Приносили ему этюд или не приносили, никто не знает, и спросить некого – профессор мертв. Его дочь думает... вернее, чувствует, что смерть отца косвенно связана с картиной, и подолгу простаивает возле нее. Это чисто эмоциональный акт, но в конце концов она вдруг замечает, что с картиной что-то не так, как будто это не оригинал, а искусно выполненная копия. Учитывая нервный стресс после гибели отца и то, сколько времени она в общей сложности провела возле этой картины, можно предположить, что ее так называемое открытие стало результатом легкого психического расстройства, этакой навязчивой идеи... словом, что все это ей просто почудилось, а на самом деле с картиной все в полнейшем порядке.

Как женщина умная и, главное, грамотная именно в этой области, она сама допускает такую возможность. Более того, возможность эта кажется ей наиболее вероятной – во всяком случае, куда более вероятной, чем то, что некто ухитрился незаметно подменить полотно таких, черт подери, внушительных размеров. Это вам не этюд Куинджи размером со школьный альбом для рисования!

Поскольку то, что она видит собственными глазами – или думает, что видит, – находится в непримиримом противоречии со здравым смыслом и ее представлениями о возможном и невозможном, она идет за советом к человеку, которого знает с пеленок и которому безоговорочно доверяет, – реставратору Макарову. Добрый дядя Федя хвалит ее за зоркий глаз и хорошее чутье и рассказывает про неудачную попытку реставрации в начале девяностых, когда кругом царил полнейший бардак и беспредел и люди думали не о вечном, а о том, как бы им дотянуть хотя бы до конца месяца.

И все бы хорошо, да только непьющий по большому счету дядя Федя в этот же день напивается как зюзя и погибает в пьяной драке со своим коллегой, который ему в сыновья годится и числится при нем кем-то вроде ученика. Убийца вне себя от горя и раскаяния лезет в ванну и вскрывает себе вены лезвием от безопасной бритвы... Способ, несомненно, тихий и где-то даже аристократический, но довольно медленный, не слишком верный и порой болезненный. В то время как в шкафу у него стоит старый помповый дробовик Тульского оружейного завода с полным ящиком боеприпасов – преимущественно картечи, поскольку ружье нужно было Колесникову не для охоты, а в основном для стрельбы по консервным банкам. Чего проще? Сунул, нажал, и все проблемы решены одним махом, раз и навсегда... И эта предсмертная записка! Ну, ладно, он был здорово пьян. Пусть даже мертвецки пьян! Почему же, черт возьми, находясь в таком состоянии, он взял себе за труд писать печатными буквами? Ведь на это требуется отдельное усилие, обычно люди так не пишут... Ну, и это ладно. Все это можно объяснить так, а можно эдак.

Но как объяснить шикарную квартиру, в которой с недавних пор проживал Макаров? Как объяснить хорошую машину, на которой ездил сопляк Колесников? И главное, как объяснить тот факт, что и квартира, и машина были приобретены ими почти одновременно, едва ли не в один и тот же день?

– Боюсь сглазить, – сказал после некоторой паузы Федор Филиппович, – но цепочка кажется сплетается. Во всяком случае, до сих пор мы только тем и занимались, что дергали за концы, которые выглядели куда менее обнадеживающими. Вот что, Глеб Петрович. Придется нам, по всей видимости, просить Ирину Константиновну провести для нас экспертизу картины на подлинность – негласно, разумеется, потому что сам факт проведения такой экспертизы, сделавшись известным, способен вызвать бурю. А пока она будет заниматься экспертизой, ты займешься охраной. Такое дело невозможно провернуть без участия охраны, согласись. "Явление Христа народу" написано не на носовом платке, эту картину в карман не спрячешь.

– А с чего вы взяли, что Андронова станет заниматься экспертизой? – спросил Глеб.

Федор Филиппович вздохнул.

– А куда же ей деться? – спросил генерал после короткого раздумья, и Сиверов не нашелся с ответом.

Как и просил Федор Филиппович (надо же, генерал, а выглядит вполне приличным человеком!), Ирина Андронова добралась до места на такси и отпустила машину приблизительно в полуквартале от нужного ей дома. Она даже примерно представляла себе этот дом – огромный, старый, еще сталинской постройки, с нелепыми лепными украшениями и неравновеликими балконами, по самому большому из которых можно было при желании ездить на велосипеде, а самый маленький был размером с приличный носовой платок.

