Она увидела Степана, который, светя себе под ноги фонарем, вел в сторону ворот разнузданную лошадь. Прохор, выглядевший в темноте просто неясным силуэтом, шел следом за ним со второй лошадью.

Ситуация была ясна. На минуту княжна почувствовала себя растерянной и беспомощной: она не ожидала, что все произойдет так скоро. Строго говоря, в глубине души она вообще не верила, что это случится. Ну, спросила она себя, и что теперь делать? Звать на помощь? Бежать вниз и попытаться уговорами и посулами остановить воров?

Возможно, месяцем раньше именно так она бы и поступила. Но за этот месяц переменилось очень многое и, прежде всего, сама княжна Мария Андреевна. Когда первый испуг прошел, она с неожиданной ясностью осознала, что дома вокруг пусты на целый квартал, что уговорами делу не поможешь, и что рассчитывать она может только на себя. У нее было только два выхода: молча отсидеться за опущенными шторами, позволив ворам спокойно довести начатое ими дело до конца, или остановить их. Первый путь был проще и безопаснее; в конце концов, княжна теряла всего лишь лошадей, без которых вполне могла обойтись. Любой из покидающих Москву помещиков не отказался бы дать ей место в одном из своих экипажей; дело было не в этом. Дело было в том, что именно на такое поведение юной княжны рассчитывали грабители. Они попросту не принимали в расчет ее присутствие в доме, словно она была кошкой или комнатной собачонкой, которая только и может, что тявкать в форточку, трусливо поджав хвост.

Еще не успев принять окончательного решения, княжна взялась дергать раму, пытаясь открыть окно. Оконную задвижку, как назло, заело намертво; она как будто состояла в сговоре с ворами. Тяжелая штора мешала княжне, стесняя ее движения, и она одним раздраженным рывком сорвала ее с колец. Вслед за шумом упавшей на пол ткани раздался звон стекла: осознав тщетность своих усилий, Мария Андреевна выбила окно стволом пистолета, который, как оказалось, все это время был у нее в руке.

Световое пятно испуганно замерло посреди двора. Княжна провела стволом пистолета по периметру выбитой рамы, убирая мелкие осколки стекла, и навела оружие на яркий кружок света.

– Далеко ли собрались, любезные? – сказала она тоном, которого вовсе от себя не ожидала. Неожиданно для нее в этом вопросе прозвучала насмешка, ядовитая, как содержимое зубов лесной гадюки. – Стойте на месте и не пытайтесь погасить фонарь. Предупреждаю, у меня есть пистолет.

Наступила продолжительная пауза, во время которой было слышно только, как осторожно переступают копытами лошади. Затем раздался другой звук: кто-то шумно чесал в затылке, после чего из темноты послышался голос, в котором осторожность в одинаковых пропорциях смешалась с ленивой наглостью:

– Ишь ты, пистолет... Ну, и чего теперь? Стрелять, что ли, будешь, ваше сиятельство?

– Немедленно отведите лошадей обратно в конюшню и ложитесь спать, – уверенным тоном приказала княжна, оставив последний вопрос без ответа, поскольку сама еще не знала, сможет ли на самом деле выстрелить.

– Извиняйте, ваше сиятельство, – откликнулся все тот же голос, – никак нам невозможно на такое согласиться. Вы нам не хозяйка, мы вам не слуги, так что извиняйте. Пошли, что ли, Прохор?

– А что же, пошли так пошли, – отозвался из темноты Прохор. – Прощевайте, ваше сиятельство, не поминайте лихом.

– Я полицию позову, – не зная, что еще сказать, пообещала княжна.

– А вот этого не надо, – с ленивой угрозой в голосе сказал Степан. – Шуметь, ваше сиятельство, вовсе ни к чему. Полиция нынче далеко. Пока-то дозоветесь... Мало ли что может с вами стрястись! Не доводите до греха, ваше сиятельство!

– Да как вы смеете? Я на вас князю пожалуюсь, – сказала Мария Андреевна.

– Воля ваша, – не стал возражать Степан. – А только нам к его сиятельству князю Зеленскому возвращаться резона нету. Все равно после войны всем воля обещана, так что...

– Ищи ветра в поле, – закончил за товарища Прохор.

– Ну, тогда пеняйте на себя, – сквозь зубы произнесла Мария Андреевна. – Я стреляю!

– Воля ваша, – насмешливо сказал Степан.

– На здоровьице, – добавил Прохор. – Глядите только, сами не пораньтесь!

