Дверной запор снова негромко клацнул, и вошел красно-синий. Он принес кружку крепкого чая и булочку с марципаном. Вид булочки растрогал Глеба, напомнив ему школьные завтраки. Когда дверь снова закрылась, Глеб проводил удрученным вздохом свою недоеденную картошку и в два счета расправился с булочкой. После этого он улегся на спину и стал размышлять.

Вопрос о причинах его заточения, собственно, больше не был для него вопросом. Видимо., причиной послужило “его служебное удостоверение. Возможно, эти люди также нашли оставшийся в машине пистолет. Им явно было чего бояться. Быть может, они даже решили, что Глеб пришел по их души. Теперь, после трех дней сидения взаперти, Слепой, был не прочь превратить их опасения в суровую действительность. “Правильно, – иронически подумал он, лежа на спине и глядя в потолок. – Уткой их по башке, и весь разговор!"

Его взгляд снова обратился на пустующий кронштейн над дверью. Отломать бы эту штуковину… Впрочем, Глеб понимал, что делать этого не стоит. Даже будь у него пистолет, он воздержался бы от стрельбы. Сначала следовало разобраться, куда он все-таки попал и что здесь творилось.

Он снова стал вспоминать маршрут, который привел его сюда. Перед его глазами встала подробная карта Подмосковья, и он без труда отыскал на ней дачный поселок, неподалеку от которого нашел свою смерть подполковник Небаба. А вот здесь находится тот самый перекресток, где это произошло. Та-а-ак, посмотрим… Вот шоссе, по которому мы должны были попасть обратно в Москву, но так и не попали, потому что испугались нашей доблестной милиции. Зря, наверное, испугались, но я бы посмотрел на вас через полчаса после того, как у вас под носом взорвалась граната… Где же я свернул с шоссе? Нет, не помню…

Глеб так и этак вертел в уме карту окрестных дорог, но последний отрезок пути тонул в густом тумане. Так или иначе выходило, что теперь он находится где-то в окрестностях Звенигорода, откуда до Москвы было рукой подать. Глеб вздохнул: с таким же успехом он мог находиться в Австралии или на обратной стороне Луны.

Он напрягся. В мысли об Австралии ему почудилось что-то знакомое, странным образом связанное с его нынешним положением. Глеб принялся ворошить недавние воспоминания, пытаясь отыскать то, что касалось Австралии, но тщетно: воспоминание ускользало, никак не даваясь в руки. Тогда Слепой бросил это занятие. Бесполезно гоняться за ускользающей мыслью: она будет юлить и прятаться, пока не сведет вас с ума. Гораздо проще повернуться к ней спиной и сделать вид, что занят чем-то посторонним. Тогда неуловимая мысль соскучится, подкрадется к вам со спины и снова начнет дразниться, и вот тут-то, если быть начеку, ее можно ухватить за хвост.

Глеб стал думать о Звенигороде. Думать тут было особенно не о чем. Слепой пару раз бывал здесь проездом и не заметил в городе никаких достопримечательностей. Что, спрашивается, можно было построить в окрестностях Звенигорода? В принципе, все, что угодно, от военного завода до НИИ по проблемам искусственного интеллекта. Правда, Глебу как-то не приходилось слышать об искусственном разуме, которому требовались бы вот такие помещения с мягкими и явно звуконепроницаемыми стенами… Может быть, это комната отдыха профессорского состава?

Бордель, решил он. Просто роскошный загородный бордель, где сильные мира сего могут расслабиться, не боясь, что их услышат и увидят разные плебеи. А камеры по углам для порядка, чтобы сильно не расслаблялись…

Испытанный прием помог. Все части головоломки со щелчком встали на свои места, и Глеб с предельной ясностью вспомнил переданный одним из местных телевизионных каналов репортаж о начале строительства элитного реабилитационного центра для алкоголиков и наркоманов в окрестностях Звенигорода. Возможно, если бы он смотрел этот репортаж, ему было бы легче догадаться, куда он попал, но репортаж он не смотрел, а слушал краем уха, одновременно жаря на кухне скворчащее мясо и насвистывая себе под нос из “Травиаты”.

