Слепой (№11) - Слепой в шаге от смерти

Андрей ВОРОНИН

СЛЕПОЙ В ШАГЕ ОТ СМЕРТИ

Глава 1

Генерал ФСБ Федор Филиппович Потапчук отдал распоряжение своему помощнику никого к нему не пускать и ни с кем не соединять в течение двух часов. Стол в его кабинете был, как всегда, идеально чист, все необходимые для работы бумаги хранились в запертых ящиках стола и в сейфе.

Потапчук повернул ключ, выдвинул ящик и достал толстую коричневую папку. Несколько мгновений он медлил, держа ее в руках, затем бережно положил на стол и открыл. Даже с первого взгляда можно было понять, что меньше, чем часов за шесть, все это не прочитать. Но требовалось не просто прочитать, а, внимательно изучив суть вопроса, принять оптимальное решение. В какие временные рамки можно втиснуть такую работу?..

Федор Филиппович Потапчук вооружился остро отточенным карандашом и углубился в чтение первого документа. Рукописный гриф «Внутр.» указывал на то, что эта бумага никогда не выйдет из приемной генерала Потапчука, даже если ее затребуют в вышестоящих инстанциях. Это была докладная записка полковника ФСБ Каширина.

– Ну-ну, Олег Иванович, – прочитав два абзаца, с присвистом выдохнул Потапчук сквозь плотно сжатые губы, – по-моему, полковник, ты перегибаешь палку. Слишком уж мрачными тонами рисуешь ситуацию.

Чем больше генерал проникал в смысл изложенного, тем озабоченнее становилось его лицо. Он даже постучал несколько раз карандашом о дубовую столешницу, словно этот стук-морзянка мог дать ответ, подсказать решение.

Но решения не было.

Генерал отодвинул папку, прикрыл глаза, откинулся на спинку кресла и задумался. Так он сидел несколько минут, перебирая в уме приведенные полковником Кашириным факты. Затем нажал кнопку селектора и тут же услышал голос своего помощника:

– Слушаю, Федор Филиппович.

– Завари-ка мне чаю. Только в большом стакане.

– Будет исполнено.

Через пять минут на стол, на котором все еще лежала закрытая папка, помощник поставил стакан с чаем – темным, круто заваренным.

– Еще что-нибудь?

– Нет, – генерал Потапчук говорил тихо.

Помощник направился к двери, но уже на выходе из длинного генеральского кабинета осведомился:

– Ваше распоряжение, Федор Филиппович, остается в силе? По-прежнему ни с кем не соединять?

– Ни с кем.

Помощник мягко закрыл за собой двери, сначала одну, затем вторую.

Генерал взял стакан в массивном мельхиоровом подстаканнике с изображением кремлевских башен с несуществующими уже звездами и сделал глоток. Мгновенно захотелось курить. Федор Филиппович вытащил из кармана пиджака зажигалку и пачку сигарет.

«А может, воздержаться? Многовато я что-то курю, – подумал он. – Но как, скажите, не закурить, когда такое прочтешь?!» , Полуприкрыв глаза, генерал щелкнул зажигалкой. Сигарета медленно тлела. Потапчук сделал одну затяжку, вторую.

Он курил, и его длинное узкое лицо сохраняло постоянное выражение, словно генерала что-то мучило и не давало ему покоя.

«Ах, вот оно что!» – Потапчук поднялся, подошел к сейфу и вытащил еще одну папку, точное подобие той, что лежала у него на столе.

Стоя у окна, он быстро пролистал ее, нашел нужный документ и, вернувшись к столу, открыл первую папку с запиской полковника Каширина. Многие детали, причем второстепенные, в этих, никак не связанных между собой документах, совпадали.

Что это? Искусно изготовленная дезинформация?

Но не доверять двум независимым источникам Потапчук не мог. Полковник Каширин был чело-: веком надежным, проверенным и работал с генералом Потапчуком более пяти лет.

«Странно, странно… Если это дезинформация, то уж очень ловко сработанная. Правда.., и преступность у нас сильна», – рассуждал генерал.

Вытащив из верхнего ящика письменного стола чистый лист бумаги и положив перед собой, Потапчук провел карандашом горизонтальную линию, разделив лист на две части. Под чертой он написал буквы «Бн.» с маленькой точкой. Затем повыше, нарисовал вторую линию и под ней – буквы «Бз.» с такой же маленькой аккуратной точкой. И, наконец, третью линию, а под ней – «Пл.».

– Бандиты, бизнесмены, политики. Схема простая. – пробормотал Федор Филиппович.

"Первый слой – самый многочисленный, но и самый бедный, имеет контакт лишь со вторым. Второй же контактирует с третьим, подпитывает его, выполняя указания тех, кто наверху, и переправляя их вниз, к первому слою. Так при помощи организованной преступности, то бишь бандитов, политики решают свои вопросы, устраивая разборки между собой.

Существуют, конечно, официальная власть, огромный аппарат чиновников, армия, министерство внутренних дел, ФСБ, ФСК… По схеме получается, что Олег Иванович Каширин, вроде бы, прав. Но это по схеме.., хотя многие факты свидетельствуют о том, что верхний слой обслуживают не только официальные структуры, но и известные всем бандиты".

– Интересно… – генерал отхлебнул остывшего чая и закурил вторую сигарету. Его рука в это время абсолютно непроизвольно рисовала на листе поверх трех горизонтальных линий кресты, звезды и разнообразные геометрические фигуры, соединяя их в замысловатый узор.

Генерал снял трубку и набрал номер.

– Да, слушаю! – раздался немного усталый голос полковника Каширина.

– Олег Иванович, Потапчук тебя приветствует.

– Я узнал, что это вы, прежде чем поднял трубку, Федор Филиппович. У меня телефон с определителем номера.

– Ох уж эта техника! Раньше начальников по дыханию узнавали. Целая наука была. Поднимись ко мне, Олег Иванович, часика через три.

Полковник Каширин взглянул на настенные часы, сверил их с ручными.

– Через три часа, то есть в девятнадцать ноль ноль, Федор Филиппович?

– Да, в девятнадцать.

– Извините, не смогу.

– А что такое?

– У меня встреча.

– Отменить нельзя?

– К сожалению, нет, Федор Филиппович.

– Что ж, тогда перенесем разговор на завтра, на утро. Устраивает, полковник?

– Так точно, – по-военному отчеканил Олег Иванович Каширин.

– Ну, успехов тебе.

Генерал Потапчук прекрасно знал, что имел в виду его подчиненный. На девятнадцать ноль-ноль у полковника назначена встреча с осведомителем, причем не с какой-нибудь мелкой сошкой, а с фигурой, скорее всего, крупной, потому что с рядовыми осведомителями Каширин уже давно не встречается. Всех их он передал в надежные руки своих сотрудников. Сам же полковник Каширин тайно работал лишь с очень важными людьми.

«Это хорошо. Возможно, завтра утром появятся какие-нибудь новые факты. Судя по всему, он встречается с Павлом Николаевичем Бубновским, – подумал Потапчук, – а Бубновский, как правило, дает важную и своевременную информацию».

Бубновский работал с Кашириным уже лет пять, и, благодаря его сообщениям, генерал Потапчук знал очень многое о том, что происходит и что планируется в верхних эшелонах власти. Как-никак, Бубновский – важный чиновник в аппарате премьер-министра, его информация дорогого стоит. Правда, раза два он сообщил непроверенные сведения, но благодаря осторожности и осмотрительности Федора Филипповича Потапчука они не были пущены в ход, и Бубновский сохранил должность, продолжал оставаться не засвеченным и очень полезным агентом.

За последние месяцы Потапчук уже не раз сталкивался со странными явлениями, не поддающимися обычной логике. Напрашивался вывод, от которого генерал внутренне холодел. Вывод, на первый взгляд, был удивительно простым и от этого еще более угрожающим. Не хватало одного неизвестного, наличие которого генерал просчитал заранее.

Но одно дело просчитать, и совсем другое – обнаружить в уравнении. Причем надо не только обнаружить это неизвестное, но и неопровержимо доказать факт его существования.

А вот доказательств пока было маловато. Генерал Потапчук поручил Каширину работать именно в этом направлении. Чем и занимался в последнее время полковник.

По умозаключениям Потапчука выходило, что существует еще одна структура, не менее значимая, чем ФСБ и ФСК, и даже более могущественная, чем президентская охрана. Эта структура невидима, неосязаема, она словно растворена в обществе.

Ее существование можно отследить только по последствиям проведенных операций, когда среди объяснений того или иного события наиболее убедительным представляется наличие неопознанной структуры, неизвестно кому подчиняющейся, неизвестно как устроенной, структуры, не оставляющей документальных следов своих деяний. Приказы в такой структуре, скорее всего, отдаются не письменно, а устно, при частных встречах. Организация должна быть очень хорошо законспирирована…

Если, конечно, она действительно существует, если она не плод воображения генерала Потапчука и полковника Каширина.

Настораживали и косвенные факты: многие из тех, что раньше служили во всемогущем КГБ, а затем в ФСБ и в ФСК, отошли от службы, но живут не бедствуя, все в делах. А спросишь, чем занимаются, лишь пожмут плечами и ответят какую-нибудь чушь, на первый взгляд, убедительную, вернее, убедительную для того, кто не вникает в суть дела.

А генерал Потапчук любил вникать. Если ему отвечали «работаю на фирму», он старался узнать, что за фирма, чем занимается, с кем контактирует, а главное, откуда идет финансирование. Некоторые бывшие товарищи по работе говорили при встрече, что помогают известным политикам, читают лекции, дают консультации. Но какого рода эти консультации и почему за них платят большие деньги, Потапчук в некоторых случаях мог лишь догадываться.

Понятно, многие из «бывших» работали на кого угодно, лишь бы платили; но не все – в этом Потапчук был убежден. Ведь он и сам служил не ради денег. Деньги, конечно, необходимый компонент, но не главное в жизни. Генерал работал потому, что не мог не работать. И он знал, на кого работает – на государство, на президента, на законную, конституционную власть. А факты, мелкие факты, на первый взгляд, едва заметные, видимые лишь при очень пристальном изучении, говорили о том, что многие из бывших сотрудников КГБ и ФСБ тоже работают за интерес, на перспективу. Но какая у них может быть перспектива вне системы? Любая власть не вечна, и если люди работают на перспективу, значит, они видят преемника нынешнему президенту.

«Почему тогда они не работают в открытую, не идут в гласную политику? Что-то здесь не так… – от этих мыслей генералу Потапчуку становилось не по себе. – Но ничего, ничего, завтра утром придет Каширин, он должен получить новую информацию.., и, возможно, все прояснится. Глядишь, и не так страшен черт, как его малюют, я ведь могу и заблуждаться».

Потапчук открыл папку и принялся просматривать документы, кое-где ставя пометки, вопросительные знаки, что-то отчеркивая, убирая лишние слова. Иногда он даже правил стиль.

«Во всем должна быть точность. Нельзя допускать размытых формулировок».

В этом Потапчук был убежден. Неукоснительно следуя годами выработанному ясному и лаконичному стилю, он старался приучить к этому и своих подчиненных, которые, судя по оставленным ими документам, делали определенные успехи в умении излагать собственные мысли.

* * *

Ровно в восемнадцать ноль-ноль Павел Николаевич Бубновский, чиновник аппарата премьер-министра, подошел к окну своего кабинета и посмотрел на улицу. Из окна Белого дома открывался вид на реку, а за ней вздымалось высотное здание гостиницы «Украина». В коридоре хлопали двери, рабочий день заканчивался, и служащие постепенно покидали здание. К крыльцу подъезжали машины, кого-то забирали. Но с окончанием рабочего дня жизнь в доме правительства не замирала ни на минуту. Телефонисты отвечали на звонки, светились экраны компьютеров, пищали факсы. Белый дом продолжал работать. И хотя в вечерние и ночные часы работа велась в дежурном режиме, при необходимости хозяева кабинетов? собрались бы в здании в считанные часы. Охрана проверяла документы, иногда позднего посетителя просили показать содержимое кейса, перезванивали чиновникам, чтобы узнать, действительно ли те приглашали к себе неурочного гостя, извинялись, улыбались.

Павел Николаевич Бубновский взглянул на часы, затем собрал со стола документы и вынул дискету из компьютера. Все это он запер в сейф, забрав ключи с собой. Ключи от остальных сейфов были у начальника отдела, но к этому сейфу имел доступ только Бубновский. Он сам поменял в ключе сердцевину. В кармане пиджака Павла Николаевича лежали два листа бумаги, сложенных вчетверо. Ни кошелек с деньгами, ни две кредитные карточки не представляли такой ценности, как эти, казалось бы, ничем не примечательные листы. Даже ключи от сейфа и документы, хранящиеся в нем, были ничто в сравнении с двумя страницами текста, набранного на компьютере и распечатанного на принтере.

Информацию на «харде» Бубновский уничтожил, проверив это дважды. Он был чрезвычайно аккуратным и крайне осмотрительным. Покидая рабочее место, Павел Николаевич не оставлял на столе ни одной бумаги, даже на перекидном календаре пометок не делал, все странички оставались чистыми. Возможно, такой стиль и помог чиновнику долгие годы проработать на ответственных постах, медленно, но неуклонно продвигаясь вверх по иерархической лестнице.

«Ну, можно идти», – Бубновский оделся, взял портфель, поправил шарф и покинул кабинет.

Ключ от двери он сдал дежурному.

– До завтра, Павел Николаевич? – спросил дежурный.

– Да, завтра я буду, с самого утра.

Бубновский никогда не опаздывал на работу. Он приходил не раньше и не позже – секунда в секунду – и заканчивал рабочий день минута в минуту.

Безукоризненный чиновник, служака, каких свет не видел. Его даже частенько ставили в пример.

Если он куда-то отлучался, то всегда оставлял координаты, где его можно найти. Уезжая в отпуск, неизменно сообщал телефоны и адреса.

Павел Николаевич спустился вниз. Сегодня он служебную машину не заказывал. Улица встретила его ночной прохладой. Смеркалось. Встреча с полковником Кашириным была назначена у гостиницы «Украина». Полковник обещал приехать на своей машине один, без шофера. Бубновский должен был сесть на заднее сиденье, а затем где-нибудь во дворе или на стоянке они обменяются информацией. Так уже случалось не раз, процедуру отработали до мельчайших деталей, варьировались лишь места встреч.

Каширину Бубновский позвонил еще утром, из таксофона на автобусной остановке. Он произнес условные фразы, и полковник сразу все понял.

– В девятнадцать устроит? Транспорт мой, – уточнил Каширин.

– Да, вполне.

– У гостиницы?

– Да, так мне удобнее.

– Хорошо, – закончил разговор полковник.

Встречи Бубновского и Каширина происходили не часто, раз в месяц или в полтора. Как правило, Каширин задавал вопросы и просил Бубновского разузнать то, что интересовало ФСБ. Павел Николаевич аккуратно выполнял порученное, если, конечно, это было в его компетенции.

