Глава 16

От чашки с кофе поднимался ароматный пар. Собственно, эту поллитровую алюминиевую посудину с мятым боком и надломленной ручкой считать чашкой можно было только условно, но пар действительно пах отменно, потому что кофе был настоящий, из дорогих.

Рядом в пепельнице, сделанной из консервной банки, дымилась сигарета – тоже дорогая. Дым от нее поднимался кверху плотной синеватой струей, которая сантиметрах в двадцати от кончика сигареты вдруг сминалась, ломалась, начинала виться, заворачиваться в кольца, ползти в разные стороны и, поклубившись вокруг голой, без абажура, лампочки, висевшей на витом, обросшем мохнатой грязью шнуре, бесшумно вытягивалась в вентиляционную отдушину под потолком.

К столу одновременно протянулись две руки. Одна взяла кружку, другая ухватила сигарету. Через несколько секунд и то, и другое было возвращено на свои места, хотя и не полностью – в кружке заметно поубавилось кофе, а сигарета стала короче на добрый сантиметр.

В углу, на грубо сколоченных дощатых нарах, валялась заменявшая постель груда разноцветного тряпья, а чуть поодаль на тех же досках лежала одежда – смятая брезентовая куртка с кожаным воротником, плечами и заплатами на локтях и дорогой, но немного устаревшего покроя светлый плащ. Широкополая шляпа была тут же – висела на вбитом в стык между бетонными плитами стены железнодорожном костыле.

За стеной раздался близкий нарастающий грохот, достиг максимальной силы и стих в отдалении, сопровождаемый тоскливым воем рассекаемого, расталкиваемого воздуха. Кружка, дребезжа, поехала по поверхности стола, а с сигареты сорвался и упал в пепельницу цилиндрик белого пепла. Это, повторялось регулярно, с короткими промежутками, и только глубокой ночью вой и грохот прекращались, чтобы рано утром возобновиться с новой силой.

– Может, взорвем метро? – предложил Сердюк, остервенело скребя щеку сквозь накладную бороду. – Надоело. Сидим, как на полигоне.

– Это, между прочим, твоя нора, – сказал Слепой и снова отпил кофе. Кофе был хорош, но кот алюминиевая кружка нагрелась и обжигала губы.

Кроме того, Глеб все время боялся, что у нее отломится ручка, и горячий кофе выплеснется ему на колени.

– Что ты ее держишь, как гранату без чеки? – спросил майор, беря из пепельницы сигарету и делая ленивую затяжку.

– Отвык, – сказал Слепой. – С самого Афгана не пил из таких.

– Скажите пожалуйста, – насмешливо протянул Батя и вдруг погрустнел. – Да, Афган…

– Только не надо устраивать вечер воспоминаний, – поморщившись, попросил Глеб. – Скажи лучше, тебя тут диггеры никогда не беспокоили?

– Кто? А, эти.., первооткрыватели, акулы канализации… Они, брат, держат меня за местную достопримечательность. Дикий человек с Кольцевой линии.

– А это не опасно?

– Да чего опасного? Я же говорю – дикий человек. Они же завернулись все на подземельях, им скоро гномы мерещиться начнут. Они, понимаешь ли, думают, что это им первым в голову пришло – посмотреть, а нет ли под городом чего-нибудь интересного. Они думают, что наша контора только тем интересуется, что на поверхности расположено. Я эту нору уже лет пять, как оборудовал, и до сих пор ни одна сволочь не настучала, так что, будем надеяться, и не настучит.

– А почему так близко от метро?

– А ты думаешь, много мест, где и жить можно, и контора наша меток не оставила? Тут тебе и вода под боком, и электричество, и вентиляция… Шумно, конечно, но в том же Афгане бывало и похуже, и ничего, спали. Это же не квартира все-таки, а нора.

Он пощупал сушившиеся над электрическим обогревателем носки и принялся с кряхтением натягивать их на босые грязноватые ступни. В этом косматом парике, в накладной бороде и усах, частично скрывавших шрамы, майор Сердюк был и вправду похож на дикаря. На очень опасного дикаря. Обувшись, Батя потянулся к пепельнице, но его сигарета уже догорела до самого фильтра, и он закурил новую.

– А давай выпьем, – предложил майор.

– Давай, – пожав плечами, согласился Глеб. – Это, по крайней мере, более конструктивное предложение, чем диверсия в метро.

