Глава 1

Кто-то когда-то сказал, что лень – двигатель прогресса. Человек, который это придумал, наверняка не сознавал всей пугающей глубины сочиненного им афоризма. Ему казалось, что он отмочил отличную шутку, в какой-то мере оправдывающую его пристрастие к послеобеденному лежанию на мягком диване со свежей газетой в руках. Ну, еще бы! Человеку лень таскать на своем горбу тяжести, и он изобретает колесо. Потом ему становится лень толкать свою неповоротливую тачку, и он изобретает способ заставить бессловесных животных делать это за него, благо у животных не хватает ума изобрести способ от этого уклониться. Когда ему делается лень бродить по лесам в поисках съедобных корешков и сутками гоняться с дубиной за быстроногой дичью, он изобретает сельское хозяйство и животноводство. Когда дым от разведенного в убогой хижине костра выедает ему глаза, человек придумывает дымоход. И так далее, до бесконечности. Именно это и называется прогрессом, и большинство людей на планете издавна привыкли считать, что прогресс – штука в высшей степени полезная. Он, прогресс, позволяет получить от жизни максимум удовольствий ценой наименьших усилий, и разве не об этом мечтает всякий уважающий себя лентяй?

Отсюда, между прочим, снова следует навязший в зубах вопрос: так благо ли прогресс? И если нет, то почему Господь Бог своевременно не послал к тому месту, где первый питекантроп упражнялся со своей дубиной, голодного пещерного медведя? Или попы все-таки правы, и прогресс – от лукавого? Тогда получается, что мы и впрямь живем в царстве, которым правит дьявол, и если до сих пор не уничтожили себя как биологический вид, то лишь потому, что он, рогатый, с нами еще не наигрался…

Полковник ГРУ Андрей Мещеряков сердито тряхнул головой и вернулся к прерванному этими размышлениями занятию – чистке автомата. Что за чушь, сердито подумал он, с усилием вгоняя шомпол в канал ствола и размеренно двигая им взад-вперед. Баналыцина лютая, чепуха на постном масле! Кухонная философия, причем самого низкого пошиба. Не об этом сейчас нужно думать, товарищ полковник, совсем не об этом. Да в том-то и беда, что думать о деле тяжелее всего. Думать о деле – значит снова тупо пялиться в подробную карту местности и изобретать мышеловку. Придумать хорошую мышеловку не так-то просто, особенно если ты охотишься не за мышью, а за человеком, который сам пользуется заслуженной славой специалиста по части силков и капканов. Гораздо проще чистить автомат и развлекаться рассуждениями о добре и зле. Банально конечно, но что делать, если в основе даже самых сложных явлений нашей жизни лежат банальнейшие вещи? В сущности, если копнуть поглубже, миром движет свинское желание прожить за чужой счет. Пьяный недоумок, грабящий в темном переулке прохожего, шустрый наперсточник у входа в метро и известный политик, демонстрирующий чудеса ловкости, чтобы удержаться у власти, – все они одного поля ягоды. И хотят они все, если разобраться, одного и того же: хапнуть побольше, пока не накрыли. Только грабитель в переулке честнее: он грабит собственными руками и не скрывает своих намерений. Потому что дурак. В школе, наверное, двоечником был, не научился красиво рассуждать об общественном благе, прогрессе и долге перед избирателями. И возьмут его, дурака, за хобот и упекут куда Макар телят не гонял, и будет он там лес валить или шить тапочки, скажем, на благо того же общества. А общество будет довольно: попался, захребетник! Попался, бандит! Ишь, чего удумал: жить, не работая! Все работают, а ему, видите ли, неохота.

