Глава 1

Глеб принял душ и побрился, протирая запотевшее зеркало ладонью свободной руки. Он вытерся насухо большим махровым полотенцем, набросил халат и, щелкнув задвижкой, открыл дверь ванной. По ногам потянуло кондиционированным воздухом, который после горячего душа показался прямо-таки ледяным, из ванной в крошечную прихожую, клубясь и тая, повалил влажный пар. Зеркало, которое Глеб никак не мог протереть, моментально очистилось само собой; напоследок скорчив своему отражению зверскую рожу и получив в ответ точно такую же, Сиверов вышел из ванной и выключил свет.

Из гостиной доносилось невнятное бормотание телевизора.

– Душ свободен! – крикнул он в открытую дверь.

– Да, – откликнулась жена, – слышу. Подожди немного, я хочу досмотреть сюжет.

Причесываясь перед зеркалом в прихожей, Глеб едва заметно пожал плечами: стоило ехать в такую даль, чтобы убивать время перед телевизором! Что же там такого показывают, что Ирина, никогда не числившаяся в рядах заядлых телезрителей, не может оторваться от экрана? Она сказала "сюжет", следовательно, речь идет все-таки о выпуске новостей, а не о бразильском телесериале. Что ж, уже хорошо...

Рассеянно протирая полой халата мокрую расческу, Глеб вошел в гостиную и опустился на подлокотник кресла, в котором сидела Ирина. На экране появилась здоровенная, очень аккуратная прямоугольная яма с отвесными краями, вырытая в сухой, твердой, как камень, глинистой почве. На ее дне, гладком, как паркет бальной залы, копошились полуодетые загорелые люди с лопатами и просматривались четкие очертания какого-то основательно обглоданного временем фундамента.

– ...Территории Псковского кремля, – услышал Сиверов голос диктора. – Строение, идентифицированное специалистами как церковь, приблизительно датируется тринадцатым веком. Находка подтверждает выдвинутую доктором исторических наук Осмоловским теорию о том...

Жена потерлась щекой об его плечо. Глеб поцеловал ее в макушку, вдохнув запах ее волос, выслушал двусмысленный комплимент по поводу своего собственного запаха ("От тебя пахнет, как из цистерны с одеколоном", – было сказано ему), засмеялся и, легко встав с подлокотника, направился в спальню. В отличие от Ирины, он мало интересовался старинной архитектурой, а уж выдвинутая каким-то доктором Осмоловским теория и вовсе занимала его в самую последнюю очередь.

Раскладывая на кровати одежду, он слышал доносящееся из гостиной косноязычное бормотание какого-то мужчины – надо думать, того самого доктора, который нашел на территории Псковского кремля подтверждение своей теории, – что-то о подземельях, которые предстоит вскрыть и исследовать, о захоронениях, о каких-то черепках и бусах, что-то такое решительно опровергавших, а что-то, наоборот, доказывающих. Потом бодрый голос диктора с неуместно жизнерадостной интонацией заговорил о кадровых перестановках в высшем руководстве Газпрома и умолк на полуслове – Ирина выключила телевизор. Вскоре в ванной щелкнула задвижка и зашумела льющаяся из воронки душа вода. За окном сгущались южные сумерки; закат стремительно догорал.

Глеб надел брюки, натянул на загорелые плечи свежую белую рубашку, нацепил на нос темные очки и, прихватив со стола сигареты, вышел в лоджию. Его с головы до ног обдало густым, почти осязаемым теплом, как будто он переступил порог сауны. Отсюда прибрежная полоса была видна как на ладони. Справа темной массой громоздился каменный бок горы с проползающими по серпантину светлячками автомобильных фар, впереди поблескивало в лучах заката спокойное зеркало бухты, а внизу сверкал разноцветными огнями курортный городок. Песчаные пляжи уже почти опустели. Раскалившиеся за день камни и асфальт щедро отдавали тепло, вечерний воздух дрожал, заставляя приплясывать далекие огоньки, снизу доносился невнятный шум множества голосов, обрывки музыки и редкие гудки автомобилей.

Глеб с удовольствием закурил и обменялся парой ничего не значащих фраз с толстопузым гражданином, вышедшим в соседнюю лоджию с той же целью – покурить на свежем воздухе, наслаждаясь красотами курортного пейзажа. Толстопузый был одет только в шорты, на массивной золотой цепи висел безвкусный, но зато очень увесистый православный крест из того же металла. Жирные, как окорока, руки были украшены татуировками явно тюремного происхождения, и даже на толстых, как сардельки, пальцах были вытатуированы перстни – какие именно, Глеб не разглядел, да и не особенно к этому стремился, поскольку "масть" соседа интересовала его даже меньше, чем теория доктора исторических наук Осмоловского, только что получившая, если верить телевизионному диктору, столь блестящее подтверждение. Сиверов был в отпуске и принципиально не интересовался ничем, кроме сугубо курортных проблем: на какой пляж отправиться с утра, в каком ресторане поужинать и чем охладиться в дневную жару – минеральной водой, холодным пивом или вином местного производства. Он отдыхал душой и телом, с огромным удовольствием предаваясь самой сладостной и пагубной из существующих разновидностей лени – умственной.

Бычьи манеры соседа были ему неприятны, и Глеб обрадовался, когда голос Ирины позвал его из глубины номера. Она уже была готова: волосы уложены в прическу, вечерний макияж почти незаметен. Глеб отвесил длинный комплимент, который был благосклонно выслушан, сунул в карман брюк бумажник, защелкнул на левом запястье браслет часов и вместе с женой покинул номер, молча радуясь тому обстоятельству, что впереди у них еще целая неделя этой беззаботной и яркой, не отягощенной никакими проблемами и неурядицами жизни.

В лифте он из вежливости поинтересовался, что же такого сенсационного откопал доктор Осмоловский в Псковском кремле и чем его находка так заинтересовала Ирину. В ответ Сиверов услышал небольшую лекцию по зодчеству Древней Руси, а заодно узнал кое-что о методах восстановления внешнего облика построек на основе сохранившихся фрагментов. Последнее вызвало у него определенные сомнения: фундамент – он и есть фундамент, и как можно узнать, что на нем стояло, если стены не сохранились?

Жена в ответ обозвала его невеждой; он возразил, сославшись на обыкновенный здравый смысл и добавив, что подобный, с позволения сказать, научный метод очень удобен для подтверждения кое-каких сугубо кабинетных сомнительных теорий. Ирина решительно вступилась за честь и достоинство незнакомого ей доктора Осмоловского, и, проходя через вестибюль, супруги уже горячо спорили – спорили до тех пор, пока Ирина наконец не заметила, что ее драгоценный муженек попросту развлекается, валяя дурака. В связи с этим уже готовая разразиться буря свелась к одному укоризненному взгляду; Сиверова обозвали безответственным болтуном, после чего мир был восстановлен, и счастливая, беззаботная пара с головой окунулась в сгустившийся бархатистый сумрак теплой южной ночи, которая манила их блеском разноцветных огней, звуками ресторанных оркестров и доносившимися из распахнутых настежь дверей вкусными запахами.

Доктор исторических наук Юрий Владимирович Осмоловский, как обычно, проснулся на рассвете и по выработанной десятилетиями привычке, едва успев открыть глаза, решительно отбросил одеяло и сел на скрипучей кровати, спустив на прохладный дощатый пол худые жилистые ноги с выпирающими коленными чашечками. Это решительное, резкое движение, как всегда, наполнило тело бодростью и силой – уже не так, как когда-то в молодости, однако вполне достаточно для того, чтобы достойно встретить новый день.

Не колеблясь ни секунды, Юрий Владимирович встал с кровати и, прыгая на одной ноге, натянул линялые армейские брюки цвета хаки, изобилующие накладными карманами, а также заплатами, свидетельствовавшими о том, что данный предмет профессорского туалета имеет долгую и насыщенную событиями трудовую биографию. Затянув на узкой, как у юноши, талии тонкий брезентовый ремешок (помнится, во время армейской службы они называли эти брючные ремешки "тренчиками", а почему – одному богу известно), он вытащил из-под кровати растоптанные кеды и обулся. Шнурки завязывал, не присаживаясь и даже не сгибая колен: для своих пятидесяти восьми лет профессор был в превосходной физической форме. Осмоловский был жилистым и сухим, как щепка; носил мощные очки в старомодной роговой оправе. Его борода все время норовила растрепаться и торчала во все стороны, как банный веник, на потеху окружающим. Юрий Владимирович стригся наголо древней ручной машинкой, не доверяя этого ответственного дела никому, даже жене, и уже без малого два десятка лет занимался древней китайской борьбой у-шу, которая помогала ему сохранять здоровье и ясность ума.

Каждое утро, независимо от погоды и обстоятельств, профессор Осмоловский начинал с длительной пробежки и еще более продолжительной зарядки, включавшей комплекс дыхательной гимнастики и ряд сложных физических упражнений.

Скрипучий голос Юрия Владимировича и его неизменно язвительная манера общения могли обмануть разве что первокурсников, которым он читал лекции по археологии, пулеметной скороговоркой обрушивая на их забубенные головы лавину информации, не содержащейся ни в одном из существующих учебников. В течение всего учебного года он был свиреп и беспощаден; первокурсники боялись его как черт ладана, и не было года, когда они не интересовались бы у студентов старших курсов, каким образом им посчастливилось сдать зачет по археологии этому бесстрастному бородатому монстру. Старшекурсники в ответ лишь загадочно улыбались: они-то знали, что во время зачета профессор Осмоловский преображается, предъявляя по-настоящему высокие требования лишь к тем, кто, по его мнению, действительно увлечен археологией. Его боялись, уважали, а узнав поближе, начинали любить; впрочем, любовь к нему испытывали только некоторые студенты да немногочисленные друзья. Коллегам и в особенности начальству доктор Осмоловский поблажек не давал; о нем ходили легенды, и каждая из них неизменно начиналась словами: "Борода опять устроил Ледовое побоище..."

Наряду с битвами научными Юрий Владимирович Осмоловский не чурался и сражений иного рода. Был, например, широко известен случай, подтвержденный как минимум десятком свидетелей, когда профессор Осмоловский заметил в сквере возле университета студентку, прогулявшую в тот день коллоквиум. Девица, не видя его, разговаривала с каким-то молодым человеком, и беседа шла на повышенных тонах. Не обращая на это обстоятельство ни малейшего внимания, Осмоловский приблизился к ссорящейся парочке и без обиняков поинтересовался своим скрипучим, как несмазанная дверь, голосом: "Захарова, почему я не видел вас на коллоквиуме? Как вы смели прогулять?"

Опешившая от неожиданности девица не нашлась что ответить, зато ее кавалер за словом в карман не полез. "Очки надо было протереть, – заявил он, окинув щуплого Юрия Владимировича откровенно пренебрежительным взглядом. – Ты, папаша, отвали. Не видишь, люди разговаривают!"

Осмоловский, по словам свидетелей, его словно бы и не заметил. "Имейте в виду, Захарова, – сердито проскрипел он, – я вашего поведения не понимаю. Вы что, сударыня, считаете себя такой значительной величиной в современной археологии, что можете позволить себе игнорировать мои коллоквиумы?"

(У профессора Осмоловского все лица женского пола без исключения были "сударынями", а мужского – "батеньками". Рассказывали, что он называет батенькой даже своего трехлетнего внука: "Вы что же это, батенька, опять штанишки запачкали? Нехорошо. В вашем-то возрасте!..")

Собеседника несчастной Захаровой, который, согласно показаниям все тех же свидетелей, был изрядно навеселе, раздражило поведение непонятливого старикана. А больше всего, наверное, не понравилось ему мудреное слово "коллоквиум", которого он явно не понял и которое, по всей видимости, вызвало у него какие-то неприятные ассоциации. Как бы то ни было, его дальнейшее участие в культурной беседе свелось к угрожающей реплике "Ты что, козел, русского языка не понимаешь?!", после чего, собственно, культурная беседа как таковая прекратилась – молодой человек протянул длинную руку с превосходно развитыми бицепсами и трицепсами, намереваясь толкнуть профессора ладонью в грудь, а спустя всего лишь мгновение уже тяжело возился в кустах позади скамейки, возле которой все это происходило, треща ветвями, шурша листвой и изрыгая невнятную изумленную брань. На помощь ему сбежались друзья, один из которых был вооружен полупустой пивной бутылкой. Свидетели – по крайней мере, те из них, кто привык именоваться "батеньками", – кинулись выручать старика из переделки, но опоздали: старик превосходно справился сам, и, когда они добежали до места событий, уже преспокойно отчитывал бледную, потерявшую дар речи прогульщицу. "Знание – сила", – глубокомысленно изрек по этому поводу один из свидетелей, после чего все разошлись, поскольку инцидент был исчерпан.

Склонившись над стоящим в углу жестяным тазом и поплескав для бодрости в лицо водой из прибитого к стене оловянного умывальника, доктор Осмоловский наскоро вытерся полотенцем и покинул помещение, уже около месяца служившее ему спальней и рабочим кабинетом. Миновав длинный и мрачноватый, выстеленный скрипучими досками школьный коридор, он спустился с крыльца и побежал, с места взяв привычный размеренный ритм.

Солнце еще не взошло, но было уже совсем светло. Восточный край неба розовел, над рекой несмело пробовали крылья неугомонные стрижи. Примерно на полпути за Юрием Владимировичем увязалась лохматая дружелюбная дворняга – молча, без лая, с крайне деловитым видом пробежала рядом почти целый квартал, а потом отстала, так, по всей видимости, и не поняв, какой бес заставляет этого худого полуголого человека в бороде веником и с большими стеклянными глазами ни свет ни заря без всякой видимой цели бежать куда-то вдоль пыльной улицы.

Кое-какая цель у Юрия Владимировича, впрочем, имелась. Он бежал к раскопу, избрав этот маршрут как минимум по двум причинам: во-первых, там не было зевак, которые стали бы наблюдать за сложным и утомительным процессом самоистязания, который доктор Осмоловский именовал утренней зарядкой, и обмениваться по ходу дела своими некомпетентными мнениями; во-вторых, им двигала смутная, не вполне осознаваемая надежда на чудо. Ну а вдруг?.. Как говорится, чем черт ни шутит, пока бог спит! Вдруг что-то пошло не так, и то, что ему жизненно необходимо, поджидает его где-нибудь около раскопа...

Впрочем, Юрий Владимирович понимал, что тешит себя пустыми иллюзиями. Если в этом мире и случаются чудеса, то лишь такие, которым лучше бы и вовсе не случаться – ну, вот такие, например, как позавчерашний визит на раскоп этого хлыща из инспекции по охране труда. Тоже, понимаете ли, шишка... А тон!.. Можно подумать, он, Юрий Владимирович Осмоловский, рабовладелец какой-нибудь или, того хуже, безответственный мальчишка, не имеющий понятия о том, как надо обеспечивать безопасность на раскопе. Можно подумать, он только о том и мечтает, чтобы за время археологической практики покалечить и даже убить как можно большее количество студентов и наемных землекопов – "сударынь" и "батенек", так сказать...

А с другой стороны, против фактов не попрешь. Этот инспектор, каким бы тоном он ни говорил, кругом прав. Да и тон у него, если разобраться и хорошенько все припомнить, был самый обыкновенный, человеческий и даже сочувственный. Это Юрию Владимировичу позавчера от огорчения померещилось, что инспектор как-то не так с ним разговаривает. На самом-то деле если кто и позволил себе некорректный тон, так это он сам, профессор Осмоловский.

Ведь что получается? Фундамент церкви, который они откопали, действительно старый. Да, предки строили на века, так ведь века и прошли! Без малого тысяча лет пробежала, а это, государи мои, срок солидный. И то, что соваться в подземелье, не укрепив предварительно своды, нельзя ни в коем случае, ежу понятно. А доктор Осмоловский – не еж, не дикобраз какой-нибудь, и пиломатериалы для устройства крепи он заказал чуть ли не неделю назад, когда вход в подземелье еще не откопали и неясно было даже, с какой стороны его искать и есть ли оно там вообще, это подземелье. И доски заказал, и подтоварник, и не его вина, что слово "срочно" для здешних аборигенов – пустой звук. Черти полосатые! Опять придется туда, к ним, идти – просить, уговаривать, ругаться, грозить... Взятку им предложить, что ли?

