Старлей был полностью деморализован. Дрожащей рукой вернув Илариону его липовое удостоверение, он замер в мучительном раздумье. У него даже рот приоткрылся от умственных усилий: никак он, бедняга, не мог решить, что ему теперь делать – то ли сразу застрелиться, то ли попробовать выслужиться…

– Как звать-то тебя, сынок? – отстранив поверженного в прах противника на расстояние вытянутой руки и глядя на него отеческим взором, спросил Иларион.

– Колей". Виноват! Старший лейтенант Слепаков, товарищ.., э – Зови меня просто: товарищ полковник, – милостиво разрешил Иларион. Если бы было можно, он назвался бы генералом – просто в пику Федотову, но тогда у старлея Коли снова возникли бы сомнения: как правило, генералы не занимаются оперативной работой, особенно в таких местах, как это.

Впрочем, старлею Коле хватило и полковника: он вытянулся перед Иларионом во фрунт и начал усиленно поедать его глазами. Стоявшие у машины менты не слышали ни слова из их разговора и теперь наблюдали за происходящим с нескрываемым удивлением.

– Ну пойдем, – сказал ему Иларион, разворачивая его в сторону машины. – Пойдем, сынок, поговорим. Подумаем, как с тобой поступить. Попрощайся с дядей.

Старлей послушно развернулся на сто восемьдесят градусов, помахал рукой Кривоносову и крикнул:

– Пока! Спасибо, Леха! С меня бутылка! Кривоносов жестом фокусника извлек откуда-то здоровенный мегафон, поднес его к губам и щелкнул тумблером.

– Будь здоров, – разнесся по всей бухте оглушительный металлический рык, – не кашляй!

Кривоносов опустил мегафон и негромко, но отчетливо добавил: «Пошел в ж…!». Несмотря на звон в ушах после мегафонного рева, слышимость была великолепная. Иларион ухмыльнулся, а старлей Слепаков заметно покраснел и обиженно поджал губы. Судя по всему, он и Кривоносов друг друга, мягко говоря, недолюбливали.

Возле машины Иларион снова остановился.

– Так, – сказал он. – Пленку и фотографии ты, я полагаю, из мастерской конфисковал?

– Так точно, – с покаянным видом признался Слепаков.

Иларион повнимательнее вгляделся в его физиономию и грозно нахмурился.

– Вещички мои где? – спросил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

– В отделении, товарищ полковник, – уже совсем виновато доложил старлей.

– Ага… – Иларион, казалось, сменил гнев на милость. – Ну это ладно, этого следовало ожидать… Только скажи своим орлам, чтобы вернули сигареты.

Слепаков широко развел руками и задрал брови, демонстрируя свое полное неведение относительно судьбы каких-то сигарет. Двое стоявших поодаль сержантов моментально приобрели отсутствующий вид и потихонечку двинулись в обход машины, норовя исчезнуть из поля зрения грозного «товарища полковника».

– Ты мне глазки не строй, – строго сказал Иларион. – Это тебе не шуточки… Коля. К твоему сведению, там было полтора блока, и одну пачку, с самого краешка, я на всякий пожарный случай зарядил ипритом. Доза слабенькая, но слона убьет на месте. Я вообще удивляюсь, как вы все не взорвались к чертовой бабушке. Ведь рылись же, наверное, в сумке-то, обломы тамбовские!

При слове «иприт» один из сержантов заметно позеленел и схватился за карман, не отдавая себе в этом отчета. Иларион немного посверлил его взглядом и повторил:

– Сигареты вернуть!

После этого он по-хозяйски забрался на переднее сиденье «уазика», предоставив остальным решать между собой, кому где сидеть: машина была набита под завязку, и место для лишнего пассажира было отведено в зарешеченном загончике позади пассажирского сиденья, где обычно возят задержанных. После короткой перебранки это уютное местечко занял один из сержантов, и машина наконец тронулась.

