Глава 4

Стоя перед большим зеркалом в ванной, Катя изучала и классифицировала полученные во время своего дневного приключения увечья. Повреждения были поверхностными, но их было гораздо больше, чем ей хотелось бы. Прежде всего привлекал к себе внимание большой, багрово-синий, очень выразительный кровоподтек на нижней челюсти; дальше следовали ободранные ладони, разбитые локти и колени, и левый бок, по которому словно прошлись крупной наждачной бумагой. Катя подумала, что сейчас было бы в самый раз позвонить редактору “Инги” и пригласить его скоротать вечерок при свечах. Конечно, у Толоконниковой ноги длиннее, зато она, Катя, сейчас выглядит гораздо экзотичнее — этакий лакомый кусочек для любителей необычных ощущений. Какой-нибудь шизик, завернутый на хлыстах и наручниках, сейчас нашел бы ее весьма привлекательной — с этими мокрыми после душа короткими волосами неопределенного цвета, тонкой шеей, полу детской грудью и по-мальчишечьи узкими бедрами, всю исполосованную и покрытую синяками. Этакая нимфеточка типа “не-бейте-дяденька-я-согласна”...

Скорчив рожу своему отражению, она набросила халат и осторожно, двумя пальцами приподняла брошенные поверх корзины с грязным бельем джинсы. Беглый осмотр лишний раз убедил ее в том, что она знала и так: стирать джинсы уже не стоило.

На протянутой по диагонали комнаты леске висели уже просохшие фотографии. Еще проявляя пленку, она убедилась в том, что день не пропал даром — снимки получились вполне удовлетворительные, и Катя порадовалась, что сумела отстоять свое детище от покушавшегося на него психа. Сейчас, вечером, события этого сумасшедшего дня подернулись этакой туманной дымкой, представляясь, видимо, в силу своей полнейшей дикости и несообразности с чем бы то ни было, скорее вычитанными в какой-то полузабытой книге, чем имевшими место в действительности.

Три фотографии странного незнакомца висели отдельно.

Катя подошла к ним и вытянула плотные прямоугольники бумаги из-под зажимов. Фотографии получились именно такими, какими она их задумала — длинное породистое лицо на фоне старых домов, прищуренные глаза, тронутые благородной сединой виски... На фотографиях, однако, хорошо было видно то, чего она не разглядела издалека и что так напугало ее в этом человеке при ближайшем рассмотрении: было в этом лице что-то волчье, едва уловимое, отталкивающее, словно в лице оборотня или одержимого бесами.

Чем дольше она разглядывала эти фотографии, тем четче и рельефнее проступали в памяти и бредовый разговор на улице, и сумасшедшая, совершенно нереальная, какая-то киношная поездка на машине, и ее прыжок на корявый жесткий асфальт... “А ведь он не успокоится, — холодея, подумала Катя. — Он был готов на все, это у него на физиономии было написано, причем большими буквами, и он будет меня искать, а когда найдет, свернет шею, как курице”.

“А ну, не хнычь, — прикрикнула она на себя. Искать ее будут, сиротинку беззащитную. Пусть поищет, коли не лень. Сколько нас миллионов в этом городе — семь, восемь? Или уже девять? При самом грубом подсчете это дает от трех до пяти миллионов баб, не считая приезжих. Вот пускай поищет, если ему так приспичило, а мы тем временем спокойненько посидим дома, нам с такой разрисованной мордашкой все равно на люди показываться нельзя... Он ведь даже имени моего не знает, не то что адреса. И потом, он ведь, похоже, торопился. От милиции, что ли, прячется? Ну, это дело не мое, а только задерживаться ему здесь явно не резон.