Глеб хмыкнул и энергично почесал за ухом. Теперь ему было ясно, при чем здесь Австралия. Ведь этот самый центр строился как раз по австралийскому проекту, купленному за большие деньги в самом Сиднее. Помнится, Ирина не скрывала своего недоумения по этому поводу. “Сумасшедший дом, – говорила она. – Зачем это было нужно – покупать проект у австралийцев? На эти деньги можно было построить три таких центра. Неужели у нас нет своих архитекторов? Получилось бы гораздо дешевле и, уверяю тебя, ничуть не хуже. Даже лучше, если учесть качество наших стройматериалов и особенности климата”. – “Не забудь еще про особенности национального менталитета, – с самым серьезным видом сказал ей тогда Глеб. – Центр-то строится не для нас с тобой, а для тех, кто может себе позволить спрыгивать с иглы, лежа под кварцевой лампой в двух шагах от голубого бассейна. И потом, нужно же где-то отмывать деньги!” – “Какое счастье, что этот центр строится не для нас!” – воскликнула Ирина. Они немного посмеялись над перспективой вдвоем угодить в наркологический диспансер, и через час телевизионный репортаж был благополучно забыт.

"Итак, что мы имеем? – думал Глеб, лежа на спине и разглядывая модерновый подвесной потолок. – Мы имеем почти завершенный медицинский центр и какую-то странную возню вокруг него. Разумеется, тут отмыли не один миллион теневых долларов, и, похоже, кто-то кого-то крупно кинул.

Кинул, а теперь боится последствий. И тут на сцене появляюсь я со своим удостоверением, “мустангом” и “кольтом” – этакий набитый деньгами ковбой из внутренних органов, платный вышибалыцик мозгов, и заинтересованные лица немедленно приходят к выводу, что последствия, которых они боялись, уже наступили. Просто придушить меня подушкой они, судя по всему, пока побаиваются – как бы не стало хуже. И вообще, куда я денусь? Я сижу под замком, а они спокойно ждут развития событий. Черт, до чего же не хватает информации!

Лежа на спине, можно сочинить целый роман, выстроить миллион непротиворечивых версий, а в конце концов окажется, что все эти домыслы не стоят выеденного яйца. Нужно что-то делать, вот только непонятно, что именно и, главное, как. Остается только тянуть время и надеяться на то, что мой господин полковник наконец разыщет меня и вызволит из этого уютного гнездышка. Что-то долго он меня ищет. Три дня уже, между прочим, а от него ни слуху ни духу. Неужели меня опять списали?"

В последнее время эта неприятная мысль посещала Глеба все чаще. Пуганая ворона, как известно, куста боится. И потом, если бы у Малахова вдруг возникло желание избавиться от своего агента, лучшей ситуации было просто не найти. Ушел человек на задание и не вернулся, а все, что от него осталось, это винтовка с глушителем и несколько пятен крови на снегу…

"К черту, – сказал себе Глеб. – Это уже самая настоящая хандра, причиной которой всегда было, есть и будет обыкновенное безделье. Потеряли его, бедняжку, на целых три дня… Ты сам-то только через три дня сообразил, куда тебя занесло, да и то еще вопрос, верно ли твое предположение. И как Малахову тебя искать, если, кроме него, про тебя никто не знает? Самому рыскать по окрестностям? Так ведь он не пенсионер и не дачник, у него своих хлопот полон рот”.

Глеб встал. Чертовски хотелось курить. Чтобы не думать о сигарете, он подошел к двери и попытался допрыгнуть до укрепленного над ней кронштейна. Грудная клетка немедленно ответила вспышкой боли, и ему пришлось некоторое время постоять, согнувшись в три погибели и привалившись плечом к стене. Его прошиб холодный пот, и как-то сразу стало ясно, что для упражнений на перекладине он еще не созрел. Это раздражало не привыкшего подолгу болеть Глеба, но ему оставалось только смириться: лечить переломы усилием воли он не умел.