В отделении Иларион бегло проинспектировал свою дорожную сумку (сигарет, естественно, не было), невнимательно осмотрел сваленные в кучу фотографические причиндалы и безапелляционным тоном потребовал немедленно связать его с Москвой. Теперь настала очередь старлея Коли покрываться трупной зеленью: бедняга решил, что «товарищ полковник» сию минуту начнет хлопотать насчет его перевода за Северный полярный круг, если не в качестве блюстителя порядка, то наверняка в незавидном амплуа вальщика леса. Он начал что-то бормотать про ошибки, которые случаются со всяким, про свою семью и двоих несовершеннолетних детей, он погнал одного из сержантов за украденными у Илариона сигаретами, а другого в магазин, чтобы восполнить то, что его подчиненные уже выкурили. Он намеревался во что бы то ни стало вымолить себе прощение, и Забродову пришлось сильно повысить голос, чтобы покрытый ледяным потом Слепаков, поминутно попадая пальцем не в те дырки на диске, соединил его наконец с Москвой.

– Как дела? – не представляясь, спросил Иларион, когда на том конце провода сняли трубку.

Слышимость была отвратительная, и ему с трудом удалось разобрать ответ генерала Федотова, смысл которого сводился к тому, что дела – как сажа бела, но, в общем, все более или менее под контролем.

– Ясно, – сказал Иларион. – А как насчет чемодана? По поводу чемодана генерал сказал, что с тех пор, как Иларион ушел из учебного центра, там готовят остолопов, которым только бабки в подворотне сшибать. «И вообще, – доверительно сообщил генерал Илариону, – пропади оно все пропадом! Правильно ты сделал, что ушел.»

– Понятно, – сказал Забродов. – Упустили.

– Вот тебе – упустили! – сказал генерал. Иларион не мог его видеть, но готов был спорить на что угодно, что Федотов сопроводил эти слова неприличным жестом. – Если бы упустили! Того, кто сбежал, можно хотя бы ловить, а тут… Взяли с поличным – сидел в номере на десятом этаже и давил на кнопку, как лабораторная крыса в клетке. Представляешь, этот урод, похоже, даже не знал чем занимается… А когда я ему объяснил, он возьми да и нырни головой в окошко! Вот и допрашивай его теперь…

– Туда ему и дорога, – подумав, сказал Иларион. – Зачем вам все эти сложности: допросы, представители посольства, экстрадиции всякие… Имя-то у него было?

– Эдогава Тагомицу, – сказал генерал. – Эдогава – фамилия, Тагомицу – имя. Вечно у них все шиворот-навыворот. Даже гайки и те с левой резьбой. Ты понял? Расслышал? Эдогава Тагомицу!

– Да понял я, понял, – сказал Иларион. – Не надо так орать, слышимость улучшилась.

– Да, действительно, – сказал генерал. – Сам-то как?

– Как в сиропе, – ответил Иларион. – Осматриваюсь. Крабы здесь – знаете какие? Не крабы – звери. Голыми руками не возьмешь. Лично я к такому без пистолета ни за какие коврижки не подошел бы.

– Тебе что, говорить неудобно? – догадался Федотов. – Ты откуда звонишь?

– Из отделения милиции, – порадовал его Иларион. – Меня тут прихватили как подозрительного типа.

При этих словах Слепаков, который внимательно прислушивался к разговору, спрятавшись для приличия за газету, выглянул из своего укрытия, сделал умоляющее лицо и приложил ладонь к сердцу. Забродов окинул его холодным равнодушным взглядом и отвернулся.

– Развлекаешься, – ворчливо констатировал Федотов.

– Работаю по плану, – возразил Иларион.

– У тебя это одно и то же. Ты там не очень.., того. А то тут некоторые за тебя волнуются.

– Ну да? – сказал Иларион. Глаза у него потеплели при воспоминании о Нине, но он тут же нахмурился: расслабляться было нельзя. – Некоторым – наилучшие пожелания. Пусть не беспокоится, я тут как у Христа за пазухой. А как…

Он не договорил, но генерал понял его с полуслова.