Пройдя оставшееся расстояние пешком и сверившись с записанным на бумажке адресом, Ирина обнаружила, что ошиблась – ей нужен был не тот дом, о котором она думала, а соседний, выглядевший чуть скромнее, но также построенный в стиле, который отец называл "сталинским ампиром". Его крышу украшала балюстрада с бетонными перилами на пузатых, уже начавших разрушаться балясинах, а по углам торчали две квадратные башенки неизвестного назначения. Еще раз на всякий случай заглянув в бумажку, Ирина свернула во двор, инстинктивно стараясь держаться в тени старых, разросшихся лип и кленов.

Подходя к подъезду, она почувствовала странное смущение и желание остаться никем не замеченной. Ничего подобного Ирина Андронова не испытывала с тех давних пор, когда двадцатилетней девчонкой бегала на свидания к одному скульптору, хорошему знакомому отца, с женой которого Ирина, увы, тоже была хорошо знакома. Они встречались в съемной комнатушке на Васильевском острове, и у них была любовь, горячая и страстная (по крайней мере, со стороны Ирины), которая за каких-нибудь три месяца сгорела дотла, оставив после себя только холодный пепел воспоминаний да ощущение неловкости, которое эти воспоминания вызывали.

Ирине было бы проще, если бы она действительно спешила на тайное свидание с любовником. Таких вещей она, слава богу, перестала стесняться уже давно, поскольку они были вполне естественными. Тайное свидание – это одно, а тайная встреча с генералом ФСБ и его загадочным и довольно неприятным помощником – это, господа, совсем другое дело, и некоторым хорошим, очень уважаемым людям оно, это дело, могло бы показаться даже более постыдным, чем самое разнузданное публичное проявление похоти...

Пешком поднимаясь по лестнице, Ирина поймала себя на том, что думает об этом странном Глебе Петровиче с его темными очками, непроницаемым, будто лишенным возраста лицом и голосом, в котором постоянно слышался некий иронический оттенок, звучавший независимо от того, к кому он обращался: к Ирине, к билетерше в Третьяковской галерее, к начальнику отделения милиции или к своему шефу, генералу Потапчуку. При первой их встрече Глеб Петрович отрекомендовался охотником за головами. Это прозвучало как довольно злая шутка, но интуиция подсказывала Ирине, что доля истины в этой шутке значительно выше той, на которую она могла бы согласиться, коль скоро речь шла о ее знакомом. Ну, пусть не знакомом в привычном понимании этого слова, а о человеке, с которым ей по воле обстоятельств предстоит довольно тесно сотрудничать... Тем более! Знакомого, даже очень хорошего и близкого, можно не видеть неделями и годами, а этот Глеб Петрович теперь все время будет где-то поблизости. Более того, этого "охотника за головами" с черными линзами вместо глаз Ирине теперь волей-неволей придется ввести в круг близких ей людей. Они ничего не заподозрят, а он будет ходить между ними, как затесавшийся в стадо овец голодный тигр, и будет прислушиваться, приглядываться, принюхиваться...

Она мысленно одернула себя. В конце концов, у нее просто нет выбора! Только эти люди способны помочь ей во всем разобраться. Сама она уже пробовала и только еще сильнее запуталась в своих сомнениях. Она сомневалась во всем: и в официально установленной причине смерти отца, и в подлинности картины, и даже в собственном здравомыслии. Распутывание загадок, разрешение сомнений – их профессия, их компетенция, в этом Виктор абсолютно прав. На солдафонов, привыкших развязывать любые узлы при помощи холодного оружия, они, слава богу, непохожи; даже этот Глеб Петрович с его сомнительным юмором и черными очками непохож, не говоря уж о генерале. Вот пусть и разбираются, а она, если понадобится, поможет, поскольку сама все это затеяла. И помощь ее строго ограничится рамками искусствоведения, на большее пускай не рассчитывают – стучать на своих знакомых и помогать вербовать из них сексотов она не станет даже под страхом смерти.