А может быть, он просто к бабе бегал. Жене чего-нибудь наврал, а сам — к бабе. А тут я его — щелк! А жена ревнивая. Или, например, не жена, а любовница. Любовница у него крутая, возглавляет какую-нибудь навороченную совместную фирму, он там тоже работает, спит с шефессой за блага земные, а за утешением бегает к какой-нибудь продавщице или секретутке, потому как шефесса его — старая корова, на которую без слез не глянешь, а ему с ней, сами понимаете, спать...

Н-да, наворотила, — критически подумала она. Хотя, конечно, если бы дело обстояло именно так, все было бы очень просто. Щелкнули мужика не там, где он должен бы, по идее, находиться, да не вовремя, да под соответствующее настроение, вот он с нарезки и сошел. Остынет, выпьет рюмочку и успокоится. Хорошо бы, кабы так.

А если не так? Что, если это какой-нибудь уголовник?

Ну и что, собственно? Разве что прямо перед нашей встречей он там поблизости кого-нибудь убил... Нет, все равно получается какая-то ерунда.”

Воздух в комнате был сизым от застоявшегося табачного дыма. Катя подошла к окну и открыла форточку. Вместе со струёй влажного прохладного сквозняка в комнату проник отдаленный шум подъехавшей к подъезду машины и едва слышный стук закрывшейся дверцы. Спустя несколько секунд загудел и залязгал пришедший в движение лифт.

Катя вернулась к разложенным на столе фотографиям и снова принялась вглядываться в них, пытаясь прочесть ответ на этом странном лице. Или ответ следует искать где-нибудь в другом месте? Может быть, в объектив аппарата попало что-нибудь такое на улице, чего она не должна была видеть?

Она снова уставилась на фотографии, на этот раз скрупулезно просматривая каждую деталь пейзажа, но ее занятие было прервано звонком в дверь.

Катя вздрогнула и замерла с фотографией в руках. Все ее страхи в одно мгновение вернулись к ней и сконцентрировались в ногах, моментально ставших легкими, словно отдельными от тела и готовыми в долю секунды сорваться с места и умчать ее за тридевять земель в тридесятое царство.

Звонок повторился — длинный и настойчивый, и сразу же в дверь замолотили кулаком. Катя на цыпочках подкралась к двери и посмотрела в глазок. Глазок был черным — по всей видимости, снаружи его прикрыли пальцем.

— Кто? — каким-то не своим, писклявым голосом спросила она.

— Кто, кто... Конь в пальто, — донесся из-за двери знакомый женский голос. Реплика сопровождалась коротким хохотком, который правильнее было бы охарактеризовать как добродушное ржание.

— Вот сучка, — с облегчением сказала Катя, нащупывая трясущейся рукой ребристый барабанчик замка и отпирая дверь.

Верка Волгина возникла на пороге во всей своей сногсшибательной красе: в кожаном плаще до пят, между распахнутыми полами которого сверкали умопомрачительные колени и бедра, из-за коих, если верить их обладательнице, мужики плакали, а один даже пытался застрелиться, но промахнулся; ниже всего этого великолепия располагались бешено дорогие шузы, а выше сияла блаженной рекламной улыбкой сплошь покрытая боевой раскраской от Кристиана Диора и мадам Шанель ослепительно-яркая голливудская физиономия; волосы у Верки на этот раз были платиновые в прозелень, уши отягощали серьги дутого золота, и, как всегда, окружало ее облако запахов, на тридцать процентов состоявшее из паров дорогого спиртного, и на семьдесят — из еще более дорогой парфюмерии. В общем, Верка Волгина выглядела тем, кем и являлась на самом деле, то есть вполне преуспевающей, находящейся на самом пике своей карьеры девочкой по вызову.

— Привет, подруга, — пропела Верка, вплывая в квартиру.

Катя подождала, пока облако ароматов втянется в прихожую за своей хозяйкой, и закрыла дверь.

— Привет, — сказала она и прислонилась плечом к стене — ноги держали плохо.

— А ты все фотографируешь, — все так же нараспев констатировала Верка, по-хозяйски озираясь в комнате.

