Глава 7

Олег Добровольский по-петушиному выпятил грудь, втянул живот и, засунув большие пальцы обеих рук под широкий офицерский ремень, провел ими от пряжки в стороны, к спине, расправляя складки темно-серого форменного комбинезона, на спине которого красовалась ярко-желтая надпись "ОХРАНА". На поясе у Олега болталась тяжелая милицейская дубинка, а справа, под рукой, в кожаном чехольчике имелся баллончик со слезоточивым газом. Слева, тоже под рукой и тоже в чехольчике, висел электрошокер, которым Олегу еще ни разу не довелось воспользоваться. Ему было интересно, так ли хороша эта хреновина, как о ней говорят в рекламе и показывают в заграничных боевиках, но, с другой стороны, наживать себе неприятности Олег Добровольский вовсе не стремился. А ситуация, в которой охраннику обувного магазина приходится применять электрошокер, это как раз и есть неприятность, да такая, что боже сохрани. Любители что-нибудь стибрить под шумок или отнять у продавщицы выручку под дулом игрушечного китайского пистолета обычно проходят мимо, увидев сквозь стеклянную дверь охранника в форме. Что же касается серьезных налетчиков, то пистолеты у них, как правило, не игрушечные, и против них электрошокер – тьфу! Лучше уж тогда испытать его на себе, чтобы тихонько лечь на пол где-нибудь в уголке и ничего не видеть и не слышать...

Словом, в случае чего геройствовать Добровольский не собирался и ложиться костьми, защищая хозяйское добро, все эти "Рибоки", "Пумы" и "Адидасы", не собирался тоже. Работенка здесь была непыльная, платил хозяин хорошо, не то, что в Третьяковке, где Олег некоторое время работал охранником. С "крышей" у хозяина, также было полное взаимопонимание, причем уже давно, и, в сущности, работа Олега Добровольского была сродни той, которую выполняют манекены в магазинах готовой одежды: стой себе столбом да глазей по сторонам – вот и вся работа. Магазин фирменной спортивной обуви – не ювелирная лавка и не обменный пункт. Покупателей здесь немного, и люди они в основном вполне приличные, а зевак и того меньше: чего смотреть-то, кроссовки – они и есть кроссовки, хоть наизнанку их выверни. Ну, а если через стекло на крылечке начинала маячить какая-нибудь подозрительная рожа, Олег останавливал ее владельца прямо на пороге и эдак вежливенько интересовался: "Извините, вы за покупкой?" Некоторые сразу после этого вопроса молчком поворачивались и уходили, другие начинали качать права: мол, а что, непохоже? Но даже те, кому после такой беседы удавалось войти в магазин, вели себя там пристойно – походят-походят, поглазеют на ярлыки с ценами, побормочут себе под нос и тихонечко свалят восвояси. Потому что знали, что охрана не дремлет, следит за каждым их движением, мысли читает прямо по затылку...

До конца обеденного перерыва оставалось еще минут десять, и Добровольский недолго ломал голову, придумывая, как убить это время. За кассой сегодня стояла Лизка – симпатичная девчонка со смазливой мордашкой и неплохой фигурой. Всем была хороша девка, вот только строила из себя какую-то принцессу, будто и впрямь надеялась дождаться рыцаря на белом мерине, как есть, с головы до ног, в блестящей консервной жести. На заигрывания Олега она не отвечала, а если и отвечала, то в том смысле, что лучше бы ему, Олегу, отправиться в зоопарк и там, в зоопарке, обратиться со своими заманчивыми предложениями к самке шимпанзе или, скажем, к ослице – может, одна из них клюнет и подарит ему свою горячую любовь.

Смутить Олега Добровольского во все времена было делом немыслимым. К женщинам он относился как к домашним зверушкам, которых надо приручать лаской, а после держать в строгости. Поскольку Лизка Митрофанова была им еще не приручена, обращался он с ней соответственно – ласково и снисходительно, пропуская ее язвительные замечания мимо ушей и суля, как водится, золотые горы.

Лизка, между прочим, была дура, потому что не понимала одной простой вещи: хоть и не гора, но небольшой золотой пригорочек у Олега имелся, и ей, если была бы посговорчивее, от этого пригорочка вполне мог обломиться кусочек-другой. Она же, как все бабы, судила по одежке и потому упускала удачу, которая сама плыла ей, дуре набитой, в руки.

