Короче, зная, что за птица этот Шлык, Мигуле лучше всего было бы пройти мимо и попытать счастья где-нибудь в другом месте. Но рядом со Шлыком, на той же скамеечке, стоял пластиковый пакет, сквозь который рельефно проступали округлые бока еще как минимум четырех бутылок. А Шлык, хоть и старательно корчил из себя крутого, никогда не отказывал, если у него просили глоток или затяжку; такая вот была у него странность, и странность эта, между прочим, отлично подтверждала догадки Мигули по поводу отношений Шлыка с родимой ментурой. Ведь неспроста же всякий раз, угощая Мигулю пивом или дешевой плодово-ягодной бормотухой, Шлык интересовался последними новостями: где, кто, с кем, почему и что им всем за это было? Так расспрашивает, словно неделями в городе не бывает и заскакивает сюда только затем, чтоб выпить с Мигулей и, как говорится, потрещать за жизнь. Нальет на червонец, а информации пытается вытянуть на сто баксов...

Мигуля, хоть и бывший, а все-таки зэка, стукача чуял за версту. Но именно поэтому в тот злополучный день он и не смог пройти мимо Шлыка: знал, что пиво у того даже просить не придется – сам предложит и даже бутылку откроет, чтоб Мигуле не мучиться.

Так оно, разумеется, и вышло: Шлык обрадовался Мигуле, как будто тот был его богатым дедушкой из Америки, предложил дернуть холодненького и собственноручно откупорил бутылку открывалкой, которую таскал на кольце с ключами вместо брелока.

Вот тут-то Мигулю бес и попутал. Как обычно, уже после пары глотков Шлык завел свою шарманку – мол, не слыхал ли Мигуля, что это за отчаянные ребята в районе завелись, которые что ни вечер у телок сумки да мобильники отнимают? Мигуля про это слыхал, да и помимо этого знал много всякой всячины, про которую ментам слышать было вовсе ни к чему. И вот, чтоб не сболтнуть лишнего по пьяному делу, он решил отвлечь Шлыка от интересующей его темы и пересказал ему разговор археолога Гены с этим припыленным корреспондентом из "Экспресса".

Золотой энклапион с таинственной зашифрованной надписью Мигуля, естественно, поместил в центр повествования, бессознательно начав прямо по ходу разговора придавать реальному событию чеканную форму народной былины. Он подробно объяснил Шлыку, что такое энклапион, как он выглядит, хотя самого слова вспомнить не смог, как ни пытался. Разве ж такое упомнишь, да еще спьяну? Уже потом, когда Мигулю мордовали в ментовке, оперсосы, которые его допрашивали, сами буквально через одного не могли это слово произнести, не сверившись предварительно с бумажкой. Видно, слова этого они в школе не проходили – ни в простой, человеческой, ни в той, где из нормальных людей ментов делают.

Пока Мигуля красноречиво распрягал про энклапион, пиво как-то незаметно кончилось. Шлык предложил добавить; Мигуля, в свою очередь, предложил составить ему компанию по дороге в магазин и в самом магазине – "чтоб продавщица не обидела", как он объяснил Шлыку, заливаясь пьяным хихиканьем. Шлык не возражал, но тут выяснилось, что Мигуля не может ходить. Сидеть может, говорить может, пить может тем более, а вот ходить – нет, не может, хоть ты тресни! И плясать не может – во, гляди! – и даже стоять. Ползти, наверное, может, но ползком до магазина и обратно выйдет долго, да и одежки жаль, она ведь тоже денег стоит...

Мигуля еще не успел до конца объяснить Шлыку, почему не может пойти с ним в магазин, а тот уже вернулся, нагруженный дешевым плодовым вином. Потом на горизонте, как назло, возник милицейский патруль, и им пришлось в срочном порядке передислоцироваться. По случаю экстренной ситуации к Мигуле временно вернулась способность самостоятельно, почти без поддержки передвигаться на своих двоих, и так, в обнимку, они отправились к нему домой, благо это было недалеко.

