Глава 11

Пока человек жив, ему трудно поверить в неизбежность смерти. Умом он понимает: смерти не избежать, но что бы с ним не случалось, он подсознательно уверен: его смерть обойдет стороной. Пусть пройдет она очень близко, пусть даже ее дыхание, холодное и парализующее, коснется его лица, пусть свет померкнет, но даже умирая, человек продолжает верить, что мрак, опустившийся па него, рассеется, и он вновь увидит свет.

Да, все люди верят, смерть – это то, что случается с другими. Наверное, именно поэтому они так беспечны, именно поэтому рука курильщика тянется к сигарете, а любитель спиртного, уже не имея сил подняться из-за стола, вновь и вновь наполняет рюмку. И пьет с отвращением, будто хочет испытать свой организм на прочность. Каждый по-своему рискует жизнью. Кто-то – за праздничным столом, кто-то – уходя с альпинистским снаряжением в горы, кто-то – проносясь в автомобиле на красный сигнал светофора. Не зря же придуманы поговорки: «риск – благородное дело», «кто не рискует, не пьет шампанское»…

Самым распространенным риском, самой расхожей игрой со смертью является оттягивание визита к врачу.

Этим грешат практически все. Мало кто думает о том, что лечение – это одно из слагаемых со знаком плюс в формуле жизни, а не дни, вычеркнутые из бытия. Дела, отдых, встречи – всегда найдутся оправдания, чтобы не лечиться. И как бы ни было плохо, даже люди, знающие о существовании смерти не понаслышке, сами являющиеся ее посланцами, до поры до времени верят, что они бессмертны.

Да, вера в то, что мы смертны куда слабее веры в существование загробной жизни. Вот такой уж парадокс, кстати, объясняющий многие абсолютно безумные поступки.

Бывший спортсмен Николай Меньшов хоть и не был медиком, но прекрасно понимал, что творится сейчас в его организме. Он помнил рентгеновский снимок, который при нем месяц тому назад разглядывал врач. Николай Меньшов тогда все еще чувствовал на зубах комки мела, хоть уже дважды полоскал рот.

Раствор, который ему дали выпить прежде чем сделать снимок желудка, был отвратительным.

– Ну вот, видите, – говорил врач Меньшову так, словно разговор шел о ком-то третьем, – язва все увеличивается. Если бы она у вас была расположена на верхней части стенки желудка, я бы мог вас поздравить. Обострения наступали бы сезонно, лишь два раза в год, весной и осенью. Вы, наверное, даже не обращались бы ко мне, думали бы, обычный гастрит. А у вас язва в самом «неподходящем» месте, какое только можно придумать – в низу желудка, – к тому же, она намного увеличилась. Много, мало – это понятия относительные, – почему-то очень весело сообщил пациенту врач, – есть случаи, когда и доли миллиметра решают судьбу. Вот снимок, сделанный полгода назад.

А теперь судите сами.

Меньшов видел небольшую впадинку – белое пятно раствора, проглоченного им перед рентгеном.

– Стенки здорового желудка непроницаемы для соляной кислоты, которая составляет львиную долю желудочного сока, но, если оболочка повреждена, вы, дорогой мой, начинаете переваривать собственный желудок. Ваша язва постоянно находится в контакте с кислотой, еще немного, и она окончательно проест стенку желудка. Прободная язва – вот как это будет называться. И тогда самое большое, что я вам могу гарантировать, – шесть часов жизни. А случиться это может в любой момент.

Меньшов с усилием сглотнул загустевшую слюну, вновь неприятно скрипнул на зубах меловой раствор.

– Я могу повременить неделю, две?

– Мой вам совет – ложитесь на операцию немедленно.

– Я не могу сейчас.

– Дело ваше, – врач положил рентгеновские снимки в конверт. – Не люблю иметь дело с молодыми пациентами, они не дорожат жизнью. Другое дело – старики, для них жизнь – как деньги, которых осталось совсем мало.

«Да, время – деньги», – подумал тогда Меньшов и поднялся из неудобного кресла с холодными никелированными подлокотниками.

– Я вам обещаю, доктор, что через две недели лягу на операцию.

– Вы не мне обещайте, а себе.

С того дня прошло уже около месяца. И чем бы ни был занят Николай Меньшов, проклятая язва, пронзительной болью давала о себе знать.