Разумеется, чуда не произошло, и никакими пиломатериалами на раскопе даже и не пахло. Уговорив себя, что ничего иного он и не ждал, Юрий Владимирович приступил к зарядке. Поначалу он еще отвлекался, то и дело поглядывая в сторону прямоугольной ямы в земле, а затем незаметно для себя увлекся – китайская дыхательная гимнастика, впитавшая мудрость тысячелетий и предназначенная как раз для приведения человека в состояние гармонии с окружающим миром, как всегда, сделала свое дело. Осмоловский успокоился, действительность утратила мертвенный свинцово-серый оттенок, мысленные горизонты очистились от грозовых туч. Задержка? Ну что же, это не первая и, надо полагать, не последняя задержка, с которой ему пришлось столкнуться в своей работе. В конце концов, глупо было ожидать, что вот сейчас, в разгар лета, когда спрос на стройматериалы прямо-таки ажиотажный, все бросят свои дела, пошлют к дьяволу заказчиков и по первому слову кинутся выполнять только что поступивший заказ какого-то там заезжего археолога – валить лес, пилить доски и срочно везти все это в кремль, на раскоп. Да ничего подобного! Конечно, придется подождать – пару дней, а может быть, и целую неделю. Ничего страшного в этом нет, у Юрия Владимировича сколько угодно другой работы. Он намеревался расчистить церковный погост – посмотреть, нет ли там интересных захоронений. Вот и пожалуйста, можно приступать хоть сегодня. И не можно, а нужно... А то, что вам, батенька, неймется поскорее сунуть свой любопытный нос в церковный подвал, так это ваша личная проблема. Как старший внук, второклассник, говорит: "Хочется – перехочется"...

Старательно, в полном соответствии с методикой, вдыхая и выдыхая свежий утренний воздух, Юрий Владимирович продолжал украдкой поглядывать туда, где желтели кучи выброшенного землекопами грунта. Он уже видел, куда следует вбить колышки, которые обозначат границы будущего раскопа, и где пробить шурфы. А к тому моменту, как весь комплекс упражнений был выполнен, Осмоловский уже вновь преисполнился прямо-таки юношеского энтузиазма. Спустившись к реке и наспех окунувшись, он торопливо оделся и размеренной рысью побежал назад, в школу, где была расквартирована экспедиция, сгорая от нетерпения и даже не подозревая, какой сюрприз поджидает его из-за этой досадной задержки с пиломатериалами.

Глава 2

Корреспондент газеты "Экспресс" Алексей Дубов, писавший под псевдонимом Андрей Лесной, а среди коллег и знакомых известный как Дуб и даже Дубина, остановил отцовскую "Оку" там, где пыльная дорога, лениво петляя, начинала карабкаться вверх по все еще достаточно крутому, заросшему выгоревшей, жесткой, как проволока, травой склону крепостного вала. Вблизи приземистые стены и башни кремля, как обычно, производили чуть ли не пугающее впечатление: они были громадными, не по-сегодняшнему массивными и вовсе не такими приземистыми, какими выглядели издалека. Стоя тут, у подножия вала, можно было только пожалеть тех бедолаг, которые в незапамятные времена пытались взять эти каменные махины штурмом, не имея оружия более серьезного, чем какая-нибудь катапульта, собранная из скрепленных воловьими жилами бревен. Да, уж что-что, а строить предки умели, не то что нынешние горе-строители, которые, проектируя здание, заранее заботятся о том, чтобы его удобно было сносить...

Дубов покрутил ручку, подняв оконное стекло, по частям, словно снимая через голову тесную одежонку, выбрался из машины, запер дверцу и, как обычно, поспешно отошел в сторонку, старательно делая вид, что не имеет к этому ведру с болтами ни малейшего отношения. Он стеснялся ездить на "Оке", которая к тому же ему не принадлежала, но пока что она была единственным доступным ему средством передвижения.

Алексею Дубову было двадцать семь лет. Он имел красивые русые волосы, лицо, не обезображенное печатью избыточного интеллекта, и неплохую, несмотря на появившийся в последнее время животик, фигуру. На кожаном ремне, продетом в петли потертых синих джинсов, висели, как подсумки с патронами, чехлы с предметами, без которых Дубов не мог (или делал вид, что не может) обойтись: чехол с мобильником, чехол с цифровым диктофоном, чехол с фотоаппаратом, а также маленький кожаный чехольчик, в котором лежала зажигалка китайского производства, по виду ничем не отличавшаяся от легендарной американской "зиппо". Потрепанный, изогнутый по форме ягодицы блокнот в твердой обложке выглядывал из заднего кармана джинсов; две шариковые ручки, яркие, как елочные игрушки, высовывались из нагрудного кармана безупречно отутюженной мамиными руками светло-серой рубашки. На шее у Дубова, невзирая на жару, красовался строгий, без рисунка, галстук, на два тона светлее рубашки, а на носу сидели солнцезащитные очки в тонкой стальной оправе. Журналист, таким образом, был во всеоружии; потертые, но чистенькие джинсы намекали на демократичность (ребята, я свой в доску!), а галстук напоминал, что перед вами не праздношатающийся зевака, а представитель прессы – человек серьезный, солидный, находящийся при исполнении и без пяти минут официальное лицо. И даже обыкновенные солнцезащитные очки без диоптрий, благодаря своей форме и в особенности тонкой стальной оправе, придавали его простоватой располагающей физиономии недостающую интеллигентность.

Покосившись через плечо на машину, словно опасался, что "Ока" может, как собачонка, увязаться за ним следом и подпортить ему имидж, Алексей Дубов поправил узел галстука и двинулся вверх по дороге к распахнутым настежь воротам. Это был не первый визит журналиста к археологам. По правде сказать, он вертелся около экспедиции с самого начала раскопок, рассчитывая первым сообщить миру о какой-нибудь сенсационной находке. Поначалу грозный профессор Осмоловский, в своих старых солдатских штанах и грязной тельняшке, с повязанной несвежей тряпицей бритой головой и с бородой веником, похожий не столько на профессора, сколько на умирающего от истощения флибустьера-неудачника, гнал Дубова с раскопа чуть ли не взашей, а потом привык, притерпелся и перестал орать, поняв, по всей видимости, что отделаться от назойливого журналиста не удастся. Это он правильно понял. Если бы профессионального репортера, каковым Дубов себя полагал, можно было напугать интеллигентной профессорской бранью, журналистика как таковая давно прекратила бы свое существование.

Правда, крикливый доктор наук оказался хитрее, чем можно было предположить. Помнится, перед тем, как окончательно капитулировать и перестать воспринимать Дубова как подозрительного и нежелательного зеваку, которого надо гнать в три шеи и не подпускать к раскопу на пушечный выстрел, он сказал: "Право, батенька, не понимаю, на что вы рассчитываете. Вам же первому это надоест, потому что ничего интересного вы тут не увидите в течение, по крайней мере, двух недель. А может быть, и месяца". И это оказалась истинная правда: Дубову очень быстро наскучило изо дня в день наблюдать, как полуголые люди на солнцепеке ковыряют лопатами неподатливый, за века слежавшийся до каменной твердости грунт или, собравшись в кучу, благоговейно разглядывают какой-нибудь глиняный черепок либо обглоданную собаками кость, и очень хотелось махнуть на археологов рукой и перестать ходить на раскоп, как на работу.

Однако Алексей Дубов был не только настойчив, но и терпелив, и потому в день, когда землекопы наткнулись на остатки старого фундамента, он, как обычно, слонялся вблизи раскопа, ловко увертываясь от летевшей с лопат земли. И именно Алексей Дубов не только осветил находку археологов в местной прессе, но и заманил сюда съемочную группу Центрального телевидения. Московские телевизионщики, конечно, остались недовольны снятым сюжетом (фундамент какой-то там церкви, пусть себе даже и тринадцатого века, – это, прямо скажем, не Троя и не набитый золотом скифский курган), однако в эфир его пустили и честно выплатили Дубову причитающуюся ему сумму.

Журналист и сам был немного разочарован. Похоже было на то, что вредный старикан Осмоловский с самого начала говорил чистую правду: широкой публике будни современной археологии не очень-то интересны. Нет в них ничего, что могло бы поразить воображение пресыщенного самой разнообразной информацией обывателя. Средняя полоса России – это вам не Египет, не Мексика и даже не Греция. Здесь не найдешь ни золотого саркофага с мумией фараона, ни двадцатиметровой мраморной статуи богини Афины, ни тайника с сокровищами древних инков – словом, ничего такого, на что можно хотя бы со вкусом поглазеть. Какой-нибудь до неузнаваемости обглоданный ржавчиной меч или глиняный горшок с отбитым краем – это уже дьявольская удача для российского археолога. А обывателю на это плевать с высокого дерева – обывателю нужна сенсация, настоящая информационная бомба, способная если не пробить, то хотя бы слегка поцарапать несокрушимую броню его скуки.

Но огорчался Дубов недолго, поскольку искренне считал, что в его деле ни одна блоха не плоха. В конце концов, если подойти к этому делу с другого конца, получится, что он не столько высасывает сенсацию из пальца, сколько занимается популяризацией науки археологии среди широких масс. И ей-богу, получилось недурно. Номер "Экспресса" с его статьей расхватали, как горячие пирожки, а после показа сделанного с его подачи сюжета на Центральном телевидении место раскопок почти неделю подвергалось нашествию толп любопытствующих горожан и туристов, в том числе и иностранных.

Правда, доктор исторических наук Осмоловский, этот высохший от бескормицы флибустьер, этот желчный крикливый старикашка, был недоволен. Во-первых, статью Дубова Юрий Владимирович обозвал безграмотной и конъюнктурной, а во-вторых, его взбесил набег на раскоп бесцеремонных столичных телевизионщиков с их кабелями, софитами, камерами и прочей требухой, не говоря уж о толпах ротозеев. И уважаемый профессор, едва завидев корреспондента "Экспресса" вблизи места раскопок, швырнул в него лопатой. К счастью, лопата – это не самый удобный из метательных снарядов, так что Дубову удалось увернуться. "А как же гласность, профессор?" – кричал он, выглядывая из-за навеса, под которым девушки-практикантки сортировали найденные в земле черепки, бусины и прочую дребедень. Осмоловский нагнулся за булыжником, но его остановил аспирант Гена Быков, с которым предусмотрительный Дубов успел завязать что-то вроде полуприятельских отношений и даже пару раз выпил с ним пивка. Так вот, аспирант отобрал у распоясавшегося доктора исторических наук булыжник и как-то уговорил его не вносить имя Лехи Дубова в печальный список журналистов, погибших на боевом посту. "Да уж, венок мученика этому идиоту явно не к лицу", – отчетливо расслышал Дубов скрипучий голос светила археологической науки. "К тому же он все равно не отстанет", – резонно добавил Быков, и вопрос был решен: Дубову разрешили и впредь приходить на раскоп (ха, попробовали бы они запретить!), но настоятельно просили в дальнейшем не публиковать в печати своих доморощенных теорий и сомнительных измышлений, не проконсультировавшись предварительно со специалистом. Таким консультантом, ответственным за связи с прессой (читай – с Алексеем Дубовым), был тут же, не сходя с места, назначен Гена Быков, чему журналист был весьма рад, а сам Гена, кажется, не очень.

С тех пор профессор Дубова практически не замечал, а когда все-таки снисходил до того, чтобы обратить на него внимание, неизменно адресовался к Быкову: "Геннадий Олегович, батенька, присматривайте за своим протеже, пока он не свалился в раскоп!" Со временем эта ставшая традиционной реплика мало-помалу утратила первоначальное неприязненно-язвительное звучание и произносилась теперь скорее иронически и где-то даже юмористически, из чего следовало, что Юрий Владимирович умеет прощать людям допущенные по незнанию или из-за излишнего рвения ошибки.

Миновав прохладный и мрачноватый каменный тоннель главных ворот, Алексей Дубов вступил на территорию кремля и знакомой тропинкой двинулся к месту проведения раскопок. По мере приближения он все отчетливее слышал какой-то разноголосый гвалт, доносившийся, похоже, как раз оттуда, с раскопа. "Скандал в благородном семействе", – подумал журналист и ускорил шаг, про себя на все корки кляня шефа, который с утра отправил его брать скучное дежурное интервью у одного из заместителей мэра. Из-за этого дурацкого интервью он явился на раскопки позже обычного и, похоже, пропустил что-то интересное. Пускай это будет самый обыкновенный скандал или даже тривиальная бабья склока – неважно. Дубов хорошо помнил время, когда газета, в которой он работал, называлась "Псковский бульвар". Это потом шеф для солидности переименовал ее в "Экспресс" и даже слегка изменил ориентацию, но газета все равно до сих пор отдавала желтизной, и из всех сотрудников редакции именно Алексей Дубов был самым ярым приверженцем этого направления. А что? По-вашему, это несолидно? Ну, тогда почитайте, к примеру, ту же "Комсомольскую правду" – поглядим, много ли солидности вы найдете там...

Обогнув церковную пристройку, Дубов увидел сгрудившуюся на краю ямы толпу. Похоже, собрались все, включая девчонок-практиканток и даже наемных алкашей-землекопов. Люди вставали на цыпочки, силясь заглянуть в яму и рискуя при этом в нее свалиться. Все-таки это была не склока; похоже, имела место либо какая-то важная находка, либо несчастный случай.

Алексей начал прикидывать, как бы ему половчее протиснуться в первые ряды и узнать, что тут стряслось, и вдруг заметил Гену Быкова, который торопился к раскопу от бытовки, где хранились инструменты, имея на голой груди мощную цифровую фотокамеру в чехле с броской белой надписью "Panasonic", а в руке – флейцевую малярную кисть и кривой садовый нож. Все это мало походило на оборудование для оказания первой помощи, но Дубов решил раньше времени не расстраиваться: в конце концов, данные предметы могли случайно оказаться у Гены в руках в тот момент, когда его застигло известие о несчастном случае.

Аспирант с виду был самый настоящий богатырь – огромный, высокий, загорелый дочерна, весь в рельефных буграх могучих мускулов, с выгоревшей на солнце русой шевелюрой и рыжеватой разбойничьей бородой. Его голова точь-в-точь как у доктора Осмоловского была на пиратский манер повязана грязноватой тряпицей, оберегавшей ученые мозги Гены Быкова от солнечного удара. Журналист бросился ему наперерез.

Быков повернул голову, наконец-то увидел корреспондента и с видимой неохотой притормозил.

– А, это ты, – сказал он. – Ну, привет. Ты, как всегда, вовремя. Как говорится, наш пострел везде поспел.

– Слушай, что происходит? – спросил Дубов, с трудом поспевая за длинноногим аспирантом. – Покалечился кто-нибудь?

– Экий ты, брат, кровожадный, – слегка замедлив шаг, с усмешкой заметил Гена. – Да нет, бери выше. Не покалечился – помер.

– Как "помер"? – ужаснулся Дубов. – Когда? Кто?!

Он уже видел заметку – нет, не заметку, а большую статью, может быть на целую полосу, а то и на весь разворот, озаглавленную "Трагическая смерть видного ученого" или как-нибудь похоже. Почему-то он не сомневался, что шею себе свернул именно Осмоловский. Орал, наверное, на кого-нибудь, по своему обыкновению, и так увлекся, что сверзился в яму. Ну, а если даже убился не он, материалец все равно получится неплохой. Например, так: "Смерть на раскопках". И подзаголовок: "Халатность руководителя археологической экспедиции привела к трагической гибели студента"...

