Глава 7

– А еще, – вспомнил Быков, – у него на пальце была татуировка. Такая, знаешь, в виде перстня.

– Тюремная, – сказал Глеб. – Ты не знал? Жаль. Мог бы избежать неприятностей. А что за перстень?

– Да простенький какой-то. Выглядит незаконченным. Ну, прямоугольник, вроде камня, поделенный на четыре части двумя диагоналями...

– Все?

– Все.

– А внутри? Я имею в виду, эти треугольники затушеваны?

Быков наморщил лоб, припоминая.

– Да нет, пустые. Я же говорю, он выглядит как будто незаконченным...

– Он вполне законченный, – заверил его Глеб. – Просто это отличительный знак, означающий, что его владелец – чушок.

– Кто?

– Парашник, – пояснил Сиверов и, увидев, что горизонтальные морщины на лбу аспиранта не разгладились, перевел свое сообщение на русский язык: – Неприкасаемый, низшая ступень в лагерной иерархии.

– Петух, что ли?

– Да нет, не петух. Петухи – особая статья. Им частенько татуируют голую бабу на спине – чтобы тому, кто будет... ну, ты понимаешь... так вот, чтобы ему было легче представить, что он с женщиной.

Быков поморщился.

– Я бы, наверное, убил, – сказал он. – Или сделал так, чтоб меня убили. Чем такое терпеть...

– Некоторым нравится, – невозмутимо сообщил Сиверов. – И потом, сопротивляться легко только в воображении. На деле это не так просто, как кажется, когда смотришь по телевизору фильм из лагерной жизни.

– А ты сам, часом, там не бывал? – поинтересовался Быков.

– Где я только не был, – туманно высказался Слепой. – Но ты уверен, что это он?

– Он, он, – ответил археолог, – можешь не сомневаться. Вот ведь рожа уголовная! Выжрал мою выпивку, а потом меня же и обокрал!

– Так оно чаще всего и бывает, – утешил его Глеб.

Ему повезло: Быков сразу же опознал своего собутыльника, которого упорно именовал то "гуманоидом", то "сапиенсом", по одной из ксерокопий, сделанных Глебом с личных дел допрошенных оперативниками Стрешнева бывших и нынеших уголовников. Фамилия "сапиенса" была Мигуля; узнав об этом, Быков заявил, что внешний облик проклятого ворюги целиком и полностью соответствует этой фамилии – так, что никакой клички не надо.

– А может, мы зря это затеяли? – опять заволновался Гена. – Как-то я все это немного не так себе представлял. Задерживать преступников – дело правоохранительных органов...

– А я кто? – спросил Глеб.

– Ты – это ты. Да и то у меня впечатление, что действуешь ты на свой страх и риск. А я-то в этих ваших делах вообще никто, и звать меня никак. Как-то все это, знаешь... Ну, в общем, незаконно.

Сиверов оторвал взгляд от дороги и некоторое время с интересом разглядывал своего попутчика в неверном полусвете приборной доски.

– Ты кого боишься – ментов или этого Мигули? – спросил он наконец.

Вопрос достиг цели: Быков моментально разозлился и перестал трястись.

– Таких, как этот Мигуля, человек двадцать надо, чтоб меня напугать, – заявил он. – А вот за самоуправство нас с тобой повинтить могут. Тебе-то как с гуся вода, тебя они отпустят и еще под козырек возьмут, зато на мне потом за все отыграются.

Глеб вздохнул. Все-таки, наверное, у каждого человека есть свой собственный потолок – предел, переступить который ему очень трудно, если вообще возможно. Добравшись до этого предела, уткнувшись в него, человек неизбежно начинает юлить, искать оправдания, сворачивать из стороны в сторону, ища пути в обход препятствия, – в точности так, как комнатное растение, фикус какой-нибудь или пальма, упершись макушкой в потолок, изгибается и продолжает расти по горизонтали. Вот и сейчас ему было неловко наблюдать, как Быков, этот громобой с внешностью былинного богатыря и в целом довольно симпатичный, порядочный человек, мучается на соседнем сиденье, раздираемый противоречивыми эмоциями: с одной стороны, горячим желанием поскорее вернуть энклапион и загладить свою вину перед любимым учителем и всей археологической наукой, а с другой – не менее горячим стремлением не соваться во всю эту уголовщину и, главное, избежать возможных неприятностей с милицией.

