Ирина задохнулась от возмущения. Оказывается, она уже успела забыть, что Глеб Петрович, когда считает это необходимым, умеет отвечать ударом на удар с силой и точностью профессионального снайпера.

– Вы... Вы что, опять за мной следили?!

– Не за вами, – коротко и, как показалось Ирине, пренебрежительно ответил Сиверов, садясь за руль.

Он включил двигатель. Ирина стояла в полуметре от машины, не столько думая, сколько чувствуя, что нанесенный Сиверовым ответный удар угодил в больное место. После событий, связанных с ограблением Третьяковки, обычная, нормальная жизнь, к которой она вернулась, казалась ей чересчур пресной. Ирина не хотела себе в этом признаваться, но бешеные гонки на спортивном автомобиле по запруженным транспортом московским улицам служили далеко не равноценной заменой тому, чем она занималась в компании Сиверова и Потапчука. Наверное, на Глеба она злилась больше всего именно из-за этого ощущения потери, хотя и понимала, конечно, что у него наверняка есть веские причины не давать о себе знать. Кто знает, где он был, что делал, скольких смертей избежал за то время, что они не виделись? Только он сам, да еще, может быть, его драгоценный Федор Филиппович, генерал ФСБ Потапчук...

Сквозь открытое окно машины было видно, как Сиверов неторопливо закурил и положил правую ладонь на рычаг автоматической коробки передач. Кажется, он действительно собирался уехать, так и не объяснив, зачем, собственно, приезжал. Ирина поняла, что ничего иного ждать просто не приходится: она ясно дала понять, что не желает с ним разговаривать, а Глеб Петрович Сиверов был не из тех, кто валяется в ногах, умоляя его выслушать, уж это-то Ирина поняла давно и усвоила крепко.

– Постойте, – хмуря брови, сказала она, и Сиверов повернул к ней непроницаемо спокойное лицо с блестящими черными стеклами вместо глаз. – Вы что же, так и уедете?

– Ну да, – ответил он. – А что?

– А может, все-таки объясните, что вам от меня нужно?

Слепой пожал плечами.

– Помощь, – просто сказал он. – Разве я вам этого не говорил?

Он снова взялся за рычаг. Положительно, этот тип был невыносим.

– Какая помощь? – спросила Ирина. – Что произошло?

Сиверов снял руку с рычага и почесал переносицу под дужкой очков.

– Видите ли, Ирина Константиновна, – сказал он, – ответить на ваш вопрос я могу только после того, как получу ваше согласие снова работать с нами. Не обижайтесь, такова специфика данного дела.

– Пропади она пропадом, ваша специфика! – в сердцах воскликнула Ирина. – Разводите секреты на каждом шагу... В конце концов, если это дело по моей части, я и без вас узнаю, что произошло!

– Сомневаюсь, – сказал Сиверов. – Суть дела такова, что лица, к нему причастные, вряд ли станут откровенничать с кем бы то ни было. Даже с вами.

Он сунул дымящуюся сигарету в зубы и опять, черт бы его побрал, потянулся к рычагу, делая вид, что собирается уехать. Во всяком случае, Ирина была уверена, что он только делает вид... ну или почти уверена.

– Собственно, вы правы, – не выпуская изо рта сигареты, снова заговорил Глеб. – Помощь, которую вы могли бы нам оказать, носит сугубо консультативный характер, а проконсультироваться, в конце-то концов, мы с Федором Филипповичем можем у кого угодно. Правда, придется говорить обиняками во избежание утечки информации, газетной шумихи и крупного скандала, но с этим мы как-нибудь справимся. Я сразу ему сказал, что вы откажетесь, но он почему-то вбил себе в голову, что с некоторых пор мы с вами, видите ли, коллеги. Кстати, вам от него привет.

– Спасибо, – машинально поблагодарила Ирина.

– Словом, вот вам его контактный телефон, – продолжал Глеб, протягивая ей белую карточку, на которой не было ничего, кроме номера мобильника. – Если передумаете – позвоните. На размышления у вас часа полтора, после этого ни его, ни меня уже не будет в городе. Счастливо оставаться, Ирина Константиновна!

Он наконец передвинул рычаг. Ирина отступила, держа в руке карточку, тонированное оконное стекло поднялось, скрыв от нее сидящего за рулем Сиверова, и длинный черный "БМВ", мягко тронувшись с места, почти беззвучно покатился по усеянному опавшей листвой асфальту.