Вообще-то, недостатка в женской ласке Олег не испытывал и клеиться к Лизке Митрофановой продолжал исключительно от скуки да еще чтобы не потерять квалификацию. Оказываемое ею сопротивление – тоже обыденное, но от этого не менее упорное – было дополнительным стимулом для новых атак, потому что крепостей, сдавшихся без единого выстрела, на счету у Олега Добровольского было видимо-невидимо – не столько, разумеется, сколько выходило по его рассказам, но все-таки приличное количество. Словом, двигал им исключительно спортивный интерес, а вовсе не надежда обнаружить под одеждой у Лизки Митрофановой что-то новенькое, ранее никогда не виданное.

Расправив под ремнем складки форменной куртки и продолжая держать грудь выпяченной, а живот втянутым, Олег скользящими растянутыми шагами пересек торговый зал и остановился у кассы, положив локти на стойку и свесившись через нее так, чтобы хорошо видеть вырез Лизкиной блузки. Лизка на него даже не посмотрела – она пересчитывала выручку с таким видом, словно на свете никогда не существовало более важного дела, хоть выручки той было – кот наплакал. Магазин, в котором работал Олег, относился к разряду так называемых "бутиков", то есть специально оборудованных, дорого обставленных, прекрасно освещенных мест, где набитые деньгами лохи могли за совершенно немыслимую сумму приобрести то же самое дерьмо, которое простые смертные покупают на любом столичном рынке за копейки. В таких местах не бывает очередей и давки; здешний персонал напоминает рыбаков, сидящих на берегу мутной речки с удочками, рассчитанными, как минимум, на щуку, а то и на сома; мелкую рыбешку они выбрасывают, да она им и не попадается – крючок крупноват, наживка не та... Сомы клюют редко, но уж зато когда клюют, то добыча оправдывает все бессмысленно долгие часы ожидания.

– Лизок, а Лизок, – сладким голосом проговорил Добровольский, – какие у нас планы на вечер?

– Не знаю, какие у ВАС планы, – не поднимая глаз от денег, которые так и мелькали в ее ловких пальцах, ответила Лизка, – а НАШИ планы вас не касаются. И убери свои бесстыжие гляделки, а то, чего доброго, вывалятся. Выковыривай их потом из-за лифчика...

– А я в тебе помог, – сказал Олег. – С превеликим, блин, удовольствием. Ради такого дела можно даже зрением пожертвовать. На ощупь – оно, знаешь, вернее. Я бы даже сказал, приятнее.

– Это кому как, – отрезала Лизка.

Когда она умолкала, губы у нее продолжали беззвучно шевелиться, ведя счет деньгам. Лизка была опытной кассиршей и умела делать несколько дел сразу – например, считать деньги и отражать атаки Добровольского, не сбиваясь при этом со счета. Какое из этих двух занятий было для нее главным, а какое второстепенным, выполняемым механически, на автопилоте, Олег не знал. Скорее всего и то и другое Лизка делала автоматически, как и вообще все на свете, – мозгов у нее, по глубокому убеждению Олега, не было вовсе.

– А ты попробуй, – вкрадчиво предложил он. – Вдруг понравится?

– Бр-р-р, – продолжая считать свои чертовы деньги, передернула плечами Лизка. – Себя пощупай, если руки чешутся! Тебе, поди, не привыкать.

Напарник Добровольского Серега Дрынов, которого с самого детского садика никто не называл иначе как Дрыном, громко фыркнул, не отрываясь от внимательного изучения глянцевых картинок в каком-то женском журнале.

– А ты, Дрын, не фыркай, соплю потеряешь, – сказал ему уязвленный обидным Лизкиным намеком Добровольский.

Дрын отложил в сторонку журнал и с хрустом потянулся всем телом, откинувшись на мягкую спинку кушетки для посетителей. На ногах у него под форменными брюками виднелись дорогущие фирменные кроссовки фирмы "Рибок", точь-в-точь такие же, как те, в которых щеголял Добровольский. Это была причуда хозяина – заставить весь персонал магазина, включая охранников, рекламировать свой товар. Дескать, полюбуйтесь, уважаемые покупатели: наша обувь хороша не только для спорта или там прогулок, но и для всего на свете – например, за кассой сидеть или торчать столбом у входа в магазин... Как будто здешние покупатели знают, что это такое – день-деньской выбивать чеки или выкидывать за дверь пьянчугу, перепутавшего обувной бутик с очередной тошниловкой, где подают прокисшее пиво! Как будто у Олега Добровольского или вот Сереги Дрынова есть лишние бабки, чтобы оплачивать из собственного кармана хозяйские капризы!