«Еще один день, – решил Николай после встречи с Витаутасом Гидравичюсом в аэропорту. – Деньги в кармане, я могу ехать».

Но Меньшов был человеком осторожным. Хоть он и жил один, но гарантии, что в его доме никто не побывает в отсутствие хозяина, у него не было – пусть даже случайным визитером окажется не человек, подосланный заказчиком, не представитель правоохранительных органов, а случайный вор, забравшийся в квартиру, несмотря на двойные стальные двери, внутри которых, как уверял рекламный проспект фирмы по установке охранных систем, находится порошок, при нагревании выделяющий слезоточивый газ: тому, кто попробует резать дверь автогеном, не поздоровится.

Меньшов жил в квартире, принадлежавшей его двоюродному брату. А брат с семьей жил в его квартире, подальше от Центра, зато более просторной – двухкомнатной. О роде занятий Николая в квартире говорило немногое, но и это немногое предстояло надежно упаковать и не менее надежно спрятать.

Меньшов аккуратно закрыл дверь и присел на диван, прислушиваясь к своему организму. Боль на время отпустила. Привести в порядок однокомнатную квартиру – дело недолгое, да все руки не доходили. На ковре, прибитом к стене, висело несколько спортивных медалей – память о прежней жизни Николая, когда он занимал призовые места в соревнованиях по многоборью. Сегодня ему казалось, что позолота потускнела, а ленточки на медалях выцвели.

Рядом с медалями были приколоты фотографии; все они касались прошлой жизни Николая Меньшова – спортивной. Снимки были разные – черно-белые, цветные, большие и маленькие, но на всех без исключения лица людей светились неподдельной радостью.

И немудрено: объектив фотоаппарата запечатлел памятные для них моменты – победы в соревнованиях.

На каждом снимке присутствовал и Николай Меньшов. Ниже второй ступеньки пьедестала он не опускался, золотые и серебряные медали, висевшие на поблекших лентах рядом, сияли на снимках новизной.

Меньшов усмехнулся – но как не похожа была его сегодняшняя улыбка на улыбку с тех фотографий. Он вытаскивал булавки, складывал снимки, некоторые подолгу разглядывал.

Наконец на стене остался только один. На переднем плане расположилась шеренга из десяти спортсменов, ставших обладателями золотых медалей. На приземистом здании атлетического манежа, видневшемся в левом углу фотографии на заднем плане, можно было разглядеть транспарант: «Привет участникам спартакиады народов СССР!»

Меньшов собрал булавки в ладонь, взял в руки пожелтевший по краям фотоснимок, сел за стол. Он не отрываясь смотрел на лицо девушки, совсем еще девчонки. С глянцевой фотобумаги улыбалась Светлана Жильцова, получившая в тот год, больше десяти лет назад, золотую медаль за победу в соревнованиях по стендовой стрельбе. Она стояла в самой середине шеренги, и Меньшов не мог выдержать ее ясного взгляда, пришедшего из прошлого. Ему вспомнился день окончания соревнований, вспомнилось, как в честь призеров устроили банкет, а потом все вместе вышли сфотографироваться на улицу.

Губы Николая зло сжались, он взял в руки ножницы и вырезал из середины снимка узкую полоску, на которой осталась стоять одна Светлана Жильцова. На кухне он зажег газ пьезоэлектрической зажигалкой и подержав в пальцах тонкую полоску фотобумаги, поднес ее к пламени. Глянец фотографии запузырился, вспыхнул огонь, вскарабкался к самым пальцам. Николай бросил пепел в кухонную раковину и на полный напор включил горячую воду, та закружилась в водовороте, не успевая уходить в слив. Некоторое время сухой пепел еще кружился, а затем попал под струю, моментально рассыпавшись. Меньшов закрыл кран, и вода, всхлипнув, исчезла.

Николай выбросил булавки, сполоснул руки и вернулся в комнату. Разноформатные снимки он положил в большой почтовый конверт и бросил в кожаную спортивную сумку.

– Ну вот и все, – грустно улыбнулся он, – тебя нет, Светлана, и никогда не было.

Квартира была обставлена старой, семидесятых годов мебелью. Стенка, раскладной стол, мягкий уголок – типичные показатели благосостояния советских времен. Кипа старых газет громоздилась на одном конце журнального столика, другой оставался свободен.