Потом они, кажется, играли в карты. Мигуля ставил на кон деньги, которыми его ссудил сам Шлык, и, несмотря на опьянение (выражаясь простым языком, он к тому времени уже лыка не вязал), все время выигрывал – раз за разом, раз за разом. Потом он отключился, а потом наступило утро, вернее, день, и вернулся Шлык с пивом для опохмелки и с сюрпризом на закуску.

"Бабки приготовил?" – спросил Шлык, когда Мигуля глотнул пива и немного пришел в себя. "Какие бабки?" – вяло изумился Мигуля.

Теперь изумился Шлык. "Как это "какие"? Ты ж мне русским языком сказал: зайди, мол, с утречка, я тебе тогда сразу все до копеечки и отдам". – "Пивка глотни, – посоветовал ему Мигуля. – Ты, видать, еще не проснулся, болтаешь во сне, сам не знаешь что". – "Сам проснись, – сказал Шлык. – Ты мне бабки должен, Мигуля. Забыл? Ну, так я тебе напомню".

И сунул под нос какую-то грязную бумажку в клеточку, на которой шариковой ручкой, корявым Мигулиным почерком со множеством орфографических ошибок, но вполне ясно и разборчиво было написано, что он, Мигуля, обязуется не далее как сегодня утром вернуть Шлыку долг в размере двухсот тысяч рублей. Число под этим текстом стояло вчерашнее, и подпись, как ясно видел Мигуля, была его собственная.

"Какой, на хрен, долг? – удивился он, уже понимая, что влип по самое не балуйся, но еще будучи не в силах до конца в это поверить. – Бога побойся, Шлык! Это ж больше семи косых зеленью, я что, больной – такие бабки занимать?" – "А ты и не занимал, – спокойно сообщил Шлык. – Ты мне их в очко проиграл. Не помнишь? "

Тут Мигуля действительно начал припоминать, что будто бы действительно что-то такое писал вчера под диктовку Шлыка и даже, кажется, с пьяным ухарством предлагал удвоить сумму – нам для друзей ничего не жалко, и вообще, деньги – грязь...

"Ну, так как? – прервал его воспоминания Шлык. – Сейчас бабки отдашь, или тебя на счетчик поставить? Ты видишь, какое тут, в документе, число стоит?"

Мигуля понял, что пропал. И что с того, что "документу", которым тычет ему в нос Шлык, грош цена? Никакой законной силы эта бумажка не имеет, так ведь и в суд ее никто нести не собирается! В суде одни законы, а там, где обитают Мигуля со Шлыком, – другие, свои. По этим законам долги, особенно карточные, надо отдавать вовремя. Иначе, как в старой песне, "никто не узнает, где могилка моя"...

"Где ж я возьму такие бабки?" – беспомощно произнес Мигуля. "Твои проблемы, – ответил Шлык. – Можешь хату продать. Только не тяни, мне деньги нужны, да и тебе лишние проценты в хрен не уперлись".

Все было ясно. Схема развода была простая, проще не придумаешь, и Мигуля, стреляный воробей, позволил вот так запросто провести себя на этой пустой мякине. Вот уж действительно, сменял жизнь на пару глотков бормотухи!

"Ловко это у тебя получается, – вяло запротестовал он, – хату продай... А сам я куда пойду?" – "Твои проблемы", – повторил Шлык. "Сука ты, Шлык, – поняв, что терять ему уже нечего, с горечью сказал Мигуля. – Своих обираешь, шакал? Ты же нарочно все это подстроил! Скажешь, нет?" – "Значит, бабок у тебя нету, – констатировал Шлык, пропустив это обвинение мимо ушей, – хату ты продавать не хочешь, а мочить тебя мне самому не резон. Да и мараться об тебя неохота. Ладно, дам тебе шанс по старой дружбе. Помнишь, ты вчера про какую-то цацку бакланил, которую вроде москвичи в кремле откопали? Золотая она, говоришь? Ну, так в чем проблема? Притаранишь ее мне, и в расчете! Я тебе еще и приплачу баксов сто, чтоб не обидно было".