Э, нет, подумал полковник, излишне резким движением загоняя на место затвор. Затвор перекосило, заклинило, и Мещеряков зло выдернул его из рамки, получив при этом ссадину на большом пальце. Так у нас дело не пойдет, подумал он, зализывая ссадину языком и озабоченно разглядывая полученную травму. Этак ведь черт знает до чего можно додуматься! Такие мысли сродни ржавчине: сначала царапинка, потом едва заметное рыжее пятнышко, а через полгода, глядишь, сквозная дыра размером в кулак, а если в ней чуть-чуть поковыряться, то и голова пролезет, потому что материал утратил прочность, превратившись из металла в дерьмо, в прах… Когда солдат в ответ на полученный приказ вместо «Есть!» отвечает: «А зачем?», это уже не солдат. Это, государи вы мои, уже наполовину дезертир, с каковым следует поступать согласно законам военного времени.

А с другой стороны, человек – это, как сказал классик, звучит гордо. А какая, к черту, гордость, если в ответ на законное желание знать, зачем его посылают на убой, мы берем человека за шиворот и отдаем под трибунал? Славное объяснение! Универсальный ответ на все вопросы. Не рассуждать, рядовой! Иди и сдохни. Ты что, собираешься жить вечно? Остается только удивляться, почему они до сих пор все-таки идут и не разбредаются по домам.

Ну со мной-то все ясно, мысленно сказал он себе, осторожно вставляя затвор в рамку. На этот раз затвор пошел как по маслу и с легким щелчком стал на место. Со мной проще, подумал полковник, загоняя в гнездо защелку пружины и закрывая ствольную коробку. Я – офицер, это моя работа. Мне за это деньги платят, а главное, я понимаю, что иначе попросту нельзя. Теперь уже нельзя. Кто-то когда-то первым совершил эту ошибку, сделав ставку на силу и хитрость, и теперь этот узел не распутать. Поймать бы того, кто придумал политику, и поставить к стенке. Но это намного сложнее, чем поймать Хаттаба. Как же его ухватить, черта бородатого?

Полковник вставил магазин и привычным движением передвинул флажок предохранителя. Густой мутноватый чай в алюминиевой кружке уже остыл. Мещеряков подумал, что в холодном виде это свиное пойло, возможно, покажется ему более приемлемым, осторожно пригубил и с гримасой отвращения отставил кружку. Густая, как деготь, жидкость отдавала березовым веником и имела привкус прогорклого жира – видимо, солдаты плохо отмыли кружку. Полковник брезгливо скривился и сунул в зубы сигарету.

Хаттаб, подумал он. Однорукий дьявол, Черный Араб, сволочь ты этакая… Вот она, политика. Ходят слухи, что в дни своей бурной молодости этот ублюдок был офицером иорданской разведки и прошел хорошую школу у советских инструкторов. Вот и гоняйся за ним теперь… Знаем мы этих советских инструкторов, за их учениками гоняться – только зря время тратить. Выучили на свою голову. Мы учили одних, американцы – других, а теперь сами не знаем, куда от своих учеников деваться. Время собирать камни, вот что это такое. Набросали этих камней по всему свету, а теперь удивляемся: почему это у нас бороны ломаются?

Мещеряков покосился на расстеленную на столе карту. Вид карты вызывал у него физическую тошноту и ломоту в висках. За две недели он изучил карту вдоль и поперек и теперь мог бы, наверное, нарисовать ее с закрытыми глазами – с поправкой на свои художественные способности конечно, но весьма близко к оригиналу. На карте были подробно изображены окрестные возвышенности, долины, ущелья, населенные пункты и даже труднопроходимые горные тропы, но эта потертая и уже изрядно засаленная бумажная простыня не давала ответа на главный вопрос: где искать Хаттаба. Агентурные данные сплошь и рядом оказывались липовыми или устаревшими. В одном можно было не сомневаться: Хаттаб, если он вообще существовал, а не являлся мифом, как утверждали некоторые, все еще оставался на территории Чечни.

Мещеряков с хрустом потянулся, встал с топчана и подошел к заложенному мешками с песком окну. Над верхним краем баррикады оставалась щель шириной сантиметров в пятнадцать, из которой тянуло ночной прохладой. Снаружи было тихо. Сигаретный дым, клубясь, поднимался кверху и вытягивался в амбразуру. Полковник со скрежетом почесал шершавую от проступившей щетины щеку и с сомнением покосился на часы. Было начало четвертого. «Вздремнуть, что ли? – подумал он. – Так ведь, пока заснешь, уже и вставать пора. Нечего было допоздна засиживаться, завтра опять целый день буду вареный… Побриться надо, вот что.»

