Глава 14

В дряхлом синем "опеле" не было даже намека на кондиционер, и, простояв на открытом месте десять минут, он превратился в эквивалент финской бани. Игорь Чебышев сидел на пассажирском сиденье, чувствуя, как его жировая прослойка, и без того не слишком толстая, истончается с каждой проведенной в этой душегубке минутой. Все тело под рубашкой и брюками было скользким и липким, как размокший кусок скверного мыла, и Игорь не без оснований подозревал, что разит от него, как от старого козла. Собственного запаха он унюхать не мог – во-первых, потому, что это вообще довольно сложное дело, а во-вторых, из-за сидевшего рядом Буры, от которого несло, как от дохлой свиньи. Встав утром с постели, Игорь Чебышев, как подобает цивилизованному, уважающему себя человеку, принял душ; Бура тоже никогда не числился в грязнулях, но сегодня они с самого утра мотались по жаре, и сейчас, к пяти часам дня, утренние чистота и свежесть успели превратиться в грустное воспоминание.

Стекла в обоих передних окнах были опущены до конца, люк над головой открыт, но это не приносило заметного облегчения. Когда Бура снял с руля правую ладонь, Чебышев заметил на светло-коричневой резине мокрый грязный отпечаток – не влажный, а именно мокрый, и влага была отвратительного коричневого цвета, как будто Бура только что помыл руки в мутной луже. Игорю захотелось украдкой вытереть собственные скользкие ладони о сиденье, но сиденье было, во-первых, дерматиновое, во-вторых, грязное, а в-третьих, как и вся машина, принадлежало Буре, вызывать недовольство которого Игорю как-то не хотелось. В последнее время между ними установились какие-то странные, двойственные отношения. Игорь боялся своего напарника, как раньше и даже больше, но вместе с тем испытывал в нем какую-то потребность, будто искал у этого подонка с перешибленным носом и двумя извилинами под угловатым, стриженным под ежик черепом покровительства и защиты.

Наверное, так оно и было – во всяком случае, отчасти. После памятного визита в квартиру Свентицкого и последовавшей за ним поездки на лесное озеро Игорь неожиданно для себя очутился в странном, незнакомом ему мире, где он был законной дичью и где один неверный шаг мог стоить уже не денег или смешного приговора к двум годам условно, как это было раньше, а пожизненного заключения или даже смерти. Он был художником, торговцем картинами, посредником и немножко жуликом и аферистом, но все это осталось в прошлом, как приятный, счастливый сон золотого детства. Теперь, после Свентицкого, он стал убийцей и, естественно, понятия не имел, как с этим жить и как, черт возьми, себя вести. Ему постоянно казалось, что каждому встречному и поперечному известна его страшная, гнусная тайна, и он прилагал огромные усилия, чтобы не шарахаться от людей, как деревенская лошадь от автомобиля.

Другое дело – Бура. Для Буры убийство было если не хлебом насущным, то, во всяком случае, простым, обыденным делом, вроде прихлопывания севшего на руку комара. Бура был профи и с высоты своего профессионализма снисходительно давал Игорю Чебышеву полезные советы, сводившиеся, как правило, к одной фразе: "Не дергайся, чудило, все ништяк".

Именно так он сказал обомлевшему Игорю, когда тот, все еще разгоряченный после короткой борьбы, стоял с пустым шприцем в руке над корчащимся телом Свентицкого, потихонечку приходя в себя и начиная наконец понимать, что сотворил полминуты назад. Милейший Бронислав Казимирович хрипел и бился в жутких корчах, белая пена хлестала у него изо рта, как из огнетушителя, шелковый халат совсем разъехался, и Чебышев с отвращением обнаружил, что под халатом на Свентицком ничего нет – вообще ничего, даже трусов. Зато в так называемой уздечке, которая у педерастов, как и у нормальных мужиков, соединяет крайнюю плоть с головкой члена, обнаружилась кокетливая золотая сережка. И пока Игорь, как дурак, пялился на эту сережку, умирающий коллекционер вдруг – что бы вы думали, а? – кончил! После этого он немного обмочился и почти сразу затих, перестав сучить голыми, безволосыми, как у бабы, ногами и стучать лысиной о паркет.

В этот момент Игорь, по правде говоря, сам чуть было не отдал богу свою грешную душу. Душа душой, но в том, что его сию же минуту вывернет наизнанку, он ни капельки не сомневался. И удержал его от этой естественной реакции хрипловатый голос Буры, который стоял рядом и, держа под мышкой обрез, как диковинный градусник, без любопытства наблюдал за последними судорогами убитого ими человека.