– Пока что, – все с той же непонятной, менее всего подходящей к случаю улыбочкой произнес аспирант Гена, – ответить я могу только на один из твоих вопросов: "когда?". Да и то очень приблизительно. Так вот, дружище, покойничек наш отбросил коньки приблизительно в первой половине четырнадцатого века от рождества Христова. А кто он был и как помер – это, брат, еще предстоит выяснить. А чтобы это выяснить, надо вскрыть его могилу. А перед тем, как вскрыть могилу, очистить надгробный камень вот этой вот кисточкой и этим вот ножичком, описать и сфотографировать вот этим, понимаешь ли, фотоаппаратом. Поэтому давай отложим наш увлекательный разговор до более подходящего момента, не то наш Борода устанет ждать и как раз проломит мне башку первым, что под руку подвернется.

С этими словами он поспешил к раскопу, где уже раздавался скрип Осмоловского: "Где этот бездельник? Геннадий Олегович! Вы, батенька, там ненароком не скончались?" Дубов заторопился следом. Он был разочарован. Подумаешь, сенсация – могилу они откопали! Эка невидаль. Где церковь, там и погост, а что такое погост, если не самое обыкновенное кладбище? А на кладбище, как водится, могилы, так чего они все бегают, как будто им под хвост скипидару плеснули?

В самом деле, ведь тот же Гена Быков еще неделю назад объяснил ему, что Осмоловский намерен расчистить прилегающую к старой церкви территорию и внимательно исследовать захоронения, которые там могут обнаружиться. Это входило в планы археолога, и именно расчисткой погоста экспедиция занималась в течение всей последней недели, поскольку бревна и доски, необходимые для укрепления сводов церковного подземелья, до сих пор не привезли. Насколько было известно Дубову, могил за это время они нашли не менее десятка – собственно, не могил, а предметов, указывающих на их присутствие, – гнилых щепок и обломков камня, идентифицированных Осмоловским как остатки могильных крестов, костей домашних животных и черепков глиняной посуды, оставшихся, как видно, после поминальных трапез. Сами могилы археологи пока не вскрывали, намереваясь сначала расчистить весь погост: Юрий Владимирович считал, что сможет по числу захоронений хотя бы приблизительно установить тогдашнюю численность населения Пскова. Так, может, весь этот ажиотаж из-за того, что профессор наконец-то решил вскрыть какую-нибудь могилу?

Журналист недоумевал. Какая, в самом деле, чепуха порой занимает взрослых, образованных людей!

– Погоди, Гена, – взмолился он, хватая Быкова за штаны. – Объясни толком, в чем дело, почему такой гвалт? Учти, – вкрадчиво добавил он, – общественности это интересно. Нельзя же довольствоваться... гм... домыслами.

Аспирант досадливо оглянулся. На какой-то миг его бородатое лицо приобрело такое выражение, что Дубов немножко испугался: того и гляди, хватит по башке фотоаппаратом, а лось-то здоровенный, не чета Осмоловскому!

– Ладно, – неохотно сменил гнев на милость добродушный Быков. – Только на ходу, а то как бы моего шефа кондрашка не хватила. Понимаешь, могилку мы нашли, а могилка непростая. Во-первых, расположена она за кладбищенской оградой...

– Самоубийца? – блеснул эрудицией Дубов.

– Не факт, – возразил аспирант. – Скорее иноверец.

– Купец какой-нибудь заморский?

– Рыцарь, – коротко бросил Быков, и на этом его объяснения прервались, поскольку они уже дошли до раскопа.

Перед Быковым расступались; самых нерасторопных он легонько отпихивал в сторону своей могучей загорелой лапищей, приговаривая: "Пропустите прессу... Скорая техническая помощь", а то и просто: "Брысь с дороги!" Дубов едва поспевал за ним, по-прежнему цепляясь за штаны аспиранта, чтобы не отстать.

Наконец они протолкались через толпу, вскарабкались на осыпающийся земляной бруствер и остановились на краю глубокого раскопа с бугристым глинистым дном. Дубов вспомнил прочитанную ему аспирантом лекцию. По его словам, только дурак полагает, что дно раскопа должно быть идеально ровным. На самом деле зачистка дна – дело тонкое, требующее не только квалификации землекопа, но и развитого чутья. Тут необходимо с великой осторожностью снять культурный слой, максимально сохранив рельеф так называемой материковой глины или, как в данном случае, нижнего культурного слоя, до которого пока не дошла очередь. Так они и копают – слой за слоем, словно по одному снимают с лежащей на блюде горки румяные блинчики.

На дне раскопа Дубов заметил остатки каменной кладки – надо полагать, кладбищенской ограды. А в самом углу, у стены, с наружной стороны ограды виднелась серая каменная плита, возле которой, скорчившись и бережно ощупывая ее руками, ползали на корточках Осмоловский и парочка его помощников.

Ирина вышла из воды и, осторожно ступая босыми ногами по горячей гальке, вернулась к своему зонтику. Глеб опустил газету, которую читал в ее отсутствие, и жена увидела в темных стеклах его очков свое уменьшенное отражение – темная загорелая фигурка в светлом купальнике на фоне играющей солнечными бликами водной глади. В связи с недурной и даже завидной сохранностью этой фигурки перед мысленным взором Ирины немедленно возникло сладостное видение необыкновенно вкусных пирожков, которые день-деньской носили вдоль пляжа крикливые, загорелые до черноты тетки в полинявших на солнце сарафанах. Она с трудом отогнала этот манящий призрак лишних калорий.

– Как водичка? – поинтересовался Глеб.

– Прелесть, – ответила Быстрицкая. – Предлагаю воспользоваться.

– Непременно, – заверил ее Сиверов. – Только еще немножко почитаю.

– Что пишут? – спросила она, укладываясь в шезлонг и вынимая из прозрачной пляжной сумки роман в пестрой бумажной обложке.

– О! Масса увлекательного и познавательного, – сообщил Глеб.

Лениво протянув руку, он выудил из кармана лежавших рядом шортов сигареты, закурил, встряхнул, расправляя, газету, и снова ею закрылся. Газета была большая, на многих страницах, цветасто-пестрая, исполосованная броскими, кричащими заголовками, и носила красноречивое название "Бульвар". Ирина очень сомневалась, чтобы в такой газете (да и в любой другой, если уж на то пошло) могло содержаться хоть что-то, что ее муж мог посчитать действительно увлекательным. Впрочем, здесь, на курорте, Глеба словно подменили. Он вел полурастительное существование – днями лежал на пляже, лишь изредка покидая шезлонг, чтобы поплавать в море, много и с огромным удовольствием ел, пил, курил и читал все, что подворачивалось под руку – от дешевых любовных романов в мягких обложках до таких вот бульварных газет, набитых лживыми сплетнями. Он не развлекался, а именно отдыхал, как отдыхает человек после тяжелой работы, радуясь редкой возможности просто лежать и ничего не делать. К вечеру он немного оживал, вел Ирину в ресторан, развлекал, как мог, и даже танцевал – как умел. Ее вполне устраивал такой отдых. Они были вместе, и муж, кажется, не собирался, по своему обыкновению, исчезать в неизвестном направлении, по меньшей мере до конца отпуска.

Еще раз взглянув на Глеба, который казался с головой погруженным в изучение газетных сплетен, Ирина открыла свой роман и попыталась сосредоточиться на драматических хитросплетениях интимной жизни главной героини (которую, с ее точки зрения, нужно было придушить подушкой еще в колыбели, чтоб не мучилась сама и других не мучила). Смешнее всего было то, что данное литературное произведение приобрел с лотка не кто иной, как Сиверов, и прежде, чем торжественно вручить Ирине со словами "Оч-чень, очень любопытно!", сам прочел эту белиберду от корки до корки. Это была уже третья книга, купленная им здесь, и все это были так называемые "дамские" любовные романы без малейшей примеси детектива или хотя бы приключений (что, по крайней мере, было хорошо понятно: детективных сюжетов и всяческого кровопролития мужу хватало на работе). Один из двух предыдущих она с грехом пополам прочитала, а второй так и не смогла одолеть, в чем честно призналась мужу. Глеб поступил со вторым романом так же, как и с первым, то есть без комментариев выбросил в мусорную корзину; можно было не сомневаться, что точно такая же участь постигнет и ту книгу, которую Ирина сейчас держала в руках, и ту, которая, быть может, будет куплена после нее. Быстрицкая слегка побаивалась, что муж может привыкнуть к этому блаженному состоянию, и с легким трепетом ждала дня (вернее, вечера), когда Сиверов окончательно войдет в курортную колею и с удалым гиканьем присоединится к какому-нибудь хороводу, организованному массовиком-затейником из соседнего санатория.

Мало-помалу ей удалось сосредоточиться на чтении, но вскоре ее отвлек какой-то непонятный звук. Опустив на колени книгу, она повернула голову, и взору ее представилось странное зрелище. Глеб по-прежнему лежал в шезлонге, закрывшись развернутой газетой, которая мелко трепетала, а шезлонг дрожал, угрожающе поскрипывая пластиковыми деталями, как будто прямо под тем местом, где устроился Сиверов, разразилось маленькое, строго локализованное землетрясение.

Это, разумеется, было никакое не землетрясение, а всего-навсего одна из присущих Глебу Сиверову разновидностей бурного веселья. Он просто смеялся – на этот раз беззвучно, не привлекая ничьего внимания, хотя умел и хохотать во все горло, и даже откровенно ржать, как подросток. Ирина уже решила, что муж добрался до раздела анекдотов, но тут Глеб уронил газету на живот и, запустив согнутый указательный палец под очки, вытер им сначала правый глаз, а затем и левый.

– Ох, уморили, – сказал он, качая головой, шмыгая носом и все еще отдуваясь, будто бы в полном изнеможении. – Вот послушай, тебе это будет интересно.

– Ты думаешь? – с сомнением спросила Ирина.

– Уж ты мне поверь! Помнишь, по телевизору в новостях показывали сюжет про археологов? Ну, про то, как в Пскове откопали фундамент старой церкви...

– Ах да! Ну и что?

– Так вот, тут про них еще кое-что написано. Так сказать, в развитие темы.

– Здесь? В бульварной газете?!

Честно говоря, Быстрицкая не без труда припомнила, о каких археологах идет речь. Прошло уже несколько дней, и яркие курортные впечатления решительно затмили довольно серенький телевизионный сюжет о находке профессора Осмоловского. Кроме того, было трудно поверить, что составителей этого листка со сплетнями из жизни так называемого бомонда могла заинтересовать столь скучная материя, как выкопанная из земли в далеком северном городе груда булыжников. Вот если бы Осмоловский раскопал сундук с золотыми украшениями или звездолет пришельцев...

– Ну, я не думаю, чтобы их корреспондент отправился в Псков и прислал репортаж с места событий, – сказал Глеб, сворачивая газету вчетверо так, чтобы заинтересовавшая его заметка оказалась снаружи. – Вероятнее всего, кто-то из них проводит львиную долю своего рабочего времени, шаря по Интернету и выискивая интересный материал.

– Не понимаю, что интересного для своих читателей они могли найти в фундаменте псковской церкви тринадцатого века, – вслух высказала свои сомнения Ирина. – Тем более я не понимаю, что тебя так насмешило.

– А ты сама почитай, – с улыбкой предложил Глеб, протягивая ей сложенную газету.

Быстрицкая взяла ее, напоследок бросив на мужа недоверчивый – уж не очередной ли это розыгрыш? – взгляд. В глаза ей сразу бросился набранный жирным шрифтом крупный заголовок "Сенсационная находка археологов!". Восклицательный знак заставил Ирину будто наяву услышать голос мальчишки-газетчика из старого фильма.

Она начала читать, и уже через секунду брови ее поползли вверх, высоко поднявшись над оправой солнцезащитных очков.

– Они что, совсем спятили?! – возмущенно воскликнула Ирина, дочитав небольшую заметку до конца. – Надо же иметь хоть какую-то совесть! Поразительное невежество!

– Да, – посмеиваясь, согласился Сиверов, – следует признать, что на этот раз они превзошли самих себя.

Он сел в шезлонге прямо, по-турецки подобрал под себя ноги и снова закурил, глядя из-под пляжного зонтика на море.

– Идиотизм какой-то! – продолжала возмущаться жена. – Они бы хоть потрудились заглянуть в энциклопедию, хотя бы в школьную, прежде чем выносить на публику этот безграмотный бред! Тамплиер, похороненный в Пскове!

– Скажи спасибо, что они не поместили рядышком фараона, – посоветовал Глеб. – А впрочем, это скорее всего обыкновенная опечатка, элементарный газетный ляп. Я думаю, что они имели в виду рыцаря Тевтонского ордена. Или Ливонского. Уж кого-кого, а их в наших северо-западных землях полегло видимо-невидимо.

– Все равно это возмутительно, – сердито сказала Ирина, брезгливо отбрасывая сложенную газету к основанию зонтика.

– Ну вот, – не оборачиваясь, с оттенком огорчения в голосе произнес Сиверов. – Я хотел тебя насмешить, а ты возмущаешься. Нашла повод для раздражения! Люди просто зарабатывают, как умеют, стараются занять наш досуг...

– Если бы я так же профессионально делала проекты домов, как они свою газету, вряд ли хоть кто-то усмотрел бы в этом повод для веселья, – заявила Быстрицкая.

– Ну, так ведь газета – не дом, – возразил Сиверов. – Прочел и выбросил, а бумага все стерпит. И потом, я уверен, что твое... э... профессиональное совершенство с успехом компенсируют строители из братских республик бывшего Советского Союза, которые возводят дома по твоим проектам и делают это точно так же, как эти типы свою газету – как умеют.

– Вот за это, – с чувством произнесла Ирина, – тебя просто необходимо утопить.

– А уж вот это, – передразнивая, откликнулся Сиверов, – как получится.

– Я все-таки попробую, – проинформировала его жена. – А ну, марш в воду! Я не собираюсь тащить тебя за ногу!

– За ногу, – сокрушенно повторил Глеб. – На спине. По гальке...

– Кто сказал, что на спине?

– Значит, на физиономии? – Сиверов перегнулся с шезлонга, выбрал внизу камешек покрупнее и погасил о него окурок. – М-да... Жестокий вы все-таки народ – женщины! Видно, придется идти самому. Просто чтобы патологоанатомам было меньше работы. Они-то ни в чем не виноваты!

– Вьедь мы ж ни в чьем не вьиноваты! – произнесла Ирина хриплым голосом наркоторговца из кинофильма "Красная жара" и, привстав в шезлонге, выставила перед собой руки со скрюченными, как когти хищной птицы, пальцами.

– Ой! – закричал агент по кличке Слепой и, вскочив, побежал по горячей гальке туда, где лениво плескалось набегающее на берег море. – Ой, боюсь, боюсь!

– Ага! – крикнула ему вслед Ирина. – Попался! Трепещи, негодяй!

Смеясь, мгновенно забыв о глупой газетной заметке, едва не ставшей предметом очередного горячего спора, она побежала вслед за Глебом навстречу теплому, ласковому морскому прибою. Брошенная газета осталась лежать в тени у основания покинутого пляжного зонтика, шелестя уголками страниц под порывами легкого ветерка, с явным, но пока неосуществимым намерением улететь от стыда в глубь Евразийского материка.

Глава 3

Аспирант Гена Быков посмотрел на свет через запотевший поллитровый бокал со светлым пивом, отхлебнул, довольно крякнул, поставил бокал на крышку столика, которая на первый взгляд могла показаться мраморной, и небрежным жестом вытряхнул из лежавшей рядом с пепельницей пачки (принадлежавшей Дубову) третью по счету сигарету.

– Обижаться, старик, надо на себя, – сообщил он, чиркая колесиком зажигалки.

– Правда? – переспросил Дубов.