Уже перейдя мост, Бубновский обернулся – никого. Поеживаясь от холодного ветра, он спустился к гостинице. В руке Павел Николаевич держал зонт с длинной изогнутой ручкой. Некоторое время он постоял у памятника Тарасу Шевченко, осмотрелся. За ним никто не следил, лишь охранник у входа в гостиницу мельком взглянул на мужчину с дорогим кожаным портфелем и большим зонтиком в руках, по виду и повадкам сразу распознав в нем чиновника из заречного дома, причем не мелкого.

«По всему видать, ждет кого-то, скорее всего, женщину. Потом поднимутся в гостиницу.., номер, поди, уже снят… Спустятся в ресторан, поужинают и на всю ночь останутся здесь».

Таких парочек охранник уже насмотрелся, и подобные посетители его мало интересовали. От них никакого шума и, как правило, никаких неприятностей. Чиновники, а этот мужчина, похоже, из Белого дома, ведут себя крайне осмотрительно. Кому захочется светиться с любовницей – терять теплое местечко?

Но охранник ошибался. Привлекший его внимание мужчина никого не ждал. Ждали его. Бубновский несколько раз оглянулся, словно чего-то опасаясь, а затем направился к стоянке, где поблескивали под дождем автомобили.

«Да, не к нам… Интересно, женщина, что ли, заехала? Нетипично».

Но охранник не понял, кто находился за тонированным стеклом автомобиля – мужчина или женщина. Быстро открылась задняя дверца, чиновник юркнул в салон, и «опель», тут же сорвавшись с места, сдал назад. Взвизгнули тормоза, машина резко вырулила со стоянки. Артистизм, с каким это было проделано, не оставлял сомнений, что за рулем опытный водитель.

И лишь когда серый «опель» оказался в потоке машин, Каширин и Бубновский обменялись рукопожатием. Полковник, сидевший за рулем, протянул руку через плечо, не оборачиваясь. Бубновский снял перчатку и крепко сжал немного потную ладонь полковника ФСБ.

– Ну как жизнь, Павел Николаевич? – спросил Каширин, сворачивая на более тихую улицу.

– Такая же, как и погода. То дождь, то солнце, то тепло, то холодно. Как на вулкане, вот-вот взорвемся.

– Сравнение, конечно, красивое. Белый дом был в свое время похож на вулкан, когда его обстреливали из танков, но сейчас вполне чист и презентабелен.

– Вот это я и имел в виду. Но нутро-то осталось прежним! Лава клокочет.

– Нутро – да. Человек меняет одежду, а остальное всегда при нем.

И тут полковник Каширин заметил черный джип, увязавшийся за его «опелем».

«Может быть, показалось? Проверим, сворачиваю».

Джип не отставал. Полковник ничего не сказал своему пассажиру и, проехав квартал, неожиданно свернул влево. Черный джип не отставал и еще три квартала ехал за «опелем». Номера у преследователей были забрызганы грязью.

– Что-то мне это не нравится.

– Что? – спросил Бубновский.

– Джип сзади. Не заметил?

Бубновский оглянулся. Но черного джипа уже не было, за ними ехал скромненький «жигуль», неизвестно откуда появившийся на этой тихой улочке в центре города.

– Нет там никакого джипа.

– Сам вижу, что уже нет, – сказал полковник Каширин, – он сменился, и сейчас за нами едет «жигуль». Послушай, за тобой от подъезда не следили, Павел Николаевич?

– Вроде бы нет, все как всегда. Пешочком прошелся до гостиницы.

– А может, зря, – почти шепотом произнес полковник ФСБ, резко поворачивая руль влево и въезжая в очень узкий переулок.

«Жигуль», как ни в чем не бывало, миновал перекресток и скрылся за домами.

– Ждем, – сказал Каширин, останавливая машину, но не глуша двигатель.

Сквозь лобовое стекло, по которому сползали крупные капли вперемежку с подтаявшими снежинками, он смотрел в конец переулка. Чуть сбросив скорость, между домами мелькнули те же самые «Жигули», и полковник даже заметил, что водитель посмотрел в их сторону.

«А может, мне просто показалось? Там одностороннее движение, – это Каширин знал, – любой водитель выполнил бы такой маневр».

Но все эти совпадения, очень похожие на профессиональную слежку, уже начинали действовать на нервы.

– Принес, Павел Николаевич?

– Да-да, принес, – откликнулся Бубновский, запуская руку в карман пальто и вытаскивая оттуда сложенные вчетверо два листа бумаги. – Вот список.

– Тот, о котором я просил?

– Именно тот, – пальцы Бубновского подрагивали.

Каширин догадался, что его пассажир нервничает, даже напуган.

– Не волнуйся, – полковник слегка, сжал руку Бубновского, – закури.

– Не хочу курить.

– А ты закури, у тебя нервы расшалились.

– Да уж, тут расшалятся. Лучше было бы, наверное, встретиться на квартире.

Иногда для своих встреч полковник Каширин использовал конспиративную квартиру на последнем этаже старого дома на Цветном бульваре. Но в этот раз он решил, что никакой угрозы нет, и можно встретиться у гостиницы. Каширин развернул листки, переданные Бубновским, раскурил сигарету и тут же откинулся на спинку сиденья. Он был немного дальнозорким, и, чтобы прочесть документ, листы приходилось держать на расстоянии вытянутой руки, под рулем.

– Ничего себе! – пробурчал полковник. – Что, и этот с ними?

– Кого ты имеешь в виду, Олег Иванович?

– Да вот, под номером семь. Ты бы их хоть по алфавиту расставил.

– Зачем? Я их по важности рассортировал.

Люди они все известные: раз прочтешь – сразу запомнишь.

– И все-таки, Павел Николаевич, мне кажется, ты что-то напутал. Не могут они быть в одной компании!

– Так выходит, – сказал Бубновский. – Я все проверил и перепроверил. За месяц они раз по десять встречались друг с другом и два раза собирались вместе под Москвой.

– Ну и ну! – присвистнул Каширин. – А если ошибка?

– От ошибки никто не застрахован – ни ты, ни я. Ты просил меня достать на них информацию, я достал. Ты получил, что хотел. А нравится тебе это или нет – не моя забота. Ясное дело, список заговорщиков – не стодолларовая банкнота.

Полковнику Каширину передалось волнение собеседника, что зримо проявилось на его лице.

Веки подрагивали, на скулах заходили желваки, даже на лбу выступили капельки пота.

– Фу, черт, и этот здесь!

– Читай, еще несколько фамилий тебя удивят.

Павел Николаевич Бубновский сидел откинувшись на спинку заднего сиденья с абсолютно бесстрастным лицом. Он свое дело сделал, теперь пусть разбираются те, кто заказывал работу. В конце концов, он не виноват в случившемся, он лишь гонец, принесший плохую весть, лишь зеркало, отразившее реальность.

Полковник ФСБ включил стеклоочистители, и те смахнули с лобового стекла крупные капли.

Теперь улица просматривалась отлично. Город казался абсолютно вымершим. В окнах еще не зажегся свет, прохожие попрятались, машины в этот тихий переулок, по-видимому, заезжали редко.

«Ну и погодка, – подумал Бубновский, – не поймешь, то ли зима, то ли весна, беспросветная мгла и дождь, который, кажется, никогда не кончится».

И вдруг сквозь сумерки и пелену дождя, смешанного со снегом, в переулке неожиданно появился джип с погасшими фарами, тот самый, который преследовал «опель» еще от гостиницы «Украина».

Чисто механически полковник Каширин взглянул в зеркальце заднего вида. С другой стороны переулка, разбрызгивая лужи, мчались «жигули».

– Вот те на! – воскликнул полковник.

Оружия у него не было. Он носил пистолет при себе крайне редко, лишь при участии в операциях по захвату и ликвидации.

Джип и «жигули» остановились, перекрыв движение «опелю» и вперед, и назад. Одновременно дверцы обеих машин открылись, на улицу выскочили люди и бросились к «опелю». Полковник Каширин лишь успел повернуть ключ в замке зажигания, но двигатель даже не заурчал.

Раздались четыре выстрела, посыпались стекла.

Пистолеты нападавших были с глушителями, и выстрелы потонули в шуме непогоды и монотонном гуле большого города.

На заднем сиденье «опеля» с простреленным затылком и пулей в сердце истекал кровью Павел Николаевич Бубновский. Сведенными смертью руками он прижимал к груди свой портфель – последнее, что успел сделать теперь уже бывший чиновник Белого дома.

Каширину пуля попала в висок. Он лежал, уткнувшись головой в баранку. В коротко стриженных седоватых волосах сверкали осколки мокрого стекла. Кровь из раны толчками вытекала полковнику на брюки и на рифленый резиновый коврик. В руке Каширин продолжал сжимать перепачканные кровью два листка бумаги со списком фамилий.

Один из нападавших, судя по всему, старший, протянул руку в тонкой кожаной перчатке и выдернул листки из пальцев мертвого полковника Каширина. Двое других уже обыскивали мертвого Бубновского. Портфель у него забрали, осмотрели машину, но ничего интересного не нашли – ни документов, ни оружия.

– Уходим! – негромко распорядился старший – гладко выбритый мужчина в черном пальто. Джип и «жигули», не зажигая фар, словно призраки, бесшумно разъехались в разных направлениях.

А на «опель» сыпался мокрый снег и тут же таял, попадая на теплое еще лобовое стекло. Капли скатывались на затылок полковнику Каширину, смешивались с кровью, заливали чехлы сидений.

– Покажи, – мужчина в длинной кожаной куртке протянул руку к тому из нападавших, который командовал операцией, а теперь сидел на заднем сиденье черного джипа.

Тот небрежно подал листки бумаги.

– О, смотри, и Коровин тут есть.

– Да, я уже это заметил. И не только он. Многие есть.

– Хорошо, что мы успели вовремя.

– А мы всегда успеваем вовремя, – не терпящим возражения тоном произнес гладко выбритый мужчина в дорогих очках на тонком с горбинкой носу.

Человек, читавший список, морщился, словно от зубной боли, надоедливой и неприятной. Было непонятно, что его больше смущает – то ли кровь на добротной финской бумаге, то ли фамилии, встречающиеся в списке.

– А про него они откуда знают? – указующий палец остановился напротив одной из фамилий. – Он же, вроде, не светился, мы его вывели.

– Мы-то его вывели, но Бубновский начал копать давно, а вычислили мы его лишь десять дней назад, тогда только стали водить, следить…

– Хорошо, что он лопух. Профессионал сразу бы почувствовал за собой слежку.

– Лопух-то лопух, а список сделал толковый.

Думаю, в ФСБ дорого бы дали за него.

– Дорого бы дали всем нам, если бы сейчас взяли.

– Да, вроде, пока не за что, чисто сработали.

Водитель, сидевший за рулем джипа, резко обернулся.

– Телефон, – отрывисто бросил он.

– Давай сюда, – рука в тонкой кожаной перчатке приняла телефон, поднесла трубку к уху.

– …

– Да, все сделано, продолжения не будет.

– …

– Вы сейчас где?

– …

– Хорошо.

– …

– Я сам вас найду.

– …

– Нет, туда ехать не надо. Исчезните на пару дней, на глаза не попадайтесь. Вас в городе не было.

Нас тоже.

– …

– Люблю понятливых, приятно с такими работать, – мужчина небрежно положил телефон себе на колени и, взяв один из листков, принялся изучать столбцы фамилий.

Его тонкие губы шевелились, неслышно произнося какие-то слова, и от волнения мгновенно стали сухими; время от времени он по-змеиному быстро облизывал их влажным языком.

Через сорок минут черный джип выезжал на кольцевую дорогу. А «жигули» тем временем подъехали к вокзалу, и трое мужчин покинули салон, в машине остался только водитель. Пассажиры направились в здание вокзала, а водитель тщательно протер дверные ручки, стекла, баранку, даже приборную панель и стекло спидометра, хотя в этом не было нужды – к спидометру никто не прикасался. Но если уж делать дело, то основательно.

Глава 2

По случаю субботы полковник ФСБ Самохвалов Евгений Ильич был дома и, сидя на кухне, уже минут пять монотонно помешивал чай серебряной ложечкой.

– Да он уже остыл! – послышался голос жены.

– Что? – Евгений Ильич повернул голову.

– Говорю, чай твой остыл! А ты просил налить горячего.

– А, да-да, спасибо, Зина, спасибо. Ты, как всегда, все замечаешь.

– Хотя, в отличие от тебя, и не служу в ФСБ.

– Ты – в ФСБ?! Представляю, как бы ты гоняла подчиненных.

– Не то что ты, либерал. Даже просто прикрикнуть на кого, и то у тебя смелости не хватает.

– А чего на них кричать, – возразил Евгений Ильич, – они и так неплохо работают, стараются.

– Стараются, стараются… Да только отдуваться за их работу тебе приходится.

– Что поделаешь, за подчиненных всегда отвечает начальник.

– Пей чай-то, в конце концов! Вот бутерброды тебе сделала свежие, а ты сидишь, словно в прострации. Опять, небось, о чем-то своем думаешь? Уже целый месяц сам не свой… Женя, я тебя не узнаю.

Если что случилось, так скажи, поделись, может, помогу или хотя бы поддержу.

– Ты и так меня поддерживаешь. Ничего не случилось, не бери в голову.

– Как это, не бери? Да я на тебя просто смотреть без боли не могу. Даже дочь уже спрашивает:

«Что с отцом происходит?» Может, ты себе любовницу завел?

– Я? – Евгений Ильич улыбнулся, но улыбка получилась жалкой, растерянной, а он хотел выглядеть бесшабашно.

– Не умеешь ты притворяться, не то что твои друзья по работе. По ним никогда не скажешь, что у них на душе. А ты какой-то…

– Но ведь ты меня за то и любишь, что я «какой-то»? Какой, кстати?

– Да, да, люблю. Пей чай, наконец! Давай кипятка добавлю.

– Добавь, – Евгений Ильич подвинул чашку, жена подлила кипятка.

Но Самохвалов вновь принялся, звякая ложечкой о чашку, помешивать золотистую ароматную жидкость.

– Дай-ка ее сюда! – жена забрала чайную ложечку и швырнула в мойку. – Так ты точно решил ехать?

– Надо, – не очень уверенно подтвердил Евгений Ильич.

– Что значит надо?

– Там уже две недели никого не было. Дом выстыл, как собачья будка.

– Еще заболеешь.

– Не заболею.

– С кем хоть тебе встретиться надо?

– Да так, с одним человеком, он мне работу предлагает, – Евгений Ильич тяжело вздохнул.

– Работу предлагает? Что ж ты сразу не сказал.

Теперь понятно, почему ты такой! Помню, как ты мучился, когда тебе предложили пойти в аналитический центр… Какую хоть работу?

– Хорошую, – буркнул Евгений Ильич.

– Что значит хорошую?

– Платить будут много.

– А перспективы?

– Ты о чем, Зина? Какие перспективы?

– Ну, звезда генеральская светит или нет?