Тут Николай обычно ставил посуду, когда ужинал, одновременно смотря телевизор.

О том, что сейчас на дворе конец девяностых годов, говорили в обстановке квартиры только небольшой телевизор «Sony» да примостившийся рядом с ним на тумбочке пишущий видеоплеер. Беспорядок Меньшова вполне устраивал. Он временами не мог вспомнить, куда положил коробку с новыми ботинками, куда подевалась свежая газета. Придя домой, иногда по забывчивости оставлял пакет с продуктами в платяном шкафу и потом обнаруживал его только через день или два. Но где лежат орудия его промысла, он знал всегда. Вещи, которые могли стоить ему свободы, если их обнаружит милиция, на виду не валялись.

Николай зашел в совмещенный санузел и встал на край ванны. Потолок здесь был подвесной, пластиковый, с вмонтированными в него влагонепроницаемыми светильниками. Он стал на край ванны и осторожно приподнял одну из панелей, у которой рубанком был почти до конца снят выступ, связывающий ее с соседней. Раздался легкий щелчок, панель отошла в сторону. Меньшов за ручку вытащил не очень тяжелую кожаную сумку-кофр – с такими обычно ходят фотографы. Но не фотоаппараты и не сменные объективы покоились в ней.

В отделениях, предназначенных для фототехники, вместилось несколько пистолетов, глушители к ним, мощный оптический прицел и прибор ночного видения, а так же любимое оружие Меньшова – несколько новых, в упаковке, рояльных струн. Патроны к пистолетам хранились на кухне, в старом, выпотрошенном трехпрограммном приемнике-громкоговорителе «Маяк».

Все свое богатство, умещавшееся в фотографическом кофре, который с трудом закрывался, Меньшов перегрузил в дорожную сумку, затем собрал в квартире все бумаги, где значилась его фамилия – документы, несколько гостиничных счетов, квитанции из мастерской. Снял со стены медали, упаковал каждую в бумажный конверт и тоже положил в сумку, с которой обычно покидал дом, уезжая на несколько дней.

Конечно, уничтожить все следы своего пребывания в квартире было невозможно. Как ни протирай, всегда останутся отпечатки пальцев, как ни пылесось, непременно отыщется пара волосков, пара пятнышек крови.

Но он и не стремился на сто процентов замести следы – речь шла о том, чтобы случайному визитеру не стало понятно к кому он попал.

Билет на завтрашний поезд Москва – Санкт-Петербург уже лежал у Николая в кармане, и жизнь казалась ему серой, неинтересной, лишенной красок. В воздухе квартиры уже мерещился больничный запах.

«Не пить, не курить, острого нельзя, соленого нельзя и даже легкого спиртного – ни вина, ни пива. Никаких в жизни удовольствий. Вот разве что сон… Во сне можно и пить, и курить, и есть, что захочется».

В последние дни он не высыпался – нервы стали ни к черту; теперь же можно было позволить себе немного расслабиться. Да и врач советовал спать побольше: ведь когда Меньшов лежал на спине, кислота, скапливавшаяся в желудке, отходила от язвы.

Когда все дела, в том числе и кровавые, сделаны, когда деньги получены, то неразборчивого в средствах человека угрызения совести не мучат и спать не мешают. Меньшов решил вздремнуть. Еще в те времена, когда он был спортсменом, приучил себя засыпать в любое время, используя для этого старый проверенный способ: ложился, закрывал глаза и старался представить себе что-нибудь однообразное. Обычно это были волны, набегавшие на пляж.

Вот и сейчас, закрыв глаза, Николай увидел морской берег и водяные валы, накатывавшиеся на прибрежный песок. Постепенно звуки реального мира уходили от него, голову наполнял шум, пришедший к нему от воображаемого моря. Но человек не волен выбирать, что ему приснится, тут уж работает подсознание. И вместо того, чтобы заполучить во сне в руки пачку сигарет или бутылку вина, Меньшов, переместившийся из действительности в сон, просто шел по берегу вдоль кромки прибоя.

Ему страшно хотелось пить, на зубах скрежетал песок, который бросал ему в лицо резкий штормовой ветер. Песчинки хрустели так же, как комочки мелового раствора, напоминая о болезни.

