Глава 17

В больницу города Клина за последнюю неделю поступили два трупа, один из которых вдобавок не был идентифицирован. Дело приобретало серьезный оборот, местные власти взяли его под жесткий контроль. И от следователя Сергеева, которому поручили ведение дела, вышестоящее начальство требовало чуть ли не ежедневного отчета. У следователя голова шла кругом, он не знал, за что схватиться, в каком направлении вести поиски. Из всех многочисленных версий, которые он разрабатывал, представляла интерес лишь одна – убийство заведующего лабораторией и пациентки реанимационной палаты связаны между собой. Но выяснить эту связь, как ни пытался следователь, он не мог.

Полковник Терехов, с которым следователь Сергеев контактировал, предложил вариант, на первый взгляд банальный и простой.

Сергеев лишь передернул плечами, а в душе подумал:

"Тебе, полковник, хорошо. Живешь в Москве, этим делом не занимаешься, потому и даешь такие советы”.

Совет полковника Терехова на самом деле был прост: дать объявление по московскому и областному телевидению, показать портрет пациентки реанимации, трагически погибшей или, возможно, преднамеренно убитой, и попытаться таким способом узнать фамилию и имя девушки. Как могли, работники судмедэкспертизы, можно сказать, отреставрировали лицо Риты Кижеватовой, сделали дюжину снимков, один ужаснее другого. Сергеев выбрал лучший, на его взгляд, и шесть раз на протяжении двух дней фотография Риты Кижеватовой появлялась на экранах телевизоров.

Пошли звонки. Девушку узнали. Пришлось съездить в Москву и провести опознание.

– Да, это она, она, Риточка! Наша Риточка Кижеватова!

При жизни ее мало кто любил, но после смерти никто кроме как “нашей” и “дорогой” не называл.

На телефон райотдела пришло сообщение от Марины Николаевны Бахметьевой, жительницы Москвы, которая видела Риту Кижеватову на трассе, видела, как та садилась в машину к кавказцам.

Сергеев помчался в Москву. Он встретился с Бахметьевой, та рассказала все, что видела.

– Скажите, – спросил Сергеев, – Марина Николаевна, а почему вы все это запомнили? Даже номер записали.

– Ну, знаете ли, товарищ следователь, у меня зоркий глаз и цепкий ум. Слишком уж она была хорошенькая, чтобы с ней что-нибудь не случилось. И потом опасаюсь я, кавказцев.

– Не понял… – принялся уточнять Сергеев.

– Бывают такие люди, смотришь на них на улице или в метро и почему-то понимаешь, с ними обязательно что-нибудь произойдет, и обязательно плохое. Или под машину попадут, или ногу сломают…

Следователю стало немного не по себе.

– А скажем, взглянув на меня, Марина Николаевна, что вы можете сказать?

– Могу сказать, что у вас все в порядке.

– Ну спасибо, – обрадовался следователь.

– Но знаете что… – взяла за руку следователя Бахметьева.

– Что? – настороженно взглянул в глаза женщины следователь.

– Что-то и у вас на лице такое… Во всяком случае, будьте осторожны. При вашей профессии всегда надо быть настороже, наготове, так сказать. Держите порох сухим, товарищ следователь.

От этого разговора Сергееву стало немного не по себе. “Ведьма какая-то!” – выходя от Бахметьевой, подумал следователь.

В областном ГАИ он тотчас получил справку о том, кому принадлежит автомобиль. Отыскали кавказцев. Те долго не препирались и рассказали все, как было. Номер микроавтобуса они запомнили на всю жизнь, как и внешность братьев.

Микроавтобус был зарегистрирован на имя Ильи Вырезубова. Эта фамилия резанула следователя, словно бритва по горлу.

"Вырезубова.., как же, как же, это та женщина, которая лежала в палате вместе с Ритой Кижеватовой.

Вот оно как! Но тогда-, причем здесь врач – заведующий лабораторией? Он-то какое мог иметь ко всем происшедшему отношение? Но ничего, ничего, кольцо сжимается."

