, а наше дело — интегрироваться без лишнего гнилого базара». Процесс интеграции в торговле оружием, как и в политике, не обошелся без эксцессов — кое-кого свезли на городское кладбище и закопали в суглинок при большом стечении народа, в основном плечистого и бритоголового, кто-то сел за проволоку и писал оттуда девушкам прочувствованные письма о загубленной на корню юности, но в конце концов все утряслось, как утрясается все и всегда в этом старом добром мире. Все-таки все они были земляками, все выросли в этом городе и знали друг друга, что называется, с пеленок. Была выпита мировая, и усатые прапорщики вздохнули с облегчением — вся эта кутерьма наносила урон бизнесу, а каждый из них должен был, как ни крути, кормить семью, на отечество в этом плане надежда была невелика.

Городишко был, как уже упоминалось, мал, и потому, вполне естественно, все нити, ведущие к процветанию, сосредоточились в одних руках. Руки эти были, само собой, украшены татуировками, поскольку их обладатель уже успел отведать казенного гостеприимства. В колонии он познакомился с ворами в законе и пришел к выводу, что все они — просто замшелые козлы, живущие вчерашним днем и путающиеся под ногами у деловых людей. Это был весьма сомнительный вывод, но человеку, сделавшему его, повезло: когда он, выйдя на свободу, начал действовать в соответствии со своими убеждениями, единственный обитавший в Гвоздилино вор в законе по кличке Сява не проявил достаточной расторопности и отправился кормить рыбу — само собой, не в Стыни, где даже во время весеннего паводка воды было воробью по колено, а в Теше. Его так и не нашли, потому что на ногах у него был тазик с цементом, очень мешавший при плавании. Гвоздилинские стражи порядка вздохнули с облегчением, решив, что Сява подался в более богатые места, и даже не стали заводить по этому поводу дело — как говорится, баба с возу, коню легче.

Его более расторопный соперник аннулировал свою прежнюю кличку Мутный, звучавшую, на его взгляд, недостаточно солидно, и стал называть себя Папой — от простодушия, надо полагать. Постепенно он распространил свое влияние на весь Гвоздилинский район, после чего у него хватило ума остановиться, даже тех обрывков школьной премудрости, которые до сих пор гнездились в закоулках его памяти, хватало на то, чтобы сообразить: стремление откусить больше, чем помещается во рту, довело до плохого конца многих ребят покруче, чем он.

Отныне Папа единолично правил целым районом, что его вполне устраивало. Положение его казалось настолько прочным, что он мог позволить себе игнорировать отдельных остряков, за глаза величавших его Мутным Папой. Вся соль тут заключалась в том, что зубоскалили они за глаза и с оглядкой, что свидетельствовало о страхе, который в глазах Мутного Папы был эквивалентен уважению.

Жизнь с провинциальной неторопливостью шла своим чередом: в обмен на оружие в закрома сыпалась зелень, тихие коммерсанты исправно платили дань. Старая, как мир, формула «Вы платите — мы защищаем» в Гвоздилине работала как нигде, поскольку защищать своих данников Мутному Папе было не от кого. Пару раз в его район сунулись гастролеры из Мурома, причем вторая компания приезжала не столько на гастроли, сколько узнать, что случилось с первой. Они не только узнали это, но и в полной мере ощутили на собственной шкуре — ни одного Ильи Муромца среди них не оказалось, так что не осталось никого, кто мог бы вернуться и рассказать муромским авторитетам, что творится в этом чертовом Гвоздилине.

Вскоре Мутный Папа, как всякий солидный человек, обзавелся семьей. Он вряд ли смог бы объяснить, зачем ему это понадобилось, но, тем не менее, семья каким-то образом еще немного поднимала его в собственных глазах, а это стоило тех мелких неудобств, которые она причиняла. Подруга жизни родила ему дочь, которую Папа по-своему, пусть очень своеобразно, но все-таки любил. Дочери исполнилось полтора года, когда она впервые подхватила вирусную инфекцию. Разумеется, оснований для паники не было, дети болеют все время, но это была его дочь, черт побери, и Папа поставил на уши все коммерческие аптеки, в государственные он не заходил поскольку никто не лечит детские простуды с помощью клизмы и импортных презервативов.

Слегка заикающийся (не иначе, как от волнения) аптекарь выставил на прилавок целую батарею цветастых упаковок. Папа сгреб их все, невнимательно выслушал инструкции по применению, бросил на прилавок двадцать долларов и укатил в своем черном «Паджеро».

Через два дня он вернулся. Лицо у него было чернее, чем задний борт его «джипа». Одной рукой он сунул в лицо несчастному аптекарю вороненый ТТ, а другой — свидетельство о смерти, выданное участковым врачом, и акт медицинской экспертизы, в котором черным по белому было пропечатано: отравление лекарственными препаратами. Аптекарь позеленел и попросил неделю на то, чтобы разобраться. Папа дал ему два дня, после чего ушел, хлопнув дверью с такой силой, что посыпалось стекло, но не забыв при этом оставить возле аптеки пару человек, на тот случай, если у ее владельца вдруг возникнут какие-нибудь не совсем удачные мысли.

Тогда-то все и началось. Вернувшись в назначенный день в аптеку, Папа, вместо того, чтобы выслушать подробный покаянный отчет, неожиданно сам был призван к ответу и вынужден был признать, что дочка — дочкой, а «крыша» — «крышей». Грубо говоря, ему прозрачно намекнули, что в смерти дочери он виноват сам, поскольку допустил проникновение в город какого-то постороннего жулья, делавшего бизнес на смертельно ядовитой дряни. Мутный Папа взвился, словно его ткнули в зад раскаленным шилом. Он снова достал свой неразлучный ТТ, но слегка побледневшие аптекари стояли насмерть: «Можешь стрелять, Папа, — сказали они, — но если ты не возьмешься за дело, то не только не вернешь дочери, но и не получишь от нас ни копейки. Если ты не найдешь этого умника, Папа, — сказали эти клистирные трубки, — то мы сами найдем человека, который сможет нас защитить за наши деньги».

Папа понял, что деваться некуда: под угрозой оказалась его репутация. Кроме того, хотя мертвые и не возвращаются, за них можно — да нет, нужно! — мстить. Это, между прочим, тоже являлось вопросом репутации и престижа.

Мутный Папа взялся за дело — сначала неохотно, с ленцой, но, когда разосланные им люди начали возвращаться с пустыми руками, а две из пяти коммерческих аптек в его районе были закрыты за то, что торговали отравой, его стал мало-помалу разбирать охотничий азарт. Он заткнул аптекарям рот, просто освободив их на время от уплаты ежемесячной дани, и принялся искать по-настоящему.

Он никогда не стал бы Папой, если бы не умел добиваться своего. Два с половиной месяца поисков наконец увенчались успехом. Так бывает всегда: какой бы совершенной ни была система безопасности, в ней всегда находится брешь. Любой секрет перестает быть секретом, как только его узнает больше двух человек. Кто-то непременно обронит намек, и кто-то непременно повторит его слова, и в конце концов это дойдет до того, кто умеет слушать... особенно если ты готов платить за информацию.

Достойным завершением этой работы явился перехваченный груз и два убитых курьера — просто для того, чтобы этот московский крендель раз и навсегда усвоил, кто здесь хозяин. Чертовы клистирные трубки без звука оплатили выставленный Папой королевский счет за оказанные услуги и по собственной инициативе купили роскошный венок на могилку его дочери. Папа как раз направлялся на кладбище, чтобы взглянуть, как будет смотреться венок на фоне недавно установленного памятника в виде мраморного ангела с двухметровым размахом крыльев, когда сотовый телефон у него в кармане взорвался заполошной трелью.

Папа сбросил скорость со ста тридцати до девяноста километров в час и ответил на вызов. Трубка орала и заикалась, перескакивая с пятого на десятое, повторяясь и путаясь, и Папе с большим трудом удалось уяснить, что час назад на «джипе» с московскими номерами приехали четверо мордоворотов, взяли на базаре Белого и Чирья и повезли в Санта-Барбару.

Санта-Барбарой в Гвоздилино именовался монастырь святой великомученицы Варвары, находившийся в такой стадии разрушения, что приехавшие из Мурома попы, полазив полдня по зарослям бурьяна и грудам битого, почерневшего от времени кирпича, плюнули и уехали восвояси, оттерев предварительно подошвы от налипшего на них дерьма. Тихое это местечко располагалось в трех с небольшим километрах от города и как нельзя лучше подходило для дел, требовавших покоя и уединения. Поразмыслив, Мутный Папа решил, что если он не поторопится, то к великомученице Варваре в ближайшее время присоединятся еще два великомученика.

Он гаркнул во все еще продолжавшую тараторить трубку, заставив своего собеседника заткнуться и слушать, и велел собирать людей. Отключившись, он остановил машину и закурил. Нужно было сосредоточиться, настроиться на разборку, проверить пистолет и вообще поразмыслить.

Мутному Папе было ясно, откуда дует ветер, — московский хлыщ решил свести счеты на Папиной территории, вот только делал он это как-то странно. Складывалось совершенно определенное ощущение, что противник действовал наугад: просто взял на базаре первых двух попавших под руку «братанов» и теперь выбивал из них имя главного городского авторитета.

— Козлы, блин, — сказал Мутный Папа, круто разворачивая машину.

В Санта-Барбаре было тихо. У главных ворот в монастырской стене с покинутым видом стоял потрепанный «Чероки» с помятой дверцей и треснувшим лобовым стеклом. Вид у машины был самый что ни на есть затрапезный, рабочий, на такой впору было картошку возить, а не ездить на разборки. С другой стороны, люди, приехавшие в Гвоздилино на этой колымаге, явно не собирались шиковать и пускать пыль в глаза.

Кавалькада, состоявшая из «Паджеро», «Дискавери», двух «Фордов» и одного микроавтобуса «Ниссан», подлетев к монастырю, остановилась, подняв густое облако пыли. Из машин горохом посыпались вооруженные до зубов — спасибо усатым прапорщикам! — люди. На глаз, здесь было больше двадцати человек. Мутный Папа не стал пересчитывать — он и так знал, что приехали почти все.

— Проверьте тачку, — негромко приказал он.

Три человека немедленно бросились к «Чероки». Двое остановились в метре от машины, наведя авто маты, а третий рывком распахнул дверцу.

— Мать твою по башке коромыслом, — сказал Мутный Папа, когда все, что взлетело в воздух, уже упало и они смогли подняться на ноги.

На месте «Чероки» яростно и дымно полыхал огромный костер. Одежда на двух валявшихся поодаль трупах тоже горела. Третьего — того, что открыл дверцу, нигде не было видно, и Мутный Папа предположил, что его никто и никогда больше не увидит — ни живого, ни мертвого, поскольку шандарахнуло так, что слышно, наверное, было даже на противоположном конце города.

— Фраера столичные, — сплюнув, произнес кто-то у него за спиной. — «джипов» у них, понимаешь, хоть задницей жри, можно в них бомбы подкладывать вместо сигнализации.

— Вперед, — сказал Мутный Папа, сплевывая под ноги окурок. — Найти и замочить всех до единого.

Он вернулся к своему «Паджеро» и уселся на водительское место, оставив дверцу открытой и небрежно опершись левой ногой о хромированную подножку. Вооруженные люди, настороженно оглядываясь, начали по одному проходить в ворота. Когда последний из них скрылся внутри, Папа вставив губы сигарету и вынул из кармана зажигалку. Прикурить он не успел — внутри монастырской ограды хлопнул пистолетный выстрел, с треском лопнула граната, и вдруг оттуда донесся басовитый уверенный грохот пулемета, сквозь который лишь время от времени пробивался истеричный треск автоматных очередей.

Мутный Папа выронил сигарету из разом помертвевших губ.

Сомнений быть не могло — в загаженных развалинах Санта-Барбары, не жалея патронов, стреляли из ручного пулемета, причем съевший собаку на стрелковом оружии Папа мог бы поклясться, что это был, как минимум, трижды трахнутый немецкий «МГ-34», одним выстрелом из которого можно было завалить бешеного слона. Ничего подобного на вооружении у Папиных орлов не было сроду, пока что им хватало автоматов, и те три пулемета Калашникова, что имелись в наличии, были припрятаны до лучших времен в надежном месте.

Пока он думал, в монастыре еще трижды грохнули взрывы. Пулемет все не умолкал, и теперь в его остервенелый лай начали вплетаться крики. Это были самые настоящие вопли тех, кого убивали.

Папа все еще сидел со спущенной на подножку ногой и разинутым от удивления ртом, не чувствуя, как нагревается в ладони продолжающая гореть зажигалка, когда из ворот, шатаясь и придерживая левой рукой правую, по которой ручьем стекала кровь, выбежал человек. Папа не сразу узнал это белое, как простыня, лицо с фарфоровыми шариками выпученных в смертельном ужасе глаз, а узнав, ужаснулся — он и не думал, что боль и страх могут до такой степени изменить человека.

— Папа, рви когти! — прокаркал тот. — Заводи, тут засада!

Он не успел произнести слово «засада» до конца — последнее "а" обрезало возобновившимся грохотом пулемета. Арка ворот бурно вспенилась известковой пылью, из-под ног у него фонтанами и клочьями полетела земля, но он еще некоторое время продолжал стоять, нелепо кренясь вправо и дергаясь, как дервиш, а на груди у него один за другим стремительно распускались огромные красные «цветы». Потом позади него треснуло, грохнуло, его швырнуло вперед, арку заволокло дымом, и оттуда, крутясь и разваливаясь в воздухе, полетели какие-то черные клочья.

Мутный Папа пришел в себя. Резво убрав ногу с подножки, он захлопнул дверцу, запустил двигатель и рванул с места так, что из-под колес ударили струи песка. Боковым зрением он увидел, как из лениво ворочавшихся в кирпичной трубе арки клубов желто-серого дыма выбежал незнакомый ему человек, державший на весу тяжеленный черный пулемет. Длинный конец пулеметной ленты свободно свисал почти до самой земли. Папа не ошибся — это и в самом деле был легендарный «МГ-34». Толстый ствол в дырчатом кожухе повернулся вслед уходящему «джипу», плюясь бледным огнем, лента затряслась, извиваясь, как живая змея, и поползла в вороненую коробку казенника. Заднее стекло «джипа» со звоном вылетело к чертовой матери, а через секунду за ним последовало лобовое. Мутный Папа закричал, ловя бешено разинутым ртом ворвавшийся в машину теплый тугой ветер, напоенный запахами полевых цветов и мягкой дорожной пыли.

Позади снова коротко прогрохотало, он услышал это даже сквозь рычание двигателя, больше не приглушаемое отсутствующим лобовым стеклом, и его шею обожгло короткой острой болью. «Убит», — подумал Папа, но мир, вопреки его ожиданиям, не погрузился во тьму, а продолжал мчаться навстречу с бешеной, все увеличивающейся скоростью. Папа давил на газ так, словно хотел дотянуться ногой до дороги. Он сообразил, что его всего-навсего задело, и постарался упорядочить свое стремительное бегство, но сделать это было не так-то просто: за ним, оказывается, уже пустились в погоню, и он с яростью узнал в настигавшем его автомобиле серебристый «Дискавери», свою вторую машину, которую он время от времени одалживал ребятам. Московские догоняли его на его собственной машине, стреляя вслед. Слава Богу, удержать «МГ» в одной руке было трудно, так что палили они из пистолета, но Папе хватало и этого.

Мутный Папа выхватил из бардачка ТТ, забросил руку назад и, более или менее ориентируясь с помощью чудом уцелевшего зеркала, выпустил в преследователей всю обойму до последнего «масленка». И — недаром все-таки ходил он в церковь, не напрасно башлял толстопузому попу из партийных! — случилось маленькое чудо: он попал. «Лендровер» сделал крутой и какой-то неуверенный вираж и ткнулся носом в канаву, задрав кверху серебристый пыльный зад. Вслед Папе дали длинную очередь, но это была ерунда на постном масле — Мутный Папа был уже далеко и с каждой секундой уходил все дальше. На рассвете следующего дня Мутный Папа прибыл в Москву и приступил к завершающей стадии своих поисков.

Глава 10

Катя повертела в руках паспорт и небрежно положила его на край стола.

— Екатерина Ивановна Воробей, — повторила она вслух. — Не забыть бы ненароком.

— Ну, сие от меня не зависит, — развел руками Щукин. — Мне почему-то кажется, что ты не забудешь. Ведь ухитрилась же ты проработать у меня почти месяц и ни разу не проговориться о том, кто ты такая и как тебя на самом деле зовут.

— Я — жертва цепи несчастных случайностей, — по памяти процитировала Катя, — как и все мы. Помните Воннегута? Ах да, что это я... Конечно, не помните.

— Уходишь от ответа, Екатерина Ивановна, — покачал головой Щукин. — А Воннегута я помню и чту. «Сирены Титана», верно? Так что зря ты меня недооцениваешь.

— Тысяча извинений, — сказала Катя, действительно почувствовав себя неловко. — Я думала, что я одна такая умная.

— Книжки читать — большого ума не надо, — сказал Щукин. — И ты знаешь что? Мне порой кажется, что писать их ненамного труднее.

Катя фыркнула.

— Парадоксами развлекаетесь? — спросила она. — Вот вы пойдите в Союз писателей и там это скажите.

— Жестокий ты человек, Екатерина Ивановна Воробей, — вздохнул Щукин. — Легче тебе станет от того, что они меня разорвут и по ветру развеют?

Нет, ты не смейся, я прав. Создать дело, удержать дело, сохранить дело — это тебе не книжечки про пришельцев пописывать. Тут такие пришельцы бывают, что в страшном сне не привидится...

"Да, — подумала Катя, — тут ты прав. Братья по разуму сюда порой забредают еще те. — Она вдруг заметила, что за последние три недели Щукин заметно сдал — под глазами появились нехорошие коричневые мешки, античный нос как-то заострился и даже благородной седины на висках, казалось, стало больше. — А ведь у тебя, дружок, неприятности, — подумала она. Или это, или ты приболел. Пожалеть тебя, что ли?

Нет, решила она, не буду я тебя жалеть. Темненький ты, и от моей жалости светлее не станешь. Кто бы хоть раз меня пожалел... Сам разбирайся. Я охранник, а не психоаналитик".

— Спасибо, — сказала она.

— За что? — рассеянно спросил Щукин.

— За паспорт, конечно, за что же еще, — удивленно ответила Катя.

— Паспорт — ерунда, — отмахнулся Щукин. — Погоди, стану чуток посвободнее, организуем тебе трудовую книжку.

— Вот это уж точно ерунда, — сказала Катя. — Мне на днях в подземном переходе комплект предлагали: трудовая книжка и профсоюзный билет. Божились, что настоящие.

— Само собой, настоящие, — усмехнулся Щукин. — Всего и делов-то, что дверь в отделе кадров ломануть. Ни забот, ни хлопот. Кстати, я тебе квартирку присмотрел неподалеку. Не интересуешься?

— Интересуюсь, — ответила Катя. — Интересуюсь, откуда такая забота. Обычно вначале предлагают любовь, а уж потом квартиру. Так откуда забота?

— Из леса, вестимо, — в тон ей откликнулся Щукин. — Ты что, сама не понимаешь?

— Не-а, — сказала Катя. — Я у мамы дурочка.

— Оно и видно. Ты охранник, так?

— Так.

— Не перебивай. Ты охранник, и в один прекрасный день все может сложиться так, что я со всеми потрохами буду зависеть от тебя — от того, насколько ты мне предана.

— То есть, — уточнила Катя, — вы меня, выходит, покупаете?

— Я, между прочим, этого никогда не скрывал, — ответил Щукин. — Наниматель всегда покупает работника — его руки, мозг, время, здоровье, наконец...

— Жизнь, — подсказала Катя.

— Бывает, — просто согласился Щукин. — Бывает, что и жизнь. Но, согласись, я плачу больше, чем получает, скажем, какой-нибудь электрик дядя Толя, который ежеминутно рискует схватиться не за тот провод и зажариться живьем, как котлета в микроволновой печке. За жизнь, конечно, невозможно заплатить достаточно, но я, по крайней мере, стараюсь. Так съездишь посмотреть квартирку?

— Непременно, — сказала Катя. — Честно говоря, очень хочется. Только как это будет — ведомственное жилье?

— До тех пор, пока не выплатишь стоимость, — ответил Щукин. Все-таки это был бизнесмен, акула капитализма, и переплачивать он не собирался, даже за то, чему, по его собственному признанию, нет цены. — Если не станешь сильно швыряться деньгами, выплатишь за полгода. Если будешь шиковать, к примеру, решишь, что такая крутая барышня не может ездить на работу иначе, как на собственной иномарке, на погашение долга потребуется месяцев восемь-девять.

— А проценты? — решила блеснуть деловой сметкой Катя.

Щукин скривился, словно откусил здоровенный кусок лимона.

— У меня не ссудная касса, — сказал он. — Еще вопросы есть?

— Обязательно, — сказала Катя. — Адресочек пожалуйте.

Щукин быстро нацарапал адрес на листке перекидного календаря своим убийственной красоты «паркером», с треском оторвал листок и протянул его Кате. Она заглянула в листок и высоко подняла брови.

— Улица Старый Арбат, — прочла она вслух. — Это что, шутка? Чего там смотреть? Беру не глядя, заверните в бумажку.

— Замазано, — улыбнулся Щукин. — Все, хватит трепаться, иди работать.

Катя вошла в зал, уже на две трети заполнившийся публикой, и, привычно лавируя между столиками, прошла к своему месту. Сняв со столика табличку «Заказано», она уселась на единственный стул и принялась со скучающим видом осматривать зал. Официантка Людка Морозова принесла ее дежурный графинчик, на две трети заполненный охлажденным чаем, с виду совершенно не отличавшимся от коньяка, и контрабандный бокал с коньяком настоящим — без допинга Катя нервничала, поскольку эта работа все-таки была для нее новой. Они перекинулись парой слов, после чего Людка заторопилась по своим делам. Начинался своеобычный вечерний дурдом, и тренированное Катино ухо уже различало в грохоте музыки стальные взревывания Веры Антоновны, доносившиеся со стороны кухни.

Катя пригубила коньяк и закурила первую в этот вечер сигарету. Свеча на ее столике не горела — в конце концов, все, за чем она должна была наблюдать, располагалось вовсе не на скатерти. Кроме того, Катя не хотела привлекать к себе внимание, в этой толпе разряженных в пух и прах павлинов ее голубые джинсы, белые кроссовки и мешковатая джинсовая куртка могли вызвать удивление. Она была одета таким неподобающим образом не из-за недостатка денег, просто случай с упавшими трусиками окончательно убедил ее в том, что она прекрасно знала и до этого. Аксиома эта формулировалась примерно следующим образом: драться в платье неудобно. Кроме того, ни одно платье в мире не предназначено для того, чтобы прятать под ним пистолет Макарова и портативную рацию. Точнее, бывают платья, под которыми можно спрятать хоть гранатомет, но как, скажите, в случае необходимости его оттуда достать?! Так что Катя предпочитала выглядеть белой вороной. В любом случае, это было лучше, чем в один прекрасный день оказаться вороной мертвой.

Пол в зале был уступчатым — по краям выше, чем в центре, чтобы обеспечить любителям стриптиза возможность беспрепятственно лицезреть груди и ягодицы из любой точки зала. В этом отношении Катин столик располагался далеко не лучшим образом: сцена отсюда была видна плоховато, чтобы не сказать плохо, зато зал, входная дверь и занавешенный портьерой проход, который вел в казино, просматривались отлично.

Катя неторопливо покуривала, маленькими глотками отпивая коньяк, разглядывала публику, от нечего делать пытаясь вычислить потенциальных буянов — была у нее такая игра, и между делом продолжала ломать голову над всеми странностями, что окружали ее с того самого момента, как она ступила на землю в Шереметьево.

Более всего ее занимала перестрелка в Тушино — это была самая смертоносная из странностей. Кто организовал нападение и, главное, зачем? Милиция? ФСБ? Господи, ну что за чушь? По почерку напавшие на них люди были явными бандитами, работавшими на заказ. Оставалась мелочь — выяснить, чей был заказ и в кого метили эти ребята. Вот над этой-то мелочью Катя и ломала голову уже четвертую неделю. Она рассказала обо всем Щукину, просто не удержалась, когда тот спросил, почему не видно Коноваловой. Щукин долго чесал затылок, мрачно курил и разводил руками, а потом пообещал попытаться что-нибудь разузнать, но от Катиного внимания не ускользнуло то, как он прореагировал, когда она описала нападавших, и в особенности — их машину. Он дернулся, едва заметно подскочил внутри собственной кожи, и Катя мгновенно пожалела о том, что проболталась. Похоже, милейший Алексей Петрович знал что-то, о чем не хотел говорить.

"Возможно, — рассуждала Катя, — я тут и ни при чем. Возможно, им все-таки нужны были Лизка или Лилек, а я просто затесалась к ним в машину, попав, как кур в ощип. Но чем могла не угодить обыкновенная уличная проститутка такому человеку, как, скажем, Щукин? Да чем угодно, — ответила она себе. — Ведь знала же она что-то про Гошу, за что тот полагал себя обязанным ей по гроб жизни. Значит, могла знать что-нибудь и про Щукина. С ее любопытством и привычкой вечно совать нос в чужие дела в этом не было бы ничего удивительного.

А Щукин — мужик непростой. Откуда у него, к примеру, такая преувеличенная забота о собственной безопасности? Бизнес у него совершенно легальный и, судя по всему, весьма доходный. Может, в этом все дело? Богатство, если верить богатым людям — тяжкое бремя... Но тогда при чем тут Лизка?

Или весь этот ночной кабак с голыми бабами — просто крыша для чего-нибудь другого, гораздо более доходного и менее легального, о чем невзначай прознала не в меру любопытная Елизавета Петровна? Погоди-ка, — сказала себе Катя. — Давай-ка не усложнять.

Может быть, я напрасно приплетаю сюда Щукина? Знала она про него что-нибудь или не знала — это еще очень большой вопрос. А вот про Гошу она что-то знала наверняка. Так может, это он? Сколько, в конце концов, можно оставаться перед кем-нибудь в неоплатном долгу? Поневоле возникнет искушение списать должок самым простым способом.

Бредишь, Скворцова, — сказала она себе. — Вернее, не Скворцова, а Воробей. Все равно бредишь. На Гошу это совершенно не похоже. Да и какой смысл был ему посвящать меня в их с Коноваловой секреты, если он собирался ее пришить? Не мог же он знать, что я сяду к ним в машину. Он мог это предполагать, причем с вероятностью ошибки пятьдесят на пятьдесят... Нет, чушь, так дела не делаются, особенно у серьезных людей. А нападение организовал очень серьезный человек..."

Ей опять захотелось пойти к Щукину и просто-напросто выбить из него правду. От всех этих заморочек а-ля Агата Кристи ее уже начинало тошнить. Несомненно, она могла заставить своего босса говорить правду, непонятно было только, куда ей потом с этой правдой идти. Ее теперешнее существование напоминало, по крайней мере, внешне, тихую заводь, в которую ее занесло бурей, и ей становилось не по себе при мысли о том, что эту заводь снова придется покинуть и пуститься в безнадежное одиночное плавание без руля и ветрил. В конце концов, Лизка была мертва, как и ее убийцы, персонально Кате вроде бы ничто пока не угрожало, по крайней мере, убить ее больше никто не пытался, и затевать новые кровавые разборки ей совершенно не хотелось. «К черту, граждане, — решила она, — подите-ка вы все к черту. Я вам не Зорро и не Штирлиц какой-нибудь. Я баба, я хочу спокойно жить и, возможно, даже родить кого-нибудь со временем, может быть, как раз получится Зорро, в котором вы все, похоже, так нуждаетесь...»

Она погасила в пепельнице сигарету и снова сделала маленький, экономный глоток из бокала. Тепло растеклось по телу, тяжело и мощно пульсируя в такт размеренному ритму басового барабана. Этот ритм мешал спокойно сидеть на стуле, он толкал и подзуживал, подстрекая вскочить и начать совершать некие телодвижения... может быть, танцевальные, а может быть, подумала Катя, кое-кому просто хочется мужика. Она вспомнила об Андрее и улыбнулась своим мыслям — Андрюшка, Андрюшка, что бы ты сказал, если бы узнал, с кем делишь постель?

Впрочем, она и сама не знала о нем ничего — они по-прежнему свято соблюдали свой договор о «равноправии и паритете», — кроме того, что он рассказал ей сам. Жил он, как поняла Катя, вместе с родителями — отцом, давно вышедшим в отставку подполковником внутренних войск, и матерью, которая была моложе отца на десять лет, имела диплом инженера-строителя и в своей жизни не проработала ни одного дня, сразу по окончании института выскочив замуж. Упоминание о папе-"вэвэшнике" поначалу насторожило Катю, но по зрелом размышлении она пришла к выводу, что дети вовсе не обязательно должны идти по стопам родителей... по крайней мере, ей этого безумно хотелось. С Андреем было хорошо во всех отношениях: он был весел и щедр на людях и безумно, как-то не по-теперешнему нежен с ней наедине. Правда, замуж он не звал, но Катя к этому и не стремилась — во всяком случае, пока. Все в ее жизни оставалось зыбким и неясным, и она не знала даже, хорошо ли то, что рядом с ней появилось, наконец, плечо, на которое можно было опереться. Даже в мыслях она не позволяла себе произнести слово «любовь» — для него еще не пришло время, да и вряд ли то, что она испытывала к Андрею, можно было назвать любовью... скорее, это была глубокая привязанность, продиктованная тем, что он давал ей ощущение собственной реальности и полноценности. Как бы то ни было, Катя отлично понимала, что их отношения ставят Андрея под удар — пока только теоретически, но теория грозила в любой момент обернуться практикой со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Рация, висевшая в чехле у нее под мышкой, хрюкнула и ожила. Катя наклонила ухо, прислушиваясь. Сидя в зале, она всегда убавляла громкость до предела, поскольку эффективность ее действий на восемьдесят процентов зависела от их внезапности.

— Казино, — интимно прошептала рация голосом дежурного.

Это означало, что в казино что-то пошло наперекосяк. «Странно, — подумала Катя, — вечер-то только начинается...» Она неторопливо поднялась, отодвинув недопитый бокал, и, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, двинулась в сторону занавешенного портьерой прохода. Тяжелая ткань качнулась, пропуская ее, и ритмичный грохот басового барабана сразу сделался тише, потеряв свою гипнотическую силу.

Проход был коротким и заканчивался витой декоративной решеткой, за которой мутно сияли сквозь облака табачного дыма огни ламп и зеленело сукно столов с рассыпанными по нему разноцветными пятнами фишек. Прямо напротив входа блестел стеклом и переливался радугой этикеток бар. На фоне этого блеска и разноцветья меловым пятном выделялось лицо бармена Саши, бывшее, как показалось Кате, едва ли не белее его рубашки. Увидев Катю, он повел глазами влево от себя, указывая на что-то, находившееся вне поля ее зрения. Оттуда раздавались выкрики, убедившие Катю в том, что в казино и в самом деле имеет место нечто экстраординарное. Похоже было на то, что заведение пытались ограбить.

— Не двигаться! — орал совершенно пьяный голос. — Все деньги на стол! Живее!

«Совсем запутался родимый, — подумала Катя. — Или пьян вусмерть, или накачался наркотой по самые брови, так что вообще ничего не соображает». Она осторожно выглянула из-за угла, пытаясь за спинами игроков разглядеть одинокого героя, решившего сыграть в Робина Гуда на новый лад.

Он и вправду был один — неказистый мужичонка в вечернем костюме с чужого плеча, вооруженный пистолетом и полиэтиленовым пакетом с рекламой ГУМа, предназначенным, судя по всему, для складывания экспроприированных ценностей. Это был не наркоман, мужичонка был просто пьян и явно не вполне понимал, что делает. Катя нащупала сзади под курткой электрошокер, но, подумав секунду, не стала доставать его из чехла, ей почему-то стало жаль этого незадачливого экспроприатора. Она поискала охранника и нашла его без труда — здоровенный амбал по кличке Бэдя сидел на полу рядом с карточным столом и держался рукой за разбитый лоб. Пистолет его валялся в сторонке — никак не далее полутора метров от него, но ни сам Бэдя, ни два десятка находившихся здесь мужчин и женщин не предпринимали попыток подобрать его.

«Это уж как водится, — подумала Катя, непринужденной походкой входя в казино. — Заплатил за вход — значит, больше ни за что не отвечаешь, для этого персонал имеется. А персонал — вон он, сидит, в штаны наложивши. Лоб ему разбили, бедняжке... И как это он, интересно знать, до Бэдиного лба дотянулся? Я бы точно не допрыгнула».

Катя решительно двинулась к грабителю, отодвигая стоявших на дороге игроков, старательно выворачивавших свои карманы. Ее провожали удивленными взглядами, в толпе возникло волнообразное движение, которое в конце концов привлекло к себе внимание грабителя. Он резко развернулся в сторону Кати, едва не потеряв при этом равновесие, и навел на нее пистолет. Катя едва не прыснула при виде этого, с позволения сказать, оружия — в руке у грабителя был пневматический пистолет, представлявший собой изящную подделку под «вальтер», но, в отличие от своего прототипа, совершенно безобидный.

— Стоять! — совершенно пьяным голосом рявкнул грабитель.

Язык у него сильно заплетался, и Кате подумалось, что этот парень может заснуть прямо здесь, с пистолетом в руке, с сигаретой на губе и с соплей на бороде, как пелось в студенческой песенке, которую ей однажды довелось услышать в электричке.

— Ты что, с дуба рухнул? — спокойно спросила она. — Убери пушку, дурак. Ты же сам просил меня постоять на стреме.

— Я? — пьяно изумился грабитель. — Ну, просил, — с вызовом добавил он, не желая, видимо, признаваться в собственной забывчивости, происходившей от чрезмерного употребления горячительного. — Так и стой на стреме, чего ты сюда приперлась?

Бэдя тупо моргал, по-прежнему сидя на полу и отвесив челюсть. Катя между тем приблизилась к пьяно вихлявшемуся пистолету еще на метр.

— Так менты на подходе, — сообщила она грабителю. — Пошли отсюда, придурок.

— Погоди, — сказал тот, — какие менты? Я еще не закончил.

— Дома закончишь, — сказала Катя, выворачивая у него из пальцев пистолет и отбирая пакет, оказавшийся, как и следовало ожидать, пустым. — Пить надо меньше. Бэдя, вынь палец из задницы и покажи ему, где дверь.

— Что за х...ня? — обиделся грабитель, безуспешно пытаясь отобрать у Кати пистолет. — Это ограбление!

— Говно это, а не ограбление, — устало сказала Катя, убирая пистолет в карман куртки. — Иди проспись. На такси деньги есть?

— Какое такси? — обмякнув и вроде бы даже слегка протрезвев, ответил тот. — Три месяца без зарплаты, жрать нечего, а ты — такси...

— На пойло-то хватило, — заметила Катя, заталкивая в нагрудный карман его пиджака двадцатидолларовую бумажку. — Шагай, Робин Гуд недоделанный.

Бэдя уже воздвигся над незадачливым грабителем и сгреб его за шиворот.

— Пошли, — сказал он, утирая свободной рукой сочившуюся из ссадины на лбу сукровицу. — В легавке расскажешь, какой ты несчастный.

— Потише, герой, — сказала ему Катя. — Я сказала, проводи на выход.

— Да ты что, сдурела? — возмутился охранник. — Он же тут пистолетом махал. Он же...

Катя решительно взяла его за рукав и потащила к выходу из казино вместе с грабителем, который безвольно обвис в Бэдиной ручище и, кажется, уже начал что-то напевать себе под нос. Отведя охранника подальше от посторонних глаз и ушей, она приперла его к стенке и тихо, с нажимом повторила:

— На улицу, ты понял? Иначе я молчать не стану.

— Да ты что, Катерина, — продолжал слабо сопротивляться Бэдя. — Че ты, сука, в натуре? Он же меня чуть не замочил!

— Да, — сказала Катя, — ты же у нас ранен. Интересно, где ты будешь через десять минут после того, как Щукин узнает, что пьяный мозгляк весом в семьдесят кило...

— Семьдесят два, — заплетающимся языком поправил ее грабитель.

— Прошу прощения, семьдесят два... что он напугал тебя игрушечным пистолетом, дал по черепу и чуть не вычистил кассу, которую ты охраняешь за полторы штуки баксов в месяц?

Бэдина рука безвольно разжалась, и грабитель винтом направился в сторону выхода. Катя проводила его взглядом и снова повернулась к охраннику.

— Пусть идет, — уже мягче сказала она. — Похоже, он действительно на мели, вот и набрался с горя. Иди умойся.

Бэдя бросил на нее взгляд, который очень не понравился Кате. «Ну вот, нажила себе врага, — подумала она без особого огорчения. — Теперь он будет ходить и думать, как бы половчее заткнуть мне рот. Впрочем, не имеет никакого значения, буду я молчать или нет: там был бармен, крупье и куча посетителей, так что Бэде скорее всего придется все-таки искать себе новую работу. Охранник, мать его...»

Она направилась в ресторан, к своему столику и недопитому бокалу, постаравшись как можно скорее выбросить из головы эту глупую историю. Не прошло и часа, как ей это удалось, чему немало способствовал хороший армянский коньяк.

В привокзальном кафе, как всегда в этот час да и в любое другое время суток, было полно народа. В воздухе висел неистребимый дух забегаловки, с которым испокон веков не способны справиться ни мыльная вода, ни суперсовременные кондиционеры, — сложный и липкий запах жареного, смешанный с вонью пролитого пива и застоявшегося табачного дыма, запах испарений множества тел, грязных тряпок и бессмертных московских тараканов, короткими перебежками передвигавшихся по стойке от тарелки к тарелке, невзирая на шум, толчею и яркий дневной свет. Этим шустрым ребятам было наплевать на перестройку, застой и новые веяния в архитектуре — за новомодными пластиковыми панелями им, судя по всему, жилось ничуть не хуже, чем за старыми отстающими обоями и гнилыми плинтусами ветхих «сталинок».

В ароматном воздухе забегаловки висел приглушенный гомон множества голосов, звон посуды и лязг столовых приборов. Порой скрежетали ножки отодвигаемого стула, когда какой-нибудь командировочный бедолага, наскоро набив желудок чем Бог послал, вставал и покидал помещение. Народ сюда заходил по преимуществу случайный: всевозможные приезжие, отъезжающие и те, кто пришел их проводить и втихомолку раздавить под нехитрую закусь принесенную с собой прощальную поллитровку. Впрочем, спиртное можно было купить и здесь, но на разлив это получалось чуть ли не вдвое дороже, так что народ предпочитал приносить горючее с собой, игнорируя кричавшие с каждой стены запретительные надписи.

Словом, место это, как и все подобные места, представляло собой сущий рай для того, кто хотел подкрепить свои моральные и физические силы, не сильно при этом рискуя, а попросту говоря — находился в бегах. Само собой, здесь тоже можно было нарваться на милицейский рейд, но кто и где в наше время гарантирован от неприятной возможности быть уложенным мордой в пол прямо посреди изысканного ужина в дорогом кабаке? Кроме того, в местах, подобных этому, ОМОН не слишком-то и усердствует — шанс отловить крупную рыбу в привокзальной пивнухе ничтожно мал, а вот воплей от всяких командировочных и прочей алкашни наслушаешься на всю оставшуюся жизнь.

Человек, сидевший за угловым столиком спиной к окну и лицом к залу, тоже был командировочным — в своем роде, конечно. Это был высокий, худощавый мужчина лет тридцати двух — тридцати пяти, неброско одетый в черные джинсы и мягкую кожаную куртку на случай дождя. На его шее с левой стороны, прямо под плохо выбритой челюстью, красовалась полоска грязного лейкопластыря, а глаза, несмотря на ненастную погоду, скрывались под большими темными очками. Он понимал, что очки — это уже явный перебор, но ничего не мог с собой поделать.

Он боялся.

Страхи его по большей части были иррациональны. Найти человека в Москве не так-то просто, да и вряд ли его кто-нибудь искал по-настоящему, но три недели, проведенные в бегах и бесплодных поисках, сильно пошатнули его психику, краеугольным камнем которой с детства было холодное самомнение. Его заманили в ловушку, как последнего лоха, перебили всех его людей и чуть не убили самого — и это в самом центре территории, которую он давно привык считать своей вотчиной, доставшейся ему чуть ли не в наследственное владение! Более того, как ему удалось узнать окольными путями, гвоздилинские менты после состоявшегося на окраине города побоища потеряли наконец терпение, отловили тех из его людей, кому посчастливилось уцелеть в этой мясорубке, и теперь, высунув языки, охотились за ним. Мутный Папа никак не мог взять в толк, как могло случиться, что создававшееся и укреплявшееся годами королевство рухнуло в течение нескольких минут, сметенное с лица земли пулеметным огнем. Одно было ясно: в Гвоздилино возвращаться нельзя.

Кроме того, нельзя было забывать про должок.

Видит Бог, он и не думал забывать. Он искал, забывая про сон и еду, искал и никак не мог найти человека по кличке Голова. Некоторые из людей, с которыми он встречался, отводили взгляд, говоря, что никогда не слышали о таком человеке, и он понимал, что они врут, и предлагал деньги — большие деньги, которых у него теперь не было, — за информацию, но они продолжали качать головой и отводить глаза, и он бежал без оглядки, потому что не сомневался в том, что в ближайшее время Голове доложат о нем.

Одного из таких людей он застрелил — просто сорвался, не выдержав нервного напряжения. Он чувствовал себя тигром-людоедом, которого со всех сторон окружили охотники, но мысль о том, чтобы просто рвануть когти куда-нибудь, где о нем никто не слышал, даже не приходила ему в голову — все-таки он был Папа и не мог себе позволить уйти просто так.

Иногда, просыпаясь посреди ночи от душных кошмаров, которые начали преследовать его недели полторы назад, он всерьез задумывался о том, нормален ли он и не является ли неуловимый Голова просто плодом его расстроенного воображения. Тогда он прикасался пальцами к заклеенному пластырем длинному шраму на шее, нашаривал под кроватью початую бутылку водки и надолго припадал к ней, как к сосуду со спасительным эликсиром. Водка помогала, он шептал в ночь бессвязные матерные полуугрозы-полумолитвы, выкуривая подряд две или три сигареты, и забывался тревожным сном.

Утром он снова выходил на охоту.

Мутный Папа не сомневался, что Голова осведомлен о предпринимаемых им поисках и наверняка тоже ищет его, чтобы раз и навсегда отвести в сторону зависший у него над головой дамоклов меч.

Поэтому он становился осторожнее с каждым днем, постепенно скатываясь все ближе к той грани, за которой начинается настоящая паранойя.

В эту привокзальную забегаловку его загнал голод. Поразмыслив, он пришел к выводу, что забыл не только позавтракать, но скорее всего и поужинать накануне. Мутный Папа взял две порции пельменей, похожих на вздутые трупики каких-то мелких безволосых животных, и двести граммов отдающей ацетоном водки, пристроился за угловым столиком и стал торопливо насыщаться, ожесточенно орудуя вилкой и заталкивая в себя хлеб огромными ломтями. Время от времени он запивал еду водкой — так, словно это была минеральная вода. Собственно, для него она мало чем отличалась от минералки, по крайней мере, эффект был точно такой же, да и вкуса он почти не ощущал, занятый собственными мыслями.

Мутный Папа ел, привычно вслушиваясь в гул голосов. Точно так же вслушивается в шум качающихся под ветром деревьев поедающий свою добычу зверь. Он сильно вздрогнул и опустил вилку с надкушенным пельменем, различив в безликом шуме тревожную нотку. Папа сдвинул мешавшие смотреть темные очки на лоб и уставился на человека за соседним столиком, все еще продолжая медленно жевать с полуоткрытым ртом. Выглядел он в этот момент, как клинический дебил, принимающий пищу в столовой дурдома, если, конечно, в дурдоме имеется столовая, но ему было плевать, как он выглядит, потому что человек за соседним столиком говорил о Голове.

Это был здоровенный детина — метр восемьдесят, а то и все метр девяносто, массивный, широкоплечий, с выпирающим из-под кожаной куртки брюшком, тяжелой нижней челюстью и жестким ежиком светлых волос на широком затылке. Разговаривая, он нервно перебирал пальцами край скатерти, и плотно сидевший на безымянном пальце его левой руки массивный золотой перстень коротко поблескивал в свете, падавшем из высокого окна. Когда он слегка повернул голову, Мутный Папа разглядел на левой стороне его лба небольшую шишку, залепленную пластырем телесного цвета.

— Ты прикинь, Волоха, — обиженно гудел этот тип, — ну, сам подумай, в натуре. Этот перец меня чуть не замочил. Он же пьяный был в корягу, а может, и обдолбанный, почем я знаю... А Голова, козел, даже слушать не стал. Иди, говорит, на хер, чтоб глаза мои тебя больше не видели... Король, блин, хренов, папа Римский... хрен с бугра... Бабки, падла, за полмесяца зажал, отец родной!

— Бывает, — уклончиво сказал Волоха, отводя глаза. Папа хорошо знал этот взгляд — судя по всему, усатый Волоха был хорошо знаком с Головой и не собирался участвовать в обсуждении и, тем более, осуждении этого авторитетного товарища. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь. — Давай дернем, Бэдя. Не переживай. Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Они чокнулись и выпили. Мутный Папа снова опустил на глаза темные очки и вернулся к своим пельменям и водке, продолжая вслушиваться в разговор за соседним столиком. Его волчий аппетит волшебным образом пропал, уступив место охотничьему азарту. Отхлебывая из стакана с водкой, он облился холодным потом, представив себе, что могло бы случиться, если бы он не заглянул сюда или хотя бы сел за другой столик. «Ну, боженька, — думал он, без аппетита жуя столовские пельмени, — ну, силен, мужик! Вот так удружил!»

— Нет, — упорствовал за соседним столиком уже слегка окосевший Бэдя, — пусть он мне ответит! За базар пусть ответит! Иди, говорит, на хер... Да кого ты посылаешь, животное? И бабки... за полмесяца, блин, на хер... К ответу! — вдруг хрипло выкрикнул он, ударив кулаком по столу. Посуда подпрыгнула и зазвенела, на него начали оглядываться.

— Тише ты, — зашипел Волоха, испуганно вертя головой по сторонам. — Совсем окосел, дурак... Пошли отсюда. Проспаться тебе надо. А про Голову забудь. Ну, на кой хрен он тебе сдался? Что ты, другой работы не найдешь? Вставай, пошли отсюда.

— Сам иди, — пьяно обиделся Бэдя, — ссыкун хренов. Без тебя обойдусь, гондон штопаный...

— Ну и хер с тобой, — вставая, сказал благоразумный Волоха. — Так ты идешь или нет?

— Иди, иди, — напутствовал его Бэдя, пьяно мотая тяжелой башкой. — Плыви отсюда, говно зеленое. Беги, лижи жопу своему Голове.

Плечистый Волоха побледнел и несколько раз сжал и разжал кулаки. Мутный Папа слегка напрягся, почти уверенный, что сейчас начнется драка и его единственную надежду увезут в милицейской машине, но Волоха, видимо, решил не связываться с пьяным. Круто повернувшись на скошенных каблуках своих ковбойских ботинок, он пошел прочь.

— Говно зеленое, — с почти детской обидой бросил ему вслед оскорбленный в своих лучших чувствах Бэдя. Волоха не обернулся.

Бэдя остался сидеть за столиком, тупо уставившись в опустевший стакан. Мутный Папа понял, что его миг настал. Он протолкался к стойке, бесцеремонно расталкивая вяло протестовавших гуманоидов, стоявших в очереди на водопой, и заказал два по сто — брать больше он не рискнул, опасаясь, что Бэдя попросту вырубится, не успев ничего сказать. Он вдруг почувствовал, что и сам хорош — его ощутимо покачивало, когда он возвращался к своей добыче, прокладывая извилистый фарватер между спинами сидящих за столиками посетителей забегаловки.

Он брякнул стаканы на стол перед Бэдиным носом. Бэдя поднял на него мутные бессмысленные глаза и сделал вопросительное движение бровями.

— Выпьем, мужик? — предложил Мутный Папа, усаживаясь напротив и подвигая к Бэде стакан.

— Ты кто? — спросил Бэдя, но тут же махнул рукой. — Э, какая, на хрен, разница... Выпьем.

И он решительно обхватил стакан своей большой бледной ладонью.

Глава 11

— Да, — нараспев протянул Андрей, — хоромы. Это ж надо, до чего хорошо живут некоторые эмансипированные женщины!

— Нравится? — с некоторой робостью спросила Катя. Она все пыталась придумать, как половчее объяснить Андрею, откуда взялась квартира на Старом Арбате, но у нее ничего не получалось: врать по-прежнему не хотелось, а сказать правду она просто не могла... да и в чем, собственно, она заключалась, эта ее правда?

— Как тебе сказать, — неопределенно ответил Андрей. — Нравится, не нравится... это, малыш, дело тонкое.

— Сам ты малыш, — обиделась Катя. — Ты можешь по-человечески сказать: нравится тебе здесь или нет?

— Здесь уютно, — пожав плечами, ответил он. — Но это так чертовски далеко...

— Вот оно что, — с облегчением выговорила Катя. — Так тебя волнует только это?

— Меня волнует не только это, — сказал Андрей, — но... паритет и равноправие, помнишь?

Черт бы подрал это равноправие вместе с паритетом, подумала Катя. Однажды мне придется взять иголку с ниткой и наглухо заштопать себе рот.

— Помню, — сказала она. — А что касается расстояния... Это действительно далеко, но у меня есть идея.

— Наверняка светлая, — легко рассмеялся Андрей, беря ее за талию и притягивая к себе.

Он всегда смеялся легко и как-то очень радостно — так, что невозможно было удержаться и не засмеяться вместе с ним. И Катя, как всегда, не удержалась и улыбнулась в ответ. Он поцеловал ее в улыбку и сказал:

— Обожаю, когда ты улыбаешься. У тебя внутри как будто лампочка загорается. Это, конечно, избитое сравнение, я даже не помню, чье оно, но очень верное. Так что у нас за идея?

— Просто тебе надо переехать ко мне, — сказала Катя.

Эти слова дались ей с большим трудом — она очень боялась, что он откажется. Что она, в сущности, про него знала? Может быть, он и вовсе был женат... «Равноправие и паритет, — подумала она с горечью. — Паритет и равноправие. Даже здесь у меня все не так, как у людей. Вот сейчас он засмеется и скажет, что это невозможно, потому что у него жена и двое детей... и конец нашему паритету. У меня-то ни детей, ни, тем более, жены...»

Андрей засмеялся и на секунду так крепко прижал к себе Катю, что у той отчетливо хрустнули позвонки.

— Это невозможно, — сказал он. — Неужели?! Перестать прятаться по углам и скрипеть твоей знаменитой кроватью? Нет, это невообразимо! Слушай, — еще больше оживляясь, воскликнул он и, выпустив из рук Катю, винтом прошелся по комнате, — у тебя же здесь совсем пусто! Давай перевезем сюда твою кровать! Я закажу трейлер — самый большой, какой только сможет протиснуться к тебе во двор, — и мы перевезем ее с большой помпой и при огромном стечении народа, а потом поставим посреди комнаты и повесим мемориальную табличку: здесь впервые... ну, и так далее. Когда настанут тяжелые времена и нам нечего будет есть, мы будем приводить к ней экскурсантов — разных алкашей и тетенек на возрасте, — становиться по обе стороны кровати и рассказывать, как это было, а они будут себе все это представлять и раскошеливаться... А помнишь, как это было в первый раз?

Катя с улыбкой покачала головой — тот, самый первый раз она запомнила довольно смутно, ей тогда было не до деталей.

— Помню, что боялась заездить тебя насмерть, — сказала она.

— Да, — признался Андрей, — была парочка моментов, когда и у меня возникали аналогичные подозрения...

— Ах ты, наглец! — возмутилась Катя. — Подозрения у него, видите ли, возникали... Зря я тебя тогда пожалела.

— Так уж и пожалела, — хитро улыбнулся Андрей. — Мне лично показалось, что ты просто выдохлась...

Катя задохнулась.

— Что?! — страшным голосом спросила она. — Так. Считай, что ты допрыгался. А ну, снимай штаны — посмотрим, кто раньше выдохнется...

— Эй, эй, — пятясь в притворном ужасе, воскликнул Андрей. — Не на полу же!

— Ничего, — зловеще проговорила Катя, надвигаясь на него. — Если останешься жив, я подарю тебе прибор для выжигания. Сделаешь на полу мемориальную надпись: здесь такого-то числа такого-то года такой и сякой хвастунишка чудом избежал смерти.