Сердюк, продолжая кряхтеть, сунулся под нары, позвенел там стеклом и вынырнул, держа в руке запыленную бутылку водки.

– А? – весело сказал он, поворачивая бутылку этикеткой к Глебу. – Пшеничная, а? Доперестроечная еще.

– Как это ты дотерпел? – вяло поинтересовался Слепой.

– А ее тут до хренища, – сообщил майор. – Чья-то заначка, наверное. Через три коридора отсюда. Дерьмолазы эти, диггеры твои, на нее пока что не набрели, вот я и пользуюсь потихоньку.

– А если набредут? – спросил Слепой.

Сердюк махнул рукой.

– Они же блаженные, – сказал он, доставая еще две кружки и щедрой рукой наполняя их. – Все, что там есть, они и за год не выпьют, а переклеить этикетки и продать просто не додумаются. Ну, а додумаются, так можно им показать, как сердится дикарь с Кольцевой линии.

– Плешь свою им покажи, они и разбегутся, – посоветовал Слепой, поднимая кружку. – Ну, за успех нашего дела.

Батя немного поколебался, но все же ударил краем своей кружки о кружку Глеба и выпил залпом.

– Я вот что думаю, – заговорил он, отдышавшись. – Пора нам отсюда уходить. Бабки есть, можно затаиться на год-другой, а то и податься к каким-нибудь чеченам – у них для нашего брата всегда найдется работенка…

– Ты что? – не донеся кружку до рта, замер Слепой. – Я надеюсь, ты шутишь? А как же наши генералы?

– Наше дело – выжить, – твердо ответил майор. – Пусть они живут, как хотят, а мне надоело сидеть в этой крысиной норе и ждать пули.

– Что ты несешь? – медленно поднимаясь, с угрозой сказал Слепой. – Ты понимаешь, что ты несешь? Или мы, или они, третьего не дано, неужели не ясно?

– Да пошел ты, – сказал Батя. – Если мы будем убивать, нас станут искать. Пока что смерть Володина может сойти за случайность, но если мы возьмемся за остальных, сразу станет ясно, что в бункере утонули только спецназовцы. Нас никто не ищет.

Про нас никто не знает. Пропади они пропадом, я хочу жить!

– Тогда сдай мне имена и проваливай. Я выжду несколько дней, чтобы ты смог подальше унести свою тощую горелую задницу, и только потом начну действовать.

– Ты дурак, – сказал Сердюк. – Убивать будешь ты, а искать станут меня – во-первых, потому, что меня они знают, а тебя видел только этот недоносок Федин, а во-вторых, потому, что меня искать легче. С бородой или без бороды, я все равно не такой, как все.

– Вот именно, не такой. Мы с тобой смертники, майор. Не надо обольщаться, наверху дураков нет.

Не думаю, конечно, что мы объявлены во всероссийский розыск, но, пока они живы, нас с тобой будут искать – просто на всякий случай. Так что ты рано расслабился. И потом, нашел, где прятаться – в Чечне! Да там нашего брата, как листьев в лесу, – не сосчитаешь.

Майор Сердюк выплеснул в свою кружку остатки водки из бутылки и задумчиво уставился в посудину, слегка покачивая ее, словно искал на дне решение своих проблем.

– Ты чего не пьешь? – спросил он у Слепого. – Давай дернем… Черт, надоело все. Но ты прав, наверное. Сам не пойму, что это меня вдруг в теплые края потянуло. Просто, наверное, эта нора на камеру похожа. Как будто снова в плен попал… Не обращай внимания, Слепой.

– Устал? – без сочувствия в голосе спросил Глеб.

– Кто устал – я? Я не устаю. Просто пакля эта, – Батя снова яростно поскреб накладную бороду, – уже достала.

– Да, – согласился Слепой, – неприятная штука. Так что мы решим?

– А что тут решать? Будем действовать по плану. Завтра у нас что, вторник? Вот завтра и пойдем…

– Куда?

– В гости к одному хорошему человеку. Генерал-майор Строев, слыхал про такого?

– Слыхал, – ответил Глеб. – Даже видеть как-то приходилось. Мне он показался мужиком неглупым.

– А он и есть неглупый. Особенно теперь, когда дружок его, генерал Володин, коньки отбросил. От этого знаешь, как умнеют?

«По тебе этого не скажешь», – подумал Глеб.