– Не дергайся, чудило, все ништяк, – сказал Бура. – А если блеванешь, придется убирать. И чисто, чтоб ни одна ментовская сука ничего не унюхала. Как ты думаешь, братан, кому придется этим заниматься?

Укол Свентицкому делал Игорь, потому что Бура с обрезом смотрелся, как ни крути, более убедительно. Глядя в черные стволы, Свентицкий почти добровольно позволил сделать себе укол. Ему, чудаку, наверное, казалось, что, если будет себя хорошо вести, гости возьмут то, за чем пришли, а его отпустят подобру-поздорову. Многим так кажется; и, что самое смешное, некоторым и впрямь удается выжить – в основном тем, к кому наведывались культурные, грамотные гопники, которым ни черта не надо, кроме хозяйского барахла. Но Игорь с Бурой были никакие не гопники, и барахло Бронислава Казимировича им было нужно как собаке пятая нога.

"Я вас умоляю, – помнится, сказал Свентицкий, – не надо никаких уколов! Я все сказал вам, как на исповеди, клянусь!" – "Верю, – играя курками обреза, сказал Бура. – Но в Библии сказано: доверяй, но проверяй. Вот мы тебя сейчас и проверим. Да ты не менжуйся, петушок! Это ж не больно совсем. Один укольчик, как комарик укусил... Такой большой, – добавил он, обращаясь к Игорю, который стоял с полным шприцем в трясущейся руке, – а уколов боится!"

И Свентицкий вытянул вперед руку и даже сам закатал на ней рукав халата.

Игорь до сих пор не мог понять, как ухитрился попасть иглой этому педику в вену. А попал, между прочим, с первого раза, и педик, широко распахнув свои круглые глазенки, удивленно сказал: "Ах!"

Видно, сразу поймал приход, доза-то была – слона свалить можно...

Вот с того проклятого дня Игорь Чебышев и стал держаться поближе к костолому по кличке Бура. А тот снисходительно поглядывал на него сверху вниз, как признанный мастер на туповатого ученика, и лениво учил уму-разуму – в своем понимании, конечно. "Не дергайся, не сепети, все ништяк" – вот, собственно, и вся наука, если не брать во внимание некоторые подробности...

На озере было гораздо проще – во-первых, потому, что Игорь уже немного привык к жизни в этом населенном полоумными хищниками Зазеркалье. А во-вторых, там, на озере, Бура взял всю грязную работу на себя, и Игорю досталась почетная миссия – стоять на стреме. То есть торчать в тумане у кромки воды, вслушиваться в доносящиеся с озера звуки, садить сигарету за сигаретой и яростно отбиваться от комаров. Бычки, между прочим, Бура потом заставил подобрать все до единого, и это тоже было частью его науки.

Эту операцию на озере придумал не кто-нибудь, а сам Бура, впервые в своей полной приключений жизни выступив не исполнителем, а автором сценария. Сценарий этот был рассмотрен под всеми мыслимыми углами и получил полное одобрение, после чего Буре было сказано: "Валяй". А получилось так потому, что у Буры, оказывается, имелся в тех краях дальний родственник, и костолом с перебитым носом был полностью в курсе местной специфики. Там, на озере, в прошлом году местные рыбаки насмерть забили заезжего браконьера, и им за это ничего не было: менты, такие же местные мужики, списали это гиблое дело на несчастный случай. Ну, в самом деле, не сажать же за решетку полдеревни!

Поэтому, узнав, куда Кулагин ездит рыбачить, Бура сказал:

– Ха! Дел на четверть часа! И концы в воду...

А то, что на рыбалку с Кулагиным отправился этот старый дурак Зарубин, вообще здорово смахивало на подарок судьбы. Этакий бонус, дарованный им свыше за предприимчивость и находчивость...

За озеро Игоря совесть не мучила. Во-первых, сам, своими руками он на озере ничего не делал. Если уж на то пошло, то он и не видел ничего. Уплыл Бура, приплыл Бура... Правда, были какие-то звуки, крики какие-то, плеск, но это, может, купался кто-нибудь на утренней зорьке. А что? Мало, что ли, на Руси отмороженных, которых хлебом не корми, а дай козырнуть перед народом здоровым образом жизни? Правда, козырять поутру на лесном озере, да еще в тумане, было не перед кем, но Игорь-то тут при чем? Значит, тихий попался отморозок, не на публику работал, а за совесть, для себя...

