Бой, несомненно, близился к концу: несмотря на отчаянные усилия гусар и казаков французы, наконец, поняли, что имеют дело с горсткой храбрецов, и перешли от обороны к нападению. Если бы уланам удалось сесть на лошадей, судьба партии Синцова решилась бы в минуту, но лошади были предусмотрительно угнаны догадливым Воробьем, а пешие, вооруженные чем попало уланы были совсем не то, что уланы конные. Строго говоря, даже героические усилия капитана Жюно, который, стоя на крыльце горящего дома с саблей в руке, надрывал глотку, организовывая сопротивление, были не способны внушить этому стаду растерянных, перепуганных до смерти людей хотя бы некоторое подобие дисциплины; но все же их по-прежнему было слишком много, и постепенно они начали это сознавать.

Увидев капитана, Вацлав понял, что нужно делать. Дико крича и раздавая во все стороны разящие сабельные удары, он направил лошадь в самую гущу толпы, пробиваясь к крыльцу. За его спиной Синцов разразился площадной бранью, но, сообразив, что задумал корнет, присоединился к нему. Этот неожиданный натиск смял и опрокинул и без того нестройные неприятельские ряды. Вацлав прорвался к самому крыльцу и схватился с капитаном.

Жюно оказался первоклассным бойцом. Широко расставив ноги в ботфортах и подбоченясь левой рукой, он мастерски отражал атаки конного противника, ни на волос не сойдя с места. Казалось, его ноги приросли к крыльцу, а сабля в правой руке порхала с такой легкостью, будто была вырезана из картона. В ударах, которые наносил этот порхающий клинок, однако же, чувствовались изрядные сила и вес. Губы капитана кривились в презрительной усмешке: он чувствовал, что превосходит противника силой и опытом. Кроме того, на него работало время. Капитан уже понял, что силы партизан ничтожны по сравнению с полком, и теперь от него требовалось только одно: дожить до того момента, когда противник будет раздавлен численным превосходством французов.

Вацлав тоже понимал это. Понимал он и то, что, задерживая отступление, рискует не только своей жизнью, но и жизнями товарищей. Не понимал он только того, что риск этот был напрасным с самого начала, поскольку ни иконы, ни княжны в лагере французов не было уже почти сутки. Не зная об этом, он атаковал капитана с яростью отчаяния, удвоив усилия, и, наконец, добился своего: его сабля с глухим стуком плашмя опустилась на капитанскую макушку. Глаза капитана Жюно страшновато скосились к переносице, колени подогнулись, и он, выронив саблю, начал падать.

Вацлав успел схватить его за воротник мундира, но втащить грузное тело капитана на лошадь ему не удалось: француз оказался для него чересчур тяжел. Совершенно неожиданно для Вацлава на помощь к нему подоспел Синцов. Зажав саблю в зубах, чтобы освободить себе руки, и от этого сделавшись похожим на свирепого морского пирата, поручик низко нагнулся с седла и оторвал капитана Жюно от крыльца. Вдвоем они перевалили обмякшее тело своего пленника через седло Вацлава, и в это мгновение раздался оглушительный взрыв, а за ним второй и третий. Подожженные казаками зарядные ящики рвались один за другим, разбрасывая во все стороны горящие, разломанные доски, опрокидывая повозки, убивая и калеча людей.

Лошадь Вацлава испуганно поднялась на дыбы, бесчувственное тело капитана Жюно выскользнуло из рук

Синцова и упало на землю. Огинский увидел окованное железом колесо, которое, медленно вращаясь, летело прямо на него, обрамленное язычками пламени. Тугая волна горячего воздуха толкнула его в грудь и опалила лицо, норовя опрокинуть вместе с лошадью. Потом что-то громыхнуло еще раз, вдвое сильнее прежнего, и это было последнее, что запомнил Вацлав.

Он очнулся довольно скоро. Разоренный, заваленный телами убитых и раненых двор был мрачно освещен дымным заревом. Вовсю полыхавшая в двух шагах от Вацлава изба распространяла вокруг себя непереносимый жар. Огинскому показалось, что волосы, потрескивая, дымятся у него на голове. Тут же он обнаружил, что смотрит на мир всего одним глазом, и испугался, решив, что второй глаз потерян безвозвратно. Впрочем, недоразумение это тут же разрешилось: оказалось, что глаз закрыт сбившейся на лицо повязкой.