Хорошо помня о своем первом опыте обращения с пистолетом, Мария Андреевна крепко стиснула рукоять обеими руками и двумя большими пальцами взвела тугой курок, моля бога только о том, чтобы пистолет был заряжен и чтобы порох на полке оказался сухим. Старательно прищурив левый глаз, она навела пистолет немного левее и ниже фонаря, чтобы, не дай бог, и в самом деле не попасть в Степана, затаила дыхание и спустила курок, невольно зажмурившись в самый последний момент.

Все получилось как нельзя лучше. Пистолет оказался заряжен, порох на полке не отсырел, и грохнуло так, что у княжны зазвенело в ушах. Пистолет зло подпрыгнул, сильно ударив ее по рукам, но княжна была к этому заранее готова и не выпустила оружие из рук. Бледное пламя стремительным толчком выплеснулось из дула, пороховой дым на мгновение заволок оконный проем, и увесистый свинцовый шарик, ударившись о камень, высек из него длинную желтоватую искру прямо под ногами у испуганно шарахнувшегося назад Степана.

Княжна бросила разряженный пистолет, метнулась к стене и сорвала с крюков длинноствольное охотничье ружье. Ей потребовалось на это очень немного времени, но, вернувшись к окну, она поняла, что могла бы не торопиться: оба лакея князя Аполлона Игнатьевича стояли на прежних местах, замерев в странных позах, как люди, на полушаге вдруг обнаружившие, что под ногами у них в великом множестве кишат ядовитые змеи. Ничто не двигалось, лишь слегка покачивался в поднятой кверху руке Степана фонарь, освещая его фигуру и бледное от испуга лицо с разинутым ртом.

– В следующий раз я выстрелю не под ноги, а по ногам, – пообещала Мария Андреевна. – А если это не поможет, прострелю негодяям головы. В этой комнате оружия хватит на целую роту, и все оно заряжено. А стрелять я, как видите, умею. Если сомневаетесь, могу показать еще раз. Ты слышишь меня, Степан? Хочешь, я прямо отсюда выбью тебе зуб?

Степан ничего не ответил, но поспешно захлопнул рот, показав тем самым, что более не сомневается в умении княжны Вязмитиновой управляться с оружием.

Мария Андреевна перевела дух. Ей было по-прежнему непонятно, как быть дальше, но одержанная победа, хотя и могла показаться мизерной постороннему наблюдателю, наполнила ее уверенностью в себе. Она уже начала находить в этом происшествии забавные стороны; по крайней мере, незадачливые конокрады, в нелепых позах торчавшие посреди двора, выглядели довольно комично.

“О, господи! – подумала она. – Аграфена Антоновна, где вы? Вы нашли мое поведение предосудительным? Так полюбуйтесь-ка на это! Вот уж, действительно, образец девичьей скромности и христианского смирения!”

– Ну, – сказала она в разбитое окно, чувствуя, что пауза затянулась.

– Прощения просим, ваше сиятельство, – по-прежнему стоя на одной ноге с поднятым над головой фонарем, самым смиренным и покаянным тоном сказал Степан. – Промашка вышла.

– Бес попутал, – присоединился к нему Прохор. – Прощения просим у вашей милости. Не извольте казнить, ваше сиятельство, бес попутал.

– Бес ли? – засомневалась княжна. – Или тот проходимец в картузе, с которым вы нынче о чем-то договаривались у ворот?

– Он, он, проклятый, – в один голос загомонили мужики. – Обманул, запутал, сатана... Да вон он, за воротами дожидается. Его стреляйте, ваше сиятельство, поделом ему, басурману!

– Молчать! – изо всех сил стараясь, чтобы это прозвучало грозно, оборвала их княжна. – Эй, кто там за воротами! Ну-ка, зайди во двор! У меня для тебя гостинец!

За воротами послышался стремительный шорох, словно кто-то спугнул кошку, и та со всей мочи шуганула всеми четырьмя лапами по мостовой. Затем раздался легкий топоток поспешно улепетывающих ног, и стало тихо.

– Убег, – констатировал Степан таким разочарованным тоном, словно он самолично возглавлял неудачную погоню за ночным вором.

– Как есть, убег, – поддакнул Прохор. – Ништо, ваше сиятельство, мы его с утречка изловим.

Это уже было по-настоящему смешно. Чтобы не расхохотаться, княжна закусила губу и изо всех сил нахмурила тонкие брови. Приведя себя таким образом в приличествующее случаю состояние серьезности, она сердито скомандовала:

– Лошадей в стойла. Самим подняться ко мне. Фонарь не гасить. Попробуете удрать – перестреляю, как псов. Живо!