Но во всем остальном, не считая неизбежных в любом деле мелких трений, хозяин им с Дрыном попался нормальный – попусту не придирался, не жадничал особенно, а по большим праздникам, улизнув от жены, даже позволял себе дернуть с персоналом по сто пятьдесят и на закуску пощупать кого-нибудь из продавщиц, кто помоложе да помягче. Своя-то, законная, у него была вылитая стиральная доска – с какого конца ее ни схвати, кругом одни сплошные ребра, так что понять его можно. Да и вообще, мужское дело известное, кто этого не понимает, тот и не мужик вовсе...

Словом, нормальное было место, и работа нормальная. Спасибо Игорьку, который выручил их с Дрыном, помог устроиться сюда после того, как им пришлось по-тихому свалить из Третьяковки. Никто их оттуда, понятное дело, не гнал, но Игорек посоветовал: валите, пацаны, от греха подальше, к деньгам поближе. Вот они и свалили, и ни разу, между прочим, не пожалели. Нет, правильный мужик Игорек, хоть и из этих, волосатых...

Правда, Дрын все время ныл, что нехорошо это – после такого дела, какое они с Игорьком провернули, в Москве оставаться, да еще и торчать вдвоем в одном и том же магазине. Он, Дрын, считал, что надо распихать бабки по карманам и рвать когти в разные стороны, хоть Игорек, а с ним и Олег твердили ему, что дело верное и ничем ему, Дрыну, не грозит. Если кого и заметут, так это реставраторов; реставраторы, вполне возможно, укажут на Игорька, а Игорек, конечно, может слить Олега с Дрыном... теоретически. На практике же, говорил Игорек (и Добровольский с ним соглашался), про это дело ни одна собака не догадается еще лет сто. Ну, сто не сто, а до следующей реставрации – верняк. А если что... Ну, сдадут, предположим, реставраторы Игорька. Так ведь его еще поймать надо! А покуда его станут ловить, у Олега с Дрыном хватит времени, чтобы пешком в Америку уйти.

Да и зачем куда-то бежать? Побежал – значит, виноват, а им с Дрыном бежать незачем. Вина их недоказуема (так Игорек говорит, а он в этих вопросах разбирается не хуже любого адвоката), так что и дергаться ни к чему. Это Дрыну все чего-то неймется – то ли совесть его мучает, то ли штаны от страха замочил...

Лизка кончила считать выручку, с лязгом задвинула ящик кассы, вынула откуда-то зеркальце и губную помаду и принялась подрисовывать свой пухлый, в высшей степени соблазнительный свисток. В ушах у нее поблескивали дешевенькие сережки, длинные ногти сверкали темным лаком, под тонкой тканью блузки заманчиво круглилась грудь, и, если хорошенько приглядеться, можно было заметить крошечные бугорки сосков. Как обычно, представив, каковы эти бугорки на ощупь, Добровольский испытал прилив возбуждения, и чем дольше он разглядывал Лизку, тем сильнее возбуждался. В голове начали роиться всякие интересные картинки; воплотить эти фантазии в реальность казалось проще простого, нужно было только хорошенько напоить Лизку и остаться с ней наедине, а вот на это она, стерва, ни в какую не соглашалась. Даже на устраиваемых хозяином вечеринках она пила совсем мало – не пила, а так, губы мочила, чтобы не обижать шефа, – и заставить ее хоть на минуту потерять контроль над собой никак не получалось.

Добровольский поморщился. Думать ему об этом надоело. Не о чем тут было думать, надо было либо тащить эту метелку в койку, либо выбросить ее из головы к чертовой бабушке. Это же их извечное, безотказное оружие – заставлять мужика думать о себе, хотеть себя, пока у него, бедняги, крыша не поедет. А когда он из мужика превратится в тряпку, в кобеля слюнявого, у которого все мысли только об этом деле, тогда можно брать его тепленького – тянуть из него деньги, наставлять рога с кем попало, а потом в один прекрасный день объявить: "Знаешь, у нас будет маленький. Ты рад?" Не-е-ет, с Олегом Добровольским этот номер не пройдет! Баба – вещь одноразовая, вроде пластикового стаканчика, попользовался и бросил...

