Инструктор (№1) - Время вспомнить все

Ей позвонили из Голландии, из очень солидного издания по вопросам искусства и поинтересовались, знакома ли она со скульптором Хоботовым.

– Да, я знакома с ним, – ответила Наталья.

– Не согласились ли бы вы, госпожа Болотова, написать нам большой материал о нем? Вполне возможно, что на базе этого материала будет снят документальный фильм о знаменитом русском скульпторе.

Она, естественно, поинтересовалась, как всегда в подобных случаях, кто порекомендовал ее в качестве автора. Ей ответили, что это согласовано с самим господином Хоботовым, с маэстро Хоботовым. Вот за это Болотова была благодарна скульптору и даже приготовила фразы, которые положено говорить в таких случаях. Так что дело оставалось за малым, через неделю материал будет закончен.

Вечерами она просматривала фотографии, делала выписки, занося в компьютер цитаты из высказываний великих людей, собственные рассуждения о творчестве, припоминала фразы скульптора, пыталась их анализировать и постепенно, понемногу, как большой дом из самых разных деталей, начала складываться статья.

Но в ней пока не хватало того, что Болотова называла на профессиональном жаргоне или «стержнем» или «клеем», чего-то важного, связующего, того, что накрепко соединит и цитаты, и ее рассуждения об искусстве, и высказывания Хоботова, и фотографии его последних работ, и фотографический «комикс» – как работает скульптор. Пока все это имелось лишь в виде отдельных набросков.

Она подъехала к мастерской. Захлопнула дверцу машины и с кофром в руках, на ходу поправляя пальто, приподняв воротник, потому что дул холодный ветер с колючим снегом, направилась к мастерской.

«Странно, – произнесла Болотова, – еще вчера и позавчера светило солнце, а сегодня на улице такая мерзость. Дважды чуть не врезалась, тормоза в машине уже ни к черту. Надо заехать на станцию техобслуживания, поменять накладки».

С этими мыслями она подошла к двери и перевела дыхание.

«Хоботов откроет, и надо сразу же поблагодарить его за рекомендации солидному журналу. Так и сделаю».

Она звонила в дверь довольно долго.

«Может, его нет?»

Но тут она услышала шаги, дверь распахнулась резко. Хоботов встретил ее странной улыбкой, его голова была перевязана белым махровым полотенцем, на котором проступило темное пятно крови.

– Что с вами? – вместо приветствия произнесла Болотова.

– Да так, ерунда, – безучастно махнул огромной ручищей, перепачканной засохшей глиной, скульптор. – Арматуру сгибал для каркаса, проволока ударила в лоб, будь она неладна!

– Сильно? Надо показаться врачу.

– Какой врач? – вновь махнул ручищей скульптор. – Заходи, холодно, по ногам тянет, а то простыну.

В то, что скульптор Хоботов может схватить элементарный насморк, Болотовой не верилось. Слишком уж он был силен, даже могуч. Нет, к таким людям простуда не цепляется. Это она может простудиться, распахнись пальто, выпей глоток холодной воды, а такой великан никогда не заболеет.

Хоботов переминался, затем тяжело ступая, двинулся в мастерскую. Он шел, раскачиваясь из стороны в сторону, как моряк идет по палубе застигнутого крутой волной корабля. Скульптура была накрыта мешковиной. В мастерской разбросаны комья глины с темными бурыми пятнами. Цепочка пятен тянулась и из душевой к станку.

– Что это? – спросила Болотова.

– Я же говорил тебе, ударила меня арматура. Крови много было, но уже не течет.

– Когда это произошло?

– Вскоре после того, как я посадил тебя в такси.

Кстати, нормально доехала?

– Да, да, спасибо. И еще, Леонид Антонович…

– Можно по-прежнему – просто Леонид, – Хоботов сел на подиум, сунул в рот сигарету и закурил.

– Я разбудила тебя, наверное?

– Да, разбудила. И правильно сделала.

– Кстати, а почему маэстро Хоботов работает лишь. по ночам?

– Шума нет, – спокойно сказал скульптор, – да и ночью мир выглядит немного иным.