Размотав и отшвырнув от себя грязный бинт, Вацлав огляделся. В двух шагах от себя он увидел придавленного трупом лошади Синцова. Поручик не подавал признаков жизни, будучи не то без сознания, не то убитым наповал.

Капитан Жюно лежал на уже начинавшем гореть крыльце. Его волосы и мундир тлели, распространяя отвратительный запах паленой шерсти, но капитан этого не чувствовал. Его горло было пробито насквозь острым обломком доски. Судя по зеленому цвету, доска эта ранее была частью зарядного ящика, подорванного казаками. Но Вацлава поразило не это. К доске под прямым углом был приколочен короткий поперечный брусок, так что все вместе создавало грубое подобие креста, косо торчавшего над телом капитана. Огинский не мог не усмотреть в этом знака свыше: по крайней мере, один из похитителей иконы умер весьма символично.

С улицы все еще доносились панические крики и дальняя стрельба. Огонь припекал все сильнее. Вацлав, шатаясь, поднялся на ноги и отступил подальше от пламени, плохо представляя себе, что намерен делать.

Во дворе было пусто, если не считать убитых и раненых людей, нескольких бьющихся в агонии лошадей и перевернутых, изуродованных экипажей, из которых три или четыре тоже горели. Это напоминало картину какого-то грандиозного побоища, наподобие того, что Вацлаву довелось видеть в Смоленске. Он снова огляделся, пытаясь понять, удалось ли хоть кому-то из его товарищей уйти из этого пекла живым. Неподалеку он заметил мертвого казака Неходу, широко открытые глаза которого отражали красные блики пламени. Немного дальше виднелся залитый кровью, разрубленный у шеи гусарский ментик, и еще один… Больше убитых русских здесь, кажется, не было. Вацлав вздохнул с некоторым облегчением и, шатаясь на нетвердых ногах, подошел к Синцову.

Поручик дышал и, судя по виду, был попросту контужен. Вацлав высвободил его ногу из-под лошадиной туши. Синцов застонал и открыл глаза.

– Корнет, ты? Вот это гвоздануло… Говорил я Неходе: не спеши поджигать… Слушай, мы живы или уже померли?

– Живы, – ответил Вацлав. – Встать можешь? Отсюда надо уходить.

– Наших… много? – спросил Синцов, садясь и тряся головой. Из волос у него густо посыпалась земля и какой-то мелкий мусор.

– Я насчитал троих, – ответил Вацлав. – Не знаю, как в других местах.

– В других местах должно быть меньше, – проворчал Синцов. – В других местах никому не надо было вертеться на одном квадратном аршине и ждать своей погибели. Так что вылазку, наверное, можно считать удачной.

– Гибель этих людей на моей совести, – грустно сказал Вацлав. – И, главное, все было напрасно. Ни иконы, ни княжны… Ты вправе считать меня предателем, Синцов.

– Предатель не предатель, а болван ты отменный, – кряхтя и силясь подняться на ноги, огрызнулся поручик. – Эти люди, про которых ты говоришь, были солдатами и сложили головы за Отечество, а не за какую-то икону… и, уж тем более, не за твою княжну. Напрасно? Да как у тебя язык повернулся?! Французов побито без счета, взорван пороховой парк, добрая половина лошадей разбежалась по окрестностям или выведена из строя… напрасно! Как же напрасно, когда вечером был уланский полк, а к утру от него остались одни ошметки? Думай, что говоришь, корнет. Доля наша такая – либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Так чем ты еще недоволен? Встать помоги, богомолец!

Огинский поставил его на ноги, что потребовало от обоих немалых усилий. Синцов постоял немного и сделал несколько неверных, припадающих шагов.

– Ладно, – сказал он, – пойдем, корнет.

– Постой, – сказал Огинский. – Отдай мне саблю.