Мигуля ненадолго задумался. Было ясно, что Шлык спланировал это все заранее, сразу же, как только услышал об энклапионе. Просто попросить Мигулю пойти в школу, где остановились археологи, и украсть цацку он, конечно, не мог: во-первых, Мигуля наверняка отказался бы, а во-вторых, тогда ему пришлось бы платить за работу, и платить настоящие деньги, а не вшивые сто баксов. А вещица, судя по всему, была не из дешевых. Ведь сам по себе кусок золота такого размера на семь косых зеленью не потянет. Значит, дело в другом. Что ж, на свете полно богатых придурков, готовых отваливать бешеные деньги за то, чтоб не просто хвастать перед знакомыми какой-нибудь старинной побрякушкой, но и рассказывать им при этом какую-нибудь байку – вот это, дескать, та самая пуля, которая выбила глаз фельдмаршалу Кутузову, а это – первая звезда Героя, которую получил летчик Кожедуб. Сам Мигуля таких людей не встречал, но знал, что они существуют, и расчет Шлыка, готового обменять почти что живые семь тысяч долларов на золотую цацку, которую можно легко спрятать в кулаке, был ему понятен. Судя по щедрости сделанного Шлыком предложения, навариться тот собирался капитально, но Мигули это уже не касалось: у него хватало своих проблем.

Словом, деваться все равно было некуда, и Мигуля на это дело подписался. А уже через двое суток отдал Шлыку цацку – как тот и заказывал, со всеми фотографиями и бумажками, подтверждающими ее подлинность, – а взамен получил свою расписку и обещанные деньги, и притом не сто, а целых двести долларов. А дельце-то, между нами, оказалось плевое, даже рассказать нечего. Чего тут рассказывать, когда не успеешь толком начать, а уж и заканчивать пора? Просто ведь как репа! Археологи на раскоп, Мигуля – в школу. И ни одна собака его не видела, даже вахтерша – она, коробка старая, в это время задний двор подметала. Да как мела-то! Попробовала бы она в зоне так мести, ей бы эту метлу живо засунули, откуда и не вынешь...

Затарившись в магазине всем, чем следовало, Мигуля двинулся в обратный путь. Шагал он теперь торопливо. Солнце давно уже перевалило за полдень, и выпить хотелось так, что хоть криком кричи. Правда, несмотря на спешку и снедавшее его нетерпение, Мигуля сделал изрядный крюк, чтобы обойти шалман, в котором, наверное, до сих пор сидел, запивая свое горе пивом пополам с водочкой, симпатичный археолог Гена. Не хотелось Мигуле с ним встречаться, ой не хотелось! Вот так оно в жизни всегда и получается: только это сойдешься с хорошим человеком, раззнакомишься, выпьешь по рюмочке под культурный разговор, а потом и оглянуться не успеешь, как либо он тебе подлянку швырнул, либо ты ему. И все, разошлись пути-дорожки, да не дай бог им снова сойтись!

Дома Мигуля первым делом налил стакан водки и выпил его залпом, как лекарство. Водка привычно обожгла пищевод и приятным теплом разлилась сначала по желудку, а уже оттуда пошла гулять по всему организму. Глаза у Мигули заслезились с удвоенной силой; он занюхал водку засаленным рукавом, шумно перевел дыхание и, не отвлекаясь на такие мелочи, как сервировка стола, зубами отхватил изрядный кусок от купленного в магазине колечка краковской колбасы. Жуя, он оглядел убогую, заросшую грязью, с отставшими обоями и отвалившимся кафелем кухоньку. По мере того как водка оказывала свое благотворное воздействие, окружавшая Мигулю убогая действительность буквально на глазах приобретала оптимистичную, радужную с жемчужным дымчатым отливом окраску. Угрызения совести, и без того не чересчур сильные, пошли на убыль и скоро исчезли совсем. А из-за чего переживать? Что он, старушку ограбил? Младенца задушил и с кашей сожрал? Да ничего подобного! Взял вещицу, которую другие люди до него нашли... Да какое там – нашли! Могилу ограбили, вот и вся их находка. Так-то искать любой дурак умеет.