Он вернулся к столу, раздавил окурок в переполненной его собратьями консервной банке и, разгоняя ладонью дым, наклонился за чемоданом, где лежала механическая бритва. В командировки, подобные этой, он всегда брал с собой старенькую механическую бритву, доставшуюся ему от отца: в полевых условиях, без горячей воды, не говоря уже об электричестве, эта штуковина была буквально незаменима. Ходить небритым, как это практиковали в полевых условиях некоторые офицеры и прапорщики, Мещеряков не любил, и не из каких-то там эстетических или, боже сохрани, педагогических соображений: просто отрастающая борода зверски чесалась, и в такие моменты полковник сильно напоминал себе одолеваемую блохами обезьяну.

Он выдвинул из-под стола обшарпанный пластиковый чемодан и опустился на корточки, чтобы открыть замки. В это мгновение висевшее на стене в изголовье кровати зеркало размером с лист из ученической тетради с жалобным звоном разлетелось на куски. Осколки брызнули во все стороны, несколько упало на кровать, а один, крутясь, ткнулся в носок полковничьего сапога.

– Полтергейст, пропади он пропадом, – проворчал полковник, глядя на то место, где секунду назад висело зеркало. – Войсковая операция в Чечне успешно завершена, бандформирования разгромлены и блокированы в труднодоступных горных районах. А это – просто полтергейст… Тьфу!

В штукатурке, чуть пониже гвоздя, на котором висело злополучное зеркало, виднелось аккуратное круглое отверстие с крошащимися краями. Правильно, подумал полковник. Со склона мое окошко просматривается так же хорошо, как маяк на мысу в штормовую ночь. На месте снайпера я бы сам не удержался, ей-богу. Попал, не попал – какая разница? Пугнул, заявил о себе – дескать, есть еще порох в пороховницах… Это как в старом анекдоте про петуха, который гонится за курицей и думает: не догоню, так хоть погреюсь…

Полковник открыл чемодан. Бритва лежала на месте. Мещеряков вынул ее из коробки, завел пружину и с сомнением покосился на окно, прикидывая траекторию полета пули. Он подобрал с пола самый большой осколок зеркала, уселся за стол и стал методично выбривать щеки, шею и подбородок, приводя себя в подобающий вид и время от времени поглядывая на окно.

Снайпер больше не стрелял – не то выполнил свою норму на эту ночь, не то понял, что сквозь щель под потолком ему Мещерякова не достать, и отправился искать добычу полегче. Странный это был снайпер – ночной… Впрочем, здесь все было странно – страннее даже, чем когда-то в Афганистане. Вспомнив Афганистан, Мещеряков криво ухмыльнулся: бедные американцы, не знают, с кем связались… Свалить режим, вооруженный древним советским металлоломом, – плевое дело, для этого не нужны ковровые бомбардировки. Режим – штука малоподвижная. Вот он, как на ладони, подходи и делай с ним что хочешь. Но глупо думать, что победа над режимом религиозных экстремистов равносильна победе над международным терроризмом. Глупо и смешно… Неужели они там, в своей Америке, и в самом деле такие дураки? Непохоже как будто, хотя с другой стороны… Америка – дело тонкое. То есть, наоборот, толстое. Толстое, мощное и самоуверенное, как носорог. Привыкли весь мир учить, черти, а сами учиться не хотят…