– Что?! – вскрикнул Синцов, крепче стискивая рукоять клинка. – Ты что это задумал? Уж не в плен ли меня решил взять?

– Именно. Или ты предпочитаешь, чтобы это сделал один из них?

Вацлав кивнул в сторону деревенской улицы, откуда доносились крики, топот людских и лошадиных ног и отрывистый, злой бой барабана. Синцов задумчиво посмотрел туда, окинул взглядом французский мундир Вацлава и вдруг широко ухмыльнулся в подпаленные усы.

– Пардон, мосье, – сказал он на скверном французском. – Это я как-то не сообразил. Что ж, сдаюсь. Вверяю, так сказать, жизнь и честь.

С этими словами он протянул свою саблю Вацлаву эфесом вперед, а сам подобрал обломок какой-то жерди и двинулся со двора, опираясь на эту дубину, как на трость.

На улице царила суета. Кто-то седлал уцелевших лошадей, кто-то драл глотку, подавая команды, которых никто не слушал, и пытаясь руководить боем, который давно закончился. Тут и там мелькали нелепые фигуры безлошадных улан, тащивших в руках седла. Синцов, которому это зрелище, по всей видимости, доставляло огромное удовольствие, на глазах у нескольких таких безлошадных кавалеристов, сбившихся в кучку, вдруг оседлал свою палку и, придерживая ее одной рукой, резво перебрал ногами, а второй рукой сделал такое движение, словно размахивал над головой саблей. Одновременно он страшно выкатил глаза и, как будто пантомимы ему показалось мало, во все горло крикнул:

– Тпру! Но! Иго-то!

Кавалеристы угрожающе подались вперед, и один из них, бросив седло, схватился за саблю.

– Назад! – крикнул им Вацлав. – Это мой пленник! Пошел! – скомандовал он Синцову.

– Это еще что за птица? – недовольно проворчал кто-то из улан. – Откуда здесь, черт возьми, взялись драгуны?

– Из Парижа, господа, прямо из Парижа! – насмешливо ответил Вацлав и отвернулся от французов с самым безразличным видом.

– Славно, – негромко сказал Синцов, – ах, как славно! Ну, скажи, Огинский, разве это не славно? – повторил он, указывая на творившийся кругом дикий бедлам, и повторял это на разные лады до самой околицы.

Вацлав не разделял его веселья. С окончательной потерей иконы он еще как-то мог смириться, но мысль о том, что княжна Мария Андреевна, вероятнее всего, осталась в подожженном казаками доме и сгорела заживо, повергала его в ужас и отчаяние.

Мария Андреевна была жива, но незадолго до нападения партии Синцова на деревню, где ночевал шестой полк улан, с ней случилось происшествие, хотя и не столь непоправимое, как смерть, но чреватое самыми неприятными последствиями. Вернее, происшествий с ней случилось целых два, и были они, что называется, одно другого краше. Несколько позже, вспоминая свои тогдашние приключения, княжна не раз думала, что всевозможные неприятные происшествия могли бы идти не так густо – тогда, вероятно, каждое из них запечатлелось бы в памяти как отдельное грандиозное событие, сходное по своему значению с падением Рима или постройкой на Неве города Санкт-Петербурга. Но несуразные и смертельно опасные оказии, никого не спрашиваясь, шли густой полосой, и запомнились они княжне именно так: сплошной полосой невзгод, лишений и риска.

Первое происшествие, мало того, что таило в себе смертельную угрозу, было еще и донельзя нелепым. Такое могло бы произойти с какой-нибудь городской барышней, перепутавшей лесные дебри с аллеями Летнего сада, но никак не с княжной Вязмитиновой, выросшей в деревне и делившей свое время между книгами и охотой. Лесные приметы она знала с детства, и только ее усталостью и глубокой задумчивостью можно было объяснить то обстоятельство, что Мария Андреевна заметила болото лишь тогда, когда ее лошадь увязла в вонючей болотной жиже по бабки и остановилась, будучи явно не в силах сдвинуться с места.

Обратив внимание на странное поведение своей лошади, княжна тут же заметила еще одну неприятную деталь, а именно то, что лошадь не просто стояла на месте, но и продолжала потихонечку погружаться.