Проводив его взглядом, Ирина подошла к своей машине, взяла лежавший на крыше букет и, не удержавшись, погрузила лицо в душистую прохладу фиолетовых, белых и розовых лепестков.

Владимир Яковлевич Дружинин остановил машину в условленном месте и огляделся. Двигатель едва слышно шелестел на холостом ходу, к серебристому капоту пристал желтый кленовый лист. На тротуаре, отделенном от проезжей части вытоптанным газоном, царила обычная для этого места толчея; чуть поодаль, у ларьков, торговавших пивом и хот-догами, гомонили перемазанные майонезом и кетчупом любители жрать с газеты. Владимир Яковлевич закурил и посмотрел на часы. Было без минуты шесть, к городу уже начали исподволь подкрадываться ранние осенние сумерки; после трех проведенных сегодня операций хотелось расслабиться, отдохнуть, но доктору Дружинину предстояло еще одно дело, отложить которое он не мог.

Ровно в восемнадцать ноль-ноль, не раньше и не позже, через металлическое ограждение проезжей части рядом с машиной Дружинина перелез мальчишка лет восьми или девяти. Он был низкорослый, щуплый, одет в мешковатую куртку размера на четыре больше, чем ему требовалось, просторные, сильно потертые джинсы и замызганные белые кроссовки. Козырек бейсболки был надвинут на лоб, из-под козырька поблескивали большие солнцезащитные очки, а нижнюю часть лица он прятал в поднятом воротнике куртки, так что наружу торчал только короткий, нахально вздернутый нос. Глядя на него, можно было подумать, что пацан либо играет в шпиона, либо просто прячет от глаз прохожих полученные в какой-нибудь потасовке синяки.

В том, как он двигался, было что-то странное, но никто не обращал на это внимания. Люди предпочитают не замечать вот таких, скверно одетых, прячущих лицо детей до тех пор, пока эти дети не делают попытки забраться к ним в карман, особенно в больших городах с их многотысячными армиями беспризорников. Поэтому прохожие не замечали мальчишку; Владимир Яковлевич, который разглядывал мальчика в упор сквозь тонированное стекло своего "доджа", тоже не особенно его разглядывал, поскольку точно знал, кто перед ним.

Мальчик приблизился к машине, без колебаний открыл переднюю дверь и, не спросив разрешения, даже не поздоровавшись, уселся на сиденье рядом с водителем. Дружинин сразу же тронул машину с места, набрал скорость и свернул за угол.

– Все в порядке? – спросил он.

– Да, – ответил мальчик.

Голос у него тоже был странный – не детский, но и не взрослый, какой-то писклявый и дребезжащий, как на граммофонной пластинке, пущенной со слишком высокой скоростью.

– А ты уверен, что за тобой не было хвоста?

Мальчик блеснул в его сторону темными стеклами очков.

– Не учи отца детишек делать, – непочтительно заявил он своим странным голосом. – У тебя своя работа, а у меня своя. То, что я до сих пор на свободе, означает, что я свою работу делаю хорошо. Поэтому не лезь ко мне с дурацкими вопросами, подумай лучше, как тебе выполнить свою.

Эта резкая отповедь немного успокоила доктора Дружинина.

– Плохо, что место людное, – проворчал он, перестраиваясь в левый ряд. – Сто человек видели, как ты садился ко мне в машину...

– Не парься, Айболит, – сказал ему мальчик. – Никто ничего не видел, а если и видел, то подумал, что ты из этих... – он тоненько, неестественно захихикал. – Ну, ты понимаешь. Из педофилов, которые по мальчикам... Черт, курить до смерти охота! Ты не возражаешь?

– Кури, – рассеянно разрешил Владимир Яковлевич, напряженно следя за светофором.

Под размеренное щелканье реле указателя поворота мальчик раздернул молнию куртки и снял темные очки. Лицо у него было маленькое, пухлое и бледное, с преждевременными морщинками вокруг не по-детски тусклых глаз и тонкими бледно-лиловыми губами. Рука, которая была детской разве что по размеру, но никак не по пропорциям, сунула в эти бледные губы казавшуюся непомерно большой сигарету и чиркнула колесиком дорогой золоченой зажигалки.

– Жалко, что ты мне не можешь сантиметров семьдесят роста прибавить, – окутываясь облачком дыма, заявил лилипут и поудобнее расположился на слишком просторном для него сиденье. – Тогда лицо можно было бы даже и не трогать. А может, твоя медицина может меня немного растянуть? Ну, сантиметров на пятьдесят хотя бы, пусть даже на сорок... А?