– Мещеряков? Очнулся и передает тебе привет. Он быстро идет на поправку, даже врачи удивляются.

– Врете ведь, – сказал Иларион.

– Генералы не врут, – обиделся Федотов. – В самом крайнем случае генералы несколько искажают факты в интересах дела.

– Несколько – это сколько?

– Сколько надо… Да ты не волнуйся, с ним все в порядке. В сознание он, правда, еще не приходил, но врачи им действительно довольны. Тебе не об этом сейчас надо думать.

– Об этом, об этом, – сказал Иларион. – О чем же еще? Черта с два я бы сюда поехал, если бы не это. Тут наш общий знакомый сильно прокололся. Не надо было ему этого делать.

– Грешно это, конечно, – вздохнул Федотов, – но я до сих пор не нарадуюсь, что Андрея подстрелили. Если бы не тот случай, если бы ты не взъерепенился… Знаешь, на что сейчас был бы похож центр Москвы?

– Догадываюсь, – сказал Иларион и положил трубку.

Старый черт, подумал он, кусая губы и старательно отворачиваясь от Слепакова, чтобы тот не увидел его лица. Не нарадуется он… Что наша работа с людьми делает! Да что там работа… Генеральские звезды – вот где главная-то зараза! Человек начинает мыслить широкими категориями: один-два покойника для него – тьфу, чепуха в пределах статистической погрешности, а вот сто тысяч – это уже ощутимо. Да и то он еще станет разбираться, ради какой цели эти сто тысяч положили: дескать, если цель велика, то за нее и миллиона не жалко…

Сержант принес сигареты – полтора блока без трех пачек и три пачки другого сорта, надо полагать в возмещение ущерба. Распечатанный блок он нес осторожно, как взведенную мину, держа его как можно дальше от себя. Иларион не глядя распечатал пачку, сунул в зубы сигарету. Сержант торопливо забренчал коробком, зачиркал спичкой и поднес ему огня. «Зря я так», – подумал Иларион, дымя сигаретой и по-прежнему старясь не смотреть на милиционеров.

В отделении стояла почтительная тишина, нарушаемая только монотонным зудением мухи и частыми твердыми щелчками, когда она пыталась с разгона пролететь сквозь пыльное стекло. «Как этот Эдогава Тагомицу, – подумал Иларион. – Только здесь не десятый этаж, а у мухи, в отличие от того японца, есть крылья. Мозгов у нее, правда, совсем нет, но и у Тагомицу их, похоже, тоже было не очень-то много. А на генерала я зря баллон качу. Это мне может быть жалко Мещерякова и страшно при мысли о том, что мог натворить этот Эдогава, не выхвати я у него из-под носа чемодан. А у Федотова помимо жалости, страха и прочих человеческих чувств есть еще и ответственность, от которой его никто не освобождал. Мне бегать, фотографировать крабов и пугать господина Набуки, а Федотову за все отвечать – и за успехи, и за провалы, и за трупы…»

«Черт бы побрал этого Кривоносова с его спиртом, – подумал Иларион. – Называется, „вошел в образ“ – принял пять капель для запаха… Не умею я успокаивать, и врачевать душевные раны тоже не умею. Не мое это дело, не моя специальность. Вот хребты голыми руками ломать или, скажем, стрелять с бедра, да так, чтобы вся обойма в яблочко, – это пожалуйста, это сколько угодно. Невелика хитрость. Э, да чего там! Нельзя мне сейчас на эти темы даже думать, потому что, если я сейчас дам слабину, все мои старания пойдут козе под хвост. Боится меня Слепаков? Ну и правильно, что боится, я ведь этого и добивался. Ну, вперед, пока у него штаны не просохли!»

Он стиснул зубы, гася в себе остатки слабости, раздавил окурок о крашеный подоконник и сразу же закурил еще одну сигарету.

– Так, – резко сказал он, оборачиваясь к Слепакову. – Фотографии где?

– А?.. – вскинулся тот, от неожиданности уронив газету.

– X.., на, – нагрубил ему Иларион. – Фотографии мои где? Пленка где? Живее, Коля, шевели поршнями!