Пытаясь подавить чувство тревоги, княжна огляделась по сторонам. Близился час заката, в небе не было ни облачка, но даже золотой предвечерний свет нисколько не скрашивал мрачного и унылого безобразия, которое окружало Марию Андреевну со всех сторон. Повсюду, куда ни глянь, сколько хватал глаз, простиралась поросшая жухлой осокой плоская кочковатая равнина, утыканная торчавшими вкривь и вкось корявыми, полумертвыми от избытка влаги соснами и осинами. Кое-где между этими полутрупами белели стволы сгнивших на корню берез. С одной из них вдруг сорвался ворон, шумно захлопал крыльями и с пронзительным карканьем улетел искать падаль, которой по обочинам Старой Смоленской дороги в тот год лежало более чем достаточно.

Пока княжна осматривалась, с каждой секундой все более проникаясь витавшим над этим гиблым местом духом безнадежности и пытаясь сообразить, как ее сюда занесло, лошадь ушла в болото по колено.

– Мама, – жалобно сказала княжна, беспомощно озираясь в поисках подмоги, которой не было и не могло быть.

Никто не отозвался, лишь где-то далеко каркнул ворон, да одна из мертвых берез, не выдержав собственного веса, вдруг рухнула со страшным треском, заставив княжну вздрогнуть всем телом. Она подумала, не прочитать ли ей на всякий случай “Отче наш”, но потом решила, что сейчас у нее на это просто нет времени. Если бог позволил ей забраться в эту топь, то он либо на время забыл о ней, либо послал ей это испытание с какой-то одному ему известной, но вполне конкретной целью. В любом случае, помолиться можно было и на ходу.

Княжна спрыгнула с лошадиной спины, замочив подол платья и сразу почувствовав, как жадно, с готовностью подалась под ногами трясина. Первым ее побуждением – княжны, естественно, а не трясины – было бежать отсюда со всех ног. Перепрыгивая с кочки на кочку и обходя болотные оконца, она, пожалуй, могла бы вернуться на твердый берег, с которого так опрометчиво съехала, даже не заметив этого печального события. Но для этого нужно было бросить лошадь.

Княжна упрямо тряхнула головой. При этом выбившиеся из прически пряди спутанных, жестких от грязи волос хлестнули ее по щекам.

– Дудки! – громко сказала княжна неизвестно кому и вздрогнула, услышав, как глухо и жалко прозвучал ее одинокий голос над пустынной гладью болота.

Стиснув зубы, княжна вцепилась обеими руками в недоуздок и стала тянуть изо всех сил, пытаясь помочь лошади выбраться из трясины. Та, словно поняв, что речь идет о ее жизни и смерти, забилась, вытягивая шею и напрягаясь всем телом. Эти совместные усилия привели лишь к тому, что обе – и лошадь, и княжна – еще глубже ушли в трясину. Лошадь протяжно заржала, и Марии Андреевне в этом ржании послышалась мольба.

Бросив бесплодные попытки вытащить из трясины лошадь, которая была едва ли не вдесятеро тяжелее нее, княжна занялась вызволением собственных, уже успевших увязнуть по колено, ног. Эта операция потребовала изрядного хладнокровия и немалых усилий, так что, когда Мария Андреевна снова посмотрела на лошадь, между поверхностью болота и брюхом несчастного животного оставалось не более одного вершка свободного пространства.

Торопясь изо всех сил, но все же двигаясь медленно, как во сне, княжна бросилась к ближайшему дереву. Чахлая осинка почти без сопротивления уступила ее усилиям и послушно вывернулась с корнем. Княжна подсунула тонкий ствол под лошадиное брюхо и поспешила за следующей жердью.

Она трудилась, выбиваясь из сил, в кровь обдирая ладони, ломая ногти и уже понимая, что все ее усилия совершенно бесплодны. Наконец, настал момент, когда ей уже не удалось протолкнуть очередную жердь под лошадиное брюхо. Тогда княжна бросила вырванную с корнем березку под ноги, снова схватилась за недоуздок и стала тянуть, издавая протяжные стоны от нечеловеческих усилий и упрашивая лошадь поднатужиться.

