Зато брошенная ею фраза навела Глеба на мысль, которая показалась ему удачной, – не гениальной, нет, и даже не блестящей, но вполне подходящей для такого экстренного случая.

– Убивать надо уметь, – негромко заметил он. Ирина посмотрела на него так, словно до сих пор даже не догадывалась о его присутствии. Скорее всего так оно и было; вряд ли она заметила, что только что думала вслух, и слова Глеба наверняка показались ей неожиданным ответом на ее самые сокровенные мысли.

Потом взгляд ее сделался осмысленным, зрачки сузились, глаза внимательно прищурились, будто выискивая подходящую мишень.

– А вы умеете? – отрывисто спросила она.

– Я офицер, – ответил Сиверов. – Это умение, увы, входит в круг моих должностных обязанностей.

– Значит, умеете, – продолжала Ирина тоном человека, размышляющего вслух. – И, наверное, умеете хорошо. Недаром генерал вас хвалил. Помните, он сказал, что в своей области вы такой же специалист, как я в своей... Научите меня!

– А надо ли? – спросил Глеб, делая вид, что сомневается в правильности идеи, которую сам же и подбросил.

– Я же не отказываюсь помочь, когда вы чего-то не понимаете в живописи, – неожиданно спокойно напомнила Ирина. – Так почему бы вам не помочь мне научиться стрелять? Или к этому есть препятствия? Я слышала, вы должны отчитываться за каждый израсходованный патрон.

– Но вы-то не должны, правда? – мягко ответил Глеб. – С чего начнем? Пистолет, автомат, винтовка? Противотанковое орудие?

– А ядерной боеголовки у вас нет?

– Для того чтобы прикончить человека термоядерным зарядом, большого умения не требуется, – заметил Глеб. – Беда только, что при этом погибает неоправданно большое число посторонних. А главное, вы сами не видите, как мерзавец отдает концы... Словом, никакого удовольствия. Начнем-ка мы, пожалуй, с пистолета. Это оружие, во-первых, самое компактное, а во-вторых, из него труднее всего попасть в цель. А в-третьих, вам сейчас, ей-богу, не помешает иметь в сумочке что-нибудь более серьезное, чем пилочка для ногтей.

– Господи! – воскликнула Ирина, – о чем мы с вами говорим! Стоим посреди улицы, в двух шагах от Третьяковки, и несем какой-то бред...

– Так давайте сядем в машину и будем нести бред там, – предложил Глеб. – А то я с этой папкой чувствую себя ряженым.

Ирина бросила на него быстрый косой взгляд исподлобья, невесело усмехнулась и двинулась к машине.

За последние дни Глеб уже приловчился усаживаться в ее спортивное авто так, чтобы не выглядеть при этом инвалидом. Когда Ирина вставляла ключ в замок зажигания, он заметил, что рука у нее немного дрожит, и с привычным фатализмом подумал, что жить вечно до сих пор не удавалось никому. Кроме того, вождение автомобиля – тоже неплохой способ разрядки, ничуть не хуже стрельбы, колки дров или физических упражнений.

– Вы ни о чем не спрашиваете, – сказала Ирина, когда двигатель ожил и едва слышно заурчал под длинным обтекаемым капотом.

– А зачем? – ответил Глеб, пожав плечами. – Ведь все видно и так. Это копия, верно?

– Да, – сказала Ирина, – копия, и притом недавняя.

– Знаете, вы на удивление хорошо держитесь, – искренне похвалил ее Глеб.

– А что вас удивляет? Конечно, обнаружив это случайно, я была бы просто в шоке, но за последние дни вы с Федором Филипповичем уже приучили меня к этой мысли. Слишком много было косвенных доказательств того, что картину подменили. Так много, что я, пожалуй, сильнее удивилась бы, окажись она оригиналом. Ну, и что мы предпримем теперь?

– Поедем учиться стрелять, – сказал Сиверов и указал направление, в котором следовало двигаться.