Отдышавшись, Глеб принялся расхаживать по комнате, стараясь не замечать боли в боку. На ходу думалось немного лучше, но мысли все равно бегали по замкнутому кругу, словно и их заперли на замок в узком пространстве черепной коробки.

В случае чего, думал Глеб, уйти будет не так уж сложно. Достаточно отвинтить от топчана ножку. Накануне он проверил болты крепления и понял, что при желании это можно будет сделать. Отвинтить ножку и гвоздануть ею по темечку красно-синего вертухая, а еще лучше – бородатого доктора, который, похоже, в курсе всех нюансов. Во дворе, судя по всему, все время есть какая-то техника, а на легковом автомобиле можно будет добраться до Москвы даже в трусах, не рискуя отморозить разные интересные части тела. Кстати, доктора можно будет не только от души треснуть по макушке, но и обстоятельно расспросить о том, что здесь происходит. За дверью наверняка будет стоять красно-синий мордоворот, но, судя по всему, это помещение нарочно выстроено таким образом, чтобы в коридор отсюда не просачивалось ни единого звука.

Глеб остановился посреди комнаты и, заранее зажмурившись, резко взмахнул рукой. Оказалось, что жмурился он не напрасно: его опять скрючило, да так, что он едва доковылял до своего топчана. Все-таки боец из него теперь был никудышный, и вариант, с применением силы следовало отложить на самый крайний случай.

Глеб всухую сплюнул в сторону. Если отложить этот вариант, в запасе у него ровным счетом ничего не оставалось. Окно и дверь для бегства не годились. Утром он встал ногами на свой топчан и попытался дотянуться до подвесного потолка, но у него ничего не вышло. Можно было, конечно, поставить топчан на попа, но какой в этом смысл? Между плитой перекрытия и потолком от силы десять сантиметров свободного пространства, и пространство это со всех сторон огорожено стенами комнаты. Подвесные потолки хороши в качестве примитивного тайника, однако прятать Глебу было нечего. Разве что затолкать туда постельное белье и устроить скандал, утверждая, что его похитили маленькие зеленые человечки. Интересно, есть у них здесь смирительная рубашка? Если нет, то просто накостыляют по ребрам, и весь разговор…

Он снова встал и прошел в санузел, хотя и знал, что ничего нового в этом сверкающем первозданной чистотой помещении обнаружить не удастся. Тем не менее, санузел притягивал его обилием различных незакупоренных отверстий: помимо двери и узкого, как бойница, окна, здесь имелись стоки раковины и душевой кабины, широкая канализационная труба, к которой был подсоединен унитаз, и, наконец, забранная хлипкой пластиковой решеткой вентиляционная отдушина. В сток раковины можно было просунуть палец, в унитаз при желании можно было забраться по плечо или протолкнуть записку, которая неминуемо попала бы в какой-нибудь коллектор и осталась там на веки вечные, конечно, при условии, что Глеб нашел бы способ написать ее, не имея ни бумаги, ни чего-либо похожего на карандаш, а в вентиляционную отдушину можно было орать до посинения, распугивая присевших погреться на оголовке вентиляционной шахты ворон.

Глеб снова вздохнул и, подойдя к окну, ударил кулаком по стеклу. Стекло даже не дрогнуло. Оно было толстое, каленое, а за ним красовались слегка припорошенные подтаявшим снегом вычурно изогнутые прутья решетки. Глебу опять захотелось курить, да так сильно, что он, словно наяву, почувствовал запах табачного дыма.

Потом он услышал голоса и решил, что это начинаются галлюцинации. В пользу этого предположения говорило то, что голоса раздавались в абсолютно пустом помещении и казались какими-то потусторонними. Глеб быстро огляделся и, сообразив, в чем тут дело, осторожно двинулся к вентиляционной отдушине.

Запах дыма усилился, и голоса зазвучали четче.

– Эх, хорошо, – глухо, как из-под земли, сказал один. – Спасибо, Колян. Ты мне, можно сказать, жизнь спас. Думал, совсем загнусь без курева.