Лошадь судорожно билась, пытаясь вырваться из вязкого плена, но только погружалась еще глубже. Внезапно послышался неприятный хруст, и княжна увидела беспомощно задравшиеся кверху концы жердей, подсунутых ею под лошадиное брюхо. Гнилое дерево не выдержало непосильной тяжести. Жерди переломились одна за другой, и лошадь прямо на глазах стала уходить в гнилую стоячую воду. Теперь это происходило намного быстрее, чем вначале, словно трясина, устав играть со своими жертвами, решила покончить со всем одним махом.

Мария Андреевна боролась до самого конца, хотя отлично видела, что только напрасно выбивается из последних сил. Это стало ей ясно почти сразу, но она никак не могла себя заставить просто повернуться спиной к погибающему в муках животному и уйти.

Когда все было кончено и на поверхности болота надулся и лопнул последний воздушный пузырь, княжна с трудом высвободила опять увязшие по колено ноги и побрела в ту сторону, где вдалеке узкой синеватой полоской виднелся росший на твердом берегу лес. Бредя по болоту, она как никогда остро ощутила свою полную ничтожность по сравнению с равнодушной природой, способной раздавить загордившегося человека мимоходом, даже не заметив этого. Эта огромная, слепая и равнодушная сила кажется незаметной, побежденной и поставленной на службу человеку, когда вы сидите в уютном кресле и читаете книги об опасных путешествиях при свете настольной лампы или смотрите на проплывающие мимо пейзажи из окна почтовой кареты, обмениваясь ничего не значащими замечаниями со своими спутниками. Однако, столкнувшись с этой безликой мощью один на один, человек вдруг понимает, насколько он, царь природы, слаб и беспомощен без своих колес, ружей и топоров. В такие минуты жизнь человеческая, представляющаяся каждому из нас драгоценной и значительной, предстает в истинном свете, и оказывается, что цена ей весьма невелика.

По дороге от места, где утонула лошадь, до твердого берега княжна ощутила все это в полной мере. Ей удалось добраться до леса без приключений, миновав бездонные болотные окна и больше ни разу не угодив в трясину, но равнодушное молчание плоской болотистой равнины проникло, казалось, в самую ее душу, льдом сковав сердце и навеяв предательские мысли о тщете человеческих усилий. Это была старая приманка, которой смерть испокон веков прельщала тех, кто ослабел от невзгод, и лишь свойственное молодости жизнелюбие помогло Марии Андреевне не опустить руки, поддавшись этому последнему искушению.

В то время как княжна, выбиваясь из последних сил, с головы до ног перепачканная грязью, в мокром разорванном платье и с непокрытой головой приближалась к пологому травянистому берегу болота, с ней приключилось второе из упомянутых опасных происшествий. Происшествие это, хотя и показалось княжне поначалу весьма приятным и даже счастливым, на самом деле было много хуже первого.

В десяти минутах ходьбы от берега княжна была замечена человеком, который присел на краю болота отдохнуть и выкурить трубку. Человек этот был высок, широкоплеч, приятен лицом и черноус, но вид имел самый унылый и раздраженный. Его синий с красной, как у снегиря, грудью французский драгунский мундир был расстегнут, каска с украшенным конским хвостом гребнем лежала рядом на земле. Поодаль, позванивая удилами, пощипывали траву две высоких кавалерийских лошади одинаковой рыжей масти, покрытые форменными синими чепраками. Большая драгунская сабля лежала у одинокого путника на коленях, а заряженный пистолет прятался в редкой траве, прямо у него под рукой.