Слепаков шарахнулся в угол, забренчал ключами, протяжно скрипнул дверцей сейфа и мелкой рысью вернулся к Илариону, неся фирменный бумажный конверт с фотографиями и проявленной пленкой. Иларион небрежно вытряхнул содержимое пакета на стол, отложил в сторону пленку и принялся просматривать фотографии.

Первым делом в глаза бросалось отличное качество фотографических материалов, производимых фирмой господина Набуки, – точнее, одной из принадлежащих ему фирм. Снимки получились просто на загляденье, и это при том, что Иларион никогда не считал себя профессиональным фотографом. Бегло просмотрев их, Забродов пришел к выводу, что у него получился очень недурной фоторепортаж, который при удачном стечении обстоятельств можно было недешево продать какому-нибудь иллюстрированному журналу.

Вот Кривоносов рядом со скорострельной пушкой, а за спиной у него пронзительная, не правдоподобная синева бухты. Это Шикотан. Снимок сделан между вторым и третьим стаканами, и по этой причине лицо у Кривоносова" мужественное и сосредоточенное – лицо настоящего морского волка, покорителя соленых просторов.

А здесь сильно помятые жизнью тетки в резиновых сапогах на босу ногу и стареньких ситцевых халатиках прямо на обочине Дороги продают вареных крабов. Одна из них держит краба за клешню на уровне своей груди, а вторая клешня этого чудища свешивается вниз, доставая почти до земли…

А там уже другие тетки и место другое – маленькая бухточка с песчаным пляжем в окружении диких скал Одна тетка стоит по колено в воде и подрывает песчаное дно обыкновенной лопатой, а другая ходит за ней с сачком и на ощупь собирает во взбаламученной воде поднятых со дна моллюсков – рыбы нет, и крабы встречаются все реже, а кормиться как-то надо…

Неожиданно красивая, очень изящная бетонная стела, торчащая прямо из дикого бурьяна на обочине разбитой дороги. На стеле – щит с выложенной бронзовыми буквами надписью по-русски: «Передача островов Японии – жест доброй воли». Еще одна стела, но надпись на сей раз короче: «Спасибо за острова!». Краткость – сестра таланта…

А вот кадры поинтереснее. Черный траулер с ярко-оранжевой палубной надстройкой и ватерлинией, окрашенной в такой же вызывающий цвет, поднимает до отказа набитый рыбой трал. С трала, сверкая миллиардами бриллиантовых брызг, стекает вода, тонны спрессованной в один округлый ком рыбы блестят, как живое серебро, на палубе траулера – низкорослые люди в кричаще-желтых резиновых дождевиках. На оранжевой переборке – черная вязь иероглифов. «Это „Коньэй-мару“, – сказал Илариону местный рыбак по имени Санек, которого Забродов за литр водки нанял на целый день вместе с его моторкой. – Главная сука в здешних краях. Делают, что хотят, и нет на них никакой управы. Наши пограничники их день и ночь пасут, да только ни хрена не выходит: кишка, блин, тонка.» У японского траулера – стремительные струящиеся обводы; и даже мачта поставлена с легким наклоном назад. Это воплощение скорости, и у Кривоносова с его сторожевиком, судя по всему, действительно нет ни единого шанса угнаться за «главной сукой» здешней акватории «Коньэй-мару». Иларион фотографировал траулер с приличного расстояния телескопическим объективом. Подходить ближе Санек отказался наотрез. «Утопят на хрен, – сказал он, – и ни одна падла не спросит, куда это мы с тобой подевались. Утопли и утопли – мало ли что в море случается..» – Забродов не стал настаивать, потому что сразу же вспомнил о судьбе Славы Горбанева, который совсем недавно утонул где-то в этих водах при весьма схожих обстоятельствах.