– Но в мастерской то ничего не меняется, все как днем?

– В мастерской не меняется, а вот здесь меняется, – и Хоботов постучал пальцами по голове, – здесь все меняется.

– У вас хорошая дочь, – вспомнив про девчонку, сказала Болотова.

– Какая она хорошая? Лентяйка, бездельница.

– Зачем вы так?

– Я-то ее лучше знаю. С ее мозгами она могла бы… но ничего не хочет.

Скульптор говорил о своей дочери довольно пренебрежительно, и от этого Болотову коробило, хотя она знала, что почти так же Хоботов говорит и о своих коллегах, и об учителях – словом, обо всех.., кроме самого себя.

«Что-что, а самомнение у него бесконечно. Он страдает манией величия, но без этого настоящего художника быть не может, каждый считает себя равным богу-творцу».

Хоботов остановился рядом со скульптурой, аккуратно взялся за край тяжелой мешковины, и как тореадор перед быком, взмахнул материей, обнажил скульптуру. Крик изумления застрял в горле Болотовой.

Скульптура была поразительна. Она даже представить себе не могла, как далеко Хоботов продвинет работу за одну ночь, словно работал не он один, а с ним трудилось еще десять помощников. До окончания оставалось совсем немного, во всяком случае, на взгляд искусствоведа.

– Ну? – спросил Хоботов.

– По-моему, великолепно. Я бы даже ничего не трогала, – справившись с волнением, произнесла Наталья.

– Да, скульптура – это как бриллиант, камешек.

Но что такое даже хорошо ограненный алмаз без подобающей оправы?

Болотова не сразу поняла, куда гнет скульптор.

– Сам камень – ничто, всего лишь сверкание граней. А вот тот свет, который он излучает, и есть искусство.

Она все еще не могла понять, куда Хоботов клонит.

И тут он проговорился, его прорвало:

– Я хочу создать оправу из легенды, которая всегда будет сиять вокруг моего произведения, которая будет неразрывно связана, спаяна с ним, будет сопровождать его по жизни.

– Какую легенду?

– Желательно страшную, желательно ужасную.

Ведь страх человек помнит, даже не желая этого.

Выглядел Хоботов одновременно и комично, и страшно. Голова перевязана окровавленным махровым полотенцем, руки в бурых пятнах, такое же перепачканное и лицо. Скульптор был бос, огромные ноги и огромные волосатые руки производили зловещее впечатление. Борода была в сгустках запекшейся крови, а кожаный фартук дополнял картину, и тут Наталье даже показалось, что кровь запеклась, проступив на самой скульптуре.

Она отшатнулась.

– Нравится?

– Нет, пугает.

– Это одно и то же.

– Поражает, удивляет.

– Но она еще не закончена, я еще не вдохнул в нее жизнь. Кровь влил, а жизни пока еще нет, – Хоботов изъяснялся довольно пространно и это пугало искусствоведа.

Она уже решила, фотографировать не будет ни в коем случае, хотя такой снимок дорого стоит.

– Может, хотите запечатлеть и автора, и его произведение?

Хоботов сбивался, иногда называл Наталью на «ты», а иногда на «вы».

– Нет, не хочу.

– Нет, снимай. Открывай свой черный ящик, доставай фотоаппарат, снимай.

– Нет, нет, не надо. Нет желания.

– Снимай, я сказал! – это уже звучало как строгий приказ.

И тут Болотова почувствовала себя маленьким беззащитным человеком, который без разрешения даже не сможет покинуть мастерскую. Она оказалась в западне. Пожелай Хоботов, и она останется здесь навечно, пожелай он – сбросит ее в страшную разверстую яму, откуда черпает глину.

Робея, она попятилась, натолкнулась ногой на кофр, оставленный на полу, нагнулась. Хоботов хохотал, смех вырывался из его рта. Смех ужасный, так мог смеяться только ненормальный человек, одержимый. Но пока еще одержимость скульптора Болотова приписывала его профессии, ведь все художники немного сумасшедшие, немного одержимые, тем более, когда находятся в процессе творчества.

Она вытащила аппарат и стала навинчивать объектив.

