Глава 2

В то время, как полковник Сорокин, пригорюнившись, слушал излияния супруги Николая Зверева, лейтенант Лямин, одетый в штатское, нервно курил в грохочущем тамбуре пригородной электрички, внимательно прислушиваясь к названиям станций, которые объявлял по радио машинист.

Состав, как видно, пришел прямиком из депо, и в вагонах было не теплее, чем на улице, а окна потеряли прозрачность из-за осевшего на них за ночь инея. «И когда это весна наступит? – недовольно подумал Лямин, поправляя на шее шарф. – Март месяц на дворе, а погода, как в середине января».

Впрочем, недовольство его было мимолетным и быстро прошло, оттертое на задний план более важными мыслями. Лейтенант Лямин ехал за город по той простой причине, что там, в одном из многочисленных дачных поселков, растущих как грибы после дождя, скрывался убийца, и убийцу этого необходимо было арестовать. Несмотря на молодость и почти полное отсутствие опыта практической работы, Лямин был грамотным офицером и прекрасно сознавал, что совершаемая им в данный момент вылазка есть опасное своеволие и вообще махровая и очень непрофессиональная партизанщина. Так убийц не берут, а если уж кому-нибудь очень сильно неймется, и он готов ради престижа принять на свою голову начальственный гнев, тогда… Но даже и в таких случаях многие находят способ хотя бы поставить начальство в известность о том, куда они направились – для того, чтобы оно хотя бы знало, где искать тела одиноких героев.

Но ведь это же был первый убийца, которого лейтенант Лямин мог заломать самолично! В конце концов, это он, а не полковник Сорокин и не насмешливый капитан Аверин обнаружил место, где скрывается убийца начальника смены Сивцова. Кроме того, из попутно добытой Ляминым информации напрямую следовало, что дело это будет и у него, и у полковника Сорокина вскорости благополучно отобрано и передано ведомству, к которому юный Лямин испытывал неприязнь и недоверие. О том, что он и сам может оказаться среди фигурантов этого дела, ретивый лейтенант как-то не подумал.

В том же, что касалось начальственного гнева, лейтенант был почти спокоен, зная, что, когда он изложит обстоятельства дела Сорокину, тот вынужден будет признать, что в данной ситуации главным козырем являлось время. К тому же более, что победителей не судят, а в победе лейтенант не сомневался. В самом деле, ему ли, выпускнику милицейской академии, имевшему лучшие на курсе результаты по рукопашному бою, сомневаться в результате стычки с вооруженным охотничьим ножом слесарем?

– Ха! – вслух сказал Лямин и бросил окурок на ступеньки вагона. Окурок подпрыгнул, рассыпая искры, и провалился в щель под дверью, где тугой поток встречного воздуха моментально подхватил его, швырнул под насыпь, на серый мартовский наст, прокатил метров пять и наконец оставил, умчавшись в сторону Москвы.

… Вдова погибшего начальника смены Сивцова оказалась миловидной пожилой женщиной лет пятидесяти, когда-то, по всей видимости, очень красивой, а теперь сильно увядшей, но все же сохранившей следы былой привлекательности, несмотря на оплывшую фигуру и стареющую кожу. Звали ее Анной Андреевной, и она сразу же чем-то очень понравилась лейтенанту. Тем неприятнее становилась та миссия, с которой Лямин прибыл в эту небогато обставленную двухкомнатную квартирку в Бутово. Деваться, однако, было некуда, и юный Лямин как мог тактично сообщил Анне Андреевне о смерти ее супруга.

Впрочем, вдова прервала это сообщение в самом начале, сказав, что ей уже позвонили с завода. Только теперь, пройдя вслед за нею в большую комнату, игравшую в доме Сивцовых роль гостиной, библиотеки, спальни и еще бог знает чего, Лямин заметил то, что милосердно скрывала от него до сих пор царившая в прихожей полутьма, а именно заплаканные глаза и дрожащие губы своей собеседницы.

Следуя приглашению хозяйки, Лямин неловко опустился в продавленное кресло, прикрытое полосатой тканой накидкой, и сложил внезапно ставшие чересчур большими и какими-то корявыми руки поверх своей кожаной папки на «молнии», мучительно соображая, с чего же ему теперь начать. Анна Андреевна, однако, выручила его снова.