— А если не выживу? — падая на колени, спросил Андрей.

— Тогда надпись выжгу я: такому и сякому не удалось избежать смерти...

— Самой приятной из смертей, — поправил ее Андрей. — Хотелось бы мне умереть именно так... А, была не была, попробую! — вдруг воскликнул он, хватая Катю за ногу и валя ее на пол.

— Помогите! — закричала Катя, отбрыкиваясь.

Закричала почти искренне — на секунду ей показалось, что время повернуло вспять и в руке у Андрея блеснуло длинное и узкое, любовно отполированное лезвие финского ножа, но наваждение тут же развеялось — ничего не было у него в руке, просто прикосновение лопаток к голому дощатому полу всколыхнуло на дне души застоявшуюся, прокисшую муть, которая, впрочем, тут же и улеглась, оставив под языком неприятный медный привкус страха.

— Никто тебя не услышит, девочка, — страшным голосом Серого Волка сказал Андрей, нависая над нею. — Кричи, сколько влезет, а лучше сразу отдай мне пирожки и горшочек масла.

— Может быть, тебя устроит бабушка? — спросила Катя, преданно глядя на него снизу вверх. — Старушка все равно зажилась на свете.

Андрей скривился.

— Фу, — сказал он, выпуская Катю и садясь рядом с ней на пол. — Ну, разве так можно? Весь кайф поломала...

Катя хихикнула.

— Что, Серый Волк, воображение разгулялось? Андрей искоса посмотрел на нее и вдруг заразительно расхохотался.

— Представь себе, да, — выдавил он сквозь смех. — Ос, тос, первертос, бабушка здорова...

— Чего? — тоже смеясь, спросила Катя.

— Песенка такая была... блатная, в общем-то. Псевдоодесский фольклор. Ребята во дворе пели — давно, я еще пацаном был... Тогда это модно было, помнишь?

— Ага, — сказала Катя. — В беседке, под гитару и портвейн... А что за песня? Про что?

— Про то, как два налетчика у старушки-бабушки отобрали честь.

— А бабушка что?

— Бабушка здорова, — сказал Андрей. — Кушает компот. И, сама понимаешь, мечтает снова пережить налет.

— Боже мой, что за глупости, — простонала Катя, корчась от смеха. — Сразу видно, что фольклор. Кушает компот... ой, не могу!

Она лежала на полу своей новой квартиры и хохотала, держась за живот и наслаждаясь этим состоянием бездумного веселья. Нет, подумала она, это мы с ним правильно придумали — паритет и равноправие. Пусть секреты остаются секретами. Пока вот так хохочешь, не думая ни о Лизке, ни об этом непонятном Щукине, ни о... ни о чем, в общем, не думая, — всего этого дерьма будто бы и не существует. И правильно. И ну его к черту. Мне хорошо? Хорошо. Вот и ладно...

— Слушай, — сказал Андрей. — Ну, Катерина, ну, прекрати ты ржать, послушай... Слышишь?

— Слышу, — с трудом вытолкнула из себя Катя. Переставать смеяться было жалко.

— У тебя деньги есть? — спросил Андрей.

— Навалом, — легкомысленно сказала Катя. — Тебе что, деньги нужны?

— Тебе нужны, — усмехнулся Андрей. — Айда мебель покупать. Хотя бы кровать для начала... Пора оборудовать семейное гнездышко.

— Мебель? — переспросила Катя, садясь и подтягивая колени к подбородку. Смеяться почему-то вдруг расхотелось, как отрезало. — Мебель — это мысль. Только не надо про семью...

— А почему, собственно, не надо? — вскинулся было Андрей, но тут же, словно вспомнив о чем-то, тоже обмяк и загрустил. Внимательно наблюдавшая за ним Катя тихонько вздохнула — паритет и равноправие, черт бы их подрал... Нужно было срочно спасать положение — так чудесно начавшийся день портился прямо на глазах из-за неосторожно оброненного слова, — и она с натужной веселостью сказала:

— Айда. Только, учти, я хочу большую кровать — большую и мягкую, чтобы в ней можно было жить.

— Заметано, — сказал Андрей. — Я знаю неподалеку одно местечко, где продают то, что тебе нужно. Кровати там меряют сотками, как дачные участки...

Катя снова попыталась рассмеяться, но на этот раз у нее ничего не вышло. Надо же, подумала она, всего одно слово... Мечтать, конечно, не вредно, только вот беда в том, что мечтать о семье для нее то же самое, что безногому мечтать о титуле олимпийского чемпиона по бегу... во всяком случае, сейчас. И хорошо, что замуж не зовет, подумала она об Андрее. Интересно, что я должна была бы ему ответить?

— Эй, — позвал Андрей. — Катерина, да ты, никак, плачешь? Ну, что с тобой?

Он притянул ее к себе, и она благодарно опустила голову к нему на грудь — это было очень удобно во всех отношениях. Под пиджаком у него был жилет, и в этот самый жилет Катя уткнулась своим мокрым носом. Хорошая вещь — жилетка, подумала она. Плачь — не хочу...

Андрей гладил ее по волосам, по тонкой девчоночьей шее, по узким, вздрагивающим в такт затихающим всхлипам плечам, и с уже ставшей привычной тоской думал о том, как здорово было бы, будь все немного по-другому... Она бы у меня никогда не плакала, думал он, со щемящей нежностью прижимая к себе это хрупкое тело. А вот послать все к разэтакой матери, с внезапной лихой злостью подумал он. И паритет послать, и равноправие, и все иное прочее... Тем более, что никакого паритета не было и нет. Взять ее за руку и увести отсюда... увезти к черту на рога, чтобы не нашли... Да нет, найдут, конечно, и придется снова убегать и, наверное, стрелять... и не в том дело, что стрелять, а — по своим... В них и так стреляют все, кому не лень, а тут еще я. Нас на бабу променял...

Будь оно все проклято, думал он, целуя ее мокрое лицо и чувствуя на губах соленый вкус ее слез. Сволочи. Я не знаю, как нужно, но знаю, как нельзя. А вот так — точно нельзя. Это хуже, чем обман. Нельзя плевать человеку в душу, душа — дело тонкое. Я понимаю, что иначе не выходит, но я так не могу. Уйду. Уйду к чертовой матери. Ос, тос, первертос...

Она понемногу успокаивалась под его руками, оживала, губы снова сделались теплыми и отзывчивыми, а потом горячими, ищущими, настойчивыми, и он на время забыл обо всем и почувствовал, что и она тоже обо всем забыла... Да это чертова наркомания, понял он вдруг. Мы делаем друг другу инъекции, чтобы забыться, и каждый раз нам нужна все большая доза, а иначе — страшная ломка, вроде той, что была у меня только что. Да и у нее, судя по всему, тоже...

— К черту, — прошептала Катя, и он вздрогнул — на какой-то миг ему показалось, что она прочла его мысли.

— Что? — переспросил он.

— К черту кровать, — сказала она, щекоча его шею своим дыханием.

— К черту, — согласился он, бережно укладывая ее на пол.

За кроватью они так и не пошли — оба были людьми слова и послали кровать к черту. Вместо этого они пошли в итальянский ресторан на Старом Арбате и как следует подкрепились, после чего отправились бродить по Москве. Андрей снова был весел и нежен, и Катя ничего не почувствовала и ни о чем не догадалась — она наслаждалась покоем, изо всех сил прикрывая ладонями едва теплившийся внутри нее огонек от свистевших снаружи ледяных ветров. Она берегла тепло, как бережет его унесенный на льдине в открытое море рыбак, справедливо полагая, что дороже этого тепла у нее ничего нет. Она не вспоминала о прошлом и не пыталась заглянуть в будущее, вполне довольная тем, что имела в данный момент. А может, все еще наладится, подумала она вдруг, наблюдая за тем, как Андрей уморительно торгуется с уличным живописцем, — они были на Крымском валу, и промозглый ветер, дувший с реки, погромыхивал развешанными на трубчатых стальных каркасах картинами. По вернисажу в одиночку и группами бродили покупатели и просто ротозеи, изображавшие покупателей, изредка вступая в беседы с художниками или перекупщиками, изображавшими художников.

Художник, к которому привязался Андрей, перекупщиком не был, о чем убедительно свидетельствовал стоявший перед ним этюдник с укрепленной на нем почти законченной картиной. Художник был маринистом — повернувшись спиной к единственному находившемуся поблизости водоему, он вдохновенно наносил на холст мазок за мазком, и пенистые волны на картине оживали, покрываясь солнечными бликами, обретая материальность и даже, казалось, начиная двигаться... Это было смешно до слез, и Катя, чтобы не обидеть живописца, хихикала в кулак за его спиной — невежливо, конечно, но кто бы сумел сдержаться, когда на вопрос Андрея, с натуры ли писаны многочисленные морские пейзажи, развешанные и расставленные у него за спиной, художник с совершенно серьезным и даже несколько обиженным видом ответил, что да, конечно же, с натуры. «А как же еще прикажете писать, молодой человек?» — спросил он, единственный раз коротко взглянув на Андрея из-под кустистых седых бровей.

Цены здесь были вполне умеренными, да у Кати и в мыслях не было приобретать здесь что бы то ни было, но Андрей все равно принялся торговаться — из принципа, как объяснил он пытавшейся оттащить его за рукав Кате. Маринист неожиданно поддержал его, и они с жаром препирались почти полчаса, в результате чего Андрей стал обладателем сырого, пахнущего свежей масляной краской холста, который немедленно вручил Кате с самым торжественным видом. Убрав деньги в карман, художник тут же вынул из стоявшей рядом с этюдником огромной брезентовой сумки новый подрамник с холстом, на котором Катя с веселым изумлением увидела подмалевок того же пейзажа, что был у нее в руках, и принялся за работу с таким видом, словно и не прерывал ее. Это было последней каплей — Катя досмеялась до икоты и едва не уронила драгоценное живописное полотно на грязный асфальт.

Они гуляли долго и вернулись в квартиру на Старом Арбате спустя полтора часа после того, как последний техник, устанавливавший аппарату прослушивания, покинул Катино жилище, аккуратно заперев за собой дверь. Неутомимый Андрей прошелся по подъезду, щедро расточая во все стороны улыбки, комплименты и шутки, и вскоре приволок откуда-то старую раскладушку, избавив Катю от необходимости спать на полу. Картину он повесил на торчавший из стены гвоздь, оставленный старыми хозяевами квартиры. Картина была без рамы, но это все равно было красиво, и даже не столько красиво, сколько уютно — этот кусок испачканного масляной краской холста каким-то непостижимым образом придавал голой комнате более или менее обжитой вид.

— Занавесок не хватает, — словно читая Катины мысли, сказал Андрей. — Занавески повесить, и будет то, что надо — уютно и ничего лишнего.

Они расстались — Кате пора было собираться на работу, да и Андрея ждали какие-то его ночные дела, оставлявшие его дни свободными. «Паритет и равноправие, — напомнила себе Катя. — Господи, как же я от всего этого устала!»

Они условились, что завтра утром Андрей вернется с вещами. «„С вещами“ — это звучит несколько зловеще, — рассмеявшись, сказал Андрей. — Напоминает тридцать седьмой год». Катя немедленно принялась было объяснять, что она не имела в виду ничего подобного и что он совершенно свободен, но Андрей закрыл ей рот поцелуем и легко сбежал с третьего этажа по старым, стершимся ступеням. На площадке между вторым и третьим этажами он обернулся и помахал стоявшей у дверей квартиры Кате рукой.

Стукач нервно закурил и посмотрел на часы — время уходило, и с каждой упущенной минутой увеличивались его шансы на провал. Полковник что-то темнил в последнее время, что-то затевал в своей обычной иезуитской манере — втихаря, исподволь... Честно говоря, стукач был удивлен этим взрывом начальственной активности — он-то полагал полковника полностью спекшимся, признавшим свое поражение в схватке с Головой и ныне вяло отрабатывающим свой номер... Еще немного, думал стукач, и эта старая сволочь честно, во весь голос сказала бы: виноват, товарищи, обгадился, не по Сеньке шапка... И вдруг эта его противоестественная ласковость, это его пожатие рук подчиненных по утрам — верный признак того, что старый лис что-то задумал. Обычно такие периоды ласковости и христианской любви полковника к ближним своим заканчивались одним-единственным молниеносным, похожим на бросок змеи, ударом, и стукач в последнее время начал сильно опасаться, что этот удар может быть направлен в него. Этот приложит так, что потом не поднимешься, с тоской подумал стукач, рассеянно роняя пепел на приборный щиток своей вишневой «Лады».

А теперь еще Голова. Голова и эта бешеная сучка, которую он ни с того ни с сего решил продвинуть из официанток в охранники... и вообще, носится он с этой приблудной девкой, как с писаной торбой, нашел сокровище в навозной куче... Хахаль у нее, видите ли, появился. Кому интересно, с кем трахается эта шалава? Уж, во всяком случае, не мне, решил стукач. Голове это интересно, так пусть бы и пас ее сам... бизнесмен, мать его.

Он торчал здесь, в этом арбатском дворике, уже битый час. За это время какая-то наглая ворона успела обгадить капот его машины. Птичье дерьмо разъедает эмаль — он весь извелся, представляя, что делает эта дрянь с вишневым лаком и какое после нее останется пятно, — но выйти из машины и стереть с капота отвратительное белое пятно не решался. Если, упаси Боже, подозрения Головы не беспочвенны, то засветиться сейчас было бы смерти подобно. Черт с ней, с эмалью — насквозь не проест, не кислота все-таки...

Справа певуче заскрипела и пушечно бухнула, закрываясь, дверь подъезда. Стукач резко повернул голову на звук и застыл, не донеся сигарету до губ. Ему захотелось сжаться в комок и закатиться куда-нибудь в уголок сиденья, а еще лучше — под педали... а я что, я — ничего... лежу вот, отдыхаю... Он остался сидеть неподвижно, мгновенно сообразив две вещи: во-первых, то, что стекла в машине тонированные и разглядеть его лицо с улицы никак невозможно, а во-вторых, то, что сопляк знает его машину, как облупленную. Он не воспринял это задание Головы всерьез, и — вот он, результат. Хавай, дружок, расхлебывай... смотри, не подавись.

Чего там, наискосок метнулась в мозгу паническая мысль, — уже подавился. Пока доберешься до телефона, пока Голова пошлет людей, пока те доедут до места, мальчишка, хоть и сопляк, успеет все понять и даже, скорее всего, доложить — по телефону или лично...

— Не думай о секундах свысока, — бормотал он, лихорадочно навинчивая глушитель на ствол пистолета. — Свистят они... как пули, блин... как пули у виска...

Он совершенно не сознавал, что делает и что говорит, полностью поглощенный наблюдением за вышедшим из подъезда человеком. Ай да Голова, думал он. Но полковник-то, полковник! Ишь, чего удумал! Все попробовал, а теперь, значит, решил через кровать... Разумно, конечно, — с точки зрения полковника. Шалишь, брат, подумал он. Пора бы тебе угомониться. Так ведь всех перешлепают, и останешься ты командовать своей Зинулей, старый козел...

Мальчишка оказался полным лопухом — он даже не посмотрел по сторонам, быстрым шагом пройдя под самой стеной дома и свернув на Арбат. Да, подумал стукач. Да, полковник. С такими орлами тебе Голову не взять... а уж меня и подавно. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... а от тебя, полковник, и подавно уйду. Молодец, Голова. Вот бы кого в президенты. У него бы вся эта чиновничья сволочь копейки под ноготь не зажала...

Только теперь он заметил, что держит в руках пистолет, и запоздало похолодел. Это что же, с растущим ужасом подумал он, — что же это я, замочить его, что ли, собирался? Прямо здесь? Прямо из своей машины? Засветло? Совсем ополоумел, недоносок...

Кое-как затолкав пистолет в бардачок, он трясущейся рукой запустил двигатель, сквозь узкую арку выехал со двора и отправился на поиски исправного таксофона — следовало немедленно поставить Голову в известность о том, что его подозрения подтвердились на все сто процентов, и ухажер Птицы, как говорится, казачок засланный.

Катю разбудил звонок в дверь. «Андрюшка, — подумала она, не открывая глаз, и почувствовала, как откуда-то от сердца по всему телу разливается блаженное тепло. — Пришел... Только что же это он в дверь-то наяривает, у него же ключ... Забыл, наверное, или руки заняты. А вот не буду вставать. Пусть сам войдет, а я его подожду... тепленькая».

Звонок, однако, продолжал надоедливо дилинькать, прогоняя остатки сна. «Точно, руки заняты», — подумала Катя, сбрасывая ноги с раскладушки и протирая глаза. Мысль получилась будничная, какая-то очень семейная, словно Катя была не Катя, а обремененная тремя детьми домохозяйка, которая, устав от хлопот по дому, прилегла отдохнуть, а теперь вот вынуждена вставать, чтобы открыть дверь растяпе-мужу, который не догадается поставить на пол пакет с продуктами и достать из кармана ключ.

Шаркая по полу кроссовками — она спала, не раздеваясь, — и зевая во весь рот, она подошла к двери и отперла замок, даже не удосужившись заглянуть в глазок — в конце концов, кто это мог быть, если не Андрей?

За дверью стоял очень серьезный молодой человек, который был бы очень похож на Андрея, если бы не милицейская форма с погонами старшего лейтенанта. Катя отшатнулась — слава Богу, только внутренне — и вовремя сдержалась, чтобы не захлопнуть дверь. Вот черт, обреченно подумала она. Андрей придет, а меня нет... в кутузке я, знаете ли. Оперативно работают, про себя похвалила она «внутренние органы». Молодцы.

— Здравствуйте, — вполне мирно сказал милиционер. — Войти можно?

— А зачем? — осторожно спросила Катя. — Вы, вообще-то, кто?

— О, Господи, — устало сказал старший лейтенант. — Участковый я. Старший лейтенант Вологдин. Вот мое удостоверение.

Катя бросила на удостоверение быстрый невнимательный взгляд и посторонилась, пропуская милиционера в квартиру. Когда тот прошел мимо нее, повернувшись спиной, она подумала, что неплохо было бы гвоздануть его чем-нибудь по фуражке и дать тягу, но гвоздить старшего лейтенанта было нечем, а позади, на лестнице, явственно прослушивались какие-то голоса и смутная возня. Кто-то охнул там испуганным бабьим голосом, и другой голос — мужской и сердитый — сказал: «Проходите, проходите...» «Они что, всем отделением пришли меня арестовывать?» — все еще ничего не понимая, подумала Катя. Она закрыла дверь и пошла за участковым.

Тот стоял на пороге комнаты и с интересом оглядывал богатую обстановку, состоявшую из старой раскладушки и одинокого морского пейзажа на стене.

— Кучеряво живете, — сказал он как бы между прочим. — Что-то я вас раньше здесь не видел.

— Я купила эту квартиру, — сказала Катя. — Вот только вчера въехала, еще не успела вещи перевезти.

— Ага, ага, — рассеянно покивал участковый, — ясно. Шума на лестнице не слышали? Недавно, с час назад, не больше.

— Шума? — переспросила Катя. — Вы знаете, я спала. Я в ночь работаю, так что... А что, случилось что-нибудь?

— Случилось, — ответил участковый. — Человека в вашем подъезде зарезали. Совсем распоясались, сволочи... извините.

Вот оно что, подумала Катя. Зарезали кого-то... Значит, он не по мою душу. Кому-то другому не повезло. Интересно, кому? Алкаши какие-нибудь бутылку не поделили...

Внутри ее тела вдруг словно начали тикать большие старые часы — неторопливо, размеренно, со все нарастающей силой. Это тиканье вскоре заполнило Катю целиком, от макушки до кончиков пальцев на ногах, превратившись в мерные глухие удары, и она не сразу поняла, что слышит биение собственного сердца. Дневной свет мигал в такт этим ударам, и Катя почти не слышала собственного голоса, когда отвечала на дежурные милицейские вопросы: имя, паспортные данные, с какого времени проживает в этой квартире... Она уже все знала и совсем не удивилась, когда старший лейтенант Вологдин, приподняв фуражку и почесав согнутым мизинцем макушку, сказал:

— Такое дело, гражданка Воробей... Соседи показывают, что убитый этот вчера у вас гостил. Бегал по квартирам, раскладушку искал... вот эту самую, похоже. — Он кивнул в сторону ничем не застеленной раскладушки, сиротливо торчавшей посреди пустой комнаты.

— А, этот... — словно со стороны услышала Катя собственный голос. — Ужас какой, Господи!

— Похоже, этот самый, — подтвердил участковый, внимательно глядя на Катю. — Шатенистый такой парень, лет двадцати пяти — двадцати семи, под метр восемьдесят. Серый костюм, серые туфли. Фомин Андрей Юрьевич. Хотите посмотреть?

— Посмотреть?

— В смысле, опознать, — поправился участковый.

— Да нет, зачем же... Это наверняка он. Правда, фамилии его я не знаю... не знала. Да, Андрей, он так назвался.

Внутри у Кати все онемело, и только огромные старые часы тикали, заглушая все звуки и заставляя солнце мигать, как подключенную к дизельному генератору лампочку. Катин голос доносился до нее словно издалека — участкового она слышала лучше, — и Катя поражалась тому, как ровно и безразлично он звучит.

— Случайный знакомый, — спокойно и ровно, словно кружево плела, говорила она. — Привязался на улице... картину вот подарил. Я по вернисажу гуляла, на Крымском валу, там он и подошел. В гости набивался. Я ему сказала, что у меня дома даже сесть не на что, а он: ничего, поехали, все достанем. Раскладушку вот откуда-то приволок. Насилу выпроводила.

— В гости вы его не приглашали? — спросил участковый, не поднимая головы от своих бумаг, в которых он что-то писал с пулеметной скоростью.

— Да как вам сказать... В общем-то, приглашала, но скорее для того, чтобы он побыстрее отвязался. Честно говоря, не думала, что он придет.

Катя говорила, борясь с подступающей темнотой. Голова у нее медленно и тошнотворно кружилась, в горле стоял тугой ком, ноги подкашивались, и она оперлась задом о подоконник, чтобы ненароком не упасть прямо на милиционера. Она ответила еще на несколько вопросов, совершенно не понимая их смысла и уже абсолютно не слыша своих ответов, подписала протокол и даже проводила участкового до дверей, немо твердя про себя: опять. Опять, опять, опять... Вещи, к которым я прикасаюсь, превращаются в деньги. Люди, к которым я прикасаюсь, превращаются в вещи. В мертвые, бесполезные, сломанные вещи, которые в моих руках все равно так или иначе превращаются в деньги. Зачем это мне? Почему это происходит именно со мной?

Андрей. Как же так, Андрюша?

Она заперла за участковым дверь, и тогда остатки сил покинули ее. Прислонившись к двери спиной, она медленно съехала по ней, села на корточки, засунула пальцы обеих рук в рот и, до боли закусив их зубами, стала без слов, немо и страшно, выть через этот импровизированный кляп. Рыдания сотрясали все ее тело, но глаза оставались сухими — она многое отдала бы сейчас за то, чтобы заплакать, но отчаяние было слишком велико — оно заполнило собой весь мир, высушив слезные протоки, как суховей. Кроваво-грязный водоворот засасывал ее все глубже в зловонную тьму, где у самого дна кормились огромные слепые чудовища... Она уже побывала там однажды, она давно стала там своим человеком, хорошо — даже слишком хорошо — усвоив царивший там закон клыков и когтей. Освещенная утренним солнцем поверхность удалялась с каждым мгновением, и пути назад не было, потому что на ногах у нее огромным мертвым грузом висело прошлое.

Я мертвая, думала она. Жирный ублюдок Костик, штатный киллер Банкира, изнасиловал меня и убил... задушил проволочной удавкой, как Верку Волгину, а потом какой-то неумный шутник вдохнул в меня некое подобие жизни, но смерть осталась со мной, во мне, и я заражаю ею всех вокруг, а мне ничего не делается — все правильно, нельзя умереть дважды, у меня к этому делу иммунитет...

Сейчас меня вырвет, поняла она. Заблюю весь пол. Нет уж, сказала она себе, дудки, мертвые не блюют, и тут же вскочила и едва успела добежать до туалета, где ее вывернуло с чудовищной, пугающей силой. И тогда она заплакала, сидя на грязноватом кафельном полу и прислонившись щекой к холодному фаянсу унитаза, — заплакала неудержимо, взахлеб, всхлипывая и причитая, в голос, по-бабьи, — в который раз поименно и скопом оплакивая всех.

Выплакавшись, она прошла в комнату, села на раскладушку и придвинула к себе свою спортивную сумку. На дне, рядом с пистолетом, лежала припасенная на новоселье бутылка коньяка. Коньяк был хороший, и горлышко оказалось закупоренным настоящей пробкой. Извлечь ее, конечно же, было нечем, и Катя небрежно отбила горлышко стволом пистолета. Раньше она видела такое только по телевизору и сильно сомневалась в том, что этот фокус ей удастся, но горлышко послушно отскочило и, бренча по полу, отлетело в угол. Катя отсалютовала бутылкой в пространство и сделала огромный глоток, нимало не заботясь о том, что может порезаться, а то и проглотить осколок стекла. Она мучительно закашлялась, расплескивая дорогой коньяк из наклонившейся бутылки. На глаза опять навернулись слезы, и она почувствовала, что стремительно пьянеет.

— С новосельем, Скворцова, — перехваченным голосом сказала Катя. — С днем рождения, сука.

Глава 12

Катя решила шиковать. С непривычки общественный транспорт оказывал угнетающее воздействие на ее психику. Заняв денег и доложив недостающую сумму из той премии, что выплатил ей Щукин за то, как она разобралась с грабителем в казино, она купила недорогой, но еще вполне жизнеспособный десятилетний «Скорпио» немецкой сборки. Сосед-инвалид, два месяца назад продавший свой «Запорожец» с ручным управлением, по сходной цене в рассрочку уступил ей металлический гараж во дворе. Выводя по утрам машину из гаража, Катя привычно отыскивала на третьем этаже окна своей квартиры и с некоторой неловкостью думала о том, что явно и недвусмысленно идет в гору — квартира на Арбате, машина, гараж, хорошо оплачиваемая работа... У нее было ощущение, что она заключила сделку с дьяволом. Условия сделки были ей не вполне ясны, зато плоды были налицо, весомые и ощутимые. «Какова-то будет расплата», — со вздохом подумала она, выбираясь из машины, чтобы запереть гараж.

Ворота в гараже были с норовом, и ей пришлось как следует надавить на них плечом, чтобы провернуть в замке ключ. Изо всех сил упираясь в неподатливое железо, покрытое шелушащейся голубой краской, Катя думала о том, сколько лишних, никому не нужных усилий совершает рядовой россиянин ежедневно, даже не замечая того. Сил и времени, постоянно расходуемых на незаметные миру сражения с заедающими замками, слишком тугими дверными пружинами, барахлящими водопроводными кранами и смывными бачками, на стояние в очередях и приготовление вкусной и здоровой пищи из последней луковицы, стакана манной крупы и позавчерашних объедков, хватило бы, наверное, на осуществление любой утопии, когда-либо рождавшейся в мозгу полубезумных философов, бредивших раем на земле. Американцы давно решили бытовые проблемы, но им, увы, наплевать на утопии — они делают деньги и учат птиц, как правильно клевать червяка... причем в глобальных масштабах.

А может быть, мечты о справедливом устройстве общества и всеобщем благоденствии прямо вытекают из пустого желудка? «Ну правильно, — иронически подумала она, — чему же еще вытекать из желудка, если он пустой? А что вытекает из желудка полного — общеизвестно. Вернее, выпадает...»

Заперев наконец упрямые ворота, она вернулась за руль и вдруг замерла в полусогнутом положении, глядя на сценку, происходившую неподалеку.

Ворона дралась с кошкой, отвоевывая у нее какой-то темный лоскут, имевший, по всей видимости, немалую кулинарную ценность. Большая серая птица прыгала вокруг припавшей к земле грязно-белой кошки, грозно растопыривая крылья и делая стремительные выпады острым клювом. Кошка шипела, отмахиваясь передней лапой с выпущенными когтями. Радуясь удаче, Катя зашарила вокруг себя и по себе в поисках камеры, но тут же обмякла, поняв тщетность этих поисков.

"Что это на меня нашло, — думала она, запуская двигатель и вряд ли замечая, что изо всех сил стискивает зубы. — Вспомнила бабушка девичий вечер... Вот они, сделки с дьяволом, — думала она, слишком резко трогая машину с места и с ювелирной точностью вписываясь в арку, которая вела на улицу. — Сучка ты, Скворцова. Квартирочки, машиночки... Телевизор купила, курица... Екатерина Ивановна Воробей... Или не Ивановна? Вот черт, надо бы в паспорте посмотреть, что ли... Плевать... Хоть Ивановна, хоть Степановна, а простенький фотоаппарат купить даже не подумала. Да зачем он мне, простенький? Не надо прибедняться, Екатерина как-вас-там по батюшке, денег у вас теперь на ха-а-ар-рошую фотолабораторию хватит. А если продать эту дурацкую таратайку, то и на две. Только зачем мне две? Мне и одна-то без надобности...

А что, — оживилась она, выруливая на Новый Арбат и вливаясь в плотный транспортный поток, — это идея. Натянуть Щукину нос, продать к чертям квартиру, машину... все продать, купить аппаратуру и зажить, как раньше. А? Найдет? Найдет, наверное. Ну и застрелить его к чертовой матери — опять же, как раньше.

Ох, не к добру ты развеселилась, — одернула она себя. Это, между прочим, как раз и будет сделка с дьяволом: украсть и убить, чтобы жить, как раньше. Не получится, как раньше, Скворцова. Раньше ты была — человек, а теперь — человек с ружьем. Ощущаешь разницу? То-то и оно..."

Мысли ее, совершив небольшой скачок, снова вернулись к Лизке Коноваловой. «Кто же тебя приложил-то, подруга, — в который уже раз спрашивала она, — кому же ты помешала? Ох, найду я этого умника — живым не уйдет...» Мысль о таком убийстве ей почему-то не претила, по крайней мере, в данный момент, и она стала привычно прикидывать, кто же все-таки мог организовать нападение. Ничего нового она придумать, конечно, не могла, мысли крутились по замкнутому кругу, как белка в колесе: милиция — ФСБ — Щукин — мафия — Гоша — грабители, и опять: милиция — Гоша...

Но сегодня в этом гладком, отполированном до блеска колесе чувствовалась какая-то едва заметная щербинка, микроскопический изъян, зацепка, никак не дававшаяся в руки. Эта выбоина образовалась явно вследствие ее недавних размышлений — просто как след произвольно срикошетившей ассоциации. Какой? Что это было?

Катя стукнула ладонью по рулю и заставила себя думать, восстанавливая ход своих мыслей начиная с того момента, как она вышла из дома. Так... Ворота гаража, низкий КПД наших усилий... ага, утопии и антиутопии... ворона с кошкой... фотоаппарат... лаборатория, сделка с дьяволом... нет, все это было не то, хотя...

Она снова стукнула по рулю — на этот раз кулаком. Вот же оно! Аппаратура! Видимо, именно это слово придало ее мыслям некий научно-технический уклон. Она уже знала, что это была за щербинка, она уже уцепилась за нее обеими руками, вот только неясно было, что из этого можно извлечь.

"Конец двадцатого века, — выговаривала она себе, — эпоха НТР и прочего электронного дерьма, а Е. Скворцова, она же Е. И. (?) Воробей, боится компьютеров, как черт ладана. А ведь у Щукина в кабинете стоит отличная штуковина... По крайней мере, выглядит она достаточно новой... И этот, как его... модем... и модем тоже есть. Все делается, как в американском кино: высокомудрая Е. Скворцова проникает в компьютерный банк данных ГАИ, или как там это у них теперь называется, и находит информацию о человеке, на имя которого была зарегистрирована некая автомашина «ВАЗ-2107» небесно-голубого цвета. Помнит Е. Скворцова, она же Воробей, номерочек машины? А как же, — ответила она себе, — помнит. Память у нас, знаете ли, фотографическая, поскольку фотографией нам теперь заниматься некогда — мы пьяные драки растаскиваем, понимаете ли, и следим, чтобы стриптизерок во время выступления за разные места не хватали... После выступления — как договоритесь, а во время оного — Боже упаси...

Эх, — сказала она себе, — если бы да кабы..." Тут народная мудрость была права на все сто, но мысль уже прочно укоренилась в ее сознании, дала побеги и разрослась, как бузина. "Ну, а что такое, — спрашивала она себя, — в чем дело? Как там было в этой песенке: ну что ты потеряешь, если все узнаешь? Замазано, как говорит Щукин Алексей Петрович. Я не уверена, — подумала она, — но, по-моему, точно так же выражаются уголовники, скрепляя договор. Особый язык. Профессиональный сленг. Феня, блин. Мадам, вы по фене ботаете?

А компьютер? А что — компьютер? Здесь тебе, мамочка моя, Москва, а не Мухосрань какая-нибудь. Найдется человечек, если поискать. Дело, конечно, сугубо уголовное, но если к человеку правильно подойти... глазки там состроить... Да какие, к черту, глазки! Кому нужны чьи-то там глазки в наше-то время? Разве что в банк органов... Деньги — вот ключ к сердцу современной молодежи. И чем больше денег, тем универсальнее ключ..."

Катя затормозила напротив «Омикрона», пристроившись в хвост Гошиному желтому «жуку» и некстати вспомнив, что двигатель у этой модели расположен сзади, как у «Запорожца»... «Денег ему, что ли, одолжить? Смеются ведь над ним его священные коровы, а ему хоть бы что... Вот кто мне поможет, — решила вдруг она. — Если уж Гоша не знает какого-нибудь толкового компьютерщика, то, значит, их и вовсе нет в природе. У него кругом знакомые, и все до единого — непризнанные гении. Каковы сами, таковы и сани... или наоборот? Впрочем, на суть это в данном случае не влияет».

Она вышла из машины и направилась к крыльцу, но с полдороги ей пришлось вернуться и запереть дверцу, про которую она все время забывала. Брелок зацепился за что-то в кармане, и вся связка, мелодично звякнув, упала на асфальт, отскочила от бордюра и точнехонько, как живая, нырнула под брюхо машины. Пока Катя, присев на корточки и согнувшись в три погибели, шарила в узкой щели между бетонным краем тротуара и грязным бортом машины, пытаясь выудить оттуда свои ключи, тихо матерясь и делая вид, что сама себя не слышит, мимо проехала еще одна машина. Взвизгнули тормоза, и Катя, подняв голову на звук, увидела такси, остановившееся перед «Мерседесом» Щукина, за которым был припаркован Гошин «жук», а за ним, в свою очередь, стоял Катин «Скорпио», что в переводе, если кто-то еще не догадался, означает «Скорпион»... «Ну и компашка, — подумала Катя, с интересом наблюдая за такси. — В доме жука и скорпиона... Интересно, где я вычитала эту фразу?»

Она немедленно забыла о жуках, скорпионах и прочей им подобной ползучей и кусачей дряни, потому что из такси вслед за каким-то худым и длинным хлыщом с пластырем на шее с трудом выкарабкался друг сердечный Бэдя — пьяный в стельку и тоже с пластырем, только не на шее, а на лбу. На челе, так сказать. Это самое чело было омрачено какой-то тяжелой думой, и Катя не без оснований заподозрила, что дума эта может непосредственно касаться ее, хотя уж кто-кто, а она в Бэдином позорном увольнении с работы была виновата в последнюю очередь. То, что Бэдя явился не один, а с приятелем, казалось, подтверждало ее подозрения — приди он, скажем, проситься обратно, то постарался бы обойтись без свидетелей. Мало чести — в ногах валяться, пусть даже и у Щукина...

Кроме того, Бэдя был пьян до такой степени, что даже не заметил притаившуюся за машиной Катю. «Не иначе, как для храбрости принял, — с легким отвращением подумала она. — Впрочем, тем лучше», — решила Катя, осторожно выпрямляясь и следуя за подозрительной парочкой, уже вошедшей в зеркальную дверь «Омикрона».

Она отстала от них приблизительно на полминуты, но, войдя в вестибюль, сразу поняла, что отставание было неоправданно большим — дежуривший сегодня охранник по кличке Гриня отдыхал в углу под зеркалом. Лицо у него было залито кровью, красные помазни остались и на зеркале, и Катя решила, что свою травму, какой бы она там ни была, Гриня получил именно при столкновении с зеркалом, причем на довольно большой скорости. Парочке явно было море по колено: они шли напролом, и Катя со всех ног бросилась на доносившиеся из коридора голоса, на ходу вытаскивая пистолет и гадая, отчего эти уроды так шумят. Казалось бы, на их месте стоило соблюдать хотя бы видимость осторожности.

Катя бомбой влетела в коридор, в конце которого располагался кабинет Щукина. За кабинетом коридор поворачивал под прямым углом, и там, за углом, была Гошина каморка, в которой Катя так любила иногда посидеть, поболтать ни о чем с веселым Колобком. Она застала Бэдю и его приятеля в коридоре — Бэдя упал, запутавшись в собственных ногах, и теперь приятель устанавливал его вертикально, в чем ему, похоже, сильно мешал зажатый в правой руке большой тускло-черный пистолет.

— Ох, мать твою, — тихо прошептала Катя. — Стоять! — крикнула она, вскидывая пистолет.

Длинный приятель Бэди оказался человеком с тонкой душевной организацией, не переносившим резких выкриков. В ответ на Катино вполне невинное предложение стоять на месте он трижды быстро нажал на курок своего смертоубойного ТТ. Одна из трех пуль продырявила Кате левый бок, заставив ее скорчиться и упасть на колени.

— Ага! — закричал только теперь заметивший ее Бэдя. — Получила, с-сучара?!

Кате было очень больно, а Бэдины несправедливые слова вдобавок сильно ее обидели, и поэтому она, повинуясь внезапному импульсу, передвинула ствол своего пистолета на полсантиметра влево и спустила курок. Бэдя выронил свой пистолет — оказывается, он тоже был вооружен — и грохнулся на пол, издавая невнятные приглушенные вопли и хватаясь за раздробленную нижнюю челюсть. Катя поняла, насколько ей плохо, только когда мизерная отдача пистолета опрокинула ее на раненый бок. Она упала, невольно застонав, и следующая пуля Мутного Папы прошла над ее головой вместо того, чтобы пройти сквозь нее. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Катя поспешно разрядила обойму по высокой сутулой фигуре, видевшейся ей как бы сквозь мокрое стекло. Очертания фигуры колебались и плыли, но Катя была уверена, что попала как минимум трижды, потому что человек трижды резко дернулся и вдруг начал складываться, как плотницкий раскладной метр — в коленях, в поясе, в шее, и так, в сложенном виде, мягко повалился на бок, коротко перебрал ногами и затих.

— Засранец, — сказала ему Катя, уплывая в темноту по раскисшему от осенних дождей проселку, освещенному косыми лучами заходящего солнца. Рядом с ней кто-то дымил вонючей самокруткой, кто-то умирал и не должен был умереть на заднем сиденье, и вокруг кто-то топал и орал, требуя брать осторожнее и пошевеливать задницами, и ее куда-то несли, казалось, целую вечность, а она все давила и давила на педаль газа, отчаянно вертя непослушный, непривычно большой руль, а потом ее положили, перестав наконец трясти и кантовать, и в мире стало темно и тихо.

К этому моменту Мутный Папа уже завершил свои поиски — одна Катина пуля пробила ему легкое, другая продырявила кишечник, а третья в клочья разорвала печень. А продолжающего вопить, как недорезанная свинья, Бэдю дорезали, полоснув по горлу остро отточенным ножом. Сделали это аккуратно, засунув Бэдину голову в унитаз, чтобы не пачкать кровью пол — Голова не любил грязные полы, а от вида крови его мутило. Ночью оба тела тайно погрузили в серебристый «Лендоровер-дискавери» с номерными знаками, выданными ГАИ города Гвоздилино, который двумя часами позже сгорел дотла на тридцать втором километре Минского шоссе.

Утром Катя пришла в себя и попросила пить, еще не зная, что стала богаче на двадцать тысяч долларов: Голова умел быть милейшим человеком, когда хотел.

И был еще один человек, который в это утро беспокойно расхаживал по квартире, грызя ногти и поглядывая на молчащий телефон. Он курил одну сигарету за другой и к десяти часам утра докурился до сильнейшей головной боли.

Хакер оказался совсем молодым парнем — лет двадцати двух или двадцати пяти, никак не больше, и чем-то очень напомнил Кате ее старого знакомого Валерия Панина. «Впрочем, — подумала Катя с легким, почти безболезненным уколом грусти, — какой же Студент старый — он теперь так и останется двадцатипятилетним шалопаем... увы, навсегда. Не надо, Скворцова, не надо ворошить старые могилы, иначе к вечеру ты опять будешь пьяненькая и зареванная, а доктор, между прочим, велел беречься».

Рана в боку оказалась пустяковой — пуля пробуравила мышцы, не задев ничего жизненно важного, но болезненной. Боль вскоре прошла, напоминая о себе только тогда, когда не привыкшая болеть Катя, забывшись, делала какое-нибудь излишне резкое движение, но зуд под повязкой доводил ее просто до неистовства. Катя утешала себя тем, что пролитая кровь оказалась на поверку весьма выгодным вложением капитала — Щукин чуть ли не носил ее на руках, каждый день названивал по телефону и присылал цветы и фрукты. Цветами и фруктами дело не ограничилось — щедрый Алексей Петрович, расчувствовавшись, аннулировал все ее долги и выплатил, как он выразился, единовременное пособие в размере двадцати тысяч, так что Катя, лежа дома на тахте, целыми днями смотрела телевизор, килограммами лопала витамины и уже начала ощущать себя кем-то вроде богатой наследницы.

Три или четыре раза заезжал на своем тарахтящем «жуке» оживленный и болтливый, как всегда, Гоша. Катя слушала его бесконечный треп, по мере возможности внося в разговор свою лепту, и боролась с желанием спросить, что стало с ее менее удачливыми оппонентами. Собственно, ее не столько занимала судьба недоумка Бэди и его приятеля, сколько своя собственная. В конце концов, перестрелка в центре города должна была бы попасть в поле зрения так называемых компетентных органов, но все было тихо, и Катя в который уже раз засомневалась в компетентности этих самых органов. «Да черт с ними, — решила она в конце концов. — Если нужно будет подаваться в бега, думаю, меня своевременно известят».

Во время последнего Гошиного визита Катя и завела речь о специалисте в области компьютерного хулиганства.

Когда она, вклинившись в поток густо пересыпанной рискованными анекдотами Гошиной трепотни, спросила, не может ли тот свести ее с грамотным компьютерщиком, Гоша ответил именно так, как и следовало ожидать:

— Нет проблем. Ыаэм оу ыэ?

— Чего? — борясь с напавшим на нее смехом, спросила Катя. Пытавшийся говорить с набитым ртом Гоша выглядел предельно комично — у него даже глаза выпучились, словно он хотел таким способом увеличить свой внутренний объем.

— Я говорю, а зачем он тебе? — повторил Гоша.

Катя нерешительно открыла рот, раздумывая, как бы ей повежливее пресечь Гошино любопытство на самом корню, но Гоша выставил перед собой ладонь в останавливающем жесте.

— Стоп, стоп, — сказал он. — Только не надо говорить, что это не мое дело. Оно и в самом деле не мое, просто я должен знать, кого к тебе приводить. Если, скажем, ты насмотрелась рекламы по ящику и решила купить себе какой-нибудь «вист» для невинных забав долгими осенними вечерами, то это одно. А если...

— Вот именно — если, — перебила его Катя. — Я хочу найти одного старинного знакомого, но так, чтобы об этом никто не знал.

Гоша комично задрал брови в гротескном удивлении, а потом скорчил зверскую рожу и энергично чиркнул себя большим пальцем по горлу, издав при этом соответствующий звук.

— Обижаешь, — с улыбкой сказала Катя. — Я мухи не обижу.

— А разве кто-то сомневается? — развел руками Гоша. — Уверен, московская популяция мух может чувствовать себя в полной безопасности. Сделаем, — добавил он и заговорщицки подмигнул Кате.

Парень по имени Паша появился у Кати буквально на следующий день. Это был смуглолицый небритый субъект в линялой брезентовой куртке с кожаными вставками на локтях и плечах и, само собой, в вытертых добела джинсах. На его больших ступнях сидели расшлепанные, давно потерявшие цвет и форму кроссовки, а в жесткой смоляной шевелюре поблескивали капли дождя. В углу обрамленного щетиной рта он держал потухшую беломорину, а взгляд похожих на спелые вишни глаз был скучающим, как у человека, пришедшего к занятому интеллектуальным трудом соседу заменить перегоревшую лампочку.

— Меня прислал Жора, — сказал этот парень.

Катя не сразу сообразила, кто такой Жора, а потом, спохватившись, отступила от дверей, впуская гостя в прихожую и мучительно пытаясь понять, чем он так напоминает ей Студента. Так и не поняв, она проводила Гошиного посланца в комнату и усадила в кресло, предварительно свалив на пол ворох лежавших там тряпок. Гость уселся, осматриваясь, и теперь в его взгляде Катя без особого труда прочла одобрение.

— А у вас уютно, — сказал гость, осторожно отодвигая носком кроссовка Катину кожаную куртку, чтобы было куда поставить ногу. Под курткой обнаружился томик Тютчева, который Катя искала уже третий день, и она быстро подобрала его, невольно сморщившись от боли в простреленном боку. — Яблоко можно взять?

— Бери... берите, — поправилась Катя. Несмотря на скучающее выражение небритой физиономии, вид у парня был настолько свойский, что ей было тяжело выдерживать официальный тон.

— Спасибо, — сказал хакер, выбирая яблоко покрупнее. — Представляете, со вчерашнего вечера ничего не жрал... Забыл, елы-палы. Слушай, давай на ты, а то не люблю я весь этот марлезонский балет.

— Давай, — сказала Катя. — Ты посиди, а я поищу что-нибудь посолиднее этого силоса. Ты водку будешь?

Паша сделал глубокомысленное движение небритой челюстью и вздохнул.

— Да, — сказал он, — водка — это солидно. Даже, я бы сказал, фундаментально. Буду. Главное в деловых отношениях — солидный фундамент.

— Я сейчас, — сказала Катя и ушла на кухню.

Когда она вернулась с нагруженным подносом, ваза с яблоками уже опустела. Теперь в ней неопрятной грудой лежали огрызки.

— Икскьюз ми, — с некоторым смущением сказал хакер Паша, кивая в сторону вазы. — Я тут увлекся чуток...

— Убери ее, — велела Катя. — На пол, на пол... ага, под стол.

Поставив поднос на освободившуюся поверхность, она уселась напротив гостя.

— Ну, — энергично жуя ветчину, сказал Паша, когда они выпили за знакомство, — так в чем проблема? Жора сказал...

— Жора не в курсе, — перебила его Катя, закуривая и бросая обгорелую спичку на пол. — И я хочу, чтобы так оно и оставалось. Это первоочередное условие.

— Я не справочное бюро, — ответил Паша, — если ты это имеешь в виду.

— Именно это, — кивнула Катя. — Мне нужны сведения об одной машине.

— О, — сказал Паша, переставая жевать. — Детектив, криминал и погони со стрельбой. Этого я не люблю.

— Я заплачу, — сказала Катя.

— Само собой, — спокойно ответил хакер, снова принимаясь жевать. — Я не беженец, чтобы за кормежку работать. Значит, компьютер родной автоинспекции... Черт, заманчиво.

— Что заманчиво? — спросила Катя.

— Да вирус им подкинуть... Пусть поскачут маленько. Ладно, рассказывай про свою машину.

Он вынул из кармана куртки блокнот и шариковую ручку, записал номер и марку интересующего Катю автомобиля, допил водку и ушел, заставив Катю почувствовать легкое разочарование — похоже, то, что она слышала о программистах, было чистой правдой: ничего, кроме этих их электронных монстров, эту породу людей не интересовало. Проанализировав свои ощущения, Катя рассмеялась — честно говоря, это была диковатая идея: клеить полузнакомого мужика, имея незажившее пулевое ранение. Ежик резиновый шел и насвистывал дырочкой в левом боку... Екатерина Воробей — секс-машина с турбонаддувом и дополнительной вентиляцией... «Тьфу ты, черт, о чем я вообще думаю, — оборвала она себя, но тут же возразила: — а о чем мне, собственно, думать? Живая, молодая, по самые брови напичканная витаминами, прекрасно отдохнувшая, ничем в данный момент не занятая, никаких житейских проблем... Баба, что называется, с жиру бесится... Так о чем еще прикажете думать? О мире во всем мире? Об этом не такие, как я, думали, да так до сих пор ничего и не придумали. А наше дело бабье...»

«Андрей, — подумала она. — Андрюша, прости. Как там раньше говорили? Ты на тот свет — и я вслед... Нынче так не делают. Подожди, дружок... Вы поговорите там со Студентом, вспомните меня, что ли... Как это у мужиков водится: где какая родинка да какие слова вам на ухо шептала... Я догоню, вот только со всей этой сволочью разберусь».

Боль шевельнулась было внутри, как чудовищный младенец, зачатый в полнолуние от покрытого каменной чешуей рогатого монстра, но тут же послушно утихла, испугавшись Катиного окрика, — свернулась калачиком и затаилась до лучших времен, чтобы, улучив момент, вонзить свои клыки прямо в душу.

Катя без аппетита прожевала ломтик ветчины, сглотнула и снова закурила. Размышлять о своих «бабьих» делах ей не хотелось. «Ну правильно, — вяло подумала она, — все верно. Поскольку стрелять в данный момент не в кого, нам подавай мужика. Как там раньше ругали западное кино? Пропаганда секса и насилия — так они и говорили. Всегда рядом, как партия и Ленин. Если не секс, то насилие, а если не насилие, то секс. Выбирай, но осторожно. Ну и жизнь...»

Катя включила телевизор и уставилась в экран. По телевизору вовсю пропагандировали секс и насилие, для разнообразия перемежая это дело рекламой зубной пасты и жевательной резинки. Катя выключила телевизор и раздраженно прошлась по комнате, автоматически перешагивая через разбросанные вещи и огибая то, что перешагнуть было затруднительно. Порядок, что ли, навести, без энтузиазма подумала она. А кому это надо, спрашивается? Да никому не надо, ответила она себе и покосилась на телефон. Изящный аппарат из красной пластмассы, казалось, подмигивал ей, подстрекая делать глупости. Память немедленно принялась выдавать давно, казалось, забытые номера. «А что, — подумала Катя, — взять да и позвонить. Устроить вечер воспоминаний».

В конце концов она оделась, вышла на улицу и до самого вечера бродила по городу под моросящим осенним дождем. Вернулась она поздно и сразу легла спать, а утром ее разбудил звонок в дверь.

Это вернулся Паша. От него пахло дождем и табаком, и Катя, на которой был только накинутый второпях халат, зябко поеживаясь, снова ощутила вчерашнее смутное возбуждение, отдавшееся теплым толчком внизу живота.

Хакер держал в руке свернутую в трубку слегка подмокшую распечатку.

— Каковы успехи? — спросила Катя, вслед за ним проходя в комнату и набрасывая плед на развороченную постель. Спала она беспокойно и проснулась с отчетливым ощущением, что во сне пережила как минимум два оргазма.

Паша рухнул в кресло и вытянул на середину комнаты длинные ноги в мокрых расшлепанных кроссовках. Распечатку он небрежно бросил на журнальный столик рядом с собой.

— Говно успехи, — буркнул он, ковыряясь согнутым пальцем в криво надорванной пачке «Беломора».

— Что, совсем ничего? — осторожно спросила Катя, тоже присаживаясь. Паша поднял на нее глаза, зацепился взглядом за вырез халата и поспешно вернулся к своей пачке, возобновив попытки выудить оттуда папиросу.

— В общем, так, — заговорил он, старательно не замечая нервного жеста, которым Катя запахнула халат. — Номерочек, который ты мне дала, был, скорее всего, украден.

— Почему ты так решил? — удивилась Катя.

— Под этим номером в ГАИ зарегистрирован учебный грузовик межшкольного УПК, — проинформировал ее Паша, продувая папиросу. — Марка грузовика ЗИЛ-169, то есть машина раритетная и скорее всего давно пошла под пресс.

Он долго чиркал отсыревшими спичками, прикуривая, и после глубокой затяжки продолжал, вместе со словами выталкивая изо рта серые облачка дыма:

— Я тут распечатал данные владельцев машин, подходящих по приметам... в общем, получилось много. Все «семерки» голубого цвета... Хотя, заметь, машину могли перекрасить, да и насчет модели ты запросто могла ошибиться. Вот если бы знать номер двигателя...

— Знаешь, — сказала Катя, — мне было как-то не до того. Давай свой талмуд.

