– Счастлив снова видеть вас, сударыня, – промурлыкал пан Кшиштоф, щекоча руку княгини своими великолепными усами. – А я здесь, признаться, чуть было не заскучал без вашего общества.

– Как же так, сударь? – кокетливо изумилась Аграфена Антоновна, по старой привычке строя ему глазки. Учитывая ее возраст и комплекцию, выглядело это жутковато, и пану Кшиштофу стоило немалых усилий удержать на своем лице любезную улыбку. – Как это может быть? Ведь полон дом народу, почему же вы грустите здесь в одиночестве? Куда они все могли подеваться?

– Представьте себе, – с комичным огорчением развел руками Огинский, – такое невезение! Княжны, как мне было сказано, час назад отправились с визитом к графине Хвостовой. Что же касается князя Аполлона Игнатьевича, то... гм, да... в общем, его я тоже не застал.

Аграфена Антоновна заметила и верно расценила многозначительную заминку, возникшую, когда речь зашла о князе, но решила до поры не обращать на нее внимания, надеясь, что кривая вывезет. С некоторых пор, а если говорить начистоту, то уже давненько, все разговоры о князе Аполлоне Игнатьевиче с посторонними людьми кончались, как правило, неприятностями, по преимуществу финансовыми.

В комнату вошел лакей с распухшим ухом, неся перед собой поднос с кофейными принадлежностями.

Руки у него заметно дрожали, и фарфоровые чашечки тоненько позвякивали о блюдца. Пан Кшиштоф принял из рук лакея чашку, отхлебнул и с огромным трудом заставил себя проглотить отвратительную на вкус жидкость, сильно отдававшую желудями. Сделав из вежливости еще один глоток, он осторожно поставил чашку на кофейный столик и более о ней не вспоминал.

– А вы, верно, пришли повидаться с Ольгой Аполлоновной, – демонстрируя в слащавой улыбке дурные зубы, предположила княгиня. – Какая жалость, что вы ее не застали! Она только о вас и говорит. Вы проказник, поручик! – Она игриво погрозила Огинскому толстым пальцем. – Похититель девичьих сердец. Признайтесь, у вас, наверное, длиннейший список побед над нами, слабыми женщинами. Если бы вы знали, как трудно порой бывает устоять перед статным брюнетом вот с такими, – она показала, с какими, – усами!

Огинский скромно потупился, не подтверждая, но и не опровергая этого предположения, которое было не так уж далеко от истины.

– Собственно, – осторожно сказал он, – я имел намерение повидаться с князем Аполлоном Игнатьевичем...

– Ах, да! – воскликнула Аграфена Антоновна, поняв, что избежать неприятного разговора, судя по всему, не удастся, и гадая, что еще успел натворить ее беспутный муженек. – И что же князь? Кажется, вы сказали, что не застали его? Не знаю, право, куда он мог подеваться. Возможно, он поехал в имение Багратиона, дабы справиться о здоровье князя Петра Ивановича. До нас дошел слух, будто жизнь его снова в опасности. Говорят, что кто-то подбросил ему письмо, в котором сообщалось об оставлении нашими войсками Москвы, и князь вне себя от горя сорвал повязки и растравил свои раны. По слухам, дни его сочтены, так что меня не удивит, если Аполлон Игнатьевич отправился отдать умирающему последнюю дань уважения.

Огинский в ответ сокрушенно покачал головой, на которой все еще красовалась кокетливая черная повязка.

– То, что вы говорите о князе Багратионе, – сказал он, – хотя и весьма прискорбный, но, увы, достоверный факт. Что же до Аполлона Игнатьевича... Мне трудно говорить об этом с вами, но я просто не вижу иного выхода. Вы не поверите, княгиня, но у меня сложилось совершенно определенное впечатление, что князь старательно избегает моего общества.

– Помилуйте, как это может быть? Да с какой же стати? – изумленно воскликнула Аграфена Антоновна, которая была весьма огорчена, но нисколько не удивлена заявлением пана Кшиштофа. Предстоящий разговор после этого заявления сделался ей окончательно ясен до мельчайших подробностей.