Во-вторых, как уже было сказано, Игорь немного пообвык, освоился и мало-помалу научился воспринимать такие вещи без интеллигентских истерик. В конце концов, Кулагин, этот вечно поддатый кретин, сам накликал на себя беду. И на Свентицкого заодно, между прочим.

Это в-третьих, если кому не лень считать.

В-четвертых, коли уж на то пошло, бытует среди братьев-славян такая поговорка: меньше народа – больше кислорода. В данном случае речь шла не столько о кислороде, сколько о деньгах, и не о рублях каких-нибудь, а о настоящей, твердой валюте. Вероятнее всего, о евро, хотя как раз таки евро в последнее время что-то захандрил – французам, видите ли, пришлась не по нутру общеевропейская конституция. Ну и хрен с ними. Что французы – козлы, давно доказано. Кем? А был такой одноглазый старикан, жирный, ленивый и, по слухам, пьяница и бабник. Мишкой звали, Михайлой Илларионовичем... Эх, мало мы им тогда ввалили! Вот бы добавить, чтоб знали, носатые, как на референдумах голосовать...

В общем, аллах с ними, с этими галльскими петухами. Евро покачается немного и выровняется, окрепнет. Независимо от курса валюты, доля Игоря Чебышева от продажи картины (по запчастям, как каких-нибудь краденых "Жигулей") в результате простых арифметических действий станет намного больше той, что оговаривалась изначально. При мысли о том, сколько это, черт возьми, будет, у Игоря захватывало дух.

Потому что: меньше народа – больше кислорода.

Обдумав все это далеко не в первый раз, Игорь Чебышев закурил еще одну сигарету и украдкой покосился на Буру. Бура был типичный мордоворот – широкий в кости, мускулистый, жилистый, с жестоким, чуточку монгольским лицом и вдавленной переносицей, пересеченной полоской старого шрама. Он был вылитое пушечное мясо – человек, который делает за других всю грязную работу, а потом тихо уходит со сцены, опускается в какой-нибудь хорошо замаскированный люк – лучше всего, канализационный – и исчезает там навсегда. И, что характерно, никто по нему не плачет. Потому что меньше народа – больше кислорода. А Бура – это даже не народ, а так, ошибка природы, хомо безмозглус, анацефал чертов...

– Не дергайся, чудило, – перехватив и неверно истолковав его взгляд, снисходительно просипел Бура, – все ништяк. Дел на копейку, а ты уже в штаны наложил.

Игорь про себя прикинул, сможет ли в случае чего справиться с этим мускулистым уродом. И решил, что сможет. Не в драке, конечно, не в поножовщине и вообще не в открытом столкновении. Там у него шансов никаких. Но если, скажем, взять то, что лежит сейчас в бардачке, и воткнуть не тому, кому оно предназначено, а Буре, этот конь с медными яйцами подохнет как миленький. И не такие, слава тебе господи, подыхали. Правда, ментовские эксперты здорово удивятся, когда обнаружат, что эта горилла дала дуба от прозаического инфаркта, но им-то что за дело?

Иными словами, баба с воза – кобыле легче. Даже уголовное дело заводить не надо. Словом, меньше народа – больше кислорода.

Правда, тут существовала еще одна возможность, всерьез обдумывать которую Игорю как-то не хотелось. А обдумать было надо, потому что... Ну что, угадали?

Правильно. Меньше народа – больше кислорода.

В конце-то концов, Буре, чтобы убрать Игоря Чебышева, вовсе не требовалось прибегать к таким дорогостоящим и экзотическим средствам, как то, что лежало сейчас в бардачке его потрепанного синего "опеля". Он мог застрелить Игоря, мог задушить голыми руками, ударить ножом или даже кулаком – словом, мог сделать с ним все что угодно, и притом в любой момент. Поэтому Игорь его и боялся. Некоторый оптимизм внушало лишь то обстоятельство, что в этом деле он был, как-никак, поважнее, чем какой-то костолом Бура. Он был – мозги. Ну ладно. Пусть не самые мозги, не серое вещество как таковое, но, как минимум, мозжечок. Или спинной мозг. Без рук, а Бура был именно руками, прожить можно – худо-бедно, но можно все-таки. А пробовал кто-нибудь жить без мозжечка? Хрен его знает. А без спинного мозга? Вот без спинного мозга точно не проживешь. А значит, пока это дело не завершится самым благополучным образом, приказа об устранении Игоря Чебышева Бура не получит.