Она взяла влажную, громко шелестящую простыню распечатки и развернула ее на коленях. Халат снова распахнулся, предательски обнажив грудь, но она этого не заметила, целиком уйдя в изучение длинного списка владельцев голубых «Жигулей» седьмой модели. Хакер Паша, неторопливо покуривая, с растущим интересом разглядывал то, что из чувства мужской солидарности показывал ему Катин халат. Катя ошибалась, думая, что Пашу не интересуют женщины. Как и всякий мужчина, обладающий правильной сексуальной ориентацией и крепким здоровьем, он отдавал должное увлечению противоположным полом... в те редкие моменты, когда мысли его не занимал компьютер. Сейчас Паша чувствовал, что такой момент, похоже, настал, во всяком случае, его контрольно-измерительный прибор весьма настойчиво и твердо указывал на то, что так оно и есть. Паша сидел, переводя взгляд с Катиного лица на вырез халата и ниже, на выглядывавшее из-под бумажной простыни распечатки гладкое загорелое колено, и прикидывал, каким путем лучше действовать, чтобы ему не дали от ворот поворот. В конце концов он пришел к выводу, что лучше всего будет задать прямой вопрос. Он не знал, в чем причина, но Катин вид каким-то образом располагал именно к такой тактике.

— Послушай, — откашлявшись начал он, — что ты делаешь сегодня вечером?

Катя подняла на него отсутствующий взгляд, потом, опустив глаза, посмотрела вниз, на свой распахнувшийся халат и снова посмотрела на хакера, молча ожидая продолжения и не сделав попытки запахнуться. Паша замялся, чувствуя непривычное смущение. Черт возьми, это была всего-навсего женщина, причем очень привлекательная, и разве он не решил, что лучше всего будет задать ей прямой вопрос? Глядя на нее теперь, он понимал, что это было правильное решение, но понимал он также и то, что на прямо поставленный вопрос ему скорее всего дадут не менее прямой ответ, и вдруг почувствовал, что не вполне готов его выслушать. Тем не менее начатое нужно было либо доводить до конца, либо более или менее изящно закруглить, и, что бы он ни выбрал, следовало говорить, а не сидеть истуканом.

— Я просто хотел...

— Я думаю, что знаю, чего ты хотел, — мягко сказала Катя.

«Ну и сука ты, Скворцова, — подумала она. — Тебе не угодишь». Но то, что казалось актуальным вчера, сегодня ушло на задний план, и она с трудом заставляла себя выбирать слова вместо того, чтобы отмахнуться, как от мухи. Мальчик был симпатичный, но сейчас было не до него: Катя нашла то, что искала.

— Я не против, — продолжала она. — Как-нибудь в другой раз. Погоди, не обижайся. Это не отказ. Но, во-первых, сейчас у меня совершенно не то настроение. Может ведь у женщины не быть настроения, правда? А во-вторых...

Она спокойно распахнула халат, продемонстрировав тугую повязку поперек живота. Хакер едва заметно вздрогнул.

— Это что? — спросил он.

— Пуля, — просто ответила Катя.

— Вот черт... А я-то думал, ты у Жоры в стриптизе... Так вот это что за машина!

— Нет, — покачав головой, сказала Катя. — Это не та машина. Когда была машина, я оказалась немного шустрее. Ну, ты не обиделся?

Паша протестующе поднял кверху обе ладони.

— Боже сохрани, — сказал он. — Кто же обижается на женщин? Если у женщины нет настроения, виноват в этом, как правило, мужчина. Я могу чем-нибудь помочь?

— Ты уже помог, — сказала Катя. — И поможешь еще больше, если не станешь трепаться.

— Ой, я вас умоляю, — сказал хакер. — Ну, ты нашла, что искала?

— Нашла, — сказала Катя. Глаза ее потемнели, она поплотнее запахнула халат и снова опустила глаза в распечатку. — Только тут какая-то звездочка.

— Звездочка? Дай-ка посмотреть.

— Вот. — Катя протянула ему распечатку, держа палец на нужной строчке.

— Та-а-ак, — протянул хакер, — давай посмотрим... Щукин Алексей Петрович... так... адрес... Звездочка? Ну, мать, не повезло тебе. Машина числится в угоне. Уже... — он пошуршал бумажной простыней, отыскивая нужную графу, — да, уже почти год.

Глава 13

Закрыв за хакером дверь, Катя вернулась в комнату и сняла халат. Умывшись и наскоро пригладив волосы, она надела свои старые джинсы, купленные в специализированном магазинчике на сан-францисском Бродвее в двух шагах от студии старого татуировщика, и простую хлопчатобумажную рубашку. Ей почему-то вспомнился указатель над дверью студии — огромный, длиной метра в полтора, вырезанный из раскрашенной фанеры пенис, чья розовая головка служила стрелкой указателя. Еще у старика была жена, вспомнила Катя, на двадцать лет моложе него, — кореянка по имени Инни Ли... Она носила платье, а из-под платья выглядывали ноги, похожие на картинную галерею. У них была трехлетняя дочь и годовалый сын, и еще одна дочь — двадцатилетняя Мэг, от первого брака с полькой...

Катя невесело улыбнулась своим воспоминаниям и откопала в углу пневматический пистолет — тот самый. Коробку маленьких свинцовых пуль, похожих на миниатюрные наперстки, она купила еще неделю назад, но у нее никак не доходили руки до этой игрушки. Теперь время, похоже, пришло — она ощущала потребность нажимать на курок и видеть, что не промахнулась.

"Каша, — думала она, расставляя вдоль стен и на полках пустые пластиковые бутылки и картонные коробки из-под чипсов и сухих завтраков, к которым пристрастилась в бытность зажиточной, но экстравагантной американской леди, — ну и каша... Вот почему Щукин так подскочил, когда я упомянула о голубой «семерке». Еще бы ему не подскочить... Знает кошка, чье мясо съела. Машина, видите ли, в угоне... Другому кому-нибудь расскажите, а я сыта по горло. Если она в угоне, то почему было прямо не сказать: так, мол, и так, интересное, мол, кино получается, у меня же точно такая же была... Угнали, мол, сволочи, вот и езжу теперь на «Мерседесе», как нищий... Ах ты, урод! И ведь нипочем не скажешь, что он на такое способен: цветы... фрукты... благодетель, мать твою! Чем же ему Лизка помешала? А вот пойти и прямо спросить: чем тебе, сволочь, Лизка помешала? Что она про тебя, козла, такое узнала, за что ты ее убил? Или все-таки не он? Уж очень как-то все просто получается, прямо как тот указатель... Может, его подставил кто-нибудь? Или его орлы инициативу проявляли? Ну, если так, то я вряд ли что-нибудь узнаю. У орлов теперь не спросишь. Но присмотреться все-таки не помешает — и к орлам, и к Щукину, и ко всему этому их «Омикрону»... А ведь ты дура, Скворцова, — подумала она, сшибая меткими выстрелами свои мишени, — ну просто полная идиотка. Бегаешь, стреляешь, подарочки принимаешь, между прочим, денежки, а ведь это доля, Екатерина ты моя свет Ивановна, самая настоящая доля, а с каких доходов тебе эта доля капает, ты ни сном, ни духом. А? Каково тебе это, суперменша ты моя доморощенная?

Какую еще статью ты себе заработала впридачу к тем, что у тебя уже были? И никуда ты не убежишь, не надо тешить себя этими сказками. Чтобы бежать, надо, как минимум, знать, от кого ты бежишь. Куда — дело десятое, главное — от кого. А то прибежишь на край света, скажешь: дяденьки, милые, помогите! А они тебя за загривок и в мешок.

А мешок, ясное дело, в воду — прямо с края света..."

Она резко развернулась на сто восемьдесят градусов и тремя выстрелами навскидку сшибла две картонки и одну пластиковую бутылку, которая с пустым стуком запрыгала по полу. Простреленный бок отозвался на неосторожное движение короткой вспышкой боли.

— Пошел к черту, — сквозь зубы сказала ему Катя, припадая на одно колено, резко разворачиваясь вправо и снова нажимая на курок. Бутылка, в которую она целилась, осталась стоять как ни в чем не бывало, зато в обоях слева от нее появилась маленькая черная дырка. Катя передернула тугой затвор и выстрелила снова, но раздался только пустой хлопок — в пистолете кончились пули.

Она не глядя швырнула игрушку в угол, достала из тайника под тахтой «Макаров» и придирчиво осмотрела его. Пистолет нуждался в чистке, она так и не удосужилась заняться им с того самого дня, как подстрелила Бэдю и его приятеля. Теперь у нее исчезли последние сомнения в том, какая судьба их постигла. Объяснить эту уверенность логически было трудно. Катя просто чувствовала, что ни милиция, ни «скорая помощь» в «Омикрон» в тот день так и не приехали. А она сама? Ее собственное ранение? Врач посещал ее на дому, и Катя привычно принимала это, как очередную любезность Щукина. "Как можно было быть такой слепой, — спрашивала она себя, резкими точными движениями разбирая пистолет и раскладывая детали на принесенной Пашей распечатке, — слепой настолько, чтобы не замечать очевидных вещей? Ничего, — сказала Катя, яростно прочищая ствол пистолета, — ничего. Когда дураки вдруг начинают умнеть, с умными порой происходят страшные вещи. Просто Бог вдруг перестает их любить — именно так, и никак иначе. А репутация дуры только на пользу: пусть себе и дальше думают, что используют меня втемную. Все равно я уже влезла в это болото обеими ногами, и без крови из него теперь не выберешься. Господи, ну за что мне такое наказание?

Почему я все время успеваю? Успеваю среагировать, увернуться и выстрелить в ответ, а вот они не успевают. Ну что это за мужики, которые не только воюют с бабами, но еще и делают это так бездарно? Не хочу я этой вашей войны, и побед я ваших не хочу. Тоже мне, победы — убивать живых людей неизвестно за что... Ох, и достанется мне в будущей жизни, — подумала она, пополняя обойму и со щелчком загоняя ее на место. — Как будто в этой мало достается".

Убирая пистолет в висевшую на спинке кресла наплечную кобуру, она думала о том, что все это уже было — и горечь, и гнев, и разочарование, и даже, помнится, не вполне трезвое предположение о том, что она, Катя Скворцова, послана в этот скорбный мир для того, чтобы вершить суд и расправу... этакий ангел мщения... с дырочкой в левом боку. Впервые подумав об этом, она жестоко осмеяла себя. Теперь эта мысль, не сделавшись более правдоподобной, перестала, тем не менее, смешить ее. «Может, и так, — безразлично подумала она, рассеянно вытирая с рук машинное масло, — может, так оно и есть, вот только мне от этого ничуть не легче».

На следующий день она приехала в клуб, как обычно, к семи часам и прямо прошла в ресторан, заняв свое место. Бок все еще побаливал и непрестанно изнуряюще зудел, но сидеть дома Катя больше не могла. Теперь лежание на диване с апельсином в одной руке и бананом в другой напоминало ей блаженное неведение курицы, которую откармливают на убой. Да, Щукин не скрывал, что покупает ее, и при этом неплохо платил, но теперь Кате хотелось большего: она хотела знать, на что ее собираются употребить, и существовал только один способ узнать это.

Ее появление произвело в клубе тихий фурор. Бури оваций, конечно, не было — все-таки ее работа предполагала сохранение инкогнито, но в течение вечера возле ее столика перебывал чуть ли не весь персонал, а те, кто по тем или иным причинам не мог подойти, приветствовали ее издали поднятием руки, а то и просто незаметным кивком. Катя даже немножечко размякла — роль всеобщей любимицы была для нее совершенно непривычной и, уж во всяком случае, гораздо более приятной, чем роль ангела мщения. Впервые за многие годы, пожалуй, впервые с тех пор, как она закончила школу, она почувствовала себя членом коллектива. «Член коллектива» — это звучало слишком сухо и совершенно не отражало той легкой эйфории, которую ощущала Катя от нахождения внутри чего-то, чем бы это что-то ни оказалось в действительности. На минуту ей даже показалось, что она излишне усложняет и без того сложную жизнь. Ну какой, в самом деле, смысл был в этом никому не нужном самодеятельном расследовании? Кто персонально был заинтересован в том, чтобы Катя Скворцова продолжала свою одинокую войну без надежды на победу? "Допустим, Щукин бандит, — думала она, делая большой глоток коньяка для разгона. — Ну и что из этого следует? Следует немедленно скрутить его и сдать в милицию, вот что из этого следует. Ой, я вас умоляю, как говорит хакер Паша. Не надо про милицию. У меня аллергия на это слово. А все почему? А все потому, товарищ Скворцова, что ты сама — бандит. Скажешь, нет? А ты вспомни. Посиди вот тут, в тепле и уюте, покури, коньячку вот попей и повспоминай. Подробненько. С именами и датами. Как ее звали, ту глупую курочку, которая спала с редактором и мнила себя фотографом? Да, да, ту самую, которую ты спокойно подставила под перекрестный огонь, чтобы твоя смерть досталась ей. Толоконникова. Людмила, кажется. И ничего-то она в жизни не видела, кроме нескольких пенисов да подаренных боровом Витюшей австрийских сапог. Дальше вспоминать будем? Не хочешь? Вот и молчи, если Бог ума не дал...

Так что в таком случае нам делать с бандитом и негодяем Щукиным А. П.? Убить? За то, что бандит? Ну, извините, кто бы говорил... За Лизку Коновалову? Это можно, конечно, только вот ни Лизке, ни мне от этого легче не станет. Никому от этого не станет легче, вот ведь какая штука. Впрочем, у нее ведь где-то была мама... Станет маме легче, если я прострелю Щукину башку, как тем двоим отморозкам на его «семерке»? Ох, вряд ли... Хотя, это смотря какая мама.

И вот что, милая, — сказала она себе, — хватит валить все на обстоятельства. Нормальный человек в твоих обстоятельствах идет в милицию, захлебываясь слезами и соплями. Ах, да, у нас же аллергия на правоохранительные органы... А может, у нас просто прорезался вкус к решению всех проблем простейшим путем? Нет человека — нет проблемы...

Нет, подождите. Не надо меня путать. Я человек раненый, простреленный, из меня все эти ваши сложности вываливаются... через дырочку в левом боку. Поэтому, прошу вас, не дурите мне голову чьими-то мамами, которых я в глаза не видела и никогда не увижу. Давайте так: мне здесь непыльно, меня здесь ценят и даже, кажется, любят... Мне здесь хорошо платят, в конце концов. Стоят воспоминания о когда-то вычитанных из книжек принципах того, чтобы все это разрушить собственными руками? Книжки эти писали, несомненно, умнейшие, талантливейшие люди, они смогли придумать то, чего в реальной жизни не бывает и быть не может, и описать это так, что миллионы дураков купились и принялись насиловать себя. А я больше не дура, мне здесь тепло и коньяк бесплатный... Ну, покажите мне хоть что-нибудь, ради чего я должна устраивать здесь корриду? Молчите? Вот я и говорю: не пудрите мне мозги. А то, что ухо надо держать востро, я и без вас знаю. Спасибо, научили".

Внезапно на нее упала чья-то тень. Катя вскинула глаза и увидела старого знакомого.

— Господи, опять! — простонала она. — Ну, чего тебе надо?

— Потанцуем? — предложил очкарик, пытавшийся изнасиловать Катю в первый же вечер ее работы в клубе. Он был сильно пьян. И когда только успел, подумала Катя, осторожно оглядываясь по сторонам. На них никто не смотрел, да и очкарик своей задницей почти полностью отгородил ее от зала.

— Сейчас ты у меня станцуешь, — мрачно пообещала Катя, вынимая пистолет. — Танец маленьких лебедей. Я вижу, ты уже поправился, так что, если ты протанцуешь до самых дверей, ничего страшного с тобой не случится.

— А если не протанцую? — спросил очкарик, не трогаясь с места. По губам его блуждала полубезумная улыбка уже наполовину отключившегося человека, и Катя поняла, что для того, чтобы заставить его воспринять направленное на него оружие всерьез, его придется просто пристрелить, как собаку, прямо здесь, в битком набитом зале ресторана. Она испытывала сильнейшее искушение поступить именно так (нет человека — нет проблемы), но понимала, что это будет уже чересчур. — Только не говори, что ты меня застрелишь, крошка, — словно прочитав ее мысли, продолжал очкарик, и Катя подумала, что он, возможно, вовсе не так пьян, как кажется. — Я предлагаю тебе нежную дружбу. Поверь, это немало. Мы оба погорячились не так давно, но, как гласит народная мудрость, кто старое помянет, тому глаз вон.

— Терпеть не могу народную мудрость, — призналась Катя, убирая пистолет, — но она же утверждает, что тому, кто старое забудет, следует выбить оба глаза. Это жестокий старый мир, приятель, но он понемногу меняется к лучшему, так что я не стану лишать тебя зрения, а ограничусь зубами.

— Какие речи! — воскликнул очкарик, осклабляясь. — Много о себе думаешь, потаскуха. Ну признайся, сколько ты берешь?

Катя вынула из-под куртки рацию, щелкнула переключателем и спокойно сказала в микрофон:

— Говорит Птица. Пришлите в зал двух человек забрать тело.

Очкарик наклонился к ней, опершись широко расставленными руками о стол.

— Детка, — доверительно сказал он, дыша Кате в лицо перегаром, — ты не знаешь, с кем имеешь дело. Здешние мальчики меня пальцем не тронут. Если я попрошу, они тебя еще и подержат, пока я...

Договорить он не успел, потому что Катя, коротко размахнувшись, врезала ему увесистой рацией прямо по зубам, как и обещала. Очкарик коротко взвизгнул и отшатнулся, прижимая обе ладони к рассеченному рту. Потом он осторожно отнял ладони от лица, сложил их лодочкой и... действительно выплюнул в них два зуба.

— Черт, — сказала Катя, вставая и кладя рацию на стол, — вот это да!

Настроение ее сразу улучшилось — организм давно требовал решительных действий, а Катя никак не могла придумать, чем бы его занять. «Какой там, к черту, секс, — подумала она, беря за горлышко графин с холодным чаем, — разве секс может сравниться с этим?!»

— Сшфука, — сказал очкарик, и на его перемазанной кровью физиономии медленно проступило уморительное выражение тупого изумления, похоже, он не ожидал таких звуковых эффектов. Катя едва не расхохоталась, но тут ее приятель потащил что-то из внутреннего кармана пиджака — да нет, черт возьми, из висевшей под мышкой кобуры! — что-то ненормально длинное, и Катя вдруг поняла, что это пистолет с глушителем.

В зале грохотала музыка, публика пялилась на ляжки танцовщиц, ожидая начала стриптиза, и на незаметный угловой столик никто не обращал внимания. Краем глаза Катя заметила двух спешащих со стороны казино охранников. Они вертели головами, отыскивая эпицентр беспорядка и не находя его. «Не успеют», — подумала Катя, занося графин над головой. Очкарик бешено рванул зацепившийся глушителем за подкладку пиджака пистолет, и Катя даже в темноте, даже под линзами очков разглядела, какие белые, совершенно безумные у него глаза. Подкладка затрещала, и огромный «стечкин», казавшийся еще больше из-за навинченного на ствол глушителя, выскочил наружу, как пробка из бутылки. Одновременно с этим графин описал в воздухе стремительную дугу, напоминавшую траекторию падающего метеорита, и с треском лопнул, разбившись о плешивую макушку очкарика. Осколки хрусталя брызнули во все стороны, Катю окатило холодным чаем, очки Катиного приятеля косо повисли на одной дужке, а пистолет с тяжелым стуком упал на скатерть. Катя отбросила в сторону звякнувшее горлышко графина, быстро схватила пистолет и направила его в живот своему противнику.

Впрочем, последняя мера была излишней — очкарик тихо и мирно опустился на пятую точку. Садясь, он не попал своим афедроном на край возвышения и грузно упал на спину в проходе. Катя быстро прикрыла пистолет полой своей широкой куртки и села, но никто по-прежнему не обращал внимания на происходящее в темном углу безобразие: на сцене, совершая томные телодвижения, уже раздевалась Ника Холодова, она же Нинка Холодцова — суперзвезда, любимица публики... Впрочем, тело у нее действительно было завидное и без всяких посторонних дырочек. Катя не любила Нинку — она была природной дурой и даже не священной коровой, а просто коровой, но сейчас была ей искренне благодарна.

Охранники наконец сориентировались в пространстве и приблизились к столику.

— Я куплю вам по компасу, ребята, — пообещала Катя. — Заберите это тело.

Один из охранников нагнулся, всмотрелся в «тело» и тяжело вздохнул.

— Опять, — сказал он. — Ну, ты даешь, Птица. Надо же, как он на тебя запал... Только зря ты с ним так. Тот еще козел. Может поквитаться. Уж лучше бы ты с ним трахнулась, честное слово.

— Уж лучше я с ежиком трахнусь, чем с ним, — ответила Катя.

— Дело хозяйское, — пожал плечами охранник. — Только на твоем месте я бы жил с оглядкой. Смотри, напоет он чего-нибудь Голове...

— Кому? — переспросила Катя.

— Голове, — повторил охранник. — Ты что, не знаешь, на кого работаешь? Ну, ты даешь, Птица. Одно слово, тундра. Берем, Санек.

Они взвалили очкарика на плечи и поволокли к выходу, стараясь делать вид, что их тут и вовсе нет, и оттого выглядели довольно комично. Кате, впрочем, было не до смеха. Она смотрела им вслед, переваривая только что полученную информацию и поглаживая под курткой тяжелый трофейный пистолет. Прикосновение к холодному гладкому металлу успокаивало.

«Вот как, — думала она, — значит, Голова. Что ж, Алексей Петрович, приятно познакомиться. Я — Катя Скворцова, она же Воробей, она же Птица, она же тундра. Тундра и есть. Дремучая. Вечная мерзлота и вечный наивняк. А вы, значит, Голова. Что ж, как говорится, век живи — век учись. Я уже узнала про вас много интересного, но мне почему-то кажется, что главные открытия еще впереди. Зато теперь не стыдно будет с людьми разговаривать. На кого, скажут, работаешь? Да на Голову, на кого ж еще... Солидно. А главное, сразу понятно. Всем понятно, кроме меня. Ну, я-то тундра, мне простительно...»

Что-то привлекло ее внимание — какое-то странное ощущение в кончиках пальцев, которыми она продолжала поглаживать пистолет. Казалось, что что-то не так с этим пистолетом, чего-то в нем не хватало, чего-то важного и неотъемлемого. Он был гладким там, где, насколько помнила Катя, должна была ощущаться некоторая шероховатость. Сосредоточившись на этом ощущении, она наконец поняла, в чем дело: с пистолета был аккуратнейшим образом спилен серийный номер.

Катя осторожно извлекла пистолет из-под стола и внимательно изучила его со всех сторон. Она была права — серийный номер отсутствовал, зато обойма была полна и глушитель, насколько она могла судить по его внешнему виду, находился в полной исправности. Катя усмехнулась — стоило ей пересечь границу, как пистолеты опять посыпались на нее дождем. «Через пару лет, — подумала она, — когда коллекция пополнится, подарю ее какому-нибудь провинциальному музею криминалистики. Главное — самой не попасть в витрину этого музея». Она переложила свой «Макаров» в карман куртки и осторожно втиснула тяжелый «стечкин» с глушителем в наплечную кобуру. Теперь для полного счастья не хватало только милицейского рейда. Подумав об этом, Катя поплевала через левое плечо и стала наблюдать за залом.

Ей и в голову не могло прийти, что за ней тоже наблюдают.

Щукин тяжело вздохнул и прошелся из угла в угол по кабинету, дымя сигаретой. Голубой дымок тянулся из-за его левого плеча, словно отечественный предприниматель Алексей Петрович Щукин вдруг (по воле некоего злого волшебника) превратился в маленький и очень озабоченный локомотив. Наконец, приняв, видимо, какое-то решение, он резко остановился напротив сидевшей в кресле для посетителей Кати и по своей всегдашней привычке присел на краешек стола. Катя подумала, что именно из-за этой его привычки стол в модерновом кабинете Щукина оставался старый... Ну, может быть, не старый, а просто старомодный — огромное, как танковый полигон, чудовище с массивными тумбами и крышкой из полированного красного дерева — никакого пластика, никаких новомодных соединений на соплях, никакого так называемого евростиля, сплошное старое доброе дерево, зашипованное крест-накрест, посаженное на деревянные же нагеля и щедро промазанное столярным клеем. Это был солидный и добротный стол начальника золотых доперестроечных времен, на нем смело можно было сидеть, лежать, а также заниматься любовью или строевой подготовкой — кому что по вкусу.

Еще в этом столе была бездна всевозможных ящиков и ящичков, и поумневшая Катя невольно задавалась вопросом: в каком из этих многочисленных отделений ее галантный и щедрый хозяин хранит свой большой черный пистолет, похожий на тот, что в данный момент висел у нее под курткой, интимно прижимаясь к ребрам и по-свойски упираясь в левую грудь твердой рифленой рукояткой. По идее, это должен был быть один из верхних ящиков с правой стороны, если только Щукин не был в этом отношении оригиналом и не предпочитал удивлять своих посетителей, стреляя с левой. Впрочем, вряд ли он так уж часто палит в посетителей — он все-таки солидный бизнесмен, а не шериф из какого-нибудь Ларедо или Тумстоуна. Так или иначе, но для того, чтобы вышибать мозги из неугодных ему людей, Щукин, он же Голова, наверняка держал целый штат исполнителей — случай с голубой «семеркой» и бесследное и тихое исчезновение Бэди и его долговязого приятеля служили тому наилучшим подтверждением. Наблюдая за тем, как Щукин ерзает, поудобнее пристраивая зад на углу стола, Катя подумала, сколько же людей из числа тех, что по-дружески приветствовали ее каждый вечер, представляли интерес для отдела по борьбе с организованной преступностью. Как это ни прискорбно, но получалось, что многие.

Очень многие. Почти все.

Исключение составляли, пожалуй, только Гоша с его «священными коровами» да ресторанная обслуга — повара, официанты, та же Вера Антоновна, быть может. Ну и, само собой, оркестр. Музыканты не ездят на разборки, не бьют морды и не занимаются чисткой оружия просто потому, что им нужно беречь пальцы.

Это было нечто новенькое из области острых ощущений — быть членом настоящей банды Кате до сих пор как-то не доводилось. Поразмыслив всего лишь секунду, она пришла к выводу, что это едва ли не то же самое, что работать на стройке или, к примеру, снимать фоторепортажи для бульварного журнальчика. Работая на ту же «Ингу», она рисковала шкурой ничуть не реже, хотя тогда у нее на боку висел фотоаппарат, а не пистолет.

— У тебя отличные рефлексы, — прерывая ее размышления, сказал Щукин. Прозвучало это так, словно он сообщал Кате, что у нее грязь под ногтями или сильно пахнет изо рта.

— Спасибо, — ответила Катя, сделав вид, что не заметила его странного тона.

— Не за что, поверь, — сказал Щукин. — У тебя отличные рефлексы, но ты совершенно не умеешь их контролировать.

— Когда рефлекс пытаются взять под контроль, он перестает быть рефлексом и превращается в навык, — парировала Катя. — И на это, как вы правильно заметили однажды, могут уйти годы. И вообще, почему бы нам не оставить в покое рефлексы и прочую зоологию и не перейти непосредственно к делу? Я вижу, что вы мной недовольны.

— Недоволен — не совсем то слово, — со вздохом сказал Щукин. — Просто ты со своими драгоценными рефлексами ставишь меня в довольно тяжелое положение, причем уже не в первый раз.

— А, — сказала Катя, — вот оно что. Ну, извините. Только должна вам сказать, что если этот хмырь снова появится на расстоянии вытянутой руки от меня, я его опять покалечу. Помните, был такой фильм с Валерием Золотухиным — «Бумбараш»? Как он там здорово сказал: сколь раз увижу — столь раз убью.

Щукин скривился и снова поерзал на столе.

— Это нужный человек, — сказал он. — Очень нужный.

— Это он вам нужен, — отрезала Катя, — а не мне. Вот вы его и берегите. Объясните ему, что приближаться ко мне опасно. Он же не хватается за оголенные провода и не пьет серную кислоту, вот пусть и ко мне не подходит, если жизнь дорога.

— Фу ты, черт, — вздохнул Щукин. — Дернуло меня с тобой связаться... Давай договоримся так. Я ему, конечно, все объясню... Хотя я тебе не дуэнья, черт тебя подери! Но и ты имей в виду: еще один такой фокус, и я тебя выгоню к чертовой бабушке! Твое целомудрие слишком дорого мне обходится.

«Ну вот, — подумала Катя, — пожалуйста. Быть членом коллектива не так-то просто. Порой очень непросто, как выясняется. Ах ты, засранец!..»

— Выгоните? — переспросила она, немного подаваясь вперед. — Или просто пришьете? А, Голова?

Щукин едва заметно вздрогнул, удивленно округлил глаза, но тут же расслабился, улыбнувшись немного странной улыбкой.

— Вот как, — с непонятной интонацией произнес он. — Вот, значит, как обстоят дела... А ты умнеешь прямо на глазах... Птица. Что ж, так оно, пожалуй, даже проще. Мы давно думаем, как к этому лучше подойти. Я рад, что все повернулось именно таким образом. Так гораздо проще разговаривать.

— О чем? — спросила Катя. Реакция на ее выпад оказалась совсем не той, на которую она рассчитывала.

— О деле, конечно, — ответил Щукин, — о чем же еще?

— А как же этот отморозок?

— Это который? Ах, этот. — Щукин рассмеялся. — Он вовсе не отморозок. Просто немножечко скотина, вот и все. Забудь о нем. Скажи-ка, что ты думаешь о клубе? Только честно.

— Честно? Это как? — округлила глаза Катя.

— Ну, брось, — поморщившись, сказал Щукин. — Честно — значит честно. Просто скажи то, что думаешь.

— Все мои неприятности в основном происходят именно из-за этого, — сообщила ему Катя. — А если честно, то мне кажется, я уверена, что клуб служит прикрытием для чего-то другого. Если честно, то я ощущаю себя втянутой в какие-то довольно грязные дела. Вот как это выглядит, если честно. И, если уж мы начали говорить честно, не пытайтесь больше проворачивать трюки вроде того, который стоил вам вашей машины и двух человек.

«Господи, что же это я такое несу?! Я же выболтала ему все, что знала! Я же у него теперь, как под микроскопом! Блин, Скворцова, — подумала она с отчаяньем, — ты только стрелять и умеешь, а думать — ну, ни грамма...»

Щукин издал горлом недовольный хрюкающий звук, легко спрыгнул со стола, обошел его и опустился в свое кресло. «Правильно, — подумала Катя, как можно более незаметно запуская руку за пазуху, — вот сейчас я и узнаю, в каком ящике стола он держит пистолет... а также и то, кто из нас обладает лучшими рефлексами». Все утро она провела за довольно странным занятием, отрабатывая сложный навык быстрого извлечения из наплечной кобуры громоздкого «стечкина» с глушителем. Это действительно оказалось сложно, но Катя решила проблему, укрепив кобуру немного под углом и приучив свою руку делать более широкий и плавный, чем обычно, жест.

Щукин, сохраняя озабоченное выражение лица, полез правой рукой в верхний ящик стола. Катя сделала стремительный плавный рывок, непривычно длинный из-за глушителя, и направила пистолет на Щукина намного раньше, чем тот успел хотя бы попытаться вынуть из ящика свой. Впрочем, «направила» — это было не совсем то слово, потому что толстая труба глушителя замерла не более, чем в сантиметре от глаз Щукина.

Щукин досадливо поморщился и небрежно отвел ствол пистолета в сторону.

— Ну, перестань, наконец, дурачиться, — проворчал он. — Что ты себе, в конце концов, позволяешь? Я тебе не мальчик, черт возьми.

Он достал из ящика стола пачку «Кента», щелчком выбил из нее сигарету и закурил, иронически наблюдая за тем, как слегка смущенная Катя убирала пистолет в кобуру.

— Тяжелая артиллерия? — снисходительно улыбаясь, спросил он. — Ты прямо как настоящий гангстер. Откуда такая игрушка?

— Отобрала у вашего «нужного человека», — буркнула Катя. — И даже не просите — не отдам.

— Вооружаешься, как «зеленый берет», а ведешь себя, как институтка, — заметил Щукин. — Запомни раз и навсегда: если ты будешь со мной работать, то ни о чем просить тебя я не буду. Я буду приказывать, а ты будешь выполнять. Это ясно?

Катя молча кивнула, решив проглотить это — пока.

Громоздкий бульдозер, в кабине которого она сидела, как дрессированная мартышка, изображающая водителя для киносъемки, снова делал крутой поворот, и Кате не хотелось осложнять дело закатыванием скандалов по мелочам.

Щукин еще некоторое время смотрел на нее в упор, словно ожидая возражений, но в конце концов расслабился и вернулся к своей сигарете, сделав глубокую затяжку.

— Пистолет можешь оставить себе, — сказал он. — В конце концов, будет дураку наука. Теперь по делу. Ты права, клуб — просто «крыша» для настоящего бизнеса. Но, я подчеркиваю, для бизнеса, а не для банды, как ты, похоже, решила.

— Угу, — сказала Катя, — понятно.

Она осталась при своем мнении, но решила помалкивать: она сегодня уже и так наговорила много лишнего.

— Мы посредничаем в торговле между западными производителями и нашим потребителем, — продолжал Щукин. Теперь речь его лилась плавно, словно он выступал на пресс-конференции. — Само собой, не бесплатно. Тот уровень секретности и конспирации, который ты можешь здесь наблюдать, — а он, поверь, гораздо выше, чем это кажется на первый взгляд, — является вынужденной и, надеюсь, временной мерой. Одно время мы пытались работать легально, но в этом деле столько бюрократических рогаток, ненужных ограничений... И потом, знала бы ты, какие с нас драли налоги!..

— Вот, — не удержавшись, вставила Катя. — Это уже другое дело. А то хоть икону с вас пиши. А что за товар? Наркотики?

— Темень, — сказал Щукин. — Наркотики идут с востока на запад, а не наоборот. Лекарства.

— Наркосодержащие?

— Да что ты прицепилась к этой наркоте?! Ничего подобного. И вообще, не изображай из себя следователя — для этого у тебя кишка тонка.

— Гм, — сказала Катя.

— Вот тебе и «гм». Кстати, о следствии... Насчет машины... ну, той самой... забудь. Это была случайность, и это не имело к тебе ни малейшего отношения. Договорились?

— Гм, — повторила Катя. — Хорошо. Будем считать, что договорились.

— Мне не нравится твое «гм», — сказал Щукин, — но Бог с тобой. Так ты будешь с нами работать?

— Да я, по-моему, и так работаю, — старательно изображая удивление, сказала Катя.

— Актриса из тебя, как из веревки кочерга, — усмехнулся Щукин. — Это была не работа, а испытательный срок. Ну, что скажешь?

— А куда мне деваться? — на этот раз совершенно искренне сказала Катя. — Правда, это будет зависеть еще и от того, какая работа. Отстреливать налоговых инспекторов мне бы не хотелось.

— Думаю, что и не придется, — успокоил ее Щукин. — Будешь развозить товар по точкам. Работа довольно тонкая, поскольку потребитель, как правило, знает про нас столько же, сколько и милиция, то есть буквально ничего. Ну и конкуренты, конечно, и любители заграбастать чужие бабки... в общем, не соскучишься. Зато платить буду по-настоящему.

— А до сих пор было не по-настоящему?

— До сих пор ты получала половинную ставку, — ответил Щукин. — В связи с прохождением испытательного срока.

— Ого, — сказала Катя.

— Ага, — в тон ей подтвердил Щукин.

Когда Катя вышла из кабинета, навстречу ей попался веселый и одновременно, как всегда, сильно озабоченный Гоша, торопившийся в кабинет Щукина с ворохом каких-то шелестящих бумаг.

— Привет, лисичка! — весело крикнул он, увидев Катю.

— Здравствуй, Колобок, — ответила Катя.

Веселый Гоша исчез за дверью щукинского кабинета, а Катя осталась в коридоре со своими раздумьями и сомнениями. По правде говоря, в голове у нее была жуткая, совершенно непроворотная каша, и разбираться, что к чему в этом месиве, у нее в данный момент не было ни малейшего желания. Поэтому прежде чем вернуться домой, она отправилась в зоопарк и провела там два с половиной часа, наблюдая за плескавшимися в знаменитых прудах птицами.

Смотреть на сидевших за решеткой зверей ей сегодня почему-то не хотелось.

Глава 14

Мама привела мальчика в зоопарк. Мальчик увидел обезьян и говорит маме: «Смотри, сколько программистов!» Оказывается, они, как и папа мальчика — программист, естественно, небритые, волосатые и все время чешутся... Н-да.

Инженер-программист Павел Смирнов, безработный инженер-программист, кряхтя выбрался из кровати. Электронный будильник, стоявший ввиду отсутствия такой мелкобуржуазной роскоши, как прикроватная тумбочка, прямо на полу, показывал половину двенадцатого. Некоторое время Павел смотрел на светящийся циферблат, тупо моргая и пытаясь сообразить, день сейчас или ночь. Не придя к какому-либо определенному выводу, он отправился в туалет, шлепая по линолеуму босыми заплетающимися ногами, к подошвам которых неприятно прилипал мелкий мусор.

Даже не потрудившись закрыть за собой дверь, он встал над унитазом и долго мочился, приспустив мятые красные трусы и придерживаясь левой рукой за стену, чтобы не упасть. Он все еще чувствовал себя совершенно пьяным и испытывал желание избавиться от излишков алкоголя простейшим народным методом, а именно путем введения двух пальцев поглубже в горло. Он посмотрел на свои пальцы. Пальцы были грязные, с траурной каймой под ногтями и с полустершейся засохшей кровью на фалангах, и Павел решил не экспериментировать.

Вернувшись в комнату, он снова остановился перед кроватью, глядя на будильник. Без двадцати двенадцать. Так ночи или дня все-таки? Если это ночь, то надо ложиться досыпать, а если день, то, напротив, давно пора вставать. Да я и так стою, подумал он, почесывая дрожащими пальцами небритую щеку и переводя взгляд на окно. За окном было светло. «Белая ночь, — подумал Павел и поддернул сползавшие трусы. — Куда же это я заехал?»

— О черт, — простонал он, берясь обеими трясущимися руками за голову и стискивая ее изо всех сил, чтобы она, неровен час, не раскололась надвое. Похмелье было могучим, такого с ним не случалось уже давненько, если случалось вообще.

Павел сел на край кровати и прикрыл глаза. Сразу стало легче, к нему частично вернулась способность соображать, но зато мир за сомкнутыми веками немедленно косо поплыл куда-то в сторону. Похоже было на то, что Земля действительно вращалась, и вращение это вызывало у Павла массу неприятных ощущений.

Он снова открыл глаза и посмотрел в окно. За окном по-прежнему было светло, и Павел покачал головой, смиренно перетерпев вызванную этим движением вспышку головной боли. Белая ночь, это же надо такое измыслить! Само собой, это был день, половину которого он проспал из-за того, что накануне напился, как зонтик. Теперь весь день, конечно же, пропал. Что толку от его пробуждения, если он не в состоянии отличить день от ночи или хотя бы сообразить, что, будь сейчас ночь, электронный будильник показывал бы не одиннадцать, а двадцать три пятьдесят?

— Никакого толку, — вслух сообщил он захламленной комнате, поразившись надтреснутому жестяному тембру своего голоса. — Ни малейшего. Смотри, мама, сколько программистов... и все пьяные.

Он дотянулся до скомканных джинсов, валявшихся рядом с кроватью, и принялся натягивать их, издавая массу всевозможных страдальческих звуков, которые должны были показать равнодушному миру, как ему плохо. Организм криком кричал, умоляя его перестать валять дурака, забраться обратно под одеяло и не дергаться еще хотя бы пару часов, но он все равно натянул джинсы до конца и застегнул молнию — скорее из духа противоречия, чем с какой-либо определенной целью.

Дух противоречия, да... Он снова со скрежетом почесал заросшую трехдневной щетиной щеку. «Вот и сиди теперь в обнимку со своим духом. Может, он тебя накормит». — «Да ладно, — с раздражением оборвал он поселившегося внутри его черепной коробки зануду, — что ты разнылся? С голоду он помрет... бедный, несчастный. Компьютерщик моего класса — это вам не хухры-мухры... не дрейфь, не пропадем!»

«Да, — сказал зануда, — да? А какой день сегодня, ты не забыл?»

Павел замер с поднятыми руками и просунутой в распяленную на них выцветшую футболку головой. «А какой сегодня день? А какой был день тогда? Ах, да — среда... Ну да, среда, как же. Пятница сегодня, вот что. Ну, и что?»

«А то, — злорадно пропел зануда тоненьким противным голоском, — что сегодня в десять утра тебя ждали в той редакции... Тебя и еще троих таких же, как ты... программистов из зоопарка. У них там, изволите ли видеть, прием на работу на конкурсной основе. Им, знаешь ли, твоего слова недостаточно. Так что работка твоя тю-тю».

«Тю-тю, — согласился он, одергивая футболку, — что тю-тю, то тю-тю. Ну и хрен с ней в таком случае. Что я, другого места не найду?»

«Найдешь, дружок, найдешь, — успокоил его оппонент. — Программист — профессия дефицитная, так что рабочих мест навалом. А вот Иришка у тебя, насколько мне известно, одна».

Павел обмяк. «Сукин ты сын, — сказал он себе, — пропойца хренов... Раз в неделю эта сука разрешает тебе с дочерью повидаться, и что?»

Он посмотрел на часы. Побриться, конечно, уже не успеть, да и черт с ним, с бритьем. Умыться, зубы почистить, паклю эту на голове причесать... Завтрак, само собой, побоку, тем более, что все равно с души воротит... Возьму такси, благо деньги есть... вернее, были.

Похолодев, он сунул ладонь в задний карман джинсов и нащупал ком смятых бумажек. Нет, что-то, хвала всевышнему, после его вчерашнего загула уцелело. Спасибо этой, как ее... в общем, Жориной знакомой, подкинула деньжат. А что ноги не раздвинула, так это — разом больше, разом меньше...

Он выгреб деньги из кармана и на глаз прикинул, сколько осталось. Не густо, но на такси в оба конца набиралось и еще оставалось Иришке на мороженое. Н-да, папаша... В зоопарк ее, что ли, сводить? Посмотреть на программистов... Однако рассиживаться было некогда. Он встал, и его шатнуло так, что он едва удержался на ногах. «Да, брат, — подумал он, — так ты до Иришки не доедешь». Его обдало нехорошим холодком. Эта мысль была похожа на пророчество. Некоторое время он стоял, придерживаясь за спинку кровати и борясь с подступавшей к горлу тошнотой, а потом неуверенными шагами направился на кухню — было у него время или нет, но кофе выпить все же следовало, иначе он мог и впрямь никуда не доехать.

Пока на кухне закипала вода, он сходил в ванную и наскоро привел себя в порядок. Он даже успел побриться, чтобы не быть до такой уж степени похожим на программиста из того анекдота. Глаза так и остались красными, как у кролика, но с этим он действительно ничего не мог поделать.

Холодная вода немного взбодрила его — настолько, что он сумел приготовить себе растворимый кофе, ничего не просыпав и не уронив. Прихлебывая отдающий жженой резиной и горячий, как лава, напиток, он подумал, что напрасно даже в мыслях обозвал мать Иришки сукой. Она была милейшей молоденькой девчонкой, когда он ее встретил, и стала очень милой молодой женой всего через два месяца знакомства. Она действительно была очень мила — не семи пядей во лбу, конечно, но по-настоящему умные женщины всегда напоминали ему сложные холодильные установки, вдобавок помешанные на собственном совершенстве и полной независимости, помешанные настолько, что это заставляло задуматься, так ли уж они на самом деле умны. Его жена была не такой — она была создана для домашнего очага... в отличие от него. Он любил ее, он любил дочь, но больше всего на свете он любил компьютеры и связанную с ними бесконечную трепотню за полночь, когда голубоватое мерцание монитора с трудом пробивается сквозь густой табачный дым, а банда небритых очкариков, наливаясь пивом, сообща пытается взломать какую-нибудь хитрую программу. Это была жизнь, это был, черт побери, целый мир, но жена этого не понимала и была, надо признать, права. Он пытался объяснить, пытался даже приобщить ее к этой отраве, но она боялась компьютера, словно тот мог вдруг броситься на нее и укусить. Более того, она подозревала, что Павел изменяет ей — не с компьютером, а с другими женщинами. Это-то его и бесило — невозможность объясниться с самым близким, казалось бы, человеком, что-то доказать, словно они говорили на разных языках... Да так оно, наверное, и было.

В конце концов они развелись, промучившись вместе четыре года. Развелись, само собой, со скандалом — это только в импортных фильмах про красивую жизнь люди ухитряются расходиться, сохраняя прекрасные отношения и не хлеща на прощание друг друга по морде грязным бельем. Кроме того, не следует забывать о старшем поколении — и теща, и, само собой, свекровь немедленно прибежали и все время стояли рядом, ведрами подливая в костер бензин, как только им казалось, что пламя начинает затухать.

— А, — сказал Павел, обжегшись, — дерьмо!

Он швырнул чашку с недопитым кофе в раковину, полную грязной посуды, так и не поняв, что конкретно он имел в виду, говоря о дерьме, — кофе или свой развод, но зато уверенный, что непременно опоздает на встречу, если сейчас же не начнет шевелить задницей.

Он сунул ноги в кроссовки, сгреб с вешалки куртку и выскочил на лестницу, с грохотом захлопнув за собой дверь.

С низкого неба опять сеялся мелкий серый дождик, вездесущий, как проникающая радиация. Павел поежился, поднимая кожаный воротник куртки, и с неудовольствием подумал, что снова забыл зонтик. Зонт у него был хороший, японский, но вспоминал он о нем, только в очередной раз угодив под дождь.

А зоопарк-то накрылся, подумал он, окидывая взглядом сумеречный купол над головой, с которого в лицо ему сеялась холодная водяная пыль, имевшая привкус железа. Придется опять полдня торчать в кафе, а потом добираться домой на перекладных — через полгорода, леший его забери. А дома, между прочим, в смысле жратвы — хоть шаром покати. «Да уж, — привычно сказал он себе, — отец семейства, кормилец и так далее из меня еще тот...»

Из-за угла вывернулся старенький «Форд» со светящимся в углу лобового стекла зеленым огоньком, и Павел бросился ему наперерез. «Форд» послушно вильнул, прижимаясь к тротуару и зажигая тормозные огни, и тогда Павел с неудовольствием заметил, что на заднем сиденье уже сидят двое пассажиров. Вероятность того, что им окажется по дороге, была ничтожно мала, но Павел все же шагнул с края тротуара навстречу приближавшейся машине — отчасти автоматически, в силу обусловленной мощным похмельем заторможенности реакций, отчасти движимый надеждой, что ему все-таки повезет.

Водитель приоткрыл дверцу, вопросительно глядя на Павла.

— До «Праги» подбросите? — спросил Павел.

— Вообще-то, не по дороге, — с сомнением ответил водитель — мелкий мужичонка с обезьяньими чертами лица, которые не могли скрыть жидкая, плохо произрастающая на бесплодной почве его физиономии бороденка и неровно подстриженные усы той разновидности, которую жена Павла в минуты хорошего настроения называла «усенышами». Он оглянулся на заднее сиденье, где в привольных позах раскинулись его пассажиры — два плечистых парня в мягких кожаных куртках. На голове у одного из них сидела широкополая черная шляпа с ожерельем из явно поддельных клыков какого-то животного, обвивавшим тулью. На его круглой башке с румяными щеками и поросячьими глазками этот вызывающий головной убор выглядел комично, как взобравшаяся на забор корова.

— Не, мужик, так не покатит, — лениво заявил этот ковбой. — Торопимся мы, понимаешь?

— Ребята, а может, подбросите? — спросил Павел, почти ненавидя себя за тот заискивающий тон, которым он говорил с этими «хозяевами жизни». Тем не менее выбора у него не было — до стоянки такси пришлось бы пешкодралить три квартала, и тогда он опоздал бы наверняка... Черт, он и так опаздывал. — Дочка ждет, времени в обрез...

— Не, — повторил «ковбой», поправляя свою дурацкую шляпу. — Нас тоже дочки ждут, извини, братан. Поехали, шеф.

— Да погоди ты, Леший, — сказал второй пассажир, отличавшийся от «ковбоя» разве что отсутствием шляпы да немного более, как показалось Павлу, осмысленным выражением лица. — Ну, чего ты говнишься? Подождут твои шмары, куда они денутся. Садись, земляк, — обратился он к Павлу, — подкинем. Какие могут быть вопросы? Сегодня мы тебя, завтра — ты нас...

Тот, кого он назвал Лешим, хрюкнул, словно его приятель сказал что-то жутко смешное, но возражать не стал. Павел нырнул на переднее сиденье, пока они не передумали, и похожий на бородатую макаку водитель тронул машину с места. Старенький «Форд» отъехал от тротуара и, разбрызгивая скопившиеся в выбоинах дорожного покрытия лужи, покатился по улице.

— Спасибо, — сказал Павел через плечо, поудобнее устраиваясь на сиденье. — Выручили.

— Из «спасибо» шубу не сошьешь, — буркнул «ковбой», глядя в окно.

— Да заглохни ты, — оборвал его второй. — К дочке, значит? — обратился он к Павлу.

Тот кивнул.

— А где дочка-то? — не отставал от него любопытный пассажир.

— С матерью живет, — неохотно ответил Павел. Исповедоваться перед этой несимпатичной парочкой ему не хотелось, но сочинять что-то не было сил, а просто промолчать было бы невежливо, особенно после того, как его согласились подбросить.

— А ты, значит, вроде как на свиданку, — заключил его собеседник, очевидно, удовлетворенный тем, что разобрался в сложной житейской ситуации. — Ждет, небось, дочка-то?

— Ждет, — лаконично ответил Павел.

«Ковбой» вдруг длинно и как-то тоскливо вздохнул, словно все это надоело ему до смерти, поглубже надвинул свою шляпу, взявшись для этого за поля обеими руками, и сказал, по-прежнему глядя в окно:

— Дочка ждет, а папа хакер.

Павел вздрогнул. Тон у Лешего был нехороший, но на тон было плевать. Павел не мог поверить своим ушам. Он сказал «хакер»? Или послышалось?

— Да ну? — ненатурально удивился любопытный приятель Лешего. — Так ведь хакерство вроде бы противозаконно? Как же так, а? — повернулся он к Павлу. — Как же так, братан? Ты что же, в чужие компьютеры залезаешь? И к гаишникам можешь? Это ж бандитизм! А, земляк?

Павел почувствовал, как в мозг, вытесняя остатки алкогольного тумана, холодной брызжущей струей ворвалась паника. Что это? Неужели ментам удалось его вычислить? Неужели...

Он посмотрел на дорогу и понял, что понятия не имеет, куда его везут. Вместо того, чтобы направляться к центру, машина, кружа и петляя, забиралась все глубже в путаницу глухих окраинных улочек. Вокруг мелькали совершенно незнакомые постройки, какие-то Богом забытые ремонтные мастерские, бетонные заборы, заброшенные новостройки за полуобвалившимися дощатыми оградами...

— Куда мы едем? — спросил он, стараясь говорить твердо.

— По делам, — ответил разговорчивый. — Имей совесть, братан. Мы первые сели, нам первым и вылезать. Успеешь ты на свою свиданку. Шеф у нас — профессионал, правда, шеф?

Водитель неопределенно дернул плечом и растянул большой, словно резиновый, рот в некоем подобии усмешки, сверкнув стальными коронками.

— Останови-ка, — потребовал у него Павел. — Я передумал.

— Да погоди, чудила, — миролюбиво сказал разговорчивый. — Куда ты пойдешь? На улице дождь, а тут даже автобусы не ходят. И потом, ты нам еще не рассказал, как дошел до жизни такой, что по чужим секретам шаришь.

Машина продолжала катиться, даже не притормозив. Жилые кварталы кончились, и теперь справа тянулся казавшийся бесконечным мокрый кирпичный забор, еще сохранявший на своей выщербленной поверхности следы побелки, а слева мок под продолжавшим усиливаться дождем громадный, поросший чахлыми сорняками глинистый пустырь. Дорога здесь напоминала трассу гигантского слалома, петлявшую между огромными, до краев заполненными грязной водой выбоинами, края которых ощетинились острыми зубцами обломанного асфальта, и водителю пришлось-таки сбросить скорость, чтобы машина не превратилась в груду не поддающегося восстановлению хлама. Павел вдруг с предельной, не оставлявшей места для сомнений ясностью понял, что сейчас произойдет. Он не думал о том, каким образом эти люди вышли на него — на раздумья не оставалось времени. Нужно было действовать, но он все еще медлил, уже зная правду, но все еще не будучи в состоянии принять ее такой, какой она была, как и всякий нормальный человек на его месте — человек, грубым рывком втянутый в огромную электрическую мясорубку только потому, что край его одежды оказался слишком близко от вращающегося с бешеной скоростью архимедова винта.