Береговая линия была изрезанной: небольшой мыс, за ним бухточка, следом второй. Во сне боль отступила, словно ее и не было вовсе. Центр ощущений сместился к низу живота. К жажде и голоду добавилось еще одно желание – хотелось женщину, такую же недосягаемую на пустынном берегу, как и бутылка прохладного вина.

Но сон на то и сон, чтобы сбывалось несбыточное.

Меньшов миновал очередной мыс и увидел стройную, высокую женщину в белом балахоне, стоявшую на гладком, отполированном камне спиной к нему.

Она расправила руки, ветер трепал свободный балахон, и на нем то проявлялись формы женского тела, то материя надувалась пузырем. Женщина была совсем близко, по, как это обычно бывает во сне, ноги Меньшова приросли к земле, сделались неподъемными. Воздух сгустился так, что даже трудно было шевельнуть рукой.

Но Николай все равно шагнул к женщине, чувствуя, как желание охватывает его всего, до кончиков пальцев. Движения его становились все раскованнее, воздух казался уже не таким вязким, ноги свободнее сгибались в коленях.

Он обхватил женщину, попытался сорвать с нее балахон, но тот словно был зашит снизу. Николай путался в складках, ощущая под руками женское тело, но никак не мог добраться до самого вожделенного. А близости ему хотелось все больше и больше. И когда его рука скользнула вниз, он вдруг понял, что перед ним не женщина, а мужчина. Отвращение тут же накатило на него волной, такой же сильной, как только что переполнявшее его желание. Он разжал руки, и стоявшее перед ним существо повернулось к нему лицом.

И тут он увидел, что это Светлана Жильцова с тонкой раной на шее, уже почерневшей; с мертвенно-серого лица на него смотрели остановившиеся остекленевшие глаза. Николай почувствовал, что проваливается в песок, соскользнув с гладкого, отполированного волнами камня. Он закричал и тут же проснулся.

Произошло это как-то странно. Во сне он крепко зажмурился, а открыл глаза уже наяву. Холодный озноб пробежал по телу.

– Вот же, приснится… – прошептал Николай, тут же садясь в кровати.

Во рту было гадко, словно бы до этого он с полчаса сосал ржавую железяку. В сексуальном плане Меньшов был самым нормальным мужиком и никогда ни гомосексуальные связи, ни труположество его не привлекали. А сон случился на удивление богатым новыми ощущениями: даже сейчас, вернувшись к реальности, Николай помнил свои чувства, помнил так отчетливо, что казалось, будто во рту все еще хрустит мелкий песок, а руки ощущают шершавую ткань балахона.

Как всякий преступник, Меньшов был суеверен.

Такой сон не предвещал ему ничего хорошего, хотя объяснить его убийца не мог. Ему никогда раньше не снились жертвы собственных преступлений: ведь к убийству он относился как к работе и не испытывал никаких эмоций оттого, что отправил на тот свет очередную жертву.

И Николай потряс головой, отгоняя наваждение, и рассмеялся нервным смехом:

– Понял, понял к чему этот сон!

«Какой же я дурак! Вот уже две недели, как за делами у меня не было женщины. Залезть на бабу – вот удовольствие, которое мне еще доступно. Пока мне не сделали операцию, надо потрахаться от души, а то потом – швы… Завтра я уезжаю, а сегодня…» – Меньшов поставил телефон на колени и задумался.

Выбор был небогатый – встречался он лишь с одной женщиной, хотя иногда для разнообразия прибегал и к услугам представительниц древнейшей профессии.

В общем-то, идеальным вариантом для него сейчас было бы пригласить проститутку, но их Николай никогда не вызывал по телефону, всегда выбирал сам на улице, стараясь найти девушку, которую не пасли сутенеры. К чему давать наводку на свою квартиру? Да и нарваться можно: подсыплют тебе клофелина и обчистят. А деньги Меньшов всегда держал дома.

«Нет, придется звонить Кате», – решил Николай.

Этот вариант подходил ему. Еще не было случая, чтобы Катя отказала. Особой красотой эта двадцатипятилетняя особа не блистала, да и в постели была не слишком искусна, но ей Николай доверял. Жила она не одна, а с матерью и отлично понимала разницу между сексом и любовью. Секс – физиология, любовь – чувства. С Николаем ее связывал секс, поэтому они доставляли друг другу максимум удовольствия при минимуме взаимных претензий.