В последние дни майор Сердюк не вызывал у него никаких чувств, кроме полупрезрительного глухого раздражения. Оставшись без своего отряда, он словно потерял стержень, на котором держался его образ безжалостного хладнокровного убийцы, и превратился в обыкновенного уголовника в бегах: хлестал водку, ныл, валялся на нарах, зарастал грязью и время от времени выдавал на гора безумные идеи вроде последней. «Ишь, чего удумал, – внутренне усмехнулся Глеб, – в Чечню… Нет, майор. Нас с тобой теперь разлучит только смерть. Твоя смерть.»

Смерть майора Сердюка по-прежнему входила в планы Слепого – после того, как будут уничтожены руководители «Святого Георгия». Глеба бесило в майоре еще и то, что он упорно не желал выдавать ему все имена, называя фамилию очередной жертвы только накануне ликвидации. Очевидно, Батя все еще тешил себя иллюзией того, что хоть кем-то командует.

В чем-то он, несомненно, был прав: кто владеет информацией, у того и власть. Порой Глеб с трудом удерживал себя от того, чтобы привязать майора к нарам и просто выпытать у него все, что нужно, пользуясь простейшими приспособлениями наподобие ножа и электроплитки.

Глеб часто вспоминал генерала Потапчука. Генерал, всегда бывший опорой, поддержкой и прикрытием Слепого, теперь, судя по всему, представлял серьезную опасность для своего чересчур инициативного агента. Глеб понимал, что зашел уже очень далеко по той дорожке, которая превращает охотника во всеми гонимую дичь; понимал он и то, что полномочия генерала Потапчука не безграничны, и вечно покрывать его генерал не может. Охота на высших чинов ФСБ, которую затеяли они с Батей, наверняка приведет к широкомасштабному расследованию, а ФСБ, взявшись за дело по-настоящему, способна распутать любой клубок. А они возьмутся, когда поймут, какую угрозу представляют действия неведомых террористов.

«Говоря объективно, – думал Глеб, рассеянно выпивая степлившуюся водку и закуривая сигарету из батиной пачки, – я сейчас действую во вред государству, ослабляя службу безопасности и оттягивая на себя внимание и усилия множества людей, обязанность которых – бороться с бандитами и террористами. Да, Глеб Петрович, дожил… Ну, ничего, выберемся. Бывало и не такое.»

Где-то по самому краю сознания проскочила совершенно трезвая мысль о том, что так еще не бывало никогда, но Глеб отвернулся от нее, сделав вид, что не заметил, у него хватало своих забот, чтобы не гоняться за каждой вшивой мыслишкой, не сулившей, по сути, ничего, кроме неприятностей.

В другое время он, конечно, не поступил бы подобным образом, но сейчас у него просто не было сил на то, чтобы по-настоящему разобраться в обстановке и попытаться найти выход из ахового положения.

Не признаваясь в этом самому себе, Слепой смертельно устал, и усталость эта не была усталостью тела.

Ему снились сны. В кромешной темноте оглушительно ревел нечеловеческий медный бас, сверкали бесшумные вспышки выстрелов, змеились бесконечные сырые коридоры, хлестала откуда-то черная вода и воняло негашеной известью. Иногда ему снилась Ирина, и он стонал, будя майора Сердюка. Недовольно ворча, тот расталкивал Слепого, и Глеб каждый раз обливался холодным потом, понимая, что еще немного, и он начнет разговаривать во сне, и тогда последним, что он услышит, будет выстрел из майорского «магнума». Порой ему даже казалось, что так было бы лучше, но слабость уходила вместе с остатками сна, и днем Слепой был, как всегда, собранным и деловитым, как пилот реактивного истребителя.

В конце концов, руки у него не дрожали, а это было главное.

Генерал-майор ФСБ Строев сильно рисковал, передвигаясь по Москве без охраны, и сознавал это. То, что случилось с Володиным, конечно же, не было случайностью. Разумеется, возглавляя один из отделов ФСБ, невозможно не нажить себе врагов, но провести акцию с такой ошеломляющей дерзостью и настолько чисто мог только профессионал очень высокого класса. Не в правилах генерала Володина было оставлять таких противников на свободе, и то, что из него все же вышибли мозги прямо перед подъездом его дома на глазах у ничего не успевшей понять охраны, наводило на некоторые весьма серьезные размышления.