– Ну, ну, снимай.

Дважды щелкнул фотоаппарат, а затем мокрая мешковина обрушилась на скульптуру, спрятав ее под собой. Хоботов сразу притих, словно бы исчез объект, который его раздражал и одновременно вдохновлял.

Даже его голос потеплел и стал немного ласковым.

– Извини, я немного погорячился. Иногда накатывает. Ты же знаешь, без этого не бывает творчества.

Искусство должно быть нервным. Я ненавижу все, что сделано холодным расчетом, умом. Делать надо душой, плотью. Рассудок в искусстве – плохой помощник.

– Я так не считаю, – сказала Болотова.

– Ты можешь считать, как тебе заблагорассудится, мир от этого не изменится.

– Кстати, – сказала Наталья, пряча фотоаппарат в кофр, – я забыла вас поблагодарить за предложение голландского журнала.

– А, про это… Знаешь, почему я назвал твою фамилию? – Наталья посмотрела на скульптора. – Да потому, что я только твою фамилию из всех искусствоведов и вспомнил и то лишь потому, что она имеет косвенное отношение к моей работе. Ты видела, как она начиналась, ты слышала, что я о ней говорил, и поэтому, думаю, сможешь что-нибудь написать. Да и заработаешь на мне. Все вы, искусствоведы, паразитируете на творцах, сосете кровь, перемалываете косточки, строите глупые гипотезы, украшаете свою писанину домыслами, – и тут же Хоботов захохотал. – Но мне это и нужно, именно этого я и хочу – легенд, мифов, домыслов. Я их создаю каждый день.

«О чем это он? – подумала Болотова. – Какие мифы, какие легенды? Да он, наверное, перепил лишнего или перетрудился и поэтому немного не в себе».

– Скоро ты обо всем узнаешь. И не только ты, все вы узнаете. А твоя статья дорогого будет стоить. Кстати, ты напрасно не пользуешься диктофоном, я бы разрешил тебе записывать мои речи.

– У меня хорошая память.

– Память – ничто, – сказал Хоботов, – надо иметь вещественные доказательства. Была бы у тебя кассета, был бы диктофон, ты слышала бы тембр моего голоса, слышала бы мое дыхание, чувствовала бы биение сердца, пульсацию крови. Да, да, крови. Я не люблю кровь, – разоткровенничался скульптор, – кровь – это плохо. Вот у меня разбита голова, руки в крови, фартук.., это неприятно, это отдает патологией. Хотя.., в общем-то.., любая скульптура – патология, а скульптор чем-то напоминает патологоанатома.

Правда, патологоанатом разламывает, разрезает, а скульптор как бы наоборот, как бы сшивает, складывает плоть, и, самое главное, не омертвляет, а оживляет ее. Но мастеров повсюду мало. Редко какая скульптура выглядит живой, но.., случается. Нужен миф, нужна легенда.

Хоботов явно устал и был взведен. Он подошел к стеллажу, открыл дверцу, подвинул стекло в сторону и вытащил бутылку виски.

– Будешь пить?

– Нет, не буду.

– Как хочешь.

Пробка была отвинчена, и Хоботов самозабвенно, как горнист трубит отбой, принялся глотать виски. Он пил так, как пьют воду. Болотовой стало страшно. Она была одна с полусумасшедшим художником, который может устроить все что угодно.

Она закрыла кофр и только сейчас заметила, что, войдя в мастерскую, даже не сняла пальто. Она посмотрела на часы.

– Спешишь?

– Да, да, спешу, тороплюсь.

– А мне кажется, ты боишься. Ты запомнила страх, который я на тебя нагнал.

– Да, да, страх… – Болотова отступила к двери.

Хоботов надвигался на нее, держа бутылку в левой руке и шевеля пальцами правой. Не дойдя до женщины двух шагов, он остановился.

– Ты еще придешь сюда? – то ли спросил, то ли сказал он утвердительно, Болотова не поняла, но не сказать «да» она не смогла.

– Да, загляну.

– Когда допишешь статью?

– Не знаю.

– Сколько они дали тебе времени?

– Десять дней.