Мещеряков закончил бритье, продул бритву и спрятал ее в дерматиновый футляр с вытисненным на крышке изображением Метромоста. Одеколона во флаконе осталось чуть-чуть – раза на два, от силы на три. Полковник огорченно крякнул, плеснул в ладонь и с силой растер щеки и шею. По прокуренной каморке, служившей когда-то кабинетом завучу местной школы, пополз тонкий нездешний аромат. Полковник купил одеколон три недели назад в Кельне, где присутствовал на международном совещании руководителей спецслужб. Совещание, понятное дело, было посвящено борьбе с международным терроризмом. После одиннадцатого сентября весь мир словно в одночасье прозрел – вдруг, разом, как по мановению волшебной палочки. Мещерякова такое положение вещей бесило, и на совещание он ехал с большой неохотой. Иларион Забродов, закадычный друг, этот чертов бездельник, книжный червь, нигилист доморощенный, как всегда, подлил масла в огонь. «Ну-ну, давай, – сказал он ви время прощального застолья, щурясь на Мещерякова сквозь рюмку с коньяком. – поезжай, развейся. Госпоже полковнице презент купи, и вообще…» – «Я, между прочим, туда работать еду, а не по магазинам шататься, – сердито сказал ему Мещеряков. – Работать, понял?» – «Ну-ну», – повторил Забродов и больше на эту тему разговаривать не пожелал. Полковник тогда здорово разозлился, в основном потому, что знал: Забродов прав, никакого толку от совещания не будет Его и не вышло, этого самого толка, но Забродов, скотина этакая, мог хотя бы из вежливости не корчить из себя пророка..

Мещеряков снова посмотрел на часы, крякнул, нахлобучил на голову кепи, сунул под мышку вычищенный до блеска автомат и вышел из комнаты.

Дежурный в коридоре лениво поднялся ему навстречу. Дежурный был полковнику незнаком – кто-то не то из ОМОНа, не то из СОБРа. Физиономия у парня заросла рыжеватой шерстью, розовые от недосыпания глаза сонно моргали. Смотрел он на Мещерякова не то чтобы враждебно, но и без особой приветливости. Для него московский полковник был очередным штабистом, приехавшим с никому не нужной проверкой, то есть особой нежелательной, от которой только и жди неприятностей. Правда, на фоне кельнских воспоминаний эта небритая и всем недовольная веснушчатая ряшка выглядела до боли родной и близкой. Мент был живой, настоящий, и разговаривал он на одном языке с полковником. Понять его было гораздо легче, чем лощеных господ из западных разведок, которые напоминали Мещерякову идеально запрограммированных роботов. «Какого дьявола нужно собирать совещания, – начиная закипать, подумал он, – если не намерен говорить ни „да“, ни „нет“?»

Он нетерпеливым жестом усадил дежурного на место, воздержавшись от комментариев по поводу неудобоваримого чая, и вышел на крыльцо. Воздух здесь был относительно чистым и свежим, и полковник заметил, что небо на востоке уже начало понемногу светлеть и на нем черной иззубренной линией проступили очертания гор.

Крыльцо было защищено от обстрела, но Мещеряков по привычке быстро шагнул в сторону и закрыл за собой дверь, чтобы не торчать темным силуэтом на фоне освещенного дверного проема. Поймав себя на этом инстинктивном действии, он снова усмехнулся: оказывается, такие привычки, раз появившись, остаются с человеком на всю жизнь. Ведь сколько лет прошло, сколько воды утекло, а стоило только попасть в места, где пахнет порохом, и все вернулось, словно только и ждало подходящего момента…

«Илариона бы сюда, – подумал Мещеряков, прикуривая от спрятанного в ладонях огонька зажигалки. – С ним на пару мы бы этого однорукого живо за бороду взяли… А впрочем, лучше не надо. В деле Забродов, конечно, ас, равных ему просто нет, но вот в остальное время… Я уже не мальчик, чтобы терпеть его выходки, а он словно и не меняется с годами. Вот я палец оцарапал, – он непроизвольно поднес палец ко рту и облизнул ранку, – так это счастье, что Забродова рядом не было. Он бы меня со свету сжил своими комментариями. Вызовите санитара, господин полковник ранен! Ах, мне дурно! Тьфу! Нет уж, лучше я сам. Как сумеем, так и сыграем, а этот пенсионер пускай рыбу удит и ей объясняет про восточную философию и про принцип дао…»

– Огоньку не найдется, товарищ полковник? – послышался из темноты справа от Мещерякова знакомый хрипловатый голос.