— Ага, — сказала Катя, входя следом. — А ты чего не на работе?

— А я сейчас не работаю, — заявила Верка, плюхаясь в единственное кресло и высоко задирая ноги. — У меня сейчас спонсор.

— А ты его, часом, с собой не притащила? — испуганно спросила Катя, хорошо знавшая привычки школьной подруги. Верка могла отколоть и не такое, да и откалывала не однажды, если уж говорить начистоту.

— Не, — беспечно махнула рукой Верка, роясь в недрах своего всеобъемлющего плаща. — Он нынче на разборке, до утра не вернется. У меня вечер свободный, еду я мимо и думаю: что-то я давно у Катюши нашей не была, чего она там у себя делает? А она опять фотографирует. Ты когда поумнеешь, подруга?

— Не знаю, — пожала плечами Катя, садясь на тахту. — Скоро, наверное. Ты знаешь, меня опять с работы выгнали. Она не знала, зачем сказала это. Вероятно, причиной тому была сама Верка Волгина. Именно у нее Катя научилась никогда не жаловаться, но сама Верка явно родилась с этим умением и, похоже, даже не подозревала, что можно жить как-то по-другому, что, впрочем, никогда не мешало ей выслушивать постоянный поток жалоб и слезливых излияний, извергавшийся на нее со всех сторон. Сколько ее помнила Катя, Верка всегда словно магнитом притягивала всех обиженных, обездоленных и просто полагающих себя таковыми, утешала, вытирала слезы и сопли и отправляла дальше с добрым напутствием типа “Не бери в голову, бери метром ниже!”. Возможно, именно этим во многом объяснялся ее успех в теперешнем амплуа. Она казалась простоватой и недалекой, но Кате вдруг подумалось, что она не припоминает случая, когда могла бы с уверенностью сказать, о чем думает Верка.

— Это из еженедельника твоего, что ли? — небрежно спросила Верка. Она уже нашла сигареты и теперь исследовала карманы на предмет зажигалки. — И, небось, опять по этому делу?

— По какому де... А! Ну да.

— Ну конечно, по какому же еще... Ты ж у нас королева, нам, грешным, не чета... Ну и правильно, нечего их баловать, взяли себе моду — профессионалок без работы оставлять. Да и тебе эти сверхурочные — как зайцу стоп-сигнал. Это тебя там так разукрасили? Ты не стесняйся, скажи, я Славику только намекну, он этих литераторов наизнанку вывернет.

— Не там, успокойся. Тоже мне, Фантомас.

— А где? Этот, что ли?

Верка вдруг протянула руку и выдернула из Катиных пальцев фотографию, которую та, оказывается, все еще держала в руке.

— Ага, — кивнула ошеломленная Катя. — Слушай, Вер, как это у тебя получается? Ты не экстрасенс?

— Я экстрасекс, — сказала Верка и ржанула. — Работа у меня такая, подружка. Я их, козлов, насквозь вижу.

— Каких козлов?

— Да мужиков же... — рассеянно сказала Верка, изучая фотографию. — У, аспид. Да чего там, и баб тоже.

— А ты что же, и женщин... гм... обслуживаешь?

Верка оторвала взгляд от фотографии и неожиданно остро глянула на Катю.

— А ты нуждаешься? Ну, снимай халат, я сейчас, душ приму только...

— Ты что, Волгина, чокнулась? — испуганно отшатнулась Катя, подбирая под себя ноги. — Я что, похожа?

Она всмотрелась в Верку и плюнула.

— Ну и сучка ты, Верка. Напугала до полусмерти.

Верка опять добродушно ржанула.

— Как хочешь. Если что — звони, тебе по льготному тарифу.

— Ты что же, и деньги с меня возьмешь?

— Ну, должна же ты получить удовольствие по полной программе. Платить за удовольствия — тоже удовольствие. И потом, это смотря по тому, как ты себя поведешь. Может, не ты мне, а я тебе заплачу.