– Что ж ты хотел, – пробасил невидимый Колян, и Глеб узнал его по голосу: это был красно-синий вертухай, который недавно приносил ему поесть. – Это ж тебе не санаторий, а наркологический центр. Ты тут не только ожоги вылечишь, а еще и курить бросишь, и пить заодно.

– И дышать, – саркастически вставил собеседник Коляна. – Нет, брат, я в тебе не ошибся. Знал я, что ты человек душевный, не то что некоторые. Вчера козел этот, Васька Долгих, пайку разносил. Дай, говорю, сигаретку, что тебе стоит? А он мне: не велено, мол, и все дела, И вообще, говорит, разговаривать мне с тобой запрещено, сейчас как дам в рыло, будет тебе сигаретка… Козел, блин! Чего придумал: не ведено! Сказал бы, что нету, я бы, может, и поверил…

– Это ты зря, – возразил Колян и глухо кашлянул. – Базарить с тобой в сам-деле не ведено. Ты у нас теперь вроде как государственный преступник. Граф Монте-Кристо, значит. Чего ты натворил-то, граф Монте-Кристо?

Пока собеседник Коляна сбивчиво орал в том смысле, что он ничего не знает и ни в чем не виноват, Глеб ломал голову над тем, как могло получиться, что между двумя звуконепроницаемыми палатами существует такой канал связи, и пришел к выводу, что Ирина в свое время была совершенно права: австралийский проект сильно пострадал, будучи претворен в жизнь руками отечественных умельцев.

Стараясь не шуметь, Слепой встал на край унитаза и заглянул в вентиляционную отдушину. Его предположение подтвердилось: сквозь пластиковую решетку пробивался электрический свет, на фоне которого четкими линиями чернела еще одна решетка, установленная в санузле соседней палаты. Именно оттуда со страшной силой тянуло табачным дымом и слышались голоса. Самих собеседников видно не было.

– Ты мне, Вовчик, баки не забивай, – говорил тем временем Колян, – я тебе не Семеныч и доклада с тебя не требую. Ты мне, главное, мозги не конопать. Как это ты ничего не знаешь? У тебя ж пистолет нашли, я видал. Здоровенный такой пистолетище, серьезный. Ежели ты, к примеру, хотел Кацнельсону мозги его жидовские выбить, так я двумя руками “за”, а если что другое – мое дело сторона. Ты мне кореш, и пока ты мне западло не кинул, все остальное меня не касается. Усек?

– Да что вы все пристали ко мне с этим пистолетом! – явно раздражаясь, но по-прежнему глухо, как сквозь вату, воскликнул тот, кого называли Вовчиком. – Нашел я его, понял? Поехал с водилой топить машину этого мужика, которого тогда привезли, и нашел. Прямо в машине и нашел. Чего, думаю, хорошая вещь пропадает? Ну, сунул в карман без задней мысли…

"Это я – мужик, которого тогда привезли, – подумал Глеб. – Это мою машину ездили топить. Интересно, зачем это им понадобилось? А пистолет мой плакал… Жаль”.

– Дурак ты, Вовчик, – сказал Колян. – А вдруг из этого ствола народу перемочили немеряно? А ты его – цап! Вот весь этот народ на тебе и повис.

– Да ну, – неуверенно возразил Вовчик, – скажешь тоже…

– Чего “да ну”? Ты хоть знаешь, где наш Упырь работает?

– Где? – встревожился Вовчик.

– Где, где… Там.

– В ментовке? – ахнул собеседник Коляна.

– Хуже, брат, – успокоил его Колян. – В ФСБ. Горишь ты, брателло, синим пламенем. Теперь ты у него знаешь где? Что захочет, то и пришьет.