Путник этот был, конечно же, пан Кшиштоф, пробиравшийся лесами вслед за шестым полком улан. Пан Кшиштоф смертельно устал, не выспался, был с головы до ног искусан комарами и пребывал в состоянии крайнего раздражения и уныния. История с похищением иконы надоела ему смертельно. Хуже всего в этой истории было то, что она никак не желала заканчиваться. На протяжении какой-то недели пан Кшиштоф совершил столько безумно храбрых, по-настоящему отчаянных поступков, сколько никогда не думал совершить на протяжении всей жизни. Он якшался с бандитами, убивал, грабил, пробирался по ночам в неприятельский лагерь, снимал часовых, дрался на саблях с целой толпой врагов, он даже отдал в чужие руки последние свои деньги – целую тысячу рублей золотом! – и все это только для того, чтобы, преодолев все препятствия, очутиться на берегу комариного болота в чужом мундире с пустыми карманами. Какие бы отчаянные усилия ни предпринимал пан Кшиштоф для достижения цели, она, прямо как линия горизонта, становилась тем дальше, чем скорее он к ней бежал. Проклятая икона, которую Мюрат задумал подарить своему императору, как живая, все время выворачивалась у пана Кшиштофа из рук. Пан Кшиштоф был суеверен, и такое странное поведение раскрашенного куска дерева мало-помалу начало вызывать в его душе недоумение и страх. Возможно, святому Георгию было небезразлично то, что происходило с иконой, а это был совсем не тот противник, с которым пану Кшиштофу хотелось бы помериться силами.

Он привалился спиной к шершавому стволу сосны и принялся неторопливо набивать трубку, изредка раздраженно отмахиваясь от комаров и хмуря густые, красиво очерченные брови. Его так и подмывало бросить это дело, но сделать это было не так-то просто. Он зашел слишком далеко, и теперь было довольно тяжело понять, что проще: выйти из игры или доиграть до самого конца. Ведя свою партию в этой игре, пан Кшиштоф как-то незаметно для себя оказался вне закона, сделавшись чужим и для русских, и для французов.

Последняя мысль неожиданно привлекла к себе его внимание. Пан Кшиштоф сердито фыркнул в усы. Чужой! Да, так оно и есть, так оно и было с самого начала! Он не француз и не русский, он поляк и не имеет никаких обязательств ни перед одной из воюющих сторон. Пусть себе грызутся, он тут ни при чем. Кто бы ни одержал верх в этой грызне, его несчастной родине от этого лучше не станет…

Увлекшись этими рассуждениями, Огинский едва не пустил слезу от жалости к своей несчастной родине, но вовремя спохватился, что его никто не видит, а, значит, и изображать патриота ему не перед кем. Отбросив посторонние мысли, он стал думать о том, что сделает с капитаном Жюно и толстым лейтенантом по имени Жак, если кто-нибудь из них подвернется ему под руку. В это время на глаза ему попалась одинокая фигура, которая, шатаясь и поминутно падая, приближалась к нему из глубины гиблого болота.

Пан Кшиштоф поспешно ретировался за дерево и лишь после этого, немного успокоившись, стал наблюдать за приближением незнакомца. Тот двигался совсем медленно, находясь, по всей видимости, в последней степени усталости, так что прошло минут десять, прежде чем пан Кшиштоф понял, что перед ним не незнакомец, а незнакомка. Он видел существо неопределенного возраста, но, несомненно, женского пола, одетое в потерявшее форму и цвет, мокрое, сплошь покрытое грязью тряпье, бывшее некогда, судя по некоторым признакам, дорожным платьем, какие носят дамы из высшего сословия. Такие же грязные и мокрые волосы прядями свешивались на лицо, почти целиком скрывая его. За спиной у женщины было приспособлено нечто вроде дорожного мешка, сооруженного из куска ткани, концы которого были связаны узлом на груди.

Пан Кшиштоф задумчиво покусал усы и, потеряв к незнакомке всякий интерес, снова опустился на землю, на всякий случай оставаясь при этом за деревом. Появление незнакомки со стороны болота было странным, но не более того. Непосредственной опасности для пана Кшиштофа в этом появлении не было, а лезть в грязь, чтобы помочь какой-то сумасшедшей добраться до берега, Огинский не намеревался. И так доберется, невелика птица! К тому же, начав помогать попавшей в беду даме, пришлось бы и далее продолжать в том же духе. Это была бы совершенно ненужная обуза, и пан Кшиштоф решил сделать вид, что ничего не видел.