– Судите сами, – сказал Огинский. – Когда князю доложили 6 моем приходе, он отказался выйти ко мне, сказавшись больным. А спустя всего две минуты вот в это окно, – он указал на одно из выходивших на улицу окон приемной, – я увидел, как князь Аполлон Игнатьевич, одетый для выхода и с виду совершенно здоровый, выскользнул в калитку и был таков! Сие показалось мне настолько странным и не поддающимся разумному объяснению, что я решил дождаться вас, дабы вы могли рассеять мое искреннее недоумение.

Княгиня привычно подавила глубокий вздох. Все было ясно: перед нею сидел отнюдь не жених ее дочери, а, напротив, один из кредиторов ее мужа. “Я его убью, – в десятитысячный раз пообещала себе Аграфена Антоновна, имея в виду своего супруга. – Убью и утоплю тело в нужнике. Лучшего он не заслуживает, прости меня, господи...”

Она внутренне подобралась и расправила плечи, как готовящийся к выходу на арену борец. Ей действительно предстояла борьба, и она, как всегда, была к ней готова. Оставалось лишь выбрать наиболее подходящую для данного случая тактику.

– Действительно, странно, – с умело разыгранным недоумением сказала она. – Право, поручик, я пребываю в такой же растерянности, как и вы. Уж не заболел ли он, в самом-то деле? Вот несчастье-то какое! И то верно: я в последнее время стала примечать, что Аполлон-то мой Игнатьевич заговариваться начал. Особенно по вечерам, как соберется ко сну отходить... Такое, бывает, скажет, что и повторять-то грешно! Неужто и впрямь умом тронулся?

– Полагаю, причина в ином, – сдержанно, но твердо возразил Огинский, и княгиня поняла, что избранная ею тактика с ним не пройдет.

– Сказать по чести, и я так полагаю, – задумчиво и доверительно сообщила она. – Вот только в чем она, эта причина, просто ума не приложу. Думаю, это какое-то недоразумение. Вернется князь, я у него сама все выспрошу, вызнаю и вам, батюшка, все, как есть, передам. А вы ступайте себе домой и ни о чем не беспокойтесь. Я сама этим займусь, чего же вам-то зря свое время тратить?

Договорив, она осторожно покосилась на Огинского, надеясь, что тот сейчас встанет, откланяется и уйдет – бывали в ее практике и такие случаи. Огинский, однако, лишь поерзал на диванчике, располагаясь поудобнее, и одарил княгиню светской улыбкой с легким оттенком печали.

– В этом нет нужды, – сказал он. – Причина странного поведения нашего дорогого князя мне доподлинно известна. Вам не стоит волноваться о его здоровье, оно в порядке. Князь просто должен мне деньги.

– Деньги?! – с видом крайнего изумления всплеснула руками Аграфена Антоновна.

– Деньги, деньги, – довольно нетерпеливо повторил Огинский. Сам прожженный аферист, он видел княгиню насквозь и мог наперед предугадать каждое ее слово. – Он проиграл их мне в карты. У меня есть его расписки; неугодно ли взглянуть?

С этими словами он вынул из кармана и развернул перед княгиней несколько долговых записочек, торопливо начириканных на ресторанных салфетках рукою князя Зеленского.

– Всего на тысячу триста рублей, – сказал он. – Сумма, по словам князя, пустяковая. Так не угодно ли расплатиться? Раз уж князь отсутствует, то, быть может, вы его замените?

– Позвольте-ка взглянуть, – подслеповато щурясь, промолвила княгиня и потянулась к распискам.

– Виноват, – сказал пан Кшиштоф, быстро отдергивая руку с расписками от пальцев Аграфены Антоновны. – Смотрите так.

Он развернул одну из расписок и, крепко держа ее за края, выставил перед собою так, чтобы княгиня могла ее прочесть. Аграфена Антоновна, впрочем, ничего читать не стала. Вынув из рукава платья кружевной батистовый платочек, она внезапно разразилась бурными рыданиями. Увы, для Огинского ее рыдания внезапными не были: он их предвидел и теперь, брезгливо морщась и не предпринимая никаких попыток утешить княгиню, пережидал этот водопад слез, как застигнутый непогодой путник пережидает под каким-нибудь деревом проливной дождь.