– Может, и светит, а может, и нет. Тебе что, моих трех мало?

– Мало! – улыбнулась жена. – Три звезды хорошо, да только одна большая лучше.

– Я все думаю, как бы этих трех не лишиться, а ты о генеральской мечтаешь.

– Конечно, мечтаю! Будешь, как мой отец, генералом. Генерал – это, доложу тебе, не полковник.

– У меня и так должность хорошая.

– Должность должностью, а звание званием.

В чем-чем, а в званиях и должностях жена Самохвалова разбиралась отлично. Ее отец и дед были потомственными офицерами органов безопасности. Дед работал еще в НКВД, а отец начал карьеру сразу после войны и очень быстро дослужился до генерала КГБ. Был он персоной весьма важной и занимал на Лубянке просторный кабинет с дубовыми панелями, с огромными напольными курантами, дорогим ковром и неизменным портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского. Не с обычной фотографией знаменитого чекиста, а с настоящим портретом, написанным маслом маститым художником. Правда, не с натуры.

За отцом, сколько себя помнила Зинаида, всегда приезжала машина. Прошло уже пять лет, как генерал умер и был похоронен на Ваганьковском кладбище, причем без подобающих званию и должности торжеств, поскольку эра некогда всемогущего КГБ кончилась. Но зятю тесть успел немного помочь, и до майора Евгений Ильич Самохвалов дослужился довольно-таки быстро, неизменно получая очередные звания с опережением.

Но надо отдать должное и самому Евгению Ильичу. Офицером он был толковым и, скорее всего, без помощи всемогущего тестя сделал бы такую же карьеру.

– Какая хоть работа? – уже вымыв чашки, спросила жена, пытаясь заглянуть мужу в глаза.

– Работа.., как работа.

– Надеюсь, в органах, а не начальником охраны в каком-нибудь коммерческом банке?

– В органах.

– Тогда решайся. Или работа тяжелая?

– Любая работа тяжелая.

– А почему ты мне раньше не сказал, ведь можно было встретиться с друзьями отца, посоветоваться с ними?

– Ни с кем я не хочу советоваться, решение тут нужно принять самостоятельно.

– Решение – да. Но если кто-то поможет, что в этом плохого.

– Никогда не надо перекладывать на других то, что можешь сделать сам.

– Когда ты должен дать ответ?

– Еще вчера.

Евгений Ильич тщетно пытался найти взглядом сигареты.

– Хочешь закурить? спросила жена.

– Хочу.

Она вытащила из шкафчика хрустальную пепельницу, поставила перед мужем, рядом положила пачку сигарет, затем подала коробок спичек.

– Я их специально спрятала, чтобы у тебя соблазна не было.

– Ну, спасибо за заботу.

Евгений Ильич закурил, и Зинаида заметила, как предательски подрагивает спичка в его пальцах. Дрожь в руках всегда являлась сигналом того, что муж не может найти решение в каком-то важном вопросе.

– Ты расскажешь, что за работа?

– Тебя это, по большому счету, не касается. Извини, Зина.

– Как это не касается? Жена я тебе или кто?

Вроде, не девка уличная? Я тебе дочь вырастила, можно сказать, жизнь на тебя положила.

– Да, виноват. Времени на семью мне всегда не хватало, служба, ты же понимаешь.

– – Я уже устала это слушать. Был бы ты генералом, вышел бы на пенсию. А это и деньги совсем другие, и положение в обществе другое.

– Что я, не понимаю?! Не трави душу.

– В общем, решайся. Я чувствую, тебе предложили что-то хорошее, а ты, как тюфяк, не можешь сделать шаг, причем шаг к светлому будущему. Что, так и хочешь прозябать в старой квартире и ездить на отцовскую дачу?

– Меня это пока устраивает.

– Что значит, устраивает? Тебя устраивает, так меня не устраивает. И о дочери, кстати, подумать надо, ей скоро замуж, а ты…

– Хватит! Я еще не старик, – ударил кулаком по столу Евгений Ильич.

Подобного жена не ожидала, она сразу притихла и даже голову втянула в плечи, засуетилась, принялась протирать чашки и аккуратно расставлять их на полке в шкафчике.

– Короче, я еду, все!

– Когда вернешься? – уже совсем другим тоном, смирившись, спросила жена.

– Завтра к вечеру.

– А если машина не заведется?

– Заведется, я аккумулятор поменял.

– Но на улице, между прочим, мороз. И машину мы тоже могли бы новую купить.

– Купим, купим, – сказал Евгений Ильич, выбираясь из-за стола.

Он быстро собрался. Еда в дорогу уже была приготовлена, Зинаида упаковала ее в большой целлофановый пакет и подала мужу:

– Вот, в сумку брось.

– Заодно хоть дом протоплю, а то отсыреет.

– Отсыреет…

Отцовская дача, как называла ее Зинаида, представляла собой небольшой двухэтажный домик. Первый этаж был сложен из красного кирпича, а второй – целиком деревянный – был бревенчатый.

Домик этот, расположенный в хорошем месте на берегу реки, рядом с озером, в пятидесяти километрах от Москвы, принадлежал отцу Зинаиды, принадлежал до тех пор, пока генерал не умер. А затем дом по наследству перешел к дочери. Правда, в последние десять лет старый генерал туда не ездил, у него постоянно болела спина, а два инсульта сделали его почти инвалидом, и на даче он не появлялся, предоставив ее в распоряжение дочери и зятя.

Тепло одевшись, Евгений Ильич подошел к жене и поцеловал ее, чего не делал почти никогда или делал крайне редко. От подобного внимания Зинаида чуть было не прослезилась.

– Ладно, ладно, поезжай, Женя. Только поосторожнее там, смотри, не простудись. У тебя ведь как сквознячок какой, или ноги промочишь, тут же и насморк, и кашель…

– Хватит, знаю. Буду осторожен. Не на войну, в конце концов, еду.

– Ну, и хорошо.

Полковник Самохвалов спустился с третьего этажа во двор, смел снег с ветрового стекла скромной серой шестьсот двадцать шестой «мазды», забрался в салон и взглянул на окна своей квартиры. Зинаида смотрела на него. Евгений Ильич опустил голову, повернул ключ в замке зажигания. Машина завелась. Он махнул рукой жене, Зинаида тоже в ответ помахала.

– Ну, с Богом, – сказал Евгений Ильич, выжимая сцепление.

Через полтора часа он уже был на даче. Ворота открылись с трудом из-за глубокого слежавшегося снега. Из гаража Евгений Ильич принес большую деревянную лопату с обитым жестью лезвием и принялся разгребать снег у ворот гаража. Он вспотел, работал быстро. Машину загнал под крышу уже в темноте, затем долго возился с печью. Все это он делал, не снимая куртки и шапки: в доме царили стужа и сырость, и Самохвалов даже заиндевел от холода.

– Ничего, ничего, – бормотал Евгений Ильич, – сейчас дровишки разгорятся, самое главное, их не жалеть. А прогорят, еще подброшу.

Из сарая он принес белые березовые поленья, длинные, приятно пахнущие морозом, и уложил их поближе к печке.

– Ну, давай, давай, – подгонял Самохвалов, поправляя охваченные пламенем дрова.

За окнами синела ночь. На небе было непривычно много ярких звезд, в печке потрескивали поленья…

– Как здесь хорошо!

Гостиная постепенно прогревалась, стрелка термометра медленно ползла вверх и уже достигла отметки четырнадцати градусов.

– Ну, еще бревнышек шесть-восемь, и потеплеет градусов до восемнадцати. А восемнадцать – это вам не шесть, это совсем другое дело.

Окна начали запотевать, и по стеклам стекали капельки воды. Евгений Ильич вытащил из шкафа старенький «ВЭФ», воткнул его в розетку и повертел ручкой настройки. Он отыскал какую-то музыку и даже не сразу понял, почему остановился именно на ней. Это был джаз, старая-престарая импровизация. Только послушав немного, полковник вспомнил, что знает эту мелодию с детства: в джазовой интерпретации звучала основная тема из оперы Гершвина «Порги и Бесс». В юности Евгений Ильич серьезно увлекался музыкой, а потом забросил.

Время от времени полковник поглядывал на часы. Стрелки постепенно приближались к полуночи.

«Завтра воскресенье. Еще немного, и оно наступит».

Евгений Ильич поднялся с маленького стульчика, стоявшего у печки, и принялся распаковывать сумку. Он разложил на столе еду, вытащил из шкафчика бутылку водки. Водка была холодная. За руль ему сегодня не садиться, поэтому Самохвалов решил позволить себе выпить граммов сто-сто пятьдесят. Сделав два глотка, он точно уложился в намеченную норму, завернул винтовую пробку и закусил приготовленными Зинаидой бутербродами.

На даче имелся телефон. Евгений Ильич поднял трубку, проверил, работает ли. В трубке раздались гудки.

«Что ж, работает, уже легче».

Когда стрелки часов почти соединились на цифре «12», в дверь постучали.

«Вот и пришел, – подумал Самохвалов, – странно, что я не слышал, как он подъехал. А может, он оставил машину где-нибудь на дороге, не надеясь проехать из-за сугробов?»

Евгений Ильич открыл дверь. Выдохнув клубы пара, в дом вошел высокий широкоплечий мужчина в дорогой шапке. Меховой воротник его кожаного пальто был поднят.

– Здорово, Ильич, – подмигнул вошедший, стаскивая перчатку и протягивая Самохвалову руку.

– Здравствуй, Григорий.

– А у тебя здесь тепло, – оглядываясь по сторонам, отметил гость.

– Уже часа два топлю, так что дом немного прогрелся, подсох.

– Правильно, печь надо топить хотя бы раз в неделю, а то дом сгниет.

– Вот и топлю. Проходи, раздевайся.

– А сам-то ты чего в куртке ходишь?

– Думал еще за дровами выйти.

Гость посмотрел на дрова, сложенные у печи, пожал плечами:

– У тебя здесь дров на два дня.

– Значит, не пойду, хватит и этих, – согласился Самохвалов.

Григорий Германович Бутаков, три года назад ушедший из ФСБ, причем с генеральской должности, снял пальто, бросил его на диван. Подошел к печке, приложил к голубым изразцам руки с широко растопыренными пальцами и блаженно вздохнул:

– Тепло! Кровь по жилам побежала.

– Выпить немного хочешь, Бутаков? – спросил Евгений Ильич.

– Если нальешь, не откажусь.

– Налью, – Евгений Ильич поставил на стол вторую граненую рюмку.

– За что выпьем? – спросил гость, глядя на Самохвалова. – Виделись мы с тобой совсем недавно, на прошлой неделе, так что за встречу пить не будем.

– А ни за что, просто так.

– Ну давай так выпьем.

Они, не чокаясь, опрокинули по рюмке водки, закусили ветчиной, захрустели огурцом, разрезанным на четыре части, посмотрели друг на друга.

– Что скажешь, Евгений? Согласен?

– Погоди, Бутаков, не все сразу.

– Вечно ты осторожничаешь! Сколько тебя знаю, ты всегда перестраховывался, во все времена был крайне осмотрительным. Но я тебе предлагаю дело, настоящее дело. Наша контора, вернее, ваша контора, просуществует еще год или два, а затем все разбегутся или подохнут с голоду. Я обратился к тебе, потому что ты профессионал, потому что ты на хорошем месте, да и знаю я тебя, как-никак, однокурсники.

– И я тебя давно знаю, Гриша, очень давно, – согласился Самохвалов. – Что-что, а устроиться в жизни ты всегда умел.

– Ну, знаешь ли… Такого тестя, как твой, у меня никогда не было.

– При чем здесь тесть?

– Ни при чем, это я так, к слову. Хочу показать Тебе кое-что.

Бутаков, не торопясь, снял очки в золотой оправе, идеально чистым носовым платком, от которого исходил запах дорогого мужского одеколона, протер стекла, снова надел очки и лишь после этого извлек из внутреннего кармана пиджака конверт с фотографиями.

– Посмотри, – Григорий Германович положил конверт на стол перед Самохваловым. – Думаю, сговорчивее станешь.

– Что здесь?

– Да ты посмотри сначала, а там, кто знает, может и начнешь рассуждать в нужном направлении.

Евгений Ильич взял в руки не заклеенный конверт стандартного размера. Даже на ощупь можно было догадаться, что в нем фотографии.

– Ну, давай, вытаскивай, – с ехидной улыбкой торопил его Бутаков. – Тебе это, возможно, покажется не столь уж интересным или новым, а вот Зинаиде и твоему шефу, генералу Потапчуку, думаю, будет чрезвычайно любопытно посмотреть.

– Что это? – внутренне холодея, Евгений Ильич не спешил вынимать снимки.

– А ты посмотри, посмотри, не спрашивай.

Самохвалов вытряхнул из конверта с десяток фотографий.

Его лицо сразу же покрылось пунцовыми пятнами, уши горели. На всех фотографиях был запечатлен он, и не один, а с женщиной. Вот они сидят за столиком и пьют вино, вот они целуются, а вот они уже в гостиничном номере. Самохвалов просматривал один снимок за другим, из пунцового его лицо превратилось в бескровную серую маску, на лбу выступил пот. Даже под носом заблестели несколько капель.

– Нравится? – с холодным, бесстрастным цинизмом в голосе осведомился Бутаков.

– Мерзость! – скривился Евгений Ильич, отодвигая от себя снимки. – Самая настоящая мерзость!

– А когда трахался, тебе, по-моему, нравилось.

Вон какая гамма чувственных удовольствий на блаженной физиономии. Ну, да это понятно. Чистая работа, а? Видишь, как все сделали. Вели тебя, в ресторане сняли, затем в номере.

– Хорошо еще, что под одеялом не снимали!

– Зачем, и так все видно.

– Она.., ваш человек?

– Наш, не наш, – ушел от ответа Бутаков. – А какая разница?

– Стерва!

– Это как сказать, с чьей точки зрения посмотреть. Если с твоей, то да, стерва, а если с моей, то вполне нормальная женщина, хорошо работает.

Видишь, когда надо, тебя показывает, а сама почти на всех снимках – со спины.

– Стерва! – Самохвалов резко опрокинул бутылку, переливая водку через край рюмки.

– Да ты не нервничай, Евгений Ильич, ничего страшного пока не произошло, это всего лишь фотографии. Мало ли что когда-то в гостиничном номере было. Гостиница «Заря», в Питере – помнишь?

– Какая мерзость! – Самохвалов одним глотком опорожнил стограммовую рюмку водки, схватил со стола снимки.

– Еще полюбоваться хочешь? Ты уже, небось, забыл об этом приключении? А жена у тебя, я знаю, ревнивая, да и шеф твой мужик принципиальный.

Постоянно акцентирует, что у него работают морально устойчивые ребята. Вот она, моральная устойчивость, не прикрытая даже фиговым листочком! Но согласись, баба ничего, а?

– Сказал бы я тебе, Бутаков, да не хочу матом ругаться.

– Ругайся на здоровье, чего уж тут! Можешь даже эти карточки в печку бросить.