На следующей фотографии – сам Санек на корме своего дощатого корыта. Лет Саньку около тридцати пяти, но на вид ему все пятьдесят, а то и пятьдесят пять. Худая морщинистая физиономия со впалыми щеками, дубленая кожа кирпичного цвета, редкие пряди седеющих волос, торчащие во все стороны из-под вязаной шерстяной шапочки. Улыбка Санька напоминает ограду палисадника после большой драки возле сельского клуба: на пять погонных метров забора – одна штакетина. Оставшиеся штакетины, то бишь зубы, в количестве четырех штук выставлены напоказ и желты от никотина. Санек с двенадцати лет курит «Беломор» и охотно объясняет всякому, у кого хватает терпения дослушать его лекцию до конца, что папиросы приносят организму гораздо меньше вреда, чем сигареты: дескать, проходя через длинный картонный мундштук, дым успевает остыть и потерять большинство своих вредоносных качеств. Где он это вычитал, остается загадкой, поскольку последней прочитанной Саньком книгой был отрывной календарь за 1986 год. У Санька трое детей от пяти до четырнадцати лет и больная туберкулезом жена. Настроен он при этом вполне философски: японцы – тоже люди, и рыба им нужна не меньше, чем нам. С рыбой у Санька отношения особые: он браконьер, как и подавляющее большинство аборигенов. Но вот беда: в незапамятные времена Санек чем-то не потрафил участковому Слепакову, и с тех пор старлей Коля штрафует его чуть ли не каждую неделю, а недавно грозился конфисковать лодку.

Иларион покосился на Слепакова. Старлей смотрел на него преданными, собачьими глазами. Он даже слегка подался вперед, всем своим видом выражая полнейшую готовность немедленно выполнить любое распоряжение «товарища полковника».

«Сука, – подумал Иларион. – Тварь позорная, дешевка трехкопеечная…» Желание говорить Слепакову теплые слова окончательно пропало.

Еще на одной фотографии был гусеничный вездеход, беспомощно уткнувшийся носом в глубокую, как противотанковый ров, рытвину. Сколько ни примеривался Забродов, сколько ни ломал голову, у него все время выходило, что загнать такую машину в столь очевидную могилу, находясь в трезвом уме, невозможно. Покатые борта вездехода были заметно побиты ржавчиной, стекла кабины отсутствовали, а сквозь траки гусениц проросла сорная трава.

Фотографий было еще много: местные пейзажи, поражающие первозданной красотой, виды тихо догнивающих, наполовину оставленных жителями разрушающихся поселков и пустующих рыбозаводов, какие-то люди, пьющие водку прямо из горлышка на покосившемся крыльце магазина, тесная бухта, забитая ржавеющими трупами катеров и траулеров, снова дикие, небывалой красоты пейзажи… Иларион отложил в сторонку два снимка. На обоих был господин Набуки крупным планом – сначала с удивленно приподнятыми бровями, а потом испуганный, перекошенный, зажмурившийся после ударившей прямо в глаза фотовспышки.

– Факс есть? – отрывисто спросил Иларион у Слепакова Он знал, что факсимильного аппарата в отделении милиции нет, но догадывался, где он может быть. Вернее, надеялся.

– Никак нет, – четко отрапортовал Слепаков. – Но я знаю, где есть В проявочной мастерской, я сам видел.

Иларион даже не кивнул. И так было ясно, что если в поселке и имеется факс, то стоять он должен в местном отделении «Набуки фильм».

– Ручку, – потребовал он, и Слепаков немедленно протянул ему шариковую ручку.

Иларион взял ручку и, сильно нажимая на стержень, написал поперек одной из фотографий: «Интересующий вас объект. Прибытие на Кунашир». Ниже он поставил дату и время, когда был сделан снимок, и размашисто расписался, постаравшись сделать это так, чтобы подпись не разобрал ни один графолог. После этого он бесцеремонно выдрал из украшавшего стол Слепакова прошлогоднего перекидного календаря первый попавшийся листок и записал на нем номер факса общественной приемной ФСБ.

– Вот, – сказал он, подвигая листок и фотографию господина Набуки поближе к Слепакову. – Немедленно отправьте снимок по факсу. Вот по этому номеру. В разговоры не вступать, на расспросы не отвечать, бумажку с номером уничтожить, номер забыть. Все ясно?

