– Нет. Зачем?

– А ты сходи на экскурсию, посмотри. Мне ведь недаром такое сравнение в голову пришло. Вот ты, казалось бы, не так уж высоко залез, а туда же: зачем…

Затем, что вы там, наверху, большую политику делаете, маневрируете: шаг вправо, полшага влево… А того, что каждый ваш шаг – по людским головам, не замечаете.

Мещеряков снова обернулся и некоторое время внимательно разглядывал Иллариона.

– Ну, что ты на мне увидел? – спросил Забродов.

– Давно не приходилось видеть народного заступника. Рассуждаешь, извини меня, как пахан на нарах: волки позорные власть захапали, народ обижают…

– А что, не правда? – переходя на свой обычный легкий тон, спросил Илларион.

Мещеряков покусал нижнюю губу и неохотно сказал:

– Правда. Только упрощенная до уровня восприятия какой-нибудь инфузории. А упрощения в таких делах до добра не доводят.

– Так разве это я? Это ты упрощаешь.

Водитель снова отчетливо хрюкнул.

– Отправлю в подсобное хозяйство, – не поворачивая головы, пообещал ему Мещеряков. – Будешь там со свиньями перехрюкиваться. И когда вы успели сговориться?

– А нам сговариваться не надо, – ответил за водителя Илларион. – Мы люди маленькие, нам меморандумов не надо, мы и так друг друга понимаем. Так, Коля?

– Так точно, товарищ капитан.

– Надо же, как официально… Полковника, что ли, боишься? Ты не бойся, по нему гауптвахта плачет. Это же он собирался тюрягу на абордаж брать.

– А я знаю, – продолжая внимательно следить за дорогой, откликнулся водитель. – У нас только об этом и разговоры.

– Черт подери, – сказал Мещеряков.

Забродов громко рассмеялся.

– Не обращай на меня внимания, Андрей, – попросил он. – Я сейчас, как беременная женщина – сплошные капризы. Сам не знаю почему, но жалко мне этого Шинкарева.

– Нет, у тебя точно не все дома, – сказал полковник.

– Вполне возможно. Приедем – проверю До самой Малой Грузинской они молчали, думая каждый о своем. Мещеряков усиленно дымил сигаретой, стараясь не признаваться даже себе, что пытается забить исходящий от Забродова неназойливый, но вполне различимый запашок: смесь волглой одежды, пота и тюремной баланды, тоскливый дух подневольного существования.

– Слушай, – сказал он, – а что ты там делал?

– В тюрьме? Сидел. Иногда ходил. Правда, там это трудно, там на полу тоже сидят… Еще приобщал зеков к классике детективного жанра. Коллинз, Агата Кристи.., правда, ее я не так хорошо помню. Знаешь, там попадаются типы, которые угадывают, кто убийца, с первых страниц.

– Специалисты, – без особенного восторга сказал полковник.

Они подъехали к знакомой арке.

– Здесь останови, – проворчал Мещеряков, обращаясь к водителю. – В эту дыру можно разве что на желудочном зонде въехать. Или на сантехническом тросике. С возвращением, – повернулся он к Иллариону. – Я вечерком заеду, если не возражаешь.

Илларион молча кивнул, пожал Мещерякову руку и, прикуривая на ходу, скрылся под сводами арки.

Некоторое время Мещеряков сидел, удивленно глядя ему вслед, потом перевел взгляд на свою руку и повернулся к водителю.

– Странно, – сказал он. – Сроду он этих телячьих нежностей не признавал.

– А я знаю, – сказал водитель. – Это потому, что вы хотели тюрьму разнести.

– Да кто тебе это сказал?! Я ведь про это только думал, да и то не всерьез!

– Служба такая. ГРУ, – значительно ответил водитель.

– Ладно, поехали, Абель доморощенный…

Проходя через двор, Илларион сильно хлопнул ладонью по мокрому капоту «лендровера». Капот отозвался гулким металлическим звуком. На первый взгляд, новых увечий за время отсутствия хозяина «лендровер» не получил, «Да откуда им взяться, увечьям, – подумал Илларион Шинкарев, наверное, уже сидит в моей одиночке, Репа на кладбище, а пацаны теперь, надо думать, не скоро ночью на улицу выйдут – страшновато, да и холодно уже…»

Он отпер дверцу багажника и забрал оттуда рюкзак.