– И брошу.

– Бросай, я тебе разрешаю. Правда, этим ты ничего не изменишь.

Самохвалов вскочил из-за стола, сжимая в руках фотографии, открыл металлическую дверцу печки. Оттуда пахнуло жаром, дрова ярко пылали. Евгений Ильич бросил снимки в огонь. Два из них упали на березовые поленья. Он подхватил их и, обжигая руки, сунул в самое пекло.

Огонь быстро уничтожил глянцевые листки фотобумаги.

Самохвалов облегченно вздохнул.

– Ну сжег ты их, немного полегче стало на сердце, не правда ли?

– Правда. Будь ты неладен, Бутаков, вместе со своими людьми и выгодными предложениями!

– Предложения, кстати, толковые, и ты нам нужен, Евгений Ильич, очень. Не был бы нужен, не стали бы тратить на тебя ни время, ни деньги. Это ты бабу за бесплатно трахал, а я ей исправно платил, опять же фотограф… Работай, как работал, только в нашей команде, и мы обо всем забудем.

– Можешь гарантировать, что снимки не всплывут?

– В таком деле никто ничего не может гарантировать. – Бутаков улыбнулся. – Если ты с нами, то, сам понимаешь, какой нам резон пускать снимки в ход? Никакого. Ты же профессионал, без моих объяснений это знаешь. С другой стороны, можно отнести пару фотографий в какую-нибудь популярную газетенку, заплатить немного денег, дать кратенькую информацию о тебе, а журналисты уж постараются раздуть из этого сенсацию. И вылетишь ты из ФСБ, как пробка из бутылки, мгновенно. Отправят тебя к черту на кулички…

– Никуда меня не отправят!

– Так ты согласен?

– Подожди, Бутаков, подожди… Я даже не предполагал, что ты такая сволочь!

– Да что ты, Женя, какая я сволочь, просто я профессионально выполняю свою работу. Мне за это деньги платят, и поверь, немалые, во всяком случае, получаю я в несколько раз больше, чем ты.

Бутаков все рассчитал. Он знал, что Самохвалов будет сопротивляться, всячески пытаясь оттянуть ответ, и поэтому прихватил с собой конверт с фотографиями, понимая, что это добьет полковника.

– И еще, Женя… Фотографии – мелочь, так, нервишки пощекотать твоей супруге, есть кое-что и посерьезнее.

– Что? – нервы Самохвалова были на пределе.

– Ты как-то полгода назад сообщил мне кое-какую информацию, и она оказалась верной, мы проверили ее по своим каналам. А информация-то была секретная, так что…

– Подожди, не мог я ничего такого сказать. По-моему, я тогда вообще о работе не говорил.

– Это ты так думаешь, но есть пленка, диктофон был включен, и весь наш разговор записан. А потом, помнишь, операция провалилась? Большая операция, в которой участвовали сотрудники не только из вашей конторы, но и из МВД, из налоговой полиции. И такая важная операция успешно провалилась.

– Так вот оно в чем дело! – вслух размышлял Самохвалов. – Вот почему!..

И он вспомнил, как они с Бутаковым напились, вернее, Бутаков его напоил. А может, что-нибудь насыпал в коньяк. Теперь он мог ожидать от бывшего сокурсника чего угодно.

"По-видимому, я тогда действительно наболтал лишнего. Об операции я знал немало, как-никак, аналитический центр занимался ее подготовкой…

Такого провала не ожидал никто".

– Да ты не кипятись, Жень, отнесись ко всему философски. Я тебе скажу, как на духу: за нами такие силы – все сметут. И пока не поздно, советую тебе сделать решительный шаг и согласиться сотрудничать с нами.

– Согласиться?

– Естественно, согласиться. Тем более что тебе не придется подписывать никаких бумаг, ровным счетом никаких. Просто ты будешь время от времени сбрасывать нам кое-какую информацию.

– Какую? – уточнил Самохвалов.

– Ту, которая представляет интерес для меня и моих… – Бутаков хотел сказать «хозяев», по махнул рукой. – В общем, для тех, кому я подчиняюсь.

– Кто они?

– Да успокойся, не на ЦРУ же я предлагаю тебе работать. Наши люди, между прочим, куда большие патриоты, чем сегодняшние правители.

– Ну ты, Бутаков, и мастер обделывать грязные делишки. А я-то все гадал, почему ты ушел из органов? Думал, по убеждению…

– Из органов я, допустим, ушел потому, что как хороший охотничий пес носом чую ветер, чую, где дичь. Пройдет год или немного больше, и Россия изменится, причем кардинально. Все будут решать деньги, большие деньги, которые уже на подходе.

– Деньги, говоришь? Кто их под тебя и твоих патриотов даст?

– Да, деньги. Они и сейчас все решают. Не в патриотизме, настоящем или липовом, дело. Банкиры вмиг перекрасятся, брюнеты блондинами за одну ночь заделаются. Запад тоже никуда не денется, они заинтересованы, чтобы в России сильная власть была и порядок, когда точно известно, с кем договариваться можно. Думаешь, ваш президент что-то решает? Ничего не решает. Он слаб, болен, почти беспомощен. Решают другие люди, и я с ними, а не с ним, не с выжившим из ума стариком, возомнившим себя всесильным и вечным…

– Вы что же, хотите переворот сделать? – ледяным тоном спросил Самохвалов.

– Зачем его делать, он и так идет – тихий, незаметный. По крупиночке, по осьминочке мы отъедаем и отъедаем власть и скоро поглотим все. А неугодных просто оставим на берегу, как корабль с толковым капитаном оставляет ненужный груз.

– Красиво говоришь, Бутаков! Но, думаю…

– Да не надо думать, Женя, не надо, делом надо заниматься. Так что, решай скорее.

– Нет! – резко выдохнул Самохвалов. – Нет, Бутаков! Нет! – уже почти кричал Евгений Ильич, – С вами я не пойду. Если у вас все такие мерзавцы, как ты, то мне среди вас делать нечего.

– Ax у тебя руки чистые, как у Феликса Эдмундовича? И сердце горячее? И голова холодная?

Или я ошибаюсь?

– Пошел вон! Уходи из моего дома!

– Ну дом, допустим, не твой, а твоего тестя, и тебе достался по недоразумению. Если бы генерал" был жив, то, поверь, пошел бы с нами. В отличие от тебя, он был человеком неглупым.

– Вон! Вон! – может быть немного театрально и истерично, но искренне закричал Самохвалов.

Сволочь ты, Бутаков!

– Так набей мне морду, помнится, один раз ты уже хотел это сделать.

– Я тебя убью! – Евгений Ильич схватил кочергу, стоявшую у печки, и замахнулся.

– Ну допустим, убьешь. И как ты это потом объяснишь? Скажешь, что пришел к тебе отставной полковник Бутаков и предлагал сотрудничать черт знает с какой организацией, а ты, как честный офицер ФСБ, взял да убил его кочергой? Вот уж все посмеются! Нет, не станешь ты меня убивать, не захочешь марать свои чистые руки.

Бутаков поднялся, понимая, что разговор практически закончен. Но основной вопрос, ради которого отставной полковник приехал на эту дачу, так и остался в подвешенном состоянии.

– Хорошо, – не сдавался Григорий Германович, – прекрасно. Не хочешь, черт с тобой! Разбирайся сам со своими проблемами, пусть тобой займется твоя же собственная контора. Поверь, они получат бумаги в самое ближайшее время. Так что готовься, мозги тебе будут промывать по полной программе. Уж тогда я посмеюсь.

Самохвалов поставил кочергу на место. Он понимал, что в своих предсказаниях относительно ожидающей его головомойки Бутаков прав. Впрочем, ответ у Евгения Ильича был готов, и ответ отрицательный. Но сейчас ситуация складывалась не в его пользу, компромат был нешуточный. Бутаков прижал его этим компроматом так, как грабли прижимают ужа к земле.

– Ну, так что скажешь? Мне идти или остаться? – Григорий Германович хотел все-таки прояснить ситуацию до конца.

– Уходи.

– Как знаешь.

Бутаков надел кожаное пальто с дорогим меховым воротником, напоминавшее те, в которых ходили немецкие генералы во время второй мировой войны.

– Жаль, конечно… А можно еще рюмочку водки? Холодно на улице.

– Пей, – Евгению Ильичу хотелось только одного, – чтобы его гость поскорее ушел.

– А ты не составишь компанию?

Бутаков разлил водку по рюмкам. Самохвалов нехотя подошел к столу. Неожиданно правая рука отставного полковника вынырнула из кармана, и Евгений Ильич увидел пистолет, который, описав дугу, застыл у его виска. Раздался выстрел, но Самохвалов его не услышал. Пуля вошла в висок.

Бутаков водрузил тело бывшего однокурсника на стул, вложил в правую руку Евгения Ильича пистолет, сжав уже начавшие деревенеть пальцы Самохвалова.

– Ну, вот и хорошо.

Шторы на окнах были задернуты. Полчаса у Григория Германовича ушло на то, чтобы уничтожить все следы своего пребывания на даче. После чего Бутаков не спеша покинул загородный дом несговорчивого полковника.

Часы показывали половину второго, шел густой снег, сухой, пушистый. Уже через минуту не было видно никаких следов.

"Дурак же ты, Женя, самый настоящий дурак!

Но у меня не было другого выхода. Если бы я тебя не застрелил, ты мог бы очень сильно нам навредить. А так ты безвреден".

Пройдя три улицы дачного поселка, заснеженные и пустынные, Бутаков закурил. Он дышал ровно, шел быстро, словно куда-то опаздывал. У высокого дощатого забора стоял черный джип с тонированными стеклами. В джипе Григория Германовича дожидались двое – один сидел за рулем, другой на заднем сиденье.

Бутаков открыл дверцу и сел рядом с водителем.

– Поехали.

– Что, не согласился? – раздался голос с заднего сиденья.

– Да пошел он, чистоплюй долбанный! Моральные принципы, понимаете ли, потомок Дзержинского…

– А фотографии ты оставил?

– Да, бросил три снимка, предварительно сунув их ему в руку, чтобы его пальчики хорошо просматривались.

Джип с выключенными фарами медленно двинулся по улице и уже скоро был на шоссе, ведущем в Москву.

Полковник ФСБ Самохвалов сидел, уткнувшись головой в стол. На столе стояла бутылка водки и одна рюмка. Рядом была разложена нехитрая снедь.

Правая рука Евгения Ильича свисала, сжимая пистолет. На полу, у ног, и на скатерти виднелась кровь.

Кровью были залиты и колени полковника. Рядом с тарелкой с бутербродами лежали три фотоснимка: Самохвалов, абсолютно голый, в гостиничном номере с молодой грудастой брюнеткой, естественно, тоже голой.

В печке, потрескивая, догорали дрова, за окном валил снег. Дачный поселок казался вымершим, только в доме полковника Самохвалова горел свет.

Где-то протяжно выла собака.

* * *

В восемь утра в загородном двухэтажном доме, где по-прежнему горел свет, зазвонил телефон.

«Может, вышел куда-нибудь?» – подумала жена полковника Самохвалова под аккомпанемент нескончаемых протяжных гудков, раздававшихся в трубке.

Зинаиде Петровне приснился плохой сон. Она встала, выпила воды и решила, что надо позвонить мужу, узнать, как он там.

Через час Зинаида Петровна еще раз попробовала связаться с мужем. Но вновь безрезультатно. К часу дня, устав от тщетных попыток дозвониться на дачу и начав уже всерьез волноваться, она решила, что надо туда съездить. К тому же и оказия подвернулась: к дочке приехал на машине ее парень.

– Вы куда сейчас собираетесь? – спросила Зинаида Петровна у дочери.

– Никуда, собственно, по городу поездим. Может, за город смотаемся, покататься на лыжах. А кому это ты, мама, все названиваешь?

– Отцу на дачу, что-то там случилось.

– Да что могло случиться?! Вечно ты паникуешь, сама себя накручиваешь. И отец считает, что ты любительница придумывать невесть что на свою же голову.

– Ничего я не придумываю! – грубо оборвала дочь Зинаида Петровна. – Послушай, – она пристально взглянула ей в глаза, – завезите меня на дачу. В случае чего я вернусь с отцом. Какая вам разница, где на лыжах кататься?

– Собственно.., никакой, – немного изменившимся голосом согласилась дочь.

– Ну вот и договорились.

Зинаида Петровна была властной женщиной, хотя на дочь голос повышала крайне редко. Да и поводов для этого практически не было. Ее дочь была на редкость примерной девушкой, хорошо училась, по дому всегда помогала, ни в чем предосудительном Зинаида Петровна ее обвинить не могла, да и не хотела.

– Саша, – обратилась ома к высокому парню со смешной бородкой, – может, ты выручишь меня?

– В каком смысле, Зинаида Петровна? – Саша отставил чашку с кофе.

– Мне срочно надо на дачу, боюсь, с Евгением Ильичем что-то случилось.

– Что с ним могло случиться! Когда он уехал?

– Вчера вечером. Может, на дороге что, может, машина сломалась…

– О чем речь, конечно, отвезу, собирайтесь, поедем.

Зинаида Петровна не заставила себя долго ждать, и уже минут через пятнадцать «жигули» мчались по плохо убранным московским улицам к кольцевой автодороге.

Зинаида Петровна попросила сигарету. Дочь с недоумением уставилась на нее, поскольку никогда не видела, чтобы мать курила.

– У меня нет сигарет.

– Знаю, что есть.

– Ну ладно, ладно, мама, на, закури Хотя я бы тебе не советовала.

– Придержи свои советы при себе, слышишь?!

Зинаида Петровна дрожащими пальцами вытащила из пачки сигарету и довольно долго неумело щелкала зажигалкой. Наконец прикурила, закашлялась.

– Фу ты, будь она неладна! – произнесла женщина. – Почему мы так медленно едем?

– Дорога плохая, Зинаида Петровна, – объяснил Саша, – видите, сколько снега навалило? А Лужков не чешется. Москва – как большая деревня, только на санях и проедешь.

Наконец «жигули» ультрамаринового цвета выбрались на кольцевую. Зинаида Петровна вздохнула с облегчением: наконец-то они за городом, и скоро уже будут на даче.

* * *

Известие о смерти полковника Самохвалова застало генерала Потапчука в рабочем кабинете. Помощник генерала капитан Вавилов, которому позвонили из МВД, разыскал Потапчука по телефону и теперь докладывал о случившемся. Федор Филиппович, выслушав, зло, с остервенением, смял рукой пачку, хотя в ней еще оставались две сигареты, швырнул ее в урну и приказал в трубку:

– Вавилов, проследи, чтобы никого не пускали, никому ничего не говорили. Я уже выезжаю. Распорядись, чтобы до моего приезда ничего не трогали, я сам хочу все увидеть. Говоришь, все очевидно? Очевидное бывает невероятным, скоро буду.

Генерал Потапчук нервно надел пальто, затем подбежал к телефону, связался с дежурившим по управлению внутренних дел полковником и объяснил ему суть дела.