Поток самых настоящих слез, насквозь промочивших кружевной платочек и продолжавших струиться по дряблым щекам княгини, оставил пана Кшиштофа вполне равнодушным. Он и сам умел плакать и смеяться по собственному желанию, причем делал это много искуснее Аграфены Антоновны. Каждое ее движение, каждое слово, каждый вздох и едва ли не каждая ее мысль были перед ним, как на ладони, и не вызывали в нем ничего, кроме брезгливого нетерпения. Даже если бы пан Кшиштоф хотел сжалиться над Зеленскими и дать им отсрочку, он не мог бы этого сделать. Огинский более не нуждался в рычаге, с помощью которого мог бы давить на князя; теперь он нуждался в деньгах и не имел ни минуты лишнего времени.

Пан Кшиштоф решил скрыться. Это решение зрело в нем уже давно, а последовавшие одна за другой встречи – сначала с Лакассанем, а потом и с княжной Марией – заставили его поторопиться. Багратион был выведен из игры, но Лакассань и княжна были много опаснее. Лакассань, совсем как какой-нибудь языческий идол, все время требовал крови, проливать которую здесь, в этом захолустье, где каждый человек был на виду буквально круглые сутки, было бы сущим безумием. Княжна же, поразмыслив совсем чуть-чуть и сопоставив кое-какие превосходно известные ей факты, в любой момент могла осознать истинную цену заверений пана Кшиштофа в вечной дружбе и преданности. Огинскому все это смертельно надоело, и он принял твердое решение исчезнуть.

Для этого, однако, требовались деньги – желательно большие, но на худой конец сошли бы и те, что задолжал ему князь Аполлон Игнатьевич. Семьсот рублей, которые князь, дал ему наличными, пан Кшиштоф давно уже истратил – он любил пожить широко и привольно, не стесняя себя в средствах. Деньги нужны для того, чтобы о них не думать. Пан Кшиштоф не знал, кто сочинил эту крылатую фразу, но готов был с восторгом подписаться под ней обеими руками. Увы, в его жизни было очень мало периодов, когда он мог себе позволить не думать о деньгах, и исчислялись эти счастливые периоды не годами и даже не днями, а часами и минутами. Поэтому слезы Аграфены Антоновны не возымели на Огинского никакого воздействия: он твердо решил не уходить, пока не получит денег.

– Любезнейшая Аграфена Антоновна, – сказал он, аккуратно убирая расписки обратно в карман, – мне жаль, что я послужил невольной причиной вашего огорчения, но войдите же и вы в мое положение! Эти деньги мне просто необходимы, иначе я никогда не позволил бы себе просить и тем паче требовать возвращения долга. Но при всем моем безграничном уважении к вам я вынужден настаивать на том, чтобы деньги были выплачены мне сегодня же – все, до последней копейки. Мой долг зовет меня обратно на поле брани, и я не могу вернуться туда пешком, без оружия и в статском платье. Посему осушите ваши слезы, и давайте подумаем, как нам быть.

– А нечего тут думать, батюшка, – неожиданно бодрым и звучным голосом сказала Аграфена Антоновна, отнимая от глаз платочек и выпрямляясь в кресле. – Нету денег и взять их негде, так что ступай-ка ты, откуда пришел. Некогда мне с тобой воду в ступе толочь. Князь, говоришь, тебе задолжал? Так ведь он, государь ты мой, почитай, всей губернии должен, да половине Москвы в придачу. Вот с него, батюшка, и спрашивай, а меня уволь. Уволь, уволь и уволь! Иван! Проводи гостя!

– Не надо, Иван, – спокойно сказал пан Кшиштоф вошедшему лакею. – Барыня изволила пошутить. Ступай себе, Иван.

Сбитый с толку лакей неловко топтался на пороге, переводя растерянный взгляд с княгини на Огинского и прикрывая ладонью рдеющее, как станционный огонь в метельной ночи, увеличившееся вдвое против нормального размера ухо.

– Я кому сказала?! – грозно возвысила голос Аграфена Антоновна.