"Дура набитая", – подумала она, подводя черту под своими размышлениями, и позвонила в дверь.

Дверь была черная, кустарным способом сваренная из листового металла на прочной стальной раме. Установили ее, по всей видимости, в конце восьмидесятых или начале девяностых, при самом разгуле демократии, когда страшно было не только выходить на улицу, но и сидеть дома перед телевизором. Зато глазок здесь стоял серьезный – здоровенный, выпуклый, с круговым обзором, позволявший видеть всю лестничную площадку и не оставлявший никаких "мертвых зон".

Изнутри послышались быстрые мягкие шаги, потом противно лязгнуло железо, и дверь бесшумно распахнулась, показав Ирине изнанку. Изнанка была в точности такой, какой Ирина ее представляла, – голая рама из стальных уголков с привинченным к ней массивным замком. За первой дверью находилась вторая, предназначенная для тепло– и звукоизоляции, а в тамбуре между ними, приветливо улыбаясь, стоял этот тип, Глеб Петрович, даже в полумраке прихожей не потрудившийся снять темные очки. "Интересно, что он в них видит? – подумала Ирина и, ответив на приветствие "охотника за головами", вошла в квартиру.

Сиверов запер за ней обе двери и предложил пройти в комнату, заранее предвкушая впечатление, которое произведет на эту богатую штучку то, что она там увидит. Собственно, представление началось сразу же, прямо тут, в пустой прихожей, когда уважаемая Ирина Константиновна испуганно вздрогнула и шарахнулась от половицы, которая, как живая, взвизгнула под ее ногой.

– Спокойно, – сказал Глеб, не делая попытки поддержать ее под локоть во избежание гневных взглядов, резких телодвижений и иных нежелательных эксцессов. – Это просто половица. Дом старый, и полы тут не перестилали, наверное, со дня постройки. Чтобы дом был домом, в нем должны жить люди.

Ирина бросила на него заинтересованный взгляд через плечо.

– А здесь?..

– А здесь – оперативная квартира, уже не знаю, сколько лет. Возможно, всегда ею была, а может быть, стала при Иосифе Виссарионовиче, когда прежний хозяин отправился прогуляться на Колыму. Знаете ведь, как это бывало в те времена... Да вы проходите, вам Федор Филиппович все объяснит. Проходите, проходите, не бойтесь.

Ирина не стала говорить, что не боится, а только независимо вздернула подбородок и решительно двинулась вперед, больше не обращая внимания на пронзительный скрип отстающих половиц. Прихожая тут была довольно длинная, и, пока Ирина шла вдоль нее, у нее возникло странное ощущение, что "охотник за головами" не последовал за ней, а остался караулить у двери, отрезая путь к отступлению. В следующее мгновение она поняла, откуда взялась эта странная идея: половицы скрипели только под ее ногами. Она обернулась и невольно вздрогнула, увидев в полумраке прихожей прямо у себя за спиной блеск темных очков и веселую насмешливую улыбку Сиверова.

– Я здесь уже пару раз прошелся, – спокойно объяснил Глеб Петрович, который, к немалому раздражению Ирины, легко угадал причину ее испуга, – и запомнил, какие доски скрипят, а какие ведут себя тихо.

"И интеллигентно", – вдруг захотелось добавить Ирине, но она, естественно, промолчала. Это была их с Виктором шутка, и посвящать в нее посторонних она не собиралась.

Войдя в просторную, с высоким потолком и большим окном комнату, Ирина слегка опешила. Из мебели здесь имелись только колченогий журнальный столик да пара продавленных кресел с матерчатой обивкой, один вид которой вызывал брезгливость и навевал мысли о всевозможных разновидностях кожных и желудочно-кишечных заболеваний. На полу вместо ковра лежал толстый слой пыли, затейливо, прямо как сугроб в зимнем лесу, испещренный следами – не птичьими и заячьими, естественно, а человеческими. Оконные занавески здесь также заменяла пыль, наружный слой которой представлял собой оставленный недавним дождем сложный волнистый узор. Под потолком вокруг голой, засиженной мухами лампочки синеватым облачком плавал табачный дым; упомянутые мухи в преизрядном количестве покоились между оконными рамами, задрав кверху скрюченные лапки. На пыльном подоконнике стояла грязная пепельница с окурками, а на столе красовалась чистая, свежевыглаженная крахмальная скатерка (час назад тайно похищенная Федором Филипповичем из собственного комода, о чем Ирине было вовсе не обязательно знать). На скатерти стояли бутылка коньяка, бутылка шампанского, коробка шоколадных конфет, а также пузатая коньячная рюмка (одна), простенький стеклянный фужер с золотым ободком (один) и граненый "мухинский" стакан емкостью двести пятьдесят граммов, тоже один.