– Да, да, понял вас! – как-то чересчур бойко и даже немного обрадованно тараторил дежурный. – Нет, я его не могу беспокоить.

– А ты побеспокой, полковник, побеспокой, скажи, Потапчук просил, лично просил.

– Хорошо, товарищ генерал, сделаю. Но…

– Никаких «но», полковник, я беру ответственность на себя.

Федор Филиппович ехал на своей «волге», за которой следовал микроавтобус с бригадой криминалистов ФСБ.

"Что же там могло произойти? – рассуждал Потапчук. – Самохвалов… Мы с ним виделись позавчера, он приносил мне документы из аналитического центра. Настроение у него было вполне нормальное, на все вопросы отвечал толково. Я еще спросил у него: «Как жизнь?», и Самохвалов ответил: «Нормально, Федор Филиппович». А я пошутил по его поводу, и полковник не обиделся, только улыбнулся. Да, хороший работник, один из лучших. А самое главное, он был на своем месте.

И что заставило Самохвалова пустить себе пулю в висок? Что-то из ряда вон выходящее. Нашла его жена. Она сказала, что Евгений Ильич уехал на дачу, чтобы там с кем-то встретиться. Надо с ней поговорить, расспросить. Правда, сейчас сделать это будет чрезвычайно сложно. Она в таком состоянии, что вряд ли сможет сказать что-то вразумительное. Сначала необходимо все увидеть, а потом уже делать выводы. Скороспелые теории только мешают, надо собрать факты, все взвесить и лишь после этого выстраивать теорию. Самоубийство.., причем таким способом. Фотографии… Кстати, с фотографиями стоит поработать.

Капитан Вавилов уже на месте, он проследит, чтобы к моему приезду все осталось, как было. Нет, не стоит спешить с выводами, сначала надо разобраться".

– Ты можешь ехать быстрее? – спросил Потапчук у водителя.

– Могу, товарищ генерал.

– Тогда поезжай.

«Волга», покачивая антеннами спецсвязи, на предельной скорости неслась к даче Самохвалова.

«Когда они, черт бы их побрал, научатся убирать дороги? Вечно не проехать: осенью грязь, зимой снег. При коммунистах, хоть соли не жалели. А сейчас…»

И без самоубийства полковника ФСБ у Потапчука хватало проблем. Дел было невпроворот, только успевай разгребать. Бумаги и то некогда привести в порядок, даже в воскресенье пришлось на службу выйти.

«Как это так, пустить себе пулю в висок! Чтобы подобное сотворить, должны быть очень веские причины, причем такие… – и генерал принялся перебирать в уме причины, которые могли заставить толкового офицера свести счеты с жизнью, нажав на спусковой крючок пистолета. – Кстати, пистолет, – тут же мелькнула мысль, – откуда у Евгения Ильича взялся на даче пистолет?»

Тут же по спецсвязи Потапчук связался с управлением и попросил выяснить, где находится табельное оружие полковника Самохвалова, приказав тотчас доложить ему.

«Деньги – раз, – Потапчук загибал пальцы, – женщины – два, интриги – три, компромат – четыре. То есть политика. Короче, имеются четыре или пять веских причин, по которым мужчина может пустить себе пулю в висок. Политика? Не похоже, Самохвалов никогда ни в чем подобном замешан не был. Женщины? Вроде, он был почти образцовым семьянином. Нашли фотографии, компрометирующие его? Но фотографии – это слишком мало, чтобы расстаться с жизнью. За фотографии его могли, в крайнем случае, в самом крайнем, выгнать с работы. Но с его знаниями и опытом работу он быстро бы нашел, причем намного более высокооплачиваемую. Деньги, деньги… Может быть, деньги. Но редко случается, чтобы все причины сошлись воедино и следствием их слияния стал выстрел в висок».

Через полчаса Потапчук уже был на месте. У дома топтались милиционеры, сотрудники ФСБ.

Капитан Вавилов, увидев в окно автомобиль генерала, выскочил на улицу.

– Погоди, погоди, – сказал Потапчук, – никто ничего не трогал?

– Насколько это было возможно, Федор Филиппович. Первыми ведь приехали его жена и дочь с женихом.

– Дверь в дом, когда они приехали, была заперта?

– Нет. Но они говорят, что ничего не трогали.

– Где жена?

– В доме, рыдает. У нее истерика. Пришлось даже сделать укол.

– А дочка?

– Дочка ничего, но тоже плачет.

– Почему они приехали?

– Дочь говорит, мать предчувствовала, что с отцом что-то случилось, и настояла, чтобы ее отвезли к нему на дачу.

– Бывает…

Потапчук пока не входил в дом. Он стоял, опустив голову, затем снял шапку и ступил на крыльцо. Криминалисты с чемоданами в руках двинулись следом.

– Все затоптали, – пробурчал генерал, переступая порог.

В доме было тепло, хотя угли в печке уже погасли. Потапчук подошел, прикоснулся тыльной стороной ладони к изразцовой стенке.

– Печка еще теплая, – ни к кому не обращаясь, заметил он.

– Федор Филиппович, – попросил его криминалист, – отойдите, пожалуйста, от стены, может, на ней пальчики какие остались.

– Да-да, давайте, ребята, работайте, ищите. Надо все проверить. Кстати, по-моему, – генерал посмотрел на пистолет, – это не табельное оружие.

– Да, – подтвердил капитан Вавилов, – у нас в управлении таких не водится.

– Что за пистолет, откуда? Изучите все. Где его жена?

Капитан кивнул на плотно прикрытую дверь.

За дверью царила тишина. Потапчук подошел, несколько секунд постоял, сжимая в руке шапку. Затем шагнул в комнату.

Зинаида Петровна Самохвалова, уткнувшись лицом в подушку, лежала на тахте, укрытая теплым одеялом. Дочь сидела рядом и вытирала платком слезы, плечи ее вздрагивали.

Глава 3

У каждого человека есть предел терпения, предел выносливости. И если ты можешь просидеть в засаде целую ночь, не шевельнувшись, не закурив, не выдав себя ни кашлем, ни дыханием, то это еще не значит, что тебе дано выдержать бессонные ночи, укачивая кричащего младенца. Это еще не значит, что у тебя хватит терпения кормить его, когда он с ревом выплевывает соску.

Абстрактно сильных людей не бывает, каждый силен по-своему. Один стиль жизни требует быстроты, ловкости, способности быстро принимать решения, другой подразумевает умение терпеть.

Еще до того, как у него родился сын, Глеб Сиверов всегда хорошо находил контакт с малышами.

Он мог подолгу общаться с бессловесным ребенком, сам ему задавая вопросы и сам же на них отвечая. Мог рассказывать сказки, глядя в голубые, еще не очень смышленые глаза. Но изо дня в день выслушивать от Ирины, что он делает что-то не так, Глеб не мог, во всяком случае, не мог сохранять при этом спокойствие, поскольку понимал, что упреки справедливы: Ирина сделает то, за что брался он сам, куда лучше, быстрее и эффективнее.

Оба они уже смирились с тем, что приходится подолгу не видеться. Глеб никогда не говорил жене, зачем и куда ему надо ехать, просто сообщал:

– Меня не будет неделю или две. Если удастся, позвоню.

Ирина привыкла не задавать вопросов, никогда не пыталась отговорить Глеба, понимая, что по-другому он жить не сможет. Это не просто его работа, а суть его жизни.

Но если раньше Сиверов никогда не злоупотреблял возможностью уйти и вернуться, когда вздумается, то теперь его иногда подмывало сбежать хотя бы на день-два, чтобы собраться с мыслями, успокоить нервы, дать отдохнуть не только себе, но и Ирине Быстрицкой. Отдохнуть от усталых улыбок, которые она дарила ему по вечерам, уже почти засыпая, но все еще крепясь, когда он пил свой вечерний кофе. Ирина всегда удивлялась его привычке пить крепкий кофе на ночь. Это какое железное здоровье надо иметь, чтобы сон после чашки кофе был таким же крепким, как и сам напиток!

И вот, наконец, состоялся короткий разговор с Ириной, и ежедневные заботы остались позади. Сиверов не стал врать, сказал прямо, что хочет немного отвлечься, дать отдохнуть день-другой и себе, и ей.

– Ты уверен, что так будет лучше?

– Нет, – усмехнулся Глеб. – Знаю, пройдет часа два, и мне вновь будет тебя не хватать.

– А теперь, – не унималась Ирина, – когда мы рядом, мое присутствие тебя раздражает?

– Нет.

– Тогда почему же ты хочешь уехать?

– На расстоянии легче любить. Ты сама почувствуешь это. Тебе не надо будет так тщательно, как теперь, следить за внешностью.

– Я не слежу, – возразила Ирина, но тут же поняла, что сморозила глупость. Она была не броско, но тщательно накрашена, ухоженные ногти сияли свежим лаком.

– Ты делаешь это ради меня, я знаю.

– Нет, я делаю это лишь для того, чтобы.., как бы поточнее сказать, – задумалась Быстрицкая, – чтобы не потерять форму, не опуститься, что ли.

Это вошло у меня в привычку и не зависит от того, рядом ты или нет.

– Но мне действительно надо уехать.

– Кстати, а куда ты собрался?

– В Питер, на пару дней.

– Ты никогда не знакомил меня со своими питерскими друзьями.

– А у меня их и нет.

– Но ведь Питер – твой родной город. Ты же с кем-то учился, дружил в детстве. Неужели никого не осталось?

– Ирина, ты задаешь слишком много вопросов.

Я и в Москве живу давно, но скажи, многих ли моих московских друзей ты знаешь?

Быстрицкая с готовностью загнула мизинец на правой руке;

– Генерал Потапчук. Что ты так улыбаешься?

– Дальше, пожалуйста.

И тут Ирина растерялась, виноватая улыбка появилась на ее губах. В самом деле, больше она никого назвать не могла.

– Ну, загибай дальше.

– И как это тебе удается? – Ирина рассмеялась. – Общительный, легко сходишься с людьми, а друзей даже не раз два и обчелся, а только раз.

Неужели такое может быть? А если я начну считать твоих знакомых "женщин?

– Попробуй.

На этот раз не удалось загнуть ни одного пальца. Не станешь же считать подругой Глеба свою коллегу по проектированию интерьеров Клару?

– Нет уж, вспомнила, – сообразила Ирина, – еще один друг – генерал Лоркипанидзе. Я даже не знаю, чьим другом считать его – твоим или моим?

– Это наш друг. А если быть еще более точным, то друг моего покойного отца.

– Ты бы хоть раз взял меня с собой в поездку.

– Собирайся, поехали, – улыбнулся Сиверов.

– Да, вот так прямо все и брошу! Ты хоть билет взял?

– А ты уверена, что он мне нужен?

– Странный ты все-таки человек, Глеб. Иногда мне в самом деле кажется, что тебе никакие билеты не нужны, достаточно просто пожелать, и ты перенесешься туда, куда надо. Словно сейчас я закрою глаза, а ты выйдешь на лестницу и через пару секунд – в Питере.

– Значит, я так же быстро и вернусь.

– Глеб, я серьезно, а ты шутишь…

Этот полушутливый, полусерьезный разговор остался уже позади, за чисто вымытым вагонным стеклом проносились прощальные московские пейзажи. Обычно новостройки не трогали сердце Сиверова, но когда он уезжал из Москвы или, наоборот, возвращался, даже серые безликие громады домов заставляли чуть дрогнуть его губы в легкой, практически незаметной улыбке, заставляли задуматься, какой все-таки город считать своим – Питер или Москву?

Глеб любил брать билет перед самым отправлением поезда. Тогда, как правило, он ехал в купе в одиночестве или же всею с одним попутчиком.

Купишь заранее, обязательно продадут и соседние места.

Вагон нервно вздрагивал, словно живое существо. В проеме двери виднелся ярко освещенный коридор. Из соседних купе слышались обрывки разговоров, необязательных, ни о чем, как всегда бывает в начале пути. Это потом люди становятся более откровенными, а пока они знакомились, расспрашивали друг друга о совершенно бесполезных вещах: кто и куда едет, зачем, как будто имело какое-нибудь значение, что у твоего соседа по купе мать живет на станции Бологое.

Появилась проводница, окинула взглядом купе, и на ее лице отразилось недовольство.

– Один едете?

– Наверное, – пожал плечами Глеб, подавая билет.

– До Питера?

– Да.

Взгляд проводницы снова скользнул по купе.

Багажа у пассажира явно не было, словно он случайно зашел в вагон, да так и уехал из Москвы.

– Чай будете?

– Я хотел бы поужинать. Вагон-ресторан есть?

– Через один вагон к хвосту поезда.

Билет исчез в папке, толстой, кожаной, похожей на органайзер.

Когда проводница вышла, Глеб заметил, что за окном уже сгустилась темнота, будто кто-то снаружи покрасил стекло черной краской. Ни огонька, ни луны, ни одной звездочки, – мир исчез, сжался до размеров поезда, грохочущего, вздрагивающего, отзывающегося на толчки полусонными разговорами.

Звуки стучащего по рельсам поезда напомнили Глебу о том, что в Москве остались Ирина и его сын. Он подумал о жене и ребенке с нежностью, которая была бы невозможна, сиди он дома.

«Да, найти можно только то, что потеряешь».

Сиверов поднялся, постоял минуту, постукивая рукой по верхней полке, и вышел из купе, в котором уже ничего не напоминало о пассажире. Вещей у Глеба действительно не было. Все, что могло понадобиться, вмещалось в карманах куртки: деньги, зубная щетка в футляре, маленький тюбик пасты, пачка сигарет, зажигалка, паспорт на имя Федора Молчанова.

Никаких документов, удостоверяющих, что Глеб Сиверов является агентом ФСБ, не существовало в природе. Лишь один генерал Потапчук знал, кто именно проходит во всех оперативных материалах под кличкой Слепой.

Убранство вагона отдавало патриархальностью.

За последние десять лет жизнь в России изменилась разительно. Люди, еще в советские времена покинувшие родину, сегодня, приезжая в Москву, с трудом узнавали родной город, а вот вагоны практически не изменились. Все такие же простенькие занавески на окнах, вытоптанные коврики в купе.

«Интересно, сколько еще осталось бегать этому вагону? – подумал Глеб, берясь за прохладную ручку двери. – Когда-нибудь и его сменят на новый, сверкающий нержавейкой, с мягкими матрасами. В прежние времена этот гэдээровский вагон казался нам чуть ли не верхом совершенства, осколком западной жизни, занесенной в нашу убогость. А теперь он – анахронизм, чудом сохранившийся кусочек прошлого, случайно уцелевшего в настоящем».

Из открытого титана на Глеба приятно пахнуло жаром пылающего каменного угля. Скоро начнут разносить чай. На время даже забылось, что на улице мороз и что, когда Глеб садился в поезд, шел снег.

Правда, зима выдалась такая, что толком и не поймешь: то ли она кончается, то ли начинается, словно вместе с политическим потеплением наступило и потепление климатическое.