Придя к этому привычному выводу, Добровольский мысленно дал себе торжественную клятву в ближайшее время изыскать способ попользоваться прелестями Лизки Митрофановой, чтобы закрыть эту тему раз и навсегда. Это умножит счет его побед, польстит его мужскому самолюбию, а заодно раз и навсегда собьет с соплячки спесь. Да и сам процесс, принимая во внимание Лизкину внешность, обещал быть приятным. Если она постарается и ублажит его хорошенько, по полной программе, то Олег, так и быть, подарит ей приличные сережки вместо того фуфла, которое сейчас болтается у нее в ушах. Но только после, а не до! Никаких предоплат – сначала товар, потом деньги... На том стояла и стоять будет Русская земля, как сказал, хотя и по иному поводу, князь Александр Невский в одноименном фильме.

Лизка закончила краситься, придирчиво осмотрела в зеркальце плоды своих усилий и, кажется, осталась ими довольна. Сунув зеркальце и патрончик с помадой в ящик под кассой, она посмотрела на стенные часы и прощебетала:

– Мальчики, пора открывать!

Мальчики... Будто это не она две минуты назад предлагала Олегу Добровольскому пойти и заняться онанизмом, намекая, что ему к этому не привыкать!

Добровольский сделал вид, что не услышал.

Дрын покосился на него, укоризненно покрутил башкой – дескать, что с него, дурака, возьмешь, – встал с кушетки и неторопливо направился к входной двери. Учитывая последовавшие вскоре события, этот поступок можно было расценить как акт величайшего самопожертвования во имя крепкой мужской дружбы. Но ни Дрын, ни его напарник Добровольский не умели заглядывать в будущее, а потому один преспокойно отправился открывать магазин, а другой не испытал по этому поводу никакой благодарности. "Вали, вали, – подумал он вместо этого. – Ты ее, сучку крашеную, еще под хвост поцелуй!"

За дверью уже топтался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, какой-то фраер, которому приспичило оставить здесь часть нажитых бесчестным путем денег. Верхняя половина его туловища вместе с головой была скрыта прилепленным к стеклу рекламным плакатом с хорошо видным на просвет изображением длинной и стройной женской ноги в кроссовке "Адидас", нижняя же, включая ноги, выглядела вполне прилично и даже респектабельно. С того места, где стоял Добровольский, ему были видны чистые и хорошо отглаженные полотняные брюки – светлые, просторного спортивного покроя, с накладными карманами и бежевым кожаным ремешком, – легкие кожаные туфли, тоже светлые, и низ матерчатой курточки – опять же светлой, на полтона темнее брюк. Курточка показалась Олегу лишней – на улице стояло адское пекло, с которым едва справлялись установленные по всему магазину кондиционеры. Но, как говорится, каждый сходит с ума по-своему; бывают же на свете чокнутые, которые считают для себя невозможным появиться на улице без пиджака или, на худой конец, вот такой спортивной курточки!

Обмозговав все это в течение тех нескольких секунд, пока Дрын шел через торговый зал к двери, Добровольский потерял к посетителю интерес и снова повис на стойке кассы, обольстительно улыбаясь Лизке.

– Эх, Лизавета, – сказал он, слыша, как за спиной щелкает механизм дверного замка, – не понимаешь ты, в чем твое счастье! Знала бы ты, что теряешь!

– Знаю, потому и...

Лизка не договорила – помешал раздавшийся со стороны двери дикий грохот, от которого у всех присутствующих на время заложило уши. В следующее мгновение Лизка побелела как полотно, схватилась руками за щеки и завизжала, будто ее резали. Совершенно обалдев от неожиданности, Добровольский отчетливо увидел, как любовно отполированные, покрытые темным лаком ногти впиваются в податливую, белую, как штукатурка, кожу – глубоко, как когти хищной птицы, почти до крови, а может, и не почти.

Глаза у Лизки были круглые, как блюдца, и смотрели они не на Добровольского, а мимо него – на дверь.

Преодолев наконец мгновенное оцепенение, уже понимая, что творится что-то очень скверное, но еще не зная что, Олег резко развернулся всем корпусом и замер.