– Его ведь убили, я правильно поняла? – тихо спросила она, садясь напротив. – Зарезали?

– От… – в горле у Лямина что-то смешно и противно пискнуло, и ему пришлось гулко откашляться в кулак, чтобы привести в порядок голос, а заодно и разбежавшиеся во все стороны лихим тараканьим аллюром мысли. – Откуда вам это известно?

Вдова вздохнула, откровенно разглядывая Лямина.

– Молоденький вы какой, – сказала она зачем-то. – Мне позвонили с завода и все рассказали. Я понимаю, вы, наверное, не велели им вдаваться в подробности, но мне-то можно… Во всяком случае, директор завода решил, что мне можно знать.., что я имею право. Муж работал на заводе едва ли не со дня основания, так что мы там не чужие.., были.

Она помолчала. Лямин осторожно открыл рот, чтобы задать вопрос, но Анна Андреевна заговорила снова, и лейтенант, едва услыхав то, что она сказала, с лязгом захлопнул челюсти.

– И потом, – сказала она, – можно было бы догадаться и без этого звонка. Я давно ждала чего-нибудь в этом роде… Можно сказать, что я приготовилась.

Она тихо заплакала, даже не пытаясь отвернуться. Вместо этого отвернулся Лямин, не успевший еще привыкнуть к женским слезам и, тем более, обзавестись на манер полковника Сорокина дежурным носовым платком. Откровенно говоря, у лейтенанта Лямина вообще не было привычки носить с собой платок – в этом как-то не возникало необходимости.

«Вот черт, – обескураженно думал он, пока хозяйка за его спиной приводила себя в порядок, – что же это она имеет в виду? Что значит – приготовилась? У них на заводе что же, часто людей ножами тычут? Может, это у них там профессиональное заболевание такое?»

– Простите, Анна Андреевна, – осторожно заговорил он, – но не объясните ли вы, что означают ваши слова? Вашему мужу кто-нибудь угрожал?

– Угрожал?.. Да нет.., впрочем, не знаю. Может быть.

– Значит, не знаете… Откуда же такая уверенность в том, что его жизни угрожала опасность?

– Он сам об этом говорил много раз.

– Что же он говорил? – хищно подобрался Лямин.

– Что говорил? Да так прямо и говорил: зарежут они меня когда-нибудь, Андреевна.., тот же Колька Зверев и зарежет, у него рука не дрогнет, совсем на ножах своих помешался…

– Так и говорил?

– Так и говорил.

«Как в воду глядел», – подумал Лямин.

– Значит, Зверев, – задумчиво повторил он. – А вы его лично знали?

– Зверева? Да нет. Муж вообще никогда не приводил сослуживцев домой, считал, что работа должна оставаться на работе, а дом должен быть домом.

– А еще какие-нибудь фамилии он в этом контексте называл?

– В этом.., как вы сказали?

– В связи с угрозой своей жизни.

– А… Нет, других фамилий он не упоминал.., он вообще редко говорил о работе… Только однажды.., у него там начались какие-то неприятности, он пришел домой мрачнее тучи, выпил водки и стал говорить… Я даже не знаю, замечал ли он меня в это время или разговаривал сам с собой… В общем, я поняла, что он впутался в какую-то темную историю. Что-то они там воровали у себя на заводе, а его им никак невозможно было обойти, ну, ему и предложили долю. А у нас тогда как раз с деньгами стало очень туго: дочка учится, сбережения наши банк украл… Короче, он согласился. А потом, вроде бы, захотел на попятный, да ему уж не дали…

– Фамилии сообщников он называл?

– Нет, только Зверева. Да ведь я вам объясняю, что это и не разговор был даже, а так.., не знаю что.

– А после того случая вы с ним на эту тему не говорили?

– Нет. Подошла я к нему как-то раз с этим разговором: покайся, мол, да нас с дочкой пожалей…

– А он?

– А он только глянул этак исподлобья да и говорит: поздно, мать, каяться, теперь уж до конца…

Завод-то ведь у них не простой, знаете…

– Постарайтесь припомнить поподробнее, что именно он тогда говорил, – попросил Лямин. – Для следствия может быть важна любая мелочь, понимаете?

– Понимаю, вот только подробностей-то и не было никаких.