Ирина досадливо поморщилась, мощным рывком посылая машину вперед, в самую гущу уличного движения.

– Я не о том, – сказала она, – и вы это прекрасно понимаете. Как мы станем искать картину – вот что меня интересует.

– Мы? – делано изумился Сиверов. – Мне казалось, что вы взяли на себя только ту часть работы, которая касается проведения искусствоведческих экспертиз...

– Перестаньте паясничать, – процедила Ирина, опасно подрезая сверкающую черную "ауди" с думским триколором на номерном знаке. Раздраженный гудок клаксона донесся до Глеба уже откуда-то издалека. – Я, конечно, ничего не смыслю в вашей работе, имею о ней лишь самое общее представление, да и то скорее всего неверное... Но это мой мир, я знаю его, как свои пять пальцев, и с моей помощью работа у вас пойдет гораздо быстрее. Сейчас самое важное – не дать вывезти картину... фрагменты картины за границу, распродать в частные коллекции, откуда их уже не выцарапаешь.

– А знаете, – сказал Глеб, намеренно уводя разговор в сторону, – я, честно говоря, не понимаю, как это возможно. Ведь тем же коллекционерам должно показаться подозрительным одновременное появление на арт-рынке такого количества неизвестных ранее этюдов к одной и той же картине.

– Это может показаться не совсем обычным, – поправила Ирина, лавируя среди катящихся прочь от центра машин, как стриж в стае ворон, – но не более того. Иванов работал над этой картиной много лет, написал сотни этюдов, и кто может знать, сколько их утрачено за полтора с лишним века? И потом, не думаете же вы, что воры вот так возьмут и выставят всю партию на аукцион!

– А как было бы славно! – сказал Глеб. – Тогда уже через десять минут все они сидели бы за решеткой... Но на это не рассчитываю даже я. Понятно, что фрагменты картины будут распродаваться по одному и почти наверняка с солидной разбежкой по времени... То есть, по-вашему, следить за аукционами бесполезно?

– Не совсем так, – возразила Ирина, проскакивая перекресток на желтый сигнал светофора под носом у громоздкого ярко-оранжевого грузовика коммунальной службы. – В нашем положении впору хвататься за любую соломинку, да и никакой другой способ продажи не может дать такой прибыли, как солидный аукцион. Возможно, один или два фрагмента и будут выставлены, хотя... Не знаю. Я бы на их месте поостереглась. Разве что подпольные аукционы, но человеку со стороны, без очень солидных рекомендаций, на них практически невозможно попасть. О них и узнать-то не всегда получается, а уж проникнуть туда и проследить за торгами... Нет, это практически невыполнимо. Надо искать воров, а уже через них попытаться вернуть хотя бы часть фрагментов картины, а не наоборот.

– Ну, вот видите, – сказал Глеб, подавляя инстинктивное желание отшатнуться от промелькнувшего в опасной близости от его лица ярко разрисованного какой-то рекламой борта троллейбуса. – И вы еще спрашиваете, что нам делать... Да вы это знаете лучше меня! Только... Вот что, Ирина Константиновна. Вы – умный человек...

– Хорошо, что вы не сказали "умная женщина", – перебила его Андронова. – Не то как раз схлопотали бы по физиономии.

– Вы что, феминистка?! – ужаснулся Сиверов. – Лично я как-то не ощущаю разницы между этими двумя понятиями...

– Врете, – ожесточенно газуя, отрезала Ирина.

– Ну и вру... Вам что, жалко?

– Да врите на здоровье, мне это не мешает. Все равно я уже, кажется, научилась понимать, когда вы говорите правду, а когда лжете.

"Как бы не так", – усмехаясь, подумал Сиверов.

– Вернемся к нашим баранам, как выражается Федор Филиппович, – сказал он вслух. – Господи, да что ж вы творите?! Вы же ему чуть зеркало не снесли!

– Кому? – хладнокровно поинтересовалась Ирина.