– А я тебе еще раз повторяю, – сказал он, зная, что толку от его слов почти наверняка не будет никакого, – что я, во-первых, действую с ведома начальника уголовного розыска, а во-вторых, в гробу их всех видал и, уж во всяком случае, в обиду тебя не дам. А в-третьих, от тебя всего-то и требуется, что зайти в квартиру, посмотреть на этого типа и показать на него пальцем: да, это вот он самый и есть. Или, наоборот, сказать, что ты ошибся, и это вовсе не он. После этого можешь катиться на все четыре стороны, дальше я без тебя разберусь.

– Да я и сам могу разобраться, – неожиданно впадая в противоположную крайность, заявил Быков.

– А вот этого не надо, – возразил Глеб. – Предоставь это специалисту, то есть мне.

– А щипчики для вырывания ногтей ты захватил?

Сиверов промолчал, оставив без внимания эту неуклюжую попытку пошутить. Быков был не в своей тарелке, а в таком состоянии люди часто говорят совсем не то, что думают, и горько потом об этом сожалеют. Правда, если бы Гена Быков поменьше болтал, всей этой истории просто не случилось бы и в данный момент Глеб досиживал бы последние денечки отпуска на солнечном морском берегу, а не гнал в кромешной темноте машину по кочкам.

– Знаешь, – сказал Слепой, чтобы отвлечь Гену от мрачных мыслей, – я недавно Фолкнера перечитывал. Так вот, у него там описан шериф, которому чуть ли не каждый год приходилось покупать новую машину. Они у него не ломались, а просто снашивались, как башмаки, – как там сказано, от трения...

– Ты это о чем? – удивился Быков.

Машину немилосердно тряхнуло, амортизаторы крякнули, под днищем раздался глухой удар. Гена лязгнул зубами, едва не прикусив язык.

– Вот об этом самом, – ответил Глеб. – У меня тоже машины долго не держатся.

– А я четвертый год на "Жигули" коплю, – с затаенной завистью к человеку, который может позволить себе менять машины, как носки, по мере их изнашивания, сообщил Быков. – На подержанные...

– Ну и как, получается?

– Да пока не очень.

– Ну, так и шел бы в бандиты – вон какой здоровый лось вымахал. Или, наоборот, в ментовку. Высшее образование у тебя есть, так что офицерское звание обеспечено. Чем плохо? А ты нашел себе занятие – археология...

– Да пошел ты со своей ментовкой знаешь куда? – огрызнулся Быков.

– Ну, так и не жалуйся. Просто занимайся своим делом и жди, когда, наконец, у нас в стране ученый начнет получать больше взяточника в погонах. Когда-нибудь это время обязательно наступит, надо только до него дожить.

– Ты сам-то в это веришь? – почти насмешливо поинтересовался Гена.

– Не знаю, – признался Глеб и затормозил. – Ну вот, кажется, приехали, – добавил он, подавшись вперед и из-под ветрового стекла вглядываясь в номер дома, на углу которого остановилась машина.

Они вышли в бархатистое тепло новорожденной летней ночи, и Быков сразу же закурил, хотя до подъезда, в котором жил Мигуля, было от силы метров пятьдесят, и выкурить сигарету за промежуток времени, необходимый, чтобы пройти это расстояние, не представлялось возможным.

– У одного моего приятеля, – сказал Быков, не столько заметив, сколько угадав в темноте удивленный взгляд Сиверова, – была привычка закуривать всякий раз, как он откуда-нибудь выходил. Неважно откуда – из дома, магазина, автобуса, электрички... Однажды он задумался о чем-то и закурил, выйдя из вагона метро. Его забрали в милицию и хорошенько там отметелили.

– И что? – спросил Глеб.

Быков пожал могучими плечами.

– Ничего. Курить он, во всяком случае, не бросил. Но, конечно, в метро больше не закуривает. И даже в подземных переходах.