Мигуля окрепшей рукой наливал себе второй стакан водки, когда в крошечной прихожей его однокомнатной хрущевки предательски скрипнула половица. Мигуля ничуть не испугался: дверь он запирал только на ночь, да и то не всегда, брать у него в квартире было нечего, и, если кто-то вошел без стука (звонок-то у него уж лет пять как поломался, а починить не доходили руки), значит, это свой человек, хорошо знающий, какие в этом доме заведены порядки. Может, кому-то замок надо починить, а верней всего, что кто-то из соседей-алкашей углядел в окошко, как Мигуля возвращался домой с двумя пузырями беленькой, и решил присоединиться. Что ж, это всегда пожалуйста, если человек хороший!

Аккуратно, чтобы не разлить, поставив бутылку и стакан на стол, Мигуля встал с шаткой табуретки и, вытянув шею, выглянул из кухни. В дверях прямо напротив него стоял совершенно незнакомый ему человек. Был он высок, широк в плечах и сравнительно молод – лет тридцати пяти, не больше. Несмотря на несусветную жарищу, на незнакомце были черные брюки, заправленные в высокие ботинки военного образца с окованными блестящим железом, прямо как у сварщика, носами, и кожаная мотоциклетная куртка, вдоль и поперек исполосованная металлическими змейками "молний". Под курткой была надета черная футболка, поверх которой лежала толстая, затейливо сплетенная золотая цепь. У него были длинные, как у бабы, волосы, почти до лопаток, светло-русые, густые, собранные сзади в роскошный лошадиный хвост.

– И-го-го, – сказал Мигуля первое, что взбрело ему в голову при взгляде на этот хвост. – Музыку я не заказывал, – добавил он, заметив в левой руке у незнакомца твердый пластиковый чехол, формой напоминавший гитару, – но все равно заходи. Или ты, мил человек, дверью ошибся?

– Нет, – с непривычным, одновременно твердым и тягучим акцентом заявил незнакомец. – Не ошибся. Если ты – Мигуля.

– Ну, я Мигуля, – ответил хозяин. – И что с того?

– Я приезжий, – сообщил незнакомец то, что и без этого сообщения было очевидно. – Хочу выпить. Не люблю пить один. Не люблю ресторан. Мне сказали, тут живет Мигуля, с ним можно выпить.

Он вынул из-за пазухи правую руку, в которой, к великой радости хозяина, оказалась литровая бутылка шведской водки. Это сладостное видение моментально вышибло из затуманенной алкоголем головы даже те слабенькие подозрения, которые поначалу там были.

– "Абсолют", – сказал незнакомец, у которого, похоже, была привычка объяснять то, что любой зрячий мог без труда увидеть своими глазами. – Можно мне войти?

– Милый ты мой! – растроганно пропел Мигуля, делая шаг навстречу незнакомцу и совершая энергичные приглашающие жесты обеими руками. – Ты еще спрашиваешь! Как говорится, заходи, гостем будешь. А если с бутылкой, так и за хозяина прокатишь...

Судя по вежливой улыбке, которой незнакомец встретил эту тираду, понял он ее едва ли на половину. Однако главное было понятно: хозяин не имел ничего против его визита. Уяснив это, гость ступил из прихожей в комнату, аккуратно прислонил к стене у двери свою гитару и остановился в нерешительности, не зная, куда двинуться дальше.

