Глава 13

Ночь застала ее в дороге, верстах в тридцати с лишним от Москвы. К вечеру похолодало, и снова пошел снег, на сей раз с резким ветром, который, как нарочно, дул навстречу, словно находился в сговоре с графом Стебловым и тем человеком, который написал анонимку. Лицо этого человека всю дорогу стояло у княжны перед глазами, то и дело меняя, выражение: то дружески улыбаясь, то озабоченно хмурясь, то гордо поджимая губы и вскидывая красивый, твердо очерченный, истинно мужской подбородок. Глядя на это лицо, невозможно было поверить, что этот человек способен на все те низости, которые, как подозревала княжна, он совершил за не столь продолжительное время их знакомства. Время от времени, убаюканная мерным раскачиванием кареты, княжна впадала в чуткий полусон, и тогда это лицо снилось ей и даже разговаривало с нею. Просыпаясь от толчков, когда колеса ее экипажа попадали в выбоины, княжна не могла вспомнить ни слова из этих разговоров, но звук знакомого голоса помнился ей отчетливо – бархатный, густой, как у оперного актера, жирный, самоуверенный и, казалось, даже слегка лоснившийся от долгого употребления.

Все, что княжна пережила с момента вступления французов в ее усадьбу под Смоленском и смерти старого князя, теперь представало перед нею в совершенно новом свете, заставляя ее кусать губы от огромного разочарования, негодования и стыда. Все это время ее водили за нос, как несмышленую девчонку, каковой она, несомненно, и являлась на самом деле. Многое из того, что не было осмыслено и понято ею ранее, теперь виделось ясно и отчетливо, как сквозь сильное увеличительное стекло. Точно так же путник, поднявшись на вершину горы и глядя на пройденный им путь, видит все ненужные повороты, извивы и петли, которые казались необходимыми и естественными, пока он брел по равнине. Он видит завалы и рогатки, нарочно устроенные кем-то посреди гладкий, прямой, как стрела, тропы, для того, чтобы сбить его с верного пути; он видит даже спину этого “кого-то”, торопливо скрывающуюся в овраге, и ему не терпится взглянуть этому человеку в лицо.

У княжны было что сказать пану Кшиштофу Огинскому при встрече. Копия анонимного письма, столь любезно врученная ей графом Стебловым, находилась при ней. Правда, по поводу вероятности этой встречи княжну одолевали сильнейшие сомнения: она не думала, что пан Кшиштоф будет искать случая увидеться с нею.

...Она проснулась от очередного толчка и почувствовала, что карета стоит. Отодвинув занавеску, княжна выглянула в окно и увидела только ровное поле, покрытое тонким слоем казавшегося в темноте синевато-серым снега, из которого тут и там торчали черные купы каких-то кустов. Оскальзываясь в мокром снегу, к дверце кареты подошел кучер Игнат. Его шапка, брови, усы и борода были сплошь залеплены все тем же вездесущим снегом; на груди и рукавах зипуна трескалась и таяла мокрая снеговая броня.

– Дорогу заметает, ваше сиятельство, – сказал он. – Не видно ни зги. Как бы не пришлось нам в поле ночевать.

– Что же, Игнат, голубчик, ехать совсем нельзя? – спросила княжна.

– Ехать-то, ваше сиятельство, завсегда можно, – роняя с бороды талые комья, философически ответил Игнат. – Поедем, коли прикажете. А только лошади притомились, да и куда еще в такую непогодь приедешь... А тут, изволите ли видеть, трактир. Брошенный, правда, и крыша на нем сгорела. Видно, француз баловал, не иначе. А только это как-никак получше будет, чем в сугробе-то под попонкой.

Княжна посмотрела в ту сторону, куда указывал Игнат, и увидела какую-то темную массу, стоявшую близ дороги, – вероятно, тот самый покинутый трактир. Потом она перевела взгляд на кучера и поняла то, о чем он промолчал: целый день, с самого раннего утра просидевший на козлах Игнат устал едва ли не больше своих лошадей.

