Глава 6

Три дня поисков ничего не дали. Люди, изображенные на снимках, полученных Бражником от Зернова, не значились ни в одной картотеке, не проходили ни по одному уголовному делу – их словно вообще не существовало в природе, хотя Григорий Бражник был уверен, что расстрел персонала правления банка «Икар» – далеко не первая акция, проведенная этими людьми. Для новичков они действовали чересчур профессионально.

Насколько удалось выяснить Бражнику, то, что произошло в офисе «Икара», не было ограблением – скорее это напоминало массовую казнь, крутую разборку, в которой не щадят ни правых, ни виноватых.

Правда, выводы эти основывались главным образом на фотографиях Зернова и его же словах – по официальным каналам разузнать что-либо, не привлекая к себе внимания, было очень сложно, и осторожные попытки Бражника выведать хоть что-нибудь о ходе следствия неизменно натыкались на глухую стену.

Краеугольным камнем этой стены являлся тот факт, что от друзей и родственников погибших не поступило ни одного заявления. Бражник никак не мог взять в толк, каким образом можно заставить молчать такую массу людей, не прибегая, опять же, к массовым казням. У него сложилось совершенно определенное впечатление, что в «Икаре» действовали профессионалы, снабженные, вдобавок, таким мощным прикрытием, какое не в состоянии обеспечить ни одна преступная группировка.

По всему выходило, что тут не обошлось без спецслужб – слишком много было вокруг этого дела таинственности и неизвестности. Придя к такому выводу, Григорий Бражник некоторое время сидел за столом, сжав кулаки и шумно дыша сквозь стиснутые зубы: получалось, что ФСБ, ничтоже сумняшеся, засучив рукава расследовала преступление, совершенное своими же людьми! Результаты такого расследования обещали быть просто сногсшибательными, а главное, были легко предсказуемы.

– Вот вам, козлы, – с чувством сказал Бражник и сделал неприличный жест в сторону двери.

Дверь немедленно распахнулась, и в кабинет вошел коллега Бражника, следователь Грачев, занимавший соседний кабинет и принципиально куривший только чужие сигареты – Павел Степанович Грачев второй год бросал и никак не мог бросить пагубную привычку выкуривать пачку сигарет в день.

Чтобы ограничить себя, он давно перестал покупать сигареты, но эта мера лишь превратила его в надоедливого попрошайку, от набегов которого страдали все коллеги, и в особенности Бражник, занимавший, как уже было сказано, соседний с Павлом Степановичем кабинет.

Следователь Грачев замер на пороге, подслеповато щурясь на Бражникову пантомиму – он явно принял ее на свой счет и теперь, похоже, гадал, как это Бражник ухитрился почуять его сквозь дверь.

– Не понял, – сказал он, шмыгнув носом. Нос у следователя Грачева вечно тек, и вечно у него не было носового платка. Брезгливый Бражник дважды предлагал соседу свой платок, и тот неизменно с благодарностью принимал предложенное, бережно пряча в карман. Оба платка он так и не вернул, и судьба их осталась неизвестной, поскольку на следующий день он все так же шмыгал носом. Так или иначе, но Бражник вынужден был махнуть рукой и больше не пытался научить Павла Степановича тому, чему того не научила мама в тысяча девятьсот забытом году.

– Ты чего это? – изумленно спросил Грачев, продолжая разглядывать то, что показывал ему растерявшийся от неожиданности Бражник.

– Ничего, – немного смущенно ответил тот, убирая несложную комбинацию, в которой участвовали обе его руки, – это я не тебе, Степаныч.

– А, – понимающе кивнул тот и шмыгнул носом, – а я было подумал… Привет, Гриша.

– Виделись уже, – сказал Бражник и обреченно полез в карман за сигаретами.

– Да неужто виделись? – изумился Грачев.

– Ага, – сказал Бражник, протягивая ему открытую пачку, – три раза уже.

– Старею, – заметил Грачев, ловко выуживая из пачки сигарету.