– Что ж, – окончательно разваливаясь на диванчике и вынимая из кармана сигару, сказал Огинский, – как вам будет угодно. Мне-то все равно, я могу и при лакее. Подай-ка огня, Иван. Благодарю, любезный, ступай на место... Итак, сударыня, – продолжал он, окутываясь пахучим дымом, – ваша позиция мне ясна. Теперь извольте выслушать, что думаю по сему поводу я. В том случае, если нынче же я не получу своих денег...

– Пшел вон, – сквозь зубы скомандовала княгиня, и лакей бесшумно испарился.

– Если нынче же я не получу своих денег, – как ни в чем не бывало продолжал пан Кшиштоф, – я подам эти расписки к взысканию в судебном порядке... Впрочем, нет, – перебил он себя. – Сначала я изловлю вашего супруга и уговорю его попробовать отыграться. Вы его знаете, он согласится и станет играть до тех пор, пока я его не отпущу. А я не отпущу его, пока не выиграю у него тысяч сто... нет, лучше двести. И только потом пойду с его расписками в суд. Ему-то что, он сядет в долговую яму или застрелится, это уж как угодно... А вот каково придется вам, княгиня? Учтите, я не стану молчать и постараюсь поставить как можно больше ваших знакомых в известность об обстоятельствах, вынудивших меня обратиться в суд. Я расскажу о том, как Аполлон Игнатьевич убегал от меня через черный ход, и о том, как вы прямо и открыто отказались оплачивать долг главы вашего семейства. Все имущество, которое у вас еще осталось, будет продано с молотка, и никто в целом свете не даст вам ни копейки, потому что отдавать вам деньги означает просто выбрасывать их в сточную канаву. Вам придется торговать своими дочерьми, любезная княгиня, и я вам глубоко сочувствую, ибо вряд ли найдется мужчина, который добровольно согласится хотя бы взглянуть на них более одного раза. Вам придется научиться стирать белье – я имею в виду чужое белье, своего-то у вас не будет... И все эти бедствия могут произойти с вами – да нет, что я говорю?.. непременно произойдут! – только лишь потому, что вы не хотите отдать мне несчастных тысячи трехсот рублей. Ну, посудите сами, стоит ли одно другого?

На некоторое время в приемной дома князей Зеленских воцарилась напряженная тишина. Затем Аграфена Антоновна тяжело вздохнула.

– А ты хват, поручик, – сказала она. – Где ж это ты так навострился с женщинами воевать?

– Это еще вопрос, – невозмутимо откликнулся пан Кшиштоф, – кто в вашем доме женщина, а кто мужчина.

– Правда твоя, – с новым вздохом признала княгиня. – Экий ты, батюшка, въедливый... Нет того, чтобы, как меж приличными-то людьми водится, взять да и вызвать его, фармазона этакого, на дуэль, да и застрелить, чтоб сам не мучился и других не мучил. Так ты вон чего удумал!

– Вот еще, – усмехнулся пан Кшиштоф, пропуская сигарный дым через усы. – Мне нужны деньги, а не шкура князя Зеленского. Что мне делать с его шкурой – повесить над камином? Боюсь, что это будет весьма сомнительное украшение. И потом, дуэли строжайше запрещены высочайшим повелением. Была мне охота за свои денежки в Сибирь отправляться! Так как же насчет денег, мадам?

– Да что ж ты заладил-то, как попугай: деньги, деньги! – проворчала княгиня. – Погоди чуток, дай с мыслями собраться. Вижу, что не шутишь, да только денег и вправду нет.

– Сожалею, – непреклонно сказал пан Кшиштоф, – но...

– Да ясно, ясно уже! Говорю ведь: дай подумать. Как-нибудь разочтемся. Ты пока что кофейку попей.

– Пардон, мадам, – более не скрывая насмешки, сказал пан Кшиштоф, – но у меня сложилось совершенно определенное впечатление, что ваш бакалейщик всучил вам козьи орешки вместо кофейных зерен. Этим зельем сады надобно опрыскивать, чтобы вредители дохли, а вы им гостей потчуете. Или вы держите эту отраву специально для кредиторов?

– Каков наглец, – проворчала Аграфена Антоновна, но спорить более не стала и погрузилась в размышления.