Кроме фамилии владельца микроавтобуса “мерседес”, следователь получил и адресок, по которому проживает Илья Вырезубов. Так же быстро и оперативно по каналам МВД он навел справки и выяснил, что Наталья Вырезубова, попавшая в реанимацию с острым отравлением грибами, является матерью Ильи и Григория Вырезубовых – двух братьев, частных предпринимателей, зарабатывающих продажей цветов. В налоговой инспекции на Вырезубовых ничего не было. Налоги платили исправно, и претензий к ним не имелось.

"Такие честные и хорошие, да на свободе”, – горько подумал Сергеев.

За день до того, как фотография Риты Кижеватовой появилась на экранах телевизоров, Дорогин тоже пришел к мысли, что смерть доктора, заведующего лабораторией, смерть девушки в реанимационной палате связаны между собой. А натолкнула его на эту мысль Тамара, она вспомнила о цветах. Вспомнила странную пару, после визита которых в кабинете заведующего лабораторией появился шикарный букет, который завлаб вручил ей, вспомнила взгляды – жадные и похотливые – тех, кто принес цветы завлабу.

Всем этим она поделилась с Сергеем. Он попросил Тамару узнать адрес Натальи Евдокимовны Вырезубовой. Адрес, естественно, имелся в истории болезни, никто его не скрывал, и Тамара Солодкина без труда смогла его заполучить.

Теперь у Дорогина был адрес. Он расспросил Тамару о том, как старуха попала в реанимацию. Та рассказала все, что знала. Также сообщила, что у Натальи Евдокимовны есть два очень любящих сына.

Все совпадало: на Сергея напали двое, значит, это сыновья, которые пробрались в палату и которым он помешал убить девушку. А затем, когда реанимацию взяли под охрану, убийцы применили другую тактику: под видом отравленной грибами Наталья Евдокимовна Вырезубова смогла-таки, не вызвав ни у кого подозрений, попасть в реанимацию. И можно было охранять окна, двери, все равно это не принесло бы никаких результатов, ведь враг уже находился в реанимации и ждал удобного момента, чтобы уничтожить девушку.

Сергей не понимал и не знал лишь одного – за что и почему девушку приговорили к смерти. Так же он не до конца понимал, почему убили завлаба, какой смысл в его убийстве. Скорее всего девушка что-то знала. Судя по рассказам Тамары, она была очень сильно избита, на запястье имелись следы, явственно свидетельствующие, что девушку связывали. Такие же следы веревок были и на ногах.

"Мерзавцы! Подонки!” – думал Сергей.

Микроавтобус смог благополучно добраться до дома и въехать во двор. Илья закрыл ворота. Псы-людоеды бросились к машине, виляя обрубками хвостов и заглядывая хозяину в глаза, вымаливая очередную порцию человечьего мяса.

Эфиопа вытащили из фургона, отклеили пластырь, но ни рук, ни ног не развязывали.

– Эй, за что вы меня? Простите, что я вам плохого сделал? – ныл тонким голосом Абеба.

– Ничего ты нам не сделал, мил человек, басурман ты эдакий, – подшучивал Григорий.

– А если бы сделал, – сказал Илья, – то, наверное, уже был бы мертв. Мы тебя привезли в гости, ты будешь подарком для нашей мамы.

– Для какой еще мамы? – воскликнул Абеба.

– Для нашей мамочки, для Натальи Евдокимовны. Сейчас Гриша съездит за ней в больницу, привезет. То-то она обрадуется, увидев настоящего эфиопа! Мы давно мечтали, чтобы в нашем доме пожил такой басурман, как ты, Абеба.

– Отпустите меня! – клянчил эфиоп.

– Мы тебя не отпустим, – твердо сказал Илья Вырезубов, – ты будешь жить с нами до десятого июля. А потом останешься жить в наших сердцах.

Почему было названо именно такое число, Абеба не сразу понял.

Догадка пришла потом.

– А сегодня – какое? – воскликнул он.

– Сегодня шестое. Так что поживешь с нами четыре дня и четыре ночи.

С эфиопом за его жизнь случалось множество приключений, большинство из которых были крайне неприятными. И это приключение сулило стать одним из самых неприятных. Но он не отчаивался, не терял присутствия духа.

"Как-нибудь образуется. Не станут же они меня убивать, смысла никакого!” – это Абеба понимал твердо.