– Неважно, проехали... Так вот, вы – умный человек и наверняка очень скоро сами поймете то, о чем я вам сейчас скажу. Если уже не поняли...

– Что именно?

– Понятно, что скандал вокруг "Явления..." в данный момент нежелателен. Во-первых, он подорвет репутацию галереи, да, пожалуй, не только галереи – страны... Но это бы еще полбеды, к скандалам нам не привыкать. Беда в том, что похитители, узнав о том, что их афера выплыла наружу, могут занервничать и предпринять что-нибудь радикальное. Это как с похищением людей, понимаете? Похитителя нельзя пугать, потому что, испугавшись, он может убить заложника. То же и в нашем случае. Когда о краже картины начнут трубить средства массовой информации сначала у нас, а затем по всему миру, этим подонкам станет ясно, что все их труды пошли насмарку – картину им теперь не продать. А какой смысл хранить у себя ворох бесполезных холстов, которые к тому же являются неопровержимым вещественным доказательством твоей вины? Это ведь все равно что спать в пороховом погребе с зажженной сигаретой в зубах... Поэтому, если мы хотим вернуть картину или хотя бы часть ее, надо держать все в тайне, сколько это будет возможно.

– По-моему, это уже обсуждалось, – сказала Ирина, – причем давным-давно. Зачем повторять одно и то же по десять раз?

– Это была прелюдия, – сказал Глеб, – присказка. Что же касается самой сказки, то суть ее, если говорить коротко и без обиняков, заключается в следующем: громкий скандал вокруг этого дела послужил бы единственным надежным залогом вашей безопасности. Бессмысленно затыкать рот человеку, который уже все сказал. Как только все откроется, вы станете похитителям безразличны. Что есть вы, что нет вас – им от этого ни жарко, ни холодно, у них других хлопот полон рот. У них тогда останется одна забота: зарыться поглубже, чтобы их не нашли, и избавиться от улик.

– Это мне понятно, – после непродолжительной паузы сказал Ирина. – Мне непонятно, к чему вы клоните. На совесть пытаетесь давить? Так это напрасный труд. Я и без вас знаю, что должна делать, а чего не должна. Вернуть картину – мой долг, вам ясно?

– Ничего подобного, – возразил Глеб. – Это не ваш, это мой долг. Мой и таких, как я. А вы – частное лицо, и никто не имеет права требовать от вас, чтобы вы рисковали жизнью. Я вам даже больше скажу. Вы можете думать, что ваша жизнь – ничто по сравнению с этой картиной. Так вот, это – чепуха, нонсенс. Никакая картина не стоит человеческой жизни. Жизнь, потраченная на написание картины, – это еще имеет какой-то смысл. Но жизнь, отданная, извините, за кусок испачканного масляной краской холста, – это преступное расточительство. Особенно если речь идет о такой жизни, как ваша...

– Это что, комплимент?

В голосе Ирины не было женского кокетства, одно только холодное удивление и неприятие того, что пытался втолковать ей Сиверов.

– Это простая констатация факта, – возразил тот. – У вас должны получиться прекрасные дети – красивые, умные, талантливые. У них будут свои дети, а у тех – свои... Представляете, огромное множество красивых, умных и талантливых людей – ваши потомки? Вы только вообразите себе их всех – на сотни, а может, и тысячи лет вперед! И всех их вы готовы погубить за одну картину? Да пропади она пропадом!

Ирина даже немного сбавила скорость, чтобы, повернув голову, с каким-то новым выражением взглянуть Глебу в лицо.

– На дорогу смотрите, – сердито буркнул он. – Умереть за картину – это, конечно, глупо, но хотя бы красиво. А размазаться по дороге на скорости двести километров в час не только бессмысленно, но и противно. Не эстетично, я бы сказал.

– Вы очень необычно рассуждаете для человека, в круг обязанностей которого входит умение убивать людей, – заметила Ирина, переводя взгляд на дорогу и снова нажимая на педаль газа так, что двигатель под капотом злобно завыл на нестерпимо высокой ноте. – Если вы действительно придерживаетесь подобных взглядов, зачем же было выбирать такую профессию? Шли бы в медицину или, например, в педагогику...