– Никотин очень плохо влияет на память, – авторитетно заявил Бражник. – Наукой доказано.

– Так потому же и бросаю, – не стал спорить Павел Степанович.

Бражник вздохнул и закурил за компанию, чтобы спасти хоть что-нибудь – становясь попрошайкой, человек вырабатывает в своем организме особый гормон, делающий его невосприимчивым к намекам и неуязвимым для прямой критики. Грачев примостился напротив и тоже закурил, закатывая глаза от наслаждения.

– А это у тебя что? – спросил он, указывая на стол. Бражник мысленно обматерил себя вдоль и поперек – на столе, глянцево отсвечивая, ворохом лежали зерновские фотографии.

– Так, – сказал он, как можно небрежнее сгребая фотографии в ящик стола, – материалы по одному старому делу.., ищу аналогии, зацепки.., ну, ты понимаешь.

– Не совсем, – честно признался Грачев. – Ну, да не мое это дело. Ты чем сейчас занимаешься-то?

– Делом Свирцева, – честно ответил Бражник.

– Это который стройматериалы воровал?

– Ага.

– Тогда при чем тут эти автоматчики?

– Какие автоматчики?

– А которые на твоих фотографиях. Не вижу аналогии.

– Я тоже, – сказал Бражник и выжидательно уставился на Грачева.

Тот, похоже, наконец-то понял намек и суетливо засобирался.

– Только ты, Степаныч, того.., насчет фотографий… никому, ладно? – попросил его Бражник.

– Понимаю, понимаю, – кивнул тот. – Партизаним помаленьку?

– Совсем чуть-чуть, – улыбнулся Бражник.

– Делать тебе нечего, – выходя, сказал Грачев. – Эх, молодость…

– Если бы молодость знала, если бы старость могла, – продекламировал Бражник, адресуясь к закрывшейся двери. После ухода Грачева засобирался и он – следовало навести еще кое-какие справки.

Ему удалось раздобыть адреса двоих погибших, в том числе и молоденькой секретарши Петрищева Людмилы Званцевой, которая жила с родителями. Бражнику все еще было ужасно интересно, почему близкие не проявляют никакого интереса к судьбе своей погибшей дочери.

Добыть эти адреса было далеко не просто – окольные пути всегда длинны и тернисты, и Бражник, садясь в троллейбус, испытывал пусть маленькую, но вполне заслуженную профессиональную гордость – с каждым днем он приобретал все больше опыта в своей одинокой борьбе с отлаженной машиной спецслужб, которые некогда по праву считались едва ли не лучшими в мире. Пусть микроскопические, но сдвиги в деле «Икара» были налицо. Бражник испытывал охотничий азарт гончей, идущей по следу медведя или росомахи – справиться со зверем в одиночку, конечно, не удастся, но ведь следом идут охотники, так что – вперед! Два часа спустя его азарт удвоился. Родственники погибших, которых ему без труда удалось отыскать, были живы и здоровы и вовсе, оказывается, не махнули рукой на своих безвременно ушедших из жизни близких. Они, оказывается, были уверены, что следствие идет полным ходом, уже не раз давали показания следователю, который просил их в интересах следствия и собственной безопасности не поднимать лишнего шума и ни в коем случае не связываться со средствами массовой информации – короче говоря, все было шито-крыто, покойники похоронены и оплаканы, а самое интересное заключалось в том, что мать Людмилы Званцевой без труда опознала в предъявленной ей фотографии покрытого шрамами водителя «крайслера» того самого. следователя, который беседовал с ней три дня назад.

Бражник развеял возникшие было у нее подозрения, наговорив какой-то чепухи насчет повышенной секретности и перекрестной проверки, и отбыл, дрожа от возбуждения. Его подозрения подтверждались целиком и полностью, и Бражник всерьез подумывал о том, что настало время обратиться к Генеральному за помощью и поддержкой – по слухам, мужик он был железный, несмотря на слабость к блатному фольклору, и не раз высказывался в приватных беседах в том плане, что ФСБ распоясалась и давно просит, чтобы ей хорошенько дали по рукам.