Прежде всего, генералу Строеву не нравилось совпадение сроков: Володина подстрелили почти сразу же после того, как по его приказу полковник Одинцов отправился на базу «Святого Георгия» с задачей уничтожить то, что осталось от отряда. То, что Володин, принимая решение, не посоветовался ни с кем из коллег, было еще полбеды: у него было очень мало времени, да и решение было принято единственно верное. Другое дело, что у Одинцова там явно что-то пошло наперекосяк – и он, и его спецназовцы утонули, как тараканы в канализации, и оставалось только гадать, справились ли они с поставленной перед ними задачей. Судя по тому, что ни один из них не вернулся, этот чертов Сердюк сумел-таки уйти и, конечно же, не мог не понять, откуда дует ветер. По утверждению охраны, Володина застрелили из оружия, снабженного глушителем. Тоже, между прочим, одна из привычек Сердюка. Правда, это был не «магнум», а «кольт» сорок пятого калибра, но это не имело значения: в бункере хранился целый арсенал, так что Сердюку было, из чего выбирать.

"Все-таки это кто-то из них, – со вздохом подумал генерал Строев, меняя руку, которой держался за поручень в метро. Поезд как раз в эту минуту с грохотом пронесся мимо отделенной от тоннеля каким-нибудь полуметром грунта и бетона норы Сердюка и Слепого. – Майор уцелел наверняка.

Никто из его бойцов не знал настоящих руководителей отряда, а сколько в его распоряжении осталось людей, остается только гадать. Возможно, что и никого. Только от этого не легче, вот в чем загвоздка…"

Конечно, в такой ситуации ездить по городу без охраны, да еще и пользоваться при этом общественным транспортом, было очень рискованно. Впрочем, когда за дело брался Сердюк, никакая охрана никого, как правило, не спасала. Вон, пожалуйста: Малахов окружил себя целой армией, и где она? Конечно, это были просто боевики, пушечное мясо, но у Одинцова-то был спецназ! И потом, не может же начальник отдела, генерал, таскать за собой эскорт, отправляясь к любовнице! Госпожа генеральша – это вам не ФСБ, у нее в генеральском окружении такая агентурная сеть, что любая иностранная разведка умерла бы от зависти в полном составе. И, главное, никто же от нее за все время ни копейки не получил, весь отдел у нее в кулаке, никто и не пикнет. И плевать им на мужскую солидарность…

Именно поэтому генерал не воспользовался служебной машиной. Такси тоже отпадало: маршрут автомобиля легко отследить или выяснить на следующий день. Зато, нырнув вместе с толпой других пассажиров в дышащую нездоровым влажным теплом пасть метро и сделав пару-тройку пересадок, можно было легко потеряться, оставив с носом любую слежку…

Генерал осторожно осмотрелся. Нет, конечно, в вагоне не было ни одного знакомого лица. Ни жена, ни, тем более, Сердюк не стали бы действовать так грубо и непрофессионально. И потом, генерал уже достаточно долго катался туда-сюда, во время каждой пересадки проверяя, нет ли за ним хвоста, и до сих пор не заметил ничего подозрительного.

За окном вагона поплыли знакомые мраморные колонны. Генерал Строев шагнул на платформу, по-молодому пружинисто запрыгнул на эскалатор и вскоре в лицо ему ударил сырой холодный воздух, отчетливо отдающий выхлопными газами. Генерал решил пренебречь троллейбусом в пользу пешей прогулки – с него хватило и метро. Он смолоду не любил давку в общественном транспорте, толкотню, нервотрепку, жесткие чужие локти, душный запах спрессованных тел и одежды, раздраженные голоса пассажиров и полные сдержанной ненависти окрики водителя, требующего не скапливаться на подножках и освободить двери. Конечно, брести по хлюпающей оттепельной жиже тоже не слишком приятно, но тут, по крайней мере, тебе не мнут бока и не просят передать на билетик в тот самый момент, когда одна твоя рука намертво прижата к телу, а другой ты из последних сил цепляешься за поручень… «У меня руки заняты. Вон, пусть гражданин в кепке передаст. – Кы-то пэрэдаст?! Я пэрэдаст?! Ты сам пэрэдаст, и твой папа пэрэдаст…»