Сигареты из рюкзака пропали. «Отправлены на экспертизу», – иронически подумал он и захлопнул дверцу.

В том, что гранкинские менты свистнули его сигареты, не было ничего удивительного: они были уверены, что «клиент» вернется домой очень нескоро, если вообще вернется. Он подумал, как могло бы сложиться это дело, окажись на его месте кто-нибудь другой, и вздохнул: отмазываться этому другому пришлось бы долго, и хорошо, что в России отменили смертную казнь, иначе этот другой очутился бы на том свете раньше, чем успел доказать, что он не верблюд.

Илларион поднял глаза и замер, как вкопанный: одно из окон на пятом этаже было выбито начисто, уцелела лишь форточка, выглядевшая довольно нелепо на фоне пустого, кое-как затянутого полиэтиленом проема.

Ему не нужно было подсчитывать и припоминать, он и так знал, чье это окно.

Это было окно гостиной Шинкаревых.

Илларион невольно перевел взгляд вниз, на темный от дождя асфальт двора, ожидая увидеть там следы падения с пятиэтажной высоты немолодого, находившегося в плохой физической форме человека, но на асфальте не было ничего. По сути дела, это ни о чем не говорило – дождь мог смыть кровь, да и дворники здесь, в центре города, в последнее время действовали довольно оперативно, – но Забродов немного успокоился.

Он поднялся на пятый этаж, в глубине души боясь, что дверь квартиры напротив откроется, и он нос к носу столкнется с Аллой Петровной. Соседка заслуживала всяческого сочувствия, но сейчас у Забродова просто не было душевных сил на то, чтобы утешать и отвечать на неизбежные вопросы. Дверь шинкаревской квартиры осталась закрытой. Илларион небрежно сорвал печать со своей двери и сунул в карман, чтобы не мусорить на площадке.

Квартира встретила тишиной и уже успевшим появиться нежилым запахом, словно Илларион отсутствовал не три дня, а целую вечность. Раньше этот запах был неотъемлемой частью его существования, и по возвращении из очередной командировки приходилось долго проветривать квартиру, чтобы мертвый застоявшийся воздух успел выветриться весь до последней молекулы.

Одну за другой распахивая форточки, Илларион подумал, как быстро возникают привычки: всего-то пару лет посидел дома, и вот, пожалуйста…

Он осмотрел квартиру, отмечая про себя следы проведенного обыска: ненароком разбитую вазу, перепутанные книги на полках, сдвинутый диван. Как ни странно, искали довольно аккуратно: видимо, Гранкин внял его просьбе и лично проследил за тем, чтобы квартиру не перевернули вверх дном.

Илларион решил, что наведет порядок немного позже, и первым делом отправился в душ. Сорвав грязную одежду, он пустил горячую воду и подставил тело под тугие, курящиеся паром струйки, с наслаждением смывая тюремную вонь.

Переодевшись в чистое, он снова почувствовал себя человеком и с преувеличенным энтузиазмом принялся за уборку. Человек – хозяин своего настроения, твердил он себе, расставляя по местам перепутанные книги.

Он знал, что так оно и есть на самом деле, но надолго его энтузиазма не хватило.

– Нет, – сказал он вслух, – так дело не пойдет.

Присев на корточки перед тумбой письменного стола, он открыл дверцу.

– Черт, – сказал он, – ну конечно.

Початая бутылка коньяка исчезла – видимо, была изъята в качестве вещественного доказательства, ведь на ней обнаружили отпечатки пальцев Репы. Сейчас она наверняка пылилась в чьем-нибудь сейфе, а коньяк из нее, скорее всего, просто вылили в раковину. Жалко, подумал Илларион. Хороший был коньяк.

– Знаем мы эту раковину, – громко сказал он. – У, алкаши… И не побоялись, что отравлен.