Огромным усилием воли сбросив с себя оцепенение, в котором было даже некое не вполне объяснимое очарование — очарование смерти, понял он со все той же холодной, пугающей ясностью, — Павел рванул на себя пластмассовую ручку дверцы, толкнул дверцу плечом и бросил непослушное тело навстречу несущейся в нескольких сантиметрах от его ног, размытой скоростью грязной поверхности дороги. Он прыгнул не сразу — при взгляде на эту размытую полосу скорость казалась близкой к сверхзвуковой, и этой микроскопической задержки с лихвой хватило его разговорчивому попутчику на то, чтобы выхватить из кармана тусклый обшарпанный наган и нажать на спусковой крючок.

Павел упал на дорогу и покатился, обдирая колени и локти, уже зная, что у него пробито легкое, но все еще надеясь встать и попытаться скрыться. Водитель «Форда» резко ударил по тормозам, и машина стала, как вкопанная, тяжело клюнув носом, метрах в четырех от пытавшегося подняться на четвереньки Павла. Обе задние дверцы распахнулись, и Павел услышал, как убийцы бегут к нему прямо по лужам. Перед глазами у него качался и прыгал в такт его безнадежным попыткам подняться мокрый, испятнанный лепешками рыжей глины асфальт, и ему вдруг стало ужасно обидно при мысли, что вот этот кусок грязной дороги будет последним, что он увидит в жизни.

Пуля ударила его в бок, как кованый сапог, опрокинув на спину. Теперь он видел низкое серое небо, с которого расширяющейся книзу воронкой продолжал падать холодный дождь. Он поймал пересохшими губами несколько капель, а потом в поле его зрения возникли лицо разговорчивого и его рука, сжимавшая наган. Казавшийся огромным, как автомобильная шина, пустой глаз револьверного дула уставился на него сверху вниз.

— Куда ж ты побежал, братуха? — немного запыхавшимся голосом сказал разговорчивый, и в ту же секунду черная пустота заполнилась грохочущим пламенем.

Остроносая револьверная пуля ударила Павла Смирнова точно в середину лба, мгновенно излечив его от похмелья.

— Готов? — спросил от машины Леший.

— Готовее не бывает, — ответил разговорчивый, пряча наган в просторный карман своей мягкой кожаной куртки.

Они уселись в машину, и старый «Форд-гранада», осторожно объезжая рытвины, поехал прочь от этого гиблого места, оставив тело хакера Паши мокнуть под дождем.

На стоянке возле большого универсама они бросили угнанный два часа назад «Форд» и разошлись в разные стороны. Уходя, водитель по привычке выключил зажигание, и зеленый огонек под лобовым стеклом машины погас.

Виктор Николаевич старался не смотреть в зеркало — зрелище, которое он там видел, вызывало у него приступы бессильной злобы и крайне неприятные воспоминания о дважды пережитом унижении. Но бриться, не глядя в зеркало, было трудновато, а он терпеть не мог ходить небритым, даже больше, пожалуй, чем получать по морде. Поэтому смотреть в зеркало все же приходилось. Он старался сосредоточить взгляд на своем подбородке, покрытом мыльной пеной, но это все равно назойливо лезло в глаза.

Два шва на верхней губе. Один на нижней. Треснувшее стекло очков, как у очкарика, которому в школе нет прохода от хулиганов. И, конечно, выбитые зубы — два зуба, если быть точным. Прямо по центру. Красота! Если держать рот закрытым, то этого не видно, но языку не запретишь все время нащупывать острые, постоянно ноющие пеньки. Врач сказал, что не сможет заняться его зубами, пока не снимут швы.

Просто чудесно. Это было, черт возьми, просто восхитительно!

«Убью, — подумал он, автоматически двигая бритвой. — Изнасилую и убью. Можно, конечно, и наоборот, но тогда она не сможет кричать. А я хочу, чтобы она кричала. Я хочу, чтобы она визжала, как свинья, и сопротивлялась. Эта сука. Дешевка. Мразь, просто фригидная мразь».

Он поморщился от унизительного воспоминания: во время их последней встречи визжать пришлось не ей, а ему. Не удержался. Это было так неожиданно и так зверски, нестерпимо больно! Рацией.

Портативной рацией, а потом еще чем-то — кажется, графином.

И пистолет. Хороший пистолет. Слава Богу, что не табельный.

На работе снова пришлось врать... Опять врать. Он столько врал в последнее время, что начал бояться запутаться. Сказал, что угодил в аварию. Поверили? Да черт их знает, может, и поверили. Так или иначе, с походами в этот кабак пора завязывать, это становится опасным.

Он настороженно прислушался к тому, как гремит на кухне сковородками жена. Процесс приготовления пищи у нее всегда сопровождался диким грохотом, словно на кухне разгорался очередной региональный конфликт и стороны уже перешли от оскорблений в печати и по радио к артиллерийской подготовке. Это, насколько понимал Виктор Николаевич, служило своего рода выражением протеста против «домашнего рабства». Супруга Виктора Николаевича, однажды вычитав это выражение в одном из своих идиотских романов, приняла его на вооружение и теперь к месту и не к месту размахивала им, как боевым знаменем. Она могла бы и не готовить пищу. Все равно то, что выходило из ее рук, по вкусу напоминало вареное дерьмо, и есть это было можно разве что во избежание скандала, но ежедневное громыхание кастрюлями было частью того самого «домашнего рабства», против которого она протестовала, и перестать заниматься этим означало бы потерю позиций в необъявленной войне. Это была какая-то форма мазохизма — настолько сложная, что Виктор Николаевич давно махнул на нее рукой. Слава Богу, что ее чувство долга не распространялось на постель — заниматься с ней любовью было все равно, что пытаться разжечь надувную куклу или тыкать своей штуковиной в кастрюлю с подошедшим тестом.

Виктор Николаевич осторожно открыл шкафчик под раковиной, продолжая гадать, как его угораздило жениться на этом создании, и пошарил за трубой, нащупывая заткнутое пластмассовой пробкой горлышко бутылки. Это тоже было частью ритуала — дражайшая Наркисса Даниловна была впридачу ко всему остальному воинствующей абстиненткой, и ей ничего не стоило вылить в раковину подаренную мужу на день рождения сослуживцами бутылку «Камю». Он тогда не дал ей по морде только потому, что это послужило бы очередным камнем в ее персональной Стене Плача, которая и так уже поднялась до самого неба.

«Наркисса Даниловна, Господи Боже мой, — думал он, осторожно, стараясь не звякнуть о трубу, выуживая бутылку. — Ну и имечко! Чем же, интересно, думал дражайший тестюшка, так обзывая родную дочь?»

Он нацелился по привычке вынуть пробку зубами, но вовремя вспомнил, что зубов у него теперь нет, и воспользовался маникюрными ножницами жены. Водка обожгла горло, собравшись в пустом желудке ощутимым плотным комом, горячим, как миниатюрное солнце. Твари, подумал Виктор Николаевич. Ну почему все бабы такие твари? Откуда столь разительный контраст? Теплые, мягкие, красивые тела, внутри которых все либо сгнило, либо заморожено. А если разморозить, то обнаруживается то же самое — гнилье, вонь, плесень...

Он уже собирался вернуть бутылку в тайник, но передумал и отхлебнул из горлышка еще раз, уже более основательно. Вот так. Теперь можно жить дальше. Теперь можно думать и решать.

Он сполоснул рот одеколоном, совсем забыв о рассеченных губах, и едва не заорал в голос — это оказалось больнее, чем удар тяжелой портативной рацией по зубам. Некоторое время он стоял с побагровевшим от сдерживаемого вопля лицом, и в мозгу его сумасшедшим кровавым калейдоскопом мелькали образы того, что он сделает с этой девчонкой, когда доберется до нее. Он смутно ощущал эрекцию... Ну да, а почему бы и нет? Его приятелю тоже найдется дело... немного позже, когда они окажутся наедине.

Виктор Николаевич вышел из ванной, благоухая одеколоном, словно только что побывал в руках у ученика парикмахера, и был немедленно уличен в употреблении спиртных напитков. Более того, ему инкриминировали принятие одеколона внутрь, словно он был последним подзаборным алкашом. «Хотя, — подумал он, — было бы любопытно взглянуть на алкаша, который по бедности своей хлещет туалетную воду от Кристиана Диора». На стол перед ним брякнули тарелку с неаппетитной массой, полученной путем сложных манипуляций с высококачественными продуктами, и, пока он вяло ковырялся вилкой в этом дерьме, прочли раздражающе-длинную лекцию о разрушительном влиянии алкоголя на здоровье и психику, а через них — и на семью.

«Какая семья? — хотел заорать Виктор Николаевич. Заорать, вскочить и швырнуть вилку с такой силой, чтобы тарелка разлетелась на куски. — Какая, на хрен, семья?! Где ты ее видишь, семью?!»

Вместо этого он аккуратно положил вилку на стол и отодвинул тарелку, вежливо поблагодарив и сославшись на боль в сломанных зубах. Лекция немедленно возобновилась. Теперь это было леденящее кровь повествование о том, что будет с ним, если он в ближайшее время не изменит образ жизни. Наркисса Даниловна работала преподавателем в университете и могла говорить часами, ни разу не запнувшись, одинаково ровным тоном, доводя его до исступления и получая от этого несомненное, хотя и отлично скрываемое удовольствие.

— Послушай, — не сдержался наконец Виктор Николаевич, — почему бы тебе не поберечь запал для твоих студентов?

Наркисса Даниловна прервала свою тираду на полуслове и уставилась на него через плечо удивленными глазами со слипшимися от туши ресницами. Ее выщипанные в ниточку брови приподнялись изогнутыми арочками, собрав кожу на лбу в мелкие складочки.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. Она прекрасно знала, что он имеет в виду, и он знал, что она знает, и в другое время обязательно промолчал бы, просто чтобы не затевать свару и побыстрее покончить с этой пыткой, выйдя из дома, но сегодня у него не было настроения молча выслушивать бред, который он и без того знал наизусть.

— Я имею в виду, — сказал он, изо всех сил стараясь не шепелявить, — что было бы просто чудесно, если бы ты заткнула свою пасть.

Он испытал огромное облегчение, сказав наконец то, чего не решался сказать уже добрых десять лет. «Десять лет, — думал он, глядя на ее внезапно сделавшуюся очень прямой спину, — десять лет, Боже ты мой! Прямо как в том анекдоте: если бы сразу убил, теперь уже освободился бы...» Беда была в том, что все эти десять лет существовало что-то такое, что помогало этой сушеной вобле держать его на привязи. Сначала это был тесть — генерал КГБ Данила (именно Данила, черт бы его побрал, а ни в коем случае не Даниил!) Константинович Трошин с его связями, протекциями и прочим дерьмом, в один прекрасный день превратившимся из некоего морального капитала, на который Виктор Николаевич, чего греха таить, рассчитывал в своем продвижении по службе, вот именно в кучу кровавого дерьма, и только ленивый не тыкал Данилу Константиновича мордой в это дерьмо. Комитет устоял, но толпе было, конечно же, маловато расправы над памятником, и генерал Трошин был одним из тех немногих, кого могучая организация отдала на растерзание одуревшей от вседозволенности шайке демократов — все равно толку от него было, как от козла молока.

Когда возможности косвенного шантажа подобным образом исчерпались, Наркисса Даниловна не сдалась и перешла к шантажу прямому. Ей ничего не стоило позвонить к нему на работу и спросить у шефа, считает ли тот нормальным и допустимым наличие у себя в отделе офицера-алкоголика, ни во что не ставящего семью как ячейку общества. Черт возьми, она делала это трижды! И каждый раз он имел долгий и неприятный разговор с шефом... Кроме того, хоть старый сморчок, ее папаша, и влачил вполне жалкое существование всеми забытого пенсионера, но связи у него остались, и, не будучи в состоянии продвинуть зятя, он мог его вполне успешно придерживать, что и делал неоднократно с маразматическим злорадством.

И теперь, сверля взглядом заледеневший затылок супруги, Виктор Николаевич отлично представлял себе, чем может закончиться его выходка. Такого он не позволял себе никогда, и теперь она могла забыть об инстинкте самосохранения и заложить его — заложить по-настоящему. Он не был настолько глуп, чтобы посвящать ее в подробности своих взаимоотношений с Головой, но и она, следовало отдать ей должное, никогда не была полной идиоткой и наверняка о многом догадывалась. Тем не менее, невзначай перейдя свой персональный Рубикон, Виктор Николаевич внезапно испытал пьянящее чувство освобождения, словно школьник, который, придя в школу с невыученными уроками, обнаружил, что все его учителя заболели, а то и скончались. Больше не надо было прятаться, и он вдруг почувствовал небывалый прилив энергии: теперь он мог со всем справиться сам... Пожалуй, даже и с той девчонкой, которая ухитрилась дважды подряд выбить из него дерьмо.

— И вот еще что, — сказал он, по-прежнему глядя в спину жены. Он опять забыл про свою чертову щербатость, и получилось у него нечто вроде «восьисесто», но это были уже сущие мелочи: выбитые зубы — это не выбитые мозги, с этим можно жить. — Вот еще что, — повторил он, старательно артикулируя звуки. — Не пытайся больше испортить мне жизнь, это плохо кончится.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что поднимешь на меня руку? — с великолепным презрением спросила Наркисса Даниловна, всем корпусом разворачиваясь к мужу. Это был величественный, отлично отрепетированный поворот — так разворачивается орудийная башня береговой батареи, готовясь мощным залпом смести супостата с лица земли. Но залпа не получилось. Вместо залпа вышел пшик, потому что в глазах жены Виктор Николаевич даже через свои поврежденные очки разглядел неуверенность.

— Руку? — переспросил он с нехорошей улыбкой. — Руку? Не смеши меня, зайка. Времена, когда я мог бы ограничиться этим, давно прошли. Я тебя просто пристрелю и закопаю в лесу под елкой. Надеюсь, ты понимаешь, что я не шучу. Ты надоела мне смертельно, я терплю уже тысячу лет, и, если ты дашь мне повод, я сделаю это с удовольствием.

Теперь он отчетливо видел страх, поселившийся в густо подведенных глазах супруги. Холеное сучье лицо вытянулось и побледнело, и — о, счастье! — она молчала. Впервые за десять лет ей нечего было сказать. Ее личное хранилище гладких, как обточенные морем камни, заготовленных на все случаи жизни фраз внезапно опустело. На береговой батарее кончились снаряды — канониры тайком разбегались кто куда, а доведенные до отчаянья офицеры пускали себе пулю в лоб и подрывали орудия, чтобы те не достались врагу. Виктор Николаевич по роду своей деятельности не раз бывал в острых ситуациях, но никогда в жизни не переживал такого триумфа, как сейчас. Он даже вообразить себе не мог, насколько, оказывается, просто было заставить ее замолчать. Впрочем, вполне возможно, что для этого вначале нужно было в достаточной мере внутренне созреть. Может быть, вовсе не его слова напугали ее, а заключенная в них правдивая интонация или холодный блеск его глаз, вдруг сделавшихся похожими на мертвые серые камешки, вкрапленные в меловой откос лица. Так или иначе, это была победа, и он начал верить, что, возможно, еще увидит небо в алмазах.

— И научись, наконец, готовить, — с отвращением сказал он, вставая из-за стола и с грохотом отодвигая табурет. — От твоей стряпни тараканы дохнут.

Спускаясь в лифте, он подумал, что теперь, пожалуй, ему и вправду придется организовать для жены несчастный случай. Сейчас она напугана, но страх постепенно пройдет, и она попытается как-нибудь достать его. Он ничуть не обманывался по поводу своей дражайшей половины: проблема, которую он создал своей мальчишеской выходкой, была очень серьезной, но, в конце концов, решение подобных проблем было частью его профессии — не самой важной, но, пожалуй, самой любимой. Планировать чужую жизнь, из-за кулис руководить ею так, чтобы каждый следующий шаг приближал жертву к тщательно отрежиссированной развязке, — это было наивысшее наслаждение. Это была власть.

Осторожно вставив сигарету в рассеченные губы, он вышел из подъезда и сел в свою темно-вишневую «восьмерку». Мысли его были заняты одновременным решением двух сходных задач: как, не привлекая к себе внимания, организовать гибель любимой супруги и как рассчитаться с этой соплячкой из «Омикрона». Кое-какие наметки уже начали появляться, но все это еще следовало как следует обдумать и тщательнейшим образом спланировать.

Этим сентябрьским утром майор ФСБ Гаврилин отправлялся на службу в приподнятом настроении.

Глава 15

Полковник закурил и предложил сигарету сидевшему на заднем сиденье со следящим устройством на коленях капитану. Капитан отказался простым отрицательным движением тяжелого подбородка — он забыл обо всем, впившись взглядом в миниатюрный дисплей, расчерченный условной сеткой улиц, по которому, непрерывно мигая, короткими толчками двигалась красная точка.

— Пошла? — спросил полковник, борясь с желанием перегнуться через спинку сиденья и, вытянув шею, взглянуть на экран. Все эти мудреные электронные штуковины до сих пор вызывали у него смутные подозрения: полковник чувствовал себя деревенским простаком, которого водит за нос компьютерная цыганка.

— Пошла, — слегка сдавленным голосом сказал капитан, и полковник с неудовольствием подумал, что парень сильно нервничает. Это потянуло за собой привычную цепочку невеселых мыслей: настоящие профессионалы вымирали, как мамонты, а на смену им приходили, в лучшем случае, такие, как этот... с нервами. В худшем случае это были просто дураки.

Полковник резко оборвал себя: нет более верного признака подкрадывающейся старости, чем брюзжание в адрес молодежи. В его возрасте ты тоже был с нервами и обожал бегать и стрелять, напомнил он себе. Этот, если верить его послужному списку, уже успел настреляться вдоволь, на десять лет вперед, и при этом, кажется, далеко не глуп. «Интересно, — подумал полковник, — что получится из этой его затеи? Хорошо бы, чтобы что-нибудь получилось... Ход, конечно, нетрадиционный, вроде как почесать подбородок левой рукой через правое ухо, но, — напомнил он себе, — традиционные ходы мы испробовали, кажется, все».

— Поехали, — сказал капитан, — а то потеряем.

Водитель вопросительно посмотрел на полковника, и тот кивнул. Черная «Волга» с антенной радиотелефона на крыше тронулась с места и двинулась вперед. Водитель тоже нервничал, поскольку вести машину, руководствуясь поступавшими с заднего сиденья не вполне внятными распоряжениями, было трудновато, и полковник с покорным вздохом подумал, что все мы живем в нервное время: капитан нервничал, водитель нервничал, и только он, полковник Соболевский, должен был являть собой образец спокойствия и долготерпения, поскольку за все отвечал.

Потом им пришлось снова остановиться, и некоторое время они стояли на месте — минут пятнадцать, никак не меньше. Полковник успел во всех подробностях изучить хитрый орнамент витой чугунной решетки, отделявшей парк от оживленной улицы. За все это время его изыски в области изящных искусств были прерваны только один раз: лейтенант в блестящей от дождя черной кожанке и белой портупее коршуном упал на их машину, казалось, прямо из низких туч, и сообщил, что они стоят в неположенном месте. Полковник без лишних разговоров пугнул его своим удостоверением, и черно-серо-белый коршун, разочарованно пощелкав клювом, улетел искать другую добычу — не такую зубастую. Полковник с трудом удержался от ядовитых комментариев по этому поводу — в конце концов, лейтенант был не виноват в том, что полковник Соболевский тоже начинал нервничать.

— Ну, что у вас там? — спросил он у капитана, стараясь придать голосу безразлично-начальственные нотки.

— Стоит, — столь же бесстрастно отрапортовал капитан. — Да вы не волнуйтесь, товарищ полковник. Это они наверняка товар перегружают.

— Товар... — недовольно проворчал полковник. — Может, они там любовь крутят, почем я знаю?

Он заметил, как при этих его словах лицо капитана едва заметно дернулось, словно тот получил короткий удар слабым электрическим током, и помрачнел. "Дрянь дело, — подумал полковник. — Похоже на то, что его собственная затея нравится парню меньше с каждой минутой. Все верно. Выдвигать остроумные идеи, сидя за столом, легко. Оттуда, из удобного кресла, люди кажутся просто картонными фигурками, в беспорядке разбросанными по поверхности стола: вот дама, вот монах, это бравый генерал, а вон тот, потертый и засаленный, — это у нас будет разбойник... маньяк и садист, и вообще сволочь. С этими персонажами можно сочинять любую сказку, а потом останется только сказать волшебное слово и дунуть... в телефонную трубку, если твое волшебное слово из-за неполадок на линии не дошло до подземных духов с первого раза... но так или иначе, оно дойдет, и духи налягут на ржавые рычаги, скрытые пружины мироздания будут приведены в действие, и твои картонные солдатики побегут в атаку, а засаленный разбойник начнет рвать на даме кружевное платье — все в полном соответствии с разработанным тобой сценарием. А потом они начнут увлекаться, заживут собственной жизнью, и вот уже дама, от которой ты отвернулся только на секунду — взять сигарету, к примеру, — лежит в кустах изнасилованная и убитая, разбойник, которого ты надеялся поймать с помощью дамы, сам поймал кайф и задал стрекача, а твои солдаты во главе с генералом валяются по всему столу с выпущенными кишками и размозженными головами. Монах, само собой, врет всем подряд, и в первую очередь тебе, разбойник хихикает, сидя в кустах, и никакие слова в мире неспособны убедить тебя в том, что это была всего-навсего сказка, сочиненная тобой в минуту короткого помрачения рассудка, потому что кровь на столе — настоящая... И хуже всего бывает как раз тогда, когда, сочиняя свою сказочку, ты включил в список действующих лиц кого-нибудь из своих старых добрых друзей... особенно на роль дамы.

Хватит нести эту сказочную чушь, — резко оборвал себя полковник. — Тоже мне, Ганс Христиан Соболевский. Крибле, крабле. У парня просто не было выхода... У всех у нас не было другого выхода, и единственное, чем я могу его утешить, это всего-навсего голословное обещание сделать вид, что никакой дамы на самом деле не было, а была только отличная оперативно-розыскная работа сотрудников отдела во главе, ясное дело, с полковником Соболевским. Однако, что же они там так долго возятся?"

Он недовольно шевельнулся, открывая рот, но капитан опередил его.

— Все, — сказал он тихо, но, как показалось полковнику, отчаянно, — понеслась. Заводи, Костя. Понеслась, товарищ полковник. Сажайте на хвост наших ребят. Только осторожненько, пусть не высовываются, а то костей не соберут.

— Чего? — с веселым удивлением спросил полковник, оборачиваясь. — Ты сам понял, что сейчас сказал?

Капитан только мрачно улыбнулся, давая понять, что находится в здравом уме и твердой памяти.

— Мое дело — предупредить, — сказал он. — Да заводи же, Костя!

Шофер со стуком закрыл рот и включил зажигание. Полковник взял трубку радиотелефона и отдал короткую команду.

— И поаккуратнее, — добавил он, покосившись на капитана. — Человек этот опасный, но мне он нужен, что называется, в идеальном состоянии — без синяков и вмятин. И, главное, без дырок.

Капитан снова ухмыльнулся, и веселья в этом оскале не было ни на грош.

— Ну-ка, возьми себя в руки, — тихо сказал полковник, обернувшись к нему. — Давай без истерик.

— Есть без истерик, — сказал капитан и вдруг вытянул перед собой здоровенную ручищу, указывая на что-то впереди. — Вон он. Серый «скорп», видишь, Костя?

— Ага, — сказал водитель.

— Давай за ним, — скомандовал полковник. — Только аккуратно, без сирены и прочих штучек, которые ты откалываешь, когда возишь левых пассажиров.

— Обижаете, Андрей Андреевич, — протянул Костя, врубая первую передачу. — И было-то всего один раз, так вы теперь до смерти не забудете.

— Так уж и один? — недоверчиво переспросил полковник, напряженно следя за мелькавшей впереди забрызганной грязью кормой серого «Форда».

— Век воли не видать, — сказал Костя, вписываясь в транспортный поток. — Вот вам крест на пузе.

— Тьфу на тебя, — сказал Соболевский. — И почему я должен терпеть этого урку?

«Урка» промолчал, но уголки его губастого рта неудержимо расползались в стороны от приятных воспоминаний, превращая лицо в мученическую гримасу из последних сил сдерживаемого смеха. На драматизм переживаемого момента ему было наплевать — водителем он был отменным, машину содержал в идеальном состоянии, так что если что-то вдруг пошло бы наперекосяк, то это наверняка случилось бы не по его вине. Конечно, на трассе «Волга» «Форду» не соперник, но здесь, в городе, Костя ничуть не сомневался в своей способности висеть на хвосте у «объекта», пока не кончится бензин, и потому нервная атмосфера, царившая в машине, оставляла его вполне равнодушным.

— Машина точно та? — спросил полковник у капитана, закуривая новую сигарету.

Бледный нехорошей бледностью капитан молча развернул к нему дисплей следящего устройства, на котором мигала красная точка.

— Что ты мне показываешь эту хреновину? — отмахнулся полковник. — Машина та или не та?

— Та, — сказал капитан. — Серый «Скорпио», и номер совпадает.

— А груз? — не унимался полковник. Ему не хотелось мучить капитана, но упустить свой единственный шанс поквитаться с этой сволочью из «Омикрона» ему хотелось еще меньше.

— Я сам сидел на прослушке, — терпеливо сказал капитан. — Отправка груза была назначена на сегодня, как раз на это время.

— Может, это какой-нибудь другой груз? — спросил Соболевский. — Или они так прямо и говорили: будем, мол, отправлять лекарства? Ну ладно, ладно, не обращай внимания. Это у меня нервное.

— Вы, наверное, в детстве крылышки мухам обрывали, — проворчал капитан.

Костя прыснул, а полковник возмущенно засопел.

— Ну, мать вашу, — сказал он, качая головой. — Совсем распустились. Не отдел, а долбаный театр миниатюр.

«Погодите, мерзавцы, вот закончим операцию, я вам покажу, кому и что я обрывал в детстве», — пригрозил он мысленно молодым пересмешникам и вслух сказал:

— Не пора ли переходить к делу? Насколько я могу судить, мы движемся прямиком к выезду из города.

— Это точно, — согласился Костя, которого никто ни о чем не спрашивал. — Если выйдет на трассу — только мы его и видели.

— Упустишь — голову оторву, — пообещал полковник. — До пенсии будешь на говновозке работать.

Костя промолчал, не став уточнять, на чем же, в таком случае, он работает сейчас: расположение начальства — вещь растяжимая, но не до бесконечности. Он молча прибавил скорость и все так же молча проскочил перекресток на только что вспыхнувший красный свет, делая свои намерения очевидными для водителя серого «Форда», если, конечно, тот не был совершеннейшим валенком и был в достаточной степени нечист на руку, чтобы ожидать слежки.

Водитель «Скорпио» валенком не был и моментально заметил повисшую у него на хвосте черную «Волгу». Капитан оглянулся назад и увидел, что две машины с оперативниками, ныряя в транспортном потоке, как черные дельфины, следуют за ними по пятам. Полковник Соболевский поднял трубку радиотелефона.

— Берем, — сказал он в трубку. — Только осторожно.

«Скорпио» рванул вперед так, словно под днищем у него были установлены реактивные ускорители. Костя тихо выматерился, врубил сирену и понесся следом, бешено вращая руль и подавшись всем телом вперед, словно ему приходилось преодолевать сильный встречный ветер. Полковник невольно залюбовался им — сейчас Костя был красив той особой красотой, которая присуща только настоящим профессионалам в моменты наивысшего напряжения. Полковник не боялся аварии, хотя сейчас вышибить из него дух было гораздо легче, чем, скажем, двадцать или даже десять лет назад — возраст понемногу брал свое, кости становились хрупкими, мышцы одрябли. Авария была исключена, пока за рулем сидел Костя. Капитан же вовсе не думал о подобной чепухе, целиком поглощенный погоней. Высокий подголовник мешал ему рассмотреть сидевшего за рулем «Форда» человека, но он и без того знал, кто это — старый знакомый, извлеченный силой его воображения почти с того света.

«А ты дерьмо, приятель, — в который уже раз сказал он себе. — Человек тебе жизнь спас, а ты... А я делаю свое дело, — подумал он. — Невозможно выгребать дерьмо и при этом не испачкаться... Во всяком случае, у нас, на одной шестой части суши, дела до сих пор обстоят именно так. Если бы я мог сделать это как-то иначе, я бы именно так и поступил. Поэтому, товарищ совесть, вам лучше помолчать... Слишком много вы о себе думаете, вот что. Не надо путаться под ногами у людей, которые заняты делом, — это послужит самой надежной гарантией того, что вам не оттопчут хвост».

Совесть проглотила это и заткнулась — по крайней мере, на некоторое время. Капитан был ей благодарен за это — в конце концов, сейчас действительно было не до нее. Он повел широкими плечами, разминая затекшие от долгого сидения в машине мышцы спины, и опустил крышку следящего устройства, гася непрерывное мигание красного огонька. Теперь следящее устройство больше не было ему нужно. Цель была впереди, на расстоянии нескольких метров, и теперь все решали двигатели автомобилей и рефлексы водителей. Он понимал, что «Скорпио» легко даст «Волге» сто очков форы, но Костя был настоящим асом, а в сложных дорожных условиях оживленной магистрали ему вообще не было равных. Теперь все зависело только от него, и капитан смотрел в застывший от напряжения затылок водителя с безмолвной надеждой.

Они опять проскочили светофор на красный, в последнюю секунду увернувшись от вползшего на перекресток огромного оранжевого грузовика городской коммунальной службы. Полковник длинно вздохнул.

— Этого парня надо сдавать в аренду новым русским, — доверительно сообщил он капитану, кивнув в сторону Кости. — За такие ощущения они будут сыпать доллары лопатой. Это тебе не «тарзанка». Пара выходных, и можно уходить в отставку.

— Фигушки, — не отрывая взгляда от дороги, отозвался Костя. — Стану я с вами делиться.

Шедший впереди «Скорпио» показал левый поворот и резко свернул вправо из второго ряда, задев бампером переднее крыло двигавшегося в правом ряду такси. Таксист нажал на клаксон и ударил по тормозам с такой силой, что задняя машина с грохотом вломилась в его багажник. «Форд» занесло на скользкой от недавно выпавшего дождя дороге, и он, замысловато вильнув задом, скрылся в боковой улице.

— Что делает, а? — воскликнул полковник чуть ли не с восхищением. Ему было чем восхищаться — человеку, который ведет себя подобным образом, наверняка есть, что скрывать.

— Нервничает, — согласился Костя, повторяя маневр «Форда» и преодолевая поворот в нескольких сантиметрах от выскочившего на проезжую часть разъяренного таксиста. — Испугался. Тут ему и кранты.

Оба его пассажира без дополнительных пояснений поняли, что он имеет в виду: водитель «Скорпио» явно не выдерживал бешеного темпа гонки по запруженному транспортом шоссе и искал спасения в тихих боковых улочках, где преимущество иномарки в скорости практически сводилось на нет. Полковник удовлетворенно кивнул, а капитан на секунду прикрыл глаза, слушая, как в мозгу замирающими отголосками перекатывается употребленное Костей грубоватое словечко «кранты». Открыв глаза, он увидел, что полковник, повернувшись спиной к бешено несущейся навстречу улице, внимательно смотрит на него. Во взгляде Соболевского не было ни капли обычной для него добродушной иронии — полковник смотрел испытующе и неодобрительно. Капитан слегка смешался и снова оглянулся назад.

— Отстали наши ребята, — сказал он.

— Да, — сказал полковник, — отстали. Теперь вся надежда на нас.

Капитан без труда прочел заключенный в этих словах подтекст и подавил готовый вырваться вздох, в который уже раз напомнив себе, что это именно он затеял эту операцию, и, следовательно, жаловаться ему не на кого.

Серый «Форд» несся впереди, все глубже забираясь в путаницу улиц и переулков, делая неожиданные повороты и распугивая встречный транспорт. Капитан заметил, что водитель явно не справляется с управлением автомобилем на такой скорости — дуги, которые выписывал «Скорпио» по мокрому асфальту, были излишне пологими и неуверенными, машина без надобности пьяно виляла и несколько раз только чудом избежала столкновения. У него всякий раз замирало сердце, когда шедшая впереди машина создавала аварийную ситуацию, и за время погони он успел тысячу раз проклясть тот миг, когда в его голову пришла показавшаяся ему тогда такой остроумной идея.

Наконец беглец снизил скорость, поняв, как видно, что продолжение этой безумной гонки слишком опасно.

— Ага, — торжествующе воскликнул Костя, — попался, красавец!

Он начал обходить «Форд» слева, но тот вдруг резко вильнул в ту же сторону, с грохотом ударившись своей задней дверцей о переднее крыло «Волги». «Волгу» отшвырнуло к бордюру, и Костя с трудом выровнял руль.

— Ах ты, срань! — выкрикнул он, и в то же мгновение машину сотряс новый удар. Покореженный, полуоторванный передний бампер «Волги» забарабанил по асфальту, высекая снопы искр.

Полковник бешено вертел ручку подъемника, опуская стекло справа от себя. Капитан не сразу понял, что тот намерен предпринять, а когда наконец понял, то оцепенел от ужаса. Все было правильно: машины с оперативниками безнадежно отстали, а возможно, и вовсе потеряли их из вида, а преследуемый вел себя так, что у полковника просто не было выбора. Говоря по совести, это была работа капитана, и он не сомневался, что во благовремении его нынешнее бездействие припомнится ему обязательно, но по-прежнему сидел, не пошевелив и пальцем, и молча наблюдал за тем, как полковник вынимает из кобуры здоровенный, невесть какими путями попавший к нему армейский «кольт» и наводит его на задний скат «Форда». «Конечно, — ни к селу ни к городу подумал капитан, — из чего же еще стрелять по „Форду“, как не из „кольта“? Наш „макарыч“ для этого, надо понимать, рылом не вышел...»

Кольт отрывисто пролаял три раза подряд. Первая пуля высекла из асфальта длинную белую искру, вторая пробила дыру в заднем крыле «Форда», зато третья угодило точно в цель. Левая задняя шина «Форда» взорвалась с хлопком, более громким, чем выстрелы полковника, и с лихорадочной скоростью зашлепала по дороге ошметками дымящейся резины. Машину неудержимо потащило влево, водитель попытался выровнять ее, не справился, «Форд» пьяно вильнул, дребезжа ободом пробитого колеса по асфальту, и Косте пришлось резко затормозить, чтобы избежать нового столкновения. В этот момент скорость превышала сто километров в час, и все произошло очень быстро: серый «Скорпио» пронесся перед капотом «Волги», все сильнее кренясь на борт, ударился о левый бордюр, подскочил в воздух и, медленно переворачиваясь на лету, врезался в бетонный столб и взорвался спустя несколько секунд после этого последнего столкновения. Оторванный глушитель, бешено вращаясь, вылетел из дымно-красного шарообразного облака, в которое превратилась машина, со страшной силой ударил в капот «Волги», как в бубен, оставив в нем огромную безобразную вмятину, отскочил и вдребезги разбил лобовое стекло.

— Ох ты, черт, — пробормотал полковник, с трудом выбираясь из-под приборной доски. Кристаллики разбитого триплекса со звоном посыпались с его плеч и засверкали в седеющих волосах, как крупинки соли.

Капитан уже стоял на мостовой и, щурясь от нестерпимого жара, неверящими глазами смотрел на огромный костер, полыхавший у левой обочины. К месту происшествия начали осторожно стекаться любопытные. Позади со скрипом и треском отворилась передняя дверца «Волги», снова зазвенело сыплющееся стекло, и капитан, не оборачиваясь, почувствовал, что полковник стоит рядом.

— Ты знаешь, — сказал полковник, убирая пистолет, — Костю-то убило. Этой чертовой выхлопной трубой. Полголовы снесло, представляешь?

— Жаль, — бесцветным тоном сказал капитан.

Он по-прежнему смотрел в огонь.

«Да, сынок, — хотел сказать ему полковник, — так бывает. Порой у сказок, которые мы сочиняем, как бы сам собой образуется плохой, несчастливый конец, особенно когда в действие вдруг вступает старый дурак с тяжелым армейским „кольтом“ в руках. Это бывает», — хотел сказать он, но промолчал — капитан не был мальчиком и отлично знал все это сам.

Поэтому полковник просто встал рядом с ним и тоже принялся смотреть в огонь, прикрывая глаза согнутой рукой, по которой сочилась из многочисленных порезов казавшаяся неправдоподобно красной кровь.

Катя собиралась в дорогу. Сборы были недолгими. Она давным-давно избавилась от привычки путешествовать в сопровождении тяжелых чемоданов, но, отдавая дань ритуалу, она потратила половину утра на перекладывание с места на место различных тряпок и обуви. Некоторое время было потрачено на решение жизненно важного вопроса: куда положить пистолет — на дно сумки или сверху. В конце концов Катя решила, что это несущественно, и сунула оружие в кобуру — все равно она не собиралась позволять кому бы то ни было себя обыскивать. Это был просто мандраж, тем более непонятный, что ничего экстраординарного ей, в общем-то, не предстояло. Правда, атмосфера секретности, окружавшая торговлю безобидными, если верить Щукину, медицинскими препаратами, казалась Кате странноватой, чтобы не сказать параноидальной, но, учитывая то, что у милейшего Алексея Петровича наверняка не было лицензии, его легко можно было понять. Он действовал на свой страх и риск, и в таком деле никакие меры предосторожности не могли показаться излишними. Катю, тем не менее, не оставляло смутное подозрение, что все это имеет самое непосредственное отношение к наркоторговле, хотя ее познания в данном вопросе оставляли желать много лучшего. «Так или иначе, — решила она после недолгого раздумья, — деваться мне все равно некуда, разве что пойти в милицию и оформить явку с повинной».

До выезда оставалось еще около двух часов. Катя слонялась по квартире в одной рубашке, совершенно не зная, чем себя занять в оставшееся время.

Есть не хотелось, по телевизору опять передавали какую-то белиберду, и она с трудом удерживалась от того, чтобы начать грызть ногти. Помнится, Верка Волгина в подобных случаях бесцеремонно лупила ее по рукам, после чего, как правило, разражалась короткой, но энергичной лекцией, смысл которой сводился к тому, что руки у женщины должны быть холеными, а с такими граблями на нее, Катю Скворцову, не посмотрит ни один пропойца. Катя всегда смеялась и отвечала в том смысле, что пропойца ей и не нужен. Ей внезапно сделалось тоскливо и как-то особенно одиноко.

Дело было не только в том, что Верки Волгиной больше не было на свете. До нее вдруг дошло, что рядом с ней не осталось никого, кто знал бы ее настоящее имя... кто знал бы ее, Катю Скворцову, а не охранницу из ночного кабака по кличке Птица. Конечно, в Москве еще осталось несколько человек, помнивших прежнюю, не подвергшуюся модификации Катю, но это были в основном те, кого Катя по тем или иным причинам старалась избегать. Не все эти люди были ее врагами, но Катя полагала, что в ее положении болтливый друг может оказаться опаснее заклятого врага. Она не очень боялась разоблачения. Чувство, что она живет взаймы, никак не проходило, словно в ней перегорела какая-то важная деталь, отвечавшая за внутреннее освещение, и теперь Катя напоминала себе предназначенный на снос старый дом, из которого давно выселили жильцов, а довести дело до конца почему-то не торопились. Но попасть в ловушку случайно, из-за глупого недосмотра ей не хотелось. В конце концов, если кто-то спал и видел Катю Скворцову на скамье подсудимых, ему следовало как следует потрудиться: большое удовольствие достигается только путем преодоления препятствий — больших препятствий.

Сама не зная, зачем это делает, Катя бесцельно взяла в руки свою джинсовую куртку и уже собралась бросить ее обратно на тахту, когда заметила на правом рукаве несколько пятнышек крови, похожей на засохший шоколад или кетчуп. Однако это не было кетчупом — скорее всего это была кровь приставучего очкарика, который никак не мог оставить ее в покое, несмотря на то, что каждая их встреча заканчивалась для него увечьями. При мысли о том, что она ходит с этой мерзостью на рукаве почти неделю, Катю передернуло.

«Вот срань господня, — с неудовольствием подумала Катя, исследуя рукав и находя все новые темно-бурые пятнышки. — И за что мне такое наказание? И дома от него покоя нет! А кровищи-то, кровищи... Вот так врезала! Надо застирать, пока время есть. Стоп, а это что такое?»

Перебирая пальцами мягкую, уже в значительной степени утратившую первоначальную жесткость ткань, она нащупала в плечевом шве что-то постороннее, какую-то булавку. У булавки была непривычно крупная головка, и Катя, каким-то образом перескочив через длинную цепь рассуждений, в которой при ближайшем рассмотрении наверняка обнаружился бы недостаток множества звеньев, поняла, что это такое, даже раньше, чем увидела тускло-серебристый шарик микрофона.

«Ну, и что это?» — подумала она, обессиленно опускаясь в захламленное кресло. У нее было такое ощущение, словно какой-то неумный шутник просунул ей в глотку шланг огромного пылесоса, быстро и грубо протолкнул его до самых легких и в мгновение ока высосал оттуда весь воздух, оставив внутри только звенящий вакуум, в котором метались, сталкиваясь с сухим костяным стуком и снова разлетаясь в разные стороны, осколки мыслей, среди которых не было ни одной дельной.

Катя вдруг почувствовала себя чем-то вроде инфузории, копошащейся в капле воды на предметном стекле микроскопа, — инфузории, внезапно осознавшей, что за ней наблюдают некие высшие силы, для которых ее жизнь имеет значение меньше, чем выпавший в позапрошлом году снег. «Что же это такое? — думала Катя, усилием воли сдерживая удивленный возглас и останавливая на полпути пальцы, уже готовые сомкнуться на слегка ребристом шарике микрофона, готовые выдрать эту дрянь с корнем и бросить на пол, под каблук... — Какой, к черту, каблук, я же босиком... Однако кого-то сильно интересуют подробности моей частной жизни. Вот пакость, я ведь во всей этой шпионской аппаратуре ни бельмеса не соображаю. Это, само собой, передатчик... А где же, интересно знать, приемник? Что это — простая аппаратура прослушивания или следящее устройство? И сколько времени я уже таскаю на себе этого „жучка“? И кто его на меня навесил?»

Она закурила, отложив куртку в сторону так осторожно, словно та была начинена готовым в любую секунду взорваться нитроглицерином. Бессмысленно было спрашивать у пустой квартиры, кто, когда и как накинул на Катю Скворцову электронный поводок. Ответы были очевидны: это мог сделать кто угодно, как угодно и когда угодно. Не вызывало особенных сомнений и то, для чего это было сделано: кто-то очень хотел, оставаясь незамеченным, наблюдать за всеми перемещениями Кати Скворцовой, чтобы, когда наступит нужный момент, накрыть ее большой ласковой ладонью, как букашку-таракашку, и сказать ласковым голосом что-нибудь наподобие: «Ага, попалась...»

Кате вдруг стало невыносимо жарко и захотелось снять даже то немногое, что было на ней надето. Жар шел изнутри неприятными мягкими толчками, но выступивший на лбу пот был ледяным. Она сделала длинную нервную затяжку, настороженно косясь в сторону своей куртки, словно навешанный на нее микрофон мог передавать не только звуковой сигнал, но и изображение. В принципе, в этом не было ничего невозможного, и Катя обвела квартиру внимательным взглядом, словно видела ее впервые. Любопытный глаз телекамеры мог скрываться буквально в любом углу.

"Паранойя, вот как это называется, — подумала она. — Наш век просто создан для паранойи: разгул промышленного и военного шпионажа, миниатюрные устройства для подслушивания и подглядывания, всевозможные дефензивы, гестапо и КГБ, прослушивание телефонов, перлюстрация писем — от всего этого поедет крыша у кого угодно, из чего, между прочим, следует неутешительный вывод: миром правят маньяки... и кто-то из них всерьез заинтересовался такой мелкой сошкой, как Катя Скворцова, она же Е. И. Воробей.

Ха, — сказала она себе, — кто-то! Ясно же, кто... Этого «кто-то» зовут Голова, и он решил подстраховаться, не вполне, как видно, доверяя этой не совсем понятной Е. Воробей. Тоже мне, задачка... Есть еще вариант, — уже спокойно подумала она, подбирая под себя голые ноги и поудобнее устраиваясь в кресле, чтобы со вкусом докурить сигарету. — Вариант такой: Е. Воробей чем-то сильно не понравилась своему шефу — например, своим самодеятельным расследованием, касавшимся голубых «Жигулей» седьмой модели, — и шеф решил аккуратно убрать ее, заодно списав с себя какие-нибудь старые долги. Нормальная подстава, — решила Катя, — и она вполне могла бы сработать, не подвернись под руку этот дурак со своими кровавыми соплями.

Однако, что же делать? — с растущей тревогой подумала она, взглянув на часы. — Не ехать нельзя, а ехать с этой хреновиной — смерти себе искать. Оставить ее здесь? Голова сразу поймет, в чем дело, и может с перепугу отдать какой-нибудь слишком радикальный приказ. И потом, если эта дрянь обнаружилась у меня в куртке, то в машине их может быть десять или сто — при том, как я разбираюсь во всей этой технике, мне их за год не отыскать".

Катя сосредоточенно курила, решая эту головоломку со многими неизвестными. Это было тяжело и неприятно, но Катя даже в мыслях была далека от того, чтобы жаловаться на судьбу: она давно привыкла принимать жизнь во всех ее проявлениях такой, какова она есть на самом деле. Опыт и здравый смысл в один голос твердили, что от патетических восклицаний и воздетых к равнодушному небу рук в любой по-настоящему острой ситуации гораздо больше вреда, чем пользы. Когда на вас, скользя по гололеду, несется грузовик, вы либо отпрыгиваете в сторону и остаетесь в живых, либо стоите на месте и попадаете под колеса. Катя, несмотря ни на что, не чувствовала себя настолько уставшей от жизни, чтобы совершать самоубийство столь сложным и утомительным способом. Она собиралась отпрыгнуть и сейчас была занята вычислением траектории этого прыжка.

Ее работа сильно упрощалась тем, что найденный в плечевом шве куртки микрофон разом снял с нее все моральные обязательства перед Щукиным. Понимать, что твой хозяин — не тот, за кого себя выдает, это одно, а получить прямые доказательства того, что он злоумышляет против тебя, — это совсем другое.

Катя снова взглянула на часы и затушила окурок о стеклянную поверхность журнального столика. Время на раздумья вышло — следовало начинать действовать, причем, если она хотела выиграть эту гонку на выживание, то действовать нужно было быстро.

Она торопливо натянула джинсы, надела кроссовки и кожаную куртку. «Стечкин» с глушителем висел в кобуре под мышкой, а «Макаров» лежал в сумке поверх небрежно сложенных вещей. Набросив на плечо ремень сумки, Катя осторожно вынула из джинсовой куртки булавку с головкой-микрофоном, вколола ее в отворот кожанки и спустилась во двор. Здесь она вывела из гаража машину, не переставая осторожно оглядываться по сторонам в поисках наблюдателя, притаившегося на сиденье одной из припаркованных во дворе машин с приемным устройством на коленях. Поверхностный осмотр не дал ожидаемых результатов, и Катя, заглушив двигатель, предприняла неторопливую прогулку вокруг двора, заглядывая в окна всех без исключения машин. Она отлично сознавала, насколько нелепым и подозрительным кажется со стороны ее поведение, но предпочитала не оставлять в тылу ничего, что вызывало бы сомнения. Булавка-микрофон в это время уже торчала в обивке салона Катиного «Форда», надежно укрытая от посторонних глаз под приборной доской.

Не обнаружив ни в одном из припаркованных во дворе автомобилей замаскированного соглядатая, Катя вернулась за руль своей машины, завела двигатель и направила «Скорпио» к месту, где она должна была получить груз.

По случаю дождя парк пустовал. Катя загнала машину в одну из дальних аллей, с грустью заметив, что мокрый черный асфальт уже почти полностью скрылся под слоем золотой листвы... «Почему золотой, — подумала она, закуривая сигарету, — она же просто желтая, желтая и мокрая, а скоро окончательно раскиснет, почернеет и превратится просто в разновидность грязи... Ах, не умничай, Скворцова, — оборвала она себя, — не строй из себя дерьмового агента 007. Осень красива независимо от той грязи, в которой по уши увязла ты или кто-нибудь другой, — она красива сама по себе и сама для себя. Это только мы, чертовы сапиенсы, вот уже сколько тысяч лет только тем и заняты, что изобретаем хитроумнейшие способы, с помощью которых осложняем себе жизнь».

Она посмотрела на часы, и немедленно, словно повинуясь посланному ей телепатическому сигналу, в дальнем конце аллеи появился старый коричневый «Опель» и, коротко мигнув фарами, покатился навстречу, похожий на ржавый призрак красивой импортной жизни образца восьмидесятых годов. Катя бросила сигарету на мокрый асфальт аллеи, вынула ключ из замка зажигания и вышла из машины, чтобы поговорить с водителем «Опеля» вне пределов досягаемости микрофона — она по-прежнему не знала, был ли это простой радиомаяк или устройство, способное транслировать ее разговоры. Она помахала человеку в «Опеле» рукой, и тот послушно остановился. Среди персонала «Омикрона» Катя пользовалась достаточно большим авторитетом, да и инструкции, данные Катиному напарнику Головой, были вполне четкими: Птица — главная, что скажет, то и делай... Но и свою голову, само собой, на плечах имей. Голова возлагал большие надежды на Катины рефлексы и чутье, поскольку уже успел повидать ее в деле.

— Привет, Сундук, — сказала Катя, облокачиваясь о тронутую ржавчиной дверцу «Опеля».

— Привет, Птица, — отозвался тот, поворачивая к Кате белесое лицо, расширяющееся книзу, и улыбнулся, демонстрируя отсутствие одного из передних зубов.

— Э, — удивилась Катя, — где это тебя так отрихтовали?

Сундук небрежно махнул рукой.

— В поликлинике, — ответил он. — Флюс, понимаешь, замучил. Не поверишь, за ночь две упаковки анальгина сожрал, как наркоман.

— С ума сошел, — сказала Катя. — Так же можно ласты склеить.

— Вот и я так подумал, — согласился Сундук. — Пошел в поликлинику, поймал там какого-то за халат... Ну, сунул ему, ясное дело... Он чего-то все орал, что он ортодонт... хрен его знает, что это значит, но зубы он рвет так себе.

— Да, — с улыбкой сказала Катя, — история. Надо бы вставить зуб-то.

— Тю, — усмехнулся Сундук, — успеется. Баб не зубы интересуют, и даже не это дело, — он неопределенно кивнул куда-то вниз на тот случай, если Катя не поняла, какое дело он имел в виду. — У них первый вопрос: а что у тебя, мил-дорогой друг, в лопатнике?

— Обижаешь, — спокойно заметила Катя, ничуть, впрочем, не обидевшись. Так же, как и Сундук, она давно перестала причислять себя к женскому полу, и бывали моменты, когда она начинала сомневаться в своем человеческом происхождении. Охранник — существо без пола, без рода и без племени, особенно хороший охранник и особенно в рабочее время.

— Вот черт, — спохватился Сундук, — и правда... Ну, про тебя базара нет. Ты же свой человек.

— Ладно, свой человек, — меняя тему разговора, сказала Катя. — Груз с тобой?

— А как же, — ответил Сундук. — У нас тебе не база горплодоовощторга, у нас все схвачено. Груз, ксивы — все туточки. Будем перегружать?

Катя окинула аллею скучающим взглядом. В поле зрения по-прежнему никого не было — ни омоновцев с дубинками, ни старушек с умирающими от ожирения злобными дворняжками на поводках, ни капитанов Прониных с портативными пеленгаторами, залегших в кучах палой листвы и за мусорными урнами, — совершенно никого, кроме пролетевшей на пределе видимости вороны, трудно махавшей тяжелыми от пропитавшей их влаги крыльями.

— Беспокойно мне как-то, Сундучище, — сказала она. — Как-то мне... не так.

— Месячные, что ли? — сочувственно спросил приземленный Сундук.

— Нет, — спокойно покачала головой Катя, решив не тратить время на привитие Сундуку хороших манер: тот все равно не понял бы, что с ним такое делают, и мучился бы безвинно, как Муму, — не то. Просто чую что-то. Я всегда чую, — не удержавшись, процитировала она любимого артиста.