Мещеряков ухитрился не вздрогнуть, хотя и был застигнут врасплох. Он протянул зажигалку на голос. В темноте чиркнуло колесико и вспыхнул оранжевый огонек, осветивший широкое скуластое лицо с глубокими резкими тенями под глазами.

– Не спится, Матвей? – негромко спросил Мещеряков.

– На том свете отоспимся, – в присущей ему рассудительной манере ответил прапорщик Брузгин, возвращая зажигалку. – Снайпер, пакость такая, взял моду по ночам в окна стрелять. Третью ночь его пасу, и все без толку! Надо будет днем в горах пошарить, поискать, где у этого орла гнездо. Я ему перья-то повыщипаю. Беда только – мест удобных видимо-невидимо, не поймешь, где искать. Долго шарить придется. Как бы это устроить, чтобы собровцы хотя бы ближние склоны прочесали? Не пособите, товарищ полковник?

Мещеряков покосился на него через плечо и при свете сигареты разглядел хитро прищуренные глаза Брузгина. Почтительный тон, которым прапорщик разговаривал с полковником, был маской, которую тот не снимал ни при каких обстоятельствах. Они были знакомы сто лет – Мещеряков, Брузгин и Забродов, – и все это время прапорщик старательно прикидывался этаким вороватым ротным старшиной, который подлизывается к начальству, чтобы без помех проворачивать у того за спиной свои сомнительные делишки. Вот только сдвинутый на лоб прибор ночного видения да зажатая под мышкой винтовка Драгунова с оптическим прицелом плохо вписывались в этот сценический образ, выдавая истинную сущность прапорщика Брузгина – умелого, опытного и беспощадного бойца, который десятки раз уходил в ад и возвращался оттуда победителем.

– Ты только не увлекайся, – сказал ему полковник. – Помни, зачем мы сюда приехали. Нам с тобой, Матвей, резвиться недосуг. Не с твоей квалификацией на эту ночную кукушку охотиться.

– Так ведь, товарищ полковник, – виновато забубнил прапорщик, умело изображая искреннее раскаяние, – я же так только, между делом. И потом, если снайпера взять, он может нам что-нибудь полезное сказать. Чисто по-дружески, понимаете? Чтобы, значит, я его не шлепнул при попытке оказания сопротивления.

– Звучит убедительно, – сказал Мещеряков. – Только мне все равно почему-то кажется, что этот Робин Гуд тебе нужен просто для того, чтобы косточки размять.

– Так я же и не спорю, – усмехнулся Брузгин. – Так как насчет ментов?

– Менты – не проблема, – заверил его полковник. – Но у меня для тебя есть подарок. Его траектория. Пуля сидит у меня в стенке.

– Не трогали? – хищно подобрался Брузгин.

Мещеряков отрицательно покачал головой, забыв о том, что на дворе темно и прапорщик его не видит. Впрочем, Брузгин верно расценил молчание полковника: в самом деле, какой смысл отвечать на дурацкие вопросы?

– Слушай, Матвей, – меняя тему, сказал Мещеряков. – Ты не знаешь случайно, когда автолавка приедет? У меня одеколон кончается.

– Завтра, – ответил Брузгин. – То есть уже сегодня. В десять утра. Одеколон – не проблема. У Карима хороший выбор – «Тройной», «Шипр», «Русский лес»…

Мещеряков страдальчески сморщился, но от комментариев воздержался.

– Карим? – переспросил он.

– Водитель автолавки. Из местных. Тоже воевал, но вовремя успел сдаться. За ним присматривают, но поводов жаловаться как будто нет.

– Матвей, – сказал Мещеряков, – что ты за человек? Мы с тобой здесь без году неделя, а ты уже знаешь, как зовут водителя автолавки.

– Звание у меня такое, – ответил Брузгин, – прапорщик. Это, товарищ полковник, не столько звание, сколько призвание. Приходится соответствовать. Так вы пульку-то не трогайте, хорошо? Я утречком посмотрю.

Он докурил и, попрощавшись, канул в темноту, как камешек в стоячую воду, – без звука, без единого шороха. Мещеряков в последний раз затянулся сигаретой, выстрелил окурком во мрак и пошел к себе, решив все-таки вздремнуть часок-другой.