Глеб подумал, уж не сам ли Гена был этим рассеянным знакомым; еще ему показалось, что он слышит эту историю уже не впервые, но он не стал ничего говорить. Быков был прирожденный мифотворец – баян, сказитель, акын. Чего, к примеру, стоила одна его выдумка с чашей Святого Грааля! Ведь дело тут было не в самой выдумке, а в том, когда, как, под каким соусом и, главное, кому она была преподнесена. Расскажи такое завсегдатаям пивной, они даже не удивятся – поцокают языками, покрутят нечесаными головами и сейчас же забудут: на свете чего только не случается! Поведай эту историю коллегам или хотя бы студентам-историкам – поднимут на смех; жена или любовница лишь рассеянно кивнет, думая в это время о чем-нибудь своем, женском. Но Гена Быков рассказал забавную байку, которую нашептал ему разбуженный алкоголем бес, не кому попало, а именно тому человеку, который не только принял ее за чистую монету (или хотя бы сделал вид, что принял), но и ухитрился в мгновение ока разнести ее по всему свету, превратив почти что в факт. Несмотря ни на что, на свете до сих пор полным-полно людей, которые верят каждому слову, если оно типографским способом нанесено на газетную бумагу, так что теперь, благодаря Гене и его собутыльнику Лехе Дубову, все эти люди уверены, что чаша Святого Грааля со дня на день будет извлечена из тайника, где пролежала долгие столетия. Смешно, конечно, особенно если не принимать во внимание, что благодаря двум поименованным выше умникам был украден драгоценный энклапион, доктор исторических наук Осмоловский приземлился на больничной койке, а некий Аристарх Мигуля проведет ближайшие шесть-восемь лет в колонии строгого режима...

– Здесь, – сказал Глеб, разглядев на приколоченной над дверью подъезда жестяной табличке полустертую надпись.

Быков молча кивнул. В свете горевшего над подъездом фонаря было видно, что зубы у него стиснуты, а волосатая нижняя челюсть упрямо выпячена, как будто аспирант готовился совершить первый в своей жизни прыжок с парашютом или какой-то другой не менее рискованный поступок – к примеру, пойти в ЗАГС. Голубовато-зеленый свет ртутного фонаря придавал его загорелой коже свинцовый трупный оттенок, и даже сквозь грубую ткань джинсовой куртки было видно, как вздуваются и опадают его могучие бицепсы – Гена как мог боролся с нервным возбуждением.

– Завтра надо будет наведаться к твоему приятелю Дубову, – сказал Глеб, берясь за перепачканную засохшей краской дверную ручку.

– Зачем это? – спросил Быков.

– Просто на всякий случай. Нельзя оставлять в тылу непроясненные вопросы, – назидательно сообщил Глеб, радуясь тому, что сумел-таки отвлечь своего спутника от мрачных переживаний. – А вдруг его роль в этой истории куда более значительная и менее невинная, чем нам с тобой кажется?

– Ты хочешь сказать, что он наводчик? – уточнил археолог.

– Наводчик, идейный вдохновитель, заказчик – все что угодно. Возможен любой вариант. Человек – куда более сложная система, чем принято считать. Я, например, не исключаю, что все это – твоих рук дело. Может, у тебя есть основания считать – неважно, какие и насколько веские, – что этот энклапион действительно имеет отношение к разгадке тайны Святого Грааля. Может, ты маньяк, откуда я знаю? А может, обыкновенный клептоман. В любом из этих двух случаев вся история с газетной шумихой и спившимся гуманоидом-домушником – отлично продуманный отвлекающий маневр...

Как и ожидал Глеб, Быков немедленно взбеленился, временно забыв о своих неприятностях перед лицом явно беспочвенных, но вполне обоснованных подозрений в свой адрес.

– Да пошел ты знаешь куда?! – с огромным возмущением произнес он сквозь стиснутые зубы. – Рыцарь революции... Чистые руки, горячее сердце... Безмозглая голова! Ты что мне шьешь?

– Кражу со взломом, – хладнокровно ответил Сиверов. – И не шью пока, а просто информирую, что кое у кого может возникнуть такое мнение по поводу твоей персоны.

– Сука этот Дубов, – с горечью заявил Гена. – Все-таки морду я ему набью. Вот, кстати, характерная деталь: после всей этой истории он на раскопе так ни разу и не появился. А до того приходил каждое божье утро, как на работу, и торчал дотемна... или до тех пор, пока я его оттуда не уводил.

Глеб улыбнулся, отдавая должное здоровым инстинктам Гены Быкова, который в критической ситуации явно безотчетно, даже не успев ни о чем толком подумать, попытался перевести стрелки с себя на своего собутыльника.