– Этого хватит, – расхохотался Хоботов и двинулся вглубь мастерской. – Иди, иди, – крикнул он, даже не оборачиваясь.

Женщина выскочила на улицу, и, уже сидя в машине, облегченно вздохнула, закрыв дверцу.

"Господи, страху какого натерпелась. Не думала, что он до такой степени сумасшедший. Или я такая пугливая? Ведь ничего же мне не сделал, все слова, слова.., никаких угроз, даже пальцем не прикоснулся.

А я вся похолодела, потом облилась. Давно со мной такого не случалось. Надо ехать домой, принять душ и работать, работать…"

Глава 12

Четверо мужчин сидели в гараже. Ярко горела лампочка, свисающая на тонком шнуре с потолка.

Лампочка была голая, от этого тени мужчин делались особенно черными и зловещими. На верстаке стояло две бутылки водки. Одна – выпита почти до дна. Лежала тут же и закуска. Из-под газеты торчала финка с наборной ручкой, которой резали хлеб, колбасу и огурцы.

Мужчины курили.

– Это ты, козел, – обратился один из мужчин к водителю фургона, – привел его.

– Митя, а что я мог сделать? Он меня так отмудохал, что я вообще боялся – концы откину.

– Ты как думаешь, мент он?

– Похоже на то. Очень уж быстро нашел тебя.

– Меня, меня… – признался водила, накалывая ножом кружок колбасы и отправляя его в рот. – Машина-то приметная, – жуя колбасу, произнес он, – вы-то не сказали сперва, зачем вам фургон.

– А то ты не знал, не догадывался.

– Машина за мной числится.

– Машина, машина… – говорил Митя, – таких фургонов по Москве ездит не сосчитать. Интересно, как он тебя нашел?

Водителю, естественно, надо было отвести вину от себя.

– Вы тоже виноваты…

– Тебя, козла, следовало бы грохнуть, – сказал рыжий с рассеченной губой" – если бы не ты, все было бы чики-чики.

– Ну, было бы. А как вы думаете, мужики, почему он нас не сдал ментам? Ведь мог приехать с какими-нибудь ломовиками-волкодавами, повинтили бы нас, наручники надели и – в следственный изолятор. А там из нас все вытряхнули.

– Это из тебя все можно вытряхнуть, в чем мы и убедились, – Митя сплюнул через дырку между зубами.

Одного зуба в верхней челюсти у него не было, и от этого лицо казалось звероватым, злым, глаза хищно, но испуганно поблескивали.

– Короче, этого мента, или он не мент, в общем, без разницы, надо кончить. А ментам он нас не сдал, я полагаю, только лишь потому, что у него оружие дома лежало незарегистрированное, да и денег куча. Может, взятки берет. А сейчас все спрячет, следы заметет и приведет группу захвата. Так что наши дела хреновые.

– Правильно ты говоришь, Митяй, – сказал рыжий, срывая пробку со второй бутылки водки, – кончать его надо. Но сделать так, чтобы нас никто не увидел.

– А кто увидит? Он живет на последнем этаже, на площадке одна его квартира. Дом старый, стены толстые, никто и не услышит.

– Пушки нет, – сказал один, – мы бы его, гада, пару раз прострелили бы, а затем квартиру почистили. Барахла хватает.

– Дело говоришь, – поддержал Митяя коротко стриженый.

Митяй в этой компании был заправилой. Как-никак он один из четверых сидел в свое время в тюрьме, о чем говорили обильные татуировки на кистях рук, а если бы он разделся, то и на груди и спине. Сидел он за грабеж, причем дело было по пьяни. Не хватало на пару бутылок водки, вот и решили быстро достать деньги. Двое, которые пошли с Митяем чистить магазин, успели унести ноги, и Митяй, как положено, как должен поступать благородный человек, всю вину взял на себя. Хотя потом, в лагере, проклинал своих дружков на чем свет стоит, и решил, что как только выйдет, обязательно с ними поквитается, если, конечно, те не компенсируют лишение свободы деньгами. Но Митяю не повезло.