Это решение, однако же, не помешало ему исподтишка наблюдать за незнакомкой, и вскоре он, не удержавшись, тихонько присвистнул от удивления: незнакомка оказалась княжной Вязмитиновой, которая, по его расчетам, должна была сейчас ехать в своей карете под усиленным конвоем французских улан.

Пан Кшиштоф сделал безотчетное движение, намереваясь встать и протянуть княжне руку помощи, но тут же снова опустился на землю, подумав: и что с того, что это княжна?

В самом деле, никакой личной выгоды встреча в лесу с княжной Вязмитиновой пану Кшиштофу не сулила. Ему вспомнился его план женитьбы на Марии Андреевне, но сейчас им обоим было, пожалуй, не до брачных игр. В остальном же княжна обещала стать ему такой же обузой, как и любая другая женщина, а может быть, еще большей. За ней нужно будет ухаживать, отгонять от нее мух, разводить для нее огонь, кормить ее, наконец… И вообще, на кой черт сдалась она пану Кшиштофу, эта русская княжна?! И как, интересно знать, ее занесло в это болото? Зачем она вообще здесь, а не с французами?

Как раз в тот момент, когда пан Кшиштоф уже собирался встать и потихонечку удалиться, пока его не заметили, княжна оступилась на скользкой травянистой кочке и, взмахнув руками, с жалобным криком упала сначала на одно колено, а потом и на бок. При этом ее развернуло почти на сто восемьдесят градусов, так что пан Кшиштоф получил отличную возможность разглядеть то, что висело у нее за спиной. Это был какой-то завернутый в ткань прямоугольный плоский предмет, имевший подозрительно знакомые очертания. Пан Кшиштоф на глаз прикинул размеры этого таинственного предмета, ради которого княжна рискнула сбежать от капитана Жюно, и замер, как охотничья собака, унюхавшая в камышах утиный выводок.

“Может ли это быть? – лихорадочно думал он, в то время как его рука, действуя сама по себе, нежно поглаживала рукоятку пистолета. – Нет, этого быть не может. Не может быть, чтобы икона сама вышла ко мне в руки из этого гнилого болота, на которое я набрел совсем случайно. Что это – божий промысел или рука дьявола? Нет, о чем я, это же невозможно… Но что, в таком случае, княжна делает здесь одна? Ведь уланы Жюно как шли, так и продолжают идти по столбовой Смоленской дороге в сторону Москвы. Я видел это сам не более часа назад. Значит, княжна от них сбежала… Зачем? Она знает про икону, она сама подбивала нас с Вацлавом выкрасть ее, она даже пыталась нам помочь… Неужели у нее получилось то, в чем мы с кузеном потерпели неудачу?”

Тут он заметил, что его рука сама собой уже подняла пистолет и навела его прямо в голову княжне. Указательный палец пана Кшиштофа лежал на спусковом крючке и уже напрягся, готовясь закончить дело одним махом. Пан Кшиштоф заставил себя опустить пистолет и подумать.

Княжна была ему совершенно безразлична, и он убил бы ее без колебаний, если бы не одно обстоятельство: окрестные леса были далеко не так безлюдны, как это могло показаться. В версте отсюда проходила дорога, на которой мог оказаться конный разъезд французов. Но не французов боялся пан Кшиштоф. Ему уже пришлось столкнуться с двуногими обитателями здешних лесов, и он вовсе не стремился к возобновлению знакомства. Мужики из окрестных деревень рыскали кругом, охотясь на французов. Выстрел мог привлечь этих негодяев, а французский мундир пана Кшиштофа послужил бы им отличным поводом для убийства. Разумеется, этого могло и не произойти, но рисковать, полагаясь на случайность, пан Кшиштоф не хотел – он уже был сыт по горло случайностями и риском. Кроме того, справиться с княжной можно было, вовсе не прибегая к пистолету.

Осторожно спустив курок, Огинский сунул пистолет за пояс и, придерживая на боку саблю, шумно сбежал с берега. Заметив его, княжна вздрогнула и подалась назад, словно собираясь укрыться там, откуда только что пришла.

– Постойте, княжна! – размахивая рукой, закричал пан Кшиштоф. – Мария Андреевна, не бойтесь! Это я, Кшиштоф Огинский!