В одном из кресел сидел Федор Филиппович, который при виде Ирины немедленно поднялся и склонил голову в вежливом поклоне без малейшего оттенка шутовства или иронии.

– Здравствуйте, Ирина Константиновна, – с улыбкой сказал он. – Выглядите, как всегда, просто великолепно. Жаль, что я уже немолод, право, жаль. Присаживайтесь, прошу вас.

Он указал на свободное кресло. Ирина немного помедлила, с сомнением разглядывая потертую и засаленную обивку, а потом все-таки села – осторожно, прямо как Глеб Сиверов в первый раз садился в ее машину.

– Хотите немного выпить? – продолжая разыгрывать роль радушного хозяина, осведомился Федор Филиппович.

– Простите, – решительно сказала Ирина, – но неужели вы всерьез думаете, что я стану пить ЗДЕСЬ?

Федор Филиппович не обиделся.

– Пожалуй, вы правы, – сказал он с немного виноватой улыбкой. – Это место много лет находилось в резерве, им никто не пользовался, и вот... Мерзость запустения, одним словом. Да и угощение... Вы уж простите великодушно, я немного замотался и не успел даже в магазин заскочить. Короче говоря, угощение тоже резервное, оно тут хранилось, наверное, года два. Коньяк-то от этого наверняка не пострадал, но вот шампанское и конфеты...

Глеб, которому некуда было сесть, хмыкнул и взял из коробки одну конфету. Конфета была покрыта беловатым налетом – не местами, как это случается, а вся целиком. Это был признак настоящей древности, позволяющий смело отнести данное кондитерское изделие к разряду антикварных. Придирчиво осмотрев этот раритет со всех сторон, Сиверов решительно его надкусил. Послышался отчетливый щелчок, очень похожий на тот, с которым ломается кафельная плитка.

– Да, – задумчиво произнес Глеб, с сосредоточенным видом профессионального дегустатора перемалывая челюстями отколотый от шоколадной окаменелости кусочек, – конфеты надо менять. А эти предлагаю продать театру в качестве реквизита. Зачем кто-то будет мучиться, лепить конфеты из папье-маше? Вот они, уже готовенькие, надо только в коричневый цвет покрасить...

Ирина сдержала улыбку. Шутка была далеко не того сорта, к которому она привыкла, да к тому же небезопасная для здоровья (уж для зубов-то наверняка!), но она странным образом разрядила атмосферу, помогла ей справиться с волнением и забыть о своем намерении махнуть на все рукой и поскорее покинуть это неприятное место.

– Вот что, Ирина Константиновна, – заговорил Федор Филиппович, покосившись на Глеба, как строгий учитель на не в меру разошедшегося школяра. – Мы тут с Глебом посовещались и решили, что вся эта история с погибшими реставраторами выглядит очень подозрительно. Пожалуй, к картине действительно следует приглядеться повнимательнее. Вы не могли бы взяться за это дело?

– Какое именно дело вы имеете в виду? – спросила Ирина.

– Проведение экспертизы, естественно, – уточнил Потапчук.

Ирина задумчиво провела ладонью по волосам.

– Не знаю, право, что вам ответить, – произнесла она. – Я понимаю, что экспертиза – единственный способ развеять мои сомнения, и это дело мне по плечу. Но... Вы представляете, что начнется в галерее, если я явлюсь туда и скажу, что намерена провести экспертизу "Явления..." по заказу ФСБ? Это будет не просто большой скандал, а грандиозный! Потом кто-нибудь обязательно проболтается, информация попадет в газеты, оттуда – на телевидение... Жизнь сотрудников галереи превратится в настоящий ад. Да и моя, кстати, тоже. Я прямо-таки вижу газетные заголовки: "Похищение века", "Третьяковку разворовывают" и далее в том же духе...