"Это точно, – подумал Глеб. – Пульки, выпущенные из этого ствола, можно найти в та-а-аких покойниках! На складе вещдоков этих пулек, наверное, уже не меньше килограмма. Да, парень, это ты влип… А Упырь – это наверняка тот тип, что приходил ко мне вместе с доктором и интересовался, как зовут моего начальника. Общих знакомых, что ли, искал? Судя по его роже, все наши общие знакомые давно на том свете, а его я пропустил просто по ошибке. Ничего, эту оплошность еще не поздно исправить”.

Настроение у Глеба почему-то поднялось. Никакого плана у него по-прежнему не было и в помине, но с прорывом информационной блокады наметился какой-то сдвиг. В стенах камеры, где был заточен Глеб, обнаружилось отверстие, и что с того, что оно было размером с вентиляционную отдушину? Это был канал коммуникации, на другом конце которого сидел товарищ Глеба по несчастью. Две головы всегда лучше одной, хотя у Слепого возникали самые серьезные сомнения по поводу умственных способностей соседа. “Ничего, – подумал он, – по крайней мере, будет с кем поговорить”.

Он еще немного постоял у отдушины, нюхая табачный дым и слушая болтовню работяг за стеной. Серьезный разговор уже закончился, теперь они травили анекдоты, вернее, Колян травил, а Вовчик только вздыхал и невесело фыркал в нужных местах, и Глеб, заскучав, вернулся в комнату. За окном вместо снега шел холодный серый дождь, редкие капли глухо барабанили по карнизам, и под этот стук Глеб Сиверов незаметно для себя погрузился в сон.

Губанов отсутствовал на объекте два дня. За эти два дня не произошло ничего серьезного, вот разве что опять потеплело, пошли дожди, снег исчез окончательно, и стройплощадка превратилась в непролазное болото, из топких недр которого то и дело приходилось с помощью бульдозера выдирать застрявшую технику. Каждое утро, ровно в восемь ноль-ноль, во дворе принимался хрипло орать Кацнельсон, подгонявший замешкавшихся “турок”, которые брели на свои рабочие места, на ходу воровато докуривая обмусоленные бычки. Яков Семенович совсем извелся и сорвал голос, пытаясь поддержать дисциплину на должном уровне: сырая насморочная погода дурно влияла на умонастроения рабочих, и по вечерам Кацнельсону приходилось чуть ли не ломом выгонять из своего вагончика многочисленных желающих получить дополнительную порцию водки. Работа, тем не менее, продвигалась по графику, и Кацнельсон был доволен.

Еще большее удовольствие ему доставляло затянувшееся отсутствие Губанова, которого скорые на язык работяги между собой называли не иначе как Упырем. За те два дня, что Губанов не появлялся на стройке, Кацнельсон успел выгодно толкнуть налево полтонны керамзита, двадцать пять трубок рубероида и машину стекловаты, внеся в уже переделанный проект дополнительные поправки. Он был грамотным архитектором и довольно опытным строителем и отлично знал, что слегка облегченная таким манером кровля все равно продержится год-другой, а украденная стекловата понизит температуру в некоторых служебных помещениях центра всего на несколько градусов. Подумаешь, беда! Зимой это несколько увеличит расходы на отопление, но это же все-таки не дом престарелых, как-нибудь выкрутятся.

Яков Семенович понимал, что играет с огнем. Губанов – это вам не приемная комиссия, и если он что-то заподозрит, все пропало. Но с какой стати он станет что-то подозревать? Кацнельсон всегда умел работать чисто, а до обещанного Губановым крупного куша еще надо было как-то дожить. Эта ситуация даже несколько забавляла Якова Семеновича. Право же, смешно, будучи миллионером, воровать керамзит, чтобы прокормить семью!

Строго говоря, это был смех сквозь слезы. Всякий раз, давая своим “туркам” на подпись липовые платежные ведомости, он думал, что, по сути, ничем от них не отличается: так же, как и простые работяги, он вкалывал за красивые слова о грядущем богатстве. Только он, в отличие от работяг, еще и рисковал, и тысяча долларов, которую ежемесячно выплачивал ему Губанов, казалась Якову Семеновичу смехотворной платой за этот риск. Он стал плохо спать: во сне к нему все время являлся все тот же Губанов, предлагал произвести окончательный расчет и сразу же стрелял Якову Семеновичу в лицо из большого черного пистолета, который всегда висел у него в кобуре под мышкой. Эта кобура постоянно напоминала Кацнельсону запасную мошонку, но чем дольше он размышлял о перспективах, тем меньше юмористических сторон находил н привычке Губанова повсюду таскаться с пистолетом.