Неизвестно, конечно, получит ли Игорь Чебышев приказ об устранении Буры. Сомнительно. Вряд ли. В общем, черта с два. Но Игорь Чебышев – не какой-нибудь Бура, он не станет ждать приказов. Когда дойдет до дела (то есть до дележа денег), он как-нибудь сам сумеет разобраться, что ему следует делать, а чего нет.

– Слушай, Бура, – сказал он, чтобы не молчать, – а откуда у тебя такое странное прозвище?

Бура повернул к Игорю свою азиатскую рожу с вдавленной переносицей и некоторое время разглядывал его, как вошь под микроскопом.

– Тебе интересно? – спросил он наконец.

Прозвучало это как-то нехорошо, как будто Бура находил интерес Игоря к происхождению своего прозвища не вполне тактичным.

– Ну, – дипломатично откликнулся Чебышев.

Бура продолжал шарить по его лицу тяжелым, обманчиво равнодушным взглядом, от которого по коже начинали ползать мурашки и становились дыбом короткие волоски на затылке.

– Ну, чего уставился? – слегка растерявшись и оттого взяв небезопасный агрессивный тон, сказал Игорь. – Спросить, что ли, нельзя?

– Спросить можно, – ровным голосом ответил Бура, продолжая сверлить его лицо тяжелым, физически ощутимым взглядом.

– Ну, так чего ты? Не хочешь – не говори. Просто странно. Бура – это же гадость какая-то химическая...

– Сам ты гадость химическая, – спокойно возразил Бура. Он ненадолго задумался. – Я тебе скажу, – продолжал он затем, приняв, очевидно, какое-то решение. – Только учти: если начнешь зубы скалить, хотя бы улыбнешься, я тебе эти твои зубы в глотку вобью. Вот этим вот прибором.

И показал Игорю пудовый кулак.

– Да ты чего, малахольный?! – возмутился Игорь, отпихивая костистый кулак от своего лица. – Да пошел ты в жопу! Не хочешь – не говори! Тоже мне, принц крови, спросить его ни о чем нельзя!

– Бура – это сокращение, – спокойно сообщил Бура, убирая наконец свой покрытый блестящей пленкой пота кулак от лица Игоря Чебышева. – От Буратино. Это меня пацаны так из-за носа прозвали, понял? Буратино... Длинно получается. Если, скажем, окликнуть, особенно в драке или в другой какой заварухе, так не сразу и выговоришь. А Бура – коротко и ясно. Всосал?

Будь на месте Буры кто-нибудь другой, Игорь Чебышев хохотал бы до колик в животе. Буратино! Ах ты, мать твою! Бу-ра-ти-но!!! Да при чем тут нос?! Просто кто-то очень верно угадал самую суть Буры: весь он, целиком, от макушки до пяток, выстроган из одного, правда, очень большого, полена. Даже, пожалуй, из бревна. Дубового. Или там самшитового... Мать моя женщина! Буратино! Все-таки бандиты, как ни крути, не чужды творчества. Хотя бы устного. Народного, блин... Это ж надо было сообразить: Буратино, он же Бура!

– Смешно? – вкрадчиво спросил Бура.

– Где? – очень натурально удивился Игорь. – А, ты про свое погоняло... Ну, знаешь... Ты меня, конечно, извини, но фантазия у вас все-таки убогая.

– У кого это – у нас? – окрысился Бура. Игорь вздохнул. Этот придурок обещал выбить ему зубы, если он посмеет хотя бы улыбнуться по поводу его идиотского прозвища. А теперь, кажется, готов пришибить за то, что Игорь не нашел это прозвище остроумным... Ну вот как с ним, таким, после этого общаться? Господи! Если ты есть, подскажи, где купить пистолет. А лучше гранатомет. А еще лучше, займись этим дебилом сам. В конце концов, он – не моя, а твоя ошибка...

– У вас, – сказал он вслух, – людей действия. Мускулистых атлетов. Спортсменов. Военных. Словом, у тех, кто привык сначала бить, а потом знакомиться.

Бура немного отмяк.

– Так это нормально, – сказал он. – Хрена ли сделаешь, если работа такая? И потом, ты в детстве каким видом спорта занимался?

– Да никаким, – честно признался Игорь. – Так, в футбол гонял во дворе, а зимой в хоккей... Но в основном на воротах.