– Катю, пожалуйста, – бросил Меньшов в трубку, когда ему ответила мать его подруги. – Катя? Привет.

Встретиться сегодня не хочешь?

«Встретиться» Николай предлагал всегда у себя и только с одной целью, поэтому Катя ни о чем не спрашивая, коротко бросила:

– Можно. Когда?

– Приезжай прямо сейчас. Бери такси, я заплачу.

– Что-нибудь привезти?

– Себя, – хохотнул Николай и повесил трубку.

Разговор был таким же коротким, как и их обычные встречи.

«Да уж, сегодня надо постараться удовлетворить себя наперед», – подумал Меньшов.

К встрече он особенно не готовился – какое угощение, если у человека язва? Не молоко же вдвоем пить?

Он сразу же разложил диван, постелил свежую простыню, даже не стал заправлять одеяло в пододеяльник.

Когда занимаешься быстрым сексом, не мерзнешь, а разлеживаться после он не собирался. Катя была хороша еще и тем, что после близости всегда вспоминала о том, что у нее есть ребенок и спешила домой.

Сумку с оружием, документами и одеждой Николай убрал с глаз в платяной шкаф. О своем отъезде он решил подруге не говорить.

Такси вещь хорошая – если спешишь и денег не жалко. Через двадцать минут Меньшов уже открывал Кате дверь. Одета она была очень скромно, никакого намека па фривольность. Таких женщин мужчины на улице обычно не замечают. Никто и головы не повернет, когда она пройдет мимо: платок повязан так, что из-под него виден только овал лица, серый плащ, почти мужской по покрою – лишь маленькие вытачки, да застежка на левую сторону – скрадывает фигуру.

– Бледный ты какой-то, – вместо приветствия сказала Катя, раздеваясь.

Когда платок сполз на плечи, она тряхнула головой, попытавшись распушить недавно мытые, но довольно редкие волосы.

– Это я просто не выспался, – Меньшов принял плащ, повесил его на вешалку.

Катя присела на стул, сняла обувь, привычно открыла дверцу тумбочки и извлекла пару стоптанных тапочек. Зайдя в комнату, она улыбнулась:

– Ты и постель уже расстелил. Не посидим, что ли?

– Хочешь – посидим, – согласился Николай и отвернул край простыни, предлагая Кате садиться.

Его взгляд уже ощупывал женскую фигуру, широковатые бедра, довольно большую грудь, заметную даже под толстым свитером.

– Мы словно перед дальней дорогой, – сказала Катя, – сели на минутку и молчим. Дорога будет дальней или не очень?

– Как получится, – пожал плечами Меньшов и притянул ее к себе.

Руки, привыкшие нажимать на курок, затягивать рояльную струну на шее жертвы, не очень умело стащили с женщины свитер. Захрустела застежка-молния на юбке.

– Я сама, – Катя отстранила Николая.

Они раздевались, глядя друг на друга, словно каждый боялся оказаться голым раньше. Она сняла юбку, он джинсы. Катя снимала теплые колготки, а Меньшов в это время стягивал носки.

Наконец женщина осталась в одном белье, мужчина в трусах.

– Ложись.

– Ты же знаешь, я не люблю, когда на меня смотрят.

Они забрались вдвоем под простыню, холодную и, как казалось, немного влажную. Только после этого разделись окончательно. Катя аккуратно уложила белье на книгах на низко повешенной прикроватной полке, закрыла глаза. Николай положил руки ей на грудь.

– Ладони у тебя холодные, и ноги тоже. Словно ты с улицы пришел, а не я.

– Согреемся, согреемся, – приговаривал Николай, шаря ладонями по телу женщины.

Та понемногу возбуждалась. Напряглись и порозовели соски, подобралась грудь, а бедра, живот, наоборот, расслабились, сделались мягкими и податливыми.

Особым разнообразием их позы никогда не отличались: обычно он укладывал ее на спину и наваливался сверху. Так произошло и на этот раз.

Николай двигался размеренно, не слишком заботясь о том, чтобы и женщине доставить удовольствие.

Он считал, что баловать бабу нечего: если захочет, то сама поспешит вслед за ним, а не успеет – ее проблемы. Боль в животе постепенно усиливалась, но вскоре Меньшов, во власти сексуальных ощущений, перестал замечать ее.