– И не только по рукам, – бормотал Бражник, торопясь от остановки троллейбуса к мрачному, похожему на смертельно простуженного слона зданию прокуратуры. – Ох, я вам дам! Он прекрасно понимал, что с определенной точки зрения его угрозы выглядят смешно, но это только подстегивало его в стремлении успешно завершить еще не начатое дело коммерческого банка «Икар» – в конце концов, в нормальном обществе не должно быть людей, которым кажутся смешными угрозы следователя прокуратуры.

На улице стемнело – как всегда в это время года: стремительно и неожиданно, словно вдруг выключили свет. На улице зажглись редкие фонари, и, глядя на цепочку слегка подрагивающих в морозном воздухе голубоватых огней, Бражник вдруг ощутил неприятный укол страха. В своем азарте он начисто забыл о том, что каждый шаг, приближавший его к убийцам, мог стать его последним шагом. Он быстро прикинул, в скольких местах мог засветиться, и с некоторым облегчением решил, что мест этих не так уж и много. Родственникам погибших он без зазрения совести показывал удостоверение на имя капитана милиции Николая Клюева – фальшивое, как коньяк из привокзального киоска, а по официальным каналам вообще проползал ужом, как по минному полю – в этом искусстве за годы работы следователем он добился немалых успехов. Опасения вызывал разве что Грачев со своей хамской манерой вламываться без стука и сразу же начинать пялить глаза куда не следует, но представить себе этого насморочного слизняка в роли секретного агента было все-таки трудновато.

Размышляя подобным образом, он не заметил, что рядом с ним, вплотную прижавшись к бровке тротуара, уже некоторое время катится горчично-желтый «жигуленок» первой модели с помятым, как видно, в честь досрочного наступления зимы, передним крылом. Он обратил внимание на следовавшую за ним машину только тогда, когда сидевший на переднем сиденье пассажир, опустив стекло, окликнул его.

– Извини, земляк, – сказал он, – не подскажешь, который час?

– Запросто, – ответил Бражник, поднося к глазам запястье с тускло поблескивавшими на нем часами. – Вот дьявол, ничего не разглядеть. Темно, как у негра в ухе.

– Как у негра, говоришь? – с непонятной интонацией сказали из машины. – Иди сюда, я зажигалкой посвечу.

Браякник услышал, как в машине чиркнуло колесико, и тут же в темном салоне возник голубоватооранжевый огонек. Он шагнул к этому огоньку, и тогда навстречу ему рывком распахнулась задняя дверца, и сильные, сноровистые руки стремительно втащили его в прокуренный салон. Бражник хотел закричать, но холодное голубоватое лезвие с хрустом вошло в гортань, и следователь прокуратуры Григорий Бражник умер, издав напоследок лишь легкий хрип.

«Жигули» горчичного цвета без излишней спешки отъехали от бровки, покидая место происшествия.

В двух кварталах от прокуратуры машина остановилась для того, чтобы сидевший на переднем сиденье пассажир, со всей очевидностью принадлежавший к негроидной расе, принял от мерзшего под фонарем субъекта плотный конверт с фотографиями. Субъект стрельнул у Рубероида сигаретку, шмыгнул носом и закурил, провожая взглядом удаляющиеся габаритные огни «жигулей».

Дмитрий Зернов, впервые в жизни последовав совету своего приятеля, взял отпуск за свой счет и отправился навестить престарелую тетку, которая жила в деревне Малые Горки, что в двадцати с небольшим километрах от Покрова. Тетка Дарья, строго говоря, не приходилась Дмитрию Зернову родственницей – была она приятельницей давно умершей бабки Дмитрия по материнской линии. Бабка умерла от тифа в сорок втором, и подруга воспитала осиротевшую Леночку, которая много лет спустя произвела на свет журналиста Зернова – само собой, он тогда еще не был журналистом. Так или иначе, но тетка Дарья успешно заменила Дмитрию бабку, которой тот никогда не видел и даже не подозревал о ее существовании, пока не вошел в более или менее осмысленный возраст. Информацию о том, что баба Даша ему не родная, юный Зернов воспринял вполне спокойно – пожалуй, даже пропустил мимо ушей, поскольку с детства предпочитал писаной истории живой факт, а баба Даша как раз и была таким фактом, причем весьма и весьма веским – сколько помнил Дмитрий, весу в ней было никак не меньше шести-семи пудов, что, впрочем, ее совершенно не портило. С годами он неизвестно почему перестал называть ее бабой Дашей и начал величать теткой.