Генерал брезгливо передернул плечами и двинулся по тротуару, даже не посмотрев в сторону троллейбусной остановки, на которой толпился народ, чуть ли не вываливаясь на проезжую часть. В конце концов, никакие тренажеры не заменят прогулки, тем более, что и идти-то всего ничего, не больше километра…

В подземном переходе играл на саксофоне старик в обтрепанной шубе из светло-серого свалявшегося искусственного меха, старой солдатской ушанке с опущенными ушами и в огромных грязных валенках с галошами. Несмотря на свой более чем странный вид, играл он, на взгляд плохо разбиравшегося в музыке генерала, вполне прилично. Высказывать более конкретное суждение генерал не рискнул даже мысленно: дед мог оказаться и безработным виртуозом, и бесталанным халтурщиком, кое-как разучившим пару мелодий. Строев вообще избегал пространных рассуждений по поводу искусства, оперируя в этой области двумя понятиями: нравится – не нравится. Это было вполне респектабельно, косвенно указывало на твердость генеральского характера и убеждений, а главное, было совершенно честно. Генерал не любил без надобности наводить тень на плетень: у него хватало причин для вранья и на работе, и дома, так что не стоило забивать себе голову еще и этим. Кроме того, генерал полагал свою позицию единственно верной: музыка, живопись, архитектура, литература могут либо нравиться, либо не нравиться, и нечего разводить вокруг этого туман.

Игра старого саксофониста ему нравилась, и Строев некоторое время постоял рядом, хотя и торопился.

Наконец, с сожалением вернувшись к действительности, он бросил в открытый футляр две долларовых купюры и пошел к выходу на поверхность. Старик, не прерывая игры, благодарно кивнул, но генерал этого уже не увидел.

По мере приближения к дому, в котором жила Майя, мысли генерала все больше занимало предстоящее свидание. Только бы не пришлось выкидывать из квартиры очередного «водопроводчика» или «родственника» – без штанов и пьяного в доску, а то и обколотого до полной утраты связи с окружающим миром. Девка была обыкновенной шлюхой, шлюхой по призванию. Она занималась этим не из-за денег – генерал обеспечивал ее весьма неплохо, – а просто потому, что иначе не могла. Она была испорченной насквозь, и вдобавок вороватой и лживой, и генерал отлично понимал, что связь с ней чревата массой неприятностей, но поделать с собой ничего не мог – она притягивала его, как магнитом. То, что она вытворяла с ним, невозможно было описать словами, такого Строев не переживал даже в молодости, хотя никогда не был примерным семьянином. Больше всего его привлекало в Майе именно то, что делало ее ненадежной и опасной – ее распутность, лживость, животная похоть, противостоять которой она не могла и не хотела. Любое извращение она принимала как дар небес и сразу же находила способ извлечь из него утонченное, неслыханное наслаждение. Это была шлюха божьей милостью, и Максим Петрович Строев был просто не в состоянии обходиться без нее, как астматик без кислородной подушки. Она была полной противоположностью замороженной генеральше, гордившейся своей фригидностью не меньше, а может быть, и больше, чем мужниными погонами и собственным высоким положением. Генерал вспомнил высоко взбитые платиновые кудри супруги, по цвету и фактуре больше всего напоминавшие прически дорогих отечественных кукол, ее далеко выдающуюся вперед грудь, монументальную, как нос атомного ледокола, ее округлый животик, тощие, похожие на два сухих сучка ноги, фельдфебельские складки по бокам ярко накрашенного рта, бесцветные глаза под выщипанными в ниточку и заново нарисованными бровями, слипшиеся от туши ресницы, и его передернуло.

Он пошел быстрее, чувствуя привычное возбуждение. Возле раскинувшегося на углу цветочного базарчика он немного сбавил шаг. Укутанная до полной бесформенности молоденькая симпатичная продавщица озорно подмигнула ему, предлагая свой товар.

В высшей степени зазывная девочка, но куда ей до Майи… По сравнению с Майей все женщины казались Максиму Петровичу серыми, словно припорошенными пылью. Он выбрал роскошный букет роз, заплатил, не торгуясь, и, не взяв сдачу, поспешил дальше. Он чувствовал себя молодым. Нелепая и страшноватая фигура майора Сердюка с его изуродованной до отвращения рожей казалась сейчас просто фрагментом полузабытого сна, приснившегося сто лет назад и абсолютно бессмысленного. Тем не менее, сворачивая во двор двенадцатиэтажного панельного дома, стоявшего на тихой улице недалеко от центра, генерал привычно огляделся. Прохожих вокруг не было, только на противоположной стороне дороги, поджидая седока, стоял серебристый БМВ с оранжевым плафончиком частного такси на крыше.