Что-то про участок, про контейнеры… Я тогда, грешным делом, ничего не поняла, а теперь уж и не упомню. Вроде бы контейнеры эти самые они отправляли в какой-то Молодежный…

– Есть такой дачный поселок, – подтвердил Лямин.

– Вот-вот, дачный, – кивнула Сивцова. – На дачу они их и отправляли, у этого самого Зверева там дача, вот туда они их и возили…

Больше ничего существенного у вдовы Лямину узнать не удалось. Эта формулировка внезапно рассмешила лейтенанта, когда он торопился от подъезда к троллейбусной остановке. БОЛЬШЕ НИЧЕГО СУЩЕСТВЕННОГО! Это ж надо! Всего-то и есть, что убийство, убийца место, где он, вероятнее всего, скрывается, мотив убийства, да вдобавок ко всему этому еще и дело о хищениях на оборонном заводе, которое тоже можно считать раскрытым, поскольку известен, по крайней мере, один из его участников, плюс склад похищенного! А так – ничего существенного!

Лямин фыркнул, втискиваясь в троллейбус. Несмотря на тягостное впечатление, оставленное разговором с Анной Андреевной, настроение у него было превосходным и становилось лучше с каждой минутой. Перед тем как двери троллейбуса с шипением и лязгом закрылись, лейтенант бросил мимолетный взгляд на застекленную будку телефона-автомата, торчавшую в двух шагах от остановки, и подумал, что не худо было бы позвонить Сорокину, но тут же вспомнил, что Сорокин, скорее всего, сейчас находится у Зверевой, а без полковника никто не станет принимать радикальных решений, а тем временем Зверев получит шанс ускользнуть.

… Двери вагона с шипением распахнулись и, стукнув, замерли в пазах. Лейтенант легко спрыгнул на скользкую платформу и огляделся. Позади него снова зашипело и стукнуло, и электричка с нарастающим грохотом отошла от перрона, оставив Лямина одного. Платформа была пуста, если не считать крупной лохматой дворняги, увлеченно обследовавшей одинокую мусорную урну.

Спускаясь по крутым ступенькам на хорошо утоптанную тропинку, Лямин подумал, что напрасно все-таки грешил на погоду: к полудню выглянуло солнце, и в воздухе уже ощутимо пахло весной. Он даже сдвинул на затылок свою лыжную шапочку и немного опустил собачку «молнии» на куртке. Папка в руках казалась совершенно неуместной, и Лямин с большим трудом поборол искушение просто сунуть ее под какой-нибудь куст и припорошить снежком. Еще ему очень хотелось засвистеть, а с этим искушением лейтенант бороться не стал.

Насвистывая, он преодолел жиденькую лесопосадку, отделявшую железную дорогу от шоссе, пересек звонкую от холода полосу сухого чистого асфальта, на которой было на удивление мало машин, и приблизительно в полукилометре от себя увидел скопление разнокалиберных крыш, кучно гнездившихся на склоне некогда поросшего березняком пригорка. Жалкие остатки этого березняка сиротливо маячили на самой верхушке холма, оттесненные туда разгулом ностальгической тяги горожан к земле. Между лейтенантом и поселком лежала снежная целина, рассеченная надвое укатанной дорогой, колея которой по-зимнему поблескивала на солнце, хотя блестеть им оставалось совсем недолго: вот-вот должны были они превратиться в два непроходимых грязевых желоба, в которых испокон веков с проклятиями застревают пешие, конные и колесные россияне.

Лейтенант сунул под мышку надоевшую папку, щелчком выбил из пачки сигарету и закурил, щурясь на хаотичное нагромождение крыш и прикидывая, как бы ему половчее отыскать логово затаившегося где-то здесь Николая Зверева. Задача, впрочем, решилась сама собой. Над одной из крыш слабо вилась тонкая струйка слегка голубоватого дыма, почти отвесно ввинчиваясь в пронзительно голубеющее небо, на котором не было ни единого облачка. Если даже это и не была дача Зверева, то все-таки в ней должен был обнаружиться кто-нибудь живой, скорее всего – сторож, а может, и кто-нибудь из аборигенов. Так или иначе, была надежда, что этот кто-то знает, как найти дачу Николая Зверева.