Доктор Маслов в эти два дня тоже сделался мрачным и казался постоянно сосредоточенным на обдумывании какой-то архисложной проблемы. На самом деле он третьи сутки подряд уговаривал себя не трусить. В ночь, последовавшую за визитом доктора к Кацнельсону, Сергей Петрович принял важное решение, но Губанов вдруг пропал, как сквозь землю провалился, и за двое суток решимость доктора Маслова несколько ослабла. Он успел напридумывать себе всевозможных ужасов и почти убедил себя в том, что должен, бросив все, бежать без оглядки. В моменты просветления, наступавшие, как правило, после приема внутрь разведенного в той или иной пропорции медицинского спирта, доктор понимал, что его страхи высосаны из пальца и что у него есть, чем прижать Губанова, но вместе с утром наступало похмелье, нужно было идти осматривать больных, и страхи вновь возвращались, заставляя доктора Маслова пугливо вздрагивать и озираться в пустых гулких коридорах главного корпуса.

Губанов появился на стройке на третий день сразу после обеденного перерыва. Его забрызганная грязью белая “ауди”, натужно завывая мотором и выбрасывая из-под бешено вращающихся колес толстые струи совершенно раскисшей глины, медленно вползла в ворота и сразу же безнадежно села на брюхо. Мотор взвыл в последний раз и заглох. Дверца машины распахнулась, и Губанов вышел под моросящий дождь. Его модные блестящие ботинки немедленно по самые щиколотки погрузились в липкую рыжую грязь.

Губанов посмотрел под ноги, длинно выматерился, бросил в лужу окурок и с чавканьем зашлепал к прорабской, волоча на каждом ботинке по несколько килограммов глины.

Навстречу ему уже торопился неизвестно откуда вынырнувший Кацнельсон. На ногах у носатого прораба красовались огромные резиновые сапожища, до самого верха перемазанные рыжей глиной, а на плешивой голове криво сидела ярко-красная пластмассовая каска, из-за которой прораб здорово смахивал на подосиновик-переросток.

Губанов пожал Якову Семеновичу руку и открыл было рот, чтобы отчитать его за бардак на стройплощадке, но тут в нескольких метрах от них с оглушительным треском завелся двигатель бульдозера, и разговаривать стало невозможно. Кацнельсон махнул рукой, приглашая майора следовать за собой, и, скользя по грязи, зашлепал к прорабской.

Губанов снова выругался, не услышав самого себя за ревом мощного дизельного движка и двинулся следом, больше не глядя под ноги – терять было уже нечего.

Прорабская встретила их душным теплом и сложной смесью запахов, в которой без труда угадывались ароматы несвежих носков, табачного дыма и тяжелого мужского пота. Губанов недовольно повел носом и плотно закрыл за собой дверь.

Рев бульдозера сразу сделался тише. Оглядевшись по сторонам в поисках какой-нибудь щепки, которой можно было бы соскрести с ботинок налипшую грязь, и не найдя ничего подходящего, майор пожал плечами и вслед за хозяином протопал в жилой отсек вагончика, где в одном углу стояла двухъярусная кровать, а в другом, у окна, двухтумбовый письменный стол, по совместительству служивший местом для приема пищи. Позади стола виднелся облупленный несгораемый шкаф, поверх которого был установлен черно-белый телевизор “Рекорд” производства восьмидесятых годов, а рядом с сейфом почти до потолка громоздились проволочные ящики, в которых заманчиво поблескивали стеклянными боками водочные бутылки. Напротив входа Губанов заметил дырчатый жестяной кожух электрообогревателя, над которым на кое-как пристроенной палке сохли какие-то неаппетитные тряпки, по виду более всего напоминавшие портянки. Под ногами похрустывали комки высохшей глины, которыми был обильно усран весь пол. Этот хруст заставлял Губанова брезгливо морщиться все-таки Кацнельсон был жутким свинтусом.