Он был обижен. Разумеется, недоброжелательные, а сплошь и рядом попросту ругательные отклики на ту или иную публикацию – неотъемлемая часть работы любого журналиста. К этому быстро привыкаешь и перестаешь воспринимать раздающуюся в твой адрес ругань как какую-то трагедию или свидетельство профессиональной несостоятельности. Ругаются – значит, зацепило; значит, ты не зря тратил время и марал бумагу. Тут возможны разные варианты. Можно выволочь на свет божий чье-то грязное белье, и тогда гневные письма в редакцию будут признанием высокого профессионализма. Или, наоборот, эти самые отклики могут быть вызваны твоей неумышленной, допущенной по недосмотру ошибкой, и тогда следует, особо не расшаркиваясь, с достоинством признать свою вину, дать в газете официальное уточнение (и не дай бог назвать его опровержением!) и впредь быть внимательнее. Однажды после празднования Нового года, прямо второго января, Леха Дубов с могучего похмелья отправился в мэрию на еженедельную тамошнюю планерку. В самом конце мероприятия выступил начальник ГИБДД, рассказавший, как под Новый год патрульная машина сопровождала автобус с детьми и какой-то ухарь вылетел на своей "девятке" в гололед на встречную полосу. Одна из участвовавших в ДТП машин угодила прямиком под автобус, все, кто в ней сидел, погибли. Лехе с похмелья почему-то послышалось, что под автобус въехала именно милицейская машина сопровождения. Так он и написал, и, когда газета вышла, на ГИБДД обрушился шквал звонков с соболезнованиями. Было очень неприятно, и пришлось, разумеется, извиняться, но тут, по крайней мере, все было ясно: перебрал, не проспался, недослышал, не проверил, наврал – получи по заслугам.

Но в случае с могилой крестоносца, который не нашел лучшего, чем древний Псков, места отбросить копыта, все было иначе. Тут Леха Дубов не соврал ни капельки, записал за Геной Быковым все слово в слово, даже проверил по словарю, как пишется "тамплиер", и тем не менее публика чуть не стерла его с лица земли. Звонки и письма в редакцию – это бы еще полбеды, но Интернет!.. Сайт "Экспресса" едва не лопнул от возмущенных откликов, и слово "болван" было едва ли не самым мягким из эпитетов, которыми респонденты наградили Леху Дубова за его сенсационное сообщение.

И вот теперь, оказывается, он сам во всем виноват, и обижаться ему, видите ли, надо на себя самого. Очень мило!

– Правда, правда, – подтвердил Гена Быков, аспирант, исполняющий обязанности пресс-секретаря экспедиции. – Нечего было торопиться звонить об этом по всему свету, да еще с таким апломбом, будто это ты сам его выкопал.

Журналист обиженно засопел и, обхватив ладонями холодный скользкий бокал, разом отпил из него добрую треть. На верхней губе у него осталась полоска пивной пены, глаза слегка увлажнились. Он тоже закурил и принялся, щурясь от дыма, обдирать шкурку со средних размеров вяленого леща.

– Я все равно не понимаю, – сказал Дубов, – чего они все на меня взъелись. Или они правы, и это не тамплиер, а тевтон?

– Во-первых, не надо путать тевтонов с тевтонцами, – назидательно произнес Гена, глотнул пива и благодарно кивнул, приняв от журналиста уже очищенную половинку леща. – Тевтонцы – это рыцари Тевтонского, или Немецкого, ордена, а тевтоны – это древнегерманское племя или, вернее, военно-племенной союз, до последней четверти второго века до нашей эры обитавший близ устья Эльбы. В поисках новых земель они вторглись в Галлию, добрались до нынешнего Прованса, но в сто втором году нашей эры римский полководец Марий хорошенько дал им прикурить... Впрочем, к нашему делу это уже не относится, поскольку в обнаруженном нами захоронении лежал все-таки не тевтонец, а тамплиер, и это, друг мой Алексей, действительно очень странно. Настолько странно, что я сам бы в это не поверил, если в не видел собственными глазами. Так что ты, брат, напрасно обижаешься на своих респондентов. Их можно понять. Тамплиеру в наших краях делать нечего.

– Тогда как он тут очутился? – осведомился Дубов с таким видом, словно собирался предъявить покойнику семисотлетней давности счет за свои неприятности.

– Тайна сия велика есть, – глубокомысленно сообщил Быков, отщипывая от рыбьей спинки коричневатые волокна мяса и по одному отправляя их в рот. – Впрочем, кое-какие соображения на этот счет у нас имеются. Видишь ли, наш Борода ехал в Псков как раз затем, чтобы найти эту могилку. Пару лет назад на свет божий выплыл фрагмент одной псковской летописи первой четверти четырнадцатого века...

– Погоди, – перебил его Дубов, – что это значит: выплыл?

– Тут тоже не все ясно, – кивнул Гена и отхлебнул из бокала. – Именно выплыл. Не было его, а потом вдруг появился на полке в архиве, причем при абсолютно невыясненных обстоятельствах. Лично я подозреваю, что до сих пор данный документ хранился в каком-то другом архиве, например в ФСБ, а потом его списали за ненадобностью. Хорошо еще, что не сожгли, а сочли возможным передать на хранение в другое место... Так вот, в этом самом фрагменте как раз и содержится упоминание о некоем крестоносце, объявившемся в здешних краях где-то в конце первого – начале второго десятилетия четырнадцатого века. Что это был за крестоносец, откуда и при каких обстоятельствах появился, – про это в летописи не сказано. Сказано зато, что он был милостиво принят тогдашним псковским князем, обласкан и оставлен при дворе, где около десяти лет выполнял функции военно-политического советника...

– Перебежчик? – предположил Дубов, как бы невзначай выкладывая на стол рядом с пивными бокалами и останками распотрошенного леща включенный диктофон. В голосе его теперь звучала живая заинтересованность: история получалась прямо-таки детективная.

Быков покосился на диктофон, ухмыльнулся в усы, одним глотком допил пиво и сходил к буфетной стойке за новой порцией.

– Перебежчик? – повторил он, водружая на стол запотевшие бокалы и вытряхивая из пачки Дубова новую сигарету. – Да нет, брат, я бы так не сказал. Тамплиеры – это тебе не тевтонцы и не ливонцы, они к нам с мечом не ходили. Правда, поначалу мы тоже так думали. Долго гадали, что могло заставить пса-рыцаря искать убежища у своих заклятых врагов, у язычников... Ну откуда нам было знать, что этот тип окажется храмовником?

– Погоди, – снова перебил его Дубов. – Храмовник – это уже что-то знакомое. Погоди-погоди... А! Вспомнил! "Айвенго"!

– Сэр Вальтер Скотт, – кивнув, подтвердил Быков. – Совершенно верно, там у него главный злодей – рыцарь-храмовник. Только не помню, как его звали. Впрочем, к делу это не относится. А ты что же, не знал, что храмовник и тамплиер – это одно и то же? Ну, брат!.. "Темпл" на нескольких европейских языках означает "храм". На английском, французском, немецком... Не знал? Ох и тундра же ты, корреспондент!

– Сам ты три дня не умывался, – огрызнулся Дубов, который с детства был не в ладах с иностранными языками и очень не любил в этом признаваться.

– Так вот, – продолжал аспирант Гена, оставив без ответа безосновательный выпад представителя свободной прессы, – орден храма, он же орден тамплиеров, был основан в Иерусалиме после первого крестового похода, где-то в тысяча сто девятнадцатом году. Награбили они много, перевешали и сожгли массу евреев, а когда эта затея с крестовыми походами окончательно провалилась, перенесли свою деятельность в Европу. Особенно активными они были во Франции, где короли привлекли их к финансовому управлению. Со времени Людовика IX они охраняли королевскую казну в Париже и постепенно превратились в подобие международной банкирской организации. При этом, заметь, их официальной эмблемой были и до самого конца оставались два всадника на одном коне – этакий, знаешь ли, намек на бедность, чуть ли не на нищету.

Дубов хлебнул пива и огляделся. В баре было пусто, лишь за соседним столиком торчал обтерханный, испитой мужичонка. Забыв о стоящем перед ним бокале, открыв рот и моргая слезящимися красными глазенками, этот тип увлеченно слушал Гену Быкова – в отличие от барменши, которая, протирая стойку, бросала в его сторону неодобрительные взгляды, словно избранная посетителями тема разговора вызывала у нее негодование. В самом деле, нашли о чем говорить за кружкой пива! Тут надо беседовать о футболе, о рыбалке, на худой конец о работе, жаловаться на жен и в особенности на тещ, а эти рассуждают о каких-то крестовых походах и даже, прости господи, могилах!

– Орден был очень силен, – продолжал Гена. – Замки, земли, золото, международные финансовые связи – все у них было. Так что со временем тамплиеры начали представлять для французских королей серьезную угрозу. Ну, или королям стало казаться, что представляют, так ведь это, согласись, одно и то же. Да и богатства ордена не давали монархам покоя. И вот, как раз в начале четырнадцатого века, французский король Филипп IV, по прозвищу Красивый, приказал арестовать всех тамплиеров, которые находились тогда во Франции, конфисковал имущество ордена и добился сожжения его руководителей на костре. А в триста двенадцатом году – тысяча триста двенадцатом, естественно, – папа Климент V, который зависел от Филиппа Красивого, официально закрыл орден.

Аспирант замолчал и жадно припал к бокалу.

– Ну? – сказал Дубов, не вполне понявший, к чему, собственно, была эта лекция.

– Ты что, до сих пор не въехал? Орден был закрыт в тысяча триста двенадцатом году!

Дубов с треском ударил себя ладонью по лбу.

– Ешкин кот! – воскликнул он с чувством. – Это ж как раз то время, когда наш покойничек объявился в здешних краях!

– Совершенно верно.

– Выходит, никакой он не перебежчик, а беглец. Почуял, наверное, что жареным запахло, и рванул куда глаза глядят, от греха подальше. Это ж надо, докуда он из самой Франции добежал! Обыкновенный эмигрант, политический беженец...

– Ну, не такой уж и обыкновенный. Во-первых, судя по некоторым предметам, извлеченным нами из захоронения, это был не простой рыцарь, а магистр ордена, то есть один из тех, кого дома поджидал костер. А во-вторых, ты не задавался вопросом, почему это его, иноземца, иноверца, более того, крестоносца – а в ту пору, сам понимаешь, местным жителям было не до тонкостей, для них все крестоносцы были на одно лицо и являлись злейшими врагами, – приняли при княжеском дворе с распростертыми объятиями, обласкали, пригрели и даже сделали советником?

Дубов еще не успел собраться с мыслями (которых у него, честно говоря, пока что не было ни одной), когда из-за соседнего столика послышался сиплый, пропитой голос:

– Бабла он им притаранил!

Собеседники одновременно повернулись на голос. Вид у мужичонки теперь был не заинтригованный, как пять минут назад, а уверенный и даже торжествующий, как у эксперта, только что высказавшего свое авторитетное мнение, или, скорее, как у участника телевизионной викторины, угадавшего правильный ответ на каверзный вопрос финальной игры.

– О! – с восторгом воскликнул Гена Быков, простирая в сторону небритого умника могучую длань. – Вот это сапиенс! Учись, пресса, как надо соображать! Именно – притаранил бабла. Или, в переводе на русский язык, оказал посильную финансовую помощь. Девушка! – громогласно обратился он к барменше, которой на вид было лет пятьдесят с хвостиком, но которая тем не менее с готовностью обернулась на это не вполне уместное обращение. – Девушка, налейте нашему другу сто... нет, сто пятьдесят граммов водочки! За мой счет, пожалуйста. Ему необходимо компенсировать расход умственной энергии. И знаете что? Налейте-ка заодно и нам!

– Три по сто пятьдесят – это будет четыреста пятьдесят, – хмуро заметила барменша.

– Верно, – согласился Гена, – давайте целую бутылку. Чего мелочиться, в самом деле? Тем более есть что отметить.

Вслед за бутылкой к их столику естественным порядком перекочевал сообразительный "сапиенс" со своим недопитым пивом. От него так и шибало застарелым потом, перегаром и еще какой-то неопрятной кислятиной. Гена, пришедший от его сообразительности в не совсем понятное Дубову, но явно радостное возбуждение, торжественно разлил водку по пластмассовым стаканчикам. Они чокнулись, выпили и запили водку пивом.

– Таким образом, – продолжал захмелевший аспирант, – можно предположить, что наш магистр драпанул из родной Франции не с пустыми руками. Надо думать, он прихватил с собой малую толику орденского имущества – малую, разумеется, лишь по сравнению с невообразимым объемом накопленных орденом за два столетия богатств. Этой малой толики хватило, чтобы купить дружбу псковского князя, да и на черный день наверняка что-нибудь осталось.

– Знать бы, где он все это схоронил, – мечтательно просипел сообразительный гуманоид.

– Ну, этого мы, наверное, никогда не узнаем, – заметил Гена, разливая по стаканчикам остатки водки. – Скорее всего никакого клада не существует – если и был, его давно нашли и растащили. А жаль! Покидая родину, магистр ордена наверняка прихватил с собой самое ценное – вещи, имевшие не только высокую рыночную стоимость, но и огромную культурную, религиозную и историческую ценность. Ведь это же тамплиеры – орден, овеянный множеством легенд!

Дубов честно постарался вспомнить, что это за легенды, но вспомнил, увы, лишь парочку эпизодов из каких-то приключенческих фильмов. Один был про Индиану Джонса и повествовал о том, как была найдена чаша Святого Грааля, которую охранял, помнится, именно тамплиер. А в другом фильме современные тамплиеры в средневековых одеяниях, вооруженные автоматами "узи", охраняли какие-то ворота, за которыми был заперт чуть ли не сам Сатана, и главную роль там играл швед Дольф Лундгрен.

– Но это не беда, – продолжал разглагольствовать Быков. – В конце концов, даже за то, что мы нашли в могиле, любой из современных российских археологов продаст душу дьяволу.

– А что вы там нашли? – заинтересованно спросил Дубов.

При вскрытии могилы тамплиера корреспондент "Экспресса" Алексей Дубов не присутствовал. Виной тому была досадная случайность, которая могла произойти со всяким, но произошла, как назло, именно с ним. Перемещаясь вдоль земляного вала на краю раскопа, чтобы выбрать наиболее выгодный ракурс для запечатления в памяти цифрового фотоаппарата надгробной плиты и обступивших ее археологов, Дубов нечаянно задел носком ботинка лежавший тут же булыжник, округлый, увесистый, тянувший килограмма этак на три. Чертова каменюка, будто только того и ждала, набирая скорость, скатилась по осыпающемуся земляному откосу и нырнула в раскоп, где смачно влепилась в сыроватое глинистое дно в каком-нибудь метре от драгоценного надгробия. Звук получился, как от мощного удара гигантской боксерской перчаткой по титанической груше. Сидевший на корточках доктор Осмоловский резко обернулся на этот звук, некоторое время молча смотрел на булыжник, а потом медленно-медленно поднял голову и отыскал глазами замершего на краю раскопа, перепуганного чуть ли не до потери сознания Дубова. "Геннадий Олегович, – подозрительно ровным голосом обратился он к аспиранту Гене, – батенька, не сочтите за труд, уберите, Христа ради, своего протеже подальше от раскопа. Уж очень не хочется грех на душу брать".

Вот из-за этой досадной мелочи Дубов и лишился возможности наблюдать за самым интересным – за тем, как из разрытой могилы извлекали останки магистра рыцарского ордена тамплиеров. Вместо этого он сидел дома и писал ту самую заметку, что вызвала такую массу гневных и презрительных откликов.

– Много чего, – ответил на его вопрос Гена. – Могилка богатая, хоронили его хоть и за оградой, но со всеми почестями. Остатки одежды, фрагменты кольчуги, меч – между прочим, довольно редкая находка, – золотая рыцарская цепь с медальоном магистра, перстни, браслеты... Э, да что говорить! Один энклапион чего стоит!

– Ин... Как?

– Эн-кла-пион, – раздельно повторил Быков.

Дубов вынул из заднего кармана блокнот, ручку и старательно записал незнакомое слово.