– Вы просто читаете мои мысли, – сказал Потапчук. – Да, по официальным каналам действовать нельзя. Ну а если по неофициальным?

Ирина пожала плечами.

– Ну, знаете... Конечно, в галерее меня знают, я пользуюсь там определенным доверием, но все-таки все они не первый день живут на свете. Любоваться картиной и проводить экспертизу на подлинность – это разные вещи, и, когда я начну там ковыряться, кто-нибудь непременно спросит, чем это я занимаюсь. Господи, да меня просто выгонят оттуда взашей!

– Ну а если попросить Виктора Викторовича замолвить за вас словечко где-нибудь там, наверху?

Ирина сердито нахмурила брови и выпрямилась в кресле.

– Может быть, вы не станете его в это втягивать? – резко спросила она.

Федор Филиппович вздохнул и развел руками.

– Позвольте все-таки с вами не согласиться, – сказал он. – Во-первых, Виктор Викторович уже втянут в это. Втянут, осмелюсь напомнить, не мной, а вами. А он уже, в свою очередь, посвятил в это дело нас с Глебом. Сомнения в подлинности такой картины, как "Явление...", – дело крайне серьезное и деликатное. Действовать надо осторожно, окольными путями... Я мог бы добиться разрешения на негласную экспертизу сам, по своим каналам, но это означает, что мне пришлось бы посвятить в это дело еще кого-то, что, по вашим же словам, нежелательно. И вы правы, огласки следует всячески избегать. Так какой у нас выход? Между прочим, – добавил он, видя, что Ирина молчит, – Виктор Викторович сам предложил обращаться к нему в случае необходимости.

– Хорошо, – сказала Ирина, – я с ним сегодня же поговорю. А вы? Что вы предпримете, если окажется, что в Третьяковке выставлена копия?

– Станем искать оригинал, – ответил Федор Филиппович. – А когда найдем, первым делом предъявим его вам для экспертизы, чтобы... гм... – Он оглянулся на Сиверова, который, отойдя к окну, опять что-то чертил пальцем в пыли. – Словом, чтобы ненароком не сесть в лужу.

Ирина тоже посмотрела в сторону окна. "Охотник за головами", как выяснилось, не терял времени даром: подкрепившись позапрошлогодней конфетой, он увлеченно разрисовывал пыльное ст кло человеческими фигурками, составленными, как на рисунках пещерных людей, из палочек и кружочков. Фигурок было много, и в их расположении Ирине почудилось что-то знакомое. Вглядевшись в художества Сиверова внимательнее, она обнаружила, что тот по памяти воспроизводит композицию "Явления Христа народу", и притом довольно точно. Ирину это удивило: на знатока и ценителя живописи Сиверов был решительно непохож, а человек, всего пару раз взглянувший на картину, вряд ли смог бы с уверенностью назвать даже количество персонажей, не говоря уж о том, чтобы запомнить позу каждого и его место на холсте. Получалось, что Глеб провел немало часов, внимательно рассматривая картину и стараясь запомнить каждую деталь; следовательно, генерал Потапчук и его помощник отнеслись к рассказу Ирины серьезнее, чем она сама.

– Глеб Петрович, – ворчливо окликнул своего помощника генерал, – перестань, пожалуйста, валять дурака. Скажи лучше, что тебе удалось выяснить.

Глеб Петрович вынул из кармана чистый носовой платок и старательно стер с окна рисунок. В комнате сразу сделалось немного светлее, зато платок, похоже, пришел в полную негодность: даже с того места, где сидела Ирина, было хорошо видно, что он изменил цвет с белого на темно-серый. Сиверов, брезгливо морщась, придирчиво его осмотрел и, похоже, вознамерился зашвырнуть в угол, но, покосившись на Ирину, просто положил платок на подоконник.

– Кое-что удалось, – сказал он. – Хорошая штука – повальная компьютеризация! А Интернет – это вообще находка для шпиона. Полчаса работы – и дело в шляпе. Мне удалось порыться в файлах отдела кадров и найти там личные дела двух человек, которые показались мне интересными. Это некто Олег Добровольский и Сергей Дрынов. Очень интересные господа! Во-первых, на работу они были приняты почти одновременно, с разбежкой всего в несколько дней. А за неделю до этого, между прочим, в реставрационную мастерскую галереи устроился некто Алексей Колесников... Ничего себе сюжетец, да?