– Так точно! – молодцевато ответил Слепаков и повернулся к одному из своих сержантов. – Хрунов, дуй в мастерскую, к своему шурину, пускай передаст!

– А платить кто будет? – недовольно поинтересовался мордатый сержант по фамилии Хрунов.

– Поговори у меня, е-н-ть, – сказал старлей Коля. – Шурин твой мне должен, как земля колхозу. Если ему срок нужен, я это мигом организую, так и передай.

– Да ладно, – проворчал Хрунов и лениво цапнул со стола фотографию господина Набуки. – Чего ты сразу – срок, срок… Щас сделаем. Было бы из-за чего кипеж подымать!

То обстоятельство, что в мастерской «Набуки фильм» работал родственник одного из здешних ментов, показалось Илариону обнадеживающим. Честно говоря, о лучшем нельзя было и мечтать. Теперь оставалось только поплотнее перекусить и ждать развития событий: Забродов готов был спорить, что господин Набуки как-то проявит себя еще до того, как они с Кривоносовым выйдут в море.

– Мужики, – лениво сказал он, когда за сержантом Хруновым закрылась дверь, – как бы чего-нибудь пожрать? И вообще, не мешало бы все-таки по сто грамм за знакомство… А, Коля? Как в песне поется: наша служба и опасна, и трудна, а без водки на хрен она нужна…

…Через час из открытой форточки отделения милиции клубами валил табачный дым и раздавался нестройный хор мужских голосов, с большим чувством выводивших: «Ой, мороз, мороз…». А спустя еще полтора часа из дверей отделения, заметно качаясь и хватаясь за что попало в безуспешных попытках сохранить ускользающее равновесие, вывалился «товарищ полковник» Забродов и, немелодично напевая себе под нос, сложным зигзагом удалился в неизвестном направлении.

Больше его на Кунашире не видели.

В шестнадцать часов тридцать две минуты в штаб-квартире «Набуки корпорейшн» началось нечто, со стороны напоминавшее тихую панику. Собственно, паникой была охвачена далеко не вся штаб-квартира, и даже не большая ее часть; паника царила исключительно в приемной господина Набуки, где два его секретаря – госпожа Окими и господин Томосава – пытались сдержать напор посетителя, которому, по их мнению, нечего было делать в кабинете босса, но который при этом упорно рвался туда, не обращая внимания на их уговоры. Вежливые доводы секретарей, взывавших к здравому смыслу, приличиям и субординации, вдребезги разбивались о железную решимость посетителя во что бы то ни стало прорваться в святая святых корпорации. Подобная неприличная настойчивость была делом неслыханным; тем более подобного поведения нельзя было ожидать от столь почтенного, воспитанного и в высшей степени осознающего разницу между собой и господином Набуки человека, каким являлся посетитель. Положение усугублялось тем обстоятельством, что господин Набуки заперся в кабинете на ключ и не велел себя беспокоить: ему требовалось время для каких-то размышлений – по всей видимости, очень важных, ибо ради них он отменил три деловых свидания.

Все это было в самой вежливой и убедительной форме изложено посетителю, но тот продолжал с прискорбным упрямством настаивать на личном и, более того, немедленном свидании с самим господином Набуки. Господин Томосава, взращенный на голливудских боевиках и вспоенный шотландским виски, начал мало-помалу терять терпение, заражая своей нервозностью невозмутимую госпожу Оки-ми; обстановка накалялась. Приводимые обеими спорящими сторонами аргументы становились все более резкими, а тон беседы неуклонно повышался. В тот самый момент, когда госпожа Окими, запыхавшись с непривычки, отошла к окну и принялась мелкими глотками пить воду, чтобы успокоиться, дверь кабинета господина Набуки открылась. Видимо, голоса спорящих пробились-таки сквозь акустическую защиту, потревожив хозяина кабинета. Госпожа Окими быстро поставила недопитый стакан на подоконник и подумала, что такого безобразия эти стены не видели, наверное, со дня постройки здания. Еще она подумала, что через минуту-другую кое-кто наверняка лишится работы – конечно, не она и не господин Томосава, а этот глупый старик, возомнивший о себе невесть что и явившийся к хозяину без вызова.