Дружки его мало того, что не поделились, но, когда он вышел, оба уже находились на Колыме, причем по такой дурной статье, от которой Митяя тошнило, – они по пьяни изнасиловали подростка. За это их и взяли, намотали по полной катушке. Хорошо, что еще пацан остался жив, а то могли бы получить и вышку.

Митяй уже и знать не хотел своих бывших подельников, приятелей по несчастью.

«Упекли и правильно сделали. Уроды, насильники долбаные, пидары гнойные!»

После тюрьмы и зоны у него к гомосексуалистам выработалось стойкое отвращение, гомики и насильники были последними людьми в тюрьме.

«Насильники, пацана трахнули.., сейчас вас на зоне трахают во все щели и дырки, – злорадно потирал руки Митяй, когда знакомые рассказали ему о злоключениях двух его приятелей. – Знал бы, сдал бы их тогда и, возможно, вместо пяти лет получил бы тройку, парился бы на нарах меньше. А в тюрьме день за пять идет».

Митяй вышел на свободу два года назад со стойким отвращением к нарам и к тюремной жизни. Как многие бывшие заключенные, он поклялся себе, что ни за что в жизни за решеткой больше не окажется, и ерундой заниматься не станет. Но одно дело – благие намерения, а другое – реальная жизнь.

А она встретила Митяя не ласковыми объятиями.

Все друзья-ровесники как-то в ней устраивались, как-то зарабатывали деньги. Он ткнулся в одну контору, во вторую, в третью, но его документы говорили о нем больше, чем он мог рассказать сам. Как-никак судим, и сидел в тюрьме пять лет.

– Нет, такие нам не нужны. Вы уж извините, место занято.

Кто говорил прямо, глядя в глаза, ничего не опасаясь, кто отказывал уклончиво. Помыкавшись месяца три и не найдя нормальной работы, Митяй был вынужден заняться прежним ремеслом. И, надо сказать, дело пошло как нельзя лучше. Удача буквально повалила.

Первые три квартиры и дача, которые он с приятелями обворовал, принесли солидный куш. А связи у Митяя имелись, он знал места, где можно легко избавиться от краденого. И от экономной жизни Митяй с приятелями вскоре перешли к жизни роскошной. Они тратили деньги, не жалея, понимая, что следующая квартира, следующее дело принесут немалый доход.

Так оно и шло. Проколов не случалось, работали чисто и аккуратно. Забирали: где мебель, где видеотехнику, где деньги и драгоценности. Работали по наводке и без нее. Увидят спутниковую антенну на крыше или на балконе, стеклопакеты в окнах – значит; хозяин квартиры мужик со средствами, значит, квартиру можно поставить. И ставили. Замки открывать Митяй умел еще до тюрьмы, а в тюрьме, поучившись у опытных взломщиков, свое мастерство укрепил, так сказать, отточил и усовершенствовал. Для него уже не существовало дверных замков, которые он не мог вскрыть с помощью отмычек. Иногда приходилось повозиться, но что это за дело, если без возни? Всякая работа требует определенных затрат энергии, работа вора тоже требует определенных трат.

И все бы шло хорошо, если бы не странная квартира, на которую вышли, заметив новые рамы в окнах, а в ней и взять-то толком ничего не взяли, денег немного – несколько тысяч – правда, нашлись там ствол, ножи. Но так быстро их высчитал, все забрал, да еще и морды набил странный мужик – хозяин. Как детей «развел». Кто он, откуда взялся?

Митяй крякнул, ударил кулаком с татуированными пальцами по верстаку.

– Бля буду, – сказал он, – кончать этого мужика надо, а иначе он нас кончит. Вот вам крест! Кончит, как не фиг делать, сдаст в ментовку.

– Он сам, наверное, мент.

– Я уже это слышал. Мне по хрен – мент он, военный, парашютист, инженер, банкир, кончать его надо и все! Сдаст, чую задницей, позвоночником чую! Уже мурашки по спине бегают. А как вспомню о наручниках на запястьях и о казенной фуфайке, то жить не хочется. Завтра же пойдем и кончим его!

– Э, Митяй, а может, не надо? – негромко прошептал водитель микроавтобуса, который занимался тем, что стоял на шухере и вывозил награбленное.