Но что-то тем не менее точило, как червь, душу, подсказывая, что все гораздо хуже, чем представляется на первый взгляд.

В руках Григория появился нож, острый, с длинным сверкающим лезвием. Григорий подошел к эфиопу и принялся разрезать не веревки, а одежду на теле Абебы. От прикосновения острого лезвия, а может, от холодного металла по телу пленника бежали мурашки. Когда всю одежду срезали, Григорий брезгливо оттолкнул ее ногой, сгреб вместе с ботинками в кучу и крикнул брату:

– Илья, возьми-ка все это и сожги, а то он нам разведет паразитов, блох да вшей. Как-никак бомж.

Затем перерезал веревки на ногах и потащил Абебу под душ. Он самолично вымыл Абебу, как мясник вымывает тушу убитой свиньи, долго тер черное тело эфиопа шершавой мочалкой, обильно мылил, тщательно смывал пену. Единственное, что он не сделал, так это то, что не почистил эфиопу зубы.

Затем принес полотенце, тщательно, насухо вытер Абебу и оглядел его с ног до головы.

– А ты ничего, правда, худоватый. Небось килограммов пятьдесят пять весишь?

– Не знаю, – воскликнул Абеба, уже дрожа от холода.

Илья принес свою старую одежду. Эфиопа нарядили, и он мгновенно изменился. Все-таки одежда была чистая и приличная, такой Абеба не носил уже много лет. На ноги ему принесли кроссовки, ношеные, но удобные… Затем эфиоп услышал, как от пристройки, гремя цепью, подходит Илья. Цепь была с металлическим ошейником. Ошейник Григорий защелкнул на шее Абебы и, дернув за цепь, потащил за собой. Руки у Абебы на этот раз связали не за спиной, а перед грудью.

Абеба и шага боялся ступить в сторону, боялся даже глянуть, ведь рядом, зло рыча, двигались огромные псы. Если бы эфиоп мог прочесть то, что было написано в глазах ротвейлеров, он бы, наверное, потерял сознание и умер от разрыва сердца прямо во дворе, возле оранжереи. В оранжерее открыли люк, заставили эфиопа спуститься вниз, зажгли свет, принесли старый тюфяк, положили внизу. Цепь примкнули к металлической скобе, торчащей из бетона.

– Здесь будешь жить, – сказал Григорий. – Я принес еды.

Даже двое здоровых мужчин вряд ли могли съесть за раз столько еды. Принесли и ведро с водой, и одно пустое.

– Чтобы по углам не гадил, понял? Чтобы потребности справлял в ведро, понял, Абеба? – строго-настрого приказал Григорий.

– Да-да, все понял. Абеба умный, Абеба хороший, Абеба добрый, – без остановок твердил эфиоп, словно эти слова могли спасти от неминуемой гибели.

Крышка захлопнулась, и эфиоп Абеба оказался в подземелье, посаженный на стальную цепь.

Наталью Евдокимовну Вырезубову Григорий привез домой в три часа дня. Она гордо выбралась из машины. Собаки сразу же бросились к ней, но тут же Граф отпрянул, столкнувшись с хозяйкиным взглядом. Барон же оказался посмелее и понял, ему ничего не угрожает. Он заискивающе посмотрел на женщину, тряхнул массивной головой. Наталья Евдокимовна опустила руку, и пес несколько раз нежно провел шершавой рукой по ладони.

Наталья Евдокимовна тут же отдернула руку.

– Мама, что с вашей рукой? – изумленно воскликнул Илья, глядя на руку матери.

Та тоже осмотрела ладонь, затем недовольно поморщилась.

– А это, сынок, все потому, что мне довелось разгребать дерьмо за вами. Когда я эту сучку выбрасывала в окно, она очухалась и прокусила мне руку.

– Боже мой, мама! – Илья хотел сказать, “а что, если у этой сучки какая-нибудь заразная болезнь”, но тут же вспомнил, что, по словам завлаба, никаких заразных болезней типа СПИ Да у девушки не обнаружено. – Нет, мама, она здорова.

– Может, она и была здорова, царство ей небесное, земля пухом, да вот руку мне прогрызла. А сейчас ладонь гноится, надо лечиться.