Через непродолжительное время, на протяжении которого пан Кшиштоф молча курил, глядя то в потолок, то в окно, княгиня подняла глаза и уставилась на своего гостя долгим оценивающим взглядом, словно снимая с него мерку для какой-то одной ей ведомой цели. Пан Кшиштоф, встретившись с нею глазами, понимающе усмехнулся в усы. Он хорошо знал этот взгляд, означавший, что ему вот-вот будет сделано более или менее выгодное предложение, наверняка сомнительное с точки зрения как закона божьего, так и многочисленных людских законов.

– Мнится мне, поручик, что с тобой можно иметь дело, – задумчиво произнесла княгиня.

– Я о вас того же мнения, мадам, – вежливо ответил Огинский. – Мне кажется, что мы наконец-то начинаем понимать друг друга, хотя до полного взаимопонимания нам еще очень далеко.

– Давай начистоту, поручик, – сказала княгиня. – По миру ты нас пустить можешь, да только толку тебе от этого будет чуть. Ежели, как ты грозишься, имения наши распродадут и каждый из кредиторов моего муженька возьмет хотя бы по рублю, то тебе, родимый, и полушки не достанется. Однако же, способ есть. Правда, подождать придется...

– Вот уж нет, – перебил ее пан Кшиштоф. – Увольте, мадам, но ждать мне некогда. Мне деньги надобны.

– Подождать придется, – словно не слыша его, повторила княгиня, – зато и получить можно поболее, чем какие-то тысяча триста рубликов. Много можно получить, поручик.

– Как много?

– Очень много. Иван! Иван!!! Наливку мою неси, да груздей соленых захвати! Так вот что, поручик. Ты княжну Вязмитинову знаешь? Знаешь, сколько у нее денег?

– И что вы предлагаете? Замуж за меня она не пойдет – честно говоря, я уже пробовал. Гиблое дело, мадам. Денежки-то у нее есть, да только как до них добраться?

– Опека, – веско сказала княгиня, значительно посмотрев пану Кшиштофу в глаза. – Молчи, молчи, сама все знаю. Только что на эту тему с графом Бухвостовым беседу имела. Не та, видите ли, у моего супруга репутация, чтобы ему опеку над таким состоянием доверить. Да оно и верно, что не та. Я бы ему, охламону, гусей пасти не доверила, а не то что миллионами ворочать. А с другой стороны – это Бухвостов мне говорит, – за княжной никакого легкомыслия не замечено, и с хозяйством она пока что как будто справляется. Нет, говорит, пока что в опеке никакой нужды, да и княжна, раскрасавица наша, долго в девках не засидится. Это он, Бухвостов, старый греховодник, мне так говорит.

– Он правильно говорит, – сказал пан Кшиштоф. – Не вижу, что тут можно изменить.

– Репутация – дело тонкое, – заметила княгиня. – Вот она есть, а вот – фьюить! – и нет ее.

– Допустим, – сказал пан Кшиштоф. – Допустим, изменить репутацию княжны Вязмитиновой можно. Допустим даже, что, имея опыт в определенного рода делах, это легко провернуть. Ну, а как быть с вашей репутацией? Вы не подумали о том, что опекунство могут передать кому-то другому?

– Кабы не долги, – сказала княгиня, – я бы уже нынче была опекуншей. Мы ведь не лавочники, мы князья. Если бы все узнали, что дела наши поправились или наверняка поправятся в ближайшее время... Понимаешь?

– Нет, – сказал пан Кшиштоф, – не понимаю.

– Не понимаешь... Ладно, сейчас ты гол, как сокол, и зарабатываешь на пропитание тем, что дураков в карты обыгрываешь. Но дома-то, в Польше твоей, есть ведь у тебя состояние?

– Гм, – сказал пан Кшиштоф и неопределенно покрутил в воздухе ладонью.

– Вон оно как, – не скрывая разочарования, протянула Аграфена Антоновна. – Ну, да не печалься, у княжны Марии денег на всех хватит. Огинский – фамилия звучная, ее даже в нашем захолустье каждая собака знает. Это вот репутация и есть. Ежели, скажем, одна из моих княжон в одночасье Огинской сделается, тогда и наше имя совсем по-другому заиграет. А? Тут тебе и опекунство, тут тебе и доверие, и деньги... А княжна... Все мы под богом ходим. Мало ли что с ней, с сироткой, приключиться может?