– Я тебе, урод, сказал: ты его привел, и ты пойдешь со мной. Кончаем его, мужики!

– Да, кончаем.

Вторая бутылка была уже пуста, когда четверо мужчин решили, что завтра займутся хозяином квартиры, который обошелся с ними так жестоко.

– Я ствол достану, – сказал Митяй, – у моего кореша есть, вместе со мной сидел.

– Какой у него ствол? – спросил рыжий.

– Хороший, – ответил Митяй, – обрез из двустволки. С такого медведя завалить можно, а уж того козла, если что, завалю, как пить дать. И баллистическая экспертиза ни хрена не покажет.

– Грохоту будет, Митяй, – сказал рыжий, вытаскивая из-под верстака третью бутылку водки.

– Вот и я думаю, грохоту будет, поэтому лучше тихо горло перерезать уроду, и все дела.

– Крученый он какой-то, Митяй.

– Крученый не крученый, а нож под ребра – и будет прямой и холодный.

Мужики самодовольно заржали. Напившись водки, они почувствовали свою силу. Как-никак их было четверо, все мужики крепкие.

– Значит, так, – уже приказывал, а не рассуждал Митяй, – завтра собираемся здесь.

– А может, не будем тянуть? Перегорим же… – вставил рыжий. – Прямо сейчас пойдем и замочим? А то, как бы сегодня он нас не сдал. Завтра приедем сюда утром, а тут уже пятнистые в масках и бронежилетах.

Повалят на землю, ноги раздвинут, отмудохают, наручники защелкнут и в машину. А там этапы, этапы…

– Не трынди, рыжий, – угрожающе сказал Митяй, – ты там не был, и не тебе про это говорить. А тюрьмы бояться – в лес не ходить.

Мужики снова заржали.

– А ты дело говоришь. На хрена тянуть? Может, сейчас и пойдем, сейчас его и завалим?

– Думаешь, он дома, Митяй? – спросил водитель.

– Дома, не дома, какая разница? Подкараулим, выждем, будет выходить, тогда и порешим. Собирайтесь.

– А ствол?

– Ствол, ствол… – Митяй забурчал, – за стволом заедем.

– Куда ехать?

– Недалеко. Полчаса туда и обратно.

– А если твоего кореша на месте не окажется?

– А где ж он будет? Он инвалид, сидит дома в коляске и никуда, в отличие от нас, не ездит.

– Митяй, а что за кореш? Не сдаст?

– Не сдаст. А если сдаст, ему голову отвертят и в унитаз засунут.

Довольный смех наполнил гараж, вернее, даже не смех, а гогот, похожий на лай злых собак, давным-давно не кормленных забывчивым хозяином.

– Так я же поддатый, Митяй, как мы поедем?

– Ничего, поехали. Окошко откроешь, проветришься. У меня таблетки есть, глотнешь, и они не во рту, а прямо в кишках запах отбивают.

– Дай.

– Держи.

– Ты ж их не водкой, а пивом, хотя бы, запей.

Заскрипела дверь гаража, звякнули замки, скрежетнули ключи. И четверо мужчин погрузились в микроавтобус, отправляясь на дело. Микроавтобус добрался до Павелецкого вокзала без приключений.

– Куда теперь? – спросил водитель.

Митяй тряхнул головой:

– Бля, забыл! На Серпуховской, улице свернем, а там я вспомню.

Добрались до Серпуховской улицы. А из нее попали на третий Павловский переулок.

– Вот теперь ждите здесь, – сказал Митяй, выбираясь из микроавтобуса.

Он отряхнулся, застегнул куртку до самого горла, размял затекшие от сидения в микроавтобусе ноги.

– Через полчаса буду.

– Полчаса сидеть здесь? – спросил рыжий.

– Сиди и не дергайся.

Сам же Митяй зашел во двор, затем взбежал на площадку четвертого этажа и постучал в дверь, обитую рваным коричневым дерматином.

– Кто? – раздался сдавленный голос.

– Свои, – отозвался Митяй и трижды с силой ударил в дверь.