– Распрягай, – решительно скомандовала она. – Будем ночевать здесь. Да посмотри, нельзя ли тут как-нибудь устроить огонь. Тебе надобно согреться, да и я, признаться, тоже что-то продрогла.

– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, – не скрывая радости, забормотал кучер, – огонь – это мы мигом. Разве ж можно без огня-то? Да ни в жизнь! Огонь – всему голова, без него никак...

Продолжая радостно бормотать, он побежал к лошадям, схватил их под уздцы и почти поволок по снежной целине в сторону трактира.

Трактир оказался полуразрушенным деревянным строением, действительно сильно пострадавшим от пожара. Что это был за пожар, от которого дотла сгорела крыша, но почти не пострадали бревенчатые стены, оставалось только гадать. Пока кучер выпрягал лошадей и отводил их в укрытие, княжна оставалась в карете – здесь было не так холодно, как на промозглом ветру со снегом, и не так страшно, как в темном полуразрушенном доме, населенном если не призраками, то уж крысами-то наверняка.

Отведя лошадей в уцелевший сарай, Игнат издалека махнул княжне рукой и прокричал что-то неразборчивое. Княжна решила, что это просьба подождать еще немного, и стала наблюдать за тем, как кучер, вооружившись топором, вступил в победоносную схватку с остатками торчавшего вкривь и вкось забора, намереваясь, по всей видимости, употребить их в качестве топлива для костра.

Наломав достаточное количество дров, он схватил их в охапку и потащил в дом. Княжна поплотнее закуталась в медвежий полог и откинулась на подушки, представляя себе, как приятно будет протянуть озябшие ладони к живому пламени. Между прочим, подумала она, недурно было бы и перекусить. Еды вполне достаточно для двоих, и, хотя Игнат, скорее всего, неважный собеседник, с ним все-таки будет не так одиноко и страшно, как было тогда, в ночном лесу...

Она путешествовала налегке, взяв с собой из прислуги одного лишь кучера, человека бывалого и не робкого десятка. Дворовые – не все, конечно, но многие, – плакали, провожая ее, и просили взять их с собой, но княжна, уже имевшая некоторый опыт передвижений вблизи театра военных действий, справедливо рассудила, что там, куда она направляется, от дворни будет гораздо больше помех и ненужных хлопот, чем пользы. Подумать было страшно – пробираться через разоренные войной места со всем этим шумным, привыкшим к сытой и относительно спокойной жизни обозом, который, помимо всего прочего, нужно было еще и кормить!

Ей показалось, что она слышит какой-то шум – не то треск, не то грохот падения чего-то тяжелого, не то человеческий крик, – и княжна, подавшись вперед, отодвинула занавеску. За окном кареты по-прежнему было темно, и в темноте летел снег – стремительно, наискосок, почти параллельно земле, сливаясь на лету в длинные зыбкие полосы. За этой полупрозрачной подвижной кисеей темной громадой возвышался трактир, и княжне даже удалось разглядеть на фоне темного неба облепленные снегом ребра обугленных стропил. Больше ничего интересного снаружи не было, и княжна решила, что шум ей просто почудился. А может быть, это Игнат оступился и упал с каких-нибудь ступенек, рассыпав дрова, подумала она. Не расшибся ли он ненароком? Надо бы сходить проверить...

Но идти никуда не хотелось. Под медвежьим пологом было тепло и уютно, особенно если натянуть его до самых глаз, спрятать ладони в рукава и не вынимать их оттуда. Пять минут, решила княжна, снова откидываясь на подушки. Подожду пять минут, а потом пойду и посмотрю, как у него там идут дела. Пора бы ему управиться. Хотя, вообще-то, дрова наверняка сырые. Пока они разгорятся...