– Ты соображаешь, что несешь? – сказал Дружинин. На светофоре зажегся желтый, и рычащая, окутанная ядовитым облаком выхлопных газов стальная лавина сорвалась с места, на ходу разделяясь на три потока – направо, налево и прямо.

Владимир Яковлевич повернул налево. – Какие сорок сантиметров?! Сантиметров десять-пятнадцать, не больше, и только за счет увеличения длины ног. Это будет очень долго, больно и жутко дорого. А главное, бессмысленно. Ты все равно останешься лилипутом с неестественно длинными ногами.

– При моем росте даже десять сантиметров – это уже плюс, – заметил пассажир, грызя фильтр сигареты. Зубы у него были мелкие, прокуренные и испорченные. – Но ты прав, для дела это значения не имеет. Надо менять вывеску.

– Уезжать тебе надо, – сказал Дружинин. – За границу. А не вывеску менять...

– За границей Интерпол, – возразил лилипут. – Ради такого дела они весь мир на уши поставят. Что же мне теперь, абонировать сейф в швейцарском банке, залезть туда, запереться изнутри и сидеть до конца жизни?

– Это было бы неплохо, – не удержавшись, заметил Владимир Яковлевич.

– Тебе, может, и неплохо, а вот у меня на этот счет другая точка зрения. Кроме того, согласись, при моей внешности отказываться от бесплатной пластической операции глупо.

Владимиру Яковлевичу удалось не поморщиться при слове "бесплатная". Потом он вспомнил, где бывает бесплатный сыр, но легче ему от этого не стало: одно другого стоило...

Он свернул в боковой проезд, чтобы объехать пробку. Здесь было посвободнее, и он увеличил скорость.

Лилипут наконец заметил, что они едут куда-то не туда.

– Эй, ты куда меня везешь? – спросил он, беспокойно вертя головой и вытягивая шею, чтобы лучше видеть.

– А ты куда хотел? – хладнокровно поинтересовался Дружинин.

– Как "куда"? В клинику!

– А может, сразу в следственный изолятор? Ты подумал, сколько в клинике лишних глаз? Прости, конечно, но мне как-то не хочется, чтобы нас видели вместе.

– А оперировать меня ты в подворотне собираешься?

– А оперировать тебя, – ответил ему Владимир Яковлевич, – я собираюсь на даче. Я там уже все оборудовал. Не так, как в клинике, конечно, ничего лишнего там нет, но для дела вполне достаточно.

– Вот почему ты так долго тянул с операцией, – понимающе произнес лилипут. – Ну, ты перестраховщик!

– Береженого Бог бережет, – возразил Владимир Яковлевич. – Не хотелось бы лишний раз задевать твое самолюбие, но ты чересчур заметен. Прооперировать тебя в клинике – так весь персонал еще десять лет будет вспоминать, как лилипуту новое лицо делали, и трепаться об этом по всему Питеру. Тебе это надо? Мне – нет.

– Мне тоже, – согласился лилипут. – Это не та слава, о которой стоит мечтать.

Доктор Дружинин повернулся к нему и некоторое время внимательно вглядывался в маленькое, пухлое и сморщенное личико, затененное засаленным козырьком ярко-красной бейсбольной кепки.

– А ты мечтаешь о славе? – спросил он, снова переводя взгляд на дорогу.

– А кто о ней не мечтает? – спокойно произнес лилипут своим дребезжащим голоском. – Славы, как и денег, никогда не бывает достаточно. Вот ты, к примеру. Тебя вся Россия знает, за бугром твое имя тоже не пустой звук, а тебе все неймется...

– Неймется, это ты правильно заметил, – вздохнул Дружинин. – Я и сам думаю иногда: ну чего мне неймется? За каким дьяволом мне понадобилось ввязываться в это дело?

– Потому что ты жадный, – сообщил ему лилипут.

– Допустим, – не стал спорить Владимир Яковлевич, с некоторым удивлением отметив про себя, что этот разговор его заинтересовал. – Со мной мы разобрались. Ну а ты? Если тебе так нужна слава, так чего тебе в твоем цирке не сиделось? Афиши, аплодисменты, цветы... Насколько мне известно, цирк лилипутов всегда собирает аншлаги.

Лилипут старательно затушил в пепельнице окурок и сразу же закурил опять. Когда он заговорил, голос его уже не дребезжал, а скрипел, как несмазанная дверная петля.