Загнав лепечущих слова раскаяния и мольбы о пощаде конокрадов в кладовую, где не было окон, и заперев за ними дверь на большой висячий замок, княжна вернулась в курительную и аккуратно развесила по местам потревоженное оружие, хорошо понимая при этом, что занимается совершенно никчемным делом: судя по всему, Москва должна была достаться неприятелю. Даже если бы этого не произошло, княжна не видела причин оставаться здесь. Нужно было ехать в имение, где, по крайней мере, она была бы окружена людьми и не ломала бы голову над тем, как ей не умереть с голоду, располагая состоянием в несколько миллионов рублей. Посему московский дом так или иначе был обречен на разграбление, и наводить в нем порядок вряд ли стоило.

Прозвучавший в ночной тишине выстрел, вопреки ожиданиям княжны, не привлек ничьего внимания. Никто не прибежал на шум, никто не заинтересовался причиной стрельбы в центре Москвы. Это очень красноречиво свидетельствовало о том положении, которое сложилось в городе, и служило дополнительным аргументом в пользу скорейшего отъезда.

Вздохнув, княжна решила, что нужно все-таки отправиться в постель и постараться хоть немного поспать перед дорогой. Но тут в голову ей пришло, что сообщник Степана и Прохора может не удовлетвориться одной неудачной попыткой и, того и гляди, вернется, чтобы увести лошадей без посторонней помощи. Всесторонне обдумав ситуацию, она решила, что это вполне вероятно. Приложить столько усилий к поимке воров и все-таки к утру остаться без лошадей было бы крайне обидно. Княжна решила, что этому не бывать, и с беспечностью молодости, которой ведомо об усталости и болезнях только понаслышке, сказала себе, что с ней ничего не станет, ежели она покараулит до утра.

Чтобы караулить было легче, она, вооружившись пистолетом, спустилась во двор и оставила у самых ворот конюшни зажженный фонарь. После этого она заглянула в библиотеку, выбрала себе книгу по вкусу и, закутавшись в плед, уселась у разбитого окна в курительной. В руках у нее был новый, еще не разрезанный роман, а на коленях лежал заряженный пистолет. Княжна свернулась в кресле калачиком, подобрав под себя ноги, и стала читать, время от времени поглядывая на горевший у ворот конюшни фонарь. Вскоре, однако, глаза ее начали сами собой слипаться, и княжна незаметно задремала, уронив голову на подоконник. Сон ее был крепок и сладок, как это бывает только в юности. Она ничего не видела и не слышала, и, если бы Гундосый Емеля, не по своей воле подавшийся из барышников в конокрады, действительно повторил свою попытку, его наверняка ждал бы полный успех.

Гундосый, однако, был так напуган оказанным княжной сопротивлением, что даже и не помышлял о второй попытке. Он и представить себе не мог, чтобы совсем молоденькая девица благородных кровей могла оказаться способной на такой решительный и эффективный отпор. Дворовые, с которыми он уговаривался насчет лошадей, отзывались о княжне с пренебрежением и уверяли его, что с ее стороны никаких помех не будет. То, что произошло во дворе, очевидно, явилось для них такой же неожиданностью, как для самого Гундосого Емели. Услышав произнесенное звонким девичьим голосом приглашение зайти во двор и получить “гостинец”, Гундосый сломя голову стреканул прочь от этого страшного места, все время ожидая выстрела и пули между лопаток. Где-то по дороге он потерял свой пистолет. Маслов слышал, как чертова железка, выскользнув из-за пояса, забренчала по торцам мостовой, но не стал останавливаться, чтобы ее подобрать. Как ни крути, а все выходило, что пользы ему от пистолета нет никакой, не считая вреда. Всякий раз, попадая в ситуацию, где пистолет мог бы ему пригодиться, незадачливый Емеля вспоминал об оружии только тогда, когда все уже заканчивалось – увы, не в его пользу.

Пробежав два квартала, он немного притормозил. Ноги сами несли его в нужном направлении, и теперь до места, где поджидал его парикмахер Поль Жако, оставалось не более полутора сотен шагов. Собственно, парикмахер ждал не столько Емелю, сколько лошадей, и, вспомнив об этом, Гундосый совсем остановился, не зная, что ему теперь предпринять. Идти к французу с пустыми руками было нельзя, не идти – тоже нельзя.