– Ты бы еще по углам нагадил, ей-богу, – проворчал он, присаживаясь на шаткий канцелярский стул, стоявший возле стола.

Кацнельсон обогнул стоя, протиснулся между его углом и штабелем водочных ящиков и прочно утвердился на своем месте. Древнее вращающееся кресло с продранной дерматиновой спинкой жалобно скрипнуло и испустило предсмертный треск. Губанов приготовился смотреть, как Кацнельсон навернется вверх ногами вместе с этим реликтом, но прораб не обратил на издаваемые креслом звуки никакого внимания.

– Погода, – сказал Яков Семенович. – Грязи по колено, а работяги целый день шляются туда-сюда. Даже если бы у меня была уборщица, она бы давным-давно объявила забастовку.

– Затрахали бы ее давным-давно твои “турки”, – сказал Губанов. – Они у тебя, часом, друг за друга еще не принялись?

– А я их на этот предмет не проверял, – немного резче, чем следовало бы, ответил Кацнельсон. Голос у него был хриплый, сорванный, и если бы не семитский нос, если бы не эти распрекрасные черные глаза и блестящая коричневая плешь в обрамлении бараньих кудряшек, его можно было бы принять за обыкновенного российского прораба с многолетним стажем. За эти месяцы в нем осталось очень мало от архитектора-неудачника, и Губанов вдруг задумался: а был ли Кацнельсон на самом деле неудачником? Может быть, вот сейчас, когда нет над ним ни бандитов-заказчиков, ни налоговой полиции, ни ОМОНа с его рейдами и дубинками, ни оставшейся в Москве вечно больной жены, а есть только возводимый объект, приличный куш в перспективе да красно-синяя банда “турок”, которых нужно держать в страхе божьем, он наконец расслабился, перестал прикидываться дурачком и стал самим собой? Честно говоря, Губанов предпочел бы видеть прежнего Кацнельсона, тихого и всем напуганного еврея, по которому несколько раз подряд прошлась коваными сапогами родная московская ментура и который хочет только одного: чтобы его оставили в покое и перестали мордовать.

– Зря, – сказал майор, обращая все в шутку. – Вот как пойдут они у тебя в декретные отпуска…

– Это свежая мысль, – по-прежнему сухо отозвался Кацнельсон и не глядя протянул руку назад, к штабелю ящиков. Губанов предостерегающе выставил вперед ладонь, и прораб разжал пальцы, сомкнувшиеся было на горлышке бутылки. – Как знаете, господин майор.

– Что ж ты такой официальный-то? – добродушно спросил Губанов, задирая ногу на ногу и принимаясь рассматривать испачканный ботинок. – Меня Алексеем зовут, не забыл?

– Не забыл, – коротко ответил Кацнельсон, закатил глаза к потолку и нараспев процитировал:

– Пусть нас минует пуще всяких бед и барский гнев, и барская любовь… Кажется, у классика сказано именно так.

– Это ты, брат, загнул, – сказал Губанов, вынимая из кармана сигареты. – Во-первых, ты поздно спохватился. Я тебя давно уже люблю.., любовью брата, а может быть, еще сильней. А во-вторых, какой же я, к черту, тебе барин? Мы с тобой, дружок, в случае чего по одному делу пойдем, по одной, понимаешь, статье…

– Ничего подобного, – спокойно ответил Кацнельсон. – Я пойду как член преступной группы, а вы, господин майор, потянете на организатора.

– Смотри-ка, грамотный, – ухмыльнувшись, сказал Губанов и зажег сигарету.

– Я специально интересовался, – объяснил Кацнельсон. – Смотрел “Человек и закон”, литературку подчитал… Увлекательное, знаете ли, чтиво.