Генерал переложил букет в левую руку, поправил на шее сбившийся от быстрой ходьбы шарф и направился к подъезду, стараясь не слишком спешить.

– Вот он, – сказал Батя.

Слепой окинул быстрым взглядом респектабельного вида мужчину с упакованным в фольгу большим букетом и посмотрел на свой хронометр.

– Как часы, – сказал он с одобрением.

– А я тебе что говорил, – усмехнулся Сердюк, – Каждый вторник, в пятнадцать ноль-ноль… Бывает, что и чаще, но вторник у него – дело святое, пусть хоть Кремль загорится.

– Очень непрофессионально, – заметил Слепой.

– Да он совсем помешался на этой своей бабе… Погоди, ты куда?

Глеб, уже взявшийся за ручку дверцы, недоумевающе оглянулся.

– Туда, – сказал он, делая движение подбородком в сторону приближающегося Строева. – Чего еще ждать?

– Очухайся, мальчик, – сказал Батя. – День, люди кругом, машина у тебя заметная… Пусть в хату войдет, там и прихватим.

Глеб поморщился. Конечно, убивать генерала на улице было опасно, но визит на квартиру его любовницы наверняка означал не один, а два трупа. С другой стороны, если про существование этой девки никто не знает, то генерала найдут далеко не сразу.

Может пройти очень много времени, прежде чем кто-нибудь обнаружит в запертой квартире два тела, и произойдет это, скорее всего, совершенно случайно, если вообще произойдет. Если трупы обнаружат, скажем, через год, это равносильно тому, как если бы их вообще не находили. Просто еще один стопроцентный менторский «глухарь»… Да, Сердюк был прав.

Глеб расслабился и откинулся на спинку сиденья.

– То-то же, – словно прочтя его мысли, удовлетворенно сказал Сердюк. – Гуманист хренов.

Он неторопливо и очень аккуратно навинтил на ствол «магнума» длинный глушитель, лихо крутанул барабан и убрал револьвер за пазуху, не сводя сузившихся глаз с генерала, который, оглядевшись, нырнул во двор.

– Сождем немного, – сказал Батя. – Пусть разденется, а еще лучше в кровать залезет… Надеюсь, туда он свою пушку с собой не берет. Хотя, если верить слухам, этой, бабе все равно – чем, лишь бы почаще.

– Н-да, – сказал Слепой, которого совершенно не интересовали подробности интимных отношений генерала и его любовницы.

Он боролся с нетерпением. Это было довольно новое для него чувство. Раньше, готовясь застрелить того или иного человека, он просто знал, что это необходимо в силу тех или иных причин. Теперь же, по-прежнему точно зная, почему он должен убить генерала, он вдобавок еще и хотел это сделать. Это желание было сродни жажде – его нельзя было обмануть, от него нельзя было отвлечься, и его нельзя было просто перетерпеть, потому что, как и от жажды, от него можно было умереть. Украдкой заглянув в нехорошо поблескивавшие глаза своего напарника, Глеб прочел там такую же жажду и непроизвольно вздрогнул. «Похоже, я становлюсь маньяком», – уже не в первый раз подумал он, но мысль была эмоционально неокрашенной, словно речь шла о каком-то другом, чужом и абсолютно неинтересном ему человеке. В конце концов, у него были вполне веские причины ненавидеть генерала Строева и желать его смерти.

Выждав оговоренные двадцать минут, они вышли из машины и направились к подъезду. В лифте Сердюк уверенно нажал кнопку девятого этажа.

– А ты здесь неплохо ориентируешься, – сказал Слепой.

– Я как чувствовал, – криво ухмыльнувшись, ответил майор. – Заранее к каждой из этих крыс подобрал ключик. Слава богу, время у меня на это было.

– Хитрец, – сказал Слепой.

– Тут особой хитрости не надо, – откликнулся Сердюк, со скучающим видом читая украшавшие стены кабины надписи. – Когда жмуриков штабелями кладешь, это не может продолжаться вечно. Рано или поздно тебе захотят замазать глотку, а самый лучший способ для этого ты и без меня знаешь.