– Аншлаги, – произнес он с горечью и отвращением. – Аплодисменты... Ты ходил когда-нибудь на эти представления?

– Нет, – честно признался Владимир Яковлевич. – Я вообще не люблю цирк. Есть в нем что-то противоестественное...

– Верно, – подтвердил его собеседник. – А цирк лилипутов вдвойне. Никаких особенных чудес силы и ловкости там не увидишь, там только одно чудо – мы сами. И люди идут в цирк лилипутов затем же, зачем они приходят в Кунсткамеру, – поглазеть на забавных уродцев, на шутов, которые валяют дурака на арене просто потому, что забыли стыд и за деньги готовы на любое унижение.

Доктор Дружинин с трудом сдержал ухмылку. "Ишь ты, – подумал он. Надо же, какое кипение страстей!"

– Ну, не знаю, – сказал он вслух. – Ты ведь, насколько мне известно, не просто ездил по сцене на трехколесном велосипеде. Ты же профессиональный акробат! И, говорят, очень неплохой.

– Знал бы ты, чего мне стоило им стать, – с прежней горечью произнес лилипут. – Думал, сделаю номер, чтоб не стыдно было на люди показаться... А людям моя акробатика до лампочки, они пришли на урода посмотреть, пальцем в него потыкать, посмеяться... Им все равно, стишки я рассказываю, катаюсь на трехколесном велосипеде или кручу тройное сальто-мортале... Чем такая слава, лучше удавиться!

За окнами машины быстро темнело, вдоль улиц редкими цепочками зажглись фонари, и Владимир Яковлевич включил фары.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Раз у нас с тобой пошел такой разговор, объясни мне, пожалуйста, что ты получил взамен. Твои теперешние коллеги – народ грубый, в выражениях они не стесняются...

– А я тоже грубый, – заявил лилипут. В его маленькой руке неожиданно появился пружинный нож, тусклое, сточенное лезвие со щелчком выскочило из рукоятки, и даже со стороны, на глаз, было видно, какое оно острое. – Если кому охота посмеяться над уродом, я это в два счета могу устроить. Чик – и ты обеспечен весельем на всю оставшуюся жизнь. Как глянешь в зеркало, так и засмеешься. Уродами не только рождаются, иногда ими становятся. Кто-то становится живым уродом, кто-то – мертвым. Тут уж кому как повезет.

Снова послышался металлический щелчок, и нож исчез, словно его и не было.

– Так мы с тобой, оказывается, коллеги, – усмехнулся доктор Дружинин. – Ты у нас, выходит, тоже пластический хирург, только наоборот...

– Ага, – подтвердил лилипут. – Так что ты уж постарайся сделать все как надо. А то, если что, я тебя тоже прооперирую.

– Уймись, – посоветовал Дружинин. – Если я берусь за работу, я делаю ее на всю катушку, что называется, до упора. Просто не умею по-другому... Алена Делона из тебя, конечно, все равно не получится, но... В общем, я там, у себя, смоделировал на компьютере что-то вроде твоего будущего портрета... Не желаешь взглянуть?

Он вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист компьютерной распечатки и протянул лилипуту. Тот недоверчиво хмыкнул, развернул бумагу и стал с любопытством разглядывать изображенное на ней лицо, по которому пробегали полосы света и тени от уличных фонарей и фар встречных автомобилей.

– Действительно, не Ален Делон, – сказал он наконец, возвращая бумагу Дружинину.

– Оставь себе, – сказал тот, – потом сравнишь... Не красавец, конечно, зато ни малейшего сходства с твоей теперешней физиономией. Обрати внимание, я даже форму ушей немного изменил, так что никакой компьютер тебя не узнает, не говоря уж о родной маме.

К загородному дому доктора Дружинина они подъехали уже в полной темноте. Фары осветили железные ворота в высоком кирпичном заборе, верхний край которого сверкал и переливался острым бутылочным блеском. Порывшись в бардачке, Владимир Яковлевич отыскал пульт дистанционного управления, и тяжелые створки с негромким рокотом начали расходиться в стороны, открывая проезд.

– Ого, – оценил это новшество лилипут. – К черту славу, когда есть такие бабки!

– У налоговой полиции ко мне претензий нет, если ты это имеешь в виду, – сказал доктор Дружинин, загоняя машину во двор.

– Они просто не знают об операциях, которые ты проводишь здесь, – заметил лилипут.

– Ну, мы же их за это простим, правда? – улыбнулся Владимир Яковлевич. – Невозможно знать все на свете.