– Это чего такое – энклапион? – спросил он, резонно рассудив, что лучше признаться в своем невежестве аспиранту Гене, чем опять что-нибудь напутать в статье и выставить себя на посмешище.

"Я вам покажу, – злобно подумал он, преисполняясь яду при воспоминании о том шквале уничижительных электронных посланий, что обрушился на сайт "Экспресса" после выхода его заметки. – Теперь-то я заставлю вас всех заткнуться, потому что я с самого начала был прав и все, что я написал, – чистая правда. Жалко, что так называемая обратная связь работает только в одном направлении. Если журналист кого-то незаслуженно обидит, ему не поздоровится, а вот поливать грязью самого журналиста можно совершенно безнаказанно – не стану же я с ними со всеми судиться! Ну, и где справедливость? "

– Энклапион, Леха, – глотнув пивка, чтобы промочить пересохшее горло, сказал Быков, – это такой, понимаешь ли, складной нательный крест. Знаешь, по типу православных иконок-складней – берешь в руки этакую плоскую коробочку, открываешь – створка влево, створка вправо – и получаешь триптих.

– Ах да, знаю, – закивал Дубов, который (не от большой религиозности, а так, на всякий случай) возил именно такой складень, дешевенький, пластмассовый, на приборной панели "Оки".

– Ну вот, тут та же самая штука, только в форме креста. Крест, конечно, четырехконечный, католический. Редчайшая вещь! Двенадцатый, между прочим, век. Так что даже при жизни нашего магистра это уже была, можно сказать, антикварная вещица.

– Золотишко? – заинтересованно спросил сообразительный гуманоид, одновременно с явной тоской и недоумением заглядывая в пустой бокал с остатками пивной пены на стенках.

– Золотишко, золотишко, – с усмешкой подтвердил Гена. Он помахал рукой барменше, и та, недовольно ворча, принесла еще три бокала пива и убрала грязную посуду.

– А внутри? – поинтересовался Дубов.

– Жития святых, – предположил гуманоид, с аппетитом обсасывая рыбий хребет.

– Гений, – похвалил его Быков. Глаза у него блестели, на щеках сквозь плотный загар проступил румянец; чувствовалось, что он уже, что называется, подшофе, да и сам Дубов после всего выпитого не мог похвастаться ясностью мысли и связностью речи. Однако тренированная память репортера фиксировала каждое произнесенное слово. – Обычно, – продолжал аспирант, – так оно и есть: на внутренней поверхности энклапиона изображаются различные библейские сцены. Как правило, такие вещи доходят до нас сильно поврежденными: краска и даже эмаль куда менее долговечны, чем цветные металлы. Но наша находка уникальная. Внутренняя поверхность нашего энклапиона украшена не изображениями святых. Она сплошь покрыта текстом, выгравированным прямо на металле.

– На золоте, значит, – невнятно уточнил гуманоид, процеживая пиво сквозь зажатый в зубах плавник давно съеденного леща. Он открыто наслаждался не только бесплатной выпивкой, но и редкой возможностью на равных принять участие в ученом разговоре.

– А что написано? – спросил Дубов.

– А вот это очередная тайна, которую нам предстоит разгадать, – заявил Гена. – Буквы-то латинские, но складывается из них полнейшая белиберда. Похоже, текст зашифрован, и это скверно. Даже в Средние века существовали шифры, которые было невозможно разгадать, не имея ключа. А мы ведь даже не знаем, на каком языке написан зашифрованный текст...

– Да ерунда какая-нибудь, – легкомысленно предположил Дубов слегка заплетающимся языком. – Что могли написать на нательном кресте? Молитву какую-нибудь, цитату из Библии...

– А на кой хрен молитву-то шифровать? – ненадолго вынув испещренный красно-лиловыми прожилками нос из бокала, полунасмешливо заметил гуманоид.

– Ну, гений же! – обрадованно повторил Быков и хлопнул гуманоида по спине, отчего тот едва не захлебнулся пивом. – В самом деле, зачем шифровать молитву? Конечно, такой вариант тоже нельзя исключать. Например, мастер мог просто для экономии места нанести на металл только первые буквы каждого слова какой-нибудь длинной цитаты. Тогда задача упрощается, поскольку становится ясно, что зашифрованный текст – латинский и что искать его надо либо в Священном писании, либо в молитвенниках того времени. Это уже чисто техническая работа, хотя простой я бы ее все-таки не назвал. Но возможны и другие варианты. Например, энклапион может содержать информацию о том, где спрятаны какие-нибудь сокровища, вывезенные крестоносцами из Святой земли. Эта штука висела на шее у магистра ордена, и уже при его жизни ей было двести лет. Можно предположить, что она передавалась из рук в руки, от магистра к магистру, а значит, ею очень дорожили. Почему, как знать? Может быть, – в хмельных разбойничьих глазах аспиранта Гены Быкова заплясали веселые чертики, но ни один из его зачарованных и не вполне трезвых слушателей этого не заметил, – может быть, один из первых магистров ордена записал на этом энклапионе, куда все-таки он со своими коллегами-головорезами упрятал чашу Святого Грааля.

– Ну, ты загнул, – сказал Дубов. – Святой Грааль – это же просто сказка!

– Ты так говоришь потому, что знаешь наверняка, или так тебя учили в школе? – спросил аспирант Гена, и журналист не нашелся что ответить.

...Поздно вечером, отчасти протрезвев, мучимый тошнотой, жаждой и головной болью, Дубов завершил работу над большой статьей, в которой подробно описал сделанные археологами находки и, главное, выводы, озвученные Геной Быковым. Внимательно пробежав написанное глазами, он исправил пару-тройку мелких оплошностей и поставил внизу подпись: Андрей Лесной. Писал Дубов всегда легко, а главное, грамотно, за что был любим редакционными корректорами, и правка собственных материалов никогда не отнимала у него много времени. Кроме того, он справедливо полагал, что править стиль – дело редактора, которому тоже надо как-то отрабатывать свою зарплату, а не просто с девяти до восемнадцати часов сидеть в редакции, ковыряя в зубах. Так что с текстом, как всегда, проблем не возникло; некоторые сомнения у Алексея Дубова вызывал только заголовок.

Он гласил: "ТАЙНА СВЯТОГО ГРААЛЯ БЛИЗКА К РАЗГАДКЕ". Даже сейчас, когда еще не схлынул азарт, Дубов чувствовал, что заголовок и впрямь получился сомнительный: все-таки с такими смелыми утверждениями торопиться не следует, не то как раз в очередной раз сядешь в лужу. Убрать этот заголовок совсем и придумать новый, поскромнее, Дубову было жаль, поскольку без этого заголовка материал разом терял половину заключенной в нем взрывной силы. Некоторое время он мучительно бился над вопросом: убрать или оставить? – а потом пошел на компромисс, поставив после злосчастного заголовка вопросительный знак.

Избавившись от очередного посетителя, который показался ему самым упрямым и глупым из всех, кого он успел повидать за эти бесконечные несколько часов, Юрий Владимирович Осмоловский порылся в стоявшем у стены, прямо под рукой, картонном ящике со всякой мелкой дребеденью и отыскал там трубку и кисет. Набивая трубку табаком, он заметил, что пальцы у него дрожат, и невнятно выругался сквозь зубы. Ему подумалось, что, если предел человеческой глупости все-таки существует, постичь его простым смертным не дано. Это ж надо было додуматься!..

Утрамбовав табак большим пальцем, доктор Осмоловский чиркнул спичкой о разлохмаченный, с приставшими песчинками коробок и поднес ее к трубке. Едва он сделал пару глубоких затяжек, едва успел почувствовать, как начинает улетучиваться владевшее им с самого утра раздражение, как в дверь опять постучали.

"Убью", – кровожадно подумал Юрий Владимирович.

– Войдите! – крикнул он таким тоном, что любому разумному человеку, наделенному элементарным чувством такта, должно было стать понятно: несмотря на приглашение, в комнату начальника экспедиции сейчас лучше не соваться.

Дверь, однако, сразу же распахнулась, и в помещение, пригнув голову в низковатом для него проеме, шагнул Гена Быков – аспирант кафедры археологии, любимый ученик профессора, верный помощник, соратник, пресс-секретарь и, как выяснилось буквально несколько часов назад, интеллектуальный диверсант.

Быков был, по обыкновению, бодр, весел и оживлен. Всю первую половину дня он провел в пригородном лесхозе, куда ездил ругаться по поводу пресловутого подтоварника, а потому пребывал в блаженном неведении по поводу последних событий. Глядя в его открытое, простодушное лицо, доктор Осмоловский плотоядно ухмыльнулся в усы: было очень легко представить, как этот ученый хулиган с точно таким же открытым, простодушным выражением лица вешает лапшу на уши дураку корреспонденту.

– Все в порядке, Юрий Владимирович, – бодро отрапортовал Гена, который либо не заметил крокодильей ухмылки шефа, либо не придал ей значения. – Подтоварник доставят завтра. Я его, морду жирную, честно предупредил: если опять обманет, спущу штаны и выпорю при всем честном народе как Сидорову козу.

– Подтоварник – это хорошо, – попыхивая трубкой и стараясь не смотреть на своего помощника, ровным, почти ласковым голосом произнес Осмоловский. Этот обманчиво спокойный тон был Быкову хорошо знаком, и, даже не глядя на него, Юрий Владимирович заметил, как этот верзила, этот бандит, этот, с позволения сказать, шутник подобрался, выпрямился и настороженно застыл чуть ли не по стойке "смирно". – Только, батенька, – продолжал профессор все тем же почти ласковым голосом, – подтоварник меня сейчас волнует в самую последнюю очередь. Можете спустить собственные штаны и засунуть этот подтоварник себе... гм... ну, словом, куда вам покажется удобнее.

– Не понял, – осторожно сказал Гена Быков.

Это было вранье – по крайней мере, отчасти. Взглянув на своего проштрафившегося помощника, Юрий Владимирович убедился, что так оно и есть: Быков еще не понял, но явно начинал понимать. Во всяком случае ему уже стало ясно, что он где-то набедокурил, и уточнять, где именно и каким образом это произошло, у Гены Быкова не было ни малейшего желания.

– Не понял? – удивленно переспросил Юрий Владимирович. – Странно.

– Что случилось, шеф? – спросил Быков. – Работа стоит, вы сидите тут мрачнее тучи, вокруг раскопа какие-то посторонние слоняются... Некоторые с фотоаппаратами. Я их шуганул, но, по-моему, ушли они недалеко – не дальше ворот.

– Ах, вы тоже это заметили? Так ведь это, батенька, целиком и полностью ваша заслуга!

– То есть как это? – совершенно искренне изумился Быков. – Да я же целый день к раскопу на пушечный выстрел не подходил!

– Вы много куда не подходили, – окутываясь облаком табачного дыма, сообщил ему Юрий Владимирович. – Например, к газетному киоску.

– Куда? Э-э-э... А при чем тут...

Гена замолчал, увидев лежащую на краешке стола газету. Глаза у него выпучились, выгоревшие на солнце брови полезли на лоб, заставив его собраться мелкими горизонтальными складками.

– Не может быть, – слабым голосом проговорил он. – Умоляю, скажите, что вы пошутили!

– Кто-то наверняка пошутил, – со зловещей вкрадчивостью согласился Осмоловский. – Только это, увы, был не я, а кто-то другой. Кто бы это мог быть, вы не подскажете?

С этими словами он жестом профессионального шулера, открывающего карты, перевернул лежавшую на столе газету. Огромный, на всю первую полосу, заголовок буквально ударил Быкова по глазам, заставив его издать мученический стон.

– Боже мой, – пролепетал Гена, когда к нему вернулся дар речи. – Господи! Ну надо же, какой кретин! Я ведь действительно просто пошутил! Высказал предположение. Выдвинул гипотезу, причем не всерьез – всерьез такие вещи не обсуждаются...

– Думать надо, батенька, где, когда и, главное, перед кем давать волю фантазии, – перейдя на обычный сварливый тон, проскрипел Осмоловский. – Вы сболтнули – кстати, интересно было бы узнать, сколько вы до этого изволили принять на грудь, – так вот, вы сболтнули, а этот недоносок принял все за чистую монету. А если даже и не принял – все-таки для этого надо совсем не иметь головного мозга, – то, по крайней мере, идею вы ему подбросили. Да какую! Спасибо вам за это огромное, Геннадий Олегович! Удружили! По вашей милости я, вместо того чтоб работать, сегодня с самого утра принимаю делегации желающих отправиться на поиски Святого Грааля или хотя бы принять участие в расшифровке таинственного послания. Не далее как два часа назад меня почтил визитом представитель местной администрации, которого сопровождал этакий поганенький субъект в штатском... В этом нет ничего смешного! – рявкнул он, заметив, что Быков уже оправился от потрясения и теперь из последних сил борется с распирающим его смехом.

– Простите, Юрий Владимирович, – стерев с лица так и не успевшую расцвести улыбку, с искренним раскаяньем произнес аспирант. – Честное слово, мне даже в голову не могло прийти, что он... Нет, ей-богу, я его убью! Голыми руками на куски разорву!

– Поздно, батенька, – с горьким удовлетворением заявил Осмоловский. – Убивать его надо было до того, как он опубликовал этот бред. И вообще, если вам так нравится кровопролитие, следовало первым делом откусить себе язык. Тогда бы и убивать никого не понадобилось. Работали бы себе молча, собирали материал для диссертации... Слава богу, со времен Шлимана археологи копают лопатами, а не языками!

Быков озадаченно поскреб макушку.

– Простите, шеф, – с огромным огорчением повторил он. – Не беспокойтесь, я сейчас же пойду в редакцию и заставлю их дать опровержение...

– Черта с два, – мрачно проворчал из глубины дымного облака Осмоловский. – Я им уже звонил.

– И что?

– Давать опровержение они отказываются наотрез. Мне заявили, что статья написана на основе диктофонной записи беседы корреспондента с заместителем начальника экспедиции Г. О. Быковым и не содержит ни одного искажения фактов, так что опровергать что бы то ни было, ставя тем самым под удар свою репутацию, они не намерены.

– Что?! Вот подонки!

Осмоловский промолчал. Гена схватил газету и быстро пробежал глазами злополучную статью. Лицо его помрачнело: придраться и впрямь было не к чему, исключая разве что идиотский заголовок. Да и тот, будучи преподнесенным в форме вопроса, терял силу прямого утверждения и превращался всего лишь в невинное предположение.

– Ну? – с затаенной надеждой спросил Осмоловский.

– Они правы, – растерянно пробормотал аспирант, – прямых искажений нет...

– А кривые есть?

Быков вздохнул и положил газету на место.

– Нет, – сокрушенно заявил он. – Записано почти слово в слово, тут ничего не скажешь. Только из текста непонятно, что это была шутка...

– Не надо больше упоминать о шутке, – больным голосом попросил Юрий Владимирович. – Если я еще раз услышу слово "шутка", я могу что-нибудь страшное сотворить.

– Надо, чтобы вы дали им интервью, – сказал Быков. – Валите все на меня. Дескать, молодой ученый, увлекающаяся натура, с одной стороны, недостаток знаний и опыта, с другой – избыток энтузиазма... И пускай только попробуют не напечатать!

– Напечатают, – все тем же болезненным тоном возразил Осмоловский. – Собственно, они мне сами это предложили: пожалуйста, высказывайте свою точку зрения, мы будем очень рады услышать ваше профессиональное мнение по данному вопросу... Только бесполезно это, батенька. Слово – не воробей. Оно уже вылетело, назад не вернешь. Теперь мы с вами можем до второго пришествия твердить, что это была всего-навсего неудачная шутка, но при этом все вокруг будут уверены, что чаша Святого Грааля хранится либо в вашем рюкзаке, либо в моем саквояже. А представьте себе, что скажут по этому поводу наши коллеги! Боюсь, что они вообще не скоро смогут говорить на эту тему – сначала они будут долго смеяться. Долго-долго... Люди столько не живут, сколько над нами будет потешаться каждый, кто имеет хоть какое-то отношение к археологии. Да, батенька, – с горечью подытожил профессор, – загубили вы мою научную карьеру, а заодно и свою. Да что карьера! Доброе имя загубили, выставили на посмешище...