– Мы выбираем, нас выбирают... – грустно продекламировал Сиверов. – Бывает так, что не человек выбирает профессию, а она его. И потом, чем моя работа хуже работы врача? Врач спасает людей от болезней и травм, а я – от подонков, угрожающих их жизни...

– Что-то этих подонков не становится меньше, – иронически заметила Ирина.

– Как и болезней, – ответил Глеб. – Но врачей вы на этом основании не презираете и даже не осуждаете.

Ирина на некоторое время задумалась.

– Возразить вроде бы нечего, – сказала она неуверенно, – но есть тут какая-то казуистическая закавыка... Или нет?

– Есть, наверное, – согласился Глеб. – Честно говоря, я сам уже не знаю. Столько лет об этом думаю, что окончательно запутался, перестал понимать, где верх, где низ...

– Бедненький, – с насмешливым сочувствием произнесла Ирина. – И как же вы живете?

– А вы? – ловко уклонился от ответа Слепой. – Неужто вам все ясно и понятно хотя бы в вашей собственной профессии? Если да, то ответьте мне, профану, хотя бы на такой вопрос: творчество Марка Шагала – это хорошо или плохо?

– Творчество – это всегда хорошо, – нашлась Ирина.

– Правда? Бог с вами, оставим в стороне вопрос о творчестве людей, вдохновенно создающих оружие, отравляющие вещества и новые разновидности синтетических наркотиков. Поговорим о живописи. Я, конечно, ничего не понимаю в технике живописи, но глаза-то у меня есть! И вот этими самыми глазами я почему-то вижу, что у вашего хваленого Шагала руки росли из... гм... И не надо говорить мне об особой, неповторимой манере. Любой пятилетний малыш, вооружившись цветными мелками, в два счета воспроизведет вам эту неповторимую манеру прямо на асфальте, потому что он, как и Шагал, рисовать толком не умеет, не научили его... Одухотворенность? Согласен! Но разве тот же Александр Иванов не был одухотворенным человеком? Был, да еще каким! Я о нем читал, за деньги так вкалывать не станешь, портреты купеческих дочек малевать проще... Но почему-то люди на его картинах похожи на людей, а не на пугала, побывавшие под асфальтовым катком. В чем тут соль, объясните! Почему средний обыватель точно знает, кто такой Марк Шагал, а Александра Иванова обязательно спутает с певцом?

– О вкусах не спорят, – дипломатично ответила Ирина.

– О да! И я знаю почему. Вернее, кому это выгодно.

– Кому же? – спросила Ирина, точно зная, каким будет ответ.

– Вам, искусствоведам. Чтобы прокормить вас всех, приличных художников просто не хватает, вот вы и раскручиваете бездарей и недоучек, чтобы иметь с них свой клок шерсти. А те, кто работает честно, сидят на хлебе и воде, потому что реализм вашими стараниями давно вышел из моды. Я, конечно, немного утрирую...

– Немного? Ну-ну...

– Да дело не в степени преувеличения, а в том, что, на мой взгляд, культура сегодня переживает упадок. Просто средневековье какое-то! Технология развивается, а в культуре и политике – болото, застой...

– Удивительно, – с грустной улыбкой сказала Ирина. – Вы рассуждаете совсем как мой отец, и почти теми же словами...

– О застое в культуре?

– И об этом, и об искусствоведении... На самом деле ваши филиппики не по адресу. Я, как и отец, не занимаюсь написанием заказных статей о художниках и раскруткой начинающих авторов. И вам это наверняка хорошо известно, иначе вы бы не отважились мне хамить, сидя в моей же машине.

– Да еще на такой скорости, – поддакнул Глеб.