Через темный двор вела гладкая, выложенная цементной плиткой дорожка, упиравшаяся в запертые ворота гаража. Как только машина, шурша опавшей листвой, покатилась к гаражу, по обеим сторонам дорожки зажглись неяркие матовые плафоны, а гаражные ворота плавно поползли вверх. В гараже вспыхнул свет, и сейчас же на первом этаже мягко озарились окна гостиной.

– Ого, – повторил лилипут. – Это что, тоже автоматически?

– Я мог бы сказать "да", – с улыбкой ответил Дружинин, – но это была бы просто шутка. На самом деле нас встречают.

– Кто? – насторожился лилипут.

– Ты же не рассчитываешь, что я стану делать такую сложную операцию один, без помощника? – довольно туманно ответил Владимир Яковлевич, загоняя машину в гараж.

Он заглушил двигатель, вышел из машины и повернул установленный на стене переключатель. Зажужжал невидимый электромотор, и пластинчатые ворота начали опускаться.

– Есть хочешь? – спросил Дружинин у своего пациента, позвякивая связкой ключей, возникшей из кармана брюк.

– Нет.

– Это хорошо, потому что тебе сейчас нельзя.

– Это еще почему? – удивился лилипут. – Ты же не собираешься копаться у меня в кишках?

– Не собираюсь, – признал Владимир Яковлевич. – Но выгребать из-под тебя дерьмо и следить, чтобы ты не захлебнулся собственной блевотиной, я тоже не намерен. Общий наркоз – это, брат, такая штука... Короче, если ты не против, я хотел бы начать прямо сейчас. Операцию придется делать в несколько этапов, так что, как говорят твои коллеги, раньше сядешь – раньше выйдешь.

– Согласен, – решительно сказал лилипут. Было видно, что он с трудом преодолевает волнение. – Только садиться я не собираюсь. В зоне мне, сам понимаешь, делать нечего.

– Да уж, – согласился Дружинин, – такому, как ты, в зоне не позавидуешь.

Он наконец выбрал из связки нужный ключ, отодвинул стоявшую на полке в углу пластмассовую банку с моторным маслом и сунул ключ в спрятанную за ней замочную скважину. Что-то щелкнуло, и битком набитая полка легко и беззвучно повернулась на скрытых шарнирах, открыв узкий наклонный проход с бетонным перекрытием и стенами, грубо и неряшливо сложенными из красного кирпича.

Владимир Яковлевич повернул выключатель, и на потайной лестнице стало светло.

– Ну и ну, – сказал лилипут. – Прямо как в приключенческом романе! Темная ночь, потайные ходы...

– А как же ты хотел? – пожав плечами, откликнулся Владимир Яковлевич. – Обычно такие операции на дому не проводят. Минздрав не одобряет, и вообще... Тебе придется провести здесь месяца два, если не все полгода, и, повторяю, я вовсе не хочу, чтобы тебя кто-то увидел. Не волнуйся, там у меня уютно, есть все, что надо, кроме разве что окон.

– Полгода? – лилипут остановился на верхней ступеньке лестницы. – Что значит "полгода"?

Дружинин тоже остановился и посмотрел на него снизу вверх.

– Послушай, – сказал он. – Мне придется в буквальном смысле разобрать твое лицо на куски, а потом снова собрать. Я буду резать хрящи, ломать и по-новому сращивать кости... Ты думаешь, с такой работой можно справиться за час? Ты думаешь, что через день после операции будешь как новенький? Медицина умеет творить чудеса, но не так, – он щелкнул пальцами, – а постепенно... Слушай, какой-то ты дерганый... Может, передумал?

– Хрен дождешься, – сказал лилипут, и эта грубость, произнесенная дребезжащим голосом пущенной на слишком большой скорости грампластинки, прозвучала неуместно и жалко.

Внизу лилипут придирчиво осмотрел отведенные ему апартаменты, недовольно пожевал губами, но от комментариев воздержался. Зато импровизированная операционная привела его в явное замешательство.

– Это что? – спросил он, обводя беспокойным взглядом комнату с низким бетонным потолком и грубо оштукатуренными стенами, посреди которой стоял обыкновенный кухонный стол, накрытый зеленой больничной клеенкой. Над столом с потолка свисала архаичная бестеневая лампа, явно унесенная с какого-то склада списанного медицинского оборудования, рядом стоял накрытый белой крахмальной салфеткой хирургический столик для инструментов, а в углу приткнулась ветхая больничная кушетка, тоже клеенчатая, но не зеленая, а коричневая. – Это и есть операционная?