– Сюда, сюда давай! – указывая на дверь кухни, поторопил его Мигуля. – По-нашему, по-простому, без столового, значит, серебра... Заходи, друг любезный, дернем за знакомство! Так ты, значит, у нас проездом? Музыкант?

– Да, – вслед за хозяином проходя в кухню, ответил гость, – немножко. Рок-группа, да? Давать здесь концерт и уезжать. Ехать дальше, Екатеринбург. Рок-фестиваль, да? Много музыка, много девушки, много водка, немножко марихуана, понятно, да?

– Понятно, понятно, – почти силой усаживая гостя на шаткий табурет и шаря по всем углам в поисках еще одного чистого стакана, сказал Мигуля. – Говор у тебя смешной. Откуда ж ты такой нарисовался?

– Прибалтика, – сказал гость. – Латвия, да? Рига. Меня звать Юрис.

– Юрик, значит, по-нашему, – сообразил Мигуля. – А я – Аристарх.

– Очень приятно, – со своим твердым акцентом, который так смешил Мигулю, торжественно провозгласил гость, поднимая стакан.

– За знакомство! – подхватил Мигуля и полез чокаться.

Через четверть часа совершенно окосевший хозяин уже жаловался Юрису на то, как подло его подставил этот урод Шлык. Гость в ответ пьяно, но с явным сочувствием кивал и время от времени от полноты чувств начинал ругаться по-латышски. А спустя еще двадцать минут гость уже выходил из подъезда, по-прежнему держа в левой руке пластиковый гитарный чехол с вытисненной золотом надписью "Gibson". Как ни странно, он выглядел совершенно трезвым – по крайней мере, внешне.

Мигуля его не провожал. Он вообще никогда не провожал своих гостей дальше прихожей, а сегодня не смог бы изменить этому правилу, даже если бы очень захотел.

Начальник уголовного розыска майор Стрешнев был полным тезкой легендарного комдива Чапаева и потому, наверное, носил большие, лихо закрученные унтер-офицерские усы, придававшие его широкой, бурой от загара физиономии несколько опереточный вид. Василий Иванович Стрешнев был далеко не дурак и прекрасно понимал, что успешное расследование дела об исчезновении золотого энклапиона, который у этих лопухов археологов не украл бы только ленивый, сильно повысит его рейтинг в глазах начальства и, учитывая широкую огласку, которую получило дело, принесет ему столь же широкую, можно сказать всероссийскую, известность. В перспективе это сулило, как минимум, по еще одной звезде на каждый погон. А по максимуму... Ну, тут уж можно было дать волю фантазии. Вот, скажем, посмотрит какой-нибудь генерал с Петровки, 38, телевизионный репортаж с места событий, прочтет пару хвалебных статей в газетах и скажет своим заместителям: "А что же это у нас такой ценный кадр в провинции пропадает, ерундой занимается, когда тут, в столице, некому с преступностью бороться? Как же это вы допустили, товарищи офицеры? А подать-ка его сюда!"

Но это, конечно, только в том случае, если этот, как его... энклапион найдется, и притом быстро. А если нет? А если похититель, чтобы замести следы, просто-напросто переплавит драгоценную вещицу и толкнет ее по цене золотого лома? И все, концы в воду... Или, к примеру, похититель этот – не свой, псковский, ворюга, а какой-нибудь ловкач гастролер – сделал дело и рванул восвояси. Может, он сейчас уже за тысячу километров, ищи свищи... Что тогда? Тогда ничего хорошего не жди. Благодари бога, если в кресле своем усидишь и звездочки, которые у тебя сегодня есть, при тебе останутся. Ведь тут что самое-то поганое? По горячим следам раскрыть преступление не удалось, а значит, каждый новый день уменьшает и без того не слишком большие шансы на благополучный исход. А пресса – вот она, тут как тут, под дверью караулит, прохода не дает: какие новости в деле об энклапионе? Облажаешься – они, щелкоперы, живьем тебя похоронят и еще на могилке спляшут.