Мария Андреевна покинула свою усадьбу рано утром, еще затемно, торопясь покрыть при дневном свете как можно большее расстояние. Нужно было спешить, потому что армия, а вместе с нею и фельдмаршал Кутузов, не стояла на месте, неутомимо преследуя отступающего неприятеля. Кутузов был последней надеждой княжны, поскольку на беспристрастность проводимого флигель-адъютантом Стебловым расследования рассчитывать не приходилось. Только Кутузов мог обелить ее в глазах государя и всего мира – Кутузов да еще молодой Вацлав Огинский, безвестно затерявшийся где-то среди заснеженных полей и лесов, в громе пушек и лязге жестоких сабельных стычек. Где он, Вацлав, жив ли еще? Помнит ли о ней?

Княжна вдруг представила, какое лицо сделалось у графа Стеблова, когда ему доложили об ее спешном отъезде. Она вздохнула: как ни приятно было натянуть нос этому увешанному орденами зазнайке; ее отъезд все-таки сильно напоминал бегство, и это очень не нравилось княжне. Не приходилось сомневаться в том, как будет истолкован и в каком свете подан этот отъезд княгиней Аграфеной Антоновной и другими членами ее кружка. Граф Бухвостов, этот великий знаток светской жизни, был, несомненно, прав: порой случается такая чепуха, от которой потом невозможно отмыться до самой смерти. Но зачем же, с отчаянием подумала княжна о Кшиштофе Огинском, зачем он это сделал? Неужели из-за того, что я спасла икону? Но ведь это вышло совсем случайно, и моей заслуги здесь гораздо меньше, чем его собственного недосмотра. Кстати, зачем ему была нужна икона? Он не выглядит чересчур набожным...

Дверца кареты вдруг распахнулась – без стука, без какого бы то ни было предупреждения. Княжна открыла глаза и сердито подняла брови, намереваясь поинтересоваться у Игната, не сошел ли он с ума, что врывается к ней, не потрудившись хотя бы кашлянуть в кулак, и испуганно замерла, не в силах понять, спит она или нет.

– Неожиданная встреча, не правда ли? – хриплым простуженным голосом сказал пан Кшиштоф Огинский. – Можно сказать, что это сюрприз. Право, не знаю, кто из нас больше удивлен – вы или я. Осмелюсь добавить, однако, что я несказанно рад снова видеть вас, княжна. Какими судьбами?..

Княжна, наконец, поняла, что не спит. Она никогда не видела Огинского таким, и значит, он никак не мог присниться ей в подобном нелепом виде – в каком-то невообразимом, воняющем мокрой псиной зипуне, в бабьем платке поверх шелкового цилиндра, с густо облепленными снегом, бессильно повисшими книзу усами и обветренными, мокрыми от талой воды, ввалившимися от усталости щеками.

– Вашими молитвами, – сухо ответила она, незаметно запуская правую руку под медвежий полог и нашаривая подле себя рукоятку пистолета. – Ваши упражнения в эпистолярном жанре дали, наконец, долгожданные плоды.

– Вы изволите говорить загадками, – сказал пан Кшиштоф, но глаза его при этом предательски вильнули. – Увы, я не в состоянии вас понять, княжна.

– Сейчас поймете, – пообещала Мария Андреевна, осторожно взводя большим пальцем тугой курок пистолета. – Сейчас...

Вторая дверца кареты вдруг открылась, впустив внутрь порыв ледяного ветра пополам со снегом. Вместе с этими климатическими явлениями в карету проникло какое-то изможденное, обросшее клочковатой нечистой бородой, крайне подозрительное и при этом смутно знакомое лицо.

– Полно, принцесса, – сказало это лицо до боли знакомым голосом. Несмотря на совершенно разбойничий вид, выражалось лицо на чистейшем французском языке. – Не вздумайте пугать Огинского пистолетом. Не надо этого делать, умоляю! Он у нас и без того никогда не числился в храбрецах, так не доводите же беднягу до заикания!

– Игнат! – крикнула княжна. – Игнат, на помощь!!!

– Не надо кричать, принцесса, – сказал бородатый приятель Огинского. – Игнат все равно не придет. Я попросил его подождать в сторонке, отдохнуть... Словом, кричать бесполезно.

– Вы его убили, мерзавец, – уверенно сказала княжна. – Зачем вам все это понадобилось, Эжен? То есть, я хотела сказать...