Пан Кшиштоф неприкрыто скривился, как будто невзначай отведал ужасной тухлятины.

– Однако, мадам, – недовольно морща нос, пробормотал он, – за кого вы меня принимаете?

– Я же не говорила, что ее непременно надобно убивать, – поспешно отработала назад Аграфена Антоновна. – Есть же другие способы...

– Но вы сказали, что нужно непременно жениться на одной из ваших дочерей. И не кому-нибудь, а мне, черт подери. Жениться. Мне. На одной из ваших... О, Езус-Мария! Черт меня дернул связаться с полоумной! Я ей толкую о деле, а она думает только о том, куда бы поскорее пристроить своих кобыл... О, матка боска!

Он вскочил и потянулся за своим цилиндром. Аграфена Антоновна перехватила его руку и толкнула Огинского обратно на диван с такой неожиданной силой, что он, потеряв равновесие, неловко плюхнулся на место.

– Сиди, батюшка, – веско сказала она. – Я тебе как раз о деле говорю. Я про своих дочерей, слава богу, все знаю. И глупы-то они, и собою дурны... Все так, батюшка, да только знаешь, какая их главная-то беда? Бесприданницы они. А кабы им деньжат, да по паре деревенек, хотя бы и завалященьких – ну, скажи, скажи, что у них и тогда женихов бы не было! Да роем бы слетелись, как мухи на... гм... на мед. Так что ты, батюшка, носом-то не крути. Не такой ты завидный кавалер, чтобы перед моими дочерьми нос драть. Ты в беде, и я в беде, а два разумных человека, ежели рисковать не боятся, из любой беды выберутся. Всего-то и надобно от тебя, что до церкви с нею под руку дойти да голову под венец подставить, а там хоть ты с ней и вовсе не видайся, никто по тебе плакать не станет. Ведь деньжищи-то какие! Громадные ведь деньжищи! Вот и получается, что как раз я-то тебе про дело толкую, а ты лицо морщишь.

– Деньги немалые, – неохотно согласился пан Кшиштоф, с интересом прислушиваясь к собственным ощущениям. На ходу сочиненный княгиней Зеленской план против его воли уже начал захватывать его. Перед внутренним взором Огинского разворачивались блистательные перспективы, на фоне которых одна из княжон Зеленских казалась всего лишь крохотным, почти незаметным для глаза неопрятным пятнышком, о котором при желании было легко забыть. – Деньги немалые и даже очень большие, но ваш супруг, насколько я понимаю, способен промотать и их. Какой же смысл рисковать ради того, чтобы этот ничтожный человек отдал все первому же встречному шулеру?

– Все под богом ходим, – с напором повторила Аграфена Антоновна и твердо посмотрела пану Кшиштофу в глаза. – А чтобы тебе легче было думать... Погоди-ка...

Княгиня тяжело поднялась и, грузно ступая по прогибающимся под ее весом половицам, вышла из комнаты. Пан Кшиштоф остался сидеть, слушая, как она топает по лестнице и скрипит половицами на втором этаже, прямо у него над головой. Оттуда послышался скрип выдвигаемых ящиков, что-то с громким стуком упало и, рокоча по полу, укатилось в угол. Пан Кшиштоф услышал произнесенное голосом Аграфены Антоновны ругательство, выговорить которое отважился бы далеко не каждый из знакомых ему мужчин.

Вошел, пламенея ухом, Иван. Он поставил на столик подле локтя пана Кшиштофа поднос, на котором имели место быть объемистый графинчик с жидкостью темно-бордового цвета, две пузатые рюмки и глубокая миска с солеными груздями. Небрежным кивком отпустив лакея, Огинский вынул из графина пробку и понюхал его содержимое. Пахло, кажется, вишней. “Недурно”, – промолвил пан Кшиштоф и наполнил рюмку. Пригубив наливки княгини Зеленской, он понял, что “недурно” – это было чересчур мягко сказано. Хватая воздух широко разинутым ртом, весь покраснев, с полными слез глазами, он прямо пальцами залез в миску и торопливо затолкал в рот пригоршню скользких, восхитительно холодных грибов вместе с украшавшими их колечками репчатого лука.