– Погоди, погоди. – приговаривала женщина, поворачиваясь так, чтобы было удобнее. – Погоди, ты слишком быстро…

Но Меньшову было уже тяжело остановиться. Он схватил ее за руки, когда она пыталась отстранить его от себя, и прижал их к подушке. И тут одновременно боль и наслаждение пронзили его тело – он даже не сразу отличил одно от другого. Он замер, сильно навалившись на Катю, а та продолжала елозить под ним: до оргазма си оставалось совсем немного.

Но тут Николай застонал, но так, что Катя замерла.

В этом стоне не было ни грамма удовольствия, лишь боль и страдание.

– Что с тобой?

– Погоди… – Николай осторожно сполз в сторону и приложил ладони к животу – там словно разводили костер. В глазах потемнело.

Он сперва лежал, боясь пошевелиться, а затем уже не застонал, а завыл, перекатился на бок и прижал колени почти к самому подбородку. Боль от этого разлилась вширь, но стала не такой острой.

Наконец Катя сообразила: с ним что-то неладное. О болезни своего приятеля она помнила лишь вскользь.

– Что? Что с тобой? Тебе плохо?

– Сейчас.., сейчас пройдет, – попытался успокоить ее Николай и даже потянулся к женщине, но вновь застонал и откатился к стене.

Катя поняла, что кончить ей сегодня не удастся. Она тут же спрыгнула с дивана и стала трясти Меньшова.

– У тебя какие-нибудь таблетки есть? Выпей, а то загнешься.

– Таблетки не помогут.

– А что? Что делать?

– Подожди…

Катя принялась быстро одеваться. От волнения руки у нес дрожали, она никак не могла застегнуть лифчик. Чертыхнулась, скомкала его и бросила в сумочку.

Натянув свитер, она, вконец расстроенная, опустилась на диван и приложила ладонь ко лбу Меньшова.

– Ну, как ты?

– Хреново. Все, «Скорую» вызывай!

– Так серьезно? Может, полежишь, пройдет?

Николай отчетливо вспомнил слова врача: «Прободная язва – часов шесть жизни я вам гарантирую. Но не больше».

– Звони в «Скорую» быстро!

Катя обреченно кивнула, набрала «03» и назвала адрес. Но прежде чем заказ приняли, ей пришлось вкратце объяснить, что случилось с Николаем.

– Ждите, сейчас приедут, – послышалось в трубке.

– Сдохну к чертовой матери! – зло шептал Меньшов, проклиная в душе Катю, будто она была виновата в том, что его так прихватило.

Ему не хотелось думать о том, что, случись это в дороге, в поезде, было бы еще хуже.

– Потерпи, – твердила Катя, – все обойдется.

В дверь позвонили. Катя впустила в квартиру доктора в белом халате, с чемоданчиком. Тот присел на диван и, как ни пытался сохранить серьезное выражение лица, все-таки улыбнулся: он сразу понял, как все произошло. Осмотр был недолгим.

– Санитара со мной нет, но вставать я вам не советую. Сейчас спущусь, и мы с шофером снесем вас вниз на носилках.

Еще через десять минут Катя осталась одна в квартире Меньшова. Голого любовника она только и успела прикрыть курткой, когда его стащили на носилки.

Скомканные простыни на диване, беспорядок в комнате, распахнутая дверь. Катя заметалась, ища, где спрятаны ключи – не оставлять же квартиру нараспашку! Меньшов не успел ничего ей сказать, да и не до того ему было. Ключи нашлись в прихожей. Махнув на вес рукой. Катя побежала вниз, чтобы успеть сесть в «Скорую помощь».

Николая вкатили в операционную. Дежурный врач был злой. Гнойный аппендицит и прободная язва – вещи малоприятные как для пациента, так и для хирурга.

Это же вся брюшная полость залита дрянью.., промывать, чистить… И все равно потом почти обязательно начинается воспалительный процесс. И это когда уже наложишь швы. А ведь куда проще было сделать операцию на несколько дней раньше.

«И чего люди так тянут? – качал головой хирург, пока Меньшова готовили к операции. – Боятся ложиться на стол, под скальпель – точно маленькие дети перед уколами дрожат».