– Мама, у нас есть мазь. Помнишь, Гриша поранил ногу, она у него гноилась? Баночку я оставил, не выбросил, хоть ты и говорила.

– Правильно сделал.

Григорий, закрыв ворота, захлопнув дверцу машины, обратился к матери:

– Мама, вы никуда не уходите, мы вам подарок приготовили.

Наталья Евдокимовна искоса взглянула на сына. Она немного вымученно улыбнулась, показав ряд крепких белых зубов. Григорий же заторопился в оранжерею.

Наталья Евдокимовна видела, как он наклонился, слышала, как с грохотом были отодвинуты ящики с почвой. Затем хлопнул и громыхнул люк, Григорий исчез в подземелье. А минут через пять появился, держа в правой рукой цепь, та уходила вниз, в подземелье.

– Мама, отвернитесь, пожалуйста, и закройте глаза.

– Что еще за самодеятельность?

– Сейчас все увидите.

Женщина отвернулась, прикрыла глаза. Григорий дернул цепь, та зазвенела, словно сын был кораблем, поднимающим якорь. Вначале из люка показалась курчавая голова эфиопа. Он жмурился от яркого света, выпячивал полные губы, моргал и пытался связанными руками протереть глаза.

– Пошли, пошли, басурман! – пробурчал на него Григорий, дергая цепь.

Абеба, чуть пошатываясь, двинулся следом за хозяином. Он был и в прямом, и в переносном смысле похож на цепного пса. Когда эфиоп оказался во дворе, шагах в пяти от женщины, стоящей со скрещенными на груди руками, Григорий, сказал:

– Мама, посмотрите сюда! Как вам это? – голос у Григория был полон нежности к родительнице.

Наталья Евдокимовна обернулась. Перед ней стоял негр в одежде одного из сыновей. Негр улыбался вымученно, испуганно. Вернее, это была даже не улыбка, а гримаса, изображающая улыбку, попытка улыбнуться.

– Кто это?

– Пушкин, мама, Пушкин, – воскликнул Илья, – Александр Сергеевич Пушкин, самый настоящий эфиоп. Наталья Евдокимовна все уже поняла. “Вот какой подарок приготовили сыновья!” Она вспомнила разговоры за столом, что неплохо было бы отметить со всей Россией и со всем миром юбилей великого поэта. Также вспомнила и то, что ее сыновья, да и она сама, давно хотели попробовать мясо человека другой крови, другой расы.

– Точно, Пушкин! – сказала Наталья Евдокимовна, подошла к Абебе и приказала, глядя в глаза:

– А ну, открой рот, басурман!

Она, как и сыновья, почему-то сразу начала называть эфиопа басурманом. Ей и в голову не могло прийти, что жители далекой Эфиопии в большинстве своем такие же христиане, как и жители России. Эфиоп переминался с ноги на ногу, затем оскалил зубы.

Наталья Евдокимовна заглянул эфиопу в рот, на его лиловый, как у чао-чао, язык, ткнула для чего-то пальцем в живот, потрогала мышцы на плечах и предплечьях. Затем приказала повернуться. Эфиоп выполнил просьбу женщины.

– Ну ничего.., такой… – уже немного смягчившись, сказала Наталья Евдокимовна. – А где вы, детки, этого черномазого взяли? Надеюсь, все аккуратно, никто вас не видел?

– Нет, мама, что ты! Мы с Гришей его тщательно вымыли, а одежду, грязную и вонючую, сожгли. Я лично облил бензином и сжег.

Собаки рычали, но к негру приближаться опасались, причем опасались по одной причине: рядом стояли хозяева и приказа сожрать покорно стоящего посреди двора негра людоеды не получали. Но если бы такой приказ поступил, то в мгновение ока они бы растерзали на куски этого странного темного человека.

– Хорошее дело придумали. А что, у нас уже мясо кончилось?

– Да, мама, все кончилось, – сказал Григорий, – холодильник пуст, собак даже кормить нечем. – Ну ладно тебе, Гриша, – перебил, не дав ему договорить, брат. – Есть еще немного, мама, на пару дней хватит. А там как раз и юбилей. Так что будем жрать мясо с черной шкуркой. Женщина хмыкнула:

– Ладно, ведите его в оранжерею.