Поэтому, когда на мрачнеющем с каждой минутой горизонте майора Стрешнева возник офицер ФСБ Федор Молчанов и вежливо попросил разрешения принять участие в расследовании, Василий Иванович колебался недолго. Он только постарался максимально соблюсти свою выгоду, вкрадчиво осведомившись, в какой, собственно, форме столичный гость представляет себе это участие.

– Официально дело останется у вас, – мигом сообразив, куда клонит майор, ответил Глеб. – Я буду искать цацку, а вы – рассказывать байки прокуратуре и общаться с прессой. Ну, и еще следить, чтобы ваши люди не путались у меня под ногами, и, может быть, время от времени снабжать меня кое-какой информацией.

– А если не найдешь?

– А если не найду, оформим передачу дела нашему департаменту. Разумеется, задним числом. Сегодняшним, например.

Майор Стрешнев с неопределенной ухмылкой, свидетельствовавшей о лихорадочной работе мысли, покрутил ус.

– У тебя есть такие полномочия? – спросил он наконец.

– Разумеется, – не моргнув глазом, солгал Глеб.

Собственно, на этом торжественную часть можно было считать оконченной. Майор, конечно, имел полное право потребовать, чтобы Молчанов ему свои полномочия предъявил, но делать этого не стал по одной простой причине: боялся спугнуть удачу. Эфэсбэшники – народ крученый, темный; официальные полномочия у них огромные, а неофициальные так и вовсе чуть ли не безграничные. И если такой вот московский типчик в черных очках просто так, за здорово живешь, предлагает бескорыстную помощь в деле, которое ты уже и не чаешь раскрутить, обижать его излишней подозрительностью не следует. А то ведь плюнет, встанет со стула для посетителей и уйдет, а ты, умник, останешься у разбитого корыта со своей бдительностью...

Глеб Сиверов читал мысли майора Стрешнева с такой легкостью, словно те одна за другой проплывали по его лбу бегущей строкой. Собственно, мысли эти он внушил майору сам, сделав предложение, от которого тот не мог отказаться. Теперь можно было переходить непосредственно к делу, чем они и занялись.

С ходом расследования Василий Иванович ознакомил Глеба на словах, предварив свою краткую лекцию ворчливым предупреждением: "Хвастаться-то, прямо скажем, нечем". Все попытки раскрыть преступление по горячим следам ничего не дали, хотя работа была проделана немалая. Все жители города и близлежащих деревень, имевшие в прошлом судимости за кражи и грабежи, были с пристрастием допрошены. Та же участь постигла всех до единого известных милиции скупщиков краденого, а также содержателей притонов и подпольных публичных домов. Стукачи вкалывали как проклятые – и все без толку. Все коллекционеры, вплоть до филателистов и собирателей этикеток со спичечных коробков, а также все лица, имеющие хоть какое-то, пусть самое отдаленное, отношение к торговле антиквариатом, были поставлены в известность о случившемся и предупреждены о том, что малейшая попытка с их стороны взять энклапион в руки, не поставив в известность родную милицию, кончится весьма печально; по словам майора, все они выразили полную готовность сотрудничать в этом деле с органами и обещали сразу же звонить, как только им хоть что-нибудь станет известно. До сих пор, однако, никто не позвонил, если не считать звонков явных сумасшедших, которые то признавались в похищении энклапиона, то валили это похищение на соседа-алкоголика, то информировали милицию о том, что в течение нескольких ночей подряд наблюдали над школой, где расквартированы археологи, странные, упорядоченно перемещавшиеся огни – по всей видимости, бортовые огни НЛО. Даже время совершения кражи удалось установить лишь с точностью до двух суток – если при такой погрешности вообще уместно говорить о точности. Майор Стрешнев не сказал прямо, что следствие зашло в глухой тупик, но это было ясно без слов.