– Простите, Набуки-сан, – слегка заикаясь от возмущения, сказал Томосава. – Мы не виноваты. Этот человек…

Господин Набуки остановил его неторопливым движением руки, окинул приемную внимательным взглядом своих выцветших глаз, пошире распахнул дверь кабинета и, отступив в сторону, сделал приглашающий жест в сторону назойливого посетителя.

– Не волнуйтесь, господин Томосава, – сказал он своим негромким, слегка шелестящим голосом. – Окими-сан, все в порядке. Мы с Сабуро – старые друзья, а друзьям позволено многое из того, что недоступно всем прочим.

Личный водитель главы корпорации Сабуро молча прошел в кабинет, не удостоив посрамленных противников даже кивком. Когда дверь за ним закрылась, мягко чмокнув язычком защелки, господин Томосава нервным движением поправил узел галстука, провел дрожащей рукой по волосам и демонстративно пожал плечами.

– Друзья, – недовольно пробормотал он. – Какие там друзья! Объясните мне, Окими-сан, какая дружба может быть между главой крупной корпорации и водителем его автомобиля?

Госпожа Окими уже сидела на своем месте за столиком в углу, и ее тонкие пальцы с непостижимой скоростью порхали по клавиатуре компьютера, извлекая из нее мягкий стрекочущий звук.

– Я думаю, – ответила она своим нежным голоском, не отрывая взгляда от экрана, – что мы с вами знаем слишком мало, чтобы об этом судить.

Господин Томосава подождал продолжения, но так ничего и не дождался: видимо, госпожа Окими сказала все, что считала нужным сказать. «Ловко, – подумал господин Томосава. – Ничего не скажешь, умно. Эта Окими-сан явно метит на мое место. Она даже стала меньше краситься, когда поняла, что старику это не по нутру. А самое смешное, что этот примитивный прием, похоже, неплохо действует: господин Набуки стал ее выделять. Ну а мне что делать? Ходить на службу в кимоно и соломенных дзори?»

Пока старший секретарь господина Набуки мучился переживаниями карьериста, под которого подкапывается его подчиненный, в кабинете происходил по-стариковски неторопливый разговор, имевший далеко идущие последствия для всех служащих «Набуки корпорейшн». Разговор этот при всей его размеренной неторопливости был гораздо более драматическим и напряженным, чем недавно разыгравшийся скандал в приемной. Однако секретарям господина Набуки это было невдомек: Сабуро для них по-прежнему оставался просто водителем лимузина, которому давно пора на пенсию.

Одна из панелей стены напротив рабочего места господина Набуки была сдвинута в сторону, открывая взгляду плоский экран большого телевизора, целиком спрятанного в просторной нише. Телевизор работал: господин Набуки смотрел выпуск новостей на канале Си-эн-эн. На экране были видны старые русские танки, ведущие огонь по горному склону. При каждом выстреле танки подскакивали на месте, заволакиваясь густыми облаками желтой пыли. Звук был отключен: господин Набуки ждал совсем других новостей, и подробности американской акции возмездия его совершенно не интересовали.

– В чем дело, Сабуро? – спросил он, опускаясь в свое кресло боком к работающему телевизору и делая водителю знак подойти.

– Плохие новости, Набуки-сан, – сказал Сабуро, приблизившись к столу.

Господин Набуки покачал головой.

– Хороших новостей не бывает, друг мой, – сказал он. – Новость – это всегда неожиданность, а неожиданности обычно не несут с собой ничего хорошего. Особенно в нашем возрасте и при наших с тобой занятиях. Если появляются неожиданные новости – значит, что-то пошло не по плану, что-то упущено, не предусмотрено, вышло из-под контроля… А это всегда плохо. Более того, это опасно. Но ведь нам не впервой встречать опасность лицом к лицу, не так ли?