Делать нечего, и он закончил уборку без дозаправки. «Теряем большее порою», – твердил он строчку из Шекспира, орудуя пылесосом и сгребая на совок осколки разбитой вазы. Он давно заметил, что у ментов странная идиосинкразия на керамику – эта ваза, увы, была не первой, которая погибла от рук блюстителей порядка. «Все то же солнце ходит надо мной», – мысленно повторил он, ссыпая осколки в мусорное ведро.

Мысли о Шинкареве не оставляли, но он упорно гнал их прочь. Любое преступление можно оправдать целым рядом причин и обстоятельств: трудным детством, социальным положением, неустойчивостью психики… От этого оно не перестает быть преступлением, сколько ни жалей жертву обстоятельств. Все мы – жертвы обстоятельств, подумал Илларион, заглядывая в холодильник. Только некоторые под давлением окружающей среды идут убивать, а некоторые, наоборот, становятся жертвами маньяков – не по своей воле, между прочим.

Он выгрузил из холодильника все необходимое и принялся готовить обед, пытаясь понять, что его гложет. Не могли же трое суток в камере настолько расшатать нервную систему! Ему приходилось неделями и месяцами жить в условиях, по сравнению с которыми любая российская тюрьма показалась бы курортом, и это никогда не угнетало Иллариона. Да и в тюрьме он чувствовал себя вполне нормально, так что теперешняя депрессия вызывала у него удивление: с чего бы это вдруг? Порок наказан, справедливость восторжествовала, чего еще хотеть?

Все это было верно, но перед глазами упорно стояло выбитое окно. С ним была связана какая-то мысль, которую Забродов никак не мог поймать за хвост, чтобы подвергнуть детальному рассмотрению. Мысль ускользала, играя с ним в пятнашки, и в конце концов Илларион махнул на это рукой: надоест – сама придет.

Обед был готов, но есть расхотелось. Илларион вернулся в комнату и наугад снял со стеллажа книгу.

Взглянув на заглавие, он удивленно поднял брови: это снова была «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Если это и было совпадение, то наверняка одно из тех, которые заставляют людей приглашать на дом попов со святой водой и прочими причиндалами, без которых нечистую силу из квартиры не выгнать.

Илларион заколебался, не зная, поставить ли книгу обратно на полку или все-таки почитать, но тут раздался телефонный звонок.

Звонил Сорокин, старательно прятавший неловкость за фамильярным тоном. Илларион улыбнулся: полковника можно было понять.

– Ну, как ты там, маньяк-самозванец? – спросил полковник. – Обживаешься?

– Обживаюсь, – сказал Илларион. – А как ты?

Сосед мой как?

Он хотел спросить, жив ли Шинкарев, но язык почему-то не поворачивался, и Илларион знал, почему: он боялся услышать ответ.

– Этот? – с отвращением переспросил Сорокин. – Да никак.

– Что значит – никак? – осторожно поинтересовался Забродов.

– Да вот так… Вообще, это не телефонный разговор.

Я тут к тебе в гости собрался, не прогонишь? Тогда и поговорим.

– Ну, разумеется. Беда одна не приходит, и некоторые полковники тоже перемещаются по городу исключительно парами. Приходи, конечно. Скажи мне только: он жив?

– Кто? Шинкарев твой, что ли? Да жив, что ему сделается! Лежит в тюремной больнице, девять швов ему наложили. Вздумал, понимаешь ли, в окно сигануть… Да ты, наверное, видел.

– Видел. Впечатляет. Как это он уцелел?

– А так, что я, дурень, успел его за штаны ухватить.

До сих пор голову ломаю: зачем мне это понадобилось?

Пускай бы себе летел. Собаке – собачья смерть.

– М-да, действительно – зачем? Рефлексы, надо полагать, сработали. Хорошие у тебя рефлексы. Правильные.

Распрощавшись с Сорокиным, Илларион успел немного почитать, прежде чем его сморил сон. Организм брал свое, ему были безразличны желания и планы Иллариона Забродова. Почувствовав, что глаза начали слипаться, Илларион не стал противиться и моментально уснул.

Разбудил звонок в дверь. Забродов открыл глаза и обнаружил, что в квартире темно. Он не сразу понял, какое сейчас время суток: утро, вечер, середина ночи?

За окном в черном небе полыхали разноцветные огни рекламы, в голове еще плавали путаные обрывки сна, а в дверь кто-то названивал с достойной лучшего применения настойчивостью.

– Кого это черти принесли? – пробормотал Илларион.

Он с удивлением обнаружил, что спал одетым. Это обстоятельство вместе со звуком собственного голоса разбудило его окончательно, и он вспомнил, что к нему обещали зайти Мещеряков и Сорокин. В дверь звонил наверняка кто-то из них или оба сразу, а раз так, то сейчас было никакое не утро и даже не ночь, а вечер, часов девять, не больше. Просто осенью рано темнеет, сказал себе Илларион, нащупал выключатель и зажег свет.

Взглянув на часы, он обнаружил, что почти угадал: было самое начало девятого. Зевая, он открыл дверь.

Разумеется, это были полковники. Глядя на них, Илларион никак не мог взять в толк, что их объединяет.

Они были очень разными, служили в разных ведомствах и имели абсолютно несхожие личные и служебные интересы. Правда, интересы эти время от времени пересекались, и тогда их, словно два железных гвоздя к намагниченной поверхности, притягивало сюда, на нейтральную территорию. Они, несомненно, испытывали обоюдную симпатию, хотя всячески скрывали это обстоятельство.

– Ты почему не открываешь? – начальственным тоном поинтересовался Мещеряков.

– Вещдоки прячет, – вместо Иллариона ответил Сорокин. – Похоже, мы опять арестовали не того.

– Кстати, о вещдоках, – сказал Илларион, впуская их в прихожую и запирая дверь. – Сотрудники московской криминальной милиции сперли мой коньяк и мои сигареты.

– Исключительно в интересах следствия, – быстро сказал Сорокин.

– Я так и понял. Но имейте в виду, что пить в доме нечего, да и курить, кстати, тоже.

Мещеряков опустил руку в карман плаща и извлек оттуда плоскую бутылку.

– Хорошо, но мало, – сказал Илларион, внимательно ознакомившись с этикеткой. – Что скажет родная милиция?

«Родная милиция», вздохнув, продемонстрировала сразу две бутылки.

– Сигареты тоже есть, – предвосхищая очередной вопрос Забродова, сказал Сорокин.

– Тогда проходите, – смягчился Илларион. – Есть хотите, полковники?

Спустя час с небольшим принесенная Мещеряковым плоская бутылка, опустев, перекочевала под стол, а в одной из тех, что доставил Сорокин, осталось совсем чуть-чуть. Сигаретный дым густыми слоями плавал над столом, замысловато клубясь в неярком свете торшера.

Свежий и подтянутый, словно вовсе и не пил, Илларион Забродов твердой рукой наполнил рюмки.

– Уф, – сказал Мещеряков, энергично растирая ладонью начавшее неметь лицо. – Не пойму, куда ты гонишь? Перепьемся все, как зюзи…

– Что и требуется доказать, – спокойно ответил Забродов. – Погода сегодня такая.

– Ага, – проворчал Мещеряков, – погода, значит…

Тогда понятно. Хорошо, что жена уехала.

Он залпом опрокинул рюмку и бросил в рот ломтик лимона. Сорокин покосился на приятеля и тоже выпил, но при этом, не удержавшись, коротко вздохнул – его жена была дома и наверняка уже начала ломать голову над тем, куда запропастился супруг.

– Не вздыхай, не вздыхай, полковник, – закуривая, сказал Илларион. – Ты арестован по обвинению в выращивании бестолковых кадров, так что продолжай давать показания. Закуси вот и продолжай.

– Да что продолжать, – Сорокин уныло махнул рукой с зажатым в ней бутербродом. – Ерунда какая-то. Он вообще не умолкает. Как только очухался, сразу начал давать показания, и дает, наверное, до сих пор.

Собственно, это даже не показания, а так… Просит у кого-то прощения, плачет, признается черт знает в чем.

Мы насчитали сорок три эпизода, которые он взял на себя, а потом я ушел – надоело…

– Не понял, – сказал Мещеряков. – Как это – надоело? Что-то на тебя непохоже.

– Тебе тоже надоело бы, – заверил его Сорокин. – Двери он какие-то резал, кошек распинал… Один наш юморист возьми и спроси его: а это, мол, не вы Листьева застрелили? Я, наверное, – говорит, – только не помню.

– Он что, правда псих? – спросил Илларион.

– Шинкарев? – уточнил Сорокин.

– Да нет, юморист этот ваш.

– Да нет, просто дурак.

– А Шинкарев?

– Ну, детальной экспертизы еще не было. Его смотрел наш психиатр. Нашел сильнейший ситуационный психоз и нервный срыв, а насчет остального сомневается. Да и то сказать, как с ним разговаривать, когда он то кричит, то плачет?

Илларион болезненно поморщился, представив себе эту картину.

– В общем, он, наверное, действительно псих, – продолжал Сорокин. – Признается во всем подряд. Мы его спрашиваем: милиционера убивал? Убивал, говорит, но где и как – не помню. Помню, как наручники выбрасывал, это да. Где выбрасывал – помнит, на заводских очистных™ Нашли мы эти наручники, и еще плащ-накидку офицерскую. Он говорит, что в этой самой накидке пенсионера зарубил. Топором… Топор дома – зазубренный весь, но чистенький, ни капли крови. Или нож этот, с которым его Гранкин на пушку взял. Да, говорит, этим самым ножом я того гомика и зарезал. Как зарезал, не помнит, и вообще понятия не имеет, что это за гомик такой, где живет и как он к нему попал. Так что улик, почитай что, никаких, кроме наручников да вещей этого Козлова, которые мы у Шинкарева в подвале нашли. А их, между прочим, и подбросить могли. В общем, одна болтовня, даже следственный эксперимент не проведешь.

– Очень удобно, – заметил Мещеряков, по собственному почину наполняя рюмки. – Отпираться бесполезно, так он под дурака закосил. Все признает, а доказать вы ничего не можете. Этакий псих-самозванец. Погоди, он вам еще признается, что Освальда застрелил, и тоже не вспомнит, как.

– Очень может быть, – сказал Сорокин. – Он все повторяет, что внутри него якобы кто-то живет-, ну, бред, в общем.

– А, – негромко воскликнул Забродов, – здравствуйте, мистер Хайд!

– Что? – не сразу понял Сорокин. – А, это… Да, сходство есть. Правда, наш психиатр говорит, что такое случается в основном в кино да в художественной литературе. Утверждает, что в жизни он с этим не встречался.

– А что говорит его жена? – поинтересовался Мещеряков. – Он ведь, кажется, женат?

Сорокин быстро взглянул на Иллариона. Забродов выдержал его взгляд, не дрогнув ни одним мускулом лица.

– Женат, – сказал Сорокин. – Жена плачет.

У меня сложилось такое впечатление, что она о чем-то догадывалась… Не могла не догадываться. Все-таки, жили под одной крышей, спали под одним одеялом…

– То есть, – заключил Мещеряков, – теперь вы ей пришьете соучастие.

Сорокин посмотрел на него тяжелым взглядом и медленно покачал головой.

– Не знаю, как твоя, – сказал он, – а моя жена на ее месте поступила бы точно так же.

– Твоя правда, – вздохнул Мещеряков. – Давайте за то, чтобы наши жены не оказались на ее месте.

Он поднял рюмку, и Сорокин с Илларионом последовали примеру.

– Так что, – закусив, закончил Сорокин, – я дал кое-кому распоряжение отрубить ее от этого дела. Что загрустил, Илларион? Считаешь, что я не прав?

– Прав, конечно. Бесспорно, прав. Просто почему-то Репа вспомнился.

– Этот отморозок? С чего бы это вдруг?

– Я же говорю – почему-то. Не знаю, почему.

– А ты от Шинкарева не заразился? Тот тоже ничего не знает.

Мещеряков сдержанно ухмыльнулся и изящно откусил от бутерброда с черной икрой. Илларион вспомнил, как этот лощеный кабинетный полковник в свое время ел тушенку прямо из банки, выковыривая штык-ножом, и тоже ухмыльнулся.

– А что, полковники, – сказал он, переводя разговор на другую тему, – не организовать ли нам с вами уху?

– Не организовать ли нам с вами цирроз печени, – пробормотал с набитым ртом Сорокин, который, как и Мещеряков, уже начал ощущать действие алкоголя.