На полу в двух шагах от двери, раскинувшись крестом, лежал на спине Дрын – вернее, то, что когда-то было Дрыном, а теперь превратилось в медленно остывающий кусок дохлятины. Форменная куртка у него на груди торчала кровавыми лохмотьями, по выложенному гладкими каменными плитами полу медленно, но верно расползалась лужа примерно такого же размера и цвета, как если бы кто-то разбил здесь бутылку красного вина. Открытые глаза Дрына смотрели в потолок, на лице застыло выражение глупого недоумения.

Над Дрыном стоял давешний фраер – тот самый, в курточке. Теперь Добровольский понял, зачем ему понадобилась курточка в такую несусветную жарищу, – чтобы спрятать обрез, вот зачем! Сейчас этот обрез, бывший когда-то охотничьей двустволкой неслабого калибра, был направлен Добровольскому прямо в живот, в самые что ни на есть кишки. Из одного ствола еще лениво сочился сизый пороховой дымок, другой был черен и пуст, как глазница голого черепа. Взгляд Добровольского помимо его воли метнулся обратно на Дрына и пробежал по его развороченной груди, оценивая степень повреждений. Повреждения были еще те; никакая картечь не могла бы сотворить с человеком такое. Чертов подонок стрелял крупной сечкой – то есть, если кто не в курсе, рублеными гвоздями.

– Отойди от кассы, – глухим голосом сказал налетчик и, когда Добровольский послушно отодвинулся на пару шагов, швырнул Лизке небольшую спортивную сумку. – Клади выручку, быстро! И без фокусов, если хочешь жить. Учти, шалава, шлепнуть я тебя успею даже за секунду до приезда ментов.

Лизка, которая теперь уже не визжала, а, разинув рот, ловила каждое слово, быстро-быстро закивала, выдвинула ящик кассы и принялась трясущимися руками совать в сумку деньги. Денег было – кот наплакал, но Лизка, пережившая уже три ограбления, тянула время в расчете на какую-нибудь счастливую случайность.

Добровольский подумал о дубинке и электрошокере, но это было просто смешно. Какого черта?! Хочет хозяин, чтобы его нормально охраняли – пусть дает нормальное оружие! Хотя... Двуствольный обрез, один ствол уже пустой... Если действовать резко и неожиданно, этот гопник может растеряться и промазать. Пускай бы он поближе подошел, что ли... Надо попытаться, иначе шлепнет, как Дрына. Он же совсем отмороженный, гад!

"Отмороженный гад", будто подслушав его мысли, повернул голову и уставился на Олега черными стеклами солнцезащитных очков. Выглядел он странно – с черными, неправдоподобно густыми волосами почти до плеч, с такой же густой и черной бородой, росшей чуть ли не из-под самых очков, и с усами, полностью скрывавшими рот. Это было не лицо, а какая-то карикатура; в следующее мгновение Добровольский сообразил, что видит не лицо, а всего-навсего парик, темные очки и накладную бороду, под которыми мог скрываться кто угодно, хоть человек-невидимка. Единственное, что было на этом лице своего, полученного от папы с мамой, а не купленного в магазине, так это нос – не слишком крупный, немного вдавленный посередке и наискосок пересеченный старым, едва заметным шрамом, в данный момент круто запудренным. Нос этот и в особенности шрам показались Добровольскому странно знакомыми, и вдруг он сообразил, кто перед ним.

"Э, братан, ты чего, обалдел?!" – хотел спросить Добровольский, но грабитель спустил курок обреза раньше, чем Олег успел открыть рот.

Олега Добровольского швырнуло спиной на полки с обувью, и он, цепляясь коченеющими пальцами за проволочные подставки, рухнул на пол в ворохе разноцветных, пахнущих кожгалантереей и резиной кроссовок. Лизка опять завизжала, но сразу же умолкла, как только дымящийся обрез уставился ей в голову. Теперь он не был заряжен и представлял опасности не больше, чем обыкновенная палка, однако Лизка Митрофанова в таких тонкостях не разбиралась.

– Закончила? – спросил грабитель. – Теперь положи в сумку кассету.

– К-к-какую к-кассету? – заикаясь и даже икая от страха, спросила Лизка.

– К-кассету видеонаблюдения, – передразнил ее грабитель. – Ну, живо!