Несомненно, именно этим обстоятельством объяснялась покладистость майора, который разрешил Глебу не только ознакомиться с материалами следствия, но и позволил сделать ксерокопии некоторых документов и фотографий подозреваемых. За то недолгое время, что велось расследование, подчиненные Стрешнева исписали немало бумаги; Глеб чувствовал, что прочесть все это ему придется, и, быть может, не один раз, но сейчас заниматься этим не хотелось. Поэтому, воспользовавшись милицейским ксероксом и вдоволь наслушавшись обслуживавшего данный агрегат сержанта, недовольного непредвиденным расходом бумаги, Глеб с нескрываемым облегчением покинул здание райотдела.

Летний вечер окутал его мягким теплом. Прозрачные сумерки пахли сухой пылью и скошенной травой. Запах разогретого асфальта был куда менее густым, чем в Москве. Открыв дверцу машины, Глеб бросил на заднее сиденье набитую ксерокопиями папку и сел за руль. С минуту он колебался, не зная, куда направиться, а потом решил, что гостиница от него не убежит. А если что, можно переночевать у археологов – слава богу, к походному быту ему не привыкать.

Школа была старая – небольшая, трехэтажная, с высоким треугольным фронтоном, с покрытыми растрескавшейся штукатуркой стенами и обнесенным штакетником аккуратным палисадником, где торчал облупившийся до неузнаваемости бюст пионера-героя, имя которого, наверное, когда-то носило данное учебное заведение. Глядевший на улицу парадный вход с широким крыльцом и навесом, опиравшимся на массивные кирпичные колонны, оказался запертым наглухо. В двух окнах на втором этаже горел свет; Глеб постучал, но ему никто не открыл. "Это как раз тот случай, когда конюшню запирают после того, как оттуда увели лошадь", – подумал Сиверов.

Он спустился с крыльца и по узкой бетонной отмостке обогнул школу, очутившись на заднем дворе. Голая асфальтированная площадка, с трех сторон ограниченная крыльями школьного здания, была на манер армейского плаца расчерчена белыми квадратами для занятий строевой подготовкой. В правом крыле располагался спортзал, первый этаж левого крыла занимала столовая. Чуть поодаль виднелось приземистое одноэтажное строение, совмещавшее функции склада и мастерских. На плацу, приткнувшись к стене спортзала, стоял потрепанный "уазик" с брезентовым верхом – надо полагать, экспедиционный. На крутых ступеньках заднего крыльца сидели какие-то люди. Там вспыхивали красные огоньки сигарет и слышался негромкий разговор. Где-то на утонувшем в синих сумерках школьном стадионе неуверенно тренькала гитара. "Губы окаянныя, думы потаенныя", – старательно выводил в тишине бархатистых летних сумерек жалобный юношеский тенор, – бестолковая любовь, головка забубенная..." В общем и целом атмосфера этих посиделок показалась Глебу грустноватой, и он подумал, что в вечера, предшествовавшие похищению энклапиона, тут наверняка было гораздо веселее.

Никем не замеченный, а может быть, просто не удостоенный внимания, он приблизился к крыльцу и громко поздоровался, разрушив печальное очарование летнего вечера. Ему ответили – вяло, вразнобой и, кажется, не все. Теперь, подойдя почти вплотную, Глеб видел, что на ступеньках сидят четверо – три парня и девушка. Один выглядел постарше и покрепче и щеголял окладистой русой бородой, которая делала его похожим на былинного богатыря в начале карьеры.

– Мне нужно видеть начальника экспедиции, – беря быка за рога, деловито сообщил Глеб.

– А зачем вам? – лениво поинтересовался бородач.

Вопрос был законный и вполне ожидаемый, но тон, которым его задали, Сиверову не понравился. Захотелось нагрубить, но он сдержался и вместо этого лаконично ответил:

– Поговорить.

– О чем? – все тем же холодновато-ленивым тоном, прозрачно намекавшим на возможность перехода от словесных прений к рукоприкладству, осведомился бородач.