Катя фыркнула, но Верка, вопреки обыкновению, не рассмеялась собственной шутке, а продолжала со странной полуулыбкой смотреть на Катю поверх фотографии. Она шевельнулась, закидывая ногу на ногу, и пола плаща съехала на пол, обнажая эти великолепные и, судя по всему, очень дорогостоящие ноги на всю их немалую длину. Катя поспешно отвела глаза, почувствовав вдруг, как наливается приятной тяжестью низ живота, и очень некстати, с внезапным и необъяснимым смущением вспомнила, что под халатом на ней ничего нет.

— Ну-ну, — снисходительно сказала Верка, снова набрасывая на колени полу плаща и прикуривая, наконец, свою ненормально длинную и тонкую сигарету. — Ишь, зарделась... Пепельница у тебя где, королева?

Катя сходила на кухню и принесла пепельницу.

— Кофе будешь? — спросила она.

— Да ну его к черту, твой кофе. У тебя же, небось, опять растворимый и, как всегда, на исходе. Слушай, а выпить у тебя нету?

— Есть немного джина.

— Джина... — с сомнением повторила Верка, разглядывая кончик сигареты. — Джина. Нет, не хочу я твоего джина. Я ведь, знаешь, за рулем и уже, как говорится, вдетая.

— За каким это ты рулем? Ты что, машину купила?

— Купила, как же. Что я, больная — за свои деньги смерти себе искать? Это Славик мне на вечер дал. Катайся, говорит, а то на разборке всякое может случиться, попортят еще... — Она хохотнула. — Только лучше бы он на ней сам поехал, целее бы была. Я, пока до тебя доехала, фару разбила и этот, как его... радиатор помяла. Вот Славик обрадуется!

— Нет, Волгина, ты точно сумасшедшая, — сказала Катя. — У тебя права-то есть? — спросила она, осененная внезапной догадкой.

— Права? А, права! Нету. У меня деньги есть, Славик мне полтыщи оставил на всякий случай.

— Слушай, а запасную голову твой Славик тебе не оставил?

— А зачем? Мне эта-то ни к чему, а ты говоришь — запасная... Ладно, где там твой джин, хрен с ней, с этой машиной, все равно ремонтировать!

— А Славик твой что скажет?

— А что он скажет, кобелина толстомордая? Ему все равно бабки девать некуда, вот пускай чинит свой драндулет до потери сознания. Может, на меня меньше времени останется.

— Однако... А он кто?

— Славик? Славик — он и есть Славик. Деньги у него водятся, а больше мне знать не положено, да и не хочу я ничего про это знать. Бандит он самый обыкновенный, сволочь мордатая. Кстати, — оживилась она, — ты заметила, что у нас в России-матушке бандитов опять стали бандитами звать? А то понавыписывали из словарей каких-то рэкетиров, гангстеров каких-то, мафиози... Как будто для того, чтобы людей грабить, надо институт международных отношений заканчивать. А от этого хмыря, — она снова взяла в руку фотографию и помахала ей перед Катиным носом, — держись подальше. Рожа у него такая... не знаю, как сказать, но мой тебе совет: беги от него, куда глаза глядят, не то не мне, а тебе запасная голова понадобится.

— Это все не ко мне, — покачала головой Катя. — Я его сегодня первый раз в жизни видела.

— За что ж он тебя с первого раза так разрисовал? — заинтересованно подалась вперед Верка.

— А вот за эту фотографию, — ответила Катя.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, — потребовала Верка. — Это уже интересно.

— Ничего интересного тут, по-моему, нет, — сказала Катя и, вздохнув, поведала подруге о драматических событиях, имевших место в полдень.

— Я же говорила, что он козел, — констатировала Верка, выслушав ее. — Но тут есть еще что-то. Ты хоть понимаешь, что это может быть опасно?