Вид у него был совершенно убитый, но Быков понимал, что гроза уже миновала. Теперь старик просто давал выход своему огорчению. На самом-то деле все было далеко не так мрачно. Профессор Осмоловский – слишком большая величина, чтобы его имя можно было запятнать таким глупым казусом. Конечно, смех будет, и история эта почти наверняка войдет в золотой фонд баек, рассказываемых археологами по вечерам у костра, но дальше этого дело не пойдет. И вообще, кто в наше время верит газетам, особенно таким, как этот "Экспресс"? Смеяться будут, но не над шефом и даже не над Геной Быковым, а над этим идиотом Лехой Дубовым, который шуток не понимает. А открытие, как ни крути, сделано, и притом весьма значительное. Еще одна страничка истории проступила из глубины веков, как проступает изображение на опущенном в кювету с раствором проявителя листе фотобумаги, – страничка, хоть и не имеющая мирового, общеисторического значения, но очень любопытная. А открыл ее доктор Осмоловский, и честь этого открытия у него не отнимут даже все щелкоперы планеты Земля, вместе взятые...

– Бросьте, шеф, – присаживаясь в уголке на ящик с уже рассортированными черепками, сказал Быков. – Перемелется – мука будет. А этому дурачку я просто дам пару раз по шее, и хватит с него. Вы мне дадите, а я ему...

Осмоловский в ответ только махнул рукой и принялся выковыривать горелой спичкой пепел из своей трубки.

– Пустое, – сказал он. – Некогда мне рукоприкладством заниматься. Работать надо, батенька, а не драться... и не языком трепать! Надо работать... Так когда, вы говорите, привезут подтоварник?

– Сегодня вечером, – обрадованным тоном отрапортовал Быков. – В самом крайнем случае завтра утром. Прямо спозаранку, и сразу можно будет ставить крепь.

– Слава богу, – сказал Юрий Владимирович. – Лучше поздно, чем никогда. Тогда вот что, батенька...

Его прервал неожиданно раздавшийся стук в дверь. Быков скривился, предчувствуя реакцию шефа. Он не ошибся. Метнув в его сторону многообещающий взгляд, Осмоловский воинственно выпятил бороду, злобно уставился на дверь и свирепо гаркнул:

– Кто там еще, черт бы вас всех подрал?! Войдите!

Дверь отворилась, и мужчины разом вскочили, словно каждого из них пырнули снизу шилом. Красавец и богатырь Гена Быков моментально сделал охотничью стойку, а доктор Осмоловский, интерес которого к противоположному полу с некоторых пор стал чисто академическим (академизм этот был, пожалуй, чересчур подчеркнутым, так что безоговорочно в него поверить было нелегко), попытался прикрыть прожженную дыру на животе своей грязной тельняшки злополучным номером "Экспресса".

На пороге сумрачной, грязноватой комнатки стояла сногсшибательная блондинка, одетая, как модель перед началом показа, и поблескивавшие на переносице очки в старомодной круглой оправе нисколько ее не портили.

Глава 4

Бросив невнимательный взгляд на предъявленное в развернутом виде журналистское удостоверение, доктор Осмоловский вернул его гостье.

– Добрый день, – вежливо, поскольку предъявленный документ заслуживал некоторого уважения, поздоровался он. – Чем могу служить?

– Можно, я присяду? – с обворожительной улыбкой поинтересовалась гостья (если верить удостоверению, Антонина Андреевна Корсак, специальный корреспондент журнала "Вокруг света", член Союза журналистов с почти десятилетним стажем).

– Разумеется, прошу вас, – любезно ответил доктор Осмоловский и тут же, спохватившись, кинулся освобождать второй стул, на котором грудой были свалены разрозненные предметы его туалета вперемежку с деталями экспедиционного оборудования. Поверх этой груды валялись брошенные крест-накрест грязные носки, и у того, что лежал сверху, на пятке беззастенчиво зияла огромная дыра. Не придумав ничего лучшего, профессор сбросил все это добро на пол и с ловкостью, свидетельствовавшей о немалом опыте, задвинул ногой под кровать. После этого он протер сиденье стула рукавом своей грязной тельняшки и поставил его перед гостьей, извинившись за походный беспорядок и повторив приглашение садиться.

Гостья любезно приняла приглашение, а по поводу беспорядка заметила, что она к нему давно привыкла и что, если уважаемый доктор Осмоловский испытывает по этому поводу неловкость, ему следовало бы побывать у нее, Антонины Корсак, в гостях и посмотреть, что время от времени творится у нее дома.

– Обычно я затеваю уборку, когда долго не могу что-нибудь найти, – продолжая очаровательно улыбаться, сообщила она. – Уборка занимает полдня, и еще несколько часов после нее в квартире царит почти идеальный порядок. Но стоит мне только открыть шкаф, чтобы что-то оттуда взять, как все начинается сначала.

Голос у нее был приятный, низкий и мелодичный, а в речи звучал едва уловимый мягкий акцент, наводивший на мысли не о Москве, а почему-то о Прибалтике.

– Понимаю, – бархатным голосом сексуально озабоченного голубя проворковал Быков, – издержки творческой натуры. Я сам не лишен артистической жилки...

– Это уж что да, то да, – едва слышно проворчал себе в бороду Осмоловский.

– Разрешите представиться: Гена, – закончил Быков, намерение которого подбить столичной журналистке клинья было написано у него прямо на лбу большими, светящимися, как реклама ночного клуба, буквами.

– Этот бандит – мой заместитель, Геннадий Олегович Быков, – пояснил доктор Осмоловский.

– О, – сверкая ослепительной голливудской улыбкой, обрадованно воскликнула Антонина Корсак, – я о вас читала!

Аспирант досадливо крякнул и стушевался. Светящаяся надпись у него на лбу погасла, охотничий азарт пропал. Как и предсказывал пять минут назад Осмоловский, статья в "Экспрессе" снискала Гене Быкову громкую славу, но это была не совсем та известность, о которой он мечтал.

– Н-да, – неопределенно произнес Юрий Владимирович, с огорчением убедившись, что интерес журнала "Вокруг света" к возглавляемой им экспедиции вызван глупой шуткой его заместителя, а не иными, более солидными причинами.

– Я вижу, – первой нарушила воцарившееся неловкое молчание гостья, – что вы слегка пострадали от поспешности одного из моих коллег.

– Н-да, – повторил Осмоловский, отметив про себя, что журналистка, слава богу, не так глупа, как ее коллега, о котором она только что упомянула.

Быков еще раз досадливо крякнул.

– Что ты крякаешь, как селезень? – проворчал, адресуясь к нему, Юрий Владимирович. – Открой форточку, дышать же нечем! И позаботься о чае.

– Тотоша, поставь самовар, Кокоша, включи электричество, – пробормотал неугомонный Быков, распахивая настежь форточку.

Гостья ответила на эту цитату непонимающей, вежливой улыбкой, из чего следовало, что Корнея Ивановича Чуковского она в детстве либо не читала вовсе, либо читала, но успела начисто забыть. Быков взял стоявший на электрической плитке чайник, с извинениями протиснулся мимо гостьи к дверям и отправился за водой.

– Шутник, – проворчал ему вслед Осмоловский. – Надеюсь, вы понимаете, что эта статья, – он раздраженно взмахнул газетой, которой до сих пор прикрывал дырку в тельняшке, – плод чистейшего недоразумения. Это просто поразительно, с какой скоростью в наше время распространяются газетные утки. И чем глупее выдумка, тем скорее она разносится по всему свету.

– На то и Интернет, – с улыбкой заметила Антонина Корсак. Если бы не эти круглые очки и не волосы, которые она собирала в тугой пучок на затылке, ее можно было бы с чистой совестью и без малейшего преувеличения назвать настоящей красавицей. Впрочем, даже с очками и строгой "научной" прической она была дьявольски хороша, и профессору приходилось прилагать немалые усилия к тому, чтобы его интерес к женщинам продолжал оставаться сугубо академическим. – Но вы можете не беспокоиться, – продолжала журналистка, – я приехала сюда из Москвы не для того, чтобы искать Святой Грааль. Хотя гипотеза, согласитесь, не только смелая, но и очень заманчивая.

– Да уж, – проворчал Осмоловский, – заманчивее некуда. Я сегодня с самого утра только и делаю, что отмахиваюсь от энтузиастов, которых эта гипотеза... гм... заманила. Слетаются, как мухи на... В общем, как мухи.

– Не расстраивайтесь так. – Антонина Корсак снова улыбнулась, и Юрий Владимирович с удивлением почувствовал, что от ее улыбки ему действительно становится легче. – Кто же верит бульварным газетам?

– Некоторые верят, – возразил профессор.

– Ну, полагаю, мнение таких людей вам безразлично, – заметила журналистка. – Что же касается специалистов, то они, разумеется, воспримут это сообщение именно так, как оно того заслуживает – как забавный казус, вызванный недостатком образования и чувства юмора у моего коллеги.

– Очень на это надеюсь, – вздохнул Юрий Владимирович.

– Можете мне поверить! Газета вышла сегодня, но на интернетовском сайте статья этого... ммм... Андрея Лесного висит уже двое суток. И то, что вас осаждают только восторженные пьяницы да зеваки с неоконченным средним образованием, по-моему, отлично подтверждает мою правоту.

– Вы меня почти успокоили, – сказал Осмоловский. – А...

Дверь распахнулась без стука, и в комнату протиснулся Быков с полным чайником, по закопченным эмалированным бокам которого сползали капельки воды.

– О чем беседа? – бодро поинтересовался он, с лязгом ставя чайник на плиту и до упора отворачивая регулятор.

Плита негромко загудела, и почти сразу на витках спирали зашипела, испаряясь, вода.

– О тебе, шутник, – проворчал Осмоловский. – Вернее, о твоей выходке.

– На самом деле, – предотвратила очередной сеанс его ворчания Антонина Корсак, – меня интересует, насколько достоверны сведения о ваших находках.

– О, с этим полный порядок, – заявил Быков, шумно роясь на полках в поисках заварки. – Находки самые настоящие, без обмана. Интерпретация дурацкая, так это я виноват – не удержался, сболтнул.

– Неужели действительно тамплиер? Настоящий магистр?

– Документов он нам, конечно, не показывал... – начал Быков, но его прервал Юрий Владимирович.

– Помолчи, – сказал он. – Ты и так уже наплел с три короба. Может, будет с тебя хотя бы на некоторое время? Если хотите, – продолжал он, адресуясь к Антонине Корсак, – начнем с самого начала. Скажите, сударыня, насколько вы разбираетесь в вопросе?

– Я, конечно, не специалист, но кое-что читала.

– Ну, для нашего разговора этого хватит, – успокоил ее Осмоловский. – Вот, к примеру, мой заместитель вообще ничего никогда не читал, кроме стихов Корнея Чуковского. Во всяком случае, цитирует он только их. Ума не приложу, как такого приняли в аспирантуру.

– Вы же и принимали, – негромко пробормотал от плиты несгибаемый Быков.

– Это была самая главная ошибка в моей жизни, – не остался в долгу профессор. – Так вот, начнем с надгробия. – Порывшись в том самом ящике, где держал кисет и трубку, он выложил на стол несколько неплохих снимков надгробного камня с могилы крестоносца. – Разумеется, хоронили его местные жители по своему разумению, однако, как видите, постарались, как могли, скопировать... э... европейский стиль. Камень, к сожалению, непрочный, мелкие детали просто стерлись за века, но обратите внимание на изображение креста. Видите вот тут остатки красной краски? И здесь тоже...

– Да, – вглядевшись в снимок, согласилась журналистка, – крест действительно был красный. А красные Кресты на одежду нашивали, если не ошибаюсь, именно рыцари ордена тамплиеров. У рыцарей он был на белом фоне, у рядовых пехотинцев – на черном...

– О совпадении времени захоронения с гонениями на тамплиеров во Франции я говорить не стану, – сказал Осмоловский, с уважением покосившись на гостью, – Геннадий Олегович все это очень подробно изложил корреспонденту "Экспресса", а тот каким-то чудом ухитрился ничего не напутать при пересказе. Хорошая все-таки вещь – диктофон... Словом, это, вне всяких сомнений, тамплиер, а медальон магистра с эмблемой ордена – два всадника на одном коне – не только подтверждает его принадлежность к храмовникам, но и прямо указывает на высокое положение, которое он занимал в ордене.

– Да, – задумчиво повторила Антонина Корсак, – ему действительно было от чего спасаться бегством.

– Ну, рядовым членам ордена вряд ли было многим легче, – возразил профессор. – Арест и заключение в тогдашней тюрьме – это, знаете ли, тоже не сахар. Думаю, многие из них перед смертью успели не раз позавидовать своим предводителям, которые были просто сожжены. А вот, – продолжал профессор уже другим тоном, выкладывая на стол новую серию снимков, – фотографии захоронения после того, как мы его вскрыли.

– Медальон магистра прекрасно виден, – сказала журналистка. – А меч! Удивительно хорошо сохранился, поздравляю вас. Двухлезвийный, сужающийся, острие слегка скруглено, навершие грушевидное... Полагаю, вторая половина – конец двенадцатого века.

– А почему, если не секрет, вы так полагаете? – заинтересовался Быков.

– За чайником следи, – буркнул Осмоловский.

– Мечи раннего Средневековья предназначались для рубящего удара, – спокойно ответила журналистка. – Отсюда широкое прямое лезвие и скругленный конец. С тринадцатого века в употребление вошли латы, неуязвимые для рубящего удара, но довольно легко пробиваемые уколом в местах сочленений. Соответственно, мечи приобрели сужающееся на конце, заостренное лезвие. А перед нами, – она постучала острым, любовно отполированным, сверкающим от темного лака ногтем по фотографии, – что-то вроде переходной модели с претензией на универсальность.

– Насчет претензии не знаю, это довольно-таки спорно, – заявил профессор, – но в целом ответ исчерпывающий. Поздравляю!

– Лично мне, – объявил Быков, которого никто ни о чем не спрашивал, – делается немного не по себе, когда красивая женщина начинает хладнокровно и со вкусом рассуждать о колющих и рубящих ударах.

– Лично мне, – передразнил его Осмоловский, – хотелось бы все-таки выпить чашечку чая до наступления ночи. Или ты нарочно тянешь время, чтобы, когда текст с энклапиона расшифруют, сразу угостить нас чайком из чаши Святого Грааля?

– Богохульство – раз, – торжественно, с постной миной проповедника, вдалбливающего слово Божье постояльцам каторжной тюрьмы, провозгласил Быков, – злопамятность – два, мстительность – три, полное отсутствие христианского милосердия – четыре.

– Мне кажется, последние три моих недостатка можно смело объединить в один, – заметил Осмоловский. – Так будет экономичнее.

– Ничего, – сказал окончательно распоясавшийся Быков, – у того, кто станет зачитывать список ваших прегрешений на Страшном суде, времени будет навалом. Какая может быть экономия, когда речь идет о вечности?

– Вечность – это когда хочешь выпить чашечку чаю, а тебе его не дают, – сообщил доктор Осмоловский журналистке Антонине Корсак. – Не обращайте внимания, это он перед вами хвост распускает.

– Ничего я не распускаю, – огрызнулся Быков. – И я не виноват, что у этой плиты такое же отношение ко времени, как у прокурора Страшного суда. Она тоже считает, что торопиться некуда. Давно пора выкинуть этот хлам на помойку и купить новую. А над этой пускай археологи двадцать пятого века ломают свои ученые головы...

Чайник на плите принялся негромко посапывать, над носиком лениво заклубился легкий пар, и Гена, без сожаления прервав свою пламенную речь, занялся приготовлением чая.