– Не уверен, что вам так уж необходимо это знать, – любезно проинформировал его Сиверов. – Вы, собственно, кто такой? – поинтересовался он уже другим, начальственным тоном.

– А вы?

Бородач был крепкий орешек, начальственный тон на него не действовал. Восемь из десяти россиян, относящих себя к интеллигенции, уловив в голосе чужака железные командные нотки, немедленно представились бы по всей форме и, не задавая более никаких вопросов, кинулись бы провожать его к начальнику экспедиции. Что испокон веков подводит российскую интеллигенцию, так это догадливость: интеллигенция вечно догадывается, что, раз человек ведет себя как большой начальник, значит, он имеет на это право. Бородач же был слеплен из другого теста и явно не собирался позволять первому встречному собой командовать. Оценив по достоинству это похвальное, хотя и несколько неудобное при сложившихся обстоятельствах качество собеседника, Глеб молча вынул из кармана удостоверение, развернул и в таком виде поднес к самому лицу бородача.

– Посветите, – нимало не смущенный красноречивым видом коленкоровых, с тисненным золотом двуглавым орлом корочек, спокойно произнес бородач, – не видно же ни черта!

Один из практикантов, деливших с ним ступеньки, чиркнул зажигалкой. При пляшущем, неверном свете газового огонька бородач внимательно изучил предъявленный ему документ и попытался сличить фотографию с оригиналом, но в темноте он видел явно хуже, чем Глеб, так что ему оставалось только кивнуть.

– Хорошо, – сказал он. – Не могу, как полагается, сказать, что мне очень приятно, но... ладно. Начальника экспедиции сейчас нет, он в больнице. Ваши коллеги вконец его укатали своими расспросами... Вернее, допросами. Вот он и слег от огорчения. Сердце не выдержало.

– Его допрашивали?

– Ну, а то как же! – с горечью воскликнул бородач. Он наконец встал со ступеньки, оказавшись на полголовы выше Глеба и чуть ли не вдвое шире в плечах. Полосатая тельняшка с закатанными до локтей рукавами едва не лопалась на его могучем торсе. В правой руке он держал свернутую джинсовую куртку, а в левой сигарету, из чего следовало, что пожимать Глебу руку в знак отсутствия дурных намерений он не собирается. – Ясно, допрашивали! Да так, будто всерьез подозревали, что он энклапион у себя же умыкнул и налево продал... стоматологу здешнему на коронки, блин!

– Жаль, – искренне огорчился Сиверов. – Напрасно он так разволновался, это же часть стандартной милицейской процедуры – первым делом попытаться заставить! пострадавшего признать, что он никакой не пострадавший, а обычный мошенник. А вдруг получится?

– Да уж, – неопределенно откликнулся бородач. Похоже, Глебу так и не удалось расположить его к себе. – Что ж, валяйте, я в вашем распоряжении.

– Вы?

– А больше некому. Я заместитель начальника, Быков Геннадий Олегович...

– А! – оживленно воскликнул Глеб. – Да вы же знаменитость! Я о вас читал!

На крыльце раздалось осторожное хихиканье. Быков с шипением втянул воздух и резко, с шумом выдохнул.

– Думаете, вы мне польстили? – проворчал он.

– А кто вас знает, – развивая успех, сказал Глеб. – Может, вы, как поп-звезда, рекламируете себя с помощью скандалов...

– Так вы по делу или за автографом? – грубовато осведомился Быков. – Учтите, все, что знал, я уже рассказал в милиции. Энклапиона я не брал, кто взял – понятия не имею, и повесить это на меня или кого-то из участников экспедиции никому не удастся.

– Беда с этими учеными, – пожаловался Сиверов в сгущающуюся темноту. – Кому вы нужны? Я не крайнего приехал искать, а энклапион. И я, между прочим, голоден с дороги.

– Ну, это другой разговор, – немного смягчился Быков. – Ладно, заходите. Живем мы небогато, но с голоду вам умереть не дадим.