– Да, – сказал Слепой. – Нет человека – нет проблемы.

– Вот именно.

Глеб в который уже раз подумал, не это ли послужило истинной причиной того, что генерал Потапчук поручил ему ликвидацию «вольных стрелков». Неужели все-таки Федор Филиппович – один из них?

Впрочем, теперь это мало интересовало Слепого. Если его догадка верна, то, когда Сердюк приведет его к подъезду знакомого сталинского дома, рука у него не дрогнет. А если нет, тогда… Что ж, тогда он посмотрит, как будут развиваться события.

Лифт остановился на девятом этаже. Выйдя на площадку, Слепой глазами спросил Батю, куда идти дальше. Майор показал пальцем вниз – квартира генеральской любовницы располагалась на восьмом.

Слепой одобрительно кивнул и начал следом за напарником бесшумно спускаться по лестнице.

На площадке восьмого этажа Сердюк приблизился к одной из дверей. За дверью громко играло радио – похоже, генерал по укоренившейся привычке принимал меры против подслушивания. Меры, конечно, очень относительные, но, учитывая, что про это место вряд ли кто-нибудь знал, вполне достаточные и даже излишние.

Майор кивнул в сторону двери, весело задрав бровь, и Глеб снова утвердительно наклонил голову – доносившиеся сквозь неплотно подогнанное фанерное полотно хриплые завывания Маши Распутиной и сменившая их бодрая скороговорка диктора были достаточно громкими, чтобы заглушить осторожное щелканье замка.

Сердюк вынул из кармана ключ. Он действительно неплохо подготовился, – подумал Глеб и, вооружившись комочком пластилина, залепил клейкой массой дверные глазки двух соседних квартир.

В третьей глазка не было, зато имела место старомодная, времен коллективизации, наверное, сквозная замочная скважина. Слепой залепил и ее, мимоходом подумав, откуда мог взяться здесь этот замок, бывший, как минимум, вдвое старше самого дома. Батя тем временем отпер замок и осторожно приоткрыл дверь. Звук надрывающегося радио усилился. Сердюк вынул из-под плаща револьвер и кивнул Глебу.

С той минуты, как распахнулись двери лифта, оба не проронили ни звука, прекрасно понимая друг друга без слов.

Майор резко распахнул дверь и вломился в квартиру, держа револьвер перед собой. Он как в воду глядел – генерал Строев был в постели, и пистолет оказался там вместе с ним. Затейница Майя сегодня придумала новую игру – извиваясь всем телом, она жадно облизывала вороненый ствол, доводя тем самым до полного исступления своего любовника, который, тяжело дыша, держал пистолет в руке, положив черноволосую голову женщины к себе на колени. Он сидел на постели лицом к двери и, несмотря на свою чрезвычайную занятость, заметил ворвавшегося в прихожую смутно знакомого бородача раньше, чем тот увидел его.

Генерал не зря когда-то брал призы на стрельбище – «Макаров» звонко бахнул, подпрыгнув в его руке, и майор Сердюк, не издав ни звука, тяжело обрушился на пол в прихожей с простреленным лбом.

Слепой выстрелил, не успев даже толком сообразить, что делает. Крупнокалиберная пуля разнесла генералу подбородок и вошла в мозжечок. Строев грузно завалился на левый бок, мгновенно залив кровью белоснежную постель и лицо лежавшей рядом с ним женщины.

Слепой мимоходом отметил, что женщина обжигающе красива, но главным сейчас было не это, а то, что она уже открыла рот, собираясь не просто закричать, а завизжать на грани ультразвука – это было видно по ее огромным округлившимся глазам, в которых не было ничего, кроме истерической паники.

Этого нельзя было допустить ни в коем случае, и он выстрелил во второй раз. Раздался неслышный на фоне бравурной фортепианной музыки хлопок. Пуля вошла в открытый рот, выбив два верхних зуба, и вонзилась в стену, разворотив по дороге затылок.

Женщину швырнуло на постель, и ее разбитая голова легла на поросшую густым седым волосом грудь мертвого генерала. Тело у нее было великолепное, но нагота не вызывала возбуждения, потому что это была нагота уже начавшего остывать трупа, более уместная в морге, чем в этой уютно обставленной однокомнатной квартирке.

Слепой ногой перевернул тело майора и, увидев черневшее во лбу отверстие, выругался сквозь зубы.