– А энклапион? – спросила журналистка. – Вы действительно его нашли? Ведь это же редкостная удача, просто чудо!

– Да, с этим захоронением нам здорово повезло, – согласился Осмоловский. – И мне особенно приятно говорить об этом с человеком, действительно способным оценить значение нашей находки. Да, мы нашли энклапион, датированный примерно серединой двенадцатого века.

– У этого магистра был недурной вкус и ярко выраженная склонность к предметам старины. Прямо как у меня, – заявил от плиты Быков, звякая крышкой заварочного чайника.

– Сейчас я покажу вам фотографии, – сказал Осмоловский, роясь в ящике. – На них все отлично видно, даже зашифрованный текст, выгравированный на внутренней поверхности. Где фотографии энклапиона, Гена?

– Я не брал, – лаконично ответил Быков.

– Бардак и полное отсутствие дисциплины, – констатировал Осмоловский. – Придется снова ввести телесные наказания. Хотите взглянуть на описание? – спросил он у журналистки.

– Позже, – отказалась та. – Сейчас я хотела бы с вашего позволения сделать несколько копий с этих снимков. Если, конечно, вы не позволите мне сфотографировать оригинал. Я понимаю, что моя просьба звучит довольно дерзко, но, боюсь, фотографируя фотографии, я не получу должного качества...

– Полно, полно, сударыня, – поспешно перебил ее Осмоловский. – О чем вы говорите, какая дерзость? Ведь вы же не собираетесь уносить его из этой комнаты, верно?

– Разве что положу на подоконник. Кажется, там немного светлее. Так вы не против?

– Я обеими руками за, – уверил ее доктор Осмоловский. – Вы представляете солидное, уважаемое и, чего греха таить, любимое мной издание. И ваше появление, поверьте, пришлось как нельзя более кстати. Серьезный, написанный квалифицированным специалистом материал поможет сгладить скандальное впечатление, оставленное опусом вашего так называемого коллеги.

– Калеки, – вставил Быков, накрывая заварочный чайник сероватым, с застиранными желтыми пятнами, вафельным полотенцем. – Я имею в виду исключительно интеллектуальную ущербность этого типа. Физически он развит неплохо, и это меня радует: по крайней мере, если все-таки соберусь надавать ему по шее, совесть потом не замучает.

Осмоловский оставил эту хвастливую реплику без ответа, поскольку был занят другим, куда более важным делом. Он осторожно, чтобы ничего не повредить, рылся в ящике, где хранились извлеченные из могилы тамплиера находки – тщательно упакованные, бережно переложенные обрезками поролона и снабженные аккуратными ярлычками.

Не обнаружив пакета, в котором лежал драгоценный энклапион, профессор бросил на своего беспечно орудующего у плиты заместителя пронзительный взгляд, но присутствие столичной журналистки заставило его промолчать: разбросанные по всей комнате личные вещи Юрия Владимировича – это одно, а валяющиеся где попало золотые энклапионы двенадцатого века – совсем другое. Решив отложить серьезный разговор с Геной Быковым до более удобного момента, Осмоловский принялся методично, один за другим, осматривать ящики с так называемыми массовыми находками – черепками, бусами и разрозненными костями домашних животных.

Он осмотрел их все и уже взялся за последний – тот, в котором хранил блокноты с записями и зарисовками, мелкие инструменты, карандаши, рабочую документацию, дневник экспедиции, трубку, кисет и прочий мелкий хлам, – когда заметил, что в комнате уже некоторое время стоит какая-то странная, нехорошая тишина.

Подняв голову, Юрий Владимирович увидел, что журналистка Антонина Корсак тактично, напустив на себя приветливо-безразличный, отсутствующий вид, старательно смотрит в пыльное окошко. А Гена Быков, аспирант кафедры археологии, стоял у плиты, держа на весу чайник с кипятком, и смотрел на своего шефа с выражением немого вопроса в округлившихся глазах. Отвечая на этот вопрос, Осмоловский едва заметно отрицательно покачал головой и с удвоенной энергией принялся рыться в ящике. У Гены от изумления отвисла челюсть; постояв так еще секунду, он закрыл рот и осторожно поставил чайник на плиту. Покосившись на журналистку, которая по-прежнему делала вид, что вокруг нее ничего особенного не происходит, Гена присоединился к своему шефу и любимому учителю.

Они искали вместе еще четверть часа, вытряхнув на пол содержимое всех ящиков, переворошив одежду Осмоловского и сдвинув с мест всю мебель, сколько ее было в комнате. По истечении названного времени комната была перевернута вверх дном, но поиски ничего не дали: золотой энклапион исчез, а вместе с ним исчезли фотоснимки и карандашные зарисовки, на которых он был запечатлен, и даже сделанное профессором описание находки.

Гена Быков сел прямо на пол и громко, ни к кому конкретно не обращаясь, произнес в пространство:

– А вот это уже не смешно.

Ему никто не ответил, и это был как раз тот случай, когда молчание служило знаком полного и безоговорочного согласия.

После обеда Ирина отправилась по магазинам – ей показалось, что купальник полинял и выглядит недостаточно шикарно для того, чтобы Глеб мог ею гордиться. Спорить Сиверов не стал, хотя не преминул заметить, что, с его, сугубо мужской точки зрения, наилучшим из возможных фасонов купальника служит его полное отсутствие. А поскольку ему лично купальник безразличен, то и покупается данный предмет туалета, следовательно, для постороннего люда, коему лицезрение его супруги без купальника воспрещено под страхом смертной казни.

Речь получилась чересчур длинной и запутанной, и он вздохнул с облегчением, сумев более или менее связно проговорить всю эту чепуху до конца. При этом он и сам, честно говоря, не совсем понял, что, собственно, хотел сказать, зато Ирина поняла его прекрасно – не столько умом, сколько женским чутьем, которое безошибочно подсказало, что идти с ней по магазинам супруг не желает, а желает, наоборот, поваляться в прохладном номере с газеткой, только не знает, как ей об этом поделикатнее сообщить. Поэтому она безапелляционно заявила, что такой, с позволения сказать, помощник и советчик в магазине ей ни к чему, что стать завсегдатаем нудистского пляжа она еще не готова и что, следовательно, отправится в свой шоп-тур в гордом одиночестве, предоставив всяким лентяям убивать время, как им заблагорассудится.

– Мы с тобой отличная пара, – заметил по этому поводу Глеб, с нескрываемым и, как показалось Ирине, немного преувеличенным, чуть ли не показным удовольствием задирая ноги на спинку кровати. – Помнишь, был такой фильм – "Прирожденные убийцы"? Один из нас будет убивать время, а другая – деньги...

Обуваясь в прихожей, Быстрицкая заметила на полочке под зеркалом мобильный телефон Глеба. Оглянувшись на дверь и убедившись, что муж ее оттуда не видит, она протянула руку и ткнула пальцем в первую попавшуюся клавишу. Телефон на это никак не отреагировал – слава богу, он все еще был выключен. Но уже само его появление на виду после почти трехнедельного заточения в боковом кармашке дорожной сумки служило явным признаком того, что отдых начинает Глебу надоедать.

Собственно, ничего иного Ирина и не ждала. Оставалось только удивляться, как Сиверов с его кипучей, деятельной натурой сумел продержаться целых двадцать дней, вставая с кровати лишь затем, чтобы, дойдя до пляжа, улечься в шезлонг. Отпуск близился к концу, и неожиданно возникший в поле зрения мобильник служил предвестником возвращения в Москву, как первый появившийся на березе под окном в разгар июльского зноя желтый листок предвещает недалекую осень. От этого сделалось немного грустно, и она подумала, что покупка нового купальника, пожалуй, была глупой затеей: на те несчастные несколько дней, что остались от отпуска, вполне сгодился бы и старый. Однако решение было принято, и менять его Быстрицкая не собиралась хотя бы потому, что тогда Глебу, а заодно и ей самой, пришлось бы ломать голову, придумывая, чем бы ее развлечь. Она вдруг почувствовала, что курортные развлечения уже стоят поперек глотки; потянуло домой, в Москву, хотя при этом Ирина осознавала, что, едва успев распаковать чемоданы, начнет скучать по ласковому морю и горячему песку пляжа.

Позади нее, в гостиной, послышался шорох газеты, а вслед за тем истошно завопил голосом ведущего какой-то телеигры включившийся телевизор. Ирина тихонько вздохнула: да, пора домой. Ведь так оно и бывает: сначала надоест отдых, потом человек, с которым отдыхаешь, а там и до беды недалеко...

– Я пошла! – крикнула она в открытую дверь гостиной, преодолев искушение уйти молча, не прощаясь.

– Счастливо, – приглушив звук телевизора, откликнулся Глеб. – Надолго не пропадай, ладно?

– Это уж как получится, – многообещающе произнесла она и вышла из номера, слыша, как телевизор у нее за спиной опять включился на полную громкость. Ее муж, как всякий нормальный человек, обладал целым букетом недостатков, но кем он никогда не был, так это ревнивцем.

Неожиданно такое отсутствие ревности показалось Быстрицкой обидным. Что же, выходит, ему безразлично, как жена проводит свободное время? Так, может быть, и она сама ему безразлична?

Поймав себя на этих мыслях, Ирина рассердилась. Это уже был сущий вздор, как на гнилом фундаменте, базирующийся на так называемой народной мудрости, которая гласит: "Ревнует – значит, любит". Вздор, вздор! Любить – это значит доверять, а муки ревности сродни мукам скряги, который бесится при одной мысли, что его могут обокрасть. Следовательно, ревность есть пережиток времен, когда к женщине относились как к движимому имуществу или, скорее, домашнему животному наподобие кошки, борзой собаки или породистой скаковой лошади. Тогда женская ревность является плодом эмансипации, которая узаконила право женщин относиться к своим мужьям и любовникам как к домашней скотине, которая особенно хороша тем, что ее можно доить...

Входя в сверкающий зеркалами и нержавеющей сталью скоростной лифт, Ирина хихикнула. Ну разве можно относиться к подобным мыслям всерьез? Не женское это дело – философия, и недаром среди известных, прославленных философов нет ни одной женщины. Наворачивать вокруг каждой мелочи целые горы глубокомысленных рассуждений, подкрепляя и обосновывая каждую, даже самую завалящую мыслишку, так называемой логикой, – типично мужское занятие. Женщины не рассуждают, а чувствуют, предугадывая надвигающуюся бурю задолго до того, как мужчины с помощью своей неповоротливой логики сделают вывод об изменении погоды на основе наблюдений за перемещением грозовых туч на небосводе, который совсем недавно казался безоблачным. Вздор, ах вздор! Это очень хорошее словечко – "вздор". Бесшабашное, задорное. Любая неприятность, если ее обозвать этим легкомысленным словечком, может показаться пустяковой, не заслуживающей внимания. А все почему? Потому, наверное, что подавляющее большинство наших неприятностей при ближайшем рассмотрении оказываются не чем иным, как самым обыкновенным вздором, и иного наименования попросту не заслуживают. Неприятность настоящую – такую, как, например, смерть близкого человека, – вздором уже не назовешь, язык не повернется. А несчастная любовь, потеря работы, недостаток денег или полное отсутствие проявлений ревности в поведении любимого мужа – неприятности, из-за которых люди частенько сводят счеты с жизнью, – самый настоящий вздор...

В результате Ирина все-таки прошлась по магазинам, получив от этого неожиданное удовольствие, и купила-таки купальник – купила именно потому, что ее желание сделать эту покупку шло вразрез с логикой, которая подсказывала, что за несколько дней до возвращения в Москву новый купальник нужен ей, как корове ласты. Купальник был шикарный, и, возвращаясь в гостиницу, Быстрицкая предвкушала, как продемонстрирует свое приобретение мужу. Она не сомневалась, что Глеб оценит купальник по достоинству, хотя подозревала, что его восторги будут не вполне искренними: мужчины с их хваленой логикой просто неспособны понять, как пара лоскутков материи, скрепленных между собой почти незаметным шнурком, может соответствовать эпитету "шикарно". Для большинства мужчин предмет дамского туалета, висящий на вешалке или лежащий на полке, остается всего-навсего тряпкой, не заслуживающей внимания до тех пор, пока она не будет надета женщиной. Да и после этого, особенно если результат им понравится, они в конечном итоге будут думать только об одном: как бы поскорее эту тряпку с женщины снять.

Посмеиваясь над своими мыслями, Ирина вошла в номер и замерла, прислушиваясь. Поначалу ей показалось, что Глеб в номере не один: из гостиной доносились два голоса, мужской и женский. Мужской, несомненно, принадлежал Сиверову, а вот женский, судя по скорости, с которой он говорил, и характерной напористой, безапелляционной интонации, принадлежал телевизионному репортеру. Вместе с тем реплики, изредка подаваемые Глебом, вполне соответствовали тому, что говорил женский голос, и Ирина испытала странное чувство. Предположений у нее было только два, и оба казались одинаково абсурдными: либо в их номере находилась посторонняя женщина с очень странной манерой речи, либо Глеб дошел до того, что начал беседовать с телевизором.

– Недавно появившееся в электронных средствах массовой информации, а также на страницах некоторых газет сообщение о сенсационной находке, сделанной столичными археологами на территории Псковского кремля, подтвердилось, – авторитетно, словно возвещая истину в последней инстанции, тараторил женский голос. – Неподалеку от ранее найденного фундамента древней церкви, датированного тринадцатым веком нашей эры, обнаружено захоронение, которое специалисты относят к первой четверти четырнадцатого века. Из захоронения извлечены останки рыцаря-крестоносца, принадлежавшего, по утверждению археологов, к ордену тамплиеров и при жизни занимавшего высокий пост...

– Черт знает что, – сказал голос Глеба. – Вам, конечно, виднее, но, по-моему, это стопроцентная утка.

– Каким бы неправдоподобным ни казалось данное утверждение, – спокойно парировал женский голос, – руководитель экспедиции доктор исторических наук Юрий Владимирович Осмоловский уверен, что обнаруженные им и его коллегами предметы материальной культуры позволяют утверждать, что найденное захоронение принадлежало именно магистру духовно-рыцарского ордена тамплиеров, или храмовников.

– С ума можно сойти, – вторя мыслям Ирины, относившимся, правда, к вещам далеким от археологии, произнес Глеб.

– Сейчас на экранах ваших телевизоров вы можете видеть место захоронения, а также часть фотографий, сделанных во время раскопок.

– Да, – сказал Сиверов, – смотрю. Вижу, да.

– История, и без того носящая сенсационный характер, приобрела скандальную окраску благодаря публикации, автор которой якобы со слов одного из участников экспедиции утверждал, что зашифрованный текст, нанесенный на внутреннюю поверхность обнаруженного в захоронении складного нательного креста – энклапиона, содержит описание места, где хранится так называемая чаша Святого Грааля, – продолжал уверенно тараторить женский голос.

– Угу, – отреагировал на это сообщение Глеб. – Читал. Вот и говорите теперь, что это не утка!

– Однако настоящий скандал разразился позднее, – пулеметной скороговоркой сообщила диктор, – когда обнаружилось, что золотой энклапион, представляющий собой огромную культурную и историческую ценность, бесследно исчез. Из помещения, где хранились находки, пропали также все фотографии и описания энклапиона. По данному факту возбуждено уголовное дело, правоохранительные органы приступили к расследованию...

– Я не удивлен, – заявил Глеб. – Нечего было орать о своей находке на весь свет. Да еще Святой Грааль приплели. Неудивительно, что нашелся псих...

– Судя по тому, что другие находки, среди которых есть немало ценных предметов и украшений из золота и серебра, не привлекли внимания грабителей, злоумышленников интересовал именно энклапион. Выдвинутые следствием версии пока не оглашаются, однако не приходится сомневаться, что руководству экспедиции во главе с профессором Осмоловским придется ответить на ряд вопросов. И едва ли не главным из них будет вопрос: а был ли энклапион? Ведь воры с удивительной тщательностью изъяли все доказательства его существования, не оставив нам ничего, кроме утверждений археологов, которые эксперты уже сегодня склонны полагать голословными. Так ли это, покажет следствие...