Стало немного легче. Когда пан Кшиштоф более или менее отдышался, в комнату вернулась княгиня, держа в правой руке какой-то узелок. Узелок был невелик, и пан Кшиштоф не обратил на него особенного внимания – как оказалось, совершенно напрасно.

Аграфена Антоновна торжественно водрузила узелок на стол перед паном Кшиштофом и одним движением развернула ткань.

– Вот, – сказала она, – от матери досталось. Мнится мне, что этого хватит, да еще и останется.

Она была права. В узелке лежали драгоценности – в большинстве своем довольно дешевые, но среди них наметанный глаз пана Кшиштофа заметил пару-тройку вещиц, каждая из которых могла бы полностью покрыть долг князя Аполлона Игнатьевича.

– Право, мадам, – сказал он осторожно, – я удивлен. Это все мне?

– Если мы договоримся, – деловито уточнила княгиня. – Можешь считать, что это приданое. Супруг мой про эти веши ничего не знает, иначе давно бы и их спустил. Только помни: уговор дороже денег.

– О чем вы говорите, княгиня, – весело сказал пан Кшиштоф. – С вами неописуемо приятно иметь дело. Даю вам слово офицера и дворянина, что сделаю все, как мы с вами задумали. Что ж, не смею более отнимать ваше драгоценное время...

Он встал и протянул руку к узелку, но его пальцы наткнулись на пухлую ладонь княгини, которая одним неуловимым движением накрыла лежавшие на столе драгоценности.

– Прости, батюшка, – сказала она, – однако я так дела не делаю. Слово дворянское – вещь, конечно, хорошая, а только бумага да чернила, мнится мне, ненадежнее будут. Вон они, на подоконнике. Не сочти за труд, принеси, голубчик.

– И что же я должен написать? – с улыбкой спросил пан Кшиштоф.

– Ты садись, садись, я продиктую.

Пан Кшиштоф присел на канапе и под диктовку Аграфены Антоновны составил следующий документ:

“Я, потомственный дворянин Кшиштоф Огинский, сим удостоверяю свое добровольное согласие взять в законные супруги княжну Ольгу Аполлоновну Зеленскую, каковой брак должен быть освящен святой церковью согласно закону божьему и обычаям людским. Удостоверяю также данное мною в этом слово дворянской чести, в чем и ручаюсь всем своим движимым и недвижимым имуществом. Составлено в доме князя Аполлона Игнатьевича Зеленского сего 1812 года сентября месяца ... числа”.

Он черкнул подпись, бросил перо в чернильницу и с улыбкой уставился на Аграфену Антоновну. Княгиня выглядела вполне удовлетворенной. Пан Кшиштоф тоже был доволен: написанная им под диктовку княгини филькина грамота значила для него столько же, сколько прошлогодний снег. Какое, к черту, движимое и недвижимое имущество? Что же до брака с княжной Ольгой, тут было о чем подумать. Во всяком случае, связанным этой бумажкой пан Кшиштоф себя не ощущал. В своей жизни он написал столько бумажек, столько фальшивых векселей, невыполнимых обязательств и анонимных доносов, что еще один клочок испачканной чернилами бумаги не имел для него никакой цены. Зато драгоценности, лежавшие на столе, цену имели, и цена эта была вполне реальной.

Аграфена Антоновна подвинула к нему узелок, продолжая придерживать его ладонью. Другую руку она протянула к бумаге. Пан Кшиштоф, все так же криво ухмыляясь, отдал ей документ, одновременно резким движением выхватив у нее узелок.

– Что ж, – сказал он, – мы в расчете... маман.

– Пока, – веско поправила его княгиня. – Пока в расчете. И не забудь, что я тебе говорила насчет репутации... сынок.

Они расстались, весьма довольные друг другом и, главное, собой: каждому казалось, что он получил тучную корову в обмен на воробья.