С некоторых пор Карим научился спать не так, как спят все нормальные люди. Его сон был глубоким и спокойным, и ни шум проехавшей мимо дома грузовой машины, ни отдаленные автоматные очереди, ни ночная перекличка уцелевших цепных собак не могли разбудить Карима, поскольку это были посторонние звуки, не имевшие к нему ни малейшего отношения. Какая-то частичка его мозга продолжала бодрствовать, автоматически сортируя ночные шумы, хотя уже добрых полгода в этом не было необходимости. Полгода назад Карим сложил оружие и вернулся домой – ну не сразу, конечно, а после тягостной процедуры, которую русские именовали проверкой. Но и это время бесконечных допросов прошло, как проходит все на свете, и теперь Карим мог спокойно спать в своей собственной спальне рядом с женой, не вздрагивая от каждого подозрительного шороха.

Мог-то он мог, да только существуют такие привычки, избавиться от которых за полгода просто невозможно. Вырабатываются они, эти привычки, так быстро, что кажется: это и не привычка вовсе, а какой-то древний, забытый за ненадобностью инстинкт, пробудившийся, когда в нем возникла нужда. То же самое было у Карима со сном. Когда прямо у него под окном, громыхая расхлябанными бортами, проехал в сторону комендатуры армейский грузовик, Карим его просто не услышал, зато осторожный, едва различимый в ночной тишине стук заставил его резко открыть глаза и зашарить по смятым простыням в поисках автомата.

Пальцы наткнулись на что-то теплое, упругое, шелковистое на ощупь. Жена что-то пробормотала во сне, глубоко вздохнула и перевернулась на другой бок. Карим рассеянно погладил ее по обнаженному бедру, понемногу приходя в себя и начиная понимать, где он. Да, это была его спальня, и рядом лежала жена – разомлевшая во сне, теплая, в закатавшейся почти до пояса ночной рубашке. Карим представил себе, как она выглядит под одеялом, и в нем снова проснулось желание, немного притупившееся за последние шесть месяцев. Его ладонь скользнула выше по гладкой поверхности бедра, и тут стук в окно повторился.

Карим замер и осторожно убрал руку. Солдаты так не стучат. И потом, зачистки обычно происходят днем, ночью солдаты предпочитают отсиживаться в казармах… Кто-нибудь из соседей? Он перевел взгляд на мерцавший в темноте призрачным зеленым светом дисплей старенького электронного будильника. Светящиеся цифры показывали три часа ночи – самое неподходящее время для того, чтобы ходить в гости. Конечно, у соседей могла случиться какая-нибудь беда. Заболел кто-нибудь, например, и беднягу нужно отвезти в больницу… Но тогда стучали бы по-другому – громко, требовательно, тревожно. А этот не столько стучит, сколько скребется. Значит, не хочет, чтобы его услышал кто-нибудь, кроме хозяина…

Карим осторожно выскользнул из-под одеяла. По полу потянуло холодом, и он поспешно нашарил босыми ногами овчинные тапочки. Сон как рукой сняло. Вставая, Карим зябко поежился, и ночная прохлада была здесь ни при чем: он уже знал, кто пришел. Хотелось бы ему этого не знать…

Карим потянулся за штанами, но тот, кто стоял в темноте за окном, не хотел ждать: он снова принялся стучать по стеклу – тихо, осторожно, но требовательно. Карим встал, почесываясь, подошел к окну и отодвинул занавеску. По сравнению с царившим в комнате мраком тьма на улице была все-таки пожиже, и ему удалось разглядеть смутные очертания маячившей за окном человеческой фигуры. Вдали, на площади перед комендатурой, горел одинокий фонарь.

Стараясь не шуметь, он вышел в прихожую, включил свет и отодвинул засов на входной двери. Дверь приоткрылась, и в щель проскользнул человек. Он был одет как местный житель: заправленные в высокие сапоги мешковатые брюки, старомодный пиджак, белая рубашка без галстука, но с наглухо застегнутым воротом, каракулевая папаха, – и, если бы не автомат, Карим мог бы его не узнать, тем более что усы и бороду он сбрил.