– Это интересно, – сказал Сиверов, с усилием открывая оснащенную довольно тугой пружиной дверь подъезда. Его всегда забавляло наличие таких мощных, прямо-таки фундаментальных пружин надверях, которые можно было разнести вдребезги хорошим пинком. – Вот я и говорю: завтра надо будет к нему наведаться. А твой гуманоид, он же сапиенс, нам сейчас расскажет, стоит ли ожидать хоть какого-то толка от этого свидания. А может, – продолжал он, поднимаясь по замусоренной, с выщербленными пологими ступенями лестнице, – мы сейчас войдем, а он сидит там, у себя, и через старенькую лупу изучает энклапион.

– Я бы тогда, честное слово, Богу свечку поставил, – заявил Гена.

– Нужна ему твоя свечка, – отозвался Глеб.

Лампочка на лестничной площадке горела слабенькая; кто-то из жильцов – не иначе как незамужняя дама лет сорока с хвостиком, не знающая, куда девать нерастраченную энергию, – одел этот источник света в волнистый сине-зеленый абажур, похожий на старомодную девичью юбку, и тень от этого абажура волнами шла по беленым стенам.

Дверь сообразительного гуманоида Аристарха Мигули нашли сразу – это была самая обшарпанная и хлипкая дверь из тех четырех, что выходили на лестничную площадку. Табличка с номером квартиры на ней отсутствовала, вместо нее на темно-коричневом дверном полотне светлел ромбик цвета кофе с молоком – надо полагать, того самого, в который когда-то давным-давно покрасили дверь маляры из домоуправления. Звонок не работал.

– Ну и воняет же здесь, – сказал Быков, недовольно потянув носом.

Глеб молча кивнул. Запашок на лестнице действительно стоял отвратный, хотя определить его источник было трудно ввиду малой концентрации.

– Помню, когда я еще жил с родителями, – опять заговорил Быков, – мы как-то летом уехали в Крым, а у нас дома тем временем перегорела пробка. Холодильник выключился, а там, помимо всего прочего, в морозилке лежало килограммов пять свинины. Так вот, когда мы вернулись, в квартире так же воняло. А уж когда открыли холодильник... бр-р-р! Даже вспоминать тошно.

– Ну так и не вспоминай, – посоветовал Глеб и постучал в дверь.

Этот негромкий стук прозвучал в тишине засыпающего подъезда, как грохот полкового барабана. Где-то наверху залаяла собака – мелкая, комнатная. Сиверов посмотрел на часы. Было начало двенадцатого – в сущности, детское время, – однако хозяин не торопился открывать дверь. Либо он действительно оказался сообразительным парнем и слинял от греха подальше, не дожидаясь, пока его вычислят (а сделать это было совсем нетрудно, и Глеб не сомневался, что местные сыщики справились бы с этим самостоятельно, будь у них чуть больше времени), либо просто дрых без задних ног под воздействием спиртного. Англичане называют выпиваемую на сон грядущий рюмочку "найт кип" – ночной колпак, а у гуманоидов вроде Аристарха Мигули колпак этот, как правило, размером с ведро. После такого вливания не то что стука в дверь – ружейного выстрела над самой своей головой не услышишь.

Глеб снова постучал, вызвав очередной взрыв истеричного лая в квартире наверху. Никакого другого результата не последовало, да Сиверов его уже и не ждал. Рассказ Быкова о холодильнике, набитом протухшей свининой, не давал ему покоя. Уже подняв руку, чтобы постучать в третий и последний раз, Глеб передумал и наудачу повернул дверную ручку.

Как он и ожидал, дверь открылась, и из темноты крохотной прихожей в нос ударила волна густого, плотного, как протухший кисель, смрада. Сиверов мысленно посочувствовал Гене, которому до сих пор приходилось видеть покойников разве что в гробу да на раскопках, где те представляли собой просто набор выбеленных, дочиста обглоданных временем костей. Глеб шагнул вперед, слыша, как за спиной, на лестничной площадке, сдавленно кашляет, борясь с подкатившей тошнотой, брезгливый археолог, разглядел на стене напротив двери совмещенного санузла двойной выключатель, еще раз принюхался и, не уловив в заполнявшем квартиру облаке трупной вони запаха газа, зажег в прихожей свет.