– Вам известно, что Багратион при смерти? – спросил пан Кшиштоф. Он был непривычно пьян, расхлюстан до полного неприличия и говорил чересчур громко. На столе перед ним среди многочисленных блюд и тарелок стояла в серебряном ведерке со льдом наполовину опорожненная бутылка шампанского – явно не первая и даже не вторая. Лакассань двумя пальцами приподнял бутылку за горлышко и, держа ее на отлете, чтобы вода не капала на панталоны, прочел этикетку. Шампанское было из дорогих – пожалуй, самое дорогое из того, что можно было достать в этой дыре. – Выпейте, Лакассань... виноват, Мерсье. Эжен Мерсье, учитель танцев... – Он хихикнул. – Выпейте за мое здоровье и станцуйте что-нибудь для меня. Ну, не ломайтесь, милый Эжен, вы же специалист!

На них уже оглядывались. Лакассань быстро присел к столу и отвел в сторону руку Огинского, который силился отобрать у него бутылку.

– Если вы не перестанете орать на весь трактир, – холодно сказал он, – мне придется вывести вас отсюда и напомнить, в какой области я на самом деле являюсь специалистом. Потрудитесь объяснить, по какому поводу вы напились, как свинья?

– Как это – по какому? – с обидой, но уже гораздо тише удивился пан Кшиштоф, которого обещание Лакассаня несколько отрезвило – не настолько, впрочем, чтобы он перестал куражиться. – Как это – по какому поводу? Я же вам только что сказал: Багратион умирает... может быть, уже умер. По-вашему, это не повод? Ради чего же, в таком случае, мы здесь торчим? Может быть, в доме княжны Вязмитиновой завелся маленький амурчик? Такой, знаете ли, пухленький, розовенький парнишка – совсем без одежды, но с крылышками. А, господин Мерсье? Смешно звучит, правда: мосье Мерсье? Могли бы, между прочим, придумать имя и получше. Бедновата у вас фантазия, сударь, бедновата! А Багратион при смерти... Это я сделал! Я! А вы только бродите вокруг, пугаете меня, мешаете мне своими глупыми угрозами и болтаете, болтаете... Нет, если вы, помимо всего этого, еще и время от времени забираетесь под одеяло к княжне, то я вас вполне понимаю. Она чертовски хороша... Только учтите, она, как пантера, – красива, но очень, очень опасна... А может, вы зоофил?

– Багратион еще не умер, – напомнил Лакассань, который с большим интересом слушал эту тираду. Он даже голову склонил к плечу и смотрел на пана Кшиштофа с любопытством завзятого натуралиста, изучающего повадки только что открытого им животного, у которого еще даже нет имени. – Когда умрет, тогда и будете хвастаться. А что касается зоофилии... С чего это вы зачастили к Зеленским? Ходят слухи, что вы помолвлены с младшей из принцесс, Ольгой Аполлоновной.

– Как, уже? – Пан Кшиштоф затряс головой, чтобы в ней хоть немного прояснилось. – Интересно, кто же распускает эти слухи?

– Княгиня Зеленская, – ответил Лакассань, продолжая с любопытством разглядывать пана Кшиштофа. Под этим взглядом Огинский несколько подобрался и даже попытался застегнуть воротничок, вырвавшийся на свободу конец которого торчал у него за левым ухом.

– А, – старательно отводя глаза, небрежно сказал он и махнул рукой, – это все сплетни. Я ходил к ним, чтобы получить деньги, которые задолжал мне князь. Вообразите себе, каков негодяй: проигрался в карты и вздумал от меня прятаться! Теперь, конечно, княгиня зла на меня и распускает отвратительные слухи. Жениться на одной из ее дочерей – бр-р-р! Такое может только в страшном сне привидеться, да и то...

Он снова махнул рукой. Зажатая в ней вилка при этом вырвалась из его непослушных пальцев и, крутясь в воздухе, как бумеранг, улетела куда-то в глубину зала. Оттуда почти сразу же послышался крик боли и возмущения.

– То, что князь вздумал от вас прятаться, как раз неудивительно, – сказал Лакассань, покосившись в ту сторону, откуда донесся крик. – Меня удивляет совсем другое: как это вам удалось все-таки вытянуть из него деньги?