Лейтенант на всякий случай переложил пистолет из кобуры в правый карман куртки и решительно зашагал по дороге, стараясь не скользить в раскатанной колее и больше не насвистывая. У него не хватало опыта, чтобы правильно оценить или хотя бы удивиться неестественной легкости, с которой с самого начала продвигалось это дело, но, как верно подметил полковник Сорокин, лейтенант Лямин обладал отлично развитой интуицией. И сейчас ему вдруг сделалось несколько не по себе под этим ярким солнцем на совершенно пустой дороге. На секунду его охватило почти паническое желание повернуться на сто восемьдесят градусов и для начала поискать телефон, чтобы доложить полковнику, который, наверное, уже вернулся от Зверевой и ломает голову над тем, куда, черт побери, подевался лейтенант Лямин, посланный с пустячным поручением. Впрочем, побуждение это было задавлено в зародыше: на станции никакого телефона не было. Там не было ничего, кроме пассажирской платформы, лохматой дворняги да трех или четырех разбитых фонарей. Значит, нужно было выбираться в более цивилизованное место, и уже оттуда взывать о помощи: помогите, мол, товарищ полковник, я тут решил поиграть в частного детектива, да в последний момент маленько обгадился, так что приезжайте, милости просим, ждем с нетерпением. А время? Времени на это ушла бы чертова уйма, а у подозреваемого и без того было почти полсуток форы.

Обдумав все это как следует, лейтенант плотнее сдавил губами фильтр сигареты, словно это был мундштук дыхательной трубки, и немного ускорил шаг, зачем-то засунув правую руку в карман и обхватив ладонью в перчатке тяжелую рукоять пистолета.

Прикосновение к оружию успокаивало, и Лямин задышал ровнее, пристально вглядываясь в вырастающие впереди забрызганные белым дощатые, бревенчатые и даже кирпичные стены и стараясь не потерять из вида худосочную струйку дыма.

Впрочем, по поводу последнего он беспокоился напрасно. Накатанная колея кончалась у ворот той самой дачи, над крышей которой вился дымок. Дальше дорога представляла собой просто два едва заметных углубления в снежной целине, обозначавших засыпанные последним (недельной давности) снегопадом колеи. Именно в этот момент лейтенанта кольнуло нехорошее предчувствие: уж очень очевидным был оставленный таинственными расхитителями след. «До чего же обнаглели, сволочи, – подумал лейтенант, – даже не прячутся». Он огляделся, пытаясь сообразить, как бы ему незаметнее подобраться к даче, но быстро понял, что из этого ничего не выйдет. Участок был по-зимнему гол, и играть в прятки на этой голой площадке, перебегая по колено в рыхлом сыром снегу от одного куста крыжовника к другому, означало бы, как минимум, выставить себя на посмешище.

Лямин вдруг понял, что теперь ему даже нельзя повернуться и уйти. Если из окон дачи за ним наблюдали чьи-нибудь пристальные глаза, такое поведение было бы истолковано совершенно однозначно и, главное, абсолютно правильно: пришел мент с папочкой, понюхал вокруг и отправился за подмогой. Вывод? Рвем когти, братва! Он в последний раз беспомощно оглянулся по сторонам, глубоко вдохнул и толкнул легко подавшуюся калитку.

Дорожка за калиткой была хорошо утоптанна, снег с крыльца сметен. Вторая ступенька вдруг истошно заскрипела под ногой лейтенанта, заставив его непроизвольно вздрогнуть и крепче сжать пистолет.

– Фу ты, сволочь, – сказал ступеньке Лямин и подошел к дверям, стараясь не шуметь. Получался какой-то балет, да еще проклятая папка все время норовила выскользнуть из-под локтя и шлепнуться на мерзлые доски крыльца. Лейтенант аккуратно пристроил ненавистное вместилище официальных бумаг на перила и вздохнул с облегчением.

Дверь оказалась незаперта. Некоторое время Лямин колебался – стучать в нее или не стучать.

В конце концов, это могла быть вовсе и не зверевская дача. «Что-то я сегодня, как витязь на распутье», – подумал Лямин и решительно забарабанил в покрытые светлым лаком доски.

Никто не отзывался. Лейтенант для порядка постучал еще раз и, не получив ответа, толкнул дверь.

В темных сенях он моментально въехал ногой в стопку каких-то ведер, лишь чудом не повалив ее. «То-то грохоту было бы, – почти весело подумал он. – Только бледнолицый может два раза подряд наступить на грабли… Кино, да и только». Выпутавшись из жестяной западни, он потянул на себя тяжелую утепленную дверь и оказался в комнате. В большом камине, нелепо совмещенном с обычной голландской печью, весело полыхали березовые дрова. Пахло застоявшимся табачным дымом и водочным перегаром.