Лизка трясущимися руками вскрыла шкафчик, где стоял соединенный с камерами слежения видеомагнитофон, вытащила кассету и бросила ее в сумку. Грабитель отобрал у нее сумку, засунул обрез за пояс и одной рукой застегнул куртку.

– Без обид, ладно? – сказал он и спокойно вышел за дверь, в палящий полуденный зной.

Когда дверь за ним захлопнулась, с Лизкой Митрофановой случилась истерика, продолжавшаяся до поздней ночи.

Покинув Третьяковскую галерею через служебный выход и свернув за угол, Глеб Сиверов с огромным облегчением стащил с головы дурацкий черный берет и, за неимением другой тары, засунул его в огромную картонную папку для эскизов, которую нес в левой руке. Затем он вынул из кармана и нацепил на переносицу неизменные темные очки. Глазам сразу стало легче, самочувствие улучшилось, чего нельзя было сказать о настроении.

Настроение ему портила, во-первых, Андронова, которая с безучастным видом шагала рядом и в то же время как будто находилась на расстоянии в миллион световых лет от своего спутника. Вид у нее был такой, что краше в гроб кладут; она и впрямь выглядела живым покойником, и Глеб точно знал, в чем причина.

Десять минут назад Ирина Константиновна закончила последние тесты. Она ничего не сказала, но результат экспертизы читался на ее лице так же ясно, как если бы был отпечатан на лбу крупными буквами. Это, между прочим, тоже не добавляло Сиверову жизнерадостности и оптимизма. С одной стороны, то, что в Третьяковке вместо "Явления Христа народу" висела копия (выражаясь простым языком, подделка, "липа"), означало, что они с Федором Филипповичем наконец-то оказались на правильном пути, перестали искать ветра в поле, черпать воду решетом и ловить горстями туман. А с другой стороны... Да пропади оно все пропадом! Даже копия внушала невольный трепет своими размерами, грандиозностью замысла и великолепным исполнением. Оригинал же являл собою воистину бесценное сокровище, с исчезновением которого в том, что принято именовать культурным достоянием нации, возникала огромная, не поддающаяся заполнению дыра.

Возникала... Да нет, не возникала – уже возникла! Ведь картину не просто украли – ее уничтожили, варварски изрезав на куски. Так называемый этюд к ней, на самом деле являвшийся фрагментом уникального хотя бы своими размерами, бесповоротно загубленного ворами полотна, был продемонстрирован профессору Андронову почти полтора месяца назад, а это означало, что картина уже тогда была искромсана на мелкие лоскуты – здесь фигура целиком, там голова, там кисть руки... Даже Глеба при мысли об этом пробирала дрожь; думать о том, что испытывает в данный момент Андронова, ему вообще было жутко. Мало того, что она, искусствовед по призванию, только что узнала о гибели великого произведения искусства; из-за этого произведения погиб ее отец, которого она боготворила, и теперь Ирина Константиновна не могла утешаться мыслью о том, что его смерть была результатом нелепой случайности.

Очевидно, их мысли двигались в одном и том же направлении, что, учитывая обстоятельства, было совсем не удивительно. Андронова вдруг остановилась, не дойдя нескольких метров до своей машины, постояла некоторое время с таким видом, будто готова вот-вот упасть в обморок, а потом вдруг процедила сквозь стиснутые зубы:

– За это надо убивать.

Глеба эти слова немного успокоили. Если у нее и кружилась голова, так только от ярости; если ее и мутило, так только от ненависти, которая не могла найти выход и объект для полного и окончательного уничтожения.

Сиверов не стал посвящать Ирину Андронову в некоторые нюансы своей и Федора Филипповича работы – те самые нюансы, из-за которых так называемую особую группу, занимавшуюся поиском и возвращением похищенных культурных и исторических ценностей всероссийского, а порой и мирового значения, возглавил не кто-то другой, а именно генерал Потапчук. За те несколько месяцев, что Федор Филиппович пребывал в новой должности, многие, казалось бы, бесследно исчезнувшие произведения искусства тихо и незаметно вернулись на свои места, а те, кто их похитил, наоборот, исчезли – тоже тихо и незаметно, а главное, по-настоящему бесследно. Ирине Андроновой знать об этом было незачем – по крайней мере, в данный момент.