В тамбуре стоял грохот, скрипела приоткрытая дверь. Сиверов перешел в следующий вагон. Тут царила атмосфера, от которой он давно отвык, – не так уж часто приходилось бывать в ресторане.

На небольших уютных столиках горели желтые настольные лампы. Вагон-ресторан был заполнен наполовину, места искать не приходилось, садись, где хочешь. Глеб не изменил своей привычке – по возможности не подсаживаться к незнакомым людям – и расположился за отдельным столиком.

Он специально сел спиной по ходу поезда, чтобы не смущать симпатичную молодую парочку – парня лет двадцати с девушкой, которые устроились явно надолго, хотя денег у них, вероятно, было не так уж и много – заказали лишь бутылку сухого вина и четыре бутерброда. Через проход от Глеба сидели трое мужчин лет тридцати пяти-сорока, двое – коротко стриженные – уже начинали лысеть, а третий с довольно длинными волосами. Глядя на них, Глеб никак не мог определить, чем они занимаются в жизни.

Это была чисто профессиональная привычка – рассматривать людей, пытаться разгадать их сущность. Так, наверное, строитель не может абстрактно воспринимать красоту здания, подобно любому нормальному человеку, а непременно заприметит участок с отслоившейся штукатуркой, неровно выведенный откос.

«Коммерсанты, что ли? Близко, но не то. Коммерсанты обычно ведут себя увереннее. А у этих троих нет искорки в глазах, нет повадок хозяев жизни. Может, бандиты? Для рядовых бандитов они, похоже, слишком умны. Даже не умны, а сообразительны, чувствуется, живут за счет головы г а не за счет крепкого удара. Если не рядовые бандиты, то, может, авторитеты? Опять не попал. Их что-то роднит со мной, нечто неуловимое – они одиночки. Эти мужчины лишь временно сбились в небольшую стаю. И все-таки, занятие у них всех одно и то же, во всяком случае, близкое».

Мужчина с длинными волосами постоянно мял в руках проволочный эспандер, блестящий, с двумя черными заглушками на концах. Туго скрученная металлическая спираль чуть слышно позвякивала.

Он мял экспандер автоматически, скорее всего, даже не думая о том, что делает. Это не мешало ему говорить, выслушивать вопросы. У всех троих были быстрые взгляды и – как диссонанс – почти лишенные мимики лица.

«Чертовщина какая-то, – подумал Глеб. – Скольких людей я на своем веку перевидал, чем только они не занимались, но своих соседей по ресторану ни к одной из известных мне профессий пока отнести не могу. Ясно лишь, что профессия у них достаточно редкая, это и роднит их, она-то, профессия, и свела их вместе. Путешествовать они привыкли, чувствуют себя в вагоне-ресторане как дома».

Официант, сидевший на стуле у стойки бара, убедился, что Сиверов ознакомился с меню, и только после этого подошел. Официант тоже был неплохим психологом и сразу понял: спиртного Глеб не закажет, только ужин. Ну, в крайнем случае, бутылку пива, и ту не допьет, оставит половину.

– Меню можно верить? – поинтересовался Сиверов, разглядывая пока не истрепанный листок, вставленный в фирменную обложку.

– Вполне. Еще ничего разобрать не успели.

– А приготовить успели?

– Готовим мы на заказ.

Чувство, будто он вернулся в прошлое, лет эдак на десять назад, не отпускало Глеба. Он пробежал глазами меню, но шницеля «по-министерски» не оказалось.

– А шницель «по-министерски» можно?

Официант заулыбался. Он еще захватил то время, когда это блюдо с бюрократическим названием было едва ли не самым популярным в каждом ресторане.

– Вы первый за последние три года о нем спрашиваете.

Этот полушутливый заказ тут же настроил официанта на дружеский, а не только по-деловому участливый лад.

– Иногда хочется вспомнить прошлое, – уточнил Глеб.

– Что ж, шницель у нас есть.

– Будем считать, что он приготовлен «по-министерски», поезд, как-никак, фирменный.

– Значит, так… – официант чуть наклонился, чтобы шум поезда не мешал разговаривать. – Уточним: это шницель, поджаренный в сухарях со сливочным маслом внутри?

– Да.

– Картофель во фритюре, зеленый консервированный горошек, зубчик маринованного чеснока.

– По-моему – да.

– И что-то еще было, – задумался официант.

– То ли немного кислой капусты, то ли огурец маринованный, то ли какой-то болгарский салат с уксусом…

– Точно! – вспомнил официант. – Но, к сожалению, болгарского салата теперь у нас нет.

– А какой есть?

– Немецкий. Но у них уксус не тот, – с видом знатока сообщил официант.

– Да уж, так водится: к чему с детства привык, то и кажется вкуснее.

Взгляд официанта упал на фарфоровую горчичницу с маленькой металлической ложечкой, торчащей из-под крышки.

– И горчица теперь не та. Сам ставлю на стол, а понимаю, польская или та же немецкая к сосискам не подходит. Помните, какая раньше была?

– Помню, – улыбнулся Глеб, – острая, как свежерастертый хрен, но подавали ее в страшных зеленоватого стекла баночках с криво наклеенной этикеткой из оберточной бумаги.

– Да уж, что-то теряешь, а что-то находишь.

Сделаем вам шницель «по-министерски». Что еще?

– Какой-нибудь салат из прошлого времени.

Только спиртного не надо.

– Это я уже понял. Пиво?

– Нет. Был бы лимонад, я бы не отказался. Но на такое чудо я даже не рассчитываю. «Крюшон», «Дюшес», «Буратино» канули в вечность, осталась лишь кола, – рассмеялся Глеб.

– Знаете, я, кажется, могу помочь. У нас есть «Тархун».

– Теперь полный набор.

Официант отходил от столика в веселом расположении духа. В его работе, в общем-то, нудной и не очень веселой, появился элемент игры. Сиверов сразу расположил к себе официанта, поэтому и заказ был исполнен с максимальной скоростью. Глеб за это время даже не успел разгадать, кто же его соседи, довольно немногословные, не пившие спиртного, но, в отличие от Сиверова, не собирающиеся засиживаться в вагоне-ресторане. Ели они быстро, словно намеревались сойти на следующей станции, хотя по их разговору Глеб понял, что едут они до Питера.

«Не спать же они спешат?»

Шницель «по-министерски» оказался великолепным, точь-в-точь таким, каким Глеб его помнил, хотя обычно вещи, которые в детстве или в юности казались великолепными или вкусными и потом вспоминались с умилением, разительно меняли свои качества, если вернуться к ним лет через десять.

Так, например, случилось с сигаретами. Раньше Глеб преспокойно курил «Орбиту», «Космос», и они казались ему вполне сносными. Затем появились западные сигареты, и он перешел на них. Но изредка приходилось курить и отечественные, когда засиживался с Потапчуком. Если пустела пачка «Мальборо» или «Кэмела», приходилось стрелять у Федора Филипповича. Генерал во многом был консерватором, курил «Космос».

– Как вы только курите такую дрянь? – ужасался Сиверов, затягиваясь «Космосом»; казалось, что кроме смолы в сигарете больше ничего и нет.

– С каких это пор ты, Глеб, стал таким привередливым?

– Я-то прежним остался, – ухмылялся Сиверов, – это сигареты испортились, и дым отечества нам больше не сладок и не приятен.

– Ничего ты не понимаешь. Сигареты какими были, такими и остались, это ты, Глеб, испортился.

– Не мог я такую дрянь курить! – возражал Сиверов.

– Если бы сигареты хуже стали, я бы их не курил, – настаивал Федор Филиппович. – И вообще, Глеб, не нравится, не кури, бросишь – здоровее будешь.

– Только после вас, товарищ генерал. Когда вы курить бросите, тогда и я.

И Федор Филиппович начинал злиться. Долгое время Сиверов считал, что прав он, а не Потапчук, что «Космос» действительно стал хуже, и если раньше его делали из табака, то теперь туда сыплют чуть ли не одну подгнившую солому. Но однажды, когда дома закончились сигареты и Глеб среди ночи принялся шарить по шкафам в надежде отыскать завалившуюся куда-нибудь пачку с остатками сигарет, под коробкой с неисправными замками на антресолях он обнаружил в небольшом свертке серой оберточной бумаги чудом сохранившуюся твердую картонную пачку «Космоса». В том, что это раритет, сомневаться не приходилось: на пачке была выбита дата изготовления и нереальная цена – шестьдесят копеек.

«Ну вот теперь-то я сумею переубедить Потапчука», – подумал тогда Глеб, спускаясь со стремянки и закрывая дверь на кухню.

Под легкое гудение вытяжки он в предчувствии удовольствия распаковал пачку и щелкнул зажигалкой. Затянулся и поначалу даже не поверил своим ощущениям, сделал еще одну затяжку, задержал дым и медленно выпустил его через нос, чтобы лучше разобрать вкус.

«Хорошо, что я не поспорил с Пртапчуком на что-нибудь существенное, а то проиграл бы», – резюмировал тогда Сиверов.

«Космос» оказался таким же отвратным, как и тот, что Глеб стрелял у генерала.

«Да, к хорошему привыкаешь быстро и навсегда», – еще раз убедился он в непреложности вечной истины.

К счастью, в вагоне-ресторане проблем с хорошими сигаретами не было. Глеб покончил со шницелем и, попивая ярко-зеленый напиток «Тархун», старался не слушать то, что за его спиной говорили друг другу парень и девушка. А обсуждали они, как лучше всего уединиться, ибо в купе у них объявился сосед. Проблема состояла в том, стоит ли давать проводнику взятку, чтобы он переселил их в пустое купе, или же перейти туда самостоятельно.

– Лучше дадим деньги, – не очень уверенно предложила девушка.

– Зачем?

– Чтобы не выгнали.

– Ну выгонят, и что?

– А вдруг проводник придет в самый интересный момент?

– Мы же закроемся изнутри, а постучит, затаимся.

– Да, и он подумает, будто все, что он слышал до этого, ему померещилось. Не такой он идиот.

– Нет, конечно… Но мы оденемся, откроем, скажем, не знали, что нельзя занимать пустующее купе.

– Дверь-то изнутри не запрешь, да он и стучаться не станет, у проводников ключи есть специальные. Откроет и войдет, а мы…

Наконец-то Глебу удалось вынырнуть из плоскости разговора, он перестал воспринимать смысл, потонувший в неразборчивом гуле голосов. Мужчины, сидевшие через проход, уже поужинали и торопливо рассчитались с официантом, причем каждый заплатил за себя сам.

Когда официант отошел, один из них запустил руку в карман пиджака и извлек футляр. Достав из футляра очки в тонкой позолоченной оправе, он водрузил их на нос, хотя Глеб мог бы поклясться, что зрение у мужчины хорошее. Очки сразу же придали ему более интеллигентный вид, и если раньше он немного походил на бандита, то теперь мог сойти, как минимум, за кандидата технических наук.

Футляр вернулся в карман, вместо него появилась новая колода карт. Мужчина вытолкнул карты на стол, тут же разделил их на две стопки и, ловко приподняв уголки, свел обе стопки вместе.

Карты шелестели, ложась одна на другую. Даже не глядя на стол, мужчина сдвинул две стопки, подхватил, а затем, высоко подняв руку, перепустил колоду. Она сверкнула атласной змейкой и исчезла в картонной пачке. Проделано все это было виртуозно и в то же время как-то походя, обыденно, будто в подобном умении не было ничего сверхъестественного.

"Так вот оно что! – подумал Сиверов. – Теперь ясно, почему длинноволосый постоянно разминал пальцы почти детским по силе эспандером.

Ему не сила нужна в пальцах, а ловкость. С мощной пружиной он не достиг бы нужного результата.

Картежники, скорее всего, шулера. Промышляют по поездам, ищут лохов, которых можно обыграть.

В дороге у людей всегда есть с собой деньги, пуст тот, кто возвращается домой, а куда едет человек, можно выяснить из разговора. Точно я рассудил, редкая у них профессия. Не инженер, не сантехник и даже не музыкант, можно сказать, профессия вымирающая. Все меньше и меньше людей увлекаются картами, появилось много новых забав. Наверное, шулера вымрут вместе с моим поколением".

И Сиверов вспомнил, как во время войны в Афганистане иногда сам проводил ночи напролет за картами. Они помогали ему оттачивать остроту ума, зрительную память. Он не считал игру пустой тратой времени, ведь за карточным столом даже мельком брошенный взгляд, ничтожное подрагивание лицевых мускулов могли сказать о человеке очень многое. По самым незначительным деталям становится понятно, какие карты у противника на руках, что он замыслил. В карточной игре, как и в поединке, важно уметь предугадать следующий ход человека, противостоящего тебе, и не только предугадать, но и достойно ответить ему. Именно карты научили Глеба Сиверова выигрывать, находясь в худшей ситуации, чем противник, научили блефовать, научили бесстрастному взгляду, когда в холодном блеске глаз невозможно прочесть ни одной мысли, в то время как мозг продолжал напряженно работать.

Поначалу с Глебом охотно садились играть, но когда узнавали его получше, желающих заметно убавлялось. Сиверов практически всегда выигрывал. Обладая чрезвычайно острым зрением, он мог разглядеть в глазах противника отражение его карт, читал их, словно книгу, набранную крупным шрифтом.

Глава 4

Допив кофе и расплатившись с официантом, Сиверов почувствовал, что хочет спать. При желании он мог бы не спать еще сутки, двое, сохраняя при этом ясность ума и быстроту реакции. Но это – если мобилизовать волю, настроиться. А сейчас Сиверов намеревался расслабиться – стать самым обыкновенным человеком, одним из многих, что едут поездом, переносящим за одну ночь из Москвы в Питер.

Зайдя в тамбур своего вагона, Глеб увидел одного из недавних соседей по ресторану – худощавого, длинноволосого. Он стоял, глядя в окно, за которым ничего не было видно, и курил. Стоял неподвижно, лишь в правой руке позвякивал, сверкая никелем, пружинный эспандер. Мужчина вертел эспандер так быстро, что за его пальцами практически невозможно было уследить. Цилиндрик то совершал несколько оборотов по часовой стрелке, то замирал, а затем резко поворачивался в другую сторону, почти тут же изменяя плоскость вращения.

Длинноволосый даже не взглянул на Глеба. Он умудрялся затягиваться без помощи рук, причем сигарета в его губах оставалась неподвижной. Сиверов точно помнил, что погасил свет, когда покидал купе, но теперь из приоткрытой двери в коридор пробивался луч.

«Неужели кого-то подселили?» – подумал Глеб, недовольно морщась.

Ему не хотелось сейчас никого видеть, не хотелось ни с кем разговаривать, даже если придется обменяться всего несколькими фразами. Когда Глеб отодвинул дверь, то увидел, что в его купе сидят трое мужчин: двое запомнившихся ему еще в ресторане, те, чей приятель курил сейчас в тамбуре, и третий, разительно отличающийся от них.