— А, — не уловив цитаты, понимающе покивал Сундук и потянулся за пистолетом. — Где?

— Люблю я тебя, Сундучок, — сказала Катя. — Деловой ты мужик. Да ты спрячь, спрячь пушку-то.

Некого здесь пугать. В общем, давай так. Перегружать ничего не будем, а просто поменяемся тачками, и ты пойдешь не сзади, а впереди... ну, так, как будто мы все перегрузили и ты — это я.

— Ни хрена не понял, — честно признался Сундук. — Подставляешь, Птица?

— Чуть-чуть, — сказала Катя. — Но ведь для пользы дела, разве не так? Твоя работа — охранять меня и груз, так?

— Да ладно, — отмахнулся Сундук, — не засоряй мне мозги. Ты начальник, я дурак, как скажешь, так и будет, с Головой разбираться тебе. Главное, машину мне не поцарапай.

Рассмеявшись вместе с Катей собственной шутке, он вылез из кабины ржавого «Опеля» и направился к стоявшему поодаль Катиному «Форду». Помахав друг другу руками, они разъехались в разные стороны, чтобы снова встретиться через несколько минут и продолжить путь, образовав некое подобие колонны.

Так уж вышло, что в эту минуту Катя видела Сундука в последний раз.

Глава 16

Майор Гаврилин знал о готовящейся операции ровно столько же, сколько и все остальные сотрудники отдела полковника Соболевского за исключением разработавшего операцию капитана и самого полковника — то есть, ровным счетом ничего. Знай он об этом, и эта информация заставила бы его всерьез задуматься о том, чтобы смазать лыжи, наплевав на деньги, планы мести и возможные преследования со стороны как Головы, так и собственного шефа, который, несмотря на демократичность поведения и кажущуюся мягкость характера, тоже умел быть весьма злопамятным.

Но, как уже было сказано, майор ничего не знал о готовящейся операции и потому спокойно и целенаправленно готовил свою собственную. Для этого ему не требовалось прибегать к услугам следящих устройств и прочей хитрой аппаратуры — он сам был своего рода шпионским устройством, великолепно справлявшимся со сбором и обработкой информации, особенно в тех случаях, когда дело касалось его личных интересов.

О предстоящем вояже интересующего его объекта майор узнал за два дня от самого Головы. Тот просил, как обычно, прощупать обстановку в отделе. Обстановка в отделе оставалась прежней и по-прежнему активно не нравилась майору: полковник Соболевский сохранял все такую же ласковость в обращении с подчиненными и был задумчив, чтобы не сказать мечтателен, в те минуты, когда ему казалось, что за ним никто не наблюдает. Это были верные признаки того, что полковник задумал что-то из ряда вон выходящее, но проникнуть в его планы майору не удалось, как он ни пытался.

Кроме всего прочего, не следовало забывать о проблеме, возникшей в непосредственной близости от домашнего очага майора Гаврилина: драгоценная супруга майора Наркисса Даниловна продолжала молча громыхать кастрюлями на кухне и читать лекции своим несчастным студентам-филологам, и вряд ли даже сам дьявол, в существование которого майор Гаврилин по укоренившейся привычке отказывался верить, мог догадаться, что в это время творится в ограниченном пространстве у нее между ушами — какие ужасные замыслы роятся там, какие коварные планы и жуткие видения. Майору Гаврилину знать этого было не дано, да и не слишком хотелось: так или иначе, роковые слова были произнесены, сметя ветхую дамбу и проложив новое русло их взаимоотношений, и теперь следовало жить именно в этом русле и, повинуясь его законам, пошевеливаться, поскольку бездействие грозило ему гибелью.

Сидя вечером перед телевизором, майор перебрал множество возможностей — от тривиального выстрела в затылок до некоторых экзотических веществ, которые можно было тайком раздобыть в химической лаборатории его родного учреждения. Во время этого занятия ему в голову несколько раз приходила мысль о том, что он, возможно, не вполне нормален, но он прогнал эту предательскую мыслишку к чертовой бабушке — в конце концов, если даже у него и начиналось психическое расстройство, то это было его личное, персональное расстройство, и кому, как не ему, было знать, каким образом с этим бороться! Уже много лет подряд врачи всего мира твердили о том, что бороться следует не с симптомами болезни, а с ее причинами, и майор Гаврилин именно так и собирался поступить. Причинами его начинающегося сдвига по фазе, существование которого он и не думал отрицать, послужили две бабы, совокупная ценность которых, по мнению майора, составляла никак не более трех копеек, да и то вместе с их тряпками. Он устранит причины нервного расстройства, и все вернется на круги своя, и плевать он хотел на то, что эта самая Птица, судя по всему, играет в колоде Головы роль джокера. Нечего ставить на всякое дерьмо — не придется проигрывать. Как бы то ни было, спускать этой девчонке того, как она обошлась с ним, майором ФСБ, два раза подряд, было просто нельзя — это стало бы нехорошим прецедентом.

Усилием воли Гаврилин отогнал от себя мысли общего характера, а также все, что касалось этой чертовой Птицы. Сейчас надлежало думать о том, как замазать рот дражайшей половине. В конце концов, это было задачей первостепенной важности после того, что он наговорил ей за завтраком. «Интересно, — подумал майор, — как много она обо мне знает? Что она знает и о чем догадывается, и что еще может присочинить, если примется петь там, где ее песни согласятся слушать... Забавно. Мы вместе уже больше десяти лет, каждый час из которых можно смело считать за два, а то и за все четыре, а я, к примеру, про нее толком так ничего и не знаю. Кто она, что, откуда и почему — это ясно, это все анкета, а вот чем она живет, с кем общается на своей высокоинтеллектуальной работе — убей, не скажу. Эх ты, служба безопасности... Бомбу ей, что ли, в машину подложить? Террористический акт в одном из спальных районов Москвы... Преступники, метившие в сотрудника российских спецслужб, по своей природной тупости все перепутали и подложили взрывное устройство вместо вишневых „Жигулей“ своей предполагаемой жертвы в темно-синий „Фольксваген“, принадлежавший его супруге, запустив упомянутую супругу по баллистической траектории прямиком на небеса... Чертово дерьмо. Никуда не годится. Даже такой старый маразматический осел, как тесть-генерал, с первого взгляда понял бы, откуда дует ветер, и вызвал бы кавалерию, чтобы та изрубила майора Гаврилина в лапшу, а то, что осталось бы после этого, посадила догнивать в колонию усиленного режима».

Майор порылся в карманах вязаной домашней куртки, нашаривая сигареты, и закурил, зябко кутаясь и мечтая о глотке спиртного. Как на зло, его заначка иссякла, а выходить на улицу не хотелось. За окном размеренно лило, и ровный шум падавшего в темноте осеннего дождя, доносившийся даже сквозь плотно закрытые двойные рамы, навевал мысли не о прогулках, а о теплой постели, а еще лучше — о придвинутом вплотную к пылающему камину кресле...

Гаврилин встрепенулся и сел прямо, совершенно перестав слышать голос хорошенькой дикторши, которая с серьезным видом пересказывала слова какого-то высокопоставленного осла, прогнозировавшего скорый подъем российской экономики. Судя по тому, что звучало с экрана, осла можно было арестовывать прямо сейчас, пока он не сбежал за границу вместе с наворованным. Впрочем, в данный момент эти проблемы мало занимали майора Гаврилина. Его внезапно осенило, и теперь он с лихорадочной скоростью продумывал детали... Да, черт возьми, это должно было сработать, поскольку было просто, как кремневое ружье! Просто и безотказно-Конечно, кое-чем придется пожертвовать, не без этого. Как говорится, все, что нажито непосильным трудом... Да черт с ними, с тряпками, мебелью и японской техникой! Главное, что все получается красиво и наверняка...

Он покосился на жену, смотревшую телевизор, сидя в своем любимом кресле с очередной идиотской книгой на коленях. Кажется, на этот раз у нее в руках был Тургенев. Впрочем, очень даже могло оказаться, что и Достоевский или Мопассан — майору на это было начхать. Ему даже захотелось принести ей плед или даже предложить заварить чаю, только не кофе, иначе она долго не заснет. «В конце концов, — рассуждал он, — приговоренный к смерти имеет право на последнее желание...» Но, конечно же, он не стал ничего предлагать Наркиссе Даниловне — в ее чертовых романах было описано множество подобных ситуаций, а поскольку она так и жила наполовину во всей этой белиберде, то запросто могла догадаться о причинах непривычной заботливости супруга. Она все время представляла себя героиней какого-нибудь романа или пьесы. Во всяком случае, такое впечатление возникало уже после получасового общения с нею.

Трясущейся от волнения рукой майор раздавил в пепельнице окурок и немедленно прикурил новую сигарету. Наркисса Даниловна бросила на него испепеляющий взгляд поверх книги, но промолчала, решив, как видно, страдать в презрительной тишине. Майора это вполне устраивало. Ему следовало еще раз все хорошенько обдумать и принять окончательное решение. "А может быть, не стоит, — думал он, невидящими глазами уставившись в экран, — может быть, подождать хотя бы до завтра?

Куда, в самом деле, торопиться? Шалишь, брат, — сказал он себе. — Ваньку валяете, гражданин. Решение уже принято давным-давно... обдумано, обсосано со всех сторон и признано единственно верным. Какой смысл откладывать то, чего в любом случае не миновать? Или я ее, или она меня, причем ей-то не надо ничего сочинять — достаточно просто позвонить Соболевскому и накапать на меня. Соболевский не дурак, он давно ищет того, кто стучит на него Голове, и быстро сложит два и два... Это будет с ее стороны такой же верняк, как с моей то, что я задумал. Так что нападение — лучший способ защиты, тут и говорить нечего".

...В эту ночь Гаврилин долго не мог уснуть — давало себя знать возбуждение. Он осторожно вертелся на диване в большой комнате, с нетерпением дожидаясь, когда жена устанет наконец шелестеть страницами книги и погасит свет в спальне. Он совсем извертелся, жгутом скрутив под собой простыню, да вдобавок еще кошка, черт бы ее побрал, вдруг совершенно бесшумно обрушилась откуда-то из темноты всей своей раскормленной тушей и попыталась устроиться на ночлег у него на ногах. Это здорово напоминало старорежимные ножные кандалы с прикованным к ним ядром, и Гаврилин, рассвирепев, так пнул наглую тварь ногой, что та с придушенным мявом бомбой шарахнулась в темноту. Жена в спальне беспокойно зашевелилась, он услышал, как заныли пружины потревоженного матраца, и поклялся свернуть чертовой кошке шею и выколоть глаза. Так, в тревоге и волнениях, обуреваемый отрицательными эмоциями, майор Гаврилин незаметно для себя погрузился в беспокойный сон. Снилась ему какая-то белиберда про кольца с рубинами и отрубленные пальцы. Проснулся он, как от толчка, весь покрытый холодным потом, с продолжающим отдаваться в ушах медным басом, сказавшим в глубине его путаного сна одно-единственное слово: «Время!» Именно это слово и разбудило майора.

Он рывком сел на диване, тараща в темноту ничего не видящие спросонья глаза. Постепенно в окутавшей его тьме появился тусклый свет уличного фонаря, сочившийся через неплотно задернутые шторы, затем проступили очертания знакомых предметов. Ну да, это была его чертова мебель, которую он менял раз в три года по настоянию жены, и он понял, кто он и где находится.

Еще Гаврилин понял, что едва не проспал все на свете, и шепотом обругал себя последними словами. Именно из-за таких, как он, по мнению майора Гаврилина, в свое время погиб легендарный комдив Чапаев. Бесшумно откинув в сторону тощее байковое одеяло, он встал с дивана и, прихватив на всякий случай с собой подушку, направился в спальню. То, что Наркисса Даниловна крепко спала, было очевидно — утонченность натуры нисколько не мешала ей дико храпеть по ночам, и майор тихо двигался по слабо освещенной светом уличного фонаря квартире, под доносившиеся из спальни громовые раскаты думая о том, что мог бы смело рубить строевым — проклятая стерва все равно не проснулась бы, хоть из пушки пали.

Дверь в спальню была приоткрыта, и майор бесшумной тенью проскользнул в щель, ухитрившись ни разу не скрипнуть. Дверь была с норовом, как и его жена, а может быть, майор просто опять забыл ее смазать... «Как и жену», — подумал он и с трудом сдержал нервный смешок. Крадучись он подошел к постели, вдыхая раздувающимися ноздрями неприятные запахи, исходившие от спящей женщины, пора расцвета которой уже осталась позади, почти оглохнув от храпа, — Наркисса Даниловна, как истинная страдалица, не желала лечиться, хотя ее проблемы с аденоидами доставляли неприятности скорее окружающим, чем ей. Майор подумал, что с определенной точки зрения то, что он собирался сделать, можно было бы рассматривать как акт высшего гуманизма и милосердия: что может быть прекраснее, чем избавление страдальца разом от всех его недугов и забот? Это было сродни тем фокусам, которые проделывал в свое время тот парень из Назарета — по крайней мере, в данный момент Гаврилину казалось, что это именно так.

Здесь было совсем темно. Наркисса Даниловна всегда задергивала шторы в спальне тщательнейшим образом. Гаврилин нашарил на стене провод ночника. Легко пробежав пальцами по шнуру, он нашел клавишу выключателя и нажал ее с легким щелчком. Загоревшийся мягкий красноватый свет мог разбудить жену, но майор сознательно шел на риск — коль скоро он решился на такое отчаянное дело, то следовало извлечь из него хотя бы минимум удовольствия, а получать удовольствие в темноте майор не умел. Свет был не красным, как, к примеру, в фотолаборатории, а именно красноватым. При таком свете в самый раз упражняться в постели с умелой и горячей бабой, и Гаврилин в который раз подивился тому, для чего его фригидной спутнице жизни понадобилось такое освещение в спальне. «А может быть, это она со мной фригидная», — подумалось ему вдруг. Не то чтобы у нее был любовник или, тем более, любовники — она, похоже, всю жизнь мерила одним аршином всех без исключения мужиков, — но себя-то она, вне всякого сомнения, любила без памяти. Так, может?.. Долгими зимними вечерами, так сказать, когда муж не то на службе, не то просто шляется по кабакам с бабами... а? Могло такое быть?

Майор подумал, что могло, и с удивлением поймал себя на том, что испытывает смутное, глухое, но, несомненно, сексуальное возбуждение. Это и впрямь было диво дивное — ничего подобного жена не вызывала в нем уже очень давно, и он привык считать ее абсолютно бесполым существом, наподобие улитки или устрицы... Говоря попросту, по-русски, это был чертов слизняк, которого следовало поскорее раздавить, пока не оказалось, что он смертельно ядовит.

Гаврилин медленно, осторожно приподнял принесенную с собой подушку обеими руками, пытаясь отогнать от себя отвратительные и вместе с тем странно будоражащие видения того, как это чересчур сухощавое тело с усохшей грудью, сильными икрами и выступающими буграми коленных чашечек извивается на постели в сладкой истоме, сминая простыни, с зажатой между ног рукой, издавая хриплые стоны и закатывая глаза с размазавшейся вокруг них тушью... забавы стареющей женщины, призванные скрасить добровольное одиночество... Отвратительно, конечно, но возбуждение майора Гаврилина совершенно необъяснимым образом продолжало усиливаться. Он чувствовал, что еще немного, и он сделает с женой то, чего не делал уже давненько. Вряд ли она будет этому рада, и вряд ли дело тогда обойдется без синяков, ссадин и иных телесных повреждений. Нет, решил майор, надо кончать, и кончать поскорее, пока она и в самом деле не проснулась.

Он быстро шагнул вперед и одним точным движением накрыл голову жены подушкой, нажимая изо всех сил, вдавливая, втискивая, перекрывая малейший доступ кислорода. Храп оборвался, словно отсеченный ударом топора, руки Наркиссы Даниловны — чересчур сухие руки с начавшей уже дрябнуть кожей и любовно отполированными длинными ногтями, покрытыми вишневым лаком, — взметнулись вверх, как две испуганные птицы, и бестолково замолотили по воздуху, иногда задевая майора по плечам и голой груди. Она сильно забила ногами, всем телом выгибаясь вверх в безнадежной попытке сделать вдох. Отброшенное одеяло сползло на пол, ночная рубашка высоко задралась, обнажая то, чего Виктор Николаевич не видел уже, как минимум, лет пять, а то и все шесть, и он почувствовал, что его возбуждение приближается к критической точке. Она боролась за жизнь с такой яростью, которой он даже не предполагал встретить в этом измученном мнимыми болезнями, иссушенном идиотскими диетами теле, но результат был известен заранее, и в конце концов она уступила. Выгнувшееся вверх непристойной дугой тело содрогнулось, обмякло и опустилось на смятую постель, широко раздвинутые ноги в последний раз слабо взбрыкнули, со стуком ударив желтыми пятками в деревянную спинку кровати, и майор Гаврилин Виктор Николаевич из женатого человека превратился во вдовца.

Он разогнулся и посмотрел на часы, все это время продолжавшие мирно тикать на ночном столике. Было самое начало пятого. У него оставалось сколько угодно времени на то, чтобы довести начатое дело до конца и сделать все, как полагается. В этот момент до него вдруг дошло, что он только что убил собственную жену, но эмоции, если они и были, оказались совершенно заслоненными ошеломляющим осознанием того факта, что его возбуждение вовсе не прошло... Черт, он хотел ее, хотел именно теперь, когда она была мертва и ничего не могла возразить и пока... Ну да, пока она была еще теплая.

— Совсем охренел, — вслух сказал Виктор Николаевич и вздрогнул от хриплого звука собственного голоса. — Некрофил долбаный.

Все это было, конечно, именно так — майор и не думал с этим спорить, так же, как и с тем, что у него скорее всего были не все дома, когда он задумал это убийство, но он был один, и он был дома, и кто же, скажите на милость, позаботится о Викторе Николаевиче Гаврилине, если не он сам, находясь у себя дома, в редкие минуты уединения? Никто, и майор, отбросив сомнения, сделал то, чего ему хотелось.

Он надел на нее ее любимый китайский халат, шелковый, с драконом во всю спину, тщательнейшим образом завязав пояс. Халат все еще хранил запах ее духов и, совсем чуть-чуть, пота. От этого смешанного аромата его вдруг замутило, особенно когда он вспомнил, что только что сделал с трупом. Впрочем, решил он, поступка, о котором никто не знает, как бы и не существует. Его не существует для общественного мнения, его не существует для закона и, уж тем более, для истории, которая, как известно, ни словом, ни полсловом не соврет. Следовательно, его не существует вообще, а если еще немного сощурить глаза и чуть-чуть повернуть голову, то оказывается, что его и вовсе никогда не было, а был только сон, который развеется и забудется после первого глотка утреннего кофе.

После этого открытия майору стало намного легче, и он спокойно приступил к осуществлению остальной части своего плана.

Он перенес уже начавшее остывать тело на кухню и усадил его на пол, прислонив спиной к стене, как раз напротив газовой плиты. Придирчиво осмотрев дело рук своих, он внес мелкие поправки, слегка переменив позу, чтобы она казалась более натуральной, и, прихватив нож и спички, направился в прихожую. Электриком он был весьма посредственным, но дело ему предстояло несложное, на уровне ликбеза: оголить жилы провода подключения телефонного аппарата и соединить их таким образом, чтобы в тот момент, когда в квартире раздастся звонок, произошло короткое замыкание и образовалась искра, из которой, если верить поэту, возгорится пламя.

Минуты две он ковырял изоляцию тупым ножом, но в конце концов сдался и вынул из кармана своих мешковатых плисовых штанов коробок спичек. Он заранее знал, что кончится этим, и именно поэтому сразу прихватил спички, чтобы лишний раз не возвращаться на кухню. Со спичками дело пошло веселее — изоляция почернела, вспыхнула, от нее кверху потянулась ниточка копоти, потом пластмассовая рубашка провода сделалась прозрачной, как стекло, и потекла, срываясь вниз стремительными, чадно горящими на лету каплями, расползаясь в стороны и обнажая тонкие медные жилы проводов.

Через минуту дело было в шляпе.

Майор убрал в карман спички, почти с грустью подумав, что скорее всего надевает свои любимые домашние штаны в последний раз, точно так же, как и старые кожаные шлепанцы, верой и правдой служившие ему много лет подряд. Это было немного печально, но это было обновление, словно он год за годом брел по мрачному сырому ущелью, сбивая ноги о камни, дрожа от холода и питаясь всякой дрянью, и вдруг увидел выход на залитую солнечным светом зеленую равнину... И, конечно же, выход охранял тролль. Тролля следовало убить, что и было сделано с присущим майору Гаврилину профессионализмом... Правда, он проделал с этим троллем еще кое-какие штуки, без которых вполне можно было обойтись, но к этому не стоило возвращаться. Стоило подумать о том, что делать на этой солнечной равнине, в краю непуганой дичи... Но это тоже успеется. Сначала надо выйти из этого чертова ущелья, оставив в нем все то, что за годы блужданий в сырых потемках стало привычным и даже, можно сказать, родным... Например, кожаные шлепанцы. В мире миллионы кожаных шлепанцев, черт их побери, как и плисовых штанов и вязаных домашних курток... И миллионы баб, если уж на то пошло.

Он отнес на кухню нож и спички и аккуратно разложил все по местам, попутно подмигнув неподвижно сидевшей у стены супруге. Супруга не ответила на его подмигивание. На лице у нее застыла мучительная гримаса удушья, которую, если не знать вызвавших ее причин, можно было принять за выражение удовольствия, почти экстаза... Возможно, ей понравилось то, что проделал с ней Виктор Николаевич напоследок... Возможно даже, она была не против повторить, но момент ушел, и теперь сам Виктор Николаевич был категорически против. Даже подумать было противно — прикоснуться к этому похожему на сломанную деревянную куклу созданию, а не то что... Гм, да.

— Перетопчешься, — вслух сказал Виктор Николаевич Гаврилин жене, словно та и впрямь его о чем-то просила.

В Москву на цыпочках крался серенький воровской рассвет, окна светлели на глазах, и Гаврилин выключил на кухне свет — выражение лица Наркиссы Даниловны вдруг перестало ему нравиться. Теперь оно казалось почти насмешливым, и он подумал, что проклятая сука и тут ухитрилась поставить на своем: прожив всю жизнь в воображаемых муках, она заставила его организовать для нее поистине мученическую смерть. Он невольно припомнил, каким твердым и неприятно горячим было ее тело, когда она билась на постели, умирая от удушья, и удивился себе: она была далеко не первым человеком, которого он отправил посмотреть, правду ли говорят попы о загробной жизни, и то, что он все время возвращался мыслями к этому не слишком значительному эпизоду своей богатой событиями биографии, было, по меньшей мере, странно.

Он заглянул в холодильник. Яиц оставалось шесть штук, и он решил, что съест их все — Виктор Николаевич обожал яйца, особенно яичницу, но никогда в жизни ему не удавалось запросто съесть глазунью из шести яиц. Наркисса Даниловна, помимо всего прочего, была еще и очень экономна во всем, что касалось еды, словно Москва была окружена блокадным кольцом или они жили на пособие по безработице. Снова подмигнув жене, он зажег плиту и поставил на огонь сковороду — само собой, это был «Тефаль». Пока сковорода нагревалась, он сходил в гостиную за сигаретами, закурил и стал готовить себе глазунью, зажав сигарету в углу рта, чтобы дым не ел глаза.

Когда яичница поспела, он выложил ее на тарелку, для чего ему пришлось взять самую большую из имевшихся в наличии, густо намазал маслом огромный кусок хлеба и уселся за стол.

— Завтрак готов, — сказал он, постучав вилкой по краю тарелки. — Ты, трахнутая тварь, не желаешь ли присоединиться? Нет? Ну, как знаешь. А я намерен спасти хоть что-нибудь.

Наркисса Даниловна промолчала, опять промолчала, это просто праздник какой-то! И майор Гаврилин с аппетитом приступил к еде, ничуть не обескураженный присутствием трупа в непосредственной близости от того места, где он принимал пищу. Говоря по совести, близость была даже чересчур непосредственной — майор ощущал поясницей прикосновение плеча Наркиссы Даниловны всякий раз, когда слегка отклонялся назад. Это ничуть не портило ему аппетита. Наоборот, эти прикосновения напоминали ему о том, что отныне он свободен.

Закончив завтрак, Гаврилин аккуратно вымыл посуду, взглянул на часы и решил, что у него есть несколько минут на то, чтобы не торопясь выпить чашечку кофе. Кофе Виктор Николаевич варил по старинке, в небольшой медной джезвочке. Конечно, лучше всего было бы иметь под рукой ящик с горячим песком, но за отсутствием такового вполне могла сгодиться и газовая плита. Газовая плита, как совсем недавно понял Виктор Николаевич, вообще была многофункциональной штуковиной. Будь она электрической, все его предприятие осложнилось бы невероятно... Впрочем, он предполагал, что и тогда сумел бы что-нибудь придумать — в конце концов, избранный им путь был далеко не единственным из возможных. На крайний случай сгодился бы и пистолет.

Гаврилин снова закурил — он любил пить кофе, перемежая глотки с небольшими затяжками — и прислонился плечом к стене, прикрыв глаза. Он отдыхал. Ночь получилась довольно длинной и насыщенной событиями, и для сна удалось выкроить не так уж много времени, как хотелось бы любившему хорошо поспать майору. Он был совершенно спокоен. Все шло по плану, без сбоев и неприятных заусенцев, которые часто приводят к печальному концу даже профессионалов самого высокого класса. Майор немного гордился своим планом: тот был гениален именно в силу своей простоты. А если еще при этом и самому хоть чуточку обгореть...

«Нет уж, дудки, — решил он, — хватит с меня увечий. Сколько можно, в самом деле?» Он осторожно потрогал языком пеньки передних зубов. Теперь воспоминание о собственных травмах не причиняло боли и не заставляло заново переживать унижение — майор думал об этом спокойно, почти добродушно, наверное, потому, что он наконец начал действовать. Конечно, то, что он сделал с Наркиссой, имело очень малое отношение к Птице, но это было только начало, так сказать, разминка. Кроме того, это должно было развязать ему руки на несколько дней, необходимых, по мнению окружающих, безутешному мужу на то, чтобы справиться со своим горем и снова приступить к работе на благо общества, захоронив между делом бренные останки горячо любимой супруги во избежание появления неприятного запаха. Этот аспект проведенной акции до сих пор как-то не приходил ему в голову, и он поздравил себя с тем, что одним выстрелом убил сразу двух зайцев... Точнее, одним взрывом. Он снова посмотрел на часы и потушил в пепельнице окурок.

Как ни приятно было сидеть на кухне, поздравляя себя и восхищаясь собственной предусмотрительностью, ему следовало начинать шевелиться, если он не хотел бросить все как есть. Одним глотком допив кофе, майор встал, засыпал в джезву кофе, залил его водой и снова поставил на плиту. Конечно, этот штрих скорее всего останется незамеченным теми, кто вскоре прибудет сюда, чтобы провести то, что они называют расследованием, но ему хотелось свести риск до минимума. Он открыл дверцу духовки и вывернул все краны плиты до упора, услышав, как засвистел потекший из конфорок газ. Немедленно начал ощущаться запах, становившийся гуще с каждой секундой. «Вот будет хохма, — подумал майор, — если кому-нибудь взбредет в голову позвонить мне до того, как я выйду отсюда. Это будет очень громкая хохма. Последняя хохма в моей жизни».

Виктор Николаевич Гаврилин сроду не ходил в записных хохмачах, поэтому он быстро вышел в прихожую и отключил телефон. Он подумал, что, возможно, стоило бы вывернуть пробки, но для этого пришлось бы выйти на лестничную площадку, где его могли заметить за его занятием. Конечно, хозяин квартиры, решивший временно обесточить собственное жилье для того, например, чтобы починить вышедшую из строя розетку, вряд ли вызовет подозрения, но это был бы тот самый заусенец, уцепившись за который, какой-нибудь умник мог запросто вытащить на свет божий майора Гаврилина вместе с его гениальным планом. Оставалось надеяться на то, что в такую рань никому не придет в голову ломиться в его квартиру. В конце концов, кто не рискует, тот не выигрывает.

Он вернулся в спальню и неторопливо переоделся в рабочий костюм — темно-серые брюки, немного более светлый пиджак, белая рубашка, неброский галстук. Из тайника в углу вынул деньги — все, сколько их было, и рассовал по карманам. То, что не уместилось в карманах, он аккуратно сложил в небольшую сумку. Туда же отправился и один из его незарегистрированных пистолетов. Второй и любимый, безотказный «стечкин» с глушителем, он потерял в чертовом «Омикроне». Табельный «Макаров» разместился на своем месте в наплечной кобуре. Запасные обоймы, кое-какое золотишко и камешки тоже улеглись на дно кожаной сумки. Виктор Николаевич вынул из шкафа и задумчиво взвесил в руке едва початый блок американских сигарет, но, спохватившись, положил его на место, бросив в сумку всего пару пачек — именно мелкие детали придают картине вид законченного произведения, именно в них заключена не правда, нет, но правдоподобие.

Запах газа в квартире усиливался. «Пора», — решил майор Гаврилин и прошел на кухню. Здесь уже совершенно недвусмысленно резало глаза и начинала кружиться голова. Все пять конфорок тихо шипели, как ядовитые змеи, наполняя кухню невидимой глазу смертью. Он перекрыл их одну за другой, оставив только ту, на которой стояла джезва с кофе. Осторожно, стараясь не стукнуть, как будто от стука наполнявший квартиру газ мог сдетонировать, Гаврилин прикрыл духовку и торопливо окинул кухню прощальным взглядом, проверяя, все ли сделано так, как надо. Да, все было в порядке: дама решила выпить кофе перед уходом на работу, чиркнула спичкой, ну и...

Вот черт, спохватился Гаврилин, спички. Коробок, конечно, скорее всего, попросту сгорит, но что-то ведь может и остаться! Он взял со стола спички и аккуратно вложил коробок в негнущиеся пальцы жены. Вот теперь все было в ажуре.

Он покинул кухню, ступая с такой осторожностью, словно шел в подкованных сапогах по металлическому полу. В прихожей он обулся, отпер замок и только после этого воткнул в разъем телефонную вилку, все время ожидая, что телефон немедленно разразится у него под боком по-идиотски громкой, радостной трелью. Но телефон молчал, и, заперев за собой хорошо пригнанную двойную дверь, майор покинул свое жилище.

Он завел машину, все время рефлекторно косясь на окна своей квартиры, и отправился на службу. Настроение, и без того приподнятое, с каждой минутой становилось все лучше, и даже снова начавшийся дождь не мог его испортить. "Черт возьми, — подумал он, — надо бы сделать рожу посерьезнее, а то сияю, как надраенный, наверное... В нашей конторе не я один такой тонкий физиономист. Вот возьмет тот же Соболевский да и задумается: что это такое с майором Гаврилиным? Месяц назад лежал в больнице со сломанными ребрами, не успели с него гипс снять, как он с зубами расстался, и — хоть бы что, улыбается... С чего бы ему, спрашивается, веселиться? Странный он какой-то в последнее время... ну, и так далее. Вякнуть не успеешь, а от тебя уже осталось одно воспоминание. Вот интересно, станут они в случае чего честь мундира пятнать судебным разбирательством или просто шлепнут втихаря? Пожалуй, что и шлепнут, — решил он. — Мундиру и так в последнее время со всех сторон достается... Не так, конечно, как в начале девяностых, но все равно весьма изрядно. А закон — он ведь, что дышло, да и правосудие, говорят, слепо... В общем, непременно шлепнут, стоит только засветиться.

Ну, это уж черта с два, — сказал он себе, поднимаясь по широкой лестнице, у подножия которой сидел дежурный. — Мы еще повоюем. Засвечиваются идиоты, умные люди живут и здравствуют".

Он подождал еще примерно час, прежде чем привел в действие завершающую часть своего плана. Через час он заглянул к шефу, чтобы утрясти с ним какой-то ничего не значащий вопрос и, улыбаясь молоденькой секретарше в погонах прапорщика, попросил:

— Зинуля, лапуля, пока я буду на ковре, звякни, будь добра, моей жене и скажи, чтобы не ждала меня к обеду — я буду сильно занят.

— Чем же это вы будете так сильно заняты? — спросила Зинуля, берясь за телефонную трубку.

— Да ничем особенным, — признался майор Гаврилин. — Просто я намеревался пригласить тебя пообедать... Ну, ты понимаешь. Тет-а-тет, что в переводе с французского означает ты да я, да мы с тобой...

— Да ну вас, — отмахнулась Зинуля, смеясь. — Вы же старый, беззубый, а все туда же...

— Зубы преходящи и на мужские достоинства не влияют, — нисколько не обидевшись, парировал майор. — Так ты позвонишь?

— А почему бы вам самому не позвонить? — удивилась прапорщик Зинуля.

Гаврилин страдальчески сморщился и проникновенно посмотрел на нее.

— Ну, неужели непонятно? — спросил он. — Она же из меня всю душу вынет, а ты — человек посторонний, прапорщик ФСБ, секретарь-референт нашего любимого шефа, и вообще она твой голос знает... Позвони, а? А я тебе за это шоколадку...

— Фи, — надула губки Зинуля, — шоколадку... Вот если бы норковое манто...

— Это — к шефу, — с серьезным видом сказал Гаврилин. — А еще лучше — к кому-нибудь из наших клиентов.

— Скупердяй, — сказала Зинуля. — Ладно, идите, я позвоню.

Когда Гаврилин вышел из кабинета, она сочувственным тоном сообщила ему, что дома у него никто не берет трубку.

— Наверное, ушла, — вздохнул майор.

Она действительно ушла, и пока что только майор Гаврилин знал, куда именно.

Глава 17

Соблюдая элементарные меры предосторожности, Катя выехала из парка другой дорогой, решив нагнать Сундука уже позднее, желательно — за городской чертой. Она понятия не имела, кто навесил на нее микрофон, но склонялась к мысли, что тут поработал Голова: больше сделать это было просто некому. Выруливая на одну из оживленных городских магистралей, она терялась в догадках, пытаясь понять, зачем ему это понадобилось. Если он хотел держать ее под контролем во время поездки, то его слова о том, что она везет всего-навсего безобидные лекарства, пусть и «невидимые» для налоговой полиции, превращались в заведомую ложь. Могло, конечно, случиться так, что он ей не вполне доверял, подозревая в своей новой телохранительнице агента уголовного розыска или, чего доброго, спецслужб... «Да нет, — решила Катя, — все эти версии не выдерживают критики». Оставалось лишь признать, что она ровным счетом ничего не понимает и находится под чьим-то неусыпным наблюдением... Попросту говоря, удара можно было ожидать в любой момент и с любой стороны. Чувство беззащитности, возникшее у нее в тот момент, когда она обнаружила микрофон, не проходило. Наоборот, оно усиливалось с каждой минутой, и нехитрый трюк с обменом машинами теперь казался не более, чем жалкой уловкой, способной обмануть разве что дошкольника. Если за ней следил Голова, то Сундук наверняка был в курсе. «Поживем — увидим», — сказала себе Катя, но спокойнее ей все равно не стало. Нервы совсем расходились, и она не сразу сумела ухватиться за удобно изогнутую головку рычага, когда хотела переключить передачу — руки ходили ходуном, как у восьмиклассницы, которую прижал в темном подъезде незнакомый взрослый дядя. И, как и у восьмиклассницы, выбор вариантов у Кати был невелик: можно было молча задрать платьице и постараться получить удовольствие, можно было завизжать — смешно, конечно, но вдруг кто-нибудь отважится выглянуть или хотя бы позвонит в милицию, а можно было попробовать открутить дяде яйца, если хватит сил и Бог пошлет капельку удачи. Но, как и восьмиклассница, Катя просто боялась за свою жизнь.

Некоторое время она бесцельно кружила по городу, проверяя, нет ли за ней хвоста: делала бессмысленные повороты, разворачивалась там, где делать это категорически воспрещалось и вообще вела себя, как полная дура и даром жгла бензин. В результате всех этих манипуляций она пришла к выводу, что либо хвоста за ней нет, либо он состоит из совершенно фантастического количества машин, которые все время передавали ее друг другу, как эстафетную палочку. Катя не была профессионалкой и, наверное, скорее дала бы отрубить себе палец, чем согласилась бы ею стать, но догадывалась, что такое возможно, — в конце концов, в кино такое показывали частенько, а она в последний месяц убивала основную часть своего свободного времени именно на просмотр всевозможной детективной чепухи, которой навалом было в любой телевизионной программе. Бросив пить по-настоящему, она обнаружила, что время, которого ей когда-то катастрофически не хватало, на самом деле — серьезный противник и убить его порой бывает не так уж просто. Так что вариант со множеством следящих за ней машин был теоретически возможен, но лишь в том случае, если бы она была резидентом иностранной разведки или везла бы в багажнике Сундукова «Опеля» центнер чистого героина... Нет, хвоста за ней, скорее всего, не было, но это вовсе не значило, что ей удалось провести Голову или кого-то другого, кто вознамерился проследить за ее передвижениями. Но, как бы то ни было, первый раунд она выиграла — микрофон уехал вместе с Сундуком и теперь, наверное, уже пересек границу Кольцевой дороги.

«Кстати, о Сундуке, — подумала Катя. — Как бы мой напарничек не впал в беспокойство и не бросился меня искать... Пропала-то я вместе с товаром! А и пусть поищет, — решила она. — Когда хозяин микрофончика увидит, что машина возвращается в Москву, это даст ему лишний повод для беспокойства... Вот пусть и побеспокоится, не все мне одной дергаться».

Усилием воли преодолев снова возникшее искушение попросту остановить машину, выйти из нее и пойти куда глаза глядят, даже не захлопнув дверцу, Катя направила дребезжащий «Опель» прочь из города. День клонился к вечеру, на дороги вот-вот должны были повыползать жаждавшие крови проезжих гаишники, да и до цели ее путешествия было не близко — хорошо бы к утру добраться... То, чем она занималась, нравилось Кате все меньше, но приемлемой альтернативы она не видела.

Она вздохнула с облегчением, когда город остался позади и по сторонам дороги замелькали знакомые с детства подмосковные поля и перелески. Ни о каком закатном очаровании не могло быть и речи — с неба опять сыпался мелкий занудливый дождь, и казалось, что, проедь она хоть тысячу, хоть десять тысяч километров, дождь все так же будет неторопливо падать сверху вниз, разлиновывая косыми полосками боковые стекла машины и пестрой рябью блестя на лобовом.

Катя заметила, что у встречных машин уже горят фары, и, спохватившись, тоже включила ближний свет. День погас еще не до конца, но из-за повисшей в воздухе мороси видимость была отвратительной, и она едва избежала столкновения со стоявшим у обочины с погашенными габаритными огнями грузовиком. Дорога мокро блестела в свете фар, дворники уютно поскрипывали, очищая стекло, на котором немедленно, словно по волшебству, возникали новые сверкающие точки. Спать пока не хотелось, но дорога, как обычно, дала Кате ощущение покоя. Пока она двигалась, ее судьба была только в ее руках. Это была иллюзия, но иллюзия приятная, и, чтобы продлить ее, Катя включила радио.

Она сразу поймала передачу какой-то независимой радиостанции. Сначала передавали музыку — это был старый рок-н-ролл, на время поднявший ей настроение и вселивший в нее нечто вроде телячьего оптимизма, который, впрочем, быстро угас, потому что музыка кончилась и бодрый мужской голос начал с неуместными шутками и прибаутками зачитывать сводку дорожных происшествий за последние два часа, из которой Катя узнала, что погибла вместе со своей машиной — серый «Форд-скорпио», госномер такой-то, во время аварии, сопровождавшейся взрывом бензобака и сильным пожаром. «Вот так номер, Сундучище, — подумала она. — Прости. Поверь, я совсем не это имела в виду, когда предложила махнуться машинами. Интересно, может ли микрофон взорваться? Да нет, чтобы такая маленькая штуковина вдребезги разнесла машину, она должна нести в себе ядерный заряд... Нет, это ерунда. Что же это было? Нападение? Голова напал на собственный груз? Или... на меня? Или он просто наказал Сундука за то, что тот меня потерял? Не знаю, ох, не знаю... Знаю только, что все из рук вон плохо. Голова явно что-то против меня имеет... Может быть, тот очкарик и в самом деле что-нибудь ему напел про меня, из-за чего он решил списать меня в металлолом? Что-нибудь настолько серьезное, что Щукин решил даже не утруждать себя проверкой и сразу отдал „горячий“ приказ... И то, что они по ошибке вместо меня укатали Сундука, только усугубляет мое и без того аховое положение. Со стороны моя проделка с обменом может выглядеть проявлением трезвого расчета и высокого профессионализма, и теперь они примутся охотиться за мной с удвоенной энергией. Что ж, Бог им в помощь. Вот дорога, а вот машина, надо только решить, в какую сторону податься».

Решение напрашивалось само собой.

"Если дела обстоят именно так, как я думаю, — то есть не обязательно именно так, но хотя бы приблизительно, если на меня вообще охотятся, то меньше всего меня ждут в конечной точке моего заранее спланированного маршрута. То есть пока что меня никто и нигде не ждет. Я погибла в аварии. Но на то, чтобы отличить мужика, пусть и обуглившегося, как головешка, от бабы, им не потребуется много времени. Возможно, это уже произошло и мое имя по радио назвали только по незнанию, а то и для отвода глаз — на всякий случай будем считать, что так оно и есть. Тогда что? Тогда я, конечно, должна в срочном порядке податься в бега и рвать когти в любую сторону, только не туда, где меня ждут. Получается, что самое безопасное для меня место теперь — первоначальный пункт назначения, этот самый, как его... Сотников. Да, так и есть — город Сотников, без малого тысяча километров от столицы...

А что, — несколько оживляясь, подумала она. — Сдам товар, возьму деньги и — за Волгу-матушку, а то и за Уральский хребет. Деньги небольшие, но на обустройство, на первое время — хватит. Пусть-ка они меня поищут... Жлобы, держиморды".

— Но страшно ведь, — вслух сказала она. — Страшно-то как, мамочки...

Ей захотелось всплакнуть, но она сдержалась. Видимость и без того была никудышная, и ей не хотелось ставить в неудобное положение бодрого диктора, заставляя его второй раз за сутки передавать сообщение о ее смерти в автомобильной катастрофе. Все ее вновь приобретенное благополучие, как выяснилось, не стоило и выеденного яйца — Голова вел какую-то свою паучью игру, в которой Катя выполняла роль в лучшем случае пешки, и возникал вполне закономерный вопрос о том, кто был игроком. Катя начинала всерьез сомневаться в том, что это Голова.

Еще ей почему-то вспомнилось ее проклятое кольцо, хотя никакой связи между ним и тем, что происходило сейчас, она не видела... Да ее скорее всего и не было вовсе. «Видимо, — решила Катя, — это просто судьба у меня такая — корявая, заскорузлая, глупая... Интересно, а когда мне стукнет, скажем, лет шестьдесят, я что же, так и буду мотаться по свету, как дворняжка бездомная, вся обвешанная пистолетами и еще Бог весть какой дрянью? — Эта мысль вызвала у нее истерический смешок. — Надо же, как далеко мы заглядываем... Если дела и дальше будут идти таким порядком, то неизвестно, увижу ли я завтра солнце... Впрочем, судя по погоде, солнца мне и так не увидеть», — решила она, ведя машину на восток под доносившиеся из динамиков звуки старого доброго рок-н-ролла, снова сменившие бодрую болтовню диктора.

Постепенно звуки эти стали слабеть и удаляться, динамики начали хрипеть, и Катя поняла, что ржавый «Опель» увозит ее из зоны уверенного приема. Покрутив ручку настройки, она поймала «Маяк» и под знакомые позывные ее снова посетила эта странная полумысль-полуощущение: я дома — там, где человека всегда ждут и где с ним может произойти все, что угодно.

Утро застало Катю на подступах к цели ее путешествия.

Город Сотников располагался в местах, забытых Богом столь основательно, что они просто не могли не привлечь внимания Головы и ему подобных светлых личностей. Гоня «Опель» по растрескавшемуся асфальту трехполосного шоссе, больше похожего на неимоверно длинную стиральную доску, Катя поймала себя на том, что думает о Голове уже совсем не так, как, скажем, месяц назад. «Да оно и понятно, — сказала она себе, бездумно убивая подвеску машины на разбитой дороге и между делом любуясь стоявшими по обе стороны шоссе ровными, как на подбор, мачтовыми соснами, — так оно и должно быть. Я всегда догадывалась, что он опасен, просто раньше он был опасен для других, а теперь — для меня. Чувствуется разница? Еще как чувствуется», — ответила она себе и вдруг вспомнила про хакера, который взломал для нее милицейский компьютер. Его, кажется, звали Пашей, и она, похоже, сдала его Голове тепленьким. Она не могла бы сказать, почему вдруг вспомнила об этом, — у нее была масса других причин для беспокойства, — наверное, это случилось просто потому, что у нее появилось время подумать... И вообще, кто может с уверенностью сказать, почему мы вдруг начинаем думать о чем-нибудь? Ночная паника ушла без следа, уступив место спокойствию и собранности, и в этом состоянии холодной ясности мышления Катя вдруг очень четко поняла, даже не поняла, а скорее почувствовала, что напрасно втянула симпатичного хакера Пашу в эту историю, а то, что она проговорилась Щукину о своем открытии относительно принадлежности голубой «семерки», было еще хуже. Возможно, именно это и послужило основной причиной снова обрушившихся на нее неприятностей... ну и, возможно, очкариковы россказни.

Впрочем, пока никаких новых неприятностей в поле Катиного зрения не усматривалось. Наоборот, природа была великолепна, в небе светило выбравшееся наконец из-за верхушек корабельного леса солнце, «Опель» бодро барабанил подвеской, трясясь по бессмертным российским ухабам. Похоже, все ее неприятности остались на расстоянии тысячи километров к западу от этого места. С такого расстояния они вдруг показались Кате мелкими и совершенно безопасными. Она снова подумала о том, что было бы неплохо просто бросить машину посреди дороги и потеряться в этом краю мачтовых сосен и голубого неба... Устроиться фотографом в какое-нибудь захудалое ателье и жить, как живут нормальные люди: выйти замуж за бухгалтера, завести детей и каждый день поливать фикус теплой водой из литровой банки... А через год повеситься от чугунной безнадеги или замочить лопушистого провинциального инкассатора кухонным ножом, сорвав при этом царский куш долларов в сто — сто пятьдесят... Нет, можно, конечно, обойтись и без этого — просто жить, перебиваясь с хлеба на воду, копить деньжата, даже открыть собственное дело... и замочить тем же кухонным ножом рэкетира со свиными глазенками, заплывшего жиром от спокойной сытой жизни...

«Вот дерьмо, — подумала Катя с ожесточением, — кто про что, а вшивый про баню. Живут же миллионы людей и никого при этом не мочат, не квасят, не закапывают. И ты сможешь, если захочешь. Будешь жить, как все, но, в отличие от всех, будешь все время помнить, что далеко-далеко, за тысячу километров, в столице, до которой всего-то ночь езды, есть человек по кличке Голова, у которого очень хорошая память и наверняка длинные руки — что называется, от Москвы до самых до окраин. Помнить и ждать. Само собой, в свое время ты заведешь детей — чем же еще заниматься в этой глуши? — и вот тогда твое ожидание станет по-настоящему страшным... И в один прекрасный день ты дождешься, это уж как пить дать».

— Сволочи, — прошептала Катя. Начинающийся день вдруг утратил все свое очарование, превратившись просто в светлое время суток, предназначенное для выполнения рутинной и по большей части довольно грязной работы. — Какие же вы все сволочи... Бог устал вас любить, — повторила она, как заклинание, но это не помогло — ее не оставляло неприятное ощущение того, что Бог устал любить именно ее, Катюшу Скворцову.

Тогда она остановила машину, аккуратно приняв к обочине, спустилась с насыпи в лес и немного поплакала, прижавшись лбом к шершавому сосновому стволу, по которому лениво ползали красные лесные клопы-пожарники.

Так и не приняв никакого решения относительно своих дальнейших действий, она пересекла по большому когда-то, видимо, считавшемуся суперсовременным, а ныне остро нуждавшемуся в ремонте мосту речку с показавшимся ей смешным названием Мокша и въехала в Сотников.

Город стоял на левом обрывистом берегу реки, выходя на нее задами и (в самом центре) старым зданием какого-то техникума в окружении не менее старых четырехэтажных кирпичных домов. Асфальт, в незапамятные времена проложенный на центральных улицах, уступал место ухабистым грунтовкам, а то и откровенно песку, стоило свернуть в боковые проезды. Здесь можно было встретить мордовок в пестрых платьях и необыкновенно красивых, похожих на кольчуги украшениях из монет, на головах у них были наверчены цветастые платки, а из-под подолов кокетливо выглядывали запыленные кирзовые сапоги. У них были загорелые до оттенка красного дерева лица и смешной говор, который Катя затруднилась бы воспроизвести. Полуразвалившийся Сундуков «Опель» здесь моментально приобрел утраченный было в Москве гордый статус «крутой иномарки» и привлекал к себе внимание, показавшееся Кате совершенно излишним.

Городок, как поняла слонявшаяся без дела в ожидании условленного часа Катя, хоть и был неказист, но все же мог похвастать некоторой причастностью к истории — это было что-то такое времен пугачевского бунта и еще что-то, еще более давнее, что Катя, никогда не увлекавшаяся историей, услышав, тут же и забыла... А еще здесь родился знаменитый российский адмирал. Адмирал был похоронен километрах в десяти от города, на территории большого монастыря, в здании которого, как удалось выяснить Кате, долгое время размещалось ПТУ механизаторов, а теперь снова поселились монахи, вот уже который год усердно отскребавшие со стен келий оставленные юными механизаторами похабные надписи и рисунки анатомического свойства. Адмирал был убит во время осады Севастополя — первой осады, разумеется, и Катя долго ломала голову над тем, как они ухитрились в те неторопливые времена доставить тело в такую чертову даль да еще из осажденного города. В этом была какая-то загадка, и Катя подозревала, что разгадка так и останется для нее тайной за семью печатями.

Она забрела в ресторан, и сонная официантка, двигаясь с неторопливой солидностью идущего ко дну линкора, поставила перед ней тарелку с подсохшими, явно вчерашними, лоснившимися от подсолнечного масла, на котором их разогревали, макаронами и вызывавшим острую жалость бифштексом. Впрочем, при попытке отрезать от него кусочек жалость быстро улетучилась, уступив место раздражению. Катя попробовала горчицу, но та оказалась выдохшейся. «Все нормально, — сказала себе она, — не дергайся. Это тебе, в конце концов, не „Метрополь“.»

Она вздохнула и заказала сто граммов коньяка, четко сознавая при этом, что пить ей не следует — после бессонной ночи, на голодный желудок, перед деловой встречей, находясь за рулем, да под такую закуску... Причин для того, чтобы не пить, было множество, и потому в ответ на удивленный и осуждающий (но все равно сонный) взгляд официантки она повторила свой заказ непререкаемым тоном человека, привыкшего отдавать распоряжения.

Тон сделал свое дело, отправив официантку в неторопливый дрейф в сторону кухни — хамство, как всегда, оказалось наиболее убедительным из всех возможных аргументов...

Коньяк наконец прибыл. Катя выхлебала его в два больших глотка, как последний алкаш, бросила на стол мятую купюру, отодвинула тарелку с тем, что здесь называлось едой, и вышла, не оглядываясь. «Опель» уже успел изрядно нагреться на солнцепеке. Сентябрь здесь был больше похож на август. «Континентальный климат, — подумала Катя, садясь в машину. — Жаркое лето и холодная зима с сугробами по пояс. Неплохо, если вдуматься. И никакого смога. Живи и радуйся... Хорошо, но недолго».

Коньяк гулял по телу на ватных ногах, прилагая все усилия к тому, чтобы раскрасить мир во все цвета радуги, так что Катя не вдруг попала ключом в замок зажигания.

Интересующая ее контора находилась в двух кварталах от центра города, обозначенного небольшой площадью с засиженным птицами памятником вождю и тесным двухэтажным универмагом постройки пятидесятых годов. Скромная стеклянная вывеска, гласившая, что искомое учреждение находится именно здесь, висела слева от обитой потертой коричневой клеенкой двери, которая вела в прохладные недра деревянного трехэтажного дома. Дом стоял на высоченном кирпичном фундаменте. Катя заметила, что в полуподвале, окна которого выходили в закрытые ржавыми решетками неглубокие бетонированные приямки, тоже кто-то живет. Затейливые резные карнизы давно сгнили и наполовину обвалились, а витые деревянные столбики, поддерживавшие навес над высоким крылечком, были сильно поточены какими-то жучками, названия которых родившаяся и выросшая в городе Катя не знала.