Он был доволен ходом беседы; в конце концов, хорошо было уже то, что данная беседа представляла собой вполне оживленный диалог, а не жалкие односторонние попытки разговорить окаменевший от горя манекен. Ирина на удивление быстро оправилась от полученного удара; видимо, она была из тех, кто полагает ломание рук и иные публичные проявления горя пустой тратой времени. С тем, чего нельзя исправить, надлежит смириться; то, что поправимо, надо поправлять. Чем лучше Глеб узнавал Ирину Андронову, тем больше ее уважал. С ней было действительно приятно иметь дело, потому что она относилась к тому же сорту людей, что и сам Глеб Сиверов; кроме того, она была красива, и от общения с ней Слепой получал эстетическое удовольствие. В удовольствии этом почти полностью отсутствовало сексуальное влечение: для этого они были чересчур одинаковы, прямо как два одинаково заряженных полюса разных магнитов, которые невозможно соединить никакими силами.

– Как вы думаете, – сказал он, – где можно было написать копию такой громадины? Да еще так, чтобы этого никто не заметил...

– Я сама все время об этом думаю, – призналась Ирина, – и мне ничего не приходит на ум. Для этого нужно огромное помещение, какие-то подмостки, леса, масса материалов... Да взять хотя бы холст! Ведь для оригинала "Явления..." холст ткали специально, на заказ, ткань таких размеров тогда не выпускали... Да ее и сейчас не выпускают, потому что это никому не нужно.

– Занятно, – сказал Глеб. – А на чем же тогда написана копия?

– На кусках стандартного размера, аккуратно сшитых и тщательно загрунтованных. Поразительная наглость! Ведь при первой же реставрации...

Она замолчала. Глеб покивал головой.

– Вот именно, при реставрации. И уж они, наверное, постарались написать копию с соблюдением всех правил технологии, чтобы она простояла, не нуждаясь в реставрации, как можно дольше. Вы правы, преступление очень дерзкое. Его спланировал человек незаурядный. Вашему дяде Феде, например, такое бы и в голову не пришло. Это все равно что украсть пирамиду Хеопса или Царь-колокол. Лично мне в этом, помимо жажды наживы, чудится какой-то элемент игры. Нормальные люди на их месте наверняка начали бы с чего-нибудь попроще, не такого большого и заметного. А эти как будто вызов нам бросают... В конце концов, если бы тот, кто все это организовал, с самого начала планировал расправиться с исполнителями, он сделал бы это давным-давно. А он тянет время, подпускает нас поближе, а в самый последний момент обрезает ниточку прямо перед нашим носом.

– Не так уж много ниточек он обрезал, – заметила Ирина, аккуратно вписываясь в закругление развязки и выводя машину на Кольцевую. – Ну, куда теперь?

– Пока прямо, – рассеянно откликнулся Глеб. – Я скажу, когда надо будет повернуть...

– А не проще сразу назвать место? – резковато спросила Ирина.

– Нет, – сказал Глеб, – не проще, потому что название вам ничего не скажет. А насчет ниточек вы правы, конечно. Пока что мы лишились только одной, но зато самой важной и очевидной – убиты оба реставратора, принимавшие участие в написании копии. Кстати, Ирина... простите, Ирина Константиновна, вы не думаете, что в этом деле может быть замешана администрация галереи?

– Для этого нужно сойти с ума, – возразила Ирина. – Ведь если подмена обнаружится, первым делом притянут к ответу именно дирекцию. Конечно, прибыль от продажи так называемых этюдов с лихвой покроет все, чего они лишатся, потеряв работу, но прибыли никакой не будет, потому что за ними станут следить днем и ночью, пробуя на зуб каждую полученную ими копейку. Скажете, не так?

Глеб рассмеялся.

– Именно так. Следят, пробуя на зуб, и просвечивают рентгеном – правда, пока негласно и очень осторожно. И по всему выходит, что персонал галереи – весь, за исключением двоих уволившихся по собственному желанию охранников, – чист, аки агнцы... Удивительно! Поневоле поверишь в чудеса! Так, а теперь потише, пожалуйста, следующий поворот – наш.