Это был довольно приятный, добродушной внешности немолодой уже командировочный, в костюме, при галстуке. Перед ним на столе лежал пухлый бумажник. Картежник, сидевший у окна, уже сдавал карты, неловко разбрасывая их на три одинаковые кучки.

Первым желанием Сиверова было сказать «пошли вон!», но он моментально оценил обстановку.

«Произошло, скорее всего, так, – восстанавливал последовательность событий Глеб. – Мои соседи по ресторану, трое картежников, из другого вагона. Отследили лоха, едущего в командировку, оценили – при деньгах ли, потом представились, мол, познакомились друг с другом в купе, а соседкой оказалась старая занудливая бабка. Есть колода карт, а во что играть вдвоем? Не дурака же раскидывать двум интеллигентным людям! Вот и пошли искать третьего. А у командировочного в соседях, скорее всего, женщина с ребенком или бабуля-пенсионерка, у него играть не сядешь, вот и нашли пустое купе, где ни багажа, ни одежды, в картишки перекинуться. Приятель на стреме стоит, в тамбуре курит, но чуть что – вмешается. Обыграют лоха, деньги третьему передадут. Если командировочный скандалить начнет, милицию искать, с них и взятки гладки – почудилось ему, что в карты играл. Где доказательства? Где колода, где деньги. которые он спустил? Или же по-другому рассчитали: втроем играть начнут, мужик у них немного выиграет, а потом, как бы случайно, длинноволосый подойдет, подсядет. Включится в игру и всех троих облапошит. Заберет деньги и уйдет. Эти двое, конечно же, командировочного утешать станут, мол, не тебе одному не повезло, мы тоже все спустили».

– Что вы смотрите так на нас? – довольно дружелюбно спросил один из картежников. – Только начали, первая раздача.

– На деньги играете? – поинтересовался Глеб.

Мужчины переглянулись. Больше всех засмущался командировочный.

– Оно понятно, вроде бы и запрещено в поездах на деньги играть, но какой интерес попусту карты бросать? Люди мы интеллигентные, даже если кто и проиграет, за нож хвататься не станет, – командировочный весело рассмеялся.

– Да и я не из полиции нравов.

Глеб не стал объяснять, что это его купе, взглянул на уже разграфленный, но еще не заполненный столбцами цифр лист бумаги, поверх которого лежала ручка, и спросил:

– А мне можно присоединиться?

Быстро, так, что это мог заметить только Сиверов с его обостренным вниманием, двое картежников переглянулись. Один едва заметно кивнул, мол, пусть садится.

– Присаживайтесь, отчего партию не расписать.

На четверых даже интереснее получится.

Лысоватый мужчина в очках стал собирать карты, несколько штук уронил, умело изображая неловкость.

"Почти как у Гоголя в «Мертвых душах», – подумал Сиверов:

– «…Давненько я не брал в руки шашек». «Знаем мы, как вы давно не брали в руки шашек».

– Дверь, наверное, прикрыть стоит и защелкнуть, – предложил Глеб, что сам и проделал, после чего подсел к командировочному.

Посмотрев на него, Сиверов сразу же понял, что объяснять ему сейчас что-либо бесполезно, не поверит. Ну как ему втолкуешь, что его хотят облапошить, что двое добродушных мужчин, сидящих напротив – карточные шулера?

– Много ставить не будем, по пять долларов на кон, – сказал один из шулеров, вытаскивая из кармана пятидолларовую банкноту.

«Умен, – подумал Сиверов, – вместо „баксов“ сказал „долларов“. Интеллигентности себе добавляет не только очками в золотой оправе, но и манерой говорить».

– У меня зеленых нет, – предупредил командировочный, – я по курсу, – и отсчитал рублями.

Глеб вытащил из внутреннего кармана бумажник и развернул его так, чтобы сидевшие напротив шулера увидели, что денег там довольно много.

«Пока все мои деньги не выиграют, не успокоятся, так что момент окончания игры и то, какой кон будет последним, зависит только от меня».

Он положил в банк, в роли которого выступало чайное блюдце, десять долларов и взял пять сдачи.

– Начали.

Командировочный играл довольно хорошо, не сделал ни одного глупого хода, хотя карты у него были неважные. К концу первого кона Глеб, прекрасно помнивший карты шулеров, пришел к выводу, что выиграть должен один из них. Но они поддались, сдали командировочному банк с небольшими деньгами, воодушевляя его на дальнейшие подвиги.

«Азарт разжигают, – мысленно усмехнулся Глеб. – Следующий банк сдадут мне, нужно постараться не проиграть и изобразить', будто меня тоже захватила игра».

Вновь зашелестели карты. Ставки немного поднялись, ровно настолько, насколько разогретым показался шулерам азарт игроков.

«Посмотрим, что вы нам дальше предложите», – и Сиверов почувствовал азарт, но не тот, на который рассчитывали противники, а другой – азарт охотника, выследившего дичь, пока еще не подозревающую об опасности.

На этот раз оба шулера, игравшие в одну руку, сделали все, чтобы банк взял Глеб. Как он ни старался испортить игру, ему это не удалось.

«Да, ребята, у вас класс довольно высок, играете в поддавки на уровне мастеров спорта».

Сон как рукой сняло.

– Ваша очередь сдавать.

Глеб хотя и умел перепускать карты из рук в руки не хуже заправского шулера, потасовал колоду как обычный лох, а затем раздал карты. Ставки в банке пока не повышали.

– Успеется, – рассмеялся шулер в маскарадных очках, – дорога длинная, к тому же, я по собственному опыту знаю, что поспать удается только в двух случаях.

– В каких же? – поинтересовался Глеб, заранее зная ответ.

– Когда или вы все деньги выиграете, или они.

Мне сегодня что-то не везет. Ну да ладно, все-таки домой еду, можно и с пустым кошельком заявиться.

– А вот я в командировку, – забеспокоился лох, но, взглянув в свои карты, не смог скрыть довольной улыбки.

Сейчас шулера разительно отличались от тех невозмутимых мужчин, которых Глеб приметил еще в ресторане. Теперь их лица лучились улыбками, свои притворные чувства они выражали довольно бурно.

«На мой взгляд, они переигрывают, но для командировочного – в самый раз. Интересно, кто-нибудь из них хотя бы для приличия разочек сорвет банк полностью или же будут играть как против полных идиотов?»

По коротким вопросительным взглядам, которыми обменялись шулера, Сиверов понял, что именно это они в данный момент и решают. По отставленному мизинцу одного из них он понял, что банк решили все-таки забрать для приличия. Затянут время, зато выиграют психологически.

Игра продолжалась бурно, командировочный разошелся, у него даже подрагивали руки. Шутка ли, едва сел за стол, а уже выиграл столько, сколько лежит в кошельке. Можно позволить себе и гульнуть в командировке на деньги, о которых не знают ни жена, ни начальство.

Сиверов аккуратно подсчитывал в уме суммы всех проигрышей и выигрышей.

«Игра приближается к развязке, – понял Глеб, когда его кошелек опустел на две трети. – Сейчас дадут выиграть мне, потому что командировочный теряет голову и готов ставить на кон практически все. Но они не дожмут его до конца, оставят ему ровно столько, чтобы он мог поднять ставки в банке в следующем кону – так, чтобы своей неумелой игрой он заставлял меня повторять и повторять ставки. Вот тогда в последний момент они и рванут банк с моими и его деньгами. Может, оставят по десятке или двадцатке долларов, чтобы мы не умерли с голоду. Ну, ребятки, вы просчитались. Кажется, мне удалось убедить вас, что я полный лох в картах, так что вы не готовы к сюрпризам».

Пока игра оправдывала предсказания Глеба.

Банк отдали ему.

– Увы, два снаряда в одну воронку не падают, – засмеялся Глеб, складывая деньги аккуратной пачкой. – Раз сейчас я выиграл, значит, следующий банк возьмет кто-то другой.

Сквозь узкую щель приоткрытой двери купе он увидел, как по коридору прошелся длинноволосый, поигрывая эспандером.

«Заждался. Вы-то надеялись, что будете играть вдвоем против одного, а получилось два на два, хоть командировочный и не подозревает о таком раскладе».

– Ух, – выдохнул сосед Глеба, немного побледнев. Только сейчас до него дошло, что кошелек его изрядно истощился и оставшихся денег на прожитье не хватит. А значит, есть только один шанс – выиграть.

– Ставки повышаем или играем на фиксированной? – поинтересовался шулер.

– Конечно, повышаем, – воскликнул желающий отыграться командировочный.

Сиверов даже восхитился, с каким умением шулер в очках повышал ставки. Делал он это так тактично, что противиться ему было практически невозможно. А его напарник подыгрывал, то и дело качая головой, хлопая себя по ляжке:

– Разорите вы меня, ребята, ой, разорите! Хоть карта и плохая, но не могу остановиться.

Улыбка исчезла с лица командировочного. Он кусал губы, методично повышая ставки, чтобы перебить их, оставив за собой право диктовать условия игры. Глеб чуть прищурился, великолепно разглядев отражение карточных вееров в глазах игроков, сидевших за столиком, затем запустил руку в кошелек, вытащил все деньги, которые в нем оставались, и положил на стол.

– Ото! Игра пошла по-крупному.

– Крупные дома остались.

– Люблю так. И хочется, и боязно, словно с бабой в первый раз.

Лучшие карты оказались на руках у командировочного, но он распоряжался ими неумело. С одной стороны, из-за волнения, ведь ему ужасно хотелось сорвать огромный банк, с другой стороны, шулеры, играющие в одну руку, выманивали у него самые ценные карты. Лишь одна карта на руках у командировочного вызывала у Глеба сомнения. Но что такое одна карта, когда все остальные – словно экспонаты с ВДНХ в советское время? На это и рассчитывали шулера, но, как выяснилось, не только они.

– Ставлю все, – сказал шулер в очках и положил остаток выделенных на игру денег в блюдечко, которое уже полностью скрылось под купюрами: там были и доллары, и российские рубли, и даже несколько украинских гривен.

Теперь командировочному и Сиверову предстояло сделать выбор – выйти из игры, потеряв все, что успели поставить в банк, или ставить на кон оставшуюся наличность.

Дрожащей рукой командировочный бросил последние рубли на блюдечко.

– Тоже на все, – перебить ставку он уже не мог, денег не хватало, зато оставалась надежда открыть карты.

Но лишь в том случае, если бы Глеб поставил ставку меньшую, чем ставка шулера, уверенного в выигрыше. Глеб отлично разыграл одержимость азартом, и профессиональный шулер был уверен, что все деньги Сиверова уже лежат на столе.

Продолжать играть простачка Глебу уже не хотелось. Он посмотрел на соперников бесстрастным взглядом и вытащил две сотенные купюры из нагрудного кармана рубашки.

– Я разменяю, – тихо сказал Сиверов, положив деньги в банк. – Ставлю сто пятьдесят и пятьдесят сдачи.

– Мужики, вы что! – забеспокоился командировочный. – У меня же больше ни гроша! Как же так, дайте шанс отыграться!

Его никто не слушал.

– Не мешай, – шулер полез в карман пиджака.

Глеб знал, денег у них с собой немного, они не стали бы рисковать – на случай, если командировочный после проигрыша позовет милицию, но кое-что в запасе имеется, скорее всего, сотни две.

– Двести.

– А я пятьдесят. Открываем карты? – улыбнулся второй шулер, зная, что у него на руках одна из старших комбинаций.

Глеб спокойно дождался, когда оба профессионала откроют карты, затем положил на стол свои, прикрыв ими карты соперников. Во время игры он времени зря не терял: воспользовавшись тем, что его считают полным лохом, перед своей раздачей сделал вид, будто потягивается а сам припрятал две крупные карты под воротник куртки, которые затем незаметно и вставил в «веер», сбросив в колоду лишнее.

– Н-да, – только и смог сказать шулер в очках.

Командировочный сидел молча, еще не осознав, что проиграл все до последнего рубля.

С легкой улыбкой Глеб собрал деньги, сбил их в небольшую пачку и засунул в карман.

– С вами такое впервые? – участливо спросил он.

– Нет, второй раз в жизни вчистую проигрываюсь, – тяжело вздохнул командировочный. – Зарекался уже не играть.

– У вас совсем не осталось денег?

– Совсем.

– Вот вам двадцатник.

Поскольку командировочный не мог даже пошевелить рукой от огорчения, Глеб сунул ему двадцатку в нагрудный карман.

– Надо еще сыграть! – тут же оживился проигравший. – Ставлю двадцать.

– Нет.

– Почему?

– Я ухожу, – спокойно сказал Сиверов, – спать хочется.

– Э, мужик, погоди! Этот выпал из игры, но с тобой сыграть можно, – первая растерянность шулеров проходила. Мало того, что они не выиграли, так еще и просадили свои деньги. – Непорядок, всегда отыгрываться дают.

– Да катись ты! – Глеб вышел за дверь, быстро задвинул ее и прошел в тамбур, причем сделал это так быстро, что оба шулера, выбежав в коридор, не могли понять, в какую сторону он пошел. А потому разделились, рванув в противоположные концы коридора.

Глеб стоял в тамбуре, прислонившись к подрагивающей металлической стене, за круглыми стеклянными окошечками которой подрагивали стрелки манометров. Сквозь стекло в двери он увидел одного из шулеров, но тот заходить в тамбур не рискнул и тут же исчез.

"А командированный, – спокойно подумал Сиверов, – сидит себе в купе и не знает, что делать.

В такие моменты человек тупеет. Интересно, на что он надеется? Думает, сейчас кто-нибудь вернется и отдаст ему деньги, принесет «на блюдечке с голубой каемочкой»? Вроде бы и неглупый мужик, а берет в руки карты и тут же переходит на другой уровень мышления и поведения".

Тем временем трое шулеров совещались в другом тамбуре.

– Да я тебе говорю, – шипел лысый, сняв очки, – он карты из рукава вытащил!

– А вы куда смотрели? – длинноволосый опустил эспандер в карман.

– Кто же мог подумать? Я не проследил. Он лохом прикинулся, а потом поздно было что-то предпринимать, мы расслабились.

– Расслабляться никогда нельзя. Идем. Где он?

– В другом тамбуре стоит.

– Странно, – удивился длинноволосый, – я бы на его месте в одном из купе залег, там, где рядом люди есть.

– Может, деньги уже не при нем? – засомневался третий.

– А куда он их спрячет?

– Ну, не знаю, в люк на потолке или в распределительный щиток.

– Ничего, разберемся. Нас трое, а он один.

Никто из них не выделялся особо крепким телосложением, все-таки работа профессионального шулера скорее умственная, чем физическая. Они прошли мимо купе, в котором, окаменев, не отрывая взгляда от разбросанных на столе карт, сидел командировочный. Только эти карты и остались у него как воспоминание об игре.

Глеб абсолютно спокойно посмотрел на длинноволосого, шагнувшего в тамбур. Двое приятелей выглядывали из-за его спины. С минуту они молча буравили Сиверова глазами, словно изучали, оценивали.