– Бедновато, да? – усмехнулся Дружинин. – Чудак ты, ей-богу. Главное оборудование – вот, – он показал лилипуту свои руки с длинными и чуткими, как у пианиста, пальцами. – А все остальное – антураж, приманка для толстосумов, цирковой реквизит. Снимай свое тряпье, клади на кушетку. Выпить хочешь?

– А разве можно? – спросил лилипут, расстегивая куртку. Он выглядел испуганным и подавленным, как всякий человек, столкнувшийся с необходимостью прямо сию минуту, не откладывая, лечь под нож хирурга.

– Вообще-то, не рекомендуется, но тебе не помешает. Просто для успокоения... А то в твоем теперешнем состоянии тебя никакой наркоз не возьмет.

Он вышел в соседнюю комнату и вернулся со стаканом.

– Это что? – спросил лилипут, подозрительно нюхая коричневую жидкость.

– Не бойся, не касторка. Коньяк, и притом отменного качества.

– Лучше бы водки принес, – проворчал лилипут и залпом осушил стакан.

Глаза у него заблестели, на бледных щеках вспыхнул лихорадочный румянец, лиловые губы порозовели и увлажнились. Для такого малыша доза была великовата, зато он прямо на глазах расслабился и перестал озираться, как дикий зверь в клетке.

– Раздевайся, – предложил Дружинин. – Тут тепло, не бойся... Я сейчас.

Он вышел и через некоторое время вернулся в зеленом хирургическом балахоне, держа на отлете обтянутые латексом ладони с растопыренными пальцами. Лилипут сидел на краю кушетки в одних трусах, и Владимиру Яковлевичу пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвести взгляда: если его пациент даже в одежде выглядел странно, то без одежды разительное несоответствие между взрослыми пропорциями и детским ростом буквально резало глаз.

Вслед за Дружининым в помещение бесшумно вплыла еще одна фигура в бесформенном хирургическом балахоне и марлевой маске.

– Познакомься, это Анна Карловна, – сказал Владимир Яковлевич. – Она будет мне ассистировать. Не волнуйся, ей можно доверять.

Несмотря на выпитый коньяк и необычность обстановки, лилипут заметил, что Дружинин в присутствии своей ассистентки говорит о ней, как о домашнем животном. Да и взгляд, брошенный Анной Карловной на доктора поверх марлевого намордника, был полон собачьей преданности.

Пациента уложили на покрытый холодной клеенкой стол. Он невольно поежился, его сероватая кожа покрылась пупырышками. Анна Карловна туго перетянула резиновым жгутом его левую руку повыше локтевого сгиба и, откинув салфетку, взяла с инструментального столика заранее наполненный шприц.

– Что это? – забеспокоился лилипут.

– Наркоз, – ответил Дружинин. Голос его прозвучал как-то непривычно глухо – возможно, из-за марлевой повязки. – А ты думал, мы тебя хлороформом душить станем? Нет уж, оставим это варварство для районных больниц. Не волнуйся, на иглу ты у нас не подсядешь, это я тебе гарантирую.

Пациент расслабленно откинул голову на жесткий клеенчатый валик и вдруг резким движением приподнялся на локтях, заставив уже нацелившуюся иглой в вену Анну Карловну едва заметно вздрогнуть и отступить.

– К черту славу, – сказал он Дружинину. – Знаешь, чего я на самом деле хочу? Купить домик где-нибудь на берегу Ла-Манша, поселиться там и ни о чем не думать...

– А почему именно Ла-Манша? – спросил Дружинин, перебирая лязгающие инструменты, которые отсвечивали ярким серебром в свете бестеневой хирургической лампы. – Учти, там климат отвратительный. Сыро, промозгло...

– Плевать, – сказал лилипут. Под воздействием алкоголя язык у него слегка заплетался, глаза лихорадочно поблескивали. – Зато спокойно, и никому ни до кого нет дела.

– Хозяин – барин, – согласился Владимир Яковлевич. – Ла-Манш так Ла-Манш, хотя я предпочитаю Калифорнию или хотя бы Апеннины... Ты давай ложись, не тяни время.

Лилипут покорно улегся, щуря глаза от режущего света. Доктор Дружинин кивнул, и Анна Карловна, склонившись над маленьким, по грудь укрытым простыней тельцем, аккуратно и точно ввела в набухшую вену холодное острие иглы.