– Может, пусть немного воздухом подышит?

– Я уже сказала, – привычным властным тоном произнесла Наталья Евдокимовна, – значит, веди.

– А ну, пошли, басурман, пошевеливайся! Стоишь как вкопанный, словно на выставке или в парке культуры. Давай пошевеливайся! Слышал, что мама сказала?

Эфиоп не мог взять в толк, о чем эти трое упырей разговаривали.

«Наверное, они что-то напутали, шутят так. Если бы хотели сожрать, то уже наверняка убили бы.»

Мысль о том, что, если человека хотят съесть, его надо убить заранее, успокоила эфиопа, разуверила в том, что его кто-то хочет съесть. Каким уже конченым не был Абеба, но и он не мог себе представить, что в самом конце двадцатого столетия в России, в каких-то ста с небольшим километрах от Москвы, кто-то будет есть человечье мясо.

– Я не понял, – гремя цепью, спросил Абеба, – кого вы собираетесь съесть, какого Пушкина?

– Тебя, басурман, тебя. Иди, иди быстрее, еще время не пришло.

"Глупость какая-то, херня, в общем”, – глядя себе под ноги и тут же споткнувшись, произнес Абеба.

Он дернулся, собаки бросились на него, но Григорий крикнул:

– Назад! Назад, Граф! Назад, Барон!

И псы замерли как изваяния, лишь языки шевелились да глаза поблескивали и вращались.

Наталья Евдокимовна направилась в дом, где, к ее удивлению, все сияло идеальной чистотой. Братья навели порядок, ни пылинки, ни соринки. Но Наталья Евдокимовна нашла к чему придраться. Она потерла указательным пальцем по краю буфета, увидела на пальце едва заметную серую пыль.

– Почему буфет не вытер?

– Мама, это Григорий, – сказал Илья. Григорий вскоре вернулся, и мать заставила его вначале влажной тряпочкой, а затем сухой чисто-начисто вытереть буфет. Григорий быстро с этим делом справился.

– Мама, мы и обед приготовили.

– Не хочу есть, аппетита нет. К нам никто не наведывался?

– Нет, никто. Почтальон заходил, принес журнал “Цветоводство ”.

– Ага, это хорошо, я почитаю. Как там цветы? – она из дома направилась в оранжерею, оглядывая дом придирчиво и внимательно.

В оранжерее тоже царил порядок. Наталья Евдокимовна потрогала землю, нежно прикоснулась к колючим стеблям роз, осмотрела бутоны, нет ли какой дряни или насекомых, портящих цветы. Розы дышали чистотой и источали сладчайший аромат. Этот запах Наталья Евдокимовна любила, он казался ей родным, домашним. Для каждого человека существует запах, который связывает его с домом, с родным очагом и родным кровом. Таким запахом для Натальи Евдокимовны Вырезубовой являлся аромат цветов, не каких-нибудь абстрактных, а конкретных – роз. С этим запахом у женщины, да и у всей семьи Вырезубовых было связано очень много, как страшного, так и прекрасного.

После оранжереи Наталья Евдокимовна отправилась в дом и принялась обрабатывать рану на руке. Рана начинала гноиться, и рука болела, хотя женщина к боли " относилась стоически и старалась ее не замечать. Но она понимала, для того чтобы исполнять домашнюю работу, руки и ноги должны быть целы.

Она приготовила отвар, в котором промыла, предварительно вскрыв, раны на ладони. А затем из своего шкафа, где хранилось самое дорогое, принесла скляночку в черном бархатном мешочке. Она вытащила банку, погладила ее, словно баночка была живым существом, прошептала какие-то слова, и палочкой от мороженого принялась намазывать темно-бурой, по консистенции похожей на деготь, мазью свою рану. Затем плотно перевязала и, помогая зубами, перетянула крепкий узелок на повязке.

– Ну вот, теперь порядок, – пошевелив пальцами, произнесла Наталья Евдокимовна. – Это ценная мазь, от нее все пройдет, и заражения не будет. Этой мазью пользовались мои предки, и, если покусает дикий зверь – лиса или енот, или подерет медведь, или доведется вступить в схватку с бешеным волком или псом, эта мазь – первое дело. Она от всего, от всех кожных недугов.