Пока он раздумывал, стоя посреди улицы, со спины к нему бесшумно подкралась какая-то неясная тень, отделившаяся от стены соседнего дома. Чья-то неимоверно твердая, прямо как полено, рука обхватила Гундосого сзади за шею, так что локоть очутился у него под подбородком; другая рука сильно уперла ему в поясницу что-то твердое – судя по ощущению, пистолетный ствол.

– Где есть лошади? – вкрадчиво спросил знакомый голос, уже успевший изрядно опостылеть несчастному барышнику.

– Батюшка, – просипел окончательно убитый свалившимися на его голову несчастьями Гундосый Емеля, – кормилец, не губи! Что ж мне делать-то, коли нет лошадей! Видишь, на черное дело пошел, на разбой, и то ничего не вышло. Засыпался я, батюшка, как есть, засыпался! Ведь чуть не застрелила, чумовая, насилу ноги унес! Палит, ей-богу, как гвардеец, эвон, кафтан продырявила, оглашенная! Не девка, а чистая рысь!

– Рис? – удивился парикмахер. – Почему рис?

– Да не рис, а рысь! Кошка такая дикая, в лесу живет, здоровенная...

– А! – сказал француз. – Леопард! Ты воровать лошадь, а украсть леопард? Ты есть веселый мужик!

Вместе с этим сомнительным комплиментом твердое дуло пистолета сильнее вдавилось в многострадальный бок барышника. Маслов охнул, не зная, как ему быть: залиться слезами или попытаться вынуть из-за голенища нож.

– Батюшка, – снова заныл он, – не губи! Нет перед тобой моей вины! Это все она, чума в юбке...

– Говори, – разрешил француз. – Не кричать. Не плакать. Я тебя не жалеть. Говорить, как было дело.

– Княжна, – просипел Гундосый, – княжна Вязмитинова. Проснулась, видно, не ко времени, и давай из пистоля палить. Дворовые ее, которые обещали лошадей привесть, испугались и на попятную. Меня, батюшка, выдали, чуть батогами до смерти не забили... Насилу ушел!

– Кто еще есть в доме? – спросил француз.

– Никого, батюшка! Княжна да двое дворовых мужиков князя Зеленского, а больше никого.

– Куда едет княжна?

– В деревню, в N-скую губернию...

– Вот как?

Француз, казалось, о чем-то задумался. Он больше не задавал вопросов, и даже постоянное давление пистолетного ствола на ребра Гундосого, казалось, ослабло. Гундосый в полной мере ощутил драматизм этой минуты: из самых общих соображений было ясно, что теперь, когда надежда достать лошадей рухнула, француз наверняка захочет от него избавиться. Так и этак повертев эту мысль в голове, Гундосый Емеля, к своему великому сожалению, не нашел в ней ни единого изъяна. Двум смертям не бывать, решил он и наотмашь ударил француза затылком, с треском угодив ему прямо по носу. Одновременно он бешено заработал локтями и ногами и вдруг почувствовал, что свободен.

Гундосый рванулся вперед. Полы кафтана взметнулись у него за спиной, как крылья, и на какое-то краткое мгновение ему действительно показалось, что он летит, не касаясь ногами мостовой. Ветер свистел у него в ушах, с головы слетел картуз, и ему почудилось даже, что при такой скорости его не догонит ни одна пуля.

Он ошибался. Со стороны его стремительный полет выглядел просто неуклюжим ковыляющим бегом усталого, слишком тяжело одетого и скверно обутого человека. Француз-цирюльник медленно разогнулся, все еще прижимая ладонь левой руки к расквашенному носу, сделал несколько глубоких вдохов, преодолевая боль в солнечном сплетении, куда угодил локоть Гундосого, повел плечами и не спеша поднял пистолет на уровень глаз.

Гундосый бежал, смешно перебирая кривыми ногами в стоптанных сапогах. Темнота мешала французу целиться, и он терпеливо дождался, пока темный силуэт Гундосого не возник на фоне длинной беленой стены. Выстрел прокатился по Ордынке, многократно отразившись от стен и запертых ворот. Гундосый споткнулся на полушаге и без единого стона со всего маху ткнулся головой в мостовую, даже не выставив перед собой рук.

Парикмахер Поль Жако не стал подходить к барышнику Маслову, чтобы проверить, жив тот или уже умер: он и так знал, что не промахнулся, потому что промахивался очень редко. Вспомнив о своем последнем промахе, парикмахер досадливо поморщился, спрятал за пазуху пистолет и, воровато оглядевшись по сторонам, скрылся в переулке.