– Дверь задрожала. Ударь Митяй немного крепче, и замки навряд ли выдержали бы.

– Не ломай! Не ломай.., твою мать!

– Твою мать, – с площадки крикнул Митяй.

Дверь открылась.

– Здорово, Бурый! – сказал Митяй вваливаясь в квартиру и наклоняясь к инвалидной коляске, в которой сидел мужчина с черным кучерявым чубом в тельняшке с короткими рукавами, из-под которых торчали худые синие от татуировок волосатые руки.

– Чего тебя принесло? – сразу же задал вопрос Бурый.

– Дело есть к тебе.

– Я же завязал, ты знаешь.

– Знаю я. Бурый, как ты завязал. Небось, краденым торгуешь?

– Это.., как положено.

– Были бы ноги твои целы, не отморозил бы ты их, так, наверное, не краденым бы торговал.

– Если бы да кабы… – скривился Бурый и, тряхнув головой, перебросил кучерявый черный чуб слева направо. Затем пригладил его жилистыми руками и, развернув в узком коридоре никелированную коляску, поехал в квартиру, в большую комнату. Митяй двинулся следом. – Ты один? – спросил он.

– Один, один, говори смело. Чего надо?

– А чего мне надо, как ты думаешь?

– Хрен тебя знает. Наверное, золотишко продать?

– Нет, Бурый, не угадал. А выглядишь ты хорошо, хоть и без ног, а сытый.

– Друзья не забывают, иногда подкидывают деньжат. Может, и ты принес?

– Принес, принес, – Митяй вытащил из внутреннего кармана пачку денег и бросил на круглый стол, застланный цветной скатертью. На краю стола была пепельница, полная окурков «Беломора», стояла бутылка, рядом с ней стакан. Бутылку на треть наполняла водка.

– Потянешь, Митяй?

– Нет, Бурый, я к тебе по делу.

– Перетрем, перетолкуем, смогу, окажу посильную помощь.

– Сможешь, Бурый. Мне твоя гармонь нужна.

– Ого, – изумился инвалид, – гармонь ему надо!

Выступать будешь, что ли?

– Один кент решил выступить, надо с ним хорошо поговорить. Знаешь, Бурый, так обстоятельно, чтобы больше не болтал, чтобы желание пропало, и чтобы он своим вонючим языком подавился.

– Гармонь я тебе дам, но это будет стоить…

– Ладно, мы же с тобой в одном бараке парились, так что давай, давай…

– Иди сюда, возьмешь, – Бурый подъехал на инвалидной коляске к дивану. – Поднимай.

Митяй присел, поднял сиденье.

– Валенки видишь?

– На хрена тебе валенки, у тебя же ног нет?

– Бери валенки.

Митяй вытащил валенки и сразу же понял, что в валенок засунут обрез. Вытащил, осмотрел.

– Хорошая у тебя гармонь.

– Еще бы, тульская.

– А патроны есть?

– В другом валенке. Тебе картечь нужна?

– Мне по хрен, лишь бы – наповал.

– Тогда бери красные патроны.

Митяй взял шесть патронов, сунул в карман.

– Все нормально, работает?

– Три дня тому назад смазал, работает как часы.

– Проверял?

– Что я дурак, Митяй, в кого мне пулять? Я человек тихий, живу за счет пожертвований, – А где баба твоя?

– Да ну ее на хрен, где-то трахается, кошка вонючая!

– Трахается? – засмеялся Митяй.

– Может, и не трахается, может, кого сама трахает.

– А, понятно, это другое дело. Она кем у тебя работает, контролером?

– Контролер, контролер.

– Тогда понятно, значит, трахает.

Митяй еще раз осмотрел обрез двустволки, щелкнул, заглянул в стволы, подул. Стволы загудели.

– Хороший свисток, – сказал Митяй, пряча обрез под куртку.

– Э, ты смотри, – засмеялся Бурый, – яйца себе не отстрели. А то ты, Митяй, без яиц вообще никому не будешь нужен.

– Не боись, не отстрелю, – Митяй выхватил обрез и ткнул его в живот Бурому. Тот в ответ лишь загоготал.