Тетка Дарья не обиделась – ей было все равно, поскольку любила она своего Димочку как родного, и он отвечал ей взаимностью.

Деревня Малые Горки, помимо того, что в ней доживала свой век девяностолетняя тетка Дарья, примечательна была еще и тем, что километрах в десяти отсюда находилось место гибели первого космонавта.

Дмитрий с детства помнил асфальтовую дорогу, на которой белой краской были размечены метры, оставшиеся до места падения самолета, и высохшие скелеты берез с косо срезанными верхушками. Тогда, помнится, их сверху донизу украшали аккуратно повязанные, выцветшие от непогоды пионерские галстуки.

В последний раз, насколько помнил Дмитрий, он посетил это место, когда ему было семнадцать. Была на нем в ту пору защитного цвета рубаха не по росту, драные на коленях джинсы, в кармане лежала пачка сигарет «Лайка» с бумажным фильтром, а в полиэтиленовом пакете заманчиво побулькивала литровая банка самогона. Были еще, помнится, какие-то девчата, приехавшие из Москвы, как и он, навестить престарелых родственников в медленно умирающей деревне. Что это были за девчата, каким ветром их всех занесло в это место, менее всего подходящее для пикников, и что они потом сделали с самогоном, Дмитрий, как ни старался, припомнить не мог. Хотя, если вдуматься – ну что можно сделать с самогоном?

Чтобы попасть в деревню, необходимо было поймать в Покрове попутку (или замерзнуть насмерть, дожидаясь автобуса), проехать на ней эти самые двадцать километров, после чего, сойдя у неприметного поворота, пересечь по проселочной дороге небольшой лесок, миновать ржаное поле – рожь на нем, само собой, росла только летом, – и повернуть налево. Направо были Большие Горки, а Малые – наоборот, налево.

Ночью в Малых Горках было интересно и, на взгляд горожанина, немного жутковато. В траве деловито шуршали ежики – именно ежики, а не кто-нибудь еще, а в поле можно было встретить выводок диких кабанов, пришедших из леса поваляться во ржи. Иногда по утрам вся деревенская улица оказывалась истыкана следами острых раздвоенных копыт.

Что было нужно диким свиньям в деревне, Дмитрий не понимал. Это – летом, а зимой… Зимой здесь было просто глухо, и вместо диких свиней по улице нагло расхаживали волки. Как видно, по старой памяти тянуло их поразбойничать в давно опустевших хлевах. Все это обилие ландшафтов и прочих красот природы располагалось не чересчур далеко от Москвы и в последние годы стало активно заселяться по новой – на этот раз дачниками, по дешевке скупавшими дома в умирающей деревне. Но эти шумные варвары, опять же, были явлением сезонным. Зимой в Малых Горках было тихо, и лишь из нескольких труб к небу поднимались ленивые белые дымы – там доживали свой век ровесницы тетки Дарьи.

Старуха встретила Дмитрия Зернова так, словно расстались они не добрых полгода назад, а вчера или, скажем, позавчера. Была она, несмотря на более чем преклонный возраст, крепка и знать не знала о таких вещах, как склероз или, к примеру, старческий маразм. Некоторые неприятности доставляли ей только ноги, уставшие, наконец, таскать на себе тучное тело, но разум тетки Дарьи оставался по-прежнему ясным, а язык – острым. Она понятия не имела о том, что сейчас творится в Москве и вообще в России – телевизора у нее не было сроду, и она упорно сопротивлялась попыткам Дмитрия осчастливить ее этим сомнительным благом цивилизации, а радиоточка как испортилась десять лет назад, так и молчала по сей день, ничуть, впрочем, не огорчая тетку Дарью этим молчанием. Дмитрий втайне подозревал, что старуха побаивается электричества и охотно пользовалась бы керосиновой лампой, если бы раздобыть керосин в наше время не было такой проблемой.