Небрежно зажав под мышкой папку с документами и стараясь выглядеть деловой и утомленной, Катя поднялась на крыльцо по скрипучим деревянным ступенькам. Взявшись за выкрашенную коричневой масляной краской дверную ручку, она почувствовала едва уловимый аромат какого-то старья. Она открыла дверь, с силой потянув на себя тяжелое разбухшее полотно, ржавая дверная пружина взвыла, заныли петли, и запашок превратился в запах, в мощный дух, в котором смешались застарелый печной дым, испарения старого, уже начавшего кое-где подгнивать дерева, вонь ветхого тряпья и тихий, потаенный, но совершенно неистребимый запашок мышиного помета. Катя выпустила дверь, пружина коротко взвизгнула, и дверь захлопнулась с глухим пушечным грохотом, словно мстя за то, что ее потревожили. Вся эта слуховая и обонятельная атака сильно поколебала Катину решимость осесть в этом или ему подобном местечке и вести ничем не замутненное существование пейзанки. Как говорится, чем в раю, да на краю, так лучше в пекле посередке, подумала она, карабкаясь на третий этаж по невообразимо крутой, словно в крепостной башне, полутемной деревянной лестнице.

Она толкнула очередную дверь, на сей раз обитую уже не клеенкой, а дермантином и вошла в помещение, сразу приметив в углу этого, с позволения сказать, офиса круглый бок голландской печки. За столом, на котором возвышался довольно новый с виду монитор компьютера, с видом хозяина сидел мелкий мужичонка с растрепанными пегими волосами, дыбом стоявшими вокруг остроконечной лысинки, и физиономией хитреца и пройдохи, все время пребывавшей в движении.

— Вы Ульянов? — спросила Катя. Мысль о том, что этот хитрован — владелец четырех аптек, вызывала нервный смех, но больше в комнате никого не было.

— Совершенно точно подмечено, — оживляясь, подтвердил этот мелкий проходимец, носивший знаменитую фамилию, принадлежавшую некогда проходимцу великому. — И как это вы догадались? Неужели похож?

— Я из Москвы, — сказала Катя, игнорируя предложенный Ульяновым игривый тон. — У нас с вами на это время назначена встреча.

— Ага, ага, — засуетился хозяин, вскакивая и предлагая Кате стул, наверняка помнивший времена сталинских репрессий. — Вот и славно, что из Москвы. Из «Минимеда», как я понимаю?

— Из «Минимеда», — садясь на придвинутый к хозяйскому столу стул, сказала Катя и положила на край стола свою папку. — Вы готовы оплатить свой заказ?

— Так сразу? — огорчился Ульянов.

— Так сразу, — сказала Катя. Ей вдруг нестерпимо захотелось поскорее уйти отсюда, захотелось оказаться в дороге.

«Сразу» растянулось почти на полтора часа, но в конце концов все необходимые бумаги были подписаны. Кате между делом подумалось, что было бы гораздо лучше, если бы Голова печатал свои реквизиты и всю остальную липу на туалетной бумаге — по крайней мере, тогда от этой макулатуры была бы хоть какая-то польза. Коробки, до отказа заполнявшие вместительный багажник «Опеля», перекочевали в дощатый сарай, который Ульянов без тени улыбки именовал складом, а Катя получила приятно похрустывающий незапечатанный конверт. Пересчитав содержимое конверта, Катя удовлетворенно кивнула и небрежно затолкала его в карман своей кожанки.

— Все в порядке? — спросил Ульянов. Катя снова кивнула. — Тогда, может быть, вы согласитесь со мной отобедать? Спрыснуть, так сказать, сделку...

— Это в вашем ресторане, что ли? — спросила Катя. — Я там уже пыталась позавтракать.

Ей совершенно не хотелось что бы то ни было «спрыскивать», особенно в компании этого скользкого типа, но ее слишком поспешный отъезд наверняка вызвал бы у него подозрения... Да и, если уж говорить начистоту, она была голодна.

— Вы просто не сумели найти подход, — улыбаясь, как крокодил, заявил Ульянов. — Здесь у нас, знаете ли, все по старинке, ко всем подход нужен. И потом, кто же ходит в ресторан завтракать?

— Тот, кто проголодался, — пожав плечами, ответила Катя.

— Только не у нас, — сказал Ульянов, — только не у нас. Наши люди, как говорится, на такси в булочную не ездят. Так как насчет обеда?

— Что ж, — вздохнула Катя, — обед так обед. Посмотрим на ваш подход.

— Отлично, — радостно потирая сухие ладошки, воскликнул Ульянов, — просто отлично!

Он сорвал с телефонного аппарата трубку, накрутил пятизначный номер и быстро затараторил в микрофон. С его языка пачками срывались «солнышки», «лапочки» и «пупсики». По всей видимости, это был хваленый индивидуальный подход в действии. Смысл же всего этого словоизвержения сводился к тому, что ему нужен был столик и обед на две персоны. Невнимательно вслушиваясь в болтовню Ульянова, Катя обводила взглядом убогую обстановку конторы — слово «офис» с этим помещением ни в какую не вязалось. Единственное окно конторы с грязным стеклом и несколькими поколениями дохлых мух, валявшихся между рассохшимися рамами, выходило на дровяной склад, обширный двор которого был загроможден штабелями бревен. «Да, — подумала Катя, — это не Рио-де-Жанейро. Пожалуй, я повременю с переездом».

Мысли ее сами собой свернули было в привычную колею, но додумать их до конца она не успела — на скрипучей лестнице раздались шаги нескольких человек.

— Вы кого-то ждете? — спросила Катя у Ульянова, который, положив трубку, тоже прислушивался к шагам на лестнице с выражением легкой заинтересованности на подвижной физиономии.

— Да нет, в общем-то, — озадаченно ответил тот. — Сам диву даюсь — кто бы это мог быть?

— Если это какой-нибудь фокус, — предупредила Катя, вынимая пистолет и садясь вполоборота к двери, — то он вам дорого обойдется.

— Ого, — сказал ничуть не испуганный Ульянов, — вот так «Минимед»! Я бы сказал, что это скорее похоже на макси-ган. Эта штука стреляет таблетками?

— Это просто универсальная клизма, — ответила Катя, стараясь одновременно уследить и за Ульяновым, и за дверью. — Отлично прочищает мозги.

Катя опустила пистолет дулом вниз так, чтобы он не сразу бросился вошедшим в глаза. Шаги замерли по ту сторону двери, но в комнату никто не вошел. Вместо этого Катя услышала звук, который, проживи она хоть сто лет, она ни с чем не смогла бы спутать. Раздавшийся за дверью сухой металлический щелчок мог означать только одно — там, на узкой лестничной площадке, кто-то опустил флажок автоматного предохранителя.

— Странно... — начал говорить Ульянов, но Катя в одностороннем порядке прервала беседу, ничком бросившись на пол и откатившись в сторону в тот самый миг, когда за дверью прогрохотала автоматная очередь.

Пули прошли сквозь дверь, как сквозь пустое место.

От двери полетели щепки, монитор компьютера взорвался с глухим кашляющим звуком, брызнув во все стороны стеклом. Свинцовый дождик пробежался по столу, взвихрив лежавшие на нем бумаги и оставив на полированной крышке цепочку непристойно белевших выщерблин. Звякнуло разбитое оконное стекло, и Ульянов, несколько раз подскочив в своем кресле, словно оно вдруг превратилось в электрический стул, мягко повалился под стол, выставив на обозрение испачканную кровью и вспоротую пулями спинку кресла.

Катя выстрелила в дверь, лежа на боку и держа тяжелый пистолет двумя руками. Звук получился слабеньким, словно чихнул котенок, но в изуродованном дверном полотне возникло еще одно отверстие. За дверью раздался взрыв матерной ругани, и новая автоматная очередь ударила в филенку, превращая ее в решето. Из злосчастной спинки кресла полетели клочья поролона, а изображенная на висевшем на стене напротив входа рекламном плакате белозубая гражданка, уверявшая посетителей Ульянова в том, что жевательная резинка «Орбит» спасет их от кариеса, получила пулю в нижнюю челюсть, навсегда избавившись от проблемы ухода за зубами.

Поняв, что последует за этим, Катя вскочила и бросилась к окну. Дверь за ее спиной начала открываться, точнее — ее попросту распахнули мощным ударом ноги, но время опять замедлилось, позволяя наполнить растянувшиеся секунды действием, — в тот самый момент, когда она, ударив плечом, вывалила двойную раму наружу и в водопаде стеклянных осколков и разваливающихся на лету кусков дерева выпрыгнула из окна, напоследок еще раз выстрелив из пистолета в сторону двери, чтобы хоть немного задержать нападавших.

Выпущенная ей вдогонку очередь ушла в голубое сентябрьское небо. Катя приземлилась в узкую, заросшую крапивой и заваленную мусором щель между бревенчатой стеной здания и высоченным забором дровяного склада. Падая, она больно ударилась о забор, порвав куртку и заработав парочку ссадин, и сильно растянула лодыжку. Она попыталась встать, но тут же, охнув, снова упала на одно колено — все-таки контора Ульянова помещалась на третьем этаже. «Могло быть и хуже», — подумала Катя, предпринимая новую попытку подняться и упираясь левой рукой в скользкие бревна, а правой, в которой все еще был зажат пистолет, в занозистые доски забора.

Из-за угла дома выбежал человек. Разглядеть его Катя не могла, она видела только темный силуэт на фоне яркого света, но автомат она рассмотрела очень хорошо. Автоматчик протиснулся в щель и тут же едва не упал, споткнувшись о догнивавший под стеной сломанный стул. Катя перенесла вес тела на здоровую ногу, оторвала правую руку от забора и выстрелила в этот черный силуэт, будто бы вырезанный из картона и небрежно вклеенный в яркий полуденный свет чьей-то бездумной рукой. Человек взмахнул руками, роняя автомат, и опрокинулся на спину так стремительно, словно с разбега наскочил на стену из упругой твердой резины, которая без церемоний отшвырнула его назад.

Услышав, как зашуршала у нее за спиной крапива, Катя начала оборачиваться, уже понимая, что делает это недостаточно быстро. Это было, как в вязком ночном кошмаре, когда убегаешь и никак не можешь убежать от чего-то страшного, надвигающегося на тебя со спины, — Катя оборачивалась и никак не могла обернуться до конца, чтобы встретить опасность лицом к лицу. Перед ее взглядом, словно в замедленной съемке, плыли неструганые, серые от непогоды горбыли покосившегося трехметрового забора, ржавые шляпки гвоздей, качающиеся верхушки темно-зеленой, почти черной крапивы, круглая дырка, образовавшаяся на месте выпавшего сучка... А в следующее мгновение все это взорвалось ослепительной вспышкой белого света и, разваливаясь на куски, стремительно провалилось в нахлынувшую черноту. Катя покачнулась и лицом вниз упала в заросли крапивы.

Стоявший позади нее человек с озабоченным видом повращал кистью правой руки — ему показалось, что он слегка растянул сухожилие, и убрал пистолет, рукояткой которого он только что ударил Катю по затылку, в кобуру, висевшую под мышкой. Сверху, звякнув, упал осколок стекла. Человек поднял голову и встретился взглядом со своим товарищем, выглядывавшим из разбитого окна.

— Ну, что? — спросил тот.

— Отдыхает, — ответил стоявший внизу. — Макарчук готов. Эта сука стреляет, как техасский рейнджер.

— Ладно, — сказал человек в окне. — Волоките ее в машину. Пусть Гаврилин сам разбирается, что с ней делать.

— Волоките... — недовольно буркнул нижний. — Ты ко мне, что ли, на «вы» обращаешься? Или думаешь, что Макарчук мне поможет?

— Ну, не бухти, — донеслось сверху. — Мы уже спускаемся. Да в ней и весу-то килограммов сорок — пятьдесят, не надорвешься.

— Давайте, давайте. Нашли себе носильщика.

Он наклонился, перевернул Катю и, взяв ее за воротник куртки, неторопливо поволок по узкому проходу, свободной рукой отводя в сторону стебли крапивы, поминутно спотыкаясь и матерясь сквозь зубы. Он еще не добрался до угла здания, когда откуда-то донеслись быстро приближавшиеся завывания милицейской сирены. Он быстро огляделся, явно пребывая в нерешительности. Его товарищей видно не было, зато за углом раздался звук запускаемого двигателя. Человек снова быстро нагнулся, запустил руку за отворот Катиной куртки, выхватил оттуда конверт с деньгами и бросился к своей машине.

Выбегая из узкого деревянного ущелья, он остановился, словно вдруг вспомнив что-то важное, обернулся и, быстро прицелившись, выстрелил в лежавшую метрах в пяти от него Катю. Он не видел, попал ли его контрольный выстрел в цель, но проверять было некогда: сирена выла все ближе.

Как только он запрыгнул на заднее сиденье, запыленный «джип» рванул с места и скрылся из вида за полминуты до того, как из-за поворота выскочил милицейский «уазик» с включенными мигалками и сиреной, из которого горохом посыпались вооруженные люди.

Глава 18

— Да, капитан, — сказал полковник Соболевский, так и этак вертя перед собой какие-то бумаги, словно не зная, как с ними поступить: продемонстрировать их капитану или, может быть, просто сжечь или даже прожевать и проглотить, как герой какого-то фильма.

Капитан молча наблюдал за его манипуляциями с несколько преувеличенным выражением туповатой сосредоточенности и готовности подхватывать расточаемые начальством перлы мудрости на своем тяжелом, грубоватом лице. Как следует рассмотрев и правильно оценив это выражение, полковник едва заметно поморщился: рожа у капитана была — хоть на доску почета вешай, а значит, тот продолжал переживать провал столь тщательно спланированной им операции... и еще кое-что, пожалуй. Полковник не знал подробностей, но очень сильно подозревал, что в тот момент, когда серый «Скорпио», потеряв управление, вмазался в столб и превратился в огненный шар, он сам, полковник Соболевский, находился на волосок от гибели — капитан запросто мог не сдержаться и отвернуть голову своему непосредственному начальнику... Так, во всяком случае, казалось полковнику. Поразмыслив, он решил, что свернуть ему шею было за что — поспешил, испугался, занервничал... В конце концов, это он, чертов старый зануда, угробил операцию, блеснув навыками в обращении со стрелковым оружием... Э, да что там!.. Ну, я же тебя удивлю, подумал полковник и, перестав вертеть в руках заключение экспертизы, положил его на стол, твердо припечатал ладонью и подвинул к капитану.

— Ознакомься, — сказал он. — Уж не знаю, обрадует это тебя или, наоборот, огорчит... Не знаю. Лично я в полной растерянности. Каким-то образом мы с тобой сели в здоровенную лужу, и я ума не приложу, как это могло произойти.

Капитан взял со стола бумаги и, едва заметно пожав плечами, начал бегло просматривать текст. Примерно после третьего абзаца он слегка вздрогнул, глаза его заметно округлились, он вернулся к началу документа и стал читать все подряд, с таким вниманием разглядывая каждую букву, словно это было личное послание от Господа Бога. Полковник про себя удивился его самообладанию: что касалось его самого, полковника Соболевского, то он, прочтя то, что привлекло внимание капитана, не сдержал удивленного возгласа и даже, помнится, в сердцах грохнул кулаком по столу. Мало ему было одного фокусника, так теперь еще и это! Прокол был позорный, но полковнику почему-то казалось, что капитан будет рад... Ну, пусть не рад, но камень с души у него упадет наверняка.

— Ни черта не понимаю, — честно сказал капитан, дочитав до конца. — Виноват, товарищ полковник, но это бред какой-то.

— Так уж и бред, — откликнулся полковник, закуривая и откидываясь на спинку кресла. — Скажи еще, что криминалисты по пьяному делу перепутали трупы, а содержимое багажника разделили поровну.

— Содержимое багажника могло и сгореть, — сказал капитан без особенного энтузиазма.

— Что-нибудь наверняка осталось бы, — заверил его полковник. — Его потушили довольно быстро... В конце концов, остались бы какие-то химические соединения...

— А такой анализ проводили? — быстро спросил капитан.

Полковник молча смотрел на него с жалостливым выражением лица.

— Ну, виноват, — сказал капитан, — ясно, что проводили, иначе вы бы не стали об этом упоминать... Но что это за дьявольщина, а? Вы что-нибудь понимаете? — с надеждой спросил он.

— Говоря по совести, очень немного, — признался полковник. — То есть выводы лежат на поверхности... Ясно, что она как-то ухитрилась обнаружить наше наблюдение, нашла микрофон и подставила нам этого придурка на своей машине... Но как она догадалась, черт бы ее побрал?! Она общелкала нас с тобой, как приготовишек, и спокойно ушла с грузом. Я начинаю думать, что ты знаешь о ней далеко не все. Похоже, что мы имеем дело с профессионалом.

— Да какой профессионал! — безнадежно махнул рукой капитан. — И то, что она ушла с грузом, еще вилами по воде писано... Виноват, товарищ полковник.

— Можешь не извиняться, — сказал Соболевский. — Хотелось бы мне в это верить... Но только где же она тогда? Дома-то ее нет.

— Нет, — со вздохом согласился капитан. — Впрочем, я же снял с ее квартиры прослушивание. Я думал, что она... того.

— А вот это ты, подруга, со зла, — сказал полковник. — Немедленно возобнови прослушивание и не спускай глаз с этого мерзавца... как бишь его, Щукин?

— А то вы не помните, — вздохнул капитан. — Но... — Он замялся, бесцельно перелистывая акт экспертизы.

— Что тебя еще беспокоит? — спросил, нахмурясь, Соболевский.

— А эксперты уверены, что в машине сгорел именно мужчина? — собравшись с духом, выпалил капитан.

— Ну, — полковник даже развел руками, — это ты, брат, спросил... Умнеешь прямо на глазах, честное слово. По-твоему, наши эксперты неспособны мужика от бабы отличить? Не бойся, не бойся, жива твоя подопечная... Вот только где нам ее теперь искать? Признаться, когда ты мне тут про нее байки рассказывал, я тебе не до конца поверил... Чего там, думаю, облажался парень по молодости, а теперь себе оправдания ищет... Каюсь, ошибся. Эта твоя Скворцова нас еще за салом поводит, вот увидишь... Если ее раньше друзья-приятели не укатают.

— Да какие они ей приятели? — возмутился было капитан, но полковник остановил его нетерпеливым взмахом ладони.

— А кто ей приятели? — спросил он. — Мы с тобой, что ли? Человек — существо общественное, он так устроен, что вынужден искать одобрения себе подобных... А на наше с тобой одобрение, согласись, она рассчитывать не может. Так что выбирать ей, сам понимаешь, не приходится, тем более, что у Головы она на хорошем счету.

Капитан протяжно вздохнул. Спорить с полковником ему не хотелось, и дело тут было не в субординации. Соболевский был душа-человек, но при этом он оставался полковником ФСБ и не имел возможности в служебное время выслушивать излияния своих подчиненных, оказавшихся вдруг не в ладах с собственной совестью. «Не в ладах с совестью», — весьма обтекаемая фраза, которая может означать все, что угодно. Капитан ощущал этот разлад физически — как постоянную, ноющую и сосущую пустоту под ложечкой, словно он трое суток проходил, не имея маковой росинки во рту. С тех пор как его остроумная идея начала претворяться в жизнь, вся еда для него приобрела вкус толченых опилок, сигареты отдавали жженым волосом, а водка была похожа на ацетон. Смешно, но таковы были факты. Но хуже всего было то, что опять, как когда-то, капитан никак не мог решить, на чьей он стороне... То есть он решительно был на стороне больных детей. Кто же отважится признаться в обратном, пусть даже и себе самому? Но вот во всем остальном был полный туман, в котором время от времени возникали факты, заставлявшие его терять уверенность в том, что он действительно хорошо знает свою подопечную. А ведь весь его расчет был построен именно на этом...

«Черт бы меня побрал, — подумал капитан, грызя нижнюю губу, — я, кажется, не учел того, что люди меняются. И, между прочим, перемены эти не всегда к лучшему. Мог бы, к примеру, я измыслить такую штуку десять лет назад... Да что там десять! Три года назад? Черта с два, — ответил он себе, — не мог бы. А если бы кто-то предложил мне что-нибудь подобное, я просто набил бы идиоту морду... Жизнь меня, конечно, мяла, но я-то всегда действовал или думал, что действую, по собственной воле... По крайней мере, я почти всегда понимал, что происходит, и мог реагировать, как говорится, адекватно. А она просто оказалась поблизости от работающего вентилятора как раз в тот момент, когда кто-то додумался выплеснуть прямо на лопасти здоровенный бак дерьма... Лично я бы просто озверел и искрошил в капусту каждого, до кого смог бы дотянуться. Что, в принципе, она и проделала в свое время...»

— В общем, ступай, — сказал полковник, игнорируя задумчивость своего подчиненного, — работай. Ищи ее повсюду, только не привлекай к своим поискам ничьего внимания.

— Легко сказать, — вздохнул капитан.

— А у нас вообще работа нелегкая, — жестко сказал полковник. — И перестань вздыхать, как корова после случки, меня эти твои тонкости не волнуют. Дело надо делать, товарищ капитан, а не вздыхать. Тогда сопливые девчонки не будут на каждом шагу сажать нас с тобой в лужу... Внимательно следи за Головой — думаю, что в ближайшее время либо она вернется к нему с отчетом, либо, если она подалась в бега, он сам предпримет розыски. Так или иначе, он выведет нас на твою девушку.

— И что? — несколько агрессивно спросил капитан, выведенный из своего морально-психологического ступора намеренной грубостью Соболевского.

— И тогда мы продолжим работу по твоему плану, — ответил полковник. — А если опять ничего не получится, я возьму пистолет и пристрелю этого мерзавца к чертовой матери.

— Гм, — сказал капитан.

— Ну ладно, — остывая, согласился полковник, — ну, допустим, не сам... Пошлю кого-нибудь... тебя вот, например. Одним Щукиным больше, одним меньше — какая нам, в конце концов, разница? Сами же потом и займемся расследованием. Вердикт — заказное убийство, заказчик и исполнитель не установлены... На фоне всего этого бардака никто и не заметит. Ну, что ты уставился?

— Страшно слушать, — честно признался капитан.

— Почему страшно? — подняв брови, удивился полковник. — Противно должно быть, а не страшно.

— Противно-то оно противно, — не стал спорить капитан, — а страшно потому, что вы правы. Так и надо было, наверное, действовать, а не разводить церемонии со сбором доказательств. Пока мы возимся, он продолжает распространять эту отраву, а потом ему дадут лет пять с учетом взяток, которые он рассует направо и налево, а влиятельные друзья на воле посуетятся, и выйдет он через полтора года по амнистии — живой, здоровый и с солидным счетом в швейцарском банке. Я пришел сюда для того, чтобы бороться со всей этой сволочью, а руки у нас коротки.

— Почему коротки? — как-то косо, исподлобья глядя на него, переспросил полковник. — Вот пойди и шлепни его, если так хочется. Почему бы и нет? А я помогу, чем смогу.

— Нельзя так, — тихо сказал капитан. — Просто... нельзя, и все. Да, все размыто, все падает, но кто-то же должен стоять!

— Зачем? — спросил полковник, одним глазом косясь под стол — на часы.

— Ну, — капитан поднял руку, намереваясь, по всей видимости, почесать затылок, но спохватился и уронил ее на колени, — не знаю, как сказать... Разговор у нас с вами получается какой-то...

— Ты не виляй, — жестко сказал Соболевский. — Ты сказал, что кто-то должен стоять. Я спрашиваю: зачем? Зачем это надо, чтобы кто-то стоял? Чтобы что-то стояло, зачем?

— Да чтобы можно было ухватиться! — взорвался капитан. — Зачем же еще?

— Вот, — сказал полковник. — А ты говоришь — я прав... Это я устал маленько, вот и все.

Ну, иди, работай, перестань отнимать у меня время.

Капитан ушел, впервые за много дней чувствуя если не уверенность, то хотя бы тень ее, а полковник еще долго курил, глядя в закрывшуюся за капитаном дверь остановившимся, обращенным вовнутрь взглядом.

В отличие от капитана, он уже давно не испытывал даже тени уверенности в чем бы то ни было.

Они встретились на нейтральной территории — верный данному себе слову, майор Гаврилин прекратил посещения клуба, принимать же гостей в своей выгоревшей дотла квартире он просто не мог: даже если не обращать внимания на то, что гость сам по себе был опасен, в квартире не на что было присесть, а оглушительный запах гари, казалось, не выветрится никогда. Поэтому они сошлись в отдельном кабинете пригородного ресторанчика и, сделав заказ, поудобнее устроились на мягких угловых диванчиках.

— Что это ты вырядился, как на собственные похороны? — спросил Голова, окинув внимательным взглядом строгий угольно-черный костюм Гаврилина с белоснежной рубашкой и черным же галстуком. — Прямо пингвин какой-то, даже глаза режет.

— А ты что же, не в курсе? — изумился Гаврилин, поддергивая на коленях брюки с безупречными стрелками и неторопливо кладя ногу на ногу. Показавшийся из-под брючины носок тоже был черным, а лакированный ботинок сверкал, отражая свет торшера. Он закурил, щелкнув дорогой зажигалкой, выпустил вверх струю дыма и только после этого заговорил снова. — Я ведь овдовел на днях, ты знаешь? Несчастный случай, утечка газа. Чиркнула спичкой — и привет. Как в том анекдоте: один, са-а-а-авсэм один!

— Н-да, — сказал Голова, разглядывая собеседника с брезгливым и несколько опасливым интересом, словно рядом с ним сидел какой-то чудом оживший древний ящер, покрытый бородавками, зеленой слизью и еще бог весть какой мерзостью. — Ты знаешь, иногда мне кажется, что ты такой же чокнутый, как крыса из уборной.

— Не расстраивайся, — утешил его Гаврилин, — я о тебе такого же мнения. И давай закончим обмен любезностями на этой оптимистической ноте. В конце концов, у меня траур. Ты мог бы проявить хоть каплю уважения к моему... э... горю.

— Ты не выглядишь убитым горем, — сказал Голова, — что меня, в общем-то, не удивляет. Но действительно, оставим это. Надеюсь, ты вызвал меня в эту дыру не для того, чтобы поплакать в жилетку.

Гаврилин странно посмотрел на него, и Голова ощутил нехороший холодок под ложечкой: похоже было на то, что он снова что-то упустил... Что-то важное, судя по тому, как смотрел на него стукач.

— Ну, что ты пялишься на меня, словно привидение увидел? — грубо спросил он. — Что у тебя опять случилось?

— У меня? — Гаврилин поднял брови и развел руками. — У меня — ничего. Жена вот сгорела на хрен, но тебя это, в конце концов, действительно не касается. Ты что, радио не слушаешь?

— Какое еще радио? — спросил Голова.

— Значит, не слушаешь, — кивнул головой Гаврилин. — Я почему-то так и думал. Ты у нас шишка на ровном месте, зачем тебе радио? Так вот, — продолжал он, не давая Голове ответить на его выпад, — позавчера в сводке дорожных происшествий передали, что некто Екатерина Ивановна Воробей погибла в автомобильной катастрофе... Врезалась в столб на своем «скорпе» и сгорела к чертовой матери, как моя жена.

В кабинет вошел официант, и Гаврилин замолчал. Пока на столе расставлялись аппетитные закуски и запотевший графинчик водки, Голова сидел с таким видом, словно только что получил сильный удар кулаком пониже пояса, переваривая полученную информацию. Этот процесс у него завершился как раз к тому времени, как официант вышел из кабинета.

— Слушай, ты, — сказал Голова, — если это твои штучки, я советую тебе пойти и застрелиться. Я знаю, что она тебя достала, но это был мой человек, и я не намерен терпеть...

— Погоди, — с кривой улыбкой сказал майор, — ты не дослушал. Дальше будет еще интереснее.

— Ох, — сказал Голова, — что-то я не уверен, что хочу это слышать.

— А, — хохотнул Гаврилин, — забирает? А что ты скажешь, если я тебе сообщу, что в машине сидел мужик?

— Какой мужик? — не понял Голова.

— Я не знаю, какой мужик, — сказал Гаврилин. — Я знаю только, что мой шеф охотился за этой машиной... Фактически, как я понял, вся эта авария — его рук дело. Он прострелил шину, ну, а дальше... понятно, в общем.

— Он знал о грузе?! — подскочил Голова.

— Да тише ты, что ты орешь? — одернул его Гаврилин. — Не у себя в «Омикроне». Сиди и слушай.

В общем, да — он охотился за конкретной машиной и с конкретной целью... Я видел акт экспертизы. Так вот, из него следует, что наши эксперты очень тщательно проверили химический состав золы, пепла и всего, что поддавалось исследованию в этой машине. Вывод: никаких следов лекарственных препаратов. Ты понял? Никаких следов! То есть из этого следуют две вещи: шеф хотел наложить лапу на груз, но кто-то кинул и его, и тебя.

— Птица, — моментально сопоставив в уме все данные, сказал Голова. — Ах ты, сучка! Из молодых, да ранняя! Выходит, она посадила в свою машину Сундука, настучала на него, а сама слиняла вместе с грузом! Почему раньше молчал? — напустился он на довольного собой Гаврилина.

— Просто не знал, — сказал тот. — Я имею в виду, об этой экспертизе.

— А сообщение по радио?

— Я не обязан информировать тебя о том, что и без того сообщают по радио! — огрызнулся Гаврилин. — И потом, откуда мне было знать, что это имеет связь с... с тобой. С грузом.

Он выпил рюмку коньяка и закурил очередную сигарету, не притронувшись к закуске. Он и сам пребывал в некоторой растерянности по поводу последних событий. Он-то точно знал, что Птица не работала на Соболевского, а версия Головы никуда не годилась по той простой причине, что Гаврилин был уверен: до последнего момента Птица продолжала действовать в рамках полученных от Головы инструкций. До того самого момента, когда посланные майором люди из его группы настигли ее в Сотникове и пришили прямо в конторе этого тамошнего воротилы таблеточного бизнеса... Правда, эта сучка снова едва не вывернулась, не побоявшись сигануть с третьего этажа, но на этот раз карты легли так, как хотелось ему. Фактически, он опять убил одним выстрелом двух зайцев: убрал эту дешевку и нагрел неуязвимого Голову на приличную сумму, свалив все на девчонку... «Ха, — сказал себе майор Гаврилин, — то ли еще будет! В принципе, было бы очень неплохо сдать Голову шефу... но как-нибудь так, чтобы и сам Голова, и этот его помощник, который по роду своей деятельности волей-неволей слишком много знал, были убиты при задержании. А что, это можно будет организовать. Слишком уж длинный за ним протянулся след... Да, пора рубить концы». Он улыбнулся, несмотря на боль в заживающих рубцах, и, дотянувшись, дружески похлопал Голову по плечу.

— Не горюй, — сказал он. — Найдем твою Птицу... Куда она, на хрен, денется. Я своих орлов подключу... Ты не смотри, что они из органов, — когда им платят, они работают, как звери. Кстати, — осененный идеей, воскликнул он, — почему бы тебе не позвонить этому своему... Ну, к которому ехала Птица? Последнему заказчику. На хрена ей твои лекарства? Ей их толкнуть надо, а кому она их толкнет? А тут — готовая договоренность...

— А вот это мысль, — сказал Голова, слегка оживляясь. — Вот это ты молодец, даром, что майор.

— Обязательно позвони, — снова улыбаясь, сказал Гаврилин.

Он знал, что дозвониться до Ульянова Голове вряд ли удастся, а это должно было только укрепить его подозрения. Он знал, что Птица скора на руку, и логическая цепочка выстраивалась сама собой: подставив Сундука и обманув обе заинтересованные стороны, Птица, не мудрствуя лукаво, продает товар первоначальному заказчику, получает деньги и пускает ему пулю в лоб, чтобы он не мог никому ничего рассказать... После этого, конечно же, она могла бы забрать и товар, чтобы попытаться продать его кому-нибудь еще. Это было так логично и казалось таким правдивым, что Гаврилин на некоторое время ощутил что-то вроде раздвоения личности: одна часть его знала правду, а другая была уверена в том, что домыслы относительно Птицы целиком и полностью верны.

Он налил себе и Голове и отсалютовал поднятой рюмкой. Голова кивнул, поднимая свою, и они выпили не чокаясь. Майор Гаврилин вышел из ресторана первым, предоставив Голове оплатить ужин. Когда он спустился с крыльца на ярко освещенную стоянку перед рестораном и, с легкой презрительной улыбкой обогнув машину Головы, направился к своей вишневой «Ладе», с темного неба опять посыпался мелкий и уже по-настоящему холодный дождь.

Катя пришла в себя сравнительно быстро. Удар рукояткой пистолета по голове, хотя и был довольно сильным, пришелся немного вскользь из-за того, что она начала оборачиваться как раз в тот момент, когда он был нанесен. Несколько секунд она лежала неподвижно, прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь определить, где она и что с ней происходит. Очень быстро до Кати дошло, что она по-прежнему лежит в узкой щели между деревянными стенами, глядя в голубое небо с качающимися верхушками страховидной крапивы. Увидев крапиву, она поняла, что явилось причиной совершенно нестерпимого зуда в руках и на лице. Одним из самых ранних впечатлений ее детства было воспоминание о том, как их детский сад летом вывезли за город, и она, оступившись, упала в огромную круглую яму, целиком заросшую здоровенной свирепой крапивой. Тогда ощущения были сходными, вот только площадь, так сказать, поражения оказалась гораздо большей, нежели теперь, — ведь тогда на ней было коротенькое платьице без рукавов, панамка и сандалии с белыми носочками...

Зато тогда не было этой тупой, раскалывающей голову боли в затылке, от которой можно было сойти с ума. «Где же это я так приложилась», — подумала Катя, прислушиваясь к надоедливому звону в ушах и борясь с желанием немедленно начать яростно чесаться, как одолеваемая блохами собака.

Она с трудом приподнялась на локтях, пережив при этом новый взрыв боли, сопровождавшийся легким приступом тошноты и головокружением. В двух шагах от нее валялся труп мужчины, убитого выстрелом в лицо. Зрелище было неприглядное, и Катя поморщилась, отводя взгляд. На глаза ей немедленно попался полускрытый крапивными зарослями укороченный автомат вроде тех, какими с некоторых пор по поводу и без повода вооружались работники милиции, и Катя окончательно пришла в себя, вспомнив все. Мужчина, чей труп лежал рядом с ней, был убит ею — это Катя помнила отчетливо. Она разговаривала с Ульяновым, потом началась стрельба, она выпрыгнула в окно и подвернула ногу... А потом появился этот парень с автоматом, которого она уложила не месте одним выстрелом... и было еще что-то, чего она никак не могла припомнить. Вспоминалась почему-то дырка от сучка в заборе, и это воспоминание странным образом ассоциировалось с болью в затылке. Катя осторожно поднесла руку к болевшему месту и нащупала здоровенную, горячую и влажную на ощупь гулю. Посмотрев на руку, она увидела, что пальцы в крови.

«Это меня кто-то сзади приложил, — решила Катя, — сама я так не могла. Прикладом, наверное, гвозданули... хотя могли, конечно, и кирпичом». Она завозилась, поднимаясь на ноги и стараясь поменьше тревожить растянутую лодыжку.

Встав на ноги, она немного постояла, привалившись лбом к теплой бревенчатой стене и пережидая новый приступ дурноты. Пока она так стояла, звон в ушах постепенно шел на убыль и наконец пропал совсем. Это был какой-то очень странный звон, и только когда он стих, до Кати дошло, что это была милицейская сирена. «Что за черт, — подумала она, почему же меня не забрали?» Она огляделась по сторонам. Крапива стояла по пояс — густая, мощная, черно-зеленая. «Не увидели, — поняла Катя. — Надо же, просто не увидели и пошли себе... ну, правильно, у них автоматная стрельба и, как минимум, два трупа... кто же, учинив этакое безобразие, станет в крапиве прятаться? Кто-то видел их машину... хорошо, что мой драндулет так и остался в том переулке, где склад... видел и накапал. Кавалерия, конечно, пустилась в погоню, а сейчас прибудет медсанбат — собирать трупы и раненых. Нельзя, чтобы они меня подобрали. Я, конечно, могу сойти за невинную жертву, но это только до тех пор, пока меня не начнут рассматривать под увеличительным стеклом... А у меня машина чужая, между прочим. После всей этой пальбы я на ней из города не выберусь, это уж как пить дать. Так что к машине нельзя приближаться на пушечный выстрел...»

Она заметила, что уже идет, удаляясь от устья прохода и забираясь все глубже в заросли крапивы, только когда споткнулась обо что-то и едва не упала, застонав от резкой боли в поврежденной ноге. Тогда она стала передвигать ноги сознательно — легче ей от этого не сделалось, но теперь она, по крайней мере, могла выбирать дорогу. У нее возникла мысль о том, что можно было бы как-то перебраться через забор и уйти через дровяной склад — это можно было бы сделать, если лезть так, как часто делают киношные альпинисты: уперевшись в забор спиной, а в стену — ногами, намертво расклинившись и едва заметно передвигая тело вверх. Ширина прохода это вполне позволяла, но Катя сильно сомневалась в том, что смогла бы проделать такой трюк даже с обеими здоровыми ногами.

Катя снова споткнулась и на этот раз ничком упала в крапиву. Заросли здесь были примяты, и, подняв голову, она увидела над собой разбитое окно. Вокруг нее в крапиве блестели осколки стекла, и Катя поняла, что вернулась на место своего приземления. «Где-то здесь он меня и гвозданул», — подумала она и в ту же секунду увидела свой пистолет — «стечкин» с глушителем лежал в метре от ее левой руки.

— Аллах акбар, — пробормотала Катя, подбирая пистолет и перекладывая его в правую руку.

Она встала и торопливо заковыляла дальше, гадая, куда выведет ее эта вонючая щель. Оказалось, что умирать в глухой провинции ничуть не легче и ни на грош не веселее, чем в Москве или хотя бы в Подмосковье, только здесь, в отличие от Москвы, была еще и крапива... Катя увидела дыру в заборе как раз в тот момент, когда начала задумываться о том, как долго может продолжаться это сумасшедшее, ни с чем не сообразное везение. С начала ее путешествия прошло никак не более двух минут, но Кате они показались вечностью — тот, кто заглянет в этот проход с улицы, вполне мог оказаться не санитаром с «труповозки», а милиционером — в конце концов, там валялся совершенно беспризорный автомат, который не могли надолго оставить без присмотра. «Черт побери, — подумала Катя, — а ведь там наверняка кто-то был... Кто-то там наверняка есть, и он меня до сих пор не заметил только потому, что лентяй и вместо того, чтобы выполнять свои прямые обязанности, греется где-нибудь на солнышке».

Она протиснулась в дыру, отодвинув в сторону державшуюся на единственном ржавом гвозде доску и оказалась на территории склада, которую скрывал от нее сложенный почти вплотную к забору штабель бревен. За штабелем подвывал двигатель автокрана, лязгало железо, громыхали бревна и время от времени раздавались беззлобные матюки. На складе кипела работа, хотя, прыгая из окна, Катя не заметила там никакого движения. Она посмотрела на часы. Было десять минут второго — у рабочих закончился обеденный перерыв.

Катя привалилась спиной к штабелю и немного передохнула, приводя себя в порядок и осматривая полученные повреждения. У нее было оцарапано лицо, вдребезги разодран правый рукав куртки, а джинсы на левом колене лопнули поперек. «Опять порвала джинсы, — с тихим отчаянием подумала Катя. — Если продолжение будет таким же, как в прошлый раз, лучше уж сразу застрелиться...»

Впрочем, это была ерунда — стреляться она не собиралась. Она еще не думала о том, что будет делать, когда выберется из этой западни... Может быть, просто потому, что это не нуждалось в обдумывании.

Она давно обнаружила пропажу конверта с деньгами и сделала из этого организационные выводы — они напрашивались сами собой. «Значит, — думала она, — Голова планировал это с самого начала... Неважно, чего он хотел, на что рассчитывал и чего добился в результате. Он явно вбил себе в голову, что Катя мешает ему жить. Что ж, да воздастся каждому по вере его...» Теперь она была всерьез намерена помешать ему жить — судя по всему, выбора у нее не было. Голова сам сделал выбор, и он не остановится, пока некто Е. Воробей не исчезнет с лица земли, а значит, она не могла ощущать себя в безопасности, пока этот ласковый упырь был жив.

«Интересно, — подумала Катя, сидя на теплых шершавых бревнах и слушая, как матерятся неподалеку работяги, время от времени переходя на местный диалект, — сколько уже дураков и дур жило до меня в той уютной квартирке на Старом Арбате? Неужели каждая поездка курьера с грузом кончается вот так? Только на этот раз курьер вернется... на белом коне и с шашкой наголо».

Она едва не рассмеялась вслух, несмотря на всю бедственность собственного положения. Точнее, именно эта бедственность и послужила поводом для веселья: она сидела на бревнах, на задах какого-то дровяного склада, не зная, как незамеченной пересечь его территорию, и строила какие-то планы мести... хромая, оборванная и без копейки денег, в тысяче километров от Москвы. Ни дать ни взять маленькая разбойница из «Снежной королевы» — в лохмотьях и с большим пистолетом.

Катя порылась в кармане. Сигареты оказались на месте, и даже зажигалка каким-то чудом не выпала в то время, как она пробовала себя на каскадерском поприще. Она закурила и выкурила сигарету до фильтра, держа дыру в заборе под прицелом пистолета на тот случай, если кто-нибудь все-таки двинется по ее следам. Она чувствовала, что просто не сможет идти дальше, пока не посидит здесь и не соберется с силами. Нога болела, но дело было не в ноге. Нервное напряжение наложилось на бессонную ночь и все безумие предыдущего вечера, начисто лишив ее сил. Наконец она почувствовала себя достаточно отдохнувшей, по крайней мере настолько, чтобы не упасть посреди этого грязного склада на диво стропальщикам, крановщикам и иному рабочему люду. Она сняла куртку и с сожалением выбросила под штабель бревен наплечную кобуру — это была удобная штука, и Кате жаль было с ней расставаться. Пистолет она взяла в правую руку и прикрыла сверху аккуратно сложенной курткой. Теперь, если держаться к стропальщикам неоцарапанной щекой, не сильно хромать и вести себя естественно, можно было сойти за нормального человека... Вот только что ответить, если ее спросят, кто она такая и как попала на территорию склада?

— Это, конечно, проблема, — вслух сказала Катя с горькой насмешкой.

Она вышла из-за штабеля и оказалась вовсе не на просторе складского двора, а в совсем уже узеньком проходе между двумя штабелями. Очень быстро выяснилось, что проход ветвится и петляет, образуя настоящий лабиринт. Катя поняла, что, глядя из окна конторы, не заметила очень многого, и порадовалась этому открытию. Она двинулась в обход двора, ориентируясь по голосам стропальщиков и урчанию двигателя, приблизительно в ту сторону, где, по ее расчетам, должны были располагаться ворота. До ворот она так и не добралась — очень скоро ей попалась очередная дыра в заборе, выходившая на тихую боковую улицу. Пробравшись через нее, Катя с удивлением увидела почти напротив свой коричневый «Опель», выглядевший усталым и запыленным. Оглядевшись, она узнала переулок, в котором располагался «склад» Ульянова. Переулок был пуст, если не считать лениво слонявшейся в отдалении дворняги, лохматая шерсть которой была густо увешана репьями.

Некоторое время Катя стояла неподвижно, глядя на «Опель». Это был, несомненно, проигрышный вариант, но она чувствовала себя уставшей ровно настолько, чтобы рискнуть и попытаться покинуть гостеприимный город Сотников так же, как она прибыла сюда, — на машине. Кроме того, в машине осталась ее спортивная сумка, в которой, помимо всего прочего, лежала чистая одежда и немного денег — единственное, в чем, как ей казалось, она нуждалась в данный момент.

С трудом доковыляв до машины, Катя открыла дверцу и со стоном опустилась на сиденье. Отсюда нужно было уезжать как можно скорее, но она еще какое-то время медлила, неторопливо покуривая и глядя вдоль улицы. Через несколько минут мимо, поднимая облака пыли, промчался милицейский УАЗ с выключенными мигалками. Похоже было на то, что кавалерия возвращалась из неудавшейся погони. Возмущенно клокоча двигателем, «луноход» пропылил мимо, даже не снизив скорость, и свернул вправо, направляясь к месту происшествия.

Проводив его взглядом, Катя бросила окурок на дорогу и завела двигатель «Опеля».

Глава 19

Катя не сомневалась в том, что выезд из города перекрыт наглухо. Какими бы неповоротливыми ни казались местные стражи порядка, считать их полными идиотами было бы смертельной ошибкой. Она выбралась из переулка запутанным лабиринтом боковых улочек и вскоре остановила машину над обрывом. Там, внизу, была река, каждый год во время разлива уносившая с собой часть обрывистого берега. Сейчас она казалась спокойной неширокой речкой, неторопливо катившей мутноватую воду в сторону Волги.

Утро, проведенное в бесцельных, как показалось тогда, блужданиях по городу, не пропало даром — теперь у Кати был почти готовый план. Довольно сомнительный в основной своей части, он казался вполне осуществимым, и Катя собиралась проверить это в ближайшее время.

Автомобильный мост белел километрах в полутора слева. Там наверняка стоял пост ГАИ, проскочить через который в такой день, да еще на машине с московскими номерами, не представлялось возможным. Кроме того, Катя подозревала, что ее уже начали искать, а если еще не начали, то начнут в ближайшее время — кто-нибудь наверняка видел ее входящей в контору Ульянова. Можно было, конечно, попытаться выехать из города в противоположном направлении, но и там дорога, конечно, была перекрыта. Честно говоря, Катю сильно удивляло то, что выбранная ею лазейка до сих пор оставалась свободной. Как видно, преследователи все же были уверены или почти уверены в том, что все интересующие их люди успели покинуть город. Кроме того, то, что задумала она, все-таки отдавало безумием.

Справа от нее, метрах в двухстах, через реку был перекинут легкий временный мост, убиравшийся во время ледохода. Катя собственными глазами видела, как через него проехали запряженная лошадью телега и как минимум два мотоцикла, один из которых был тяжелым «Уралом» с коляской. Конечно, мотоцикл и даже телега — это не престарелый «Опель», построенный в те времена, когда одним из основных элементов роскоши считались габариты автомобиля. Мост мог попросту не выдержать, и тогда Кате грозило холодное купание или просто глупая смерть, сродни той, что настигает случайно упавшую в ведро с водой мышь.

Кроме того, существовала опасность не добраться до моста — спуск, проложенный в том месте, где обрыв был пониже, представлял собой сплошную реку ярко-желтого, развороченного колесами и ногами песка. Катя словно наяву увидела на этом веселом желтом фоне своего коричневого «старикашку», прочно севшего на брюхо, и собравшуюся вокруг него толпу аборигенов дошкольного и младшего школьного возраста.

Она широко зевнула и решила, что надо либо трогаться с места, либо плюнуть на все и ложиться спать. Сразу за мостом начиналась не шикарная, но выглядевшая вполне твердой и укатанной грунтовка, петлявшая по заливным лугам и где-то возле самого горизонта нырявшая в уже знакомый Кате строевой лес, стоявший вдоль шоссе.

— Ну что, старикан, — сказала Катя «Опелю», — покажем провинциалам, как московские умеют? Где наша не пропадала!

«Опель» неторопливо покатился вперед, свернул на спуск и пошел упорно продираться через волны песка. Песок хлестал в днище из-под бешено вращающихся колес, машину бросало из стороны в сторону, как корабль в бурном море, но удача была с ними, и в конце концов Кате удалось загнать машину на мост, даже не зацепив перила. Шаткая конструкция прогнулась и протестующе заскрипела, и Катя прибавила газу, ведя машину, как по линейке, и готовясь выпрыгнуть из нее сразу же, как только мост начнет проседать. До конца моста оставалось каких-нибудь пять метров, когда правое заднее колесо с треском провалилось сквозь настил. Машину перекосило, горизонт рывком просел на бок, Катя изо всех сил вдавила в пол педаль газа, сделав это скорее от испуга, чем в результате трезвого расчета, и «Опель», несолидно подпрыгнув, выкатился на надежную поверхность грунтовки. Напоследок он все-таки задел перила задним крылом. Раздался громкий треск, и целая секция перил с плеском упала в воду, распугивая рыбу. В шлейфе поднятой колесами «Опеля» пыли Катя умчалась в луга, провожаемая добрыми напутствиями рыбачивших с моста аборигенов, один из которых упал-таки в воду, а остальные были просто напуганы и возмущены до глубины души Катиной хулиганской выходкой.

Впрочем, теперь все это не имело значения — вокруг были заливные луга, в уже начавшей желтеть траве которых то и дело блестели небольшие озерца. Никогда не увлекавшаяся рыбалкой Катя вдруг подумала, что в этих озерцах должно быть навалом рыбы, и даже испытала короткий прилив странного чувства, похожего на охотничий азарт, — видимо, где-то в глубине души слегка шевельнул хвостом атавистический инстинкт охотника и рыболова. Она тут же пожалела, что вспомнила об охоте: ей предстояла самая тяжелая и неблагодарная, самая опасная из охот — охота на себе подобного. Она знала, что сделает все как надо — глаза будут смотреть, голова думать, ноги бегать, а руки наводить пистолет и нажимать на курок, — но никакой радости это ей не доставляло. Она не испытывала даже привычного подъема при мысли о том, как будут удивлены те, кто охотился за ней, узнав, что их статус изменился и они из бравых охотников превратились в дичь... «К черту, — подумала она, — к чертовой матери все эти ваши экивоки и иносказания». Она собиралась убивать, и шла на это с открытыми глазами, точно зная, что ей предстоит: кровь, пот, страх, боль, грязь, дерьмо и — в самом конце — неизбежная смерть. Она вела машину, глядя прямо перед собой и время от времени рефлекторно почесывая обожженные крапивой кисти рук, на которых уже вздулись твердые белые волдыри с красными точками расчесов.

Чтобы не заснуть, она включила радио и через некоторое время уже подпевала незатейливой песенке, лившейся из вмонтированных в приборную панель динамиков и сообщавшей, что «ветер с моря дул», параллельно думая о том, как катастрофически поглупела за последние три года российская эстрада, сделавшись такой же суррогатной и ненастоящей, как зеркальные витрины и стеклянные двери магазинов на Старом Арбате. Настоящей была вот эта разбитая грунтовка, по которой Катя наверняка не смогла бы проехать после самого скромного дождя, и лес впереди... Настоящим было небо над головой и подсохший огрызок прихваченного еще из Москвы бутерброда, усталость и боль в ноге... Шишка на затылке тоже была настоящей, и Катя старательно пыталась не думать о ней — в конце концов, это можно было пережить, а вот придись удар в лицо — это была бы катастрофа.

Через двадцать минут, взяв штурмом подъем, мало чем отличавшийся от недавно преодоленного спуска к реке, Катя въехала в сосновый бор — такие ей до сих пор доводилось видеть разве что на полотнах Шишкина и на многочисленных бездарных копиях с них. Медно-рыжие стволы сосен возносились высоко в небо идеально ровными, без единого изъяна колоннами. Им, конечно, было далеко до секвой Северной Калифорнии, но это были сосны, а не какие-то секвойи, порой казавшиеся Кате все-таки не совсем настоящими, словно их отлили из пластика на каком-нибудь заводике в штате Мичиган и понатыкали кругом для украшения пейзажа.

Она опустила стекло и ехала, вдыхая пахнущий разогретой смолой воздух. Пыли здесь не было, и Катя радовалась жизни минут десять, после чего двигатель «Опеля» вдруг начал чихать и в конце концов после непродолжительной агонии заглох, больше не пожелав заводиться. Пару минут потерзав стартер, Катя бросила бесполезные попытки и изо всех сил треснула кулаком по баранке.

— Окочурился, дохлятина? — с обидой спросила она у «Опеля».

«Опель», разумеется, ничего не ответил. Причина отказа двигателя была очевидна, и, немного успокоившись, Катя без труда обнаружила ее.

В баке «Опеля» кончилось горючее.

Катя обругала себя последними словами и некоторое время сидела за рулем, ничего не предпринимая. Она подумала, что в последние несколько часов слишком часто присаживается отдохнуть. Говоря по совести, больше всего ей сейчас хотелось просто уснуть. Сиденье было мягким, до наступления ночной прохлады оставалось еще часов шесть-семь, и, видит Бог, она нуждалась в отдыхе, по-настоящему нуждалась. Через шесть часов сна она снова будет способна принимать решения и немедленно претворять их в жизнь, а ведь это именно то, за что так хвалил ее Щукин... «Ах, Голова, Голова, — подумала Катя, — как же это ты? Ох, доберусь я до тебя...»