– Ну вот, – с непонятным удовлетворением сказал Бура. – А если бы, к примеру, боксом, да всерьез, да попал бы в профессионалы – все, пиши пропало. Мозги отшибли бы на раз, без бумажки собственное имя не вспомнил бы. Зато морды ломал бы – любо-дорого!

Из синего неба вдруг материализовался и, снизившись, стремительно скользнул над землей огромный аэробус, раскрашенный в знакомые броские цвета австрийских авиалиний. Уши заложило от смягченного расстоянием и недавно введенными европейскими стандартами плотного рева. Потом рев стих где-то в дальнем конце взлетно-посадочной полосы, и ушей Игоря коснулось неразборчивое кваканье репродуктора, доносившееся из терминала.

Бура посмотрел на свои пятисотдолларовые часы, которые он в разговоре любовно именовал "котлами", разом посерьезнел и сказал:

– Похоже, наш. Пора, братуха. Давай, не подкачай. Главное, не менжуйся, чтобы этот муфлон ничего не учуял. Не дергайся, понял? Все ништяк.

Несмотря на заезженность этого дежурного напутствия, Игорь Чебышев ощутил что-то вроде благодарности к этой безмозглой горе костей и мяса. Сейчас ему позарез нужен был кто-то, кто посоветовал бы не дергаться и заверил, что все ништяк, потому что Игорь как раз таки начинал дергаться, да не просто дергаться, а дрожать как осиновый лист.

Он распахнул дверцу справа от себя, поставил ногу на горячий асфальт автомобильной стоянки, а потом, раньше, чем бдительный Бура указал ему на ошибку, спохватился, открыл бардачок, порылся в нем и вынул наполненный прозрачной жидкостью одноразовый шприц.

Игла была прикрыта зелененьким пластиковым чехлом, смотревшимся, с учетом того, что находилось внутри шприца, дико и неуместно. Игорь Чебышев положил шприц в карман и осторожно принял вертикальное положение, поймав себя на том, что, несмотря на чехол, до смерти боится ненароком уколоть себя этой штукой.

– Не сепети, – напутствовал его из раскаленного салона Бура.

– Отвали, – механически ответил ему Игорь и с лязгом захлопнул дверь "опеля".

Раскалившееся на солнце железо было горячим, хоть прикуривай. Не замечая, что делает, Игорь Чебышев помахал ладонью в горячем воздухе, потом сунул ее в карман и, лаская потными пальцами шприц, двинулся по плавящемуся от зноя асфальту стоянки к сверкающему стеклянному кубу пассажирского терминала международного аэропорта "Шереметьево-2 ".

– Мудак, – констатировал Бура, глядя ему вслед из окна потрепанного синего "опеля", но Игорь Чебышев этого уже не услышал – он был слишком далеко от машины и слишком нервничал, чтобы услышать нехорошее словечко, которым обозвал его невоспитанный мордоворот по кличке Бура.

– Понятия не имею, кем он может быть, – сказал Глеб Сиверов, задумчиво пощелкивая компьютерной мышью. На плоском жидкокристаллическом экране дорогого ноутбука в корпусе модного серебристого цвета мелькали, сменяя одна другую, картинки, которые были способны повергнуть в состояние близкое к панике даже самых ярых поклонников фильмов ужасов.

Федор Филиппович смотрел на экран спокойно, лишь уголки его тонкого, все еще сохранявшего красивые, твердые очертания рта слегка кривились книзу в подобии брезгливой гримасы.

– С момента смерти прошло уже больше положенных трех суток, – продолжал Глеб, – но человека, который хотя бы отдаленно напоминал его по описанию, до сих пор никто не разыскивает. Я посылал во двор к Кулагину участкового, я сам обошел все квартиры до единой, но этого старика никто не видел, и никто не может даже предположить, кто он был такой и как его звали.

– Кулагин был художником, – напомнил Федор Филиппович, с хмурым выражением лица разглядывая четкую, красочную фотографию резиновой лодки, борт которой был распорот вдоль и оттого напоминал разинутый беззубый рот древнего старика, обладавшего к тому же диковинным зеленым цветом кожи. – Этот человек мог быть его коллегой. Так сказать, товарищем по цеху.