– А ты не боишься?

– Так он же не заряжен.

– Ты так думаешь? – Митяй откинул стволы, блеснули два патрона с золотистыми капсюлями.

– Фу ты! – тяжело вздохнул и испуганно откатился от Митяя Бурый. – Мать твою!

– Твою мать, – отрезал Митяй. – А говоришь, не заряжен. Как дал бы сейчас в нижнюю часть живота, так кишки бы по колесам развесил, как рваные спортивные трусы.

– Ну, ты дуришь!

– Я пошел. Бурый. На днях заскочу, отдам.

– Ага, заскакивай.

В микроавтобус Митяй садился уже с довольным лицом.

– Взял?

– А то! – Митяй отвернул полу куртки, показывая обрезанный приклад, перемотанный пластырем. – Видал, какая гармонь? Это тебе не из пистолета пулять, такая любого крученого завалит. А если из двух стволов пулять, то голову снесет, как пить дать.

– Эй, покажи-ка.

– Не в машине же показывать! Что тебе…

– Ну, дай, дай, Митяй глянуть! – попросил рыжий.

Митяй глянул в стекла. Никого рядом с автобусом не было. Он подал обрез рыжему.

– Положи где-нибудь, под седушку сунь, а то мало ли чего, гаишники стопорнут машину… ;

– Ага, – сказал рыжий, осматривая обрез, – наши прадеды из таких большевиков-коммунистов глушили.

– Так твой же прадед, рыжий, наверное, красноармейцем был, продразверстку проводил?

– Мой прадед? – возмутился рыжий. – Мой прадед кулаком был на Смоленщине.

– Врешь, поехали.

– Куда? – спросил водитель.

– Едь, едь за Белорусский вокзал. Только во двор не заезжай, за квартал где-нибудь остановишься, тихо припаркуешься, а потом пойдем.

* * *

Наталья Болотова сидела за компьютером. В квартире было холодно, почему-то вдруг без предупреждений и без объявлений в подъезде отключили отопление. В квартире сразу же похолодало, и Наталья, проклиная коммунальные службы своего муниципального округа, с чашкой горячего чая, закутавшись в плед, устроилась за компьютером. Прямо перед ней, на белой стене, прилепленные прозрачным скотчем, красовались фотоснимки.

На всех фотографиях в разных ракурсах была снята неоконченная работа Хоботова «Лаокоон», а так же сам скульптор. Время от времени Наталья, сделав глоток чая, посматривала на фотографии, а затем, зло чертыхаясь и грея пальцы о горячую чашку с чаем, принималась быстро набирать на компьютере текст.

Она набирала, затем стирала и писала снова.

Статья, которую она писала, никак не склеивалась.

Она пробовала и так, и этак, но все равно, выходило что-то не то. Ускользало главное, самое важное, и статья получалась вялой, хотя и интересной.

– Что же это такое? – докуривая вторую сигарету, бормотала женщина.

«Но как же так, вроде все правильно. А может быть… – тут же воскликнула Наталья и даже всплеснула в ладоши, – а может, начать с легенды? Сам же Хоботов постоянно твердит одно и то же, словно заведенный, зацикленный, что вокруг всякого произведения должна существовать легенда, как существует ореол вокруг головы святого, как обрамление драгоценного камня. Может, и мне попробовать начать с легенды, с мифа? Но какая легенда, какой миф? Не про древнегреческого же Лаокоона рассказывать. Вот легенды-то я и не вижу, вот она от меня и ускользает, именно она!»

Зазвонил телефон. Наталья зло на него покосилась.

«А ты чего верещишь? Кому это я вдруг понадобилась?»

Оттолкнувшись от стола, она подкатилась на кресле к телефону, сняла трубку. Но сняла небрежно, трубка, выскользнув из озябших пальцев, опять упала на рычаги.

«Вот незадача, день какой-то сегодня невезучий. Все, за что ни берусь, не идет. Пригласил бы кто-нибудь в гости, бросила бы я статью, поговорила бы с умным человеком, может быть, потом все и встало бы на свои места. Может быть.., может быть…»