«Запах притона в несколько смягченном варианте», – подумал Лямин. За приоткрытой дверью в соседнем помещении невнятно бормотал на разные голоса приемник или, может быть, портативный телевизор. Однако антенны лейтенант на крыше не заметил. Ступая теперь уже бесшумно и вынув из кармана пистолет, он пересек комнату и подошел к двери, из-за которой доносилось бормотание.

После легкого нажима дверь бесшумно отворилась, и Лямин увидел очень высокого человека, стоявшего посреди комнаты в нелепой позе, вытянув руки по швам и зачем-то склонив набок голову, словно пытался, не сгибаясь в поясе, отыскать что-то у себя под ногами. Лейтенант вскинул пистолет и хотел уже закричать «Не двигаться!», «Руки вверх!» или что-нибудь еще в том же роде, но тут вдруг заметил, что ноги стоящего не касаются пола, отчего тот и казался таким высоченным.

Подойдя ближе, Лямин увидел бельевую веревку, протянувшуюся от потолочной балки к шее повешенного, и вывалившийся на подбородок распухший и почерневший язык. Не было лишь лужицы на полу под ногами трупа. И Лямин был несказанно удивлен подобным отклонением от теории – все учебники криминалистики убеждали, что в момент смерти через повешение любой организм в этом плане реагирует одинаково.

Лямин пожал плечами и перевел взгляд на лицо висельника.

Это был, вне всякого сомнения, слесарь Николай Зверев, фотографию которого Лямин взял у его супруги. Он достал фотографию из внутреннего кармана куртки, сличил ее с оригиналом и поспешно отвернулся – оригинал выглядел далеко не лучшим образом.

– Не по правилам играешь, – сказал ему Лямин слегка осипшим голосом, снова вспомнив о странном несоответствии с теорией. Это несоответствие было тем более странным, что в натопленной комнате явственно ощущался запах свежей мочи.

Морщась от брезгливости, лейтенант подошел к трупу и пощупал его брюки. Они были сырыми.

Лямин пощупал также кисть руки повешенного. Та была теплее его, ляминской, ладони. Получалось, что опоздал он всего на несколько минут.

Тем не менее, лейтенант не спешил прятать пистолет. По-прежнему держа его наготове, он принялся обследовать помещение, внимательно оглядывая все углы. В соседней, совсем крохотной комнатушке, где стояла лишь старая железная кровать да не менее старый деревянный стул, он обнаружил то, что искал.

Здесь были следы борьбы: перевернутый стул, сбитый к стене половик и свежее мокрое пятно на полу, издававшее тот же слабый, но отчетливый запашок, что и брюки Зверева.

– Ага, – вслух сказал Лямин, разгибаясь и настороженно озираясь по сторонам.

Вся обстановка, начиная от недавно подброшенных в камин дров и кончая еще не успевшим остыть трупом, говорила о том, что убийца должен быть где-то поблизости. В том, что Зверев убит, сомневаться не приходилось. Не может человек, повесившись в одной комнате, выбраться из петли, отвязать веревку и снова повеситься в соседнем помещении. Налицо была грубая инсценировка, способная обмануть разве что случайного прохожего, да и то, если тот из слишком впечатлительных. А может быть, инсценировка не удалась, потому что убийце помешали довести ее до конца? Кто же мог ему помешать?

Ответ напрашивался сам собой. Конечно же, это сделал лейтенант Лямин собственной персоной, явившийся в самый неподходящий момент и спутавший умнику с удавкой все карты. Из этого, между прочим, следовал вывод, что убийца наверняка затаился в доме. Лейтенант крадучись переходил из комнаты в комнату, заглядывая во все ниши и открывая шкафы. На кухне он нашел люк в подпол и заглянул туда. В подполе не было ничего, кроме деревянного ларя с картошкой и банок с соленьями и маринадами. Лейтенант осторожно закрыл люк и огляделся. Взгляд его упал на массивную лестницу, стоявшую в углу кухни, и он понял, откуда все время тянуло холодом.

Люк на чердак был открыт настежь.