Однако, несмотря на свою полную неподкованность в вопросах внутренней и внешней политики, старуха наметанным глазом без труда определила, что Дмитрий приехал неспроста и что у него, скорее всего, неприятности. Будучи человеком прямым, она не стала откладывать дело в долгий ящик и, накормив своего питомца чем бог послал, задала лобовой вопрос в своей обычной грубоватой манере:

– Ну, красавец писаный, – сказала она, тяжело присаживаясь на шаткий табурет и облокачиваясь на стол, который при этом протестующе скрипнул, – рассказывай, чего натворил.

Дмитрий с неловкостью рассмеялся и энергично почесал затылок.

– Ну, тетка Дарья, – сказал он, – от тебя не скроешься. Прямо следователь какой-то, честное слово.

– Следователь не следователь, – усмехнулась старуха, – а тебя насквозь вижу, и еще на три аршина под тобой. Ты не убил ли кого?

– Да ты что, тетка Дарья, – замахал на нее руками Зернов, – господь с тобой! Да неужто я на убийцу похож?

Он говорил правду, поскольку Григорий Бражник в это время был жив и здоров.

– Похож не похож, – сказала тетка Дарья, – а только неспроста ты сюда прибежал.

– Твоя правда, – согласился Зернов, хорошо знавший тетку Дарью и понимавший, что хитрить с ней бесполезно. – Прибежал. Схорониться мне надо на время.

Он кривовато усмехнулся, поймав себя на том, что почти дословно цитирует Доцента из «Джентльменов удачи».

– Хоронись, коли надо, – сказала тетка Дарья. – Чего учудил-то, скажешь?

– Сфотографировал то, что не следовало… В общем, влез не в свое дело.

– А что за дело-то? – с любопытством спросила тетка Дарья. Судя по всему, ее-таки донимало сенсорное голодание.

– Убийство, – сказал Зернов. – Да вот, – завозился он, вынимая фотографии из неразлучного кофра, – погляди, если не противно.

Тетка Дарья долго рассматривала фотографии, то поднося их к самому носу, то отводя на вытянутую руку – зрение у нее в последнее время стало сдавать, а тратить время и силы на визит к окулисту она в своем возрасте полагала бессмысленным. «На том свете и такая сгожусь», – неизменно отвечала она на уговоры Зернова. Закончив внимательное изучение кровавого зерновского репортажа, она положила фотографии на стол, кряхтя, поднялась с табурета и, шаркая кожаными подошвами огромных валенок, которые носила теперь круглый год, направилась к русской печке, загромождавшей половину комнаты своей давно нуждавшейся в побелке тушей.

Покопавшись в хламе, сложенном на задернутой занавеской лежанке, она извлекла оттуда литровую банку, в которой плескалась мутноватая жидкость и поставила ее на стол.

– Я так понимаю, – сказала тетка Дарья, снова садясь и разливая самогон по щербатым рюмкам, – что бандитов этих еще не поймали.

– Угу, – промычал Зернов, опрокидывая рюмку.

Он и не подозревал, до чего ему, оказывается, необходимо было выпить, причем не коньяка какого-нибудь и даже не водки, а вот именно тетки-дарьиного самогона.

– Страсти-то какие, – сказала старуха, снова придвигая к себе фотографии и бросая на них быстрый взгляд, нисколько, впрочем, не испуганный. – Вот ведь душегубы! Вылитые немцы.

– Почему – немцы? – устало удивился Зернов. В голове у него уже шумело, и сильно клонило в сон. – Самые что ни на есть русские.