За первым гостем в дом протиснулся второй. Насчет этого можно было не сомневаться. Длинный, тощий и угловатый, как складной плотницкий метр, бородатый, черный, как головешка, с загорелым и обветренным лицом, посреди которого стоп-краном торчал гигантский кавказский нос, с грязной зеленой повязкой на голове, в потрепанном камуфляже, весь увешанный какими-то подсумками, чехлами, ножнами и гранатами, в облепленных грязью армейских ботинках, с ручным пулеметом поперек живота – не человек, а агитационный плакат, ходячее воплощение джихада.

Близкопосаженные по бокам огромного носа нагловатые, навыкате, глаза с мутными желтоватыми белками недобро поблескивали, мосластые исцарапанные пальцы нервно тискали приклад пулемета, как будто парень только и ждал повода открыть пальбу – веером, от живота, по всему, что шевелится. В клочковатой черной бороде застрял мелкий мусор – какие-то травинки, микроскопические кусочки коры и Аллах ведает что еще. Карим никак не мог отделаться от неприятного ощущения, что там, в бороде, кто-то ползает: судя по запаху, который исходил от пулеметчика, это могло оказаться правдой. Это был густой и тяжелый окопный дух, который ни с чем не спутаешь. Несколько месяцев назад сам Карим пах точно так же, и ему потребовалось много времени и очень много мыла, чтобы вытравить эту вонь, застрявшую не столько в порах его тела, сколько в мозгу.

Гостей было двое, но они каким-то образом ухитрились заполнить просторную прихожую целиком, так что для Карима в ней почти не осталось места. Он попятился к дверям кухни, ощущая себя очень неловко в мятых сатиновых трусах, растянутой майке и стариковских овчинных шлепанцах на кожаной подошве. Впрочем, «неловко» – это совсем не то слово! Он ощущал себя беззащитным, как это всегда бывает с полуголым человеком, оказавшимся в обществе вооруженных до зубов громил.

– Здравствуй, Карим, дорогой, – сказал тот, что был в папахе, отставляя к стене автомат и распахивая объятия. – Давно не виделись. Я вижу, у тебя все хорошо. Работа, дом, молодая жена…

– Здравствуй, Руслан, – с вымученной улыбкой ответил Карим. – Рад тебя видеть.

Они обнялись как братья. Долговязый пулеметчик наблюдал за этой трогательной сценой с угрюмой настороженностью, словно в любую минуту ожидал подвоха.

– Рад ли? – отстраняясь и испытующе глядя на Карима, спросил Руслан. – А может быть, мы не вовремя? Если так, скажи, и мы сразу уйдем.

Пулеметчик при этих словах холодно ухмыльнулся. Мог бы и не ухмыляться: Карим и без его пантомимы все прекрасно понимал.

– Скажи своему человеку, чтобы не торчал напротив окна, как манекен в витрине универмага, – проворчал он. – Вы бы еще на танке приехали!

– Отойди от окна, дорогой, – обернувшись к пулеметчику, сказал Руслан, – что ты, в самом деле, э? Зачем подводить хорошего человека?

Он наконец выпустил Карима из объятий, напоследок похлопав его по голому плечу.

– И не кричи, умоляю, – добавил Карим. – Жену разбудишь.

– У тебя две жены? – удивленно спросил Руслан, указывая глазами на что-то позади Карима.

Карим оглянулся и увидел жену. Та стояла в дверях спальни, левой рукой придерживая на груди края халата, а правой прижимая к губам угол воротника. Глаза у нее были огромные, полные ужаса и блестящие из-за готовых вот-вот пролиться слез.

– Что смотришь? – с ненужной грубостью спросил у нее Карим. Сердце у него обливалось кровью, и от этого он говорил намного резче, чем требовалось. – Накрывай на стол, гости проголодались.

Не проронив ни звука, жена бесшумно скользнула мимо него на кухню.