– Виктор, – закончил за нее француз. – Капитан гвардии его императорского величества Наполеона Бонапарта Виктор Лакассань. Прошу любить и жаловать, как говорят у вас в России. Хотя мне почему-то кажется, что наша с вами любовь умерла, так и не успев родиться. Право слово, жаль! Что же до вашего Игната, то... Ну, подумаешь, мужик! Что он вам? Править каретой сможет и Огинский, а мы с вами будем беседовать всю дорогу, как старые добрые друзья. Помните, как мы путешествовали вместе? Ведь мы хорошо с вами ладили, принцесса Мари! Я был почти влюблен в вас. Я и сейчас почти влюблен, но вот именно почти. Мне не нравится пистолет, который вы прячете под шкурой этого несчастного животного... Отдайте его мне, прошу вас, и наши отношения снова станут безоблачны и чисты, как небеса в погожий денек.

– Откуда вы взяли, что у меня есть пистолет? – надменно спросила княжна, не зная как ей быть: подчиниться требованию француза или все-таки попытаться выстрелить в него.

– Это написано у вас на лице, – сказал Лакассань. – Кроме того, я успел неплохо вас изучить и знаю, что вы привыкли решать свои проблемы самостоятельно, не полагаясь на провидение. А в таком путешествии, как это, без оружия не обойтись. Ну же, давайте его сюда! Огинский, что вы смотрите, помогите принцессе расстаться с ее игрушкой!

И по форме, и по содержанию это был приказ, отданный тоном человека, который привык, чтобы ему подчинялись. Капитан Лакассань разговаривал с Огинским как со своим денщиком, и княжна ожидала ответной вспышки или хотя бы возражения со стороны заносчивого поляка. Однако пан Кшиштоф ничего не сказал. В его опущенных, воспаленных от встречного ветра глазах на мгновение вспыхнул и тут же погас тусклый мрачный огонь, и это было все. Протянув руку в тонкой перчатке, которая очень странно смотрелась рядом с рукавом мужицкого зипуна, он одним рывком сдернул с коленей Марии Андреевны медвежью шкуру, выставив на всеобщее обозрение спрятанный там пистолет.

– Если вы попытаетесь выстрелить, клянусь, я вас убью, – сказал Лакассань.

В руках у него ничего не было, но тон, которым были произнесены эти слова, казался страшнее любого оружия, француз не угрожал – он ставил в известность, только и всего. Мария Андреевна молча отдала ему пистолет. Лакассань издевательски поклонился и жестом предложил княжне выйти из кареты.

– Разведите огонь, – коротко скомандовал он Огинскому. – Принцесса продрогла, да и нам с вами не мешало бы согреться.

Огинский молча повиновался. Глядя ему в спину, княжна не могла не обратить внимания на то, что молодецкая выправка пана Кшиштофа теперь оставляла желать много лучшего. Он заметно сутулился и волочил ноги, как будто двигался через силу. В нем словно появилась какая-то невидимая глазу, но глубокая трещина, через которую жизненные силы красавца-поляка уходили в мерзлую землю.

Переступая через горелые доски и обломки мебели, они вошли в помещение, некогда служившее обеденным залом трактира. Здесь было темно, и Огинский сразу же споткнулся обо что-то и едва не упал.

– Пся крэв! – выругался он. – Вы могли бы не бросать здесь эту дохлятину!

– Так оттащите его в сторону, если он вам так мешает, – спокойно откликнулся Лакассань. – Право, нельзя же быть таким неуклюжим!

Княжна поняла, что они говорят об убитом кучере, и закусила губу. Она ожидала приступа дурноты, испуга, нервной дрожи, но ничего этого не было. Было лишь четкое осознание того неопровержимого факта, что она будет следующей жертвой этой странной парочки. Она оглянулась на дверной проем, видневшийся в кромешной темноте смутным прямоугольным пятном, чуть более светлым, чем окружавший ее мрак, и вздрогнула, когда рука невидимого в темноте Лакассаня твердо взяла ее за руку чуть повыше локтя.