– Это пока ни о чем не говорит, – сказал Федор Филиппович, но голос у него был напряженный.

– В общем, да, – не стал спорить Сиверов. – Честно говоря, я и не надеялся обнаружить в их личных делах запись типа: "Уволен за кражу картины А. Иванова "Явление Христа народу"".

– Так они уволены? – заинтересовался Потапчук.

– Оба, и притом в один и тот же день. По собственному, сами понимаете, желанию. Это, конечно, тоже ни о чем не говорит, но ориентировку на них я все-таки разослал. Если они ни при чем, извинимся, от нас не убудет. Но это они, я почти уверен. В конце концов, провернув такое дело, я бы именно так и поступил: уволился бы под благовидным предлогом, пока никто не заметил подмены, и рванул на все четыре стороны. Вряд ли, конечно, им известно что-нибудь стоящее, но поискать их стоит: с паршивой овцы хоть шерсти клок... По крайней мере, расскажут, каким образом кто-то исхитрился вытащить из галереи такую громадину...

– Громадин было две, – поправил генерал. – Одну вытащили, другую втащили... Или наоборот, но это уже не имеет принципиального значения.

– Да, – согласился Глеб, – не имеет.

– Послушайте, – вмешалась в их разговор Ирина, – а почему вы ведете себя так, будто уже доказано, что картину подменили копией? Ведь я еще не приступала к экспертизе, и у вас нет ничего, кроме моих подозрений, основанных на голой интуиции! Проверить их, конечно, необходимо, за этим я к вам и пришла, но куда вы так торопитесь? Еще ничего не известно, а вы уже закрутили колесо: базы данных, личные дела, ориентировки... Или вы знаете что-то, чего не знаю я? Тогда зачем вам экспертиза?

– Успокойтесь, Ирина Константиновна, – сказал Потапчук, – ничего особенного нам не известно. Просто в данный момент мы вынуждены действовать на упреждение – так, как если бы все ваши подозрения и догадки были верны.

– Тем более что, кроме ваших подозрений и догадок, как вы справедливо заметили, у нас ни черта нет, – вставил Глеб. – Да и те появились только вместе с вами.

– Не понимаю, – сказала Ирина. – А чем же вы занимались до моего появления?

– А я сам этого не понимаю, – охотно признался Глеб, удостоившись за это неодобрительного взгляда Федора Филипповича. – Гонялись с милицейской дубинкой за призраками. Ты его хрясть по башке, а он рассеялся, рассосался, растаял, и нет его...

– Глеб Петрович всегда начинает образно выражаться, когда чем-нибудь сильно расстроен, – извиняющимся тоном объяснил Федор Филиппович. – Даже слишком образно, – добавил он с нажимом, строго посмотрев на Сиверова.

– Но послушайте, – чуть ли не взмолилась Ирина, – это же какая-то чепуха! Честное слово, я начинаю жалеть о том, что пришла к вам. Украсть такую картину просто нереально! Да и зачем? Хранить ее в чемодане, как когда-то поступил похититель Джоконды, не получится – не те у нее размеры. Продать ее также невозможно – она слишком хорошо известна. Есть коллекционеры, которые не гнушаются скупкой краденого, но это не тот случай. Купить эту картину – значит попросту выбросить на ветер огромные деньги. Ею даже ни перед кем не похвастаешься!

– Все это верно, Ирина Константиновна, – согласился Потапчук, – но...

Он замолчал и бросил на Глеба какой-то странный взгляд, как будто спрашивая совета. Сиверов едва заметно пожал плечами.

– Ирина Константиновна смотрит в корень, – сказал он негромко. – Кажется, если вы хотите, чтобы она нам помогла, вам придется рассказать ей все до конца.

– Похоже на то, – согласился генерал и снова повернулся к Ирине. – Видите ли, Ирина Константиновна, примерно полгода назад из мест не столь отдаленных на волю просочился любопытный слушок...