– Особенно этот, – сказала тетка Дарья, тыча пальцем в фотографию Рубероида. – Прямо Илья Муромец. Это арап, что ли? Откуда он там взялся?

– Да мало ли в Москве негров? – пожал плечами Зернов.

– Неужто много? – поразилась старуха.

– Навалом, – подтвердил Дмитрий. – Многие родились и выросли у нас.

– Это как же? – не поняла тетка Дарья. – Это от наших девок, что ли?

– Так не от сырости же, – рассмеялся Зернов. – Ясно, что от девок.

– Ишь ты, – покачала головой старуха. – Интересно.

Она о чем-то задумалась. Зернов с интересом наблюдал за ней.

– Что, тетка Дарья, – спросил он наконец, – замечталась?

– Тьфу на тебя, – рассмеялась та. – И впрямь замечталась. Ты мне скажи: арапы эти – они целиком черные или как?

Зернов расхохотался, едва не свалившись с шаткого табурета, успев в то же время отстраненно подумать, что тетка Дарья, вполне возможно, намеренно валяет дурака, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей.

Смеяться почему-то сразу расхотелось.

– В горошек, – сказал он. – А некоторые в полосочку.., как матрас.

– Болтун-Тетка Дарья снова встала и опять зашаркала к лежанке. Зернов наблюдал за ней с недоумением – самогона в банке было еще сколько угодно, они успели выпить только по рюмке. Точнее, это Зернов выпил, а старуха вообще только пригубила. «Что это она затеяла?» – подумал Дмитрий и непроизвольно вздрогнул, когда та с шумом вытащила из-под старого тряпья тяжелую двустволку.

– Блин, – не удержавшись, сказал пораженный Зернов. – А это у тебя откуда?

– Ты не блинкай, не в Москве, – мгновенно отреагировала тетка Дарья. – А ружье это Соломатина деда. Он по осени помер. Соломатиха, дура старая, хотела ружье участковому снести, да я не дала – все равно он его пропьет, бочка бездонная…

– Да тебе-то оно зачем?

– А волков пугать. Обнаглели совсем, спасу нет, как в войну. Того и гляди, прямо из избы за ногу выволокут. По ночам воют, как нечистая сила. Так я выйду на крылечко, шандарахну разок в небо, они и разбегутся.

– Вот это жизнь, – передернул плечами Зернов. – Прямо Клондайк какой-то.

– Не знаю я, какой такой Клондайк, – сказала старуха, – а только людей у нас до сих пор не стреляли. С ружьем-то управишься?

– Дело нехитрое, – ответил Зернов, а сам подумал о том, насколько смешна и бесполезна старенькая двустволка против автоматов в руках упакованных в бронежилеты людей. – Да пустое это, тетка Дарья, – добавил он, – не станут они меня здесь искать. Да и не знают они про меня, если уж на то пошло.

– Десяток жаканов у меня еще есть, – словно не слыша его, продолжала старуха. – Вон там они, в сундучке. Ты ружьишко-то почисти, заряди и держи под рукой. Мало ли что…

Три дня прошли спокойно. Деревенская жизнь зимой скучна и однообразна, особенно если в хозяйстве нет скотины, о которой надо заботиться. Единственной скотиной в доме у тетки Дарьи был престарелый кот, отзывавшийся на незатейливое имя Тимофей.

Полосатый этот зверь круглые сутки спал на печи, спускаясь оттуда лишь затем, чтобы выклянчить у хозяйки что-нибудь съедобное. Время тянулось медлительно и неторопливо, делать было совершенно нечего. Зернов отыскал на чердаке свои старые лыжи и, вооружившись камерой, совершал прогулки по окрестностям, с которых возвращался затемно, бодрый и голодный, как волк. Уступая настоятельным просьбам тетки Дарьи, он брал с собой ружье, но каждый прожитый час все больше убеждал его в том, что он просто валяет дурака, в то время как его место в Москве. В конце концов, нельзя же прятаться всю жизнь!