– Проходите, – сказал Карим гостям, – располагайтесь как дома. – Перекусите, выпейте, отдохните…

– Спасибо, дорогой, – сказал Руслан, делая знак своему спутнику и проходя в гостиную. Пулеметчик даже не подумал вытереть ноги, и на полу позади него остались грязные следы. – Угощение – это очень хорошо, но мы пришли по делу.

– Знаю, – стараясь, чтобы это прозвучало нейтрально, сказал Карим. – Но дела лучше всего обсуждать со стаканом в руке, разве не так?

– Ну если тебе так легче… Шучу, дорогой, шучу! Хороший хозяин обязан угостить гостя, и плох тот гость, который отказывается от угощения!

Усадив гостей, Карим направился в спальню: нужно было одеться. Долговязый пулеметчик сделал движение, словно намереваясь последовать за ним, но Руслан подал едва заметный знак глазами, и он расслабился, развалившись в кресле и вытянув до самой середины комнаты обтянутые камуфляжем голенастые ноги в облепленных мокрой глиной высоких ботинках. Пулемет он держал на коленях, как будто тот прирос к рукам, сделавшись их продолжением.

В спальне Карим торопливо натянул брюки, свитер и носки и подошел к зеркалу. Лицо у него было белое с прозеленью, как тронутый плесенью козий сыр. Впрочем, вполне возможно, виноват был желтушный свет сорокаваттной лампочки без абажура, которая свисала с середины потолка на пыльном витом шнуре. Волосы были всклокочены, глаза беспокойно бегали. Карим просто боялся и при этом точно знал, чего именно.

Руслан командовал отрядом, который Карим покинул чуть более полугода назад. Нет, Карим не дезертировал, и никакой иной вины перед Русланом за ним не числилось. Просто, когда федералы начали отжимать их к горам и брать в кольцо, Руслан сказал: все, расходитесь по домам. Сдайте оружие, федералы обещали амнистию всем, кто добровольно выйдет к ним с поднятыми руками. Мы можем умереть сейчас, а можем дождаться лучших времен и нанести русским удар в спину. Расходитесь по домам и живите, кто как сумеет. Когда пробьет час, я вас позову…

Спускаясь в долину, Карим очень рассчитывал на то, что обещанный час не пробьет никогда. Все эти шесть месяцев он с замиранием сердца ждал известия, о том, что Руслан убит в перестрелке или взят в плен и ждет суда. Хорошие времена остались в прошлом, и теперь браться за оружие было не только опасно, но и невыгодно. Многие пути поступления денег были перекрыты федералами, и половина купюр, которыми командиры расплачивались с боевиками, на поверку оказывались фальшивыми. А кроме всего прочего, каждое утро просыпаться в собственной постели оказалось неожиданно приятно…

Он наспех пригладил волосы щеткой, бросил последний тоскливый взгляд на свое отражение в зеркале и вышел в гостиную. Жена уже накрывала на стол, держась тихо и незаметно, как и подобает мусульманской женщине в присутствии мужчин. Даже, пожалуй, еще тише: она тоже боялась, и у нее были все основания для страха. Жена Карима носила под сердцем ребенка и понимала, что от того, как поведет себя муж, зависит и ее жизнь, и жизнь их нерожденного сына. Именно сына, потому что так хотел Карим-Карим осторожно подсел к столу, взял в руку бутылку водки и вопросительно взглянул на Руслана.

– Наливай, дорогой, – разрешил тот. – Выпьем за встречу и за успех нашего дела. Но сначала – за встречу. Ты мне как брат, я соскучился, понимаешь?

– Понимаю, – сказал Карим и с треском отвернул алюминиевый колпачок.

– Да, – делая вид, что спохватился, сказал Руслан, – чуть было не забыл. У меня для тебя подарок.

Он полез в карман и выложил на стол перед Каримом какой-то плоский пластиковый предмет со скругленными углами и черным отростком антенны. Эта штуковина сильно смахивала на, сотовый телефон. Карим пригляделся и убедился в том, что так и есть.

– Владей, – сказал Руслан, подталкивая телефон к Кариму.