От чая оперуполномоченный уголовного розыска Гнилов отказался, а про кофе заявил, что он эту гадость в рот не берет, тем более на ночь. Что же касается коньяка, водки или хотя бы пива, то ничего этого Станислав Петрович Городецкий предлагать ему не стал, поскольку хорошо знал старшего лейтенанта Гнилова и вовсе не горел желанием провести остаток вечера и добрую половину ночи в его компании, выслушивая пьяные похвальбы и бессвязные угрозы в адрес всего белого света. Пить Гнилов не умел, но любил и сейчас, когда разговор был уже явно и бесповоротно окончен, все еще медлил уходить именно в расчете на то, что ему поднесут сто граммов из уважения к его погонам. Упомянутого уважения Станислав Петрович Городецкий решительно не испытывал (как, впрочем, и все, кто имел сомнительную честь быть знакомым с опером Гниловым), да и помимо того у него имелись веские основания свести общение с ним до минимума. Гнилов, хоть и болван, был по-звериному хитер и обладал отменным чутьем, что при иных обстоятельствах (при наличии ума, например) могло бы сделать его по-настоящему хорошим сыщиком – таким, про каких пишут в детективных романах и даже учебниках по криминалистике. Он был мастер провокации, виртуоз, не знающий себе равных среди коллег. Правда, он привык иметь дело в основном с подонками, от которых и сам недалеко ушел, и Стас Городецкий был ему, что называется, не по зубам. Однако лишний раз испытывать судьбу все равно не стоило, и именно по этой причине Станислав Петрович сейчас делал вид, что не понимает, почему старший лейтенант Гнилов все еще мнется у дверей, медля уходить.

– Ну так, Петрович, – сказал наконец Гнилов, сообразив, по всей видимости, что долгожданного предложения дернуть на посошок так и не последует, – если что, ты мне сразу, того...

– О чем речь, Валерий Матвеевич, дорогой! – с сильно преувеличенным воодушевлением воскликнул Городецкий. – Мы же договорились. Как только, так сразу. Вы же меня знаете, я в такие дела не путаюсь. Боже сохрани! Мне репутация дороже, да и в тюрьму садиться как-то не тянет. Чего я там не видел? И вообще, я считаю, что воровать такие вещи – варварство. За это надо руки отрубать, как у мусульман заведено.

– Ну да, ну да, – промямлил Гнилов, помялся еще секунду, пару раз кашлянул в кулак и, наконец, распрощавшись, покинул кабинет.

Станислав Петрович проводил его до выхода из магазина, собственноручно распахнул оснащенную сладкоголосым колокольчиком дверь и благожелательно кивал ему вслед головой до тех пор, пока Гнилов не свернул за угол. Тогда он закрыл дверь и, отдуваясь, как после тяжелой и неприятной работы, вернулся в торговый зал.

– Уморил, – сообщил он продавщице, демонстративно утирая носовым платком совершенно сухой лоб. – Ей-богу, укатал хуже налогового инспектора!

Вера Степановна, пожилая, сухопарая, интеллигентного вида дама, сдвинула на кончик носа очки и, поглядев поверх них на Станислава Петровича, сочувственно улыбнулась.

– Не понимаю, что он к вам привязался, – сказала она, кладя на прилавок обложкой кверху книгу, которую до этого читала. – Ходит и ходит, как будто здесь не антикварный магазин, а какой-нибудь притон!

"Так тебе все и объясни", – с неудовольствием подумал Городецкий. Объясниться, однако же, было необходимо; в противном случае у продавщицы могли возникнуть ненужные мысли.

– Потому и ходит, что антикварный магазин, – сказал он. – Вы же слышали, что московских археологов обокрали.

– Слышала и даже читала в газетах, – согласилась Вера Степановна. – Только мне показалось, что это очередная утка.

– Вы о Святом Граале? – Станислав Петрович усмехнулся. – Да, это кто-то лихо завернул... Но кража, увы, произошла на самом деле. Я, конечно, небольшой специалист, но скажу вам как на духу: энклапион – вещица редкостная. Тем более двенадцатого века и тем более золотой. Коллекционеры за такими вещицами охотятся, не жалея сил, времени и денег. Даже в милиции это понимают, вот он и ходит сюда, как на работу, в надежде получить хоть какую-то информацию.