Она заметила, что уже почти заснула, и резким движением села прямо. Как бы ни хотелось ей вздремнуть, делать этого вблизи от недавно покинутого города было нельзя. Она не знала, какова ситуация. Возможно, никто даже и не думал ее искать, но рисковать все-таки не стоило. Не давая себе времени на размышления, она с усилием вырвалась из объятий мягкого кресла и выбралась из машины.

Набросив на плечи куртку и прихватив свою спортивную сумку, она двинулась прочь от машины, стараясь не оглядываться. Голова у нее гудела, растянутая лодыжка тягуче выводила жалобные песни, заставляя Катю прихрамывать и сильно замедляя движение. Катя подумала, что представляет собой довольно жалкое зрелище — от этого уже оставался всего один шаг до того, чтобы начать по-настоящему жалеть себя, но она так и не сделала этот шаг... «В конце концов, — подумала она, — в этом нет ничего, похожего на героизм. Любой, в ком достаточно силен инстинкт самосохранения, будет брыкаться до конца, потому что самооплакивание — это роскошь, которую можно позволить себе только в более или менее спокойной обстановке... роскошь, кстати, ничуть не менее, а может быть, и более разрушительная, чем страсть к наркотикам или алкоголизм, поскольку она-то и является матерью этих пороков».

На шоссе она выбралась уже в сумерках. В лесу, как выяснилось, было до черта дорог и дорожек, и все они вели куда вздумается, так что найти верный путь Кате удалось далеко не сразу. К концу этого путешествия Катя начала чувствовать, что ненавидит мачтовые сосны едва ли не сильнее чертовых калифорнийских секвой. Еще она вдруг поняла, что умереть от голода и жажды, блуждая на небольшом лесном островке, зажатом между оживленным шоссе и пусть провинциальным, но все-таки городом — не такая уж немыслимая штука. Это было пренеприятнейшее открытие и вдобавок совершенно неожиданное: десять-пятнадцать километров — ничто для коренного москвича, привыкшего взирать на дорогу из окна набитого до отказа автобуса или отсчитывать станции, сидя с газетой в вагоне метро; это даже меньше, чем ничто, когда мчишься по трассе за рулем мягко свистящей компрессором иномарки, покуривая хорошую сигарету и слушая музыку, доносящуюся из квадрофонической аудиосистемы. Но когда в один прекрасный день ты оказываешься с подвернутой ногой и тяжелой сумкой на плече в лесу, на который медленно, исподволь опускается вечер, ты начинаешь понимать, как огромна и безразлична к твоей судьбе планета Земля.

То, что Катя в конце концов выбралась на шоссе в ста метрах от остановки рейсового автобуса, было скорее всего просто слепым везением. Она убедилась в этом, изучив расписание и выяснив, что до прибытия последнего сегодня рейса осталось не более получаса.

Она присела на бетонное основание остановки и сидела, давая отдых гудящим ногам, до самого прихода автобуса. Старенький дребезжащий ПАЗ довез ее до железнодорожной станции. Денег хватило как раз на билет в общем вагоне, так что ночь она провела, блаженно посапывая на жесткой багажной полке, положив голову на тощую спортивную сумку, в которой, кроме двух пистолетов и нескольких запасных обойм, почти ничего не было. Колеса бодро молотили по стыкам старого, далеко не идеального рельсового пути, на котором в эту ночь, к счастью, не было ни шахтеров, ни каких-либо иных страждущих, и в десять утра поезд прибыл на Казанский вокзал.

Катю никто не встречал — ни с цветами, ни с пистолетами. Она пожала плечами, сходя на мокрый от моросящего дождя перрон. А чего же еще ей следовало ожидать? Если бы сейчас ее вежливо взяли под локти или попросту всадили пулю в лоб, это было бы сродни волшебству, в которое она давно перестала верить. Никто не знал о том, что она вернулась в Москву. Она сильно сомневалась, что кто-нибудь вообще знает о том, что она до сих пор жива. Это было хорошо, поскольку давало ей фору, хотя то, как она собиралась эту фору использовать, вряд ли можно было считать разумным.

Катя понимала, что ее намерения чреваты самыми предсказуемыми и очень печальными последствиями, но продолжать скитаться без копейки в кармане, в разорванной, провонявшей потом, грязной одежде было превыше ее сил. Она хотела принять ванну и переодеться, и ей было наплевать на тех, кто попытался бы ей в этом помешать. «В конце концов, — сказала она себе, — тот, кто принимает навязанные ему правила игры, уже наполовину мертв, и что из того, что это состояние полужизни может длиться годами? Прятаться по углам, умываться в общественных туалетах, каждый раз отворачиваться, поймав в зеркале собственный затравленный взгляд... Нет, — решила Катя, — это не жизнь. Пошли они все к черту, чего мне вообще бояться? Смерти? А кто тут собирается жить вечно?»

Она наковыряла по карманам мелочи, спустилась в метро и вскоре уже шла по Старому Арбату, направляясь к своему дому.

В квартире засады не было.

Более того, ничто не говорило о том, что сюда хоть кто-нибудь заходил во время Катиного отсутствия — все вещи, насколько могла судить Катя, оставались на тех местах, куда она их положила, вернее, бросила, перед отъездом. Стоя здесь, среди привычного разгрома, с сумкой у ног и зажатой в уголке рта сигаретой, легко было представить себе, что всей этой сумасшедшей поездки не было вовсе, а если была, то совсем не такая, как привиделось Кате в каком-то страшном сне, вызванном, возможно, злоупотреблением алкоголем. Это было очень заманчиво — думать, что сонная официантка в сотниковском ресторане просто подсунула ей вместо коньяка какого-то разлитого по бутылкам в грязном сарае на окраине Сотникова дерьма, хлебнув которого, она начала галлюцинировать и пришла в себя только дома. Осененный такой светлой мыслью мужчина наверняка первым делом схватился бы за подбородок, чтобы проверить, не выросла ли у него, как у Рипа ван Винкля, борода до пояса. В самом деле, эта старая квартира навевала такой покой, дарила такое ощущение дома, что клокотавший за ее дверью город казался наполовину призрачным.

Катя положила так и не прикуренную сигарету в пепельницу, которую она самолично вытряхнула и вымыла до блеска перед отъездом, и волоча ноги отправилась в ванную. Она отвернула оба крана и, пока ванна наполнялась хлеставшей под бешеным напором голубоватой прозрачной водой, подвергла придирчивому осмотру содержимое холодильника. Это, конечно, был не супермаркет, но призрак голодной смерти на глазах поблек и отступил — по крайней мере, пока. Вдохновенно орудуя ножом, Катя соорудила нечто многоэтажное, капающее майонезом, истекающее кетчупом, украшенное зеленью и восхитительно благоухающее всем подряд. К сожалению, в этой конструкции не хватало одного из основных ингредиентов, а именно хлеба, но Катина хлебница была пуста, и с этим приходилось мириться.

— Надо принимать жизнь такой, как она есть, — назидательно сказала Катя холодильнику, фыркнула, захлопнула дверцу и принялась есть... Она принялась лопать, как свинья, пачкаясь и подхватывая на лету упавшие куски своей странной конструкции, с выпученными глазами, перемазанными майонезом щеками, до отказа набитым ртом и прилипшей к носу капелькой кетчупа.

Не переставая жевать, она снова залезла в холодильник, вынула оттуда бутылку чешского пива, самым хамским образом сбила крышку о край кухонного стола, сильно его при этом ободрав, и одним духом выпила половину. Это была не самая лучшая идея, но Кате было плевать на то, что пиво снижает способность быстро реагировать и запросто может сослужить плохую службу человеку, собравшемуся рискнуть собственной жизнью, — все это были смехотворные возражения, поскольку вполне могло случиться так, что она вообще не добралась бы до этой бутылки... Ну, а оставить ее невыпитой сейчас и вовсе было бы равносильно выливанию пива в унитаз — что-то подсказывало Кате, что она пришла сюда в последний раз.

Пока она расправлялась со вторым бутербродом (он опять был без хлеба, но как его еще назвать?) и допивала пиво, ванна наполнилась почти до краев. Чувствуя себя разбухшей и умиротворенной, Катя сбросила с себя грязные дорожные тряпки и забралась в горячую воду. Теперь для полного счастья не хватало разве что сигареты, но курить в ванне Катя не любила. Точнее, не умела — как она ни старалась, сигарета у нее непременно намокала и разлазилась в пальцах. Всесторонне обдумав эту проблему, она решила, что стоит попытаться еще раз, вылезла из ванны и пошла за сигаретой, беззаботно пятная пол лужами стекавшей с нее воды. В гостиной она отыскала шариковую ручку и разобрала ее на части, получив таким образом некое подобие мундштука.

Она как раз заканчивала заниматься техническим творчеством, когда за спиной у нее вдруг грянул телефон, заставив ее сильно вздрогнуть и сломать сигарету, которую она осторожно ввинчивала в импровизированный мундштук. Катя стояла голышом посреди комнаты, постепенно замерзая, и слушала настойчивые трели телефона. После десяти или двенадцати звонков тот наконец умолк, и Катя перевела дух, только теперь заметив, что сдерживала дыхание. Она прошлепала в прихожую, заперла дверь на оба замка и выключила телефон, после чего вернулась в гостиную и вставила в мундштук другую сигарету. Она никак не могла понять, от чего ее трясет — от холода или от испуга, но нежиться в ванне с сигаретой ей почему-то расхотелось. Однако теперь это был вопрос самоуважения, и она снова направилась в ванную, прихватив с собой зажигалку и пистолет. И то и другое она бросила на крышку стиральной машины, чтобы были под рукой, забралась в ванну и закурила.

Постепенно колотившая ее нервная дрожь прошла. "Чего же ты хотела, подруга, — спрашивала себя Катя, куря сигарету медленными длинными затяжками, — ты ведь у нас не невидимка. Козе ясно, что квартиру пасут... Значит, Голова знает о том, что я жива, и наверняка попытается ударить первым. Могло, конечно, случиться и так, что кто-нибудь ошибся номером, хотя в это верится с бо-о-ольшим трудом. Или это был кто-то из соседей — увидел, что я вернулась, и решил справиться о здоровье... Есть тут пара типчиков, которых очень интересует мое здоровье, в особенности — сексуальная ориентация.

Брось ты об этом думать, — сказала она себе. — Так или иначе, решение принято, и обратного хода нет. До сих пор тебя гнали, как хотели, словно корову на бойню, и загонят-таки, если ты им позволишь гнать себя дальше. Доведут, так сказать, дело до логического завершения. Так что деваться некуда — либо вперед, либо назад, либо под нож, либо — рогами..."

— Господи, — сказала Катя, адресуясь к потолку ванной, — ну, скажи: чего ты ко мне привязался? Чем уж я тебя так уела?

Некоторое время она продолжала смотреть в потолок, словно ожидая, что на сырой штукатурке вот-вот проступит суровый бородатый лик и вразумительно объяснит ей, отчего и почему у нее такая собачья жизнь, но дождалась только появления одинокого таракана, который с деловым озабоченным видом проскользнул из какого-то угла к вентиляционной отдушине и с завидной ловкостью скрылся в ней. При желании это тоже можно было истолковать как знак свыше, но, на взгляд Кати, это был просто таракан — рыжая скользкая мерзость, вызывавшая у нее инстинктивное отвращение. Если таково было божественное послание, то Катя не собиралась лезть за ним в отдушину — таких посланников там наверняка было хоть пруд пруди.

— Ну и ладно, — немного обиженно сказала Катя.

Желание нежиться в горячей воде пропало окончательно.

Она быстро приняла душ, вытерлась и, прихватив со стиральной машины пистолет, вышла из ванной. «Так вот и буду ходить всю оставшуюся жизнь, — с мрачным юмором подумала она, — с пистолетом. За стол — с пистолетом, в туалет, опять же, с пистолетом. Как же, а вдруг там киллер... На пляж — с пулеметом, там народу много, и непременно в бронежилете...»

Она быстро, по-солдатски оделась, заполняя тишину энергичными движениями, нарочно производя множество звуков и дудя под нос какой-то развеселый мотивчик. Сомнения и страхи толпились вокруг нее, лезли в глаза и дергали за рукав, стараясь обратить на себя внимание, и Катя с каждой минутой торопилась все сильнее. Она не могла до бесконечности расталкивать локтями эту вопящую ораву, готовую разорвать ее в клочья, едва почувствовав слабину. Несколько минут, проведенных во власти этой разухабистой компании внутренних врагов, лишили бы ее остатков мужества, превратив в дрожащую тварь, о которой с удовольствием и без особого напряга позаботились бы люди Головы. Она и так готова была бросить все и бежать на край света — ее останавливало только то, что она там уже побывала.

Через десять минут она уже спускалась по лестнице со спортивной сумкой на плече. В сумке, помимо оружия, лежали все ее сбережения, точнее — та их часть, что хранилась в квартире. До остального пока было сложновато добраться: если Голове каким-то образом стало известно о том, что она осталась в живых после резни в Сотникове, он вполне мог выставить своих людей где-нибудь в районе Катиного банка. В том, что ему известно, какой это банк, Катя не сомневалась. В конце концов, это именно Голова посоветовал Кате воспользоваться его услугами. Кроме того, там же ее могли поджидать и сотрудники милиции, горящие желанием узнать, кто это гробанулся на ее машине.

Она добралась до «Омикрона» в начале второго и с мрачным удовлетворением отметила, что «Мерседес» Щукина уже стоит на своем обычном месте. Рядом с ним нелепо желтел «жучок» Гоши, казавшийся на фоне длинного сверкающего «мерса» чьей-то неуместной шуткой. Вспомнив о Гоше, Катя вздохнула — толстяк был одним из немногих, с кем ей жаль было расставаться. «Интересно, — подумала она, — насколько он осведомлен о делах своего шефа? Впрочем, Гошу, похоже, сроду не интересовало ничего, кроме его „священных коров“, и в этом ему можно было только позавидовать».

На ступеньках крыльца Катя ненадолго задержалась. Входить не хотелось, а хотелось, наоборот, развернуться и бежать отсюда со всех ног, пока двери не распахнулись сами собой и оттуда не посыпались вооруженные охранники, посланные Щукиным для организации торжественной встречи. Ей вдруг вспомнился день, когда Лизка Коновалова привела ее сюда. Казалось, что с тех пор прошли годы, и даже самое имя ее самозваной подруги потускнело и наполовину стерлось из памяти. «Это была случайность, не имеющая к тебе никакого отношения», — кажется, именно так выразился Щукин, когда она заговорила с ним о гибели Лизки. Так ли? Впрочем, сейчас это уже не имело значения — все, что случилось потом, имело самое прямое отношение к судьбе Кати Скворцовой, и обстоятельства того, казавшегося теперь удаленным на столетия, расстрела больше не представляли для нее интереса. Очередной круг этой кровавой карусели подходил к концу, а у Кати болела нога, делая ее походку похожей на развалистый шаг моряка, сошедшего на берег после долгого странствия по бурным водам, и уходила в пятки душа... И еще, между прочим, с ужасом поняла Катя, ей срочно нужно было кое-куда заглянуть — все-таки, отправляясь на такое опасное дело, не следовало наливаться пивом. «Ай-яй-яй, — с раскаянием подумала она, — вот так номер! Очень драматическое явление может получиться. Этакий ангел мщения в обмоченных штанишках... В Голову даже стрелять не придется — помрет со смеху».

Последнее обстоятельство заставило ее сдвинуться с места и потянуть на себя тяжелую стеклянную пластину двери. Сверкающее фотохромное покрытие отразило Катино бледное лицо, и знакомая прохлада просторного вестибюля приняла ее в свои объятия, пробудив в душе что-то вроде ностальгии. Это место довольно долго служило ей домом. Собственно, в каком-то смысле оно и было для нее домом и продолжало оставаться им, несмотря ни на что: нигде нас не предают так часто и с таким знанием дела, как дома, потому что предать можно только близкого человека, который тебе доверяет. Чужого человека просто обманывают, а если он при этом чувствует себя преданным... что ж, это его проблемы. Возможно, он просто дурак.

В вестибюле никого не было. Среди дня в клубе царило полное затишье, и Щукин смотрел на отсутствие охранников на входе сквозь пальцы, лишь бы те всегда находились под рукой. Не тратя времени даром, Катя устремилась в женский туалет и заперлась в одной из кабинок, на всякий случай вынув из сумки пистолет и сняв его с предохранителя. Пристраиваясь по своим делам с этой здоровенной пушкой в руке, она невесело улыбнулась — не такую ли ситуацию она в шутку предсказала себе всего лишь час назад? Смех смехом, но в клубе «Омикрон» она предпочитала держать оружие наготове.

Зажав пистолет под мышкой, она затягивала молнию на слишком узких, как она любила, джинсах, когда дверь туалета, тихонько стукнув, распахнулась, и в умывальном отделении раздались осторожные, крадущиеся шаги. Катя замерла, перестав даже дышать. Посетительницы этого заведения ходили не так — их каблуки выбивали уверенную, звонкую дробь по кафелю. И потом, откуда в это время взяться посетительнице? Уборщица? Те вечно громыхают своими ведрами и шаркают вениками и, уж во всяком случае, Кате ни разу не встречалась уборщица, которая передвигалась бы по женскому туалету на цыпочках. Кроме того, туалет был девственно чист.

Все это могло означать только то, что Катю заметили, когда она торчала на крыльце, как последняя дура, и человек, вошедший в туалет, явился за ней...

Катя быстро огляделась. Стены кабинки, слава Богу, доходили до самого пола, так что ей не нужно было искать, на что бы вскарабкаться, чтобы посланный за ней убийца — а она не сомневалась в том, что, едва обнаружив, ее попытаются убить на месте, — не смог увидеть ее ноги, заглянув в щель под дверью. Она перевела дыхание и встала в более свободной позе, направив ствол пистолета на дверь, готовая выстрелить в тот момент, когда она откроется. На лице ее застыло каменное выражение отчаянной решимости, она чувствовала это по тому, с какой силой сжимались ее зубы. Она попыталась расслабиться, но челюсти не слушались, словно сведенные судорогой, и Катя махнула на это рукой — у нее сейчас были дела поважнее, чем восстановление контроля над собственной мимикой.

Шаги преследователя раздались совсем рядом, и Катя услышала, как открылась и снова закрылась дверь соседней кабинки. В последний момент она вдруг передумала и бесшумно переменила позицию, притаившись за дверью и занеся для удара руку с зажатым в ней пистолетом — трупы не говорят, а ей не мешало бы немного пообщаться с кем-нибудь, чтобы разобраться в обстановке.

Дверь ее кабинки осторожно приоткрылась. Катя ждала, сжимая пистолет в разом вспотевшей ладони и уже почти жалея о том, что раздумала стрелять. Ее вдруг осенила совершенно дикая идея: а что, если этот умник окажется в каске? Каска, конечно, чушь, но даже обыкновенная кепка могла смешать Катины карты, смягчив удар, — Е. Скворцова, она же Е. И. Воробей — это все-таки не Геракл какой-нибудь...

Что-то, по всей видимости, насторожило преследователя: он все стоял на пороге кабинки, скрытый от Кати дверным полотном, и издавал странные звуки. Кате на секунду показалось, что он плачет, но она тут же поняла свою ошибку — это едва слышное сопение означало, что убийца осторожно принюхивался.

«Вот же черт, — подумала она, я и не знала, что на службе у Головы состоят такие звери. Это же надо — нюхает! Ну, ясное дело: я недавно приняла ванну — шампунь там, душистое мыло... Идиотка! И потом, не надо забывать, чем я тут занималась минуту назад. Это, между прочим, тоже пахнет, и посильнее, чем шампунь. Вот тебе твое пиво, сучка!»

Все эти мысли пронеслись в ее мозгу за доли секунды, а потом она увидела, как из-за края дверного полотна медленно, осторожно выдвигается темноволосая макушка, и со всего размаха опустила на нее рукоятку тяжелого пистолета в тот самый момент, когда человек начал оборачиваться, чтобы посмотреть, не прячется ли кто-нибудь за дверью.

Человек тяжело упал на колени, словно бык, получивший удар обухом, и повалился вперед, нежно обхватив руками унитаз. Катя смотрела на него и не могла поверить, что ухитрилась одним-единственным ударом свалить с ног эту гору мяса — у человека было телосложение борца или штангиста и рост под два метра.

Катя осторожно ткнула его носком кроссовка под ребра, но человек не прореагировал. Видимо, напуганная собственными фантазиями про каски и прочие головные уборы, она ударила его слишком сильно. Впрочем, могло случиться и так, что он хитрил, и поэтому Катя, одной рукой неловко переворачивая его на спину, другой держала пистолет в сантиметре от головы своей жертвы. Эта тихая, но упорная возня заняла некоторое время, зато результат превзошел все ожидания. Взглянув в лицо этому человеку, Катя отшатнулась и обессиленно привалилась спиной к перегородке. С губ ее сорвался тихий истеричный смешок, который тут же замер, уступив место выражению полного недоумения и испуга.

Она наконец-то встретила старого знакомого, причем там, где этого меньше всего можно было ожидать.

Так, по крайней мере, казалось Кате.

Глава 20

Капитан ФСБ со смешной фамилией Колокольчиков, всю жизнь причинявшей ему массу неприятностей, сидел дома и занимался делом, которое забросил много лет назад, — грыз ногти. Время от времени он бросал на них быстрый взгляд, чтобы проверить, сколько осталось, и снова начинал грызть, сплевывая отходы производства на выложенный потертой и местами отставшей полихлорвиниловой плиткой пол кухни. Плитка была двух цветов — ужасного синего и дикого бирюзового и располагалась в шахматном порядке. Кое-где в этой шахматной доске зияли неопрятные грязно-серые квадраты, образовавшиеся в тех местах, где плитка отвалилась совсем, обнажив бетон перекрытия. Колокольчиков между делом подумал о том, что вместо того, чтобы грызть ногти, он вполне мог бы приклеить отставшую плитку, скоротав тем самым время и сделав в высшей степени полезное дело — подумал привычно, без энтузиазма, но и без раздражения, точно зная, что ничего приклеивать он не станет, а станет все так же сидеть у окна, курить, грызть ногти и ждать телефонного звонка... по крайней мере, до завтра. Если же и завтра ему не позвонят, это будет означать, что Птица действительно подалась в бега, каким-то совершенно мистическим образом почуяв интерес к своей персоне со стороны его департамента, и тогда придется признать, что разработанная им операция провалилась на все сто процентов... Фактически это означало бы, что капитан Колокольчиков напрасно продал душу дьяволу, не получив взамен ничего, кроме угрызений совести.

Он поймал себя на том, что думает о Кате Скворцовой как о Птице, и поморщился — налицо была явная попытка самообмана. Думать о ней так, называть ее так было проще, как будто речь и вправду шла о какой-то совершенно незнакомой женщине, охраннице и курьере Головы-Щукина, бешеной твари по кличке Птица, а не о Кате Скворцовой, которая... Которая что? Которая однажды треснула капитана Колокольчикова, тогда еще старшего лейтенанта, молотком по башке, приковала его к радиатору парового отопления его же наручниками и сперла у него табельное оружие? Или которая перестреляла кучу народа, ураганом пройдясь по московскому закулисью и оставив за собой пунктирную линию трупов? Или это та Скворцова, из-за которой погиб майор Селиванов, один из немногих людей, кого капитан по-настоящему уважал? Та самая, из-за которой ублюдки Головы поставили на перо Андрюшку Фомина, только и успевшего, что закончить училище да замарать свою совесть по прямому наущению капитана Колокольчикова?

«Пошел к черту, идиот, — сказал себе Колокольчиков. — Это та самая Скворцова, к которой некий оперуполномоченный уголовного розыска со странной фамилией питал довольно нежные чувства и которая потом вытащила этого дурака-оперуполномоченного с того света, хотя могла бы просто бросить его там — пускай бы подыхал, недоумок... И ведь что самое противное, этот ее благородный поступок был, пожалуй, одной из самых больших ошибок в ее жизни. Если смотреть под определенным углом, то этот поступок выглядел явной глупостью, за которую теперь ей приходилось расплачиваться».

Впрочем, расплачивалась Скворцова, как всегда, сполна, с лихвой. Она всегда шла ва-банк, прямо и дерзко, и всегда выигрывала — наверное, потому, что она всегда готова идти до конца и не на словах, а на деле... до самого конца, без оговорок и ограничений, без всяких там «а если» и «быть может». Полковник Соболевский зря подозревал в ней профессионала — она просто не умела сдаваться и обладала талантом выживать там, где любой другой человек наверняка откинул бы копыта.

Капитан оставил в покое ногти и закурил. Было утро, но он не пошел на службу — следуя тайной договоренности с Соболевским, он переключил каналы связи на свою квартиру и теперь сидел здесь, дожидаясь звонка с поста прослушивания или от наблюдателей, третий день следивших за квартирой Птицы. Ему приходилось прятаться от сослуживцев — стукач, в существовании которого никто не сомневался, до сих пор не был выявлен, и Птица по-прежнему оставалась единственным козырем в колоде полковника Соболевского, то есть оставалась бы, если бы хоть кто-нибудь знал, где она в данный момент находится.

Сидеть на табуретке было неудобно — затекала спина, и капитан, прихватив с подоконника пепельницу, переместился прямо на пол. Здесь было уютнее, но теперь взгляд его упорно натыкался на стоявший здесь же, на полу, телефонный аппарат, поскольку больше смотреть было не на что.

Он смотрел на телефон со смешанным чувством надежды и опасения. Ему очень хотелось, чтобы тот наконец зазвонил, но он не совсем четко представлял себе, что станет делать, когда это произойдет. Продолжать следить за Птицей означало снова идти на риск потерять ее из вида... И вообще, капитан чувствовал, что с этим затянувшимся делом пора кончать. Голова не был идиотом, да и все, что удалось им узнать об этом деятеле, говорило о том, что отрава, которую он распространял, была изготовлена не здесь. Партия поддельного лекарства, попавшая в руки Щукина, была огромной, но не бесконечной, и Голова мог свернуть свой бизнес раньше, чем его удалось бы схватить за руку. Капитан чувствовал, что это может произойти в любой момент — сегодня, завтра... возможно, это произошло вчера. Возможно, партия товара, с которой так лихо ускользнула Птица, была последней, и тогда Голова может уйти безнаказанным... Да и не в Голове дело. Дело в том, сколько еще детей пострадают от его зелья — десять, сто, тысяча? Птица спутала все планы, но надежда была только на нее.

Колокольчиков принял решение, хотя и сомневался, что оно будет одобрено полковником. Полковник Соболевский был честным человеком — ровно настолько, насколько это возможно для человека его профессии, — но он являлся прежде всего профессионалом, помешанным на конспирации, профессиональных приемах, чести мундира, интересах государства и прочем выспреннем дерьме. Ему проще было собственными руками пристрелить Щукина, чем допустить мысль о том, что Птицу можно посвятить в служебную тайну, предварительно не завербовав. Колокольчиков не сомневался в том, что на вербовку Катя не пойдет. Пожалуй, он мог бы даже заранее угадать все те слова и выражения, которые та произнесет в ответ на подобное предложение... Один намек на то, что такое возможно, привел бы ее в ярость. Тем не менее Колокольчиков собирался открыть Птице глаза на то, что творилось вокруг, в глубине души побаиваясь того, что она могла оказаться полностью в курсе. В конце концов, нормальный, дневной мир по каким-то неизвестным причинам упорно отторгал ее, несмотря на все ее попытки жить, как все, так что она вполне могла прийти к решению всерьез попытать счастья на ночной стороне.

Сигарета обожгла губы. Колокольчиков зашипел, воткнул окурок в пепельницу и немедленно закурил снова, между делом отметив, что в пачке осталось всего три или четыре сигареты. «Много курю», — безразлично подумал он, и тут телефон взорвался звоном. Колокольчиков от неожиданности отпрянул назад, больно треснувшись затылком о ребро батареи, и схватил трубку.

— Рыба, — сказал он в микрофон.

— Старик, — ответили ему. — Отметка пять.

— Оба-на, — не сдержавшись, сказал он. Полученное им сообщение означало, что Птица вошла в подъезд своего дома пять минут назад. На том конце провода воцарилось несколько удивленное молчание, и он, спохватившись, добавил: — Сателлит.

Это был приказ продолжать наблюдение.

Все это очень напоминало детские игры в шпионов с паролями, условными фразами и накладными бородами из пакли, но Колокольчиков, поближе познакомившись с методами работы своего учреждения, долго шарахался от каждой тени и так и не освоил заново тонкое искусство слепой веры в тайну личной переписки и телефонных переговоров. Положив трубку, он показал телефону кулак с отставленным средним пальцем, и телефон немедленно зазвонил снова.

Звонили с поста прослушивания — сообщить, что по интересующей капитана квартире кто-то ходит. Он снова повесил трубку и начал было вставать, но замер в неудобной позе, внезапно впав в нерешительность. Пока он будет добираться до Арбата, Птица может сто раз уйти — на время или насовсем. Вряд ли она собиралась задерживаться в своей квартире. Скорее всего она зашла просто собрать вещи или выпить чашечку кофе, как во время первой их встречи. Колокольчиков невольно потрогал голову в том месте, куда три года назад пришелся удар молотком. История, похоже, повторялась, исчерпав запас возможных подлостей: он опять охотился за Скворцовой, и опять никто при этом не гарантировал целость его черепной коробки.

После недолгого раздумья Колокольчиков снял телефонную трубку и набрал номер Скворцовой. Он ждал долго, вслушиваясь в длинные гудки, но к телефону никто не подошел. «А ты чего хотел? — спросил он у себя. — Решить все проблемы, сидя на полу в кухне? Она не такая дура, чтобы, тайком пробравшись домой, отвечать на телефонные звонки. Вообще, это была дурацкая затея — звонить ей по телефону. Чего я добивался? Предупредить об опасности? Так это еще неизвестно, кто представляет для нее большую опасность — Голова или я. Так или иначе, теперь она знает, что за квартирой кто-то наблюдает, а Соболевский в ближайшее время узнает, кто ее об этом проинформировал. Интересно, как ему это понравится? Ничего, я это как-нибудь переживу. С Птицей надо входить в контакт, и чем скорее, тем лучше, пока либо она сама, либо мой полковник не наломали дров».

Он быстро оделся и почти выбежал из квартиры, пытаясь убедить себя в том, что действует в интересах следствия, а вовсе не пытается исправить то, что сам же и наворотил, и спасти Птицу, которая, судя по всему, готовилась сунуть голову в пасть льва.

Выделенная ему Соболевским неприметная «шестерка», отличавшаяся от тысяч своих сестер разве что антенной радиотелефона на крыше, с покинутым видом стояла у подъезда. Колокольчиков торопливо отпер дверцу и втиснул свое крупное тело на водительское место, отчего машина заметно просела на амортизаторах. Капитан торопливо вставил ключ в замок зажигания и запустил двигатель. Его не отпускало непонятное ощущение — ему казалось, что речь идет о жизни и смерти и все решают минуты... пока что только минуты, но вот-вот счет должен был пойти на секунды, и он очень боялся не успеть.

Машина сорвалась с места. Центральные магистрали были забиты транспортом, по радио неприятно жизнерадостный голос передавал сообщения о многочисленных пробках, и Колокольчиков, избрав более длинный, но менее загруженный маршрут, погнал машину по боковым улицам, выжимая из нее все, что можно, и совершенно игнорируя правила дорожного движения. Ему повезло, и на пути к Арбату его ни разу не попытались остановить — это была какая-то мистика, такая же необъяснимая, как и его неуклонно нараставшее беспокойство.

Машины наблюдения на месте не оказалось, и Колокольчиков связался с ней по радио. Выяснилось, что Птица уже покинула свою квартиру и машина, согласно его приказу, следовала за ней до станции метро. Один из наблюдателей отправился вместе с объектом кататься на метро, но Колокольчиков не стал ждать результатов этой поездки — было единственное место, куда могла направиться Скворцова, во всяком случае, единственное, которое имело сейчас значение. Если она отправилась в парикмахерскую или в зоопарк, то Колокольчиков ничего не потерял бы, узнав об этом позже. Самым главным ему казалось другое: удастся ему поговорить с ней до того, как она встретится с Головой, или эта встреча произойдет раньше?

Он снова оторвал машину от бровки тротуара и буквально через несколько минут остановил ее в паре сотен метров от входа в «Омикрон», гадая, зачем Скворцовой понадобилось добираться на метро до места, расположенного буквально в двух шагах от ее дома. Могла бы и прогуляться... Впрочем, у нее тоже могли быть причины для спешки — она вообще любила действовать быстро, не тратя времени на долгие раздумья и плетение интриг. «Этим и берет», — подумал он, закуривая.

Тут он увидел человека, который чуть ли не бегом направлялся к его машине, стараясь сохранять при этом беспечный вид вышедшего на прогулку обывателя. Это было бы смешно, если бы не острое ощущение копившейся в воздухе опасности, о которой безмолвно кричало буквально все вокруг. Колокольчиков затянулся, и на этот раз сигарета отчетливо отдавала пороховым дымом — резкий, бьющий в ноздри кислый запах насильственной смерти.

Торопыга приблизился, и капитан опустил стекло со стороны пассажира.

— Она в «Омикроне», — сообщил запыхавшийся наблюдатель.

— О, черт! — воскликнул Колокольчиков, выскакивая из машины. — Давно?

— Минуты полторы, — ответил тот.

— Садись в машину и наблюдай, — бросил Колокольчиков уже на бегу, направляясь ко входу в клуб. Заметив, что сигарета все еще торчит у него изо рта, он выплюнул ее на тротуар. Белый цилиндрик с тлеющим красным огоньком на конце полетел, как ракета, и взорвался, рассыпав облачко быстро погасших искр.

Перед дверью «Омикрона» капитан притормозил, придав лицу озабоченное выражение, а походке деловитость. Впрочем, все его ухищрения пропали даром — в вестибюле никого не было, так что никто не обратил бы на него внимания, даже если бы он влетел сюда, как новогодняя шутиха.

Капитан остановился, пытаясь сориентироваться. У Птицы была фора в добрых две минуты — вполне достаточно для чего угодно, не исключая и убийства. Правда, кругом было совершенно, даже как-то неправдоподобно тихо, только со стороны ресторана доносился приглушенный расстоянием лязг посуды — видимо, кухня уже оживала, готовясь к вечернему светопреставлению, да топотали на сцене репетирующие кобылы из кордебалета, подстегиваемые окриками своего руководителя, балетмейстера или как он там у них называется. Похоже было на то, что он опоздал, и Катя уже беседовала с Головой — у крыльца Колокольчиков заметил знакомый «Мерседес».

— Мать твою, — шепотом сказал Колокольчиков, мучительно раздумывая, что же ему теперь делать. Лучше всего, конечно, было бы тихо выйти отсюда и вернуться в машину, чтобы дождаться Катю на улице. Он уже было повернулся, собираясь именно так и поступить, но тут до ушей его долетел звук спускаемой в туалете воды — он был уверен, что тот донесся из женского туалета. Колокольчиков колебался не больше секунды — если это была не Птица, то он легко мог притвориться пьяным, который по ошибке забрел не туда, а если это все-таки была она, то поговорить с ней лучше всего было бы в каком-нибудь уединенном местечке, вроде женского туалета, например.

Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Колокольчиков осторожно открыл дверь туалета и вошел, испытывая при этом сильнейшее смущение. Помнится, однажды ему уже пришлось посетить подобное заведение — еще в школе, классе в шестом, когда расшалившийся приятель забросил его портфель в приоткрытую дверь женского туалета. Дело происходило во время урока, который они прогуливали, так что ни в туалете, ни в коридоре никого не было. Колокольчиков тогда вбежал, схватил портфель и пулей выскочил обратно, успев рассмотреть только то, что там не было писсуаров — одни кабинки, и ощущая, что накачан адреналином по уши, словно только что совершил прыжок с пятого этажа. Как ни странно, то же самое он чувствовал и сейчас, каким бы смешным или глупым это ему ни казалось.

Капитан ФСБ Колокольчиков, стараясь ступать как можно тише и сильно при этом стесняясь, миновал умывальную комнату и вошел в помещение с кабинками. Кабинок было четыре, и во всех четырех было тихо.

Окно в противоположной стене казалось запертым. Потеряв всякую надежду, деморализованный настолько, что перестал стесняться, капитан открыл дверь крайней кабинки и убедился в том, что она пуста. В следующей кабинке, тоже пустой, что-то привлекло его внимание, и он не сразу понял, что это был слабый запах какой-то косметики и еще чего-то — чего-то знакомого... уж не пива ли? Он сделал шаг вперед, принюхиваясь и вытягивая шею, и вдруг в его мозгу молнией вспыхнула полудогадка-полувоспоминание. Так уже было, с отчаянием подумал он, начиная оборачиваться.

Как он и ожидал, обернуться до конца ему не удалось.

— Боже, ну что за идиот, — устало сказала Катя, глядя на привольно раскинувшегося на кафельном полу Колокольчикова. — Просто маньяк какой-то. Нигде от него прохода нет — ни в ванной, ни в туалете...

Колокольчиков не отвечал. Глаза его были закрыты, а на лбу стремительно наливался зловещим фиолетовым цветом большой синяк. Падая, Катин знакомый основательно приложился головой к фаянсовому краю унитаза. Впрочем, дышал он ровно, так что беспокоиться за его жизнь не приходилось. Некоторое время Катя, подняв брови, разглядывала его, гадая, откуда он мог здесь взяться. В милиции он вроде бы больше не работал. Неужели теперь неустрашимый, хотя и не семи пядей во лбу, старлей подался за длинным рублем, нанявшись к Голове? В принципе, это было бы вполне логично, но Катя почему-то сильно сомневалась в этом.

— Старлей, — позвала она, несильно толкнув Колокольчикова в бок. — Эй, старлей!

Колокольчиков по-прежнему молчал, пребывая в тех блаженных краях, куда временно удаляются травмированные ударом по голове старшие лейтенанты, капитаны и прочие чины наравне с гражданскими лицами.

Катя наклонилась к нему, еще не зная, что собирается сделать — то ли попробовать привести его в чувство, то ли обыскать, но тут дверь туалета снова хлопнула, и знакомый хрипловатый голос произнес:

— Она точно где-то здесь, я ее видел. Ты посмотри в ресторане, а я проверю туалет — вдруг у нее медвежья болезнь!

— Черт, — одними губами сказала Катя. Времени не оставалось даже на то, чтобы подумать: войдя в туалет, охранник первым делом должен был увидеть ее, стоящую на пороге кабинки, и торчащие из дверей ноги Колокольчикова. Она резко обернулась и нажала на спусковой крючок в тот самый миг, когда охранник по кличке Кирпич показался из умывального отделения.

Выстрел был совсем тихим. Пуля ударила Кирпича в середину груди, отшвырнув к стене. Он вскрикнул и с шумом обрушился на пол, а его тупоносый револьвер громко стукнул, ударившись о кафель. Катя бросилась вперед, чтобы занять более выгодную позицию в дверях туалета. Товарищ Кирпича не мог уйти далеко и наверняка слышал шум. Оставалось только надеяться, что у него хватит глупости самому сунуться сюда, чтобы посмотреть, что произошло с его напарником.

— Эй, Кирпич, ты чего там? — спросил он, и Катя узнала голос. Это был Саня — просто Саня, без клички и даже, казалось, без фамилии, потому что Кате ни разу не приходилось слышать, чтобы его называли как-то иначе. Она знала его голос — черт возьми, она знала их всех, знала их голоса, имена, клички и любимые сорта сигарет, она неоднократно выпивала вместе с ними после того, как клуб закрывался и денежные мешки расползались по домам, взбудораженные спиртным и стриптизом, чтобы там донимать своих жен и любовниц, она вместе с ними ходила пострелять в тир, а этот вот Саня даже обучил ее тонкостям игры в очко. Это была ее среда, к которой она не испытывала ни ненависти, ни презрения — ничего из того набора эмоций, которые заставляют одного человека стрелять в другого. «Но меня вытолкнули вон, — с холодной ясностью подумала Катя, беря на прицел появившуюся в дверном проеме фигуру, — и попытались прихлопнуть, как надоедливую муху, — она нажимала на спуск, чувствуя, как привычно подпрыгнул в руке пистолет, — и что я должна делать? Подставить другую щеку? Это бы ладно, щек у меня все-таки две, но им зачем-то нужна моя голова, а она у меня, к сожалению, только одна...»

Она промазала, и Саня успел шарахнуться в сторону, избежав верной смерти от второго, более точно нацеленного выстрела. Он немедленно вынырнул снова — на этот раз откуда-то снизу, встав, очевидно, на колени, — и пальнул в ответ. Глушителя на его ТТ не было, и в замкнутом пространстве туалета выстрел прозвучал, как гром небесный. Жалобно звякнула расколотая плитка, пуля с визгом срикошетила и пробила дверь кабинки — Катя отчетливо слышала, как она там дзынькнула о смывной бачок. Бачок устоял — пуля, видимо, была на излете.

Катя выстрелила два раза подряд. Обе пули пробили дверной косяк, за которым прятался Саня. В ответ снова звонко бабахнул ТТ, и Катя поняла, что начинается нормальная, классическая и не сулящая ей ничего хорошего позиционная война.

Осторожно, стараясь не шуметь, она вынула из пистолета обойму и дважды быстро нажала на курок. Первый выстрел ударил в стену левее двери, а вместо второго раздался только сухой, отчетливый щелчок упавшего на пустой патронник курка. Катя немедленно вставила обойму на место и тихо передернула затвор.

Саня выдержал короткую паузу, выстрелил и подождал еще немного. Катя усердно завозила ногами по полу, имитируя метания попавшего в западню человека, и Саня купился.

— Ну что, Птица, — сказал он, лениво выпрямляясь и неторопливо входя в туалет, — что, сучка? Не подрассчитала? Что ж ты делаешь-то, а?

Когда он произносил последнее "а", Катина пуля влетела в его открытый рот и, пробив мягкое небо, вошла в мозг и вышла через затылок, проделав в нем дыру размером с кулак.

— Я тебе покажу «сучку», — хрипло сказала ему Катя и быстро перезарядила пистолет.

Она выскочила в коридор, держа пистолет двумя руками, как героиня боевика, на время забыв и о растянутой ноге, и об оставшемся лежать в туалете Колокольчикове. В крови гуляла лошадиная доза адреналина, холодя кожу и делая все тело совершенно невесомым, словно надутым гелием. Путь к отступлению был отрезан, теперь оставалось одно — идти вперед до конца.

В дверях ресторана показался Бабай, прозванный так за свою привычку к месту и не к месту поминать какого-то еханого бабая. Несмотря на большую засоренность своего лексикона, Бабай обладал отменной реакцией и очень прилично стрелял. Кате до него было далеко, тем более, что теперь в его руках был не привычный «вальтер», а какой-то уродливый, незнакомой системы автомат с длиннющим толстым глушителем. Бабай даже не думал вступать в переговоры — автомат в его руках шепеляво залопотал, плюясь свинцом и разбрасывая пули широкой щедрой, дугой по всему вестибюлю, уродуя строгие панели, раскалывая мраморную плитку и высекая из пола облачка каменной пыли и острые стрелы мелких злых осколков. Когда длинная очередь иссякла, Катя еще какую-то долю секунды стояла неподвижно, уверенная в том, что уже мертва, а потом одним плавным движением навела пистолет на Бабая, точно зная, что попадет — не может не попасть! — прямо между глаз. В том, как пистолет лежал в руке, было полузабытое ощущение абсолютной правильности, полного отождествления оружия со стрелком — это была верная смерть, и Бабай каким-то образом тоже почувствовал это.

— Нет! — неприлично высоким, тонким голосом выкрикнул он, закрываясь автоматом. — Нет, еха-ный бабай!

Катя выстрелила, и пуля выбила автомат из Бабаевых рук. Бабай завизжал и, тряся ушибленными кистями, бросился вглубь ресторана. Катя поспешила следом. Вся эта кутерьма наверняка всполошила весь персонал клуба... Конечно, вряд ли кто-то стал бы вызывать милицию, но Голова мог ускользнуть, тем более, что его людские ресурсы, похоже, были исчерпаны — это все-таки был ночной клуб, а не военная база, и сколько бы людей ни работало на Щукина, Катя никогда не видела здесь больше троих-четверых охранников, даже ночью, в разгар веселья. Так что теперь время становилось тем фактором, который решал все, и его, как всегда, катастрофически не хватало.

Она вбежала в ресторан, успев заметить, как мелькнул в дверях кухни светлый пиджак Бабая. Катя не стала тратить время на преследование струсившего охранника, хотя и понимала, что в будущем это может обернуться осложнением... Впрочем, сейчас ей было не до гаданий на кофейной гуще.

Ресторан был пуст, только в углу сцены сгрудились Гошины «священные коровы», сейчас, как никогда, напоминавшие испуганное стадо, да сам Гоша стоял перед сценой лицом к Кате, взволнованно теребя в руках свои очки с толстыми стеклами. Когда Катя ворвалась в зал, «коровы» завизжали, вызвав у нее вспышку раздражения: она считала, что человек все-таки не должен до такой степени уподобляться травоядным, а Гоша нервным движением нацепил на нос очки и нерешительно поднял руки вверх, как какой-нибудь битый фриц. Однако, разглядев Катю, руки он опустил и даже помахал ей розовой колобковой ладошкой — не так, чтобы очень уж радостно, но все же довольно миролюбиво.

— Привет, лисичка, — сказал он, кривовато улыбаясь. — Так это ты устроила здесь переполох?

— Здравствуй, Колобок, — ответила Катя, останавливаясь и опуская пистолет. Ей вдруг захотелось присесть за свой столик и выпить коньяку. Возбуждение внезапно схлынуло, оставив только боль в ноге и дрожь в сжимавших «стечкин» ладонях. Катя чувствовала, что, несмотря на недавно принятую ванну, опять пропотела насквозь, как солдатская портянка. — А ты все мучаешь животных? Слушай, Щукин у себя?

— Странный способ приходить на прием к начальству, — осторожно съязвил Гоша. — Впрочем, это не мое дело. Да, Щукин у себя.

— Ну, не сердись, Колобок, — отлепляясь от стены, сказала Катя. — Я же не виновата, что он не хочет меня видеть... по крайней мере, живой.

— Вон что, — со вздохом проговорил Гоша. — Так может, тебе помочь?

— Ага, — сказала Катя, сворачивая в неприметный служебный проход, — будь так добр: если он как-нибудь вырвется от меня и побежит через зал, крикни ему: «Бу!»

— Как хочешь, — печально сказал вслед ей Гоша и, повернувшись к танцовщицам, вяло махнул рукой. — Все по домам. Сегодня выступления не будет.

Катя ворвалась в кабинет Щукина без стука и остановилась в дверях — растрепанная, вспотевшая и очень злая, сжимая обеими руками наведенный прямо в лоб ее бывшему работодателю пистолет с глушителем.

— Приветики, — слегка запыхавшимся голосом сказала она, обоими большими пальцами взводя курок.

— Доброго здоровьичка, — в том же неуместно шутливом тоне откликнулся Щукин. — Выглядишь просто великолепно. Значит, пришла поквитаться с Головой? Молодец. Проходимость у тебя, как у легкого танка. Может, поговорим?

— Думаю, что не стоит, — сказала Катя. — Твоя готовность отвечать на вопросы говорит только о том, что тебе зачем-то нужно потянуть время. Увы, у меня лишнего времени нет, так что разговора не получится.

— Печально, — сказал Щукин. — Что ж, тогда, как я понимаю, пора прощаться.

Катя слишком поздно обратила внимание на то, что его руки во время разговора находились под столом — в конце концов, далеко не каждый может замечать и, главное, верно истолковывать все подряд, без разбора. Зловещий смысл упущенной ею детали дошел до нее лишь тогда, когда под столом глухо громыхнуло и пуля девятимиллиметрового калибра, пробив переднюю стенку массивного щукинского стола, словно тяжелым раскаленным бичом хлестнула ее по левому бедру. Голова хранил-таки в одном из ящиков стола пистолет и сумел им воспользоваться.

От боли и неожиданности Катя вскрикнула и успела трижды нажать на курок, прежде чем простреленная нога подвела ее и она упала на пол, выпустив пистолет из ослабевших рук. С того места, на котором она лежала, опираясь на локоть и плача от боли и облегчения, ей был отлично виден оставшийся сидеть в своем кресле Щукин. Ей казалось, что видимость даже чересчур хороша — не было совершенно никакой необходимости так детально разглядывать то, что осталось от лица Алексея Петровича после трех кучных попаданий. Конечно, кто к нам с мечом придет, тому собачья смерть на роду написана, но, с другой стороны, это зрелище все-таки было не для слабонервных, и Катя вдруг вспомнила, как ее рвало, выворачивало наизнанку, когда ее школьная подруга при ней глубоко вспорола ладонь консервным ножом. От вида чужой крови ее всегда мутило, и это при том, что к собственной крови она оставалась вполне равнодушной, но с тех пор утекло уже очень много воды. Смотреть на мертвого Щукина было неприятно, но и только. Катин поздний завтрак вел себя абсолютно спокойно, не предпринимая никаких попыток совершить восхождение по пищеводу и пойти на прорыв.

Бегло осмотрев свое простреленное бедро, она обнаружила, что может смело прекратить валяться по полу, изображая умирающую, — рана представляла собой просто глубокую, сильно кровоточившую борозду на коже, фактически, царапину или порез. Левая штанина уже до колена побурела от крови, но никакой угрозы жизни не было — нужно было просто найти что-нибудь, чем можно было бы наскоро забинтовать рану, после чего срочно грузиться в щукинский «мерс» и рвать когти.

«Ого, — подумала Катя, с трудом поднимаясь на ноги, — да это целый план! Притом не самый плохой из возможных».

Она еще не успела разогнуться, когда сильный удар в бок снова опрокинул ее на пол, и чей-то ботинок из потертой рыжей кожи пинком отшвырнул валявшийся рядом с ней пистолет в противоположный угол кабинета.

«Бабай, — подумала Катя. — Еханый бабай!..»

Она попыталась взглянуть вверх, но тот же нечищеный ботинок нанес ей внезапный и резкий удар в лицо. Катя опрокинулась на спину, закрывая лицо руками, ослепнув от боли, чувствуя, как рот стремительно наполняется кровью и зная, что ее непременно стошнит, если она проглотит эту густую соленую дрянь. Она сплюнула, и немедленно жесткий ботинок с хрустом воткнулся ей в ребра. Следующий удар пришелся в правую грудь, едва не заставив ее потерять сознание от боли. Она закричала, хрипя, булькая и едва не захлебываясь собственной кровью, водопадом хлеставшей из разбитого носа. Удары сыпались один за другим, не давая ей прийти в себя и хотя бы попытаться защититься, — нападение было слишком неожиданным и застало ее врасплох. Очень скоро она поняла, что тот, кто наносил эти удары, имел явное и недвусмысленное намерение забить ее до смерти, и было похоже на то, что его замысел недалек от благополучного завершения.

Усилием воли она заставила себя открыть зажмуренные глаза и взглянуть на избивавшего ее человека. Она опять не успела ничего рассмотреть — если бы она не сумела вовремя отдернуть голову, тяжелый ботинок обязательно угодил бы ей прямо в переносицу.

— Тварь, — прорычал странно знакомый, но почти неузнаваемый от исказившей его ярости голос, — подлая вороватая тварь!

Катя никак не могла понять, кто это, хотя голос был знакомым до боли... Это наверняка был не Бабай... Но кто? Она заметила, что боль, быстро сделавшись привычной, почти не мешает ей думать, и решила, что в таком случае она не должна мешать ей смотреть.

Рванувшись из последних сил, она откатилась в сторону и снова открыла глаза, почти уверенная в том, что то, что она сейчас увидит, будет последним впечатлением в ее жизни.

И она увидела. Увиденное поразило ее настолько, что она начисто забыла и о боли, и о страхе смерти. Катя села, упираясь руками в пол, и хрипло прошептала:

— Гоша?.. Гоша, что...

— Я тебе не Гоша, — тяжело переводя дыхание, сказал Колобок. Ратный труд заметно утомил его, и он, похоже, решил закончить дело по-быстрому — в руке у него появился маленький блестящий пистолет, похожий на изящную игрушку или дорогую зажигалку. — Я редко кого-нибудь кончаю сам, но для тебя сделаю исключение.

Тогда Катя поняла, и из груди ее вырвался горький смешок.

— Браво, Голова, — сказала она.