Катя изложила ей свои соображения по поводу вероятности обнаружения незнакомого человека в многомиллионном городе.

— Дура ты, Скворцова, — авторитетно заявила Верка, — и дети твои будут дураки, если, конечно, ты их удосужишься родить... и если ты до этого доживешь, — добавила она, подумав. — Ты себе даже не представляешь, сколько существует способов найти человека.

— Так что же мне теперь — в петлю? Или, может быть, в милицию?

— Ага, в милицию. В ООН напиши, в ЮНЕСКО... Куда там еще? А! Президенту Клинтону можешь написать. Помнишь, одно время мода была президентам писать: руки, мол, прочь, оттуда и оттуда, собака ты поганая, империалистическая... Ну, и он, само собой, тоже в слезы: что же это я, срань такая, совсем совесть потерял, с пионерами не переписываюсь, а провожу агрессивную политику на Ближнем Востоке? Где твой джин-то? Зажала?

Катя убежала на кухню, испытывая странное облегчение, словно, попав в уверенные руки Верки Волгиной, ее судьба моментально сделалась безоблачной, а перспективы — радужными. Верка приняла из Катиных рук бутылку, потрясла ее, проверила скудное содержимое на просвет и презрительным жестом брякнула граненую посудину на стол.

— И это джин? — едва ли не оскорбленным тоном вопросила она.

— А что тебя не устраивает, скажи на милость? — немедленно ощетинилась Катя. — На дне рождения, небось, хлестала его, как воду, а теперь — здрасьте-пожалуйста — недовольна!

— Так это тот самый? То-то же я смотрю...

— Да что тебе не нравится, не пойму.

— Количество! — изрекла Верка. — Количество мне не нравится, товарищ Скворцова, подруга ты моя дорогая! Такими дозами не спиртное надо пить, а яд дремучей змеи в профилактических целях. Или стрихнин...

— Какой змеи? — спросила Катя, чувствуя, как ее распирает изнутри совершенно неприличный и, более того, неуместный хохот.

— Чего? — переспросила Верка, озабоченно озираясь по сторонам. — Ну и бардак тут у тебя, Катька, просто душа радуется. Ты не видала, куда я свою котомку бросила? А, вот она, родимая! Что ты там спросила?

— Я спросила, про какую змею ты только что говорила.

— Про какую еще змею? Не пудри мне мозги, Скворцова, неси рюмки.

Она порылась в своей объемистой кожаной сумке и с торжествующим видом извлекла оттуда плоскую бутылку, наполненную янтарной жидкостью.

— “Джим Бим”, — торжественно объявила она. — Сейчас здесь будут две пьяные дуры.

— Гм, — сказала Катя. — Если ты думаешь, что после этого я позволю тебе вести машину...

— Во-первых, — сказала Верка, — после, как ты выразилась, “этого” ты будешь не в состоянии кому-то что-то не позволять. А во-вторых, я сама никуда не поеду. Я уже наездилась на этом катафалке, хватит с меня. Надеюсь, ты меня не прогонишь?

Она снова бросила на Катю какой-то непонятный взгляд, придавший странную двусмысленность ее словам и заставивший ту задуматься, а не прекратить ли ей все это прямо сейчас, пока дело не зашло далеко. Ее немного пугало то, что все эти взгляды и намеки, вне всякого сомнения, находили в ней отклик, и отклик этот рождался не в мозгу, привычно протестовавшем против подобных вещей, а, согласно Веркиному определению, приблизительно метром ниже, и ощущение это вовсе не было неприятным. “Ну и черт с ним, — подумала она. — В конце концов, голова в этом деле и вправду не участвует, так что ей лучше помолчать. И потом, может быть, я все это выдумала в силу своей природной испорченности, или все это окажется обычными волгинскими шуточками, на которые никогда не знаешь, как реагировать”.

Она принесла из кухни рюмки и предложила приготовить какую-нибудь закуску, на что Верка только царственно махнула рукой.