Сабуро почтительно наклонил голову в знак согласия. Размеренный тон господина Набуки, как обычно, мгновенно заставил его взять себя в руки, усмирив бушевавшее в груди волнение. В то же время он подумал, что встречать лицом к лицу такую опасность господину Набуки до сих пор не приходилось.

Он заметил, что господин Набуки все время косится на работающий телевизор, и бросил быстрый взгляд на настольные часы. Унявшееся было беспокойство снова всколыхнулось: он не понимал, почему все телевизионные каналы мира до сих пор не трубят об очередной катастрофе. Судя по времени, эфир должен был буквально ломиться от панических сообщений, сопровождаемых вселяющими ужас картинками страшных разрушений. Вместо этого Си-эн-эн демонстрировала уже успевшие изрядно надоесть публике кадры, на которых американские летчики перепахивали фугасными бомбами афганские горы.

– Ты сказал, что у тебя есть новости. – Голос господина Набуки оторвал Сабуро от невеселых раздумий, и он невольно вздрогнул. – Неужели ты нарушил все наши правила и ворвался сюда только для того, чтобы посмотреть телевизор?

– Кицунэ Таками получил сообщение с Кунашира, – сказал Сабуро. – Помните человека, который сфотографировал вас на причале?

– Что-то припоминаю, – равнодушно ответил господин Набуки, но в душе у него шевельнулся неприятный холодок: фотограф с Кунашира ему сразу чем-то не понравился, хотя он не смог бы вразумительно объяснить, что именно его не устраивало в этом человеке – А в чем дело? Меня часто фотографируют, я к этому привык. К тому же, я надеюсь, Что наши друзья на Кунашире выполнили мою просьбу и фотографий больше нет.

Он сделал ироническое ударение на слове «друзья»;

Сабуро отреагировал на это короткой улыбкой, которая искривила его губы, но не коснулась глаз.

– Фотографии есть, – сказал он. – Наш человек на острове прислал по факсу копии. Вот, взгляните.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака и положил на стол стопку факсимильных копий. Господин Набуки перебрал фотографии, лишь ненадолго задержав внимание на двух своих портретах – Бывали времена, – сказал он, – когда я получался на фотографиях гораздо лучше.

Потом в руки ему попал снимок, на котором «Коньэй-мару», краса и гордость его флотилии, поднимала до отказа набитый рыбой трал.

– Основная идея этой подборки мне ясна, – проговорил господин Набуки и снова покосился на телевизор. По телевизору опять показывали танки – на сей раз израильские. Он вгляделся в титры и вздохнул, да, репортаж из Палестины… Где же, наконец, сообщения из Москвы? – Этот человек, – он постучал пальцем по разъехавшейся стопке фотографий, – не очень похож на туриста.

– На туриста он вообще не похож, – согласился Сабуро. – Он представлялся корреспондентом одной из московских газет. Армейской, кажется..

– Представлялся корреспондентом? – Господин Набуки снова посмотрел на фотографии. – Да, это похоже на репортаж. Я уже говорил, что здесь четко прослеживается основная идея, даже несмотря на отсутствие подписей.

– Подписи тоже есть, – сказал Сабуро и вынул из кармана еще одну фотографию. – Вот этот снимок он просил передать по факсу в Москву.

Лицо у Сабуро было чернее тучи. Господин Набуки взял у него копию снимка и не сразу понял, в чем дело: это опять был его портрет – тот, на котором он зажмурился, ослепленный вспышкой. Потом он увидел размашистую надпись, наискосок пересекавшую снимок, и попытался ее прочесть, но быстро сдался: по-русски он читал плохо, а написанное от руки не мог читать вообще. Ему удалось разобрать только дату и время – тот самый день и тот самый час, когда был сделан этот снимок.

– Что здесь написано? – спросил он.

Бумажка с переводом уже была у Сабуро в руке. Он поднес ее почти к самому лицу и прочел, делая ударение на каждом слове: