Глава 13

Дождя не было, но он готов был начаться в любую минуту. Тучи шли над крышами микрорайона, как наступающие войска, и их неумолимое движение легко было засечь невооруженным глазом. Они были разными по оттенку и плотности, а когда они вдруг редели, расползаясь в стороны рваными тающими клочьями, в просветах вместо голубизны виднелся все тот же серый цвет, только более светлого оттенка – тучи были многослойными. Москва, как всегда, деловито и бестолково копошилась под этим многослойным сырым одеялом, уже которую сотню лет подряд торопясь во все стороны одновременно и оттого оставаясь на месте, словно гигантских размеров банка с реактивами, внутри которой между молекулами домов метались озабоченные электроны, ионы, протоны и прочая химико-физическая мелочь, сегодня по случаю подступающего дождя поголовно вооруженная зонтами.

Полковник Мещеряков, сильно наклонившись вперед и задрав голову, посмотрел на небо из-под лобового стекла. Он увидел приближающийся дождь – огромную, синевато-серую плотную тучу, цельную, как кирпич, без лохмотьев по краям, – от которой вниз, к нагромождению крыш, тянулись широкие косые полосы все того же серого цвета. Где-то уже лило, и Мещерякову вдруг стало интересно, как все это происходит внутри тучи. Про конденсацию, статическое электричество и прочую ерунду он более или менее знал, но вот как все это выглядит на самом деле? Как мельчайшая водяная пыль собирается в капли? На чем они там держатся, прежде чем набухнут, потяжелеют и упадут? Интересное, должно быть, зрелище, подумал полковник. Капли, висящие в воздухе без всякой поддержки…

Точно так же и в жизни, подумал он, откидываясь на спинку сиденья, закуривая и косясь на часы. Вроде бы над тобой не каплет, но молекулы неприятностей носятся в воздухе, собираются вместе, сливаются в один шарик, который постепенно набирает вес и объем, и в один прекрасный день – шлеп! – и прямо тебе в лоб. И хорошо, если он один, этот шарик. И потом, кроме дождя, бывает ведь еще и град. А вот как, интересно знать, смерзаются в воздухе градины? Они ведь бывают здоровенными, с голубиное яйцо… Должны бы, по идее, упасть раньше, чем достигнут таких размеров. А?

Мещеряков раздраженно отогнал посторонние мысли, помянув недобрым словом Забродова. Никогда полковник Мещеряков не задумывался о подобных вещах, а когда Забродов начинал приставать к нему со всякой чепухой вроде этой, неизменно посылал приятеля к черту, чтобы не пудрил мозги. А вот теперь и сам туда же.

С кем поведешься, от того и наберешься. Оказывается, сумасшествие действительно заразно.

Забродов не выходил у Мещерякова из головы со вчерашнего дня, когда к нему в кабинет, предварительно договорившись по телефону о встрече, явился этот милицейский майор, фамилия которого наводила на мысли о граненом стакане и всех вытекающих из этой популярной посудины последствиях. Майор интересовался Забродовым, причем интересовался как-то нехорошо, явно с профессиональной точки зрения. Уловив из майорских полунамеков, зачем ему нужен Илларион, Мещеряков хотел вслух обозвать Гранкина дураком, но сдержался: работа, которую должен был проделать майор милиции, чтобы выйти на полковника ГРУ, притом не на какого попало, а именно на того, который был в курсе и мог ему помочь, дураку была явно не под силу.

Конечно, дуракам везет, но ГРУ – это все-таки не та система, которую можно прошибить при помощи слепой удачи. Во всяком случае, Мещеряков привык считать именно так, и раз так, то у Гранкина наверняка были самые серьезные причины искать Забродова, иначе не стоило и огород городить.

Мещеряков позвонил Иллариону, и тот, конечно же, немедленно ответил, а когда трубку взял Гранкин и начал пугать Забродова вертолетами и всероссийским розыском, полковник понял, что майору нужна голова его бывшего подчиненного и лучшего друга действительно до зарезу, и немедленно пожалел о том, что согласился разговаривать с милиционером. Улики уликами, законность законностью, но речь шла о Забродове. Мещеряков вдруг понял, что ему безразлично, убил Илларион кого-нибудь или нет. Даже если и убил, то у него наверняка были на то очень веские причины. Как ни цинично это звучало, Забродов все время кого-нибудь убивал.

Просто он был так устроен, что любая мразь, входя с ним в контакт, рисковала в ближайшее время проснуться в гробу.

Мещеряков понимал, что попытки действовать по официальным каналам ни к чему не приведут. Добро бы еще Илларион продолжал служить – тогда, пожалуй, его вытащили бы и из камеры смертников. А так…

К тому времени, как у полковника закончилось совещание, во время которого звонил Илларион, Забродова уже арестовали. Мещеряков немедленно принялся звонить Сорокину, с которым они познакомились и, можно сказать, сдружились опять же благодаря Иллариону, но полковник Сорокин, по словам дежурного, был на какой-то операции – бродил по сырому осеннему лесу с пистолетом в руке или, наоборот, пыхтя, карабкался на двенадцатый этаж по темной лестнице – опять же, с пистолетом в одной руке и с рацией в другой. «Развлекается, сволочь, – несправедливо подумал Мещеряков. – Не сидится ему в кабинете. Легендарный комдив – впереди, на лихом коне… Такой же хулиган, как и Забродов».

Сорокина ему удалось поймать только в воскресенье утром, позвонив к нему домой.

– Он еще спит, – сообщила ему по телефону полковничья жена приглушенным голосом.

– Мне очень жаль, – сказал ей Мещеряков, успевший за сутки взвинтить себя до состояния, близкого к нервному срыву, – но дело очень срочное. Разбудите его, пожалуйста.

Было восемь утра, и Мещеряков решил, что полковнику милиции стыдно дрыхнуть допоздна – даже в воскресенье.

В трубке воцарилось долгое молчание, а потом заспанный голос Сорокина раздраженно прорычал:

– Какого черта?

– Здравствуй, полковник, – грубовато сказал Мещеряков. – А ты здоров дрыхнуть. И в трубку рычишь, как генерал. А если бы на начальство нарвался?

– Мое начальство знает, что я лег час назад, – проворчал Сорокин. – Это ты, Мещеряков? Конечно, ты, у кого еще ума хватит…

– У Забродова, например, – сказал Мещеряков, стискивая зубы – нервишки у него расходились прямо-таки непозволительно. "Дерьмо, – подумал он. – Посадят Иллариона – плюну на все, переодену в гражданку пяток ребят и расковыряю зону к чертовой матери.

А Гранкина перееду на служебном автомобиле. Шофера потом как-нибудь отмажу. Нажму на гаишников, и окажется, что майор Гранкин в пьяном виде выскочил на проезжую часть. О чем я думал, когда сдал этому менту Забродова? Эх ты, полковник…"

– Да, у Забродова ума хватит, – согласился Сорокин. – Как у него дела, кстати?

– Бывает хуже, но редко. Он в СИЗО.

– Мать-перемать… В чем дело?

– Не по телефону.

– Ах, чтоб тебя… Ты где? Подъехать сможешь?

– Через полчаса буду.

– Ага, давай. Я спущусь.

Прежде, чем Сорокин положил трубку, Мещеряков успел расслышать отдаленный женский голос, который весьма категорично объяснял Сорокину, что тот сошел с ума, если думает, что его выпустят из дома. Несмотря на снедавшее его беспокойство. Мещеряков улыбнулся: наша служба и опасна, и трудна…

В этом плане Мещерякову было проще, чем Сорокину: жена опять была за границей, на этот раз в Вене, на каком-то очередном не то симпозиуме, не то коллоквиуме. Она так часто разъезжала по заграницам, что Мещеряков порой в шутку подумывал о том, что было бы неплохо завербовать ее для работы в разведке, а Забродов так и вовсе во всеуслышание заявлял, что жена Мещерякова не просто полковница, но и сама является полковником внешней разведки и именно по этой причине появляется дома раз в месяц на неделю. "Что вы ржете, дурачье? – раздраженным тоном спрашивал Забродов у благодарных слушателей. – Вы что думаете, она в нашей разведке служит? Держите карман шире!

Моссад, дорогие россияне! Приедет она домой, скачает из Мещерякова информацию, и обратно в Вену, а там уже друг-полковник Рабинович ждет-дожидается, шекели на баксы меняет, чтобы было чем заплатить ценному сотруднику…"

Да, Забродов, подумал полковник с невольной улыбкой. Вот и довел тебя твой язык до беды. Это же надо было додуматься: втолковывать писателю, что он написал дерьмовую книгу!

Он уже знал, в чем дело, из вчерашних утренних газет, и теперь, когда сидел за рулем своей машины, поджидая Сорокина, пахнущий свежей типографской краской экземпляр «Спецназа в локальных войнах» лежал у него под рукой. Мещеряков успел пролистать книгу и удивлялся только одному: как это Забродов не попытался забить ее в глотку этому писаке. Поперек, мать его… А уж если не попытался сразу, то потом наверняка плюнул и махнул рукой. Это же надо быть полным психом, чтобы предположить, что Забродов полночи сидел в гараже и поджидал писаку, чтобы свести счеты.

Мещеряков вздохнул: уж кто-кто, а он-то знал, что правда и правосудие порой имеют очень мало общего.

Упечь человека за решетку – плевое дело.

«Ни хрена у вас не выйдет, – решил Мещеряков. – В крайнем случае, я его действительно отобью и переправлю за бугор под надежным прикрытием. Вот только сам он вряд ли на это согласится. Он ведь у нас с придурью, блаженный. Выдернешь его из зоны, а он, вместо того, чтобы уехать и жить себе спокойненько в особнячке на берегу Ла-Манша, полезет выяснять, кто прав, кто виноват. Выяснит, свернет виноватому шею, и опять придется его выручать».

«И выручишь, – сказал он себе. – Он столько раз тебя выручал, что с ним до самой смерти не расплатиться. Служба службой, но с годами начинаешь понимать, что есть вещи поважнее очередных званий, орденов и даже государственных интересов. Тем более, что Илларион наверняка ни в чем не виноват, и все это – какое-то чудовищное недоразумение, грандиозная подстава, западня, в которую Забродова как-то угораздило свалиться».

Он снова посмотрел на часы, уже начиная раздражаться, но тут дверь подъезда хлопнула, и тут появился Сорокин. Он был одет по-домашнему, в растянутые спортивные шаровары и вязаную кофту без пуговиц, при взгляде на которую в памяти у Мещерякова всплыло полузнакомое слово «шлафрок». Слово это наверняка означало что-то другое, но удивительно подходило к этой темно-зеленой распашонке с поясом. Незавязанный пояс свободно болтался концами вниз, и под распахнувшейся кофтой виднелась затрапезная майка с динамовской эмблемой на груди. Мещеряков опустил глаза, ожидая увидеть домашние тапочки, но на ногах у Сорокина красовались остроносые черные полуботинки явно казенного образца с развязанными шнурками.

– Насилу вырвался, – признался Сорокин, поспешно ныряя в машину. – Заводи, пока не спохватилась.

– Ушел с боем? – с усмешкой спросил Мещеряков, запуская двигатель.

– Что я, самоубийца? Она в туалет, а я за дверь. Вернусь, голову оторвет, – добавил он с тоской.

Мещеряков тронул машину с места и медленно поехал вдоль улицы – ссориться с женой Сорокина ему не хотелось.

Сорокин сидел рядом, время от времени непроизвольно зевая и со скрипом потирая небритые щеки. Глаза у него были красные, как у кролика, и все время норовили закрыться.

– Где тебя носило? – поинтересовался Мещеряков. – Со вчерашнего дня дозваниваюсь.

– Один чудила где-то раздобыл пулемет, – зевая, сказал Сорокин, – и опробовал машинку на собственной семье. Потом сел в машину и дал тягу. Насилу нашли.

Представляешь, засел, зараза, в старом доте. Дот в чистом поле, и обстрел круговой. Пока мы его оттуда выковырили…

– Псих, – сказал Мещеряков.

– Да нет, просто белая горячка. Очухался – полосы на себе рвал, башку пытался о стену разбить. Детей у него двое было, и жену, как я понял, он любил… Водка нынче, брат, пошла такая, что не знаешь, где ты наутро проснешься – за решеткой или в морге.

Мещеряков крякнул.

– Ладно, полковник, – сказал Сорокин, – давай-ка ближе к делу, пока я прямо тут у тебя не заснул.

Да и жена нервничать будет. Она же не виновата, что муж у нее – мент.

– К делу так к делу. Ты майора Гранкина знаешь?

– Знаю. Грамотный мужик, хотя по виду не скажешь.

– Гра-а-амотный, это да… Чем он у тебя в последнее время занимался?

– Маньяка ловил, – проворчал Сорокин. – Завелась какая-то сволочь в районе Малой Гру…

Он осекся и вытаращился на Мещерякова так, словно у того вдруг вырос хобот. Сна не осталось ни в одном глазу.

– Это что же, – медленно проговорил он, – это он, значит, маньяка поймал?

– Не берусь утверждать. Ты про убийство Старкова слышал?

– Краем уха. У меня был этот пулеметчик, так что… Я с этим делом собирался завтра с утра ознакомиться.

– Так вот, главный подозреваемый – Забродов.

Точнее, единственный. Что-то у них там вышло с этим Старковым прямо на презентации, и в ту же ночь Старкова расстреляли… То есть, если не знать Забродова, то выглядит все, как на картинке, тем более, что живет он на Малой Грузинской, а значит, можно на него много чего повесить.

– Живет на Малой Грузинской, поссорился со Старковым и вообще ведет себя, как псих, – задумчиво подхватил Сорокин. – Одни его разговорчики чего стоят… Да, Гранкина можно понять.

– Удавить его надо, а не понять, – кровожадно заявил Мещеряков и опять полез за сигаретами.

Сорокин дал ему прикурить, закурил сам и задумчиво выпустил дым в лобовое стекло.

– Свихнувшийся спецназовец, – сказал он. – Да, весьма соблазнительная версия. А что там со Старковым?

– Да не знаю я, что там со Старковым! Книгу он написал… Вот, можешь ознакомиться.

Сорокин взял книгу и взглянул на обложку.

– Ого! – сказал он. – Название, как у научного труда. Я и не знал, что Старков был специалистом в этом вопросе.

– Угу, специалистом. Волосы дыбом встают, причем буквально с первой страницы. Не знаю, как Илларион попал на эту презентацию, но, как я понял, выдал он этому Старкову по первое число.

– А потом, значит, подстерег и убил. Да, не ожидал я от Гранкина… Вроде, грамотный мужик, из старой гвардии, не эти нынешние молокососы, которым лишь бы дело закрыть. Так он тебе не рассказывал, как дело было?

– Гранкин? Как же, дождешься… Держался, как пионер-герой на допросе.

– Хоть на это ума хватило. У тебя телефон есть?

Мещеряков протянул ему трубку и остановил машину: они отъехали от дома Сорокина уже достаточно далеко, чтобы не опасаться преследования разгневанной полковницы, а зря жечь бензин не хотелось.

Сорокин набрал номер, держа сигарету в углу рта и морщась от разъедавшего левый глаз дыма.

– Дежурный? Сорокин беспокоит. Да, да, взяли, все целы… Ну, ты что, сам не знаешь? Слушай, некогда мне с тобой трепаться. Что там по делу Старкова? У Гранкина? А Гранкин там? Да сам знаю, что воскресенье… Мало ли – а вдруг? Дело-то серьезное… Что – ясно? Кому это все ясно? Это вам с Гранкиным все ясно, а мне вот не ясно, а наоборот, очень даже облачно… Позвони-ка ему домой. Да, трубку не клади, я здесь, у аппарата подожду. Ага, давай.

Он опустил трубку на колени и сказал Мещерякову:

– Домой звонит.

Мещеряков кивнул, показывая, что он все слышал и понял.

– Сейчас мы это дело проясним, – сказал Сорокин и поднес трубку к уху. – Алло… Ну, что? Где? На какой, к дьяволу, рыбалке?! Ах, на карася… Ну, я ему покажу карася. Что? Что надо, то и натворил. Твое дело дежурить, а не сплетни собирать. Вот именно. Вот и дежурь.

Ага, давай, всплакни, маме пожалуйся… Ну, все, все, отстань, некогда мне с тобой. Все равно ничего не скажу.

Все, будь здоров.

Он вернул трубку Мещерякову и развел руками.

– На карася уехал. Куда – жена то ли не знает, то ли не говорит. Ох уж мне эти милицейские жены!

Он посмотрел на Мещерякова и успокаивающе похлопал его по колену.

– Да ты не расстраивайся, полковник, – сказал он. – Завтра займусь этим прямо с утра. Ну, переночует он еще разок в изоляторе…

– Вот удовольствие, – проворчал Мещеряков.

– Удовольствие, конечно, ниже среднего, но тут уж ничего не попишешь. Разве что ты решишь взять тюрьму штурмом.

– Гм. – Под внимательным взглядом Сорокина Мещеряков смутился и отвел глаза. – Честно говоря, была у меня такая мысль…

– Не валяй дурака, полковник, – серьезно сказал Сорокин. – Потерпи немного. Обещаю, что сделаю все возможное и невозможное.

– А если этого не хватит?

– Надеюсь, что хватит.

Мещеряков не стал настаивать. В конце концов, нечего впутывать в это Сорокина. Пусть его совесть будет чиста.

Он отвез Сорокина домой и даже проводил до квартиры, чтобы хоть немного смягчить его участь.

Жена Сорокина, поворчав, действительно смягчилась и напоила обоих чаем – она была довольна, что муж все-таки вернулся, да и Мещерякова она уважала как человека серьезного и положительного. Прихлебывая обжигающий чай, Мещеряков подумал, как хорошо, что телепатии не существует: прочтя его мысли, симпатичная мадам Сорокина напрочь утратила бы веру в человечество.

Аппетита у них не было, и они решили на завтрак ограничиться чаем.

Шинкарев заметил, что жене больно глотать, и поспешно отвел глаза, чтобы не смотреть на ее осунувшееся лицо и снова вернувшуюся на шею цветастую косынку. Вместо этого он опустил глаза и принялся с тупым изумлением разглядывать свои руки. Только вчера он думал о том, что никогда не сможет намеренно причинить жене боль, и в эту же ночь пытался задушить вот этими самыми руками. Если бы под руку Алле не подвернулась лампа, он, как и боялся когда-то, проснулся бы рядом с окоченевшим трупом. «Вот тогда бы я точно сошел с ума, – подумал он, – окончательно и бесповоротно». Мысль эта показалась ему плоской и бесцветной, более того – лживой. Ведь не сошел же он с ума, узнав, что пытался ее убить. Что с того, что покушение не удалось? Главное, что он пытался, и ничего с ним при этом не случилось, разве что появилась новая шишка на голове. Никакого, черт его подери, сумасшествия…

– Прости, – продолжая смотреть на руки, тихо сказал он.

– Пустое, – откликнулась она хриплым шепотом. – Это не ты, это болезнь. Надо лечиться, Сережа, Надеюсь, ты это понимаешь?

– Ты.., ты давно догадалась?

– Я подозревала с самого начала. Помнишь ту изрезанную дверь? Я тогда собралась выбрить под мышками.., извини за подробность.., вот.., сунулась в шкафчик, а лезвий нет. И пальцы у тебя были порезаны, я видела.

И вообще, врать ты не умеешь. Можешь обмануть кого угодно, только не меня.

– Проклятье… Почему же ты молчала? Видишь, как все кончилось. Я ведь мог тебя убить. Неужели тебе не страшно?

– Разве можно бояться человека, которого любишь?

И потом, я не была уверена. Что бы я тебе сказала?

– Это да…

Некоторое время они помолчали. Шинкарев рассеянно потирал запястья, на которых все еще виднелись следы веревок, и боролся с подступавшими слезами. Он подумал, что стал ненормально много плакать, глаза у него все время были на мокром месте.., собственно, подумал он, почему бы и нет? Есть от чего заплакать.

У него было такое ощущение, словно он долго шел против сильного ветра, а теперь вот не то ветер внезапно стих, не то сам он зашел в укрытие… Это было ощущение нездоровой легкости и опустошенности, как будто он был щепкой, выброшенной штормом на пустой, безжизненный берег.

– И что теперь? – спросил он, чтобы заполнить эту пустоту и внести окончательную ясность в свое положение.

– Что ж теперь, – держась за горло, хрипло ответила Алла Петровна. – Будем жить. Я ведь сказала: тебя не брошу. Что я буду делать одна? И потом, раз я тебя не выдала, значит, мы теперь соучастники. Может быть, это звучит высокопарно, но я даже довольна: теперь ты мой до конца, до донышка.

– Вот уж сокровище, – с иронией сказал Сергей Дмитриевич, но иронии не получилось: на последнем слове голос его задрожал и поплыл, и он все-таки заплакал.

– Боже мой, – сипло прошептала Алла Петровна, вцепившись ладонью в забинтованное горло, – боже мой, что за проклятая жизнь! Во что она нас всех превратила!

– Всех? – Сергей Дмитриевич криво улыбнулся сквозь слезы. – Почему же всех? Все люди как люди, а вот я…

– Да, ты… Вот именно – ты. Ты не такой, ты тоньше, и поэтому тебе тяжелее. Все занимаются тем же, что и ты, только делают это по-другому и совершенно сознательно. Кто-то больше, кто-то меньше, но все.

– А ты?

– Я? Что за вопрос? Я же у тебя ангел. Твой личный ангел-хранитель, а ангелы, как известно, не грешат.

– Угу. Кроме одного.

– Ну-у, ты вспомнил… Зато этот один, пожалуй, стоил всех остальных. Посмотри, сколько тысяч лет он в одиночку сражается со всем миром. И небезуспешно, заметь.

– Да уж. Меня он уделал в лучшем виде. Вот ты говоришь: будем жить. А как жить-то? Что же, ты теперь будешь меня каждую ночь стреножить?

– А вот это уже деловой разговор. Ты мне главное скажи, Сережа: я тебе нужна или нет? Сначала реши, а потом будем думать, как из всего этого выпутаться.

– Ты… Я… Ты у меня одна, – выпалил он наконец, не придумав ничего лучшего, как украсть строчку у Визбора. Впрочем, это было целиком и полностью по существу, да и куда ему тягаться с поэтом?

– Тогда… Нет, погоди, так не пойдет. Совсем не могу говорить.

Алла Петровна встала, открыла навесной шкафчик и достала из аптечки упаковку анальгина. Бросив в рот сразу три таблетки, она запила чаем и протянула упаковку мужу.

– Голова-то болит, наверное?

Сергей Дмитриевич благодарно кивнул и тоже принял лекарство, ограничившись двумя таблетками – голова у него действительно трещала по всем швам, а положение складывалось такое, что любое недомогание было теперь непозволительной роскошью.

– Значит, с главным мы разобрались, – продолжала Алла Петровна, снова садясь за стол и все еще прижимая ладонь к горлу. – Если я тебе нужна, то ты должен довериться мне и делать то, что я скажу. Во-первых, ты должен отдохнуть. Как следует отдохнуть.

Сколько там тебе осталось до отпуска? Что-то около месяца, да? Вот на это время мы и сделаем тебе больничный, я это устрою через знакомых…

– Это, наверное, дорого, – рискнул возразить Сергей Дмитриевич.

– Кому дорого, а кому и не очень, – спокойно ответила жена. – Не забывай, что твой ангел-хранитель в свое время работал в поликлинике. До отпуска посидишь дома, а потом махнем куда-нибудь в теплые края.

Молчи, плевать я хотела на долги, ты мне дороже.

– Господи, бред какой, – не сдержался Шинкарев. – Ты сидишь за одним столом с маньяком и обсуждаешь с ним планы на отпуск. Я просто глазам не верю.

– Не с маньяком, а с собственным мужем. Это, как говорят одесситы, две большие разницы. – Алла Петровна снова была деловитой и уверенной, как всегда.

Она даже посвежела и почти перестала хрипеть и хвататься за горло, и Шинкарев не мог понять, что было этому причиной: анальгин или железная воля жены, взявшей управление давшей течь семейной посудиной в свои красивые крепкие руки. – Теперь так. В таком состоянии я с тобой, конечно, никуда не поеду, и первое время тебе действительно придется поспать связанным.

Понимаю, это неудобно, но ты уж извини…

– Да уж, – криво усмехнувшись, сказал Шинкарев, – извини. Куда уж тут извиняться. Жаль только, что наручники я выбросил.

– Какие наручники?

– А ты думаешь, откуда у меня взялся пистолет?

Наверное, где-то по какому-то милиционеру до сих пор плачут. Хоть бы узнать, как его звали.

– Незачем, – отрезала Алла Петровна. – И забудь. Ничего не было. Вообще ничего, ты понял? Было одно: вчера к нам приходил милиционер, и ты рассказал ему, что не видел ли Забродова, ни его машины. Стой на этом твердо, и все будет в порядке. Учти, вам могут устроить очную ставку, но там будет его слово против твоего, а он под подозрением, так что ничего не бойся и смело смотри следователю в глаза. Не юли, понятно?

А то ты, чуть что, начинаешь глазками стрелять, как невеста на смотринах… Они, – Алла Петровна махнула рукой куда-то в сторону окна, – они, конечно, так, как я, тебя не знают, но там тоже не все дураки, и по глазам читают очень даже неплохо. Так что не дергайся, веди себя естественно. А может быть, все и так обойдется, без очной ставки.

– Слушай, – забыв о боли в голове, сказал ошеломленный Сергей Дмитриевич, – откуда ты все это знаешь? Показания, очные ставки…

– А помнишь, что ты мне говорил? Чепуха, мол, твои детективы, только время зря тратишь." Выходит, не зря, а, Шинкарев?

– Выходит, что не зря, – вынужден был признать Сергей Дмитриевич. Ощущение нереальности происходящего понемногу отступало под деловитым напором жены. У нее был редкий дар не пасовать ни при каких обстоятельствах и заражать спокойной уверенностью окружающих. Теперь он был не один, и в нем постепенно крепло предчувствие, что вдвоем с Аллой Петровной они сумеют отбиться хоть от всего белого света.

Только как же быть с внутренним врагом?

– Это все хорошо, – сказал он. – А что делать с. со мной?

– Нет проблем, – спокойно ответила Алла Петровна. – Есть одна старушенция… Не дергайся, тебя я к ней не поведу, незачем это. Она бабка хитрая, глаз у нее наметанный – живо смекнет, что к чему. Схожу сама, придумаю, что ей наплести. У нее такие отвары, что через неделю будешь, как новенький. Не уверена, но, по-моему, она над ними шепчет. И не кривись, пожалуйста, я же сказала – положись на меня.

– Отвары? Ох, не знаю… По-моему, мне нужна смирительная рубашка и электрошок, а никакие не отвары.

Это же все равно, что лечить перелом припарками!

– С каких это пор ты у нас заделался специалистом в области медицины? – вздернув брови, спросила Алла Петровна. Круги у нее под глазами еще не сошли, но выглядела она гораздо лучше, чем то испуганное, отчаявшееся создание, которое Сергей Дмитриевич увидел рано утром. Она уже начала иронизировать, и время от времени полные, твердо очерченные губы трогала легкая улыбка, словно они обсуждали не длинный ряд кровавых кошмаров, а какой-нибудь двусмысленный комплимент, неосторожно отпущенный Шинкаревым посторонней женщине в присутствии жены. Словно не она была в эту ночь на волосок от смерти.

Он вздохнул и залпом допил остывший чай.

– Вот, – сказала она, – а теперь полежи.

– С утра? Но я собирался прибить карниз."

– Карниз ждал полгода и еще подождет, ничего с ним не сделается. Тебе нужно как следует выспаться.

– Но я же недавно проснулся!

– Что ты называешь сном? – спросила она, и Сергей Дмитриевич сник. – В постель, в постель. В конце концов, я тоже устала за ночь. И потом, мне нужно выяснить у тебя еще одну вещь.

– Какую? – испугался он.

– А вот об этом мы поговорим, когда ты ляжешь.

И не спорь. Ты обещал меня слушаться.

Сергей Дмитриевич покорно поплелся в спальню, разделся и лег в постель, попутно ногой затолкав под кровать веревку, которая все еще лежала на полу, свернувшись кольцами, как змея. Алла Петровна, не снимая халата, прилегла рядом, плотно прижавшись и положив голову мужу на плечо. Сергей Дмитриевич обнял ее свободной рукой, прижимая к себе еще теснее.

– Ты хотела о чем-то меня спросить, – сказал он в ее волосы.

Она шевельнулась, положив ногу на его бедро.

– Да. Я хотела спросить: может быть, помнишь, что обещал мне сегодня ночью?

Он вздрогнул. Все утро она вела себя так, словно кошмарного пробуждения со связанными руками не было, как и синяков на шее, и вот теперь…

– Не помнишь? – спросила она, дыша ему в шею. – Не помнишь…

Он сглотнул и с трудом разлепил вдруг разом пересохшие губы.

– Боюсь, что сегодня ночью я вряд ли мог пообещать тебе что-то хорошее.

– А вот и не правда, – она тихо рассмеялась, и он поежился от сладкой щекотки. – Рассказать?

– Если хочешь, – проскрипел он.

Теперь у него пересохло и горло. «Что же еще я натворил?» – в панике подумал Шинкарев, чувствуя, как холодеют ноги. Впрочем, судя по тону жены, ничего страшного она говорить не собиралась.

– Конечно, хочу, – сказала она, – иначе не стала бы затевать этот разговор. Знаешь, как это было? Не бойся, не бойся, у тебя даже ноги стали, как две ледышки… Так вот, я спала, а потом проснулась.., оттого, что ты в меня вошел. Ты так никогда раньше не делал – грубо, толчком. Я спросила: ты что? А ты дал мне пощечину, а потом еще одну…

Шинкарев тихо застонал.

– Успокойся, все нормально, – сказала она и погладила его по щеке узкой теплой ладонью. – Знаешь, что ты мне тогда сказал? «Затрахаю насмерть». Ты как, не отказываешься от своих слов?

Сергей Дмитриевич сглотнул.

– Слушай, – сказал он, – кто из нас сумасшедший?

– Оба понемножку. Муж и жена – одна сатана, ты не забыл? Понимаешь, когда мы с тобой занимаемся любовью, это как.., как хлеб. Хлеб – это здорово, он никогда не приедается, но сегодня ночью было так, как будто на хлеб положили немного горчицы. Знаешь, это было вкусно. Если бы ты не попытался меня после этого придушить, я смело могла бы сказать, что это самая лучшая ночь в моей жизни.

– Нет, ты точно чокнутая. – – Правда? – Ее рука скользнула по его животу и задержалась в самом низу. – А вот наш общий знакомый с тобой не согласен. Он голосует за новизну.

– Он тоже псих.

– А это уже к делу не относится. Три психа провели голосование и большинством голосов постановили: долой рутину, да здравствует новизна. Ну-ка, бегом за моим чулком! Я хочу быть похожей на проститутку.

– На чокнутую проститутку, – сказал он, вставая.

Пока она натягивала чулок на левую ногу, он чуть не сошел с ума.

– Вот, – сказала она, откидываясь на подушку. – А теперь приступай.

– Я…

– Не знаешь, с чего начать? Порви на мне халат, он мне уже надоел. А потом ударь по лицу. Только не перестарайся, зачем мне фонарь. Наставь мне синяков, но только ниже шеи. Ну, чего ждешь?

Шинкарев зажмурился и несильно ударил жену по щеке, получив от этого неожиданно острое удовольствие.

– Халтуришь, Шинкарев, – глядя на него расширенными глазами, сказала она. – Я даже не почувствовала. Сильнее!

Он размахнулся и отвесил пощечину, от которой ее голова тяжело мотнулась на подушке, а волосы волной упали на лицо. Алла Петровна застонала, выгибаясь дугой, и тогда он, тоже застонав, с треском рванул на ней халат.