Меньшову хотелось сказать, что незачем ставить белый экран у него на уровне груди, что он не боится видеть собственную кровь. Но у него никто ничего не спрашивал, из сильного мужчины он превратился в манекен, который поднимают с каталки, перебрасывают на операционный стол, поворачивают, если надо. Руки и ноги ему пристегнули ремнями, и теперь он не мог пошевелиться, даже если бы и захотел.

При нем разговаривали, абсолютно не обращая внимания, слышит он эти разговоры или нет. Вперемешку обсуждались его состояние, вчерашний день рождения заведующего отделением и.., будет ли завтра аванс. Медсестра намылила ему живот кисточкой для бритья и принялась скрести тупой бритвой. Вскоре он почувствовал, как одеревенел пресс, словно какая-то часть его тела стала мертвой. Затрещала кожа под скальпелем.

Врачи спасали убийце жизнь, не зная, кто именно лежит на операционном столе. А даже если бы и знали, это ничего бы не изменило. Убийца еще может позволить себе рассуждать, кто перед ним, а врач лишен этого права, он обязан воспринимать всех людей одинаково. Для него не существует плохих и хороших, преступников и жертв. Хирург будет оперировать и приговоренного к смертной казни, и новорожденного безгрешного младенца.

Врач делал свое дело и мрачнел с каждой минутой.

Мало того, что ему предстояло очистить, промыть брюшную полость, перебрав метры кишок, так еще нужно было вырезать добрую треть желудка.

"Интересно, – думал он, копаясь во внутренностях, – болезнь – это Божья кара за не праведную жизнь или лотерея, как в детстве, когда подбрасываешь вверх камень или палку и кричишь: «на кого Бог пошлет»?

Наверное, все-таки лотерея".

Меньшов, уже одурманенный наркозом, был не в состоянии думать о том, что попал в больницу практически голый, без денег, без вещей; он думал сейчас лишь об одном – как бы выжить. Как и все люди, он понимал, что может умереть, но не хотел верить в это.

Очнулся он уже в палате, когда на улице стало совсем темно. Его поразила тишина, царившая вокруг. На какое-то мгновение Николаю даже показалось, что он оглох.

Сил повернуть голову не оставалось, и он лишь прошелся взглядом по палате, в которой лежал один.

Глава 12

Глеб Сиверов сдержал слово, не беспокоил генерала Потапчука до самого утра, и Федор Филиппович тоже ему звонить не стал, хотя сообщить своему секретному агенту имел немало. Как и было условлено, ровно в восемь часов утра генерал ФСБ и агент по кличке Слепой встретились на конспиративной квартире. Они прибыли почти одновременно, поэтому никто из них не успел приготовить кофе.

– Доброе утро, Глеб Петрович, – генерал Потапчук дождался, когда Сиверов сядет, и только после этого сел сам.

– Выглядите вы сегодня отлично, Федор Филиппович. Выспались, что ли?

– Брось ты, Глеб, это все твоя помощь – окрыляет.

– Что, забыли уже, как сами мне сказали, ниточка, мол, гнилая, потянешь – и оборвется? Пессимизмом грешите!

Сиверов говорил так, будто с самого начала знал, что беседа с Баратынскими перспективна.

– Да уж, работу ты нашим экспертам подбросил.

Но не зря, думаю.

– Выкладывайте, – Сиверов подался вперед, глядя на знаменитый портфель генерала Потапчука.

– Отпечатки пальцев помогли. Если бы не отыскал ты бутылочку от лекарства, черта с два мы вышли бы на его след. Работал чисто.

– Значит, был он в картотеке? В чьей – МВД или ФСБ? – живо поинтересовался Слепой.

– В нашей, – ухмыльнулся Потапчук. – Пусть и правильно ругаются на то, что творилось во времена Советского Союза, но ты знаешь, никакая информация не бывает лишней. Вот он, «монтер», – и Потапчук положил перед Глебом большую цветную фотографию, па которой был изображен молодой человек в спортивном костюме, с золотой медалью па шее. Фотография была сделана в ателье. Некачественная цветная фотобумага отливала зеленью.

– Снимку лет пятнадцать-семнадцать, – определил Глеб, рассматривая фотографию. – А посвежее ничего не найдется?

– Нет, – резко оборвал его Потапчук. – Николай Иванович Меньшов, спортсмен-пятиборец.

– Для простого контролера слишком круто, – отозвался Сиверов. – С такой подготовкой после ухода из спорта можно и киллером стать.