Глава 21

Колокольчиков с трудом сел, привалившись спиной к скользкой стене. Справа от него обнаружилась какая-то совершенно незнакомая дверь, а слева... Он тряхнул головой, разгоняя туман, и едва не зарычал от пронзившей затылок боли. «Эк меня угораздило», — подумал он, терпеливо пережидая карусель цветных пятен, мельтешивших перед глазами. Когда зрение окончательно прояснилось, он убедился в том, что первое впечатление оказалось верным: слева от него находилось не что иное, как унитаз...

— Куда вас, сударь, к черту, занесло? — хриплым дрожащим голосом пробормотал Колокольчиков строчку из некогда популярной песенки и медленно встал на ноги.

Он был в отличной физической форме, но сейчас ему казалось, что все его суставы хрустят и стреляют, как сухой хворост, а мышцы одрябли, как у древнего старца. Его состояние напоминало жестокое похмелье, но он никак не мог припомнить, где мог набраться до такой степени, чтобы проснуться в незнакомом туалете с разбитой головой... Опять, черт возьми, с разбитой головой!

Вспыхнувшая в нем злость оказалась спасительной.

Ключевым здесь было словечко «опять» — вспомнив, как ему разбили голову в первый раз, он немедленно вспомнил обстоятельства, при которых это случилось вторично, и не мог не подумать о том, что его жизнь становится удручающе однообразной. Он быстро схватился за левый бок, проверяя, на месте ли пистолет, и был приятно удивлен, обнаружив, что тот остался при нем. «Все-таки разнообразие, — подумал капитан, на всякий случай вынимая пистолет из кобуры, — после такого начала рассчитывать на теплый прием не приходилось. — Однако где же народ?»

Он вышел из кабинки и сразу же увидел «народ», первый представитель которого полусидел, привалившись спиной к кафельной стене. Он был еще жив, но явно не собирался задерживаться на этом свете надолго: вокруг него на светлом кафеле растеклась огромная лужа крови, а весь перед белой рубашки сделался красным и мокро поблескивал. Поодаль валялся тупоносый никелированный «магнум-357», и хозяйственный Колокольчиков по старой ментовской привычке наклонился и сунул оружие в карман. Подбирая револьвер, он искоса заглянул в дверной проем и увидел изрешеченную пулями дверную коробку и отдыхавшего прямо у входа в умывальную комнату охранника. Лицо и одежда его были чистыми, но из-под головы натекло целое озеро казавшейся отсюда антрацитово-черной крови, а метрах в полутора позади него на светлом полу вестибюля темнело разбрызганное пятно с какими-то комками, словно там уронили арбуз. В руке у мертвеца был зажат ТТ, и когда Колокольчиков сделал шаг, под ногами у него мелодично зазвенели осколки кафельной плитки. Обведя взглядом стены туалета, он заметил несколько следов от ударов пуль, а дверца второй от окна кабинки была продырявлена точно посередке. Взгляд его, словно притянутый магнитом, вернулся к красному пятну на полу вестибюля.

— Вот это и называется «вышибить мозги», — вслух произнес он, адресуясь к бесчувственному телу смертельно раненного охранника. Тот промолчал — ему было все равно. — С возвращением, Скворцова.

Почему-то у него не возникало ни малейших сомнений в том, кто учинил это побоище.

Задевая носками ботинок звенящие по полу гильзы, он вышел в вестибюль, аккуратно перешагнув сначала через Саню, а потом через его выпущенные на волю мозги.

Судя по виду вестибюля, здесь недавно стреляли из автомата. К тому же здесь свежо и остро воняло кордитом — на этот раз запах был не воображаемый, а самый настоящий. Сориентировавшись по следам пуль, он прикинул, откуда могли стрелять, решительно направился в сторону ресторана.

Ресторанный зал был пуст, даже из кухни не доносилось ни звука, что было совсем не удивительно, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства. Колокольчиков остановился, нерешительно озираясь и не зная, куда податься. Нигде не было видно новых трупов, и никто не стрелял. «Неужели я-таки пропустил самое интересное? — подумал капитан. — Судя по тому, что я уже видел, Птица приехала сюда вовсе не для того, чтобы отчитаться перед Головой о проделанной работе. Впечатление такое, что она стремилась воплотить здесь наши с полковником самые сокровенные мечты... А может, Соболевский и вправду меня обскакал и уже успел ее завербовать?»

И тогда из прохода, скрытого за неприметной дверью в стене справа от капитана, донесся приглушенный и хриплый, но несомненно женский крик. Колокольчиков передернул затвор пистолета и бросился в проход, но из-за двери на него вдруг кто-то прыгнул, норовя опять гвоздануть по затылку чем-то тяжелым и угловатым, — в бой вступил решивший реабилитироваться в глазах руководства Бабай, вооруженный увесистым самодельным кастетом со страшными треугольными шипами.

Колокольчикову было не до Бабая. Он увернулся от кастета, спокойно принял грудью прямой удар левой и ответил молниеносным хуком, от которого Бабай как-то сразу потерял охоту драться и мирно, хотя и несколько поспешно, улегся вздремнуть в углу.

Поодаль маячила открытая настежь дверь, из которой доносились знакомые неприятные звуки, — кого-то методично избивали ногами, и этот кто-то изредка вскрикивал женским — да какого черта! — Катиным голосом. Колокольчиков в три громадных прыжка домчался до двери, но избиение уже прекратилось, теперь там беседовали, и капитан усилием воли заставил себя остановиться и послушать. Руки у него мелко тряслись от ярости, так что, влети он в кабинет с ходу, ни о каких разговорах не могло бы быть и речи.

Вслушавшись в доносившиеся из кабинета речи, Колокольчиков от души поздравил себя с мудрым решением. Разговорчик там происходил даже не просто любопытный, а буквально сногсшибательный. Птицу, конечно, было жаль, но пока ее не били, так что упускать шанс получить ценную информацию из первых рук не стоило.

— Браво, Голова, — сказала Катя с каким-то кашляющим смешком, и Колокольчиков с болью подумал, что ей, должно быть, изрядно досталось.

— Как это ты догадалась? — после короткой паузы спросил одышливый мужской голос, не имевший ничего общего с голосом Щукина.

— Могла бы догадаться и раньше, — ответила Катя. — Слишком уж явно все указывало на Щукина — кабинет этот роскошный и то, как он разговаривал... Он всегда немного дергался, когда я называла его Головой, особенно при посторонних. Да одна эта история с его «Жигулями» чего стоит!

— Да, — сказал Голова, и Колокольчиков с трудом подавил дурацкое желание высунуться из-за двери и посмотреть, кто это говорит. — Насчет машины он сильно переживал... Трусоват был Ваня бедный, как сказано у классика. Коновалову надо было убрать — слишком много знала, слишком много стала себе позволять...

— Шантаж? — спросила Катя.

— Ну уж, шантаж, — почти добродушно возразил Голова. — Скорее уж мысли о шантаже.

— Ну и мразь же ты, — с чувством сказала Катя. Голос ее звучал уже почти нормально, и Колокольчиков испугался, что она может попытаться что-нибудь сотворить с этим типом, и тогда тот ее неминуемо пристрелит — он просто не мог оказаться безоружным.

— Точно, — с непонятным удовлетворением подтвердил Голова. — То есть ты даже не представляешь, какая я мразь. Вот только воровать у меня товар не следовало, если ты такая честная... Стучать не следовало и не следовало сдавать легавым Сундука. Что тебе, денег было мало?

— А ты, оказывается, еще и дурак, — спокойно заметила Катя. — Хотя, как я понимаю, теперь это уже не имеет никакого значения.

— Вот именно, — подтвердил Голова. — Давай считать вечер вопросов и ответов закрытым. Покурить напоследок не предлагаю — некогда. Ты уж извини.

— Дерьмо, — сказала Катя, и Колокольчиков услышал сухой щелчок взводимого курка.

Он шагнул из укрытия и, наведя пистолет в широкую, туго обтянутую джинсовой курткой спину похожего на колобка человека, целившегося в лежавшую на полу Катю из «браунинга» двадцать второго калибра, сухим официальным голосом произнес:

— Оружие на пол, руки за голову! Федеральная служба безопасности!

Колобок заметно вздрогнул. Пальцы его разжались, и «браунинг» со стуком упал на пол. Медленно, неохотно он начал поднимать руки. Колокольчиков шагнул в кабинет, горя не вполне осознанным желанием отоварить это животное старым добрым ментовским ударом по почкам. Один знакомый сержант, большой знаток и любитель этого дела, всерьез утверждал, что один удар по почкам по своему разрушительному воздействию эквивалентен бокалу пива, и сейчас Колокольчикову до смерти хотелось напоить этого типа до потери сознания. И он непременно сделал бы это, не окажись тип тертым калачом. Поспешность капитана обернулась против него, когда он, одной рукой держа пистолет, а другой выковыривая из заднего кармана наручники, получил внезапный и очень болезненный удар по запястью правой руки. Пистолет, словно только этого и ждал, как живой, выпрыгнул из ладони и ускакал под шкаф, а толстяк с неожиданным проворством развернулся и двинул Колокольчикова под ложечку с такой силой, что из того мгновенно вышибло дух.

— М-м-мать... — с натугой вытолкнул из себя Колокольчиков, складываясь пополам специально для того, чтобы Колобку было удобнее огреть его по шее сцепленными в замок руками.

Колокольчиков вторично за истекшие полчаса тяжело рухнул на колени, с отстраненным удивлением прокручивая в голове свой славный боевой путь: спецназ, угрозыск, снова спецназ и наконец ФСБ... засранец, сопляк, груша боксерская, чучело... Легкие его отказывались работать, лицо угрожающе посинело от прилива крови, и он отчаянно боролся за глоток воздуха. Есть вещи, которых человек всю жизнь инстинктивно боится больше всего на свете, и для Колокольчикова такой вещью всегда была смерть от удушья — повешение, погребение заживо, утопление, удушение и прочие милые штучки, связанные с перекрытием кислорода.

Продолжая свою борьбу с удушьем, капитан только чудом блокировал направленный ему в гортань удар обутой в туристский рыжий ботинок ноги, заметив, что носок ботинка густо забрызган кровью. Это зрелище так взбесило его, что легкие его спазматически расширились, и в них струей хлынул воздух.

Это случилось очень вовремя, потому что Колобок, словно угадав капитановы мысли, ловко забежал сзади и набросил ему на шею скользкий телефонный провод. Колокольчиков успел просунуть под провод пальцы обеих рук, пытаясь ослабить давление на гортань, которое росло с каждым мгновением. Очкастый хореограф, как выяснилось, был силен, как бык, и чересчур ловок для безобидного Колобка. Ощущение у Колокольчикова было такое, словно он боролся не с человеком, а с мощным механизмом, изобиловавшим крупными шестернями, огромными поршнями и массой других, покрытых слоем коричневатой маслянистой грязи, угловатых чугунных деталей. Все это медленно, но неуклонно проворачивалось, все туже затягивая петлю на его шее, с натугой преодолевая его слабеющее сопротивление, скрипя и потрескивая, побеждая. Угол станины уперся ему в спину пониже лопаток и давил, явно вознамерившись сломать позвоночник, как гнилую ветку... Он дернул спиной, и колено Головы соскользнуло в сторону, но немедленно вернулось обратно и надавило еще сильнее, причиняя адскую боль. Колокольчиков спокойно подумал, что на его месте кто-нибудь пожиже давным-давно валялся бы, откинув копыта, похожий на сломанную куклу, которой какой-то шутник выкрасил физиономию в синий цвет. Вообразив, как он будет выглядеть со страшной фиолетовой рожей, вываленным на всю длину языком и обмоченными штанами, Колокольчиков удвоил усилия и даже сумел слегка ослабить давление на гортань, обеспечив себе слабенький приток воздуха. Он услышал, как Голова позади него застонал от натуги, еще сильнее упираясь коленом в его несчастный позвоночник, который начал неприятно похрустывать, свидетельствуя о том, что всему на свете есть предел.

Перед глазами Колокольчикова уже начало сгущаться черное непрозрачное облако — борясь за существование, мозг отступал вглубь, отключая от питания органы, не принимавшие непосредственного участия в этой борьбе. Капитан смотрел на Катю, вернее на то, что осталось от Кати, которая медленно и трудно, как выброшенный на сушу кит, ползла куда-то в сторону, оставляя на светлом блестящем паркете широкий красный след, и думал, что ее нечеловеческие усилия так же бесплодны, как и его собственные потуги, разом сведенные к судорожной борьбе за глоток кислорода. Голова закончит с ним, а потом с ней — в порядке живой очереди, не толпитесь, граждане, всем хватит, к обеду обещали привезти еще... Это было обидно — погибать вот так, от рук какого-то вонючего хореографа в очках со стеклами толстыми, как донышко бутылки, с блестящей лысиной и оппозиционерской бороденкой... Это была история колобка наоборот — колобка, который бродил по лесу и жрал всех без разбора: и волка, и медведя, и лису, не говоря уже о зайцах, — их этот свихнувшийся симпатяга заглатывал целыми выводками, и никто от него не ушел, и никого не спасли бабушка и дедушка, потому что их-то, судя по всему, наш миляга употребил в пищу первым делом...

Катя ползла уже некоторое время.

Ей очень мешало то, что под ней был скользкий, отлично отциклеванный и покрытый толстым слоем прозрачного лака паркет — в данный момент она предпочла бы корявый отечественный асфальт, а еще лучше просто землю, мягкую землю с пучками травы, чтобы было, за что ухватиться. Тело не болело, она его просто не ощущала, то есть ощущала, но как некую мертвую, холодную и мокрую тяжесть, управлять которой было мучительно трудно.

Она видела, что Колокольчиков почти совсем потух. Гоша взял его в оборот с такой прытью, что можно было только позавидовать, и Катя понимала, что ее очередь не за горами. Бывший старлей дал ей пару минут жизни, появившись, как герой телесериала, в самый драматический момент... Фактически, он дал ей шанс, и Катя собиралась посмотреть, сможет ли она им воспользоваться.

Комната была буквально набита оружием. В дальнем углу, наполовину скрытый портьерой, лежал Катин «стечкин» с глушителем, под шкафом возле двери валялся «Макаров» Колокольчикова и, кроме того, где-то под столом наверняка обретался пистолет Щукина. Находись Катя в добром здравии, ей ничего не стоило бы завладеть любым из этих стволов, но сейчас об этом не могло быть и речи, поскольку весельчак Гоша отмочил отличную шутку, превратив Катю в некое подобие мыслящей, да и то смутно, отбивной котлеты. О лихих прыжках и молниеносных выпадах приходилось забыть — на время, а возможно, и навсегда, если только она не сумеет в ближайшие минуты предпринять что-то радикальное.

Оставался «браунинг» Головы.

Изящная никелированная игрушка валялась там, куда ее невзначай оттолкнули ногами дерущиеся, — метрах в трех от того места, где лежала Катя. Отсюда было прекрасно видно, что курок взведен — оставалось только прицелиться и нажать на спусковой крючок.

Но прежде всего, разумеется, пистолет нужно было достать.

Катя поползла.

Если Колокольчикову способ ее передвижения напомнил выброшенного на берег кита, то самой себе Катя казалась громадным слизняком, на которого кто-то неосторожно наступил тяжелым ботинком. Господи, подумала она, он же меня всю переломал! Почище автомобильной катастрофы, ей-богу... Она никогда не думала, что проползти несчастных три метра, подтягиваясь на руках, так трудно. Это была работа примерно такого же масштаба, как возведение пирамид, но в конце концов Катины окровавленные пальцы все же сомкнулись на ребристой рукояти, еще хранившей тепло Гошиной ладони. Катю передернуло от невольного отвращения — в этом тепле было что-то грязное, непристойное, атавистически-тошнотворное, словно она вдруг ухватилась за эрегированный пенис гигантского паука, если у пауков есть такая деталь, как пенис. «Должна быть, — подумала Катя, лежа на боку и пытаясь поймать в прицел голову толстяка, — они же двуполые. Хотя кто их там знает, как они этим занимаются...»

Побагровевшее от усилий лицо Гоши было искажено яростной гримасой, остатки волос торчали над ушами нелепыми прядями, очки съехали в сторону, борода растрепалась, а на лбу выступили крупные капли пота. Он пыхтел, стонал и покряхтывал от натуги, пытаясь заломать здоровенного Колокольчикова, который, вопреки всем законам природы, все еще был жив и даже умудрялся оказывать Голове какое-то сопротивление. Это казалось мистикой, хотя Катя отлично видела подсунутые под удавку пальцы своего старого знакомого, посиневшие и вздувшиеся выше пережавшего их провода. Наверное, дело было в самом Голове — он был похож на сказочного монстра, которому не может противостоять никто, и Кате на секунду показалось, что ее ползанье ни к чему не приведет — чудовище можно было застрелить только серебряной пулей.

Посмотрим, подумала Катя.

— Эй, — сказала она вслух, — ты, долбаный Колобок!

Голова поднял глаза и заглянул в дуло собственного пистолета, но предпринять что-либо уже не успел. Он не успел даже что-нибудь сказать — Катя считала, что время диалогов миновало тысячу лет назад. Теперь была ее реплика, и она не намерена была позволять кому бы то ни было перебивать ее. Ее сегодня и без того достаточно долго перебивали, она уже давно не чувствовала себя так основательно перебитой, как сейчас.

— Колобок, Колобок, я тебя съем, — сказала Катя и спустила курок, нимало не заботясь о том, что выпущенная ее дрожащей рукой пуля может угодить в посиневшего, как упырь, Колокольчикова. Сейчас это казалось ей не очень важным — все равно, если бы она не выстрелила, Колокольчиков умер бы в ближайшие несколько секунд. Важнее всего было проверить, нужна ли в самом деле Голове серебряная пуля или он удовлетворится свинцовой.

Голова вполне удовлетворился тем, что было ему предложено, и выразил свое удовлетворение громким яростным воплем, когда пуля двадцать второго калибра ударила его в лицо, пробороздив щеку, выбив три зуба и разорвав ушную раковину. Он выпустил удавку и рефлекторным движением схватился за свою изуродованную физиономию. Получивший неожиданную свободу Колокольчиков немедленно рухнул ничком со счастливым выражением на распухшей фиолетовой роже (лицом эту часть его тела в данный момент назвать было трудно), предоставив Кате отличную, весьма обширную мишень, которую он до этого закрывал своим телом.

Голова продолжал стоять, и Катя снова нажала на спуск, и еще раз, и еще — пока курок не защелкал вхолостую. Она щелкнула им еще три или четыре раза, прежде чем поняла, что патроны кончились, а потом выпустила пистолет из руки и только тогда заметила, что плачет.

Голова еще некоторое время держался на ногах, Кате даже показалось, что ему все-таки нужно было чистое серебро или хотя бы осиновый кол, но дело было просто в калибре. Двадцать второй — дамский калибр, пригодный разве что для того, чтобы пугнуть хулиганов или совершить утонченное салонное убийство, внезапно выхватив отделанную перламутром стреляющую безделушку из изящной сумочки. Такая пуля способна убить, но неспособна опрокинуть взрослого, сильного мужчину на спину просто силой своего удара... Так что Голова еще некоторое время стоял, близоруко щурясь на Катю, очки его свалились, упав на спину распластавшемуся на полу Колокольчикову, он напоминал безобидного толстяка, на которого напали хулиганы и ни за что ни про что отделали по высшему разряду. Потом он покачнулся, выпрямился, его опять качнуло, на этот раз сильнее, колени его подломились, и он тяжело повалился назад, с отчетливым треском ударившись затылком о стену. С шумом съехав по стене на пол, он остался сидеть в скособоченном, полулежачем положении, по-прежнему глядя на Катю остановившимися глазами, казавшимися без очков какими-то очень беззащитными.

Катя медленно легла на спину, широко раскинув руки и закрыв глаза. Она отдыхала, ощущая каждый мускул своего избитого тела. Боль понемногу возвращалась, и это было хорошо — боль означала, что жизнь продолжается, хотя Катя давно перестала видеть в этом процессе хоть какой-нибудь смысл.

«А ты зря валяешься, Скворцова, — сказала она себе, но не двинулась с места. Она понимала, что ничего еще не кончилось и смерть Головы — только половина дела. Вся эта стрельба не могла не привлечь внимания, и с минуты на минуту следовало ожидать прибытия кавалерии, встреча с которой была чревата для Кати огромными неприятностями... Собственно, авангард конницы уже был здесь — вряд ли Колокольчиков шутил, говоря, что он из ФСБ. — Продвинулся, значит, по службе. Какие уж тут шутки. Еще вопрос, за кем он тут охотился...»

Нужно было вставать и уходить, хотя относительно ее нынешнего положения такая идея казалась Кате просто неумной шуткой — вставать, уходить... Полетать вокруг люстры не прикажете? Для начала следовало хотя бы открыть глаза.

И она открыла глаза и увидела озабоченное лицо склонившегося над ней Колокольчикова. Лицо это все еще сохраняло красноватый оттенок, но в остальном совершенно не пострадало, если не считать фундаментального синяка на лбу. Бывший старлей теперь ничем не напоминал того темно-фиолетового удавленника, которого Катя имела удовольствие лицезреть буквально минуту назад.

— Привет, старлей, — сказала Катя. — Ну, где твои наручники?

— Дура ты, Скворцова, — странным голосом ответил Колокольчиков.

— А ты грубиян, — сказала Катя. — Кто так разговаривает с дамой?

— А где ты видела, чтобы дамы при каждой встрече молотили человека по черепу разными железяками?

— Так уж и при каждой... Нечего лезть в туалет, когда там занято. Слушай, Колокольчиков, отпусти меня, а?

— А ты дай мне по голове и иди себе, — посоветовал Колокольчиков. — Дура ты, Скворцова, — повторил он, беря ее на руки и поднимаясь с колен.

Какое-то время Катя всерьез обдумывала его совет, но ее способность куда бы то ни было уйти без посторонней помощи вызывала у нее самой некоторое сомнение. Поэтому она привалилась щекой к теплому и твердому, как сосновый ствол, плечу Колокольчикова и снова закрыла глаза. «Будь что будет, — решила Катя. — По крайней мере, прежде, чем судить, они меня вылечат. Пусть лечат, а там поглядим... Дайте только на ноги встать, я вас повожу за салом... А здорово у него на руках, — подумала она, окончательно расслабляясь и тихо уплывая куда-то на волнах боли. — Сто лет меня мужики на руках не носили...»

В дверях Колокольчиков столкнулся с полковником Соболевским. За спиной полковника топали тяжелыми сапогами и гремели железом люди в бронежилетах и черных трикотажных масках. Камуфляжа в коридоре было столько, что это живо напомнило капитану Чечню. Похоже, в штатском был один полковник, но и он сжимал в ладони свой знаменитый армейский «кольт». В другой руке полковник держал мобильный телефон — ни дать ни взять, полководец во главе победоносной армии.

— Это и есть твоя Птица? — спросил он, ткнув телефоном в безжизненно обвисшую на руках у Колокольчикова Катю.

Колокольчиков молча кивнул.

Полковник окинул кабинет быстрым цепким взглядом и недовольно поморщился.

— Художественная самодеятельность. Зачем же было Щукина убивать?

Капитан не сразу понял, что имеет в виду полковник, а поняв, отрицательно качнул головой.

— Это не я. И вообще, Щукин — ширма. А Голова — вот, — и он указал подбородком на мертвого Колобка.

Полковник не смог скрыть изумления, но быстро пришел в себя.

— Опять мы в заднице, — буркнул он. — Ну и что это меняет? Этот-то тоже готов. Скажешь, и этого не ты?

— Не я.

— А что же ты тут тогда вообще делал? — изумился полковник. — В ладушки играл?

— Я тут подыхал, — немного грубовато, но по существу ответил Колокольчиков. — Если бы не она...

Он поплотнее прижал к себе Катю, словно полковник собирался отнять у него его драгоценную ношу. Соболевский насмешливо взглянул не него из-под кустистых бровей и немного смягчился.

— Ладно, — сказал он, — неси свое сокровище. «Скорая» у входа. Напишешь рапорт.

— Напишу, напишу, — буркнул Колокольчиков, протискиваясь мимо него в коридор.

Через пять минут после того, как «скорая» уехала, увозя Катю и затравленно озиравшегося Бабая со сломанной челюстью, в «Омикрон» понаехало еще больше народу. Среди спецназовцев замелькали знакомые лица сотрудников отдела. В кабинет Щукина заглянул майор Гаврилин. Он застал в кабинете полковника, который в ожидании экспертов сидел на краю Щукинского стола и курил, переводя мрачный взгляд со Щукина на Гошу и обратно.

— Поздравляю, товарищ полковник, — сказал Гаврилин. — Наконец-то эти сволочи получили по заслугам.

— Ты бы еще прослезился от радости, — буркнул Соболевский. — Говоришь, как с трибуны: получили по заслугам... Сам подумай: ну с чем ты меня поздравляешь? Никого не взяли — одни трупы... Покрошить этих придурков из автомата — дело нехитрое, это я мог бы сделать еще два года назад. Зелье-то осталось, а где осталось — спросить не у кого.

— Ну, распространителей-то больше нет, — философски заметил майор.

— Что-то ты сегодня туго соображаешь, — поморщился полковник. — Было бы зелье, а толкачи найдутся. Одна надежда, что будут они не такими ушлыми, как эти ребята, и тогда я их... ап!

Он с хлопком сдвинул ладони, словно поймал муху.

«Хрен тебе, а не „ап“, — со злорадством подумал майор Гаврилин. — Размечтался. Поди, поймай меня теперь. Ни Головы, ни Щукина, ни этой соплячки... живи и радуйся! Ай, молодец, Голова! Как же вовремя он мне свой склад показал!»

В кабинет просунулся майор, командовавший спецназовцами.

— Приехали эксперты, — доложил он. — По нашей части тут все чисто. Разрешите быть свободными, товарищ полковник?

— Валяйте, — кивнул Соболевский. — Спасибо, майор.

— Так не за что же, товарищ полковник, — развел руками здоровенный спецназовец.

— Как это — не за что? — возразил полковник. — Провели задержание опасных преступников, а то, что преступники при этом дуба врезали, — их вина, а не ваша. Нечего было отстреливаться.

Майор, большого ума мужчина, открыл было рот, но что-то во взгляде полковника заставило его прикусить язык. Он быстро козырнул и вышел. Через секунду в коридоре раздался его голос, созывавший расползшийся по всему клубу в поисках затаившихся преступных элементов и холодного пива камуфляж, и вскоре спецназ благополучно отбыл восвояси, компенсировав понесенный от холостого выезда моральный ущерб трофейным пивом и сосисками.

Через час трупы Кирпича, Сани, Щукина и Головы погрузили в машину и увезли.

Глава 22

Катю выписали из больницы через день.

Она чувствовала себя способной своротить горы уже на следующий день, но врачи имели на этот счет собственное мнение. Катя некоторое время колебалась, не зная, закатить ей скандал или втихаря драпануть отсюда прямо в больничном халате, но в конце концов завалилась в постель и проспала весь остаток дня и всю ночь с короткими перерывами на прием пищи. Она с удивлением обнаружила, что самым страшным ее ранением является рана на бедре, нанесенная Щукиным, правда, с ее точки зрения гораздо хуже выглядело ее вздувшееся, посиневшее лицо. Покрытые страшными ссадинами и кровоподтеками спина, бока и грудь можно было не принимать в расчет. Теперь она только диву давалась, гадая, с чего это ей взбрело в голову, что Колобок ее искалечил, лишив способности самостоятельно передвигаться на долгие месяцы, а то и на годы вперед. На это, пожалуй, был единственный ответ: у страха глаза велики.

Катина одиночная палата была расположена на пятом этаже — это был очень высокий пятый этаж, вдобавок подпертый снизу вестибюлем, приемным отделением и гаражом для машин «скорой помощи», так что его можно было с чистой совестью считать шестым, а за дверью, скромно подобрав под себя длинные ноги, день и ночь сидел на стульчике молодой человек в строгом сером костюме и накинутом на плечи белом халате. Конечно, это не мог быть один и тот же человек, но Кате ее охранники казались одинаковыми, как близнецы. Она ничуть не обольщалась по поводу своих возможностей — одной и без оружия ей было так же невозможно нейтрализовать дежурившего за дверью эфэсбэшника, как и выпрыгнуть с пятого этажа.

Поэтому она отдыхала и набиралась сил, предоставив событиям идти своим чередом и ожидая... сигнала?.. знака?.. чего-то, что подсказало бы ей, что настало время действовать. Она почему-то была уверена, что не упустит свой шанс, когда тот подвернется.

Через день ее выписали. Пока сестра в отделении оформляла бумаги, Катин страж куда-то исчез, сделав это так незаметно и тихо, как будто был просто голографическим изображением, которое исчезло, как только выключили проекционный аппарат. Катя некоторое время озиралась по сторонам, почти надеясь увидеть его притаившимся за каким-нибудь выступом стены, но в конце концов пришла к выводу, что охрана снята. Это уже было похоже на шанс, но Катя чувствовала себя основательно сбитой с толку: они что, не знают, с кем имеют дело? Или это какая-то странная игра?

Ответ обнаружился внизу, в приемном отделении, где навстречу Кате, широко улыбаясь, шагнул Колокольчиков. Выглядел он, как всегда: банковский сейф, для смеха выряженный в человеческую одежду. По случаю радостного события, каковым, вероятно, являлся Катин переезд из больничной палаты в камеру следственного изолятора, он был втиснут в пиджак, из-под которого кокетливо светилась белоснежная рубашка, и — аплодисменты! — галстук. Картину немного портил пластырь на затылке, но спереди этого не было видно. Бывший оперуполномоченный был вооружен большим букетом и какой-то коробкой. Катя с растущим удивлением разглядела, что это были конфеты. — С каких это пор работники наших доблестных спецслужб ходят на задание с цветами? — вместо приветствия спросила Катя, прикидывая, в какую сторону податься. Ей вдруг стало тоскливо. Бегать не хотелось, и не хотелось прятаться, а хотелось, наоборот, чтобы Колокольчиков принес цветы не для отвода глаз, а по-настоящему, и посадил бы ее в такси, и отвез домой... «Ну, конечно, — с горькой иронией сказала себе Катя, — домой, куда же еще?» Она попыталась припомнить, где и при каких обстоятельствах выпустила из рук свою спортивную сумку, но не смогла. Да и какое это имело значение? Так или иначе, сумка теперь была недосягаема — пистолет, документы, деньги... больше двадцати тысяч, черт бы их побрал. И куда теперь бежать? Правильно, домой, потому что дом — это место, где тебя всегда ждут. Кто ждет — это уже вопрос, но ждут непременно.

— Цивилизуемся помаленьку, — со смущенной улыбкой ответил на Катин вопрос Колокольчиков и протянул ей букет и коробку.

— Вот не знаю, зачем мне в камере цветы, — пожала плечами Катя. — Конфеты — это ладно, это я с соседками поделюсь, они меня сразу залюбят и не станут класть спать возле этой... как ее...

— Возле параши, — подсказал Колокольчиков. — Только я не пойму, с чего это ты в тюрьму засобиралась?

— А куда? — опешила Катя. — Вызов, что ли, из Голливуда пришел? Так тогда здесь бы Спилберг стоял, а не ты...

— Куда, куда, — ворчливо передразнил Колокольчиков. — Цветы возьми, террористка. Что я с ними стою, как отвергнутый любовник? Домой поедем.

Катя машинально взяла букет и коробку.

— Как — домой? — спросила она. — К кому домой?

— К тебе домой. На машине, — буркнул Колокольчиков.

Он наклонился и вытащил из-под скамейки спортивную сумку. — Вещички твои я прихватил. Поехали.

Кате захотелось ущипнуть себя за руку, но она не стала этого делать, а молча и послушно двинулась за широко шагавшим Колокольчиковым.

У подъезда их, как и мечталось Кате, дожидалось такси. Колокольчиков галантно усадил ее на заднее сиденье, подал ей букет и поставил рядом с ней сумку. Сам он устроился рядом с водителем.

— Старый Арбат, — коротко скомандовал он, и машина тронулась.

— Послушай, старлей, — взмолилась Катя, — объясни, наконец, что все это значит.

— Перестань называть меня старлеем, — сказал Колокольчиков. Он не обернулся, но по движению его щеки Катя догадалась, что он поморщился. — Во-первых, я давно капитан, а во-вторых, ты мне не подчиненная и не подследственная.

Катя покосилась на водителя. Затылок у того был совершенно каменный — всем своим видом этот ас шоссейных дорог выражал полную индифферентность, но Катя могла дать голову на отсечение, что будь его уши устроены так же, как, скажем, у собаки, они непременно стояли бы торчком и поворачивались на их с Колокольчиковым голоса, как локаторы.

— А мне нравится называть тебя по званию, — сказала Катя, в то же время осторожно ощупывая матерчатый бок сумки — своей сумки! — чтобы определить, что там есть и чего, наоборот, нет. Это ей никак не удавалось, и она начала потихоньку расстегивать молнию, стараясь заглушить тихое звяканье металлических зубчиков непринужденной болтовней. — Капитан — это звучит гордо, а вот фамилия у тебя, извини, смешная. Я думала, таких и не бывает. Думала, это Гайдар специально выдумал... для «Тимура и его команды».

Колокольчиков рассмеялся.

— По-моему, так оно и есть, — сказал он. — Мне ведь фамилию в детдоме дали. Так что вполне может быть, что однофамильцев у меня нету.

Катя подумала, что водитель может умереть от любопытства прямо за рулем, но не стала называть капитана по фамилии — она решила рискнуть. Замок сумки наконец разошелся на достаточную длину, и Катина рука змейкой скользнула внутрь, осторожно ощупывая содержимое. Ее пальцы легко пробежались по срезу толстой денежной пачки, дотронулись до второй и неожиданно прикоснулись к холодному металлу — пистолет был на месте. Катя окаменела. Они что же, даже не заглядывали в сумку?!

— Обалдеть можно, — сказала она вполне искренне, хотя имела в виду совсем не то, что в данный момент являлось предметом разговора. — Слушай, куда мы все-таки едем?

— Я же сказал — к тебе домой, — ответил Колокольчиков. — Надеюсь, ты не прогонишь меня, если я предложу тебе распить бутылочку шампанского в благодарность за то, что я остался жив.

— Ты станешь пить шампанское с женщиной, у которой такая физиономия? — спросила Катя.

— Меня больше интересует внутреннее содержание, — сказал Колокольчиков и внезапно покраснел ушами.

— Внутреннее содержание у меня все отбито и ничего не понимает, — призналась Катя. — Разбудите меня, гражданин начальник, пока я с нар не упала.

— Прекрати эту бодягу, Воробей, — строго сказал капитан, и Катя невольно вздрогнула: она совсем забыла про свою вторую фамилию, и теперь она ее покоробила. — Забудь про все и наслаждайся жизнью. Ничего не было, ясно? Никуда не надо бежать и ни от кого не надо прятаться. У тебя есть квартира, у тебя есть профессия...

— Была, — поправила Катя. — Была профессия, капитан.

— Брось, — убежденно сказал Колокольчиков. — У тебя есть талант, а значит, будут и деньги. Главное, больше не бей меня по голове.

Катя шутливо потрепала его по заклеенному пластырем затылку.

— Бедненький, — сказала она и едва сдержала внезапно подкатившие к глазам слезы — шутки не получилось.

Так же осторожно она застегнула сумку и откинулась на спинку сиденья. Легкая болтовня внезапно утомила ее, а серьезный разговор не предназначался для ушей таксиста.

«А разговор будет, — думала Катя, безучастно глядя в окно. Только теперь она заметила, что желтый цвет одержал в городе окончательную победу над зеленым, и вспомнила, что сегодня — первое октября. — Колокольчиков, хоть и похож на плюшевого медвежонка, работает в ФСБ, а у этой конторы просто так ничего не делается. Если они меня отпускают, значит, в кулаке у них зажат достаточно прочный, по их мнению, поводок, за который при случае можно будет потянуть. Эх, Колокольчиков, Колокольчиков... Вот пальну тебе в затылок, раз ты такой лопух, и заставлю этого водилу увезти меня куда глаза глядят».

Она дотронулась до пистолета сквозь ткань сумки — теперь, когда она знала, что он там, он прощупывался легко. Прикосновение к ребристой рукоятке успокоило ее. «А может, все и вправду кончилось? — с внезапно вспыхнувшей надеждой подумала она. — Это же все-таки Колокольчиков — друг, товарищ и брат... родной человек, можно сказать. Он меня тогда не сдал, может, и теперь не сдаст... Мы же с ним, шкафом славянским, как нитка с иголкой — куда он, туда и я... Надо же, где встретились!»

Катя совсем расчувствовалась и, поймав себя на этом, решила, что все-таки выздоровела не до конца — глаза у нее все время были на мокром месте, что свидетельствовало о слабости.

Чуть позже они сидели за столом.

После короткого обсуждения шампанское было отвергнуто, как напиток аристократов и вообще подозрительная ерунда, и вместо него была куплена бутылка хорошего коньяка. Теперь эта бутылка, уже наполовину опустевшая, возвышалась посреди стола с нехитрой закуской, основу которой составляли пепельница и две пачки сигарет. Над столом слоями плавал синий табачный дым, напоминавший цветом плохо очищенный самогон. Уставший от непривычно долгого монолога Колокольчиков мрачно курил. Одно было хорошо — сигарета больше не отдавала ни кордитом, ни паленой шерстью, хотя сказал капитан далеко не все.

— Эх, — нарушила молчание Катя, — наливай, старлей! То есть, прошу прощения, капитан.

— Какая, к черту, разница, — устало сказал Колокольчиков, наполняя рюмки.

— Это точно, — согласилась Катя, — разницы никакой. И что я за дура такая? Знала ведь, что станешь меня вербовать. Гвоздануть бы тебя по башке...

Колокольчиков тяжело завозился на табуретке, вздыхая и трогая затылок.

— Речь идет о детях, — повторил он в сотый, наверное, раз. — О том, что в нашем отделе сидит стукач, я уже не говорю — тебя это, в конце концов, больше не касается, хотя... если он узнает...

Он вдруг замолчал и страшно выкатил глаза, как человек, неосторожно проглотивший горячую картофелину. Выражение его лица было таким комичным, что Катя с трудом сдержала готовый вырваться смешок. Говоря по совести, смешного ничего не было — от объяснений Колокольчикова все только еще больше запуталось. Капитан, казалось, говорил вполне откровенно, а в той части, которая касалась подробностей «лекарственного» бизнеса Головы, даже переходил временами на крик и дважды дошел до того, что грохнул кулаком по столу, так что Кате оба раза приходилось поспешно подхватывать готовую опрокинуться бутылку, но в то же время Колокольчиков неумело и поэтому очень заметно темнил... а вот теперь проговорился или почти проговорился.

— Ну, — подтолкнула его Катя, небрежно поигрывая рюмкой, — чего замолчал? Давай, давай. Сказавши "а", надо говорить "б", как ты полагаешь? Или ты думаешь, что твоя болтовня, твое хождение вокруг да около — это то, что мне нужно? Что может узнать этот ваш стукач?

— Что ты жива и при этом находишься на свободе, — неохотно ответил Колокольчиков. — Ты наверняка знаешь его в лицо и сможешь опознать, значит...

— Значит, я подлежу ликвидации, — закончила за него Катя. — Только ведь это не все, правда?

— Да все, все, — отмахнулся Колокольчиков. — Ты его знаешь, и этого достаточно. Давай лучше выпьем.

— Погоди, — сказала Катя. Она вдруг рассмеялась сухим, трескучим смехом. — Валенок ты, Колокольчиков. А туда же — вербовать... Нет, ты представляешь, что будет, если этот ваш стукач узнает, что я была у вас в руках и вы меня отпустили? Вот он удивится, наверное... Не меньше, чем я.

— Господи, — вздохнул Колокольчиков, — и за каким хреном я пошел на эту работу? Клал бы какие-нибудь кирпичи...

Катя аккуратно поставила рюмку на стол и взяла в руку давно лежавший на коленях пистолет.

— Колокольчиков, — сказала она, наводя оружие на капитана, — ну скажи, почему ты такое же дерьмо, как и все?

— Ох, — вздохнул Колокольчиков, — если бы я знал... А ты опять за свое?

— Сам виноват, — сказала Катя. — Не надо было врать... благодетель. Короче, так: или ты мне сейчас выложишь все, как на духу, или я тебя продырявлю, а потом пускай твои коллеги меня берут, если руки не коротки. Как получилось, что ты оказался в клубе одновременно со мной? И, главное, как получилось, что ты все про меня знаешь? И почему я в таком случае до сих пор здесь, а не за проволокой?

— Ну, — сказал Колокольчиков, — в каком-то смысле ты нам очень помогла...

— Очень интересно, — сухо вставила Катя. — И чем же?

Она сделала повелительное движение стволом пистолета.

— Да убери ты свой пугач, ей-богу, — скривился Колокольчиков и полез в карман. — Смешно же, честное слово.

— Вынь руку из кармана, — сказала Катя металлическим голосом. — Все равно не успеешь.

— Да? — усмехнулся капитан. — Сама ты валенок, Скворцова.

Он вынул из кармана горсть патронов и высыпал их на стол. Патроны застучали о крышку стола, как крупные градины.

— Возьми, — сказал Колокольчиков, — вдруг пригодятся? Я слышал, пистолеты лучше стреляют, когда они заряжены.

Некоторое время Катя неверящими глазами смотрела на стол, а потом швырнула пистолет туда же, расколов пепельницу пополам. Окурки раскатились по столу, патроны брызнули в разные стороны. Бутылка опрокинулась, и остатки коньяка с ленивым бульканьем стали выливаться из длинного горлышка, затопляя испачканный пеплом стол. Никто не обратил на это внимания. Катины плечи поникли, голова опустилась, и Колокольчиков сумел разглядеть светлую каплю, сорвавшуюся с ее щеки и упавшую на колени.

— Пропади оно все пропадом, — сказал вдруг Колокольчиков. — Надоело. Слушай.

— Да пошел ты, — плачущим голосом сказала Катя, не поднимая головы.

— Ну, нет, — ответил капитан. Теперь он почти рычал. — Ты хотела слушать? Вот и слушай. В конце концов, ты мне два раза жизнь спасала... Слушай теперь, чтобы в следующий раз думала, что делаешь, когда будешь кого-нибудь за задницу с того света тащить.

Он немного помолчал, яростно пыхтя сигаретой.

Катя тоже молчала — ей вдруг расхотелось узнавать ответы на свои вопросы.

— Это все придумал я, — продолжал капитан. — Не знаю, что на меня тогда нашло. Наверное, это потому, что я все время думал о тебе... о тебе и об этой сволочи.

— Я тоже думала о тебе, — сказала Катя, не поднимая головы. — Однажды я видела тебя по телевизору... там. Я тогда из-за этого попала в аварию.

— Будь оно все проклято, — глухо сказал Колокольчиков. — Зря ты это сказала. Но, так или иначе, я это придумал. Я знал про тебя все — где ты, что ты... Навел справки сразу же после того, как устроился в эту контору. Знаешь, это, оказывается, совсем просто — найти человека. А вот удержать... А, к черту! Мы никак не могли подобраться к этому мерзавцу — стукач сдавал всех наших агентов, и мы находили тела... потом. Не все и не сразу. А дело росло... Да нет, не так. Просто дети все время умирали. Я тогда почти с ума сошел — как же так? Вот он, сволочь, как на ладони, а взять никак не получается... Нужен был человек — такой, чтобы вошел во все детали, не вызывая подозрений. Такой, чтобы его даже заподозрить было нельзя в связи с нами.

— Господи, — сказала Катя. Она даже перестала плакать и подняла голову, уставившись на капитана огромными, блестящими от недавних слез глазами. — Неужели ты...

— Мы, — сказал Колокольчиков, отводя взгляд. — Мы это сделали. Наши люди очистили твой банковский счет. Наши люди разграбили твой дом и сдали тебя иммиграционной службе... Потом встретили тебя в аэропорту, посадили там в кутузку и организовали тебе побег.

— А Лизка...

— Лизка была передо мной в долгу еще с тех времен, когда я был лейтенантом и занимался карманными кражами. Она по глупости влипла в нехорошую историю, а я ее прикрыл... В общем, просьба была пустяковая — пристроить знакомую, но так, чтобы она, то есть ты, ничего про это не узнала. Я знал, что она крутится вокруг этого «Омикрона» и накоротке с этим их хореографом... мать его! Кто же знал, что Щукин — просто ширма? Лизку жалко. Хорошая была девка, душевная.

— Да, — сказала Катя, — я заметила. Слушай, так это вы на меня микрофон навесили?

Капитан кивнул.

— Следя за тобой, мы пытались следить за Головой... особенно после того, как ты стала курьером. Но тут ты нас лихо посадила в лужу...

— А я думала, что это Голова страхуется, — сказала Катя. — Надо же... Погоди, погоди... А ну, смотри на меня! Смотри на меня, капитан!

Колокольчиков быстро взглянул ей в лицо и тут же снова отвел глаза.

— Не может быть, — прошептала Катя. — Андрей?

Колокольчиков скрипнул зубами и нехотя, через силу, кивнул головой.

— Стукач сдал его Голове, — сказал он, и в горле у него что-то тонко и нелепо пискнуло. — Он... мне показалось, что он... любил... тебя.

— Дерьмо, — сказала Катя. Голос у нее сорвался, глаза защипало. — Ты понимаешь, что подлее этого просто ничего невозможно придумать? Ладно, к черту. Замнем для ясности. И что бы вы делали, если бы взяли меня с грузом?

— Это смотря по твоему поведению, — неохотно ответил капитан. — Сдала бы нам этого гада — отпустили бы.

— А если нет?

— А почему, собственно, нет? — вяло удивился Колокольчиков. — Он же тебя втемную использовал.

— И не он один, — заметила Катя. — Вот так история... Это ты мне, что ли, утром звонил? Ну, позавчера.

— Я, — признался Колокольчиков.

— Ну и дурак, — сказала Катя. — Я чуть со страху не померла. Весь кайф мне испортил. Пришлось с пистолетом в ванну лезть. Н-да... А теперь, значит, подавай вам стукача...

— Только он знает, где склады, — подтвердил Колокольчиков. — И вообще...

— Что — вообще? Честь мундира, что ли? Да какая у вашего мундира честь? И потом, почему ты так уверен, что ему известно про склады?

— Я не уверен, — сказал Колокольчиков, выбирая в подмокшей коньяком пачке сигарету посуше. — Я надеюсь. А что до чести мундира... К примеру, наши ребята шли туда, зная, что идут на смерть... просто потому, что дети умирали. И не только туда, и не только теперь, и не только из-за детей... Я сто раз проклял себя за то, что так поступил с тобой. Но только потому, что сделал это тайком, а вовсе не потому, что... что сделал. Что-то я запутался совсем.

— Оно и заметно, — сказала Катя. — Но в общих чертах я поняла.

Она тоже закурила, сделала глубокую затяжку и разогнала дым рукой.

— Знаешь, — продолжала она, — я, наверное, должна быть тебе благодарна. Все-таки я теперь дома... Только мне все равно обидно — надеюсь, тебя это не удивляет. Я же баба все-таки, а ты меня, как... как... ну, ты понял.

Колокольчиков кивнул.

— Я сдам вам вашего стукача, — снова заговорила Катя. Голос ее звучал сухо и бесстрастно, она даже не подозревала, что может разговаривать таким тоном. — Но при одном условии: чтобы я тебя больше не видела. Ни тебя, ни твоих коллег. Потом, когда-нибудь... не знаю. Может быть. Но сейчас — пойми — я просто не могу. Не могу смотреть, не могу слышать... думать о тебе не могу.

— Прости, — сказал Колокольчиков.

— Бог простит, — отрезала Катя. — Хотя я слышала, что он устал нас любить. Короче: что я должна делать?

— Да ничего, — как-то чересчур беспечно откликнулся Колокольчиков. — Черт, опять сигарета потухла.

— То есть как это — ничего? — спросила Катя. Она вдруг начала понимать, что еще не все открытия остались позади.

— А я уже все сделал, — тем же деланно-беспечным тоном заявил Колокольчиков. — Да все просто, — продолжал он с явной неохотой, видя, что Катя смотрит на него в упор. — Сегодня утром было совещание. Шеф собрал весь отдел, и я тогда доложил, что, по агентурным данным, курьер Головы по кличке Птица только что вернулась на свою квартиру... Ну, и адрес, само собой... Вот, — добавил он зачем-то, старательно отводя глаза.

Некоторое время на кухне висела тишина — тяжелая, как крышка гроба. Собеседники сосредоточенно дымили сигаретами, избегая смотреть друг на друга.

— Уф-ф, — сказала, наконец, Катя. — Ну и дерьмо. Я имею в виду, что ты дерьмо, капитан.

— А что было делать? — безнадежно огрызнулся Колокольчиков.

— Ну да, конечно...

Ее реплика была прервана звонком в дверь. Колокольчиков быстро взглянул на Катю и начал вставать, одновременно заводя руку назад, где за поясом брюк торчал пистолет. Катя вскочила, опередив его, и толчком в плечо усадила капитана на место.

— Сиди, — сказала она, — я в глазок посмотрю. Вдруг это соседка? Она женщина нервная, а тут амбал со стволом... Черт, развели свинарник, — раздраженно сказала она, убирая со стола опрокинутую бутылку.

Колокольчиков открыл рот. Он хотел сказать, что в глазок смотреть не следует ни в коем случае, если не хочешь получить пулю прямо в глаз, как белка. Еще он хотел сказать, что с Кати хватит приключений — он все это заварил, ему и расхлебывать. Он много чего хотел сказать, этот капитан ФСБ со смешной фамилией, вот уже несколько месяцев живший не в ладу с собственной совестью, но все это не имело для Кати ровным счетом никакого значения, и потому тяжелая бутылка из-под французского коньяка с треском разбилась о голову капитана чуть повыше пластыря. Капитан тяжело вздохнул и упал лицом в коньячную лужу.

Катя быстро завладела его пистолетом и наручниками и направилась в прихожую.

Пока она шла, в дверь снова позвонили — вежливо, но настойчиво.

— Иду, иду, — откликнулась она, прижавшись на всякий случай к стене — звонивший мог оказаться любителем стрелять сквозь дверь.

По дороге она заскочила в ванную и на всю катушку открыла душ, задернув ванну пластиковой шторкой. После этого она повернула барашек замка и пулей бросилась в комнату, крикнув на бегу:

— Входите, открыто!

Дверь немедленно распахнулась, и в прихожую ворвался майор Гаврилин, держа перед собой пистолет с глушителем. Подглядывавшая за ним в щелочку Катя едва подавила удивленный возглас и между делом подумала, что у очкарика, наверное, целая коллекция глушителей.

Виктор Николаевич мгновенно сориентировался по звуку бегущей воды и без всяких церемоний бросился в ванную.

— Ну, мать твою, — сказала Катя, выходя из укрытия у него за спиной, — прямо как дома!

Майор стремительно обернулся на голос, вскидывая пистолет, но выпущенная с близкого расстояния пуля остановила его на полуразвороте, ударив в плечо. Это уже был не двадцать второй калибр, и Гаврилин с грохотом врезался другим плечом в дверь ванной. Его пистолет, вертясь на линолеуме, отлетел в сторону кухни. Майор заскрипел зубами от боли и попытался встать, но остро воняющий свежей пороховой гарью ствол уже уперся ему в лоб.

— Экий ты бабник, — сказала ему Катя. — А ну, ползи в туалет! Я сказала, ползи!

В туалете она оглушила совершенно деморализованного «бабника», ударив по голове рукояткой пистолета, и приковала его наручниками к водопроводной трубе. Обыскав бесчувственное тело, она выгребла все, что было в его карманах, присвоив себе только связку ключей, среди которых были ключи от «Лады» и трубчатый ключик от наручников. Все остальное она небрежно шлепнула в коньячную лужу где уже плавал Колокольчиков, аккуратно положив сверху удостоверение на имя майора ФСБ Гаврилина — как положено, в развернутом виде, — и пистолет капитана.

Она зарядила свой пистолет и бросила его в спортивную сумку — деньги, смена белья, туалетные принадлежности... «К черту, к черту, — сказала она себе, — долги оплачены, мертвые похоронены... здравствуй, родина, которую не выбирают».

Катя постояла еще немного. Ей хотелось сказать или сделать что-нибудь значительное или, на худой конец, дикое, но тут Колокольчиков тяжело завозился, приходя в себя, и промычал что-то невразумительное. Тогда она быстро наклонилась и поцеловала его в макушку — как раз туда, куда ударила бутылкой. Колокольчиков снова замычал, на сей раз вполне одобрительно, и открыл глаза.

В квартире уже никого не было, а через минуту внизу хлопнула дверца и заурчал двигатель выезжавшей со двора темно-вишневой «Лады».