Илларион строго посмотрел на милиционера.

– Я сказал, уху, – повторил он. – Бросьте ваши ментовские штучки, гражданин начальник. Ваш Гранкин сорвал мне рыбалку, я должен наверстать упущенное.

А вам не мешает слегка проветрить ваши начальственные мозги.

– Ну-у, не знаю, – протянул Мещеряков, моментально принимая самый озабоченный вид. – Вообще-то, работы невпроворот…

– Поехали, полковник, – повернулся Илларион к Сорокину. – А этот хмырь пускай дальше сидит в своем кабинете и играет сам с собой в крестики-нолики.

Я такое место нашел!

– Место? – глубокомысленно переспросил Сорокин, энергично жуя. – Один раз ты уже нашел место.

Два дня жмуриков со дна вытаскивали. А, плевать, поехали! Что я – жмуриков не видел?

– Никаких жмуриков, – пообещал Илларион. – Готовь удочки.

– А я? – спросил Мещеряков.

– А ты работай. У тебя работы невпроворот.

– Свинья ты, Забродов. Кто твой самый старый друг – я или этот мент? Кто хотел на тюрьму парашютный десант выбросить?

– Хорошо, что не морской, – заметил Сорокин и фыркнул, найдя эту идею очень забавной.

– Да, полковники, – медленно сказал Илларион, обводя обоих взглядом, – а вы уже того… Может быть, хватит?

– Ничего подобного, – сказал Мещеряков. – Кто хотел напиться, как зюзя? Вот и давай, а то – «хватит»…

Прошел еще час, прежде чем полковники, наконец, засобирались по домам. Оба были непривычно пьяны, да и сам Илларион чувствовал, что давно уже не был в таком состоянии, как сейчас. Когда Мещеряков и Сорокин, кое-как попав руками в рукава, принялись выяснять, где чья шляпа, раздался звонок в дверь.

Илларион сделал удивленное лицо и открыл дверь, благо стоял рядом с ней. Хмель мгновенно улетучился, потому что на пороге стояла Алла Петровна Шинкарева.

– Здравствуйте, – негромко сказала она, нервно тиская прижатый к груди томик Честертона. – Простите, я, кажется, не вовремя… С возвращением вас. Здравствуйте, – повторила она, увидев Сорокина.

Сорокин в ответ неловко поклонился, тоже трезвея буквально на глазах. Илларион со стыдом подумал, что от них троих наверняка с чудовищной силой разит спиртным, и посторонился.

– Входите. Здравствуйте…

– Так, – оживился Мещеряков, никогда не видевший ни Шинкарева, ни его жену, и потому не уловивший драматизма ситуации, – так-так-так… Вот, значит, как, Забродов? Так, да? Иметь таких знакомых и скрывать их от друзей? Разрешите представиться…

– Андрей, – негромко сказал Сорокин, – кажется, ты забыл на столе сигареты.

– Надо забрать, – нахмурился Мещеряков, – а то здесь полон дом маньяков…

Алла Петровна вздрогнула, как от удара хлыстом.

– Я буквально на секунду, – торопливо сказала она. – Вернуть книгу. Вот…

– Спасибо, – сказал Илларион. – Не обращайте на нас внимания. Три пьяных солдафона… Я… Поверьте, мне очень жаль.

– Мне тоже. Я хотела…

Она оглянулась на стоявшего в углу под вешалкой Сорокина.

– Не обращайте на нас внимания, – сказал полковник. – Мы уже уходим. И потом, мы пьяны так, что наутро ничего не вспомним. И.., мне тоже жаль. Мещеряков! – громко окликнул он, заглядывая в комнату, – Где ты там?

– Сигареты ищу, – раздался в ответ раздраженный голос Мещерякова.

– В кармане посмотри.

– Точно, в кармане… Вот спасибо!

– Не за что. Пошли скорее.

В прихожей образовалась короткая неловкая сумятица, но в конце концов Сорокин вытащил упирающегося Мещерякова за дверь, попрощался с Илларионом и Аллой Петровной, и стало слышно, как полковники шумно спускаются по лестнице.