– Что-то я тебя сегодня не пойму, – медленно проговорил Губанов. – Ты что, пугать меня вздумал? Зря, Семеныч. У меня сегодня отличное настроение, не надо бы его портить.

– Я вас не пугаю, господи майор, – ответил прораб. – Я называю вещи своими именами, вот и все А что касается настроения, так моим настроением не интересуется никто.

– Да какая муха тебя укусила? – ошалело спросил Губанов. – Что ты сегодня кидаешься на меня, как цепной пес?

– Я думал, – сказал Кацнельсон и вдруг принялся барабанить ногтями по лежавшей на столе каске. – Думал, анализировал… Жизнь – хорошая штука, господин майор, но она становится во сто крат лучше, когда твои партнеры ведут себя честно. Я имею в виду деньги. Ладно, я забиваю баки нашим “туркам”, я обещаю им золотые горы, водочные моря и берега из ветчины. Я не знаю, что будет, когда настанет время платить, но вы сказали мне делать так, и я делаю, как вы мне сказали Это срабатывает только потому, что наши “турки” – вот. – Он постучал костяшками пальцев по каске, и та издала глухой звук – Иногда мне кажется, что вы считаете меня просто одним из них. Господин майор обещает Кацнельсону, дурак Кацнельсон обещает рабочим, а когда работа будет выполнена, окажется, что все исчезли, а остались только голодные рабочие и дурак Кацнельсон. Конечно, Кацнельсона не хватит, чтобы накормить их всех, но поверьте моему опыту: их это не остановит. Сожрут с потрохами, и даже пуговицы от брюк не выплюнут.

– Погоди, – сказал Губанов. – Никак не пойму, чьи деньги тебя волнуют: твои или “турок”?

– Плевал я на “турок”, – резко ответил Кацнельсон. – Плевал, плевал и еще раз плевал. Мне нужны мои деньги, желательно прямо сейчас.

– На! – сказал Губанов и швырнул на стол перед Яковом Семеновичем свое портмоне. – Ты что, белены объелся? Может, мне штаны свои тебе отдать, чтобы ты успокоился? Будут тебе твои деньги. Мы же договорились!

– Договорились, – согласился Кацнельсон. – Но как-то впопыхах, не подумав… Я тогда понятия не имел, что конкретно затевается, да и агенты ФСБ вокруг не бродили. До вас-то они когда еще доберутся, а я – вот он, все время на объекте. Готовый вор и преступник, бери и сажай. А уж когда я сяду, денег мне точно не дождаться.

– С чего ты взял? – возмутился Губанов, но Кацнельсон только вяло махнул рукой.

– С чего надо, с того и взял. Только знайте, гражданин начальник, что там, за решеткой, я молчать не стану. То есть стану, конечно, но только в том случае, если деньги будут у меня.

– Дурак, – сказал Губанов. – Ты ничего не сможешь доказать, и никто не сможет. Зря ты мне угрожаешь, я тебе этого не забуду.

– И не надо забывать! Помнить надо, все время помнить! Что же вы, господин майор, совсем за дурачка меня держите? Ведь копия проекта – настоящего проекта! – до сих пор у меня хранится. Мне и доказывать ничего не придется. Что там доказывать, когда все и так видно?

– Ах ты, ссс… – прошипел Губанов. – Как же ты ухитрился, гад?

Он перегнулся через стол и схватил Кацнельсона за грудки. Прораб не сопротивлялся.

– Не советую, – сказал он. – Не ровен час, случится что.., шею, например, сломаете ненароком. Пакет с проектом и объяснительной запиской тронется в путь в тот самый миг, как станет известно о моей смерти.

– Жидовская морда, – с отвращением процедил Губанов, отпуская прораба.

– Совершенно справедливо подмечено, – не стал спорить Яков Семенович. – А вы как думали? Думали, прошмонали мастерскую, в квартире тихонечко пошарили, по машине полазили, ничего не нашли – значит, все в ажуре? А еще чекист!

Губанов медленно опустился на стул, стиснув зубами фильтр сигареты с такой силой, что едва не перекусил его пополам.