– Это возмутительно, – заявила Вера Степановна. – Почему именно к нам? Мы что, похожи на скупщиков краденого?

Городецкий снова усмехнулся, отдавая должное этому возмущению и в особенности этому "мы". Мы... Тоже мне, партнер по бизнесу выискался! Нарисовался – хрен сотрешь...

– Во-первых, он милиционер. Подозревать всех и каждого – его работа. Во-вторых, соблазн действительно велик: на этой вещице, если грамотно подойти к делу, можно очень хорошо заработать. И потом, он ведь не только к нам ходит. Они сейчас ко всем пристают, даже к уличным художникам. А у нас все-таки солидное заведение как раз той специализации, которая в данный момент интересует милицию. Пожалуй, единственное в городе, – добавил он не без гордости. – Было бы странно, если бы нас не побеспокоили по этому делу.

– Скорей бы уже этого вора поймали, – вздохнула продавщица. – Неприятно чувствовать себя подозреваемой. Унизительно. Все время хочется грубить и оправдываться, причем то и другое одновременно.

– Ну-ну, Вера Степановна, – улыбнулся Городецкий, – полноте! Вам-то беспокоиться не о чем.

"В отличие от меня", – добавил он мысленно.

– Да уж, – еще раз вздохнув, сказала дама. – И на том спасибо.

Она не то чтобы демонстративно, но и не особенно скрываясь, посмотрела на настенные часы и нерешительно потеребила корешок лежавшей на прилавке книги. До закрытия магазина оставался час, покупателей не было и, похоже, уже не предвиделось. Смысл разыгранной продавщицей пантомимы был Городецкому ясен. Он всегда считал, что лояльность наемных работников по отношению к нанимателю стоит некоторых мелких поблажек с его стороны, особенно если эти поблажки не наносят ущерба бизнесу. В конце концов, тут не Москва, а всего-навсего Псков – город провинциальный, небольшой и, в отличие от столичных мегаполисов, еще не до конца утративший истинно русский дух человечности и добросердечия. Поэтому Станислав Петрович заговорил первым, избавив продавщицу от унизительной необходимости обращаться к нему с уже ставшей почти традиционной просьбой.

– Если хотите, можете уйти, – сказал он. – Только перед уходом снимите, пожалуйста, кассу.

– Спасибо большое, – обрадовалась Вера Степановна. – Извините, это скоро кончится.

– И, надеюсь, благополучно, – прибавил Городецкий. – Как она там?

Дочь Веры Степановны была разведена и одна растила ребенка. Недавно ее угораздило попасть под грузовик, за рулем которого сидел пьяный водитель, и теперь Вера Степановна присматривала за внуком и навещала дочь в больнице, а Станиславу Петровичу оставалось только радоваться, что она не попросила отпуск. Впрочем, Вера Степановна и не могла его попросить: свой законный отпуск она отгуляла месяц назад, а сидеть дома за свой счет ей не позволяли финансы. Деньгами Городецкий ей помог, но все они ушли на лекарства, а от повторного предложения дать денег она отказалась наотрез: не так была воспитана, чтобы обременять окружающих своими проблемами.

– Спасибо, хорошо, – ответила Вера Степановна на вопрос хозяина, ловко пробивая на кассовом аппарате итоговую сумму. – Ее уже перевели из реанимации, так что, надеюсь, скоро поправится.

– Дай-то бог, – сказал Городецкий.

Когда продавщица проделала все необходимые манипуляции с кассовым аппаратом, чековой лентой и журналом учета, сложила в сумку книгу и очки, переменила мягкие тапочки на выходные туфли, попрощалась и ушла, Станислав Петрович уселся на ее место за прилавком. Нагретый костлявым старушечьим задом стул все еще хранил неприятное чужое тепло, полочки под прилавком были заставлены баночками с заваркой, кофе и сахаром, разнокалиберными чашками, коробками с вязаньем и разными канцелярскими мелочами. Здесь же лежала открытая пачка печенья; Городецкий взял одно и, рассеянно жуя, взглянул на кассовую ленту. Дневная выручка получилась неплохой: был разгар туристического сезона, да и шумиха, поднятая средствами массовой информации вокруг находки археологов, немало способствовала наплыву иногородних и даже иностранцев.