Он повернулся к Шинкаревой. Выглядела Алла Петровна именно так, как должна выглядеть женщина, у которой несколько часов назад арестовали мужа, и не просто арестовали, а по подозрению в том, что он – маньяк-убийца. Глаза были сухими, но белки казались розоватыми, веки припухли, а нос некрасиво покраснел, натертый носовым платком. Платок и сейчас был при ней, судорожно сжатый в руке.

– Я хотела извиниться, – сказала она сухим ломким голосом. – Понимаю, что мои извинения могут показаться вам неуместными, но… Мне правда очень жаль. В том, что произошло с вами, есть часть и моей вины.

– В моей жизни случались вещи пострашнее, чем проколотые шины или трое суток в камере, – успокоил ее Илларион. – Забудьте вы об этом. Вам сейчас нужно беречь силы, они вам пригодятся. Признайтесь только: вы ведь обо всем знали?

Она кивнула.

– А что я могла сделать? Я пыталась помочь, но он…

Она вдруг разрыдалась. Некоторое время Илларион молча стоял, не зная, как поступить, а потом осторожно погладил женщину по голове. Алла Петровна немедленно прижалась к нему, продолжая плакать. Илларион не отстранился, понимая, что она нуждается в поддержке.

Прикосновение женщины, на которую он совсем недавно поневоле заглядывался, сейчас не волновало его, вызывая лишь легкую грусть.

– Будь оно все проклято, – сквозь слезы твердила Алла Петровна, – будь оно проклято™ Эта жизнь изуродовала мужа, а теперь его будут судить и, может быть, даже расстреляют".

– Не расстреляют, – сказал Илларион. – Сейчас не расстреливают. Ну, не плачьте. Что же теперь…

– Вы не понимаете, – давясь слезами, с трудом проговорила она. – Мне страшно. Холодно и страшно.

Пленка на окне все время шевелится, шуршит… Мне кажется, я тоже схожу с ума. Все время вздрагиваю, оборачиваюсь, как будто он здесь… Он пытался меня убить.

Вот, смотрите.

Она отстранилась, закинула голову, и Забродов увидел у нее на шее темные отпечатки. Еще он увидел совсем рядом со своим лицом полные слез расширенные глаза и полуоткрытые губы, за которыми влажно поблескивала жемчужная полоска зубов. Она едва заметно подалась к нему, он почувствовал под своими ладонями ее узкие плечи, и тут мысль, целый день ускользавшая от него, не давая покоя, вдруг четко, как транспарант, проступила в мозгу.

– Я вас понимаю, – сказал он. – Если хотите, можете переночевать у меня. Я постелю себе на кухне.

– Я не знаю, – растерянно проговорила она, отступая от него на шаг. – Боюсь, я буду неверно понята…

– Кем?

– Да хотя бы соседями…

– Плевать на соседей. Речь сейчас не о них, а о вас.

Вы не поверите, но у меня тоже бывали моменты, когда отдал бы все, лишь бы знать, что поблизости есть хоть один человек, который в случае чего придет на помощь или хотя бы выслушает. Так постелить вам?

Она внимательно посмотрела на него.

– Вы какой-то ненормально добрый, – сказала она. – Только зачем же вам спать на жестком полу?

У меня нет предрассудков…

– Зато у меня, к сожалению, есть, – мягко ответил Илларион. – Если захотите, мы можем вернуться к этому разговору позже, когда вы немного придете в себя.

Не хочу, чтобы под влиянием минутной слабости вы сделали что-то, о чем станете жалеть потом.

– Я вам противна, – утвердительным тоном сказала она. – Ничего удивительного…

– Вы мне очень нравитесь, – возразил Илларион. – Присядьте, сейчас я проветрю комнату и постелю. А завтра добудем стекло и застеклим ваше окно.

Куда это годится – встречать зиму с разбитым окном?

Пока он проветривал комнату и убирал со стола, Алла Петровна приготовила ему чай.

– Пейте, – сказала она, протягивая чашку.

– Спасибо. А вы?

– А я не хочу. Пойду умоюсь, а то я, наверное, похожа на привидение.

Она ушла. Илларион еще некоторое время постоял, держа в руке чашку, а потом аккуратно вылил чай в раковину – пить совершенно не хотелось.