– Насколько мне удалось выяснить, Кулагин старательно избегал товарищей по цеху, – возразил Глеб. – С тех самых пор, как его с треском вышибли из Союза – за правду, как он не без оснований считал. Впрочем, я попытался пройтись по галереям. Уже в первой дама, что стояла за прилавком, разок взглянув на мою фотосессию, забле... Простите, – спохватился он и, повернувшись к Ирине, прижал к сердцу ладонь. – Словом, ей стало нехорошо. Понятия не имею, кто после этого вычищал ящик кассы. Деньги, по крайней мере, точно пришлось стирать.

– Не увлекайся, – с легкой укоризной сказал ему Федор Филиппович. – Все хорошо в меру, в том числе и натурализм. Так что не имеющие прямого отношения к делу детали разрешаю опустить.

– Если опустить детали, не имеющие прямого отношения к делу, ничего не останется, – сказал Сиверов и постучал ногтем по крышке стола-аквариума. – Цып-цып-цып... Смотреть на вас не могу. Тоже небось ждете не дождетесь, когда я свалюсь в вашу посудину и захлебнусь. То-то будет пир!

– К делу, – строго напомнил генерал.

Сиверов пожал плечами.

– Если вы настаиваете... Словом, в первой галерее я ничего не добился, только зря сгубил чистый носовой платок. Во второй я выбрал для своих расспросов мужчину – директора, если не ошибаюсь. Этот оказался немного крепче. Во всяком случае, до туалета он добежал и уже оттуда через дверь сообщил мне, что никого похожего сроду в глаза не видел. Судя по звукам, которыми перемежалось это ценное сообщение, он говорил правду – ничего подобного ему видеть явно не доводилось.

Ирина на мгновение стиснула зубы, закрыла глаза, снова их открыла и, протянув над столом руку, взяла из вазы румяное яблоко – дар солнечного Казахстана. Рука у нее при этом нисколечко не дрожала, и Ирина мысленно похвалила себя за стойкость и мужество. Преодолев рвотный позыв, она с вызывающе громким хрустом надкусила яблоко и стала жевать. Позыв многократно усилился, но Ирина скорее умерла бы, чем позволила Сиверову, который, похоже, задался целью выжить ее из комнаты, заметить, до чего ей скверно.

А скверно ей было так, что хуже некуда. На экран компьютера она, слава богу, смотрела под острым углом и почти ничего не видела – так, какие-то синеватые контуры на желтом, отливающем металлическим блеском фоне. Но и того, что видела, ей было более чем достаточно. Да еще этот сопроводительный текст в исполнении Глеба Петровича!

Потянувшись за яблоком, она невольно взглянула на экран ноутбука – взглянула почти под прямым углом, отсюда и спазм в желудке. С хрустом жуя яблоко и внутренне содрогаясь всякий раз, когда приходилось глотать то, что прожевала, Ирина силилась и никак не могла отогнать маячившее перед внутренним взором жуткое видение синевато-серого вздутого лица, основательно кем-то объеденного – рыбами, наверное, иначе с чего бы это Глеб Петрович вдруг проникся такой нелюбовью к обитателям аквариума?

Потом тошнота немного отступила (может, яблоко помогло?), сознание прояснилось, и Ирина резко выпрямилась в кресле.

– Постойте, – сказала она. – Верните, пожалуйста, кадр.

– Какой? – удивленно спросил Сиверов, с готовностью елозя мышью по коврику.

– Тот, где крупным планом снято лицо этого... неизвестного.

– А вы уверены? – спросил Глеб.

Вопрос прозвучал мягко, без тени насмешки и даже без привычной иронии. Ирина ни в чем не была уверена, и меньше всего – в своем желудке, где только что съеденное яблоко уже устроило что-то вроде восстания, но в ответ лишь упрямо мотнула головой.

– Верните кадр, – повторила она.

Сиверов вернул нужный кадр и, отвернувшись от экрана, стал смотреть на нее с видом человека страхующего гимнаста, который выполняет смертельно опасный трюк под куполом цирка.

Подавшись вперед, Ирина посмотрела на экран и быстро отвернулась.

– Уберите, – сдавленным голосом попросила она. – Выключите, пожалуйста.

Сиверов сразу щелкнул кнопкой мыши, и жуткое видение раздутого синего лица исчезло, сменившись мирной картинкой заброшенной аллеи, усыпанной золотой осенней листвой. Ирина смотрела на эту заставку, и ей казалось, что она, как надутый водородом резиновый шарик, плавает где-то там, среди старых, вызолоченных октябрем деревьев, и из-за каждого ствола, подстерегая ее, выглядывают мертвенно-синие нечеловеческие рожи с голодным блеском в холодных рыбьих глазах.