– Значит, так, мужик, – наконец решился длинноволосый, опустив правую руку в карман пиджака, – ты отдаешь нам наши деньги, себе оставляешь деньги лоха. Так будет справедливо.

– Не понял. Почему это я должен отдать деньги? Они мои, я их выиграл.

– Ты карты в рукаве припрятал! – пошел в наступление один из шулеров.

– Когда? Если ты видел, то почему не сказал?

– Да чего с ним разбираться, навалились!

Глеб скрестил руки на груди, всем своим видом показывая, что не боится нападения. Длинноволосый колебался, но двое его дружков наседали сзади.

– Сейчас я тебе морду подправлю!

Ловкости длинноволосому было не занимать.

Даже Глеб не успел толком рассмотреть, как тот выхватил из кармана раскладную бритву. Блеснуло лезвие, такое острое, что могло разрезать волос в полете, и длинноволосый махнул им перед собой, подобно тому, как художник делает мазок на холсте, резкий, но в то же время абсолютно точный.

При этом движении кисть нападавшего оставалась расслабленной, а глаза смотрели на Сиверова.

Длинноволосый не следил за бритвой, она словно бы жила сама по себе. Этот взмах бритвой был настолько виртуозен, что Глеб успел только подставить руку, но перехватить запястье нападавшего не смог.

Лезвие легко разрезало кожу куртки и, сорвавшись на металлическую дверцу распределительного щитка, жалобно скрипнуло. Длинноволосый тут же отступил на полшага, чтобы не дать противнику дотянуться до себя. На расстоянии, умело орудуя бритвой, он опасен, но в рукопашном бою поражения ему не миновать, и длинноволосый понимал это.

– Достал! – заверещал лысый шулер, пробираясь вдоль стены в дальний угол тамбура, где стоял тяжелый лом, оставленный проводницей, чтобы сбивать лед со ступеней.

– Дурак ты, мужик, – холодно констатировал длинноволосый, поигрывая бритвой. – Отдай деньги, и мы уйдем.

Лысый, добравшись до лома, схватил его двумя руками и на полусогнутых ногах двинулся к Глебу. Тяжелый лом он держал так, как китобой держит гарпун, изготовившись со шлюпки ударить в спину киту.

«Вот тут вы и прокололись», – подумал Сиверов, делая вид, что не замечает лысого.

Длинноволосый понял ошибку своего приятеля и зашипел:

– Стой, кретин!

Но лысый не слышал: если в картах мог побороть свой азарт, то вид разрезанной куртки Сиверова вскружил ему голову. Он подумал, что сможет одолеть этого с виду не очень-то крепкого мужчину.

– Не хотел наши отдавать, так отдашь все!

Третий шулер смотрел, не идет ли кто по коридору. И в тот момент, когда лом пошел вперед и лысый уже не мог остановить движение рук, увлекаемых тяжелым металлом, Сиверов присел, рванулся к нападавшему и сбил его с ног.

Тяжелый лом ударился в металлическую дверцу, а нападавший полетел на длинноволосого.

Несколько ударов ногами – и оба они скорчились на полу. Носком ботинка Глеб отшвырнул бритву в угол и бросился за третьим шулером, убегавшим по коридору. Он настиг его в три прыжка и, схватив за шиворот, развернул к себе лицом.

– Мужик, мужик, ты чего? – запричитал шулер. Глаза его были широко открыты и буквально остекленели от ужаса, язык парализованного страхом мужчины едва ворочался во рту.

– Есть еще вопросы?..

– Мужик, да я ничего, я…

Глеб рванул его так, что затрещал воротник пиджака, и поволок за собой. Затем бросил на пол.

Даже не пытаясь сопротивляться, жалобно скуля, шулер пополз в угол – туда, где лежала бритва, он надеялся схватить ее. Глеб опередил его, подхватил бритву с пола и с размаху ударил лезвием о дверную ручку. Закаленная сталь легко сломалась, словно лезвие было сделано из стекла, обломки со звоном упали на металлическую подножку. А Сиверов припечатал ботинком руку шулера, которой тот тянулся к бритве. Шулер взвыл от боли и досады: даже для обыкновенного человека повредить руку, значит, наполовину выпасть из жизни, а для шулера это означало полную потерю трудоспособности.

– Руки! – крикнул Сиверов.

Длинноволосый сжался, спрятав ладони под себя.

Он был готов терпеть удары в спину, в живот, в голову, – лишь бы оставили в покое кисти.

– Руки! – приказал Сиверов, поддав лежащего ногой.

– Мужик, все, мы поняли, что напоролись.

– Ты еще скажи, больше не буду, – Глеб нагнулся и, схватив длинноволосого за рукав, вытащил его руку, в которой еще совсем недавно была зажата бритва. И вновь каблук опустился на пальцы.

Третий шулер уже смирился со своей судьбой.

Стоило Сиверову лишь посмотреть на него, как он сам вытащил из-под живота дрожащую правую руку и положил ее на рифленый металлический пол вагона, затем, зажмурившись, сжал зубы и приготовился к удару.

– Живи, урод! – бросил через плечо Сиверов, выходя в коридор и захлопывая дверь.

Шулер никак не мог поверить в свое спасение.

Он боялся подвоха, боялся, что стоит открыть глаза, и мучитель вернется. Он стоял на коленях и ждал.

Первым поднялся длинноволосый, прижимая кисть к животу и морщась от боли.

– Ты только посмотри, Паша, – причитал его приятель, прикасаясь кончиками пальцев к сломанной руке, – этот гад мне кость раздробил!

Шулер, стоявший на коленях, наконец открыл глаза. Пошевелил пальцами, чтобы убедиться, что они целы; пальцы слушались.

– А меня… – затараторил он, – меня забыл.

Забыл обо мне!

– Козел! – сплюнул длинноволосый в сердцах и, схватив своего приятеля за руку, резко вывернул ее.

Хрустнул сустав. Избегая смотреть друг другу в глаза, они гуськом двинулись по коридору. Сдержанные стоны перемежались с руганью.

Сиверов вошел в свое купе. Командировочный сидел все в той же позе, в которой его оставили, и тупо смотрел на разбросанные по столу карты. Даже стук двери не привел его в чувство. – – Эй!

– …

Глеб сел напротив и постучал ладонью по столику. Командировочный встрепенулся, посмотрел на Сиверова ничего не понимающими глазами, несколько раз моргнул, затем взгляд его стал более осмысленным и наполнился безмерной ненавистью. Пока Глеб разбирался с шулерами, горе-картежник успел о многом подумать, он проклял не только тот день, когда впервые взял в руки карты, но и самого себя, а главным образом того, кто унес его деньги.

– Что, хреново? – грубовато спросил Сиверов.

– Хреново, – покачал головой командировочный. – И зачем я только сел играть? – он приподнялся, будто собрался уходить, а затем безвольно опустился на полку.

– Резонный вопрос.

– Водки нет? Забыться хочется. Напился бы до чертиков, чтобы ничего не помнить. А приеду в Питер, как-нибудь выживу. Хотя… Я ведь никого не знаю.

Сиверов достал бумажник, вынул из него деньги и принялся сортировать купюры. Это было несложно сделать: рубли и гривны ставил только командировочный, тогда как Глеб и шулеры играли исключительно на доллары. Каждую купюру командировочный провожал тоскливым взглядом, глаза его бегали, но прикоснуться к деньгам он не пытался. Сиверов спрятал доллары в портмоне и протянул командировочному пачку рублей.

– На, держи.

– Что? – тот замер, не решаясь поверить.

– Держи, говорю, свои деньги.

– Да… Что?

– Или ты хочешь, чтобы я пошел и отдал их шулерам?

– Вы.., мне.., их.., возвращаете? – с трудом выговаривал слова командировочный, он был настолько подавлен, что не мог произнести все предложение на одном дыхании, цельно, и каждое слово звучало как бы само по себе.

– Больше никогда не садись играть на деньги с теми, кого не знаешь.

– Да-да…

Рука командировочного слегка дрогнула, затем потянулась вперед. Именно потянулась, он не мог заставить себя двинуть всей рукой, действовали лишь пальцы. Перебирая ими по столу, он постепенно приближался к деньгам, опасаясь, что над ним продолжают издеваться, и стоит ему коснуться денег, как пачку вырвут. Наконец его ладонь легла на рубли.

– Не бойся, забирай.

– А почему.., вы это.., делаете, а? – теперь командировочному удалось произнести по два слова за раз, и фраза приобрела хоть какое-то подобие смысла, но глаза его по-прежнему были стеклянными.

– Нравится мне так делать, – недружелюбно усмехнулся Глеб.

Он не любил людей, подверженных азарту, тех, что пытаются нажиться на других. Ведь командировочный рассчитывал поживиться за счет шулеров и, окажись он в выигрыше, без зазрения совести сгреб бы все деньги, ни с кем не поделившись.

«Вроде бы мужик еще способен кое-чему научиться, пусть берет», – подумал Сиверов.

– Я.., я.., с вами сейчас рассчитаюсь, – слова вновь мешались, путались.

Командировочный принялся лихорадочно отсчитывать деньги, подвинул тонкую стопочку к Сиверову.

– Я бы все равно их проиграл, берите. Спасибо вам большое, – и он опасливо покосился на дверь, боясь увидеть там вернувшихся шулеров.

– Не бойся, они не вернутся. Деньги спрячь и больше не доставай, пока в Питер не приедешь.

– Да, но это же неудобно.., перед вами.

– Неудобно было садиться в карты играть. У меня свои есть, – Глеб забросил бумажник во внутренний карман куртки и принялся рассматривать порез на рукаве.

Бритва разрезала не только куртку, но и подкладку, прошлась даже по свитеру, связанному Ириной.

– Они вам одежду попортили?!

– Вижу, – кивнул Глеб. Он, казалось, потерял всякий интерес к командировочному, который, похоже, только сейчас сообразил, что сидит в чужом купе.

– Я, если можно, к вам переберусь, это будет удобно?

– Честно говоря, я рассчитывал ехать один, ну да все равно спать ложиться. Вы, надеюсь, не храпите? – Глеб снова перешел на «вы».

– Нет-нет, что вы! Да и уснуть я, пожалуй, не смогу – нервы, разволновался.

Деньги никак не хотели прятаться в карман, купюры почему-то непременно вставали поперек.

– Я даже за вещами заходить не буду, – глаза командировочного бегали, он все еще боялся встречи с шулерами. – Ничего с ними не станется, в купе приличные люди едут.

– Что вы им сказали?

– Сказал, что, возможно, вернусь только утром.

– Ясно.

– Деньги тут, документы тоже. Спасибо вам.

– Вы уже благодарили.

Глеб, чтобы его меньше доставал попутчик, забрался на верхнюю полку и попросил:

– Погасите, пожалуйста, свет.

Скажи он сейчас «прыгай в огонь», командировочный сделал бы и это. Сиверов разделся, накрылся простыней.

Поезд мчался в ночи. Пассажиры в соседних купе угомонились, спать оставалось не так уж много. Тщательно закрыв дверь на задвижку, командировочный устроился на нижней полке. Дышал он неровно, взволнованно, но старался поменьше шуметь, и чем больше старался, тем хуже получалось.

«Спать! – приказал себе Сиверов. – Спать!»

Даже если бы сейчас поблизости грохотали пушки, специальный агент ФСБ по кличке Слепой заснул бы легко и спокойно.

"Вот же человек, – думал командировочный, – впервые такого встречаю. Выиграл деньги и отдал.

Интересно, кто он такой?"

Но сколько ни думал, так и не смог подобрать подходящей профессии для Глеба Сиверова. Ему показалось, что Глеб не спит, слишком уже тихо лежал, но беспокоить не решился. Вскоре уснул и сам, нервное истощение дало о себе знать, и, конечно же, вопреки обещаниям, захрапел.

Глава 5

Проходя или проезжая в вечернее время мимо Белого дома, трудно удержаться от соблазна взглянуть на освещенные окна величественного по своим размерам здания. Яркий ровный свет галогенных ламп, льющийся из окон дома правительства, вселяет надежду: значит, все в порядке. Значит – министры, заместители, клерки держат в руках бразды правления страной, думают, как бы вовремя заплатить зарплату шахтерам, учителям, военным. И даже у самого закоренелого пессимиста в душе пробуждается гордость, словно, скользнув коротким взглядом по этим окнам, он приобщился к великому.

Мало кому придет в голову, что свет в окнах порой бывает обманчив, и люди, сидящие в правительственных кабинетах, занимаются далеко не теми делами, которыми призваны заниматься. Хорошо еще, если они просто разгадывают кроссворды или играют с компьютерами. Как часто во время интервью агентствам телевизионных новостей на заднем плане маячат мониторы этих компьютеров.

Говорит хозяин кабинета, в общем-то, правильные и умные вещи, а за его спиной по экрану ползает, подмигивает электронная заставка, напоминающая, что важного человека оторвали от дел. Мол, уберутся тележурналисты восвояси со своими бестолковыми вопросами, он повернется, тронет клавишу, и засветится на потухшем было экране схема очередного плана спасения страны или выхода из кризиса.

Окно кабинета Валерия Павловича Коровина выходило на Москва-реку. Не раз и это освещенное окно притягивало взгляды проходящих или проезжающих людей, и они проникались мыслями о величии своей страны. Валерий Павлович Коровин ничем конкретным в доме правительства не занимался. Должность его звучала расплывчато – консультант. В Белый дом он пришел сразу после окончания философского отделения исторического факультета и пережил здесь многих хозяев.

Последних – Верховный совет – уже в этом кабинете с видом на Москва-реку.

Обладая сильно развитым чувством самосохранения, Валерий Павлович никогда не пытался подняться выше той должности, которую занимал. На более высоких постах правительственные чиновники становились уязвимыми. А консультанты и референты нужны всем – и коммунистам, и демократам, и даже самым обыкновенным взяточникам без убеждений.

Но за последние три года с Коровиным произошли разительные перемены. Если раньше он спокойно воспринимал чужие успехи, всегда был корректен с коллегами, то теперь его словно подменили. Он вел себя с сослуживцами как человек, которому прочат, по меньшей мере, кресло министра, хотя никаких оснований для этого, вроде бы, не было.

– Что с ним случилось? Пообещали должность?

Но кто? И какую? – недоумевали коллеги и подчиненные.

В любое время Коровин спокойно входил в кабинет к министру, подолгу оставался там, а возвращаясь к себе, тут же принимался за работу. И если раньше любое поручение, требующее хотя бы минимального труда, он передоверял своему немногочисленному аппарату, состоящему из трех человек, то теперь работал исключительно сам. И стоило кому-нибудь войти в его кабинет, как он тут же разворачивал монитор компьютера.

К странным назначениям и всевозможным интригам люди, работавшие в министерстве, давно привыкли. На то она и власть, чтобы интриговать, на то они и госслужащие, чтобы подсиживать друг друга, стремиться занять более хлебные места. К любым переменам в Белом доме привыкали быстро. Раз министр позволяет Коровину вести себя подобным образом, значит, так и надо, – решили коллеги и перестали удивляться.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.