Туристов Станислав Иванович любил, особенно заграничных. Отправляясь на отдых, человек всегда берет с собой сумму, заведомо превышающую его потребности, и тратит деньги не считая, потому что приехал отдохнуть – от всего, в том числе и от заботы о том, как бы не потратить лишнюю копейку. Отдыхая в чужом городе, люди сплошь и рядом покупают массу совершенно ненужных им вещей, потому что если дома швырять деньги на ветер – расточительство, то в отпуске это всего-навсего еще одно развлечение. А после того, как в кремле нашли могилу тамплиера, все буквально помешались на рыцарях и всем, что с ними связано. А где станешь искать такой сувенир, если не в антикварной лавке? И плевать им, что Псков – не Прага, не Париж и не Мальта какая-нибудь. Какие тут рыцари, откуда? Ну, приходили, конечно, забегали на огонек пожечь да пограбить во имя святого креста, так получали здесь по соплям и тем же путем, каким пришли, уходили восвояси – не все, а только те, что еще сохраняли способность передвигаться. Но массовый турист – существо темное, ему на эти тонкости плевать, ему подавай сувенир, связанный по возможности с памятным событием. Чтобы потом, дома, хвастаться перед друзьями и соседями: вот, мол, когда я был там-то и там-то, произошло то-то и то-то... ну, помните, про это еще во всех газетах писали? Так вот эта штучка как раз оттуда и привезена...

Станислав Петрович с кривоватой усмешкой бросил взгляд на коллекцию средневековых мечей, украшавших стену слева от него. Отполированные лезвия сверкали, как металлические зеркала; аляповатые, чересчур вычурные, отлитые из тонированного под бронзу олова рукояти и крестовины не могли обмануть настоящего знатока. Это были муляжи заграничной работы; те клинки, что по заказу Станислава Петровича изготовили местные умельцы, выглядели куда скромнее и солиднее, хотя, разумеется, тоже представляли собой всего-навсего имитации, готовые сломаться у самой рукояти при первой же попытке нанести удар.

Городецкий вспомнил, как в первый же день после выхода статьи в "Экспрессе" у него буквально размели почти все имевшиеся в наличии заграничные мечи. Тогда-то он и обратился к знакомому, который давно промышлял кустарным изготовлением охотничьих ножей и стяжал себе на этом поприще довольно широкую известность. Мастер потребовал эскиз; Станислав Петрович отправился к археологам с просьбой сфотографировать извлеченный из могилы тамплиера меч, был вполне бесцеремонно послан к чертовой матери бородатым сморчком, возглавлявшим эту банду гробокопателей, после чего оставалось только пойти в библиотеку и, порывшись в книгах, от руки скопировать найденный там рисунок немецкого меча середины двенадцатого века. Он понятия не имел, насколько сделанный по его эскизу меч соответствует тому, что нашли археологи, но, один за другим продавая поделки туристам и своим землякам, с авторитетным видом уверял покупателей, что это – точная копия того самого клинка, которым пользовался похороненный на территории кремля рыцарь-храмовник.

Спросом пользовались также оловянные и бронзовые настольные фигурки рыцарей (которые, разумеется, в связи с последними событиями все до единого моментально превратились в тамплиеров, одетых в точном соответствии с тогдашней модой на доспехи и вооружение) и прочая чепуха, не имеющая права называться антиквариатом, но имеющая зато отношение к "рыцарской" теме – например, настенные панно в виде крохотного, размером в две ладони, щита с перекрещенными мечами. Так что, несмотря на бесцеремонную грубость начальника экспедиции Осмоловского (вот уж воистину очкастый мухомор в бороде!), находка археологов принесла Стасу Городецкому недурной доход.

Он еще раз взглянул на итоговую цифру, проставленную внизу кассовой ленты, и, удовлетворенно хмыкнув, убрал ее на место, в ящик стола. Да, доход действительно хороший. И это только официальный. А уж неофициальный-то!..

Городецкий покосился на прилавок, где на самом видном месте под стеклом, красиво подсвеченный, лежал во всей своей красе развернутый энклапион – бронзовый, естественно, но надраенный так, что сверкал, как золотой. На внутренних поверхностях всех трех скрепленных крошечными петельками крестов виднелся выгравированный латинскими буквами текст, представляющий собой полнейшую бессмыслицу, которую при желании можно было принять за шифр.