Лейтенант звонко хлопнул себя по лбу и бросился к лестнице. Ну конечно! Пока он шарил по комнатам и ощупывал обмоченные штаны, убийца преспокойно ушел через чердак и оставил горе-сыщика с носом! Тихо замычав от обиды, лейтенант стал карабкаться наверх, все еще держа в руке пистолет.

Он поднялся на две ступеньки и уже занес ногу на третью, когда из чердачной тьмы прямо в лицо ему сверкнул огонь, а в уши ударил оглушительный грохот пистолетного выстрела. Лямин выпустил перекладину, за которую держался, и начал медленно заваливаться назад. Сверху выстрелили еще дважды. Лейтенанта швырнуло затылком на твердые доски пола, но сотрясение мозга ему уже не грозило, поскольку он был мертв.

Полковник Сорокин на время забыл о лейтенанте Лямине, посланном им к вдове Сивцова, – у него вдруг оказалось полным-полно своих собственных забот. Вспомнил он о нем только тогда, когда его «Волга» в сопровождении «уазика» с оперативниками преодолела уже половину расстояния от Москвы до дачного поселка Молодежный, где, как поведала полковнику жена Зверева, скорее всего, отсиживался преступный слесарь.

Сорокин снял трубку радиотелефона и связался с дежурным.

– Лямин не появлялся? – спросил он.

– Не появлялся и не звонил, товарищ полковник, – ответил дежурный.

– Появится – передай, чтобы ничего самостоятельно не предпринимал и обязательно пусть свяжется со мной. Не забудешь?

– Как можно, товарищ полковник! Я все записал, так что будьте спокойны. Приказано немедленно связаться с вами и ничего самостоятельно не предпринимать.

– Вот именно, – подтвердил Сорокин.

– Что-нибудь интересное откопали, товарищ полковник? – поинтересовался любознательный дежурный.

– Кто много знает – мало живет, – отрезал полковник. – И не вздумай там к Лямину приставать с расспросами. Это в твоих же интересах.

– Неужто вонючка? – ахнул дежурный.

«Вонючками» сотрудники полковника Сорокина называли дела, так или иначе подпадавшие под юрисдикцию ФСБ. Впрочем, название это появилось еще в те времена, когда департамент этот назывался несколько иначе, и Сорокин, покопавшись в памяти, припомнил, что слово «вонючка» в таком контексте услышал впервые от своего первого наставника, очень старого (по тогдашним сорокинским меркам) и фантастически опытного опера Горового, которого все без исключения, от мелкого карманника до министра юстиции, называли Семенычем. Так что словечко это, вполне возможно, гуляло среди московских сыскарей еще в те веселенькие времена, когда делами вроде этого занималось ГПУ.

Сорокин досадливо крякнул. «Ну вот, – подумал он, – начинается».

– Я таких слов не знаю, – сухо сказал он дежурному и живо представил, какую тот скроил при этом физиономию. – Занимайся своим делом и не ищи приключений на собственную задницу. Ты меня понял?

– Так точно, – бодро ответил дежурный, и по его тону Сорокин понял, что Лямина тот по прибытии будет пытать каленым железом и ублажать дармовыми сигаретами. Оставалось только надеяться, что у лейтенанта хватит ума помалкивать.

Он бросил трубку, закурил и пробормотал, окутываясь дымом:

– Болельщики, черт бы вас подрал…

Водитель скосил на него сочувственный взгляд карих глаз, но от комментариев воздержался. Видя, что начальство нервничает, он немного прибавил скорость. Позади жалобно засигналил «уазик», и без того уже шедший на пределе своих возможностей.

Водитель снова покосился на полковника, но тот лишь с досадой махнул рукой – вперед. «Волга» взвыла сиреной и понеслась с огромной скоростью, распугивая попутные машины. Сидевший сзади капитан Аверин оглянулся на «уазик», стремительно уменьшавшийся в размерах, немного пожевал губами, явно собираясь что-то произнести, но, перехватив в зеркальце тяжелый и сосредоточенный взгляд Сорокина, предпочел промолчать. Его сосед по сиденью не отрываясь смотрел со скучающим видом в окошко, скользя взглядом по серой полосе обочины.

Наконец, машина сбавила ход и осторожно сползла с шоссе на укатанную скользкую грунтовку.

Впереди показался поселок. Сорокин шофера не торопил. Знай он, что чуть более получаса назад по этой самой дороге бодро шагал Лямин, он вел бы себя по-другому, но в том-то и заключается главная прелесть «вонючки», что никто и никогда ничего не знает наперед и часто нарывается на выговор с понижением в должности, а то и на пулю. Тем не менее, полковника терзало странное нетерпение, и водитель, прекрасно изучивший повадки своего шефа, стал понемногу разгонять автомобиль на скользкой дороге.

Беспорядочное нагромождение разнообразных архитектурных стилей постепенно вырастало перед капотом «волги», становясь различимым в мельчайших подробностях. Шофер, не отрывая рук от баранки, указал гладко выбритым подбородком на прозрачный дымок, картинно вившийся над одной из крыш, и вопросительно взглянул на полковника. Он вообще предпочитал обходиться без слов, что среди шоферов, по наблюдениям Сорокина, было огромной редкостью. Полковник очень ценил в своем водителе это редкое качество и всячески его поощрял, хотя тот в поощрении не нуждался – он был «вещью в себе», и совратить его с пути истинного было не так-то просто. Поэтому Сорокин просто утвердительно кивнул.

Судя по всему, это была именно та дача, на которую они хотели попасть.

Через несколько минут автомобиль осторожно затормозил в тупике, которым кончалась укатанная дорога. Полковник первым выскочил из машины и решительно толкнул приоткрытую калитку, на ходу расстегивая клапан кобуры и чувствуя, как в затылок дышит нетерпеливый Аверин. Так и казалось, что вот сейчас он оттолкнет начальство с расчищенной дорожки прямо в ноздреватый сугроб и с криком «А ну, дай я!» устремится к крыльцу. Впрочем, на этот раз горячий капитан не стал нарушать субординацию, а может быть, просто не успел, потому что покрытая светлым прозрачным лаком дверь дачи вдруг распахнулась, и на крыльцо, лениво ковыряя в зубах какой-то щепочкой, неторопливо вышел рослый мужчина лет сорока, одетый в штатское, с черной коробочкой мобильного телефона в руке. Окинув прибывших безразличным взглядом, он что-то негромко проговорил в телефон, выслушал, кивая головой в ответ, закрыл крышку-микрофон и неторопливо спрятал телефон в карман.

– Как есть, вонючка, – тихо, но вполне отчетливо произнес за спиной у Сорокина Аверин.

Полковник вынужден был признать его правоту.

Человек на крыльце не был Николаем Зверевым, зато без помощи импортной оптики за версту было видно, кем этот человек БЫЛ. Это было видно по спокойному сытому лицу с печатью власти над низшими и посвященное™ в нечистые секреты высших, по тому, как он стоял и двигался.., да кто его знает, по каким еще признакам, но гэбэшника старой закваски полковник Сорокин опознал бы и в негре. Сорокин понял, что момент передачи дела наступил.

Тем не менее, игру надо было доигрывать, и он уверенно двинулся к крыльцу, одной рукой высвобождая из кобуры пистолет, а другой, извлекая из кармана служебное удостоверение.

– Милиция, – стараясь говорить спокойно, произнес он. – Прошу предъявить документы.

– Кончай балаган, полковник, – лениво отозвался человек на крыльце. – Ведь все же ясно, так на кой черт тебе мои документы?

– Вот ведь сука, – пробормотал позади Аверин. – А вот шлепнуть его за оказание сопротивления, и вся недолга.

Теперь Сорокин узнал того, кто стоял на крыльце. Это был майор госбезопасности Круглов, с которым извилистая ментовская судьба свела полковника несколько лет назад.

– Что это значит, майор? – спросил он, пряча удостоверение обратно в карман, но не торопясь убирать пистолет. – Я здесь по делу об убийстве, а у тебя, между прочим, на лбу не написано, что ты до сих пор работаешь в органах. Так что предъяви-ка документы, пока тебе не предъявили что-нибудь еще и объясни, что ты здесь делаешь.

– Ковбой, – покачал головой Круглов. – А тебе не кажется, полковник, что ты слегка превышаешь свои полномочия? И, может быть, даже не слегка?

По старой дружбе я готов объяснить тебе, что я здесь делаю, но уж никак не при твоих подчиненных.

– Ясно, ясно, – буркнул Сорокин, пряча пистолет. Позади протяжно, с явным разочарованием вздохнул Аверин.