– Это уж как пить дать, – неприязненно хохотнув, сказал Сиверов.

– ...к которому, по словам руководства местного управления внутренних дел, будут привлечены самые квалифицированные кадры.

– Да, – вздохнув, сказал Глеб, – разумеется. Выезжаю. Считайте, что уже выехал.

Ирина заглянула в гостиную. Муж сидел в кресле перед включенным телевизором, с экрана которого как раз в этот момент исчезло до боли знакомое изображение приземистых, заметно сужающихся кверху башен Псковского кремля с островерхими шатровыми кровлями.

– До свидания, Федор Филиппович, – сказал Глеб, и Ирина с огромным облегчением убедилась, что говорит он все-таки в трубку мобильного телефона, а не в телевизор.

– Мы прощаемся с вами. О развитии событий вы сможете узнать из очередного выпуска нашей программы, – сообщила диктор, возникшая на экране вместо кремлевских стен.

Это прозвучало как ответ на последнюю реплику Сиверова, но, поскольку зваться Федором Филипповичем телевизионная ведущая никак не могла, Ирина решила, что Глеб беседовал, слава богу, не с ней, а с генералом Потапчуком. Она действительно испытывала облегчение, хотя до сегодняшнего дня выражения "слава богу" и "генерал Потапчук" в ее представлении сочетались далеко не лучшим образом.

По телевизору началась реклама. Глеб выключил его, отложил в сторону мобильный телефон, дисплей которого еще продолжал слабо светиться, обернулся и увидел жену. На его лице появилось выражение легкого замешательства, словно его застали врасплох за каким-то недозволенным занятием. В сущности, так оно и было, но Ирине не хотелось это обсуждать.

– Привет, – радостно улыбнулся Глеб. – Хорошо погуляла?

– Неплохо, – ответила Быстрицкая, роняя в свободное кресло фирменный пакет с ненужным купальником.

– А тут, понимаешь, такое дело... – знакомым извиняющимся тоном начал Сиверов.

– Понимаю, – перебила Ирина. – Ты позаботься о билетах, а я пока соберу чемодан.

Глава 5

Имя у Мигули было звучное, солидное – Аристарх. Несмотря на архаичность, Мигуле оно нравилось, поскольку придавало его владельцу хоть какую-то значительность – если не в глазах окружающих, то, по крайней мере, в своих собственных. Кроме того, в отличие от большинства других имен, переделать его на уменьшительно-ласкательный, пренебрежительный или какой-либо иной манер не представлялось возможным. Если Василия можно называть Васькой, Васяткой или Васенькой, Алексея – Лехой или Лешкой, Степана – Степкой, Стенькой и так далее, до тех пор, покуда в русском языке не кончатся суффиксы, то с Аристархом такой номер не пройдет. Кто не верит, пусть сам попробует хотя бы сократить это имя так, чтоб и язык не сломать, его произнося, и чтоб окружающим было понятно, что означает получившееся в результате такого сокращения корявое словечко.

Правда, Толку от этого солидного имени было мало, поскольку Аристархом Мигулю никто не называл, а называли по фамилии – Мигуля и Мигуля. Вот ведь дал господь фамилию! Никакой клички не надо. Даже в колонии, где Мигуля мотал срок за квартирную кражу со взломом и аналогичное противоправное деяние, совершенное в магазине райпотребсоюза, соседи по нарам, не говоря уж о вертухаях, окликали его исключительно по фамилии. И дело тут было даже не столько в ее звучании, которым она и впрямь здорово напоминала кличку, сколько в полном соответствии внешнему облику. Был он низкорослый, щуплый, носатый, вечно небритый и обтерханный, с красными, постоянно слезящимися и моргающими глазенками – Мигуля, по-другому и не назовешь.

Единственным достоинством, которое за ним признавали все без исключения, были его золотые руки – ловкие, умелые руки квартирного вора, виртуоза отмычки. Правда, отмотав срок и многое претерпев в зоне из-за своей несолидной внешности и покладистого характера, Мигуля ушел в глухую завязку – как говорится, покончил с преступным прошлым и стал на путь окончательного исправления. Вернувшись из мест заключения с подпорченным здоровьем и с перстеньком чушка-парашника, вытатуированным на среднем пальце правой руки, он поселился вместе с матерью в ее однокомнатной хрущевке. Тогдашний участковый, как ни странно, поверил в искренность высказанного Мигулей желания начать новую жизнь, да не просто поверил, а – небывалое дело – помог найти работу по специальности в слесарных мастерских. Там Мигуля очень быстро поднялся до шестого разряда, но бригадиром так и не стал, хоть и числился у начальства на хорошем счету, – всему виной выпивка, до которой он был великим охотником.

В свое время, не раньше и не позже, Мигуля схоронил старушку мать и зажил бобылем. Мастерские, где он работал, благополучно загнулись, не успев вовремя подставить свои дырявые паруса под ветер грянувших в России перемен. С полгода искал работу, а потом махнул на это безнадежное дело рукой и зажил, как получалось, перебиваясь случайными приработками – там открыть заевший замок, тут починить швейную машинку, здесь отпилить, там припаять, забор поправить, крышу залатать... Особо с таких заработков не разживешься, но на выпивку с немудреной закуской Мигуле хватало, а о большем он, в общем-то, и не помышлял. Жив – и ладно, сыт-пьян – и хорошо...

Мигуля шел знакомой улицей, держа курс на ближайший гастроном. Путь его лежал мимо забегаловки, где не так давно он неплохо провел время в компании археолога Гены и этого чудика, корреспондента из "Экспресса"... Как бишь его?.. Ну, неважно, чудик – он и есть чудик. Вот ведь бывают такие люди! Мигуля на них насмотрелся – и в зоне, и на воле, – которые про себя думают, что умнее да хитрее их на всем свете никого нету, а сами, что им ни скажи, всему верят. Вот и этот корреспондент такой же – развесил уши, машинку свою включил, чтоб ненароком чего-нибудь не пропустить, дурак-дураком. А Гена-археолог и рад – соловьем разливается, вешает этому олуху на уши отборную лапшу...

Честно говоря, Мигуля и сам далеко не сразу сообразил, что веселый и хлебосольный Гена давно перестал говорить по делу и, что называется, гонит порожняк. Момент, когда это произошло, Мигуля, грешным делом, прохлопал и только потом, заметив, что археолог украдкой посмеивается в бороду, смекнул, что к чему. А корреспондент, тот и вовсе ничего не учуял. Ну, так ведь жизнь его не била, откуда ж ему взяться, чутью-то?

Возле шалмана Мигуля притормозил, раздумывая, не промочить ли ему горло прямо тут. Вообще-то, когда у него водились хоть какие-то деньжата, он предпочитал не отираться среди людей, ловя на себе презрительные взгляды и рискуя в любой момент схлопотать по чавке, а затариваться спиртным в магазине и пить дома. В данный момент деньги у него были; были они у него и вчера, и именно по этой причине Мигуля сейчас колебался, не зная, то ли продолжить путь в магазин, то ли все-таки зайти в бар и хоть немного поправить здоровье.

Эти сомнения разрешились сами собой, когда сквозь пыльное стекло витрины Мигуля разглядел около одного из столиков широкую спину археолога Гены. Парень он неплохой, даром что москвич, однако встречаться с ним сейчас у Мигули не было ни малейшего желания. Про себя порадовавшись тому, что археолог сидит спиной и не может его видеть, Мигуля заторопился своей дорогой.

Шлепая разбитыми полуботинками по корявому асфальту тротуара, Мигуля размышлял о причинах, в силу которых ему было неприятно видеть симпатичного археолога. Гена ему ничего плохого не сделал, а вот Мигуля ему – таки да, сделал. Еще как! Ну, так куда ж было деваться при таком раскладе? Археологи сами же и виноваты! Правильно их дразнят: архи-олухи. Олухи и есть, да еще какие! Разве ж можно ценности так хранить? Школа – проходной двор, замок в комнате ногтем открыть можно, а ящик, где находки лежат, так и вовсе стоит на самом виду. Незапертый, что характерно. Это ж, если разобраться, прямое подстрекательство к совершению кражи! Со взломом, понял? Хотя какой это к чертям собачьим взлом! Спокойно пришел и взял, что надо, как в этом... в супермаркете.

Правда, шума это дельце наделало много – почитай, на всю Россию. Менты будто с цепи сорвались; дошло до того, что позавчера Мигулю скрутили прямо на улице, как какого-то уголовника, отволокли в отделение и без малого сутки продержали там, пытаясь выбить признание. Что за жизнь! Уж полтора десятка лет, как завязал, а они все никак отцепиться не могут. Правильно в зоне один умный человек говорил, когда Мигуля с ним своими планами насчет честной жизни поделился. Дурак ты, сказал, и уши у тебя холодные. Они ж только на словах твердят: на свободу, мол, с чистой совестью! А на самом-то деле они же первые тебе честно жить и не дадут. У нас в стране закон такой: если разочек оступился, получил судимость, значит, все, пиши пропало. Меченый ты теперь, так и будут до самой смертушки всех собак на тебя вешать...

Мигуля тяжело вздохнул. Полтора десятка лет в завязке... Ведь сколько возможностей было, сколько соблазнов! Пятнадцать лет продержался, копейки, да что копейки, гвоздя чужого не прикарманил! А теперь, значит, начинай считать с самого что ни на есть начала. Сколько там у тебя честной жизни после последнего дела набралось – неделя-то будет или нет еще? А? То-то, брат. И нечего на ментов волком глядеть, правильно они тебя замели, только вот расколоть не сумели. Что ж, и на том спасибо. Ну, Шлык, ну, тварюга! А с другой стороны, что Шлык? Водка виновата, и не водка даже, а сам Мигуля и виноват, что выпивки ему всегда мало, покуда мордой в землю не воткнется...

А вышло-то как? После того разговора в шалмане, где Гена-археолог про своего крестоносца рассказывал, Мигуля отправился искать, где бы еще добавить. Добавлять ему, строго говоря, было уже некуда, он и так еле-еле на ногах держался, и пиво с водкой пополам из него разве что через ноздри не выплескивалось. Но ведь такие вещи человек понимает только до первого выпитого стакана. Да и то в основном про других. Про себя-то всяк говорит: я, дескать, свою норму знаю! Вот тебе и норма, бараньи твои мозги...

Словом, кто ищет, тот всегда найдет. И видать, у Ми-гули на роду было написано наткнуться в этот день не на кого-нибудь, а именно на Шлыка, который сидел на скамеечке в сквере, где детские качели, и попивал "Клинское".

Шлык был, что называется, парень с винтом. Толком про него никто ничего не знал – кто такой, чем занимается, на что живет и сколько чего за ним числится. Верней всего, промышлял он то тем, то этим, ничем не гнушаясь. Однако ж менты его ни разу не повинтили, и судимостей он не имел – так, во всяком случае, сам говорил. Насчет судимостей Мигуля ему верил, а вот насчет отношений Шлыка с ментами малость сомневался. Наверняка, конечно, ничего не знал, но сомневался, ох как сомневался, что Шлык так уж и не имеет с ментами никаких дел. Похоже было на то, что на свободе Шлык гуляет только до тех пор, пока может хоть чем-то быть полезным оперсосам из уголовного розыска и лично их начальнику, майору Стрешневу Василию Ивановичу.

Короче, зная, что за птица этот Шлык, Мигуле лучше всего было бы пройти мимо и попытать счастья где-нибудь в другом месте. Но рядом со Шлыком, на той же скамеечке, стоял пластиковый пакет, сквозь который рельефно проступали округлые бока еще как минимум четырех бутылок. А Шлык, хоть и старательно корчил из себя крутого, никогда не отказывал, если у него просили глоток или затяжку; такая вот была у него странность, и странность эта, между прочим, отлично подтверждала догадки Мигули по поводу отношений Шлыка с родимой ментурой. Ведь неспроста же всякий раз, угощая Мигулю пивом или дешевой плодово-ягодной бормотухой, Шлык интересовался последними новостями: где, кто, с кем, почему и что им всем за это было? Так расспрашивает, словно неделями в городе не бывает и заскакивает сюда только затем, чтоб выпить с Мигулей и, как говорится, потрещать за жизнь. Нальет на червонец, а информации пытается вытянуть на сто баксов...

Мигуля, хоть и бывший, а все-таки зэка, стукача чуял за версту. Но именно поэтому в тот злополучный день он и не смог пройти мимо Шлыка: знал, что пиво у того даже просить не придется – сам предложит и даже бутылку откроет, чтоб Мигуле не мучиться.

Так оно, разумеется, и вышло: Шлык обрадовался Мигуле, как будто тот был его богатым дедушкой из Америки, предложил дернуть холодненького и собственноручно откупорил бутылку открывалкой, которую таскал на кольце с ключами вместо брелока.

Вот тут-то Мигулю бес и попутал. Как обычно, уже после пары глотков Шлык завел свою шарманку – мол, не слыхал ли Мигуля, что это за отчаянные ребята в районе завелись, которые что ни вечер у телок сумки да мобильники отнимают? Мигуля про это слыхал, да и помимо этого знал много всякой всячины, про которую ментам слышать было вовсе ни к чему. И вот, чтоб не сболтнуть лишнего по пьяному делу, он решил отвлечь Шлыка от интересующей его темы и пересказал ему разговор археолога Гены с этим припыленным корреспондентом из "Экспресса".

Золотой энклапион с таинственной зашифрованной надписью Мигуля, естественно, поместил в центр повествования, бессознательно начав прямо по ходу разговора придавать реальному событию чеканную форму народной былины. Он подробно объяснил Шлыку, что такое энклапион, как он выглядит, хотя самого слова вспомнить не смог, как ни пытался. Разве ж такое упомнишь, да еще спьяну? Уже потом, когда Мигулю мордовали в ментовке, оперсосы, которые его допрашивали, сами буквально через одного не могли это слово произнести, не сверившись предварительно с бумажкой. Видно, слова этого они в школе не проходили – ни в простой, человеческой, ни в той, где из нормальных людей ментов делают.

Пока Мигуля красноречиво распрягал про энклапион, пиво как-то незаметно кончилось. Шлык предложил добавить; Мигуля, в свою очередь, предложил составить ему компанию по дороге в магазин и в самом магазине – "чтоб продавщица не обидела", как он объяснил Шлыку, заливаясь пьяным хихиканьем. Шлык не возражал, но тут выяснилось, что Мигуля не может ходить. Сидеть может, говорить может, пить может тем более, а вот ходить – нет, не может, хоть ты тресни! И плясать не может – во, гляди! – и даже стоять. Ползти, наверное, может, но ползком до магазина и обратно выйдет долго, да и одежки жаль, она ведь тоже денег стоит...

Мигуля еще не успел до конца объяснить Шлыку, почему не может пойти с ним в магазин, а тот уже вернулся, нагруженный дешевым плодовым вином. Потом на горизонте, как назло, возник милицейский патруль, и им пришлось в срочном порядке передислоцироваться. По случаю экстренной ситуации к Мигуле временно вернулась способность самостоятельно, почти без поддержки передвигаться на своих двоих, и так, в обнимку, они отправились к нему домой, благо это было недалеко.

Потом они, кажется, играли в карты. Мигуля ставил на кон деньги, которыми его ссудил сам Шлык, и, несмотря на опьянение (выражаясь простым языком, он к тому времени уже лыка не вязал), все время выигрывал – раз за разом, раз за разом. Потом он отключился, а потом наступило утро, вернее, день, и вернулся Шлык с пивом для опохмелки и с сюрпризом на закуску.

"Бабки приготовил?" – спросил Шлык, когда Мигуля глотнул пива и немного пришел в себя. "Какие бабки?" – вяло изумился Мигуля.

Теперь изумился Шлык. "Как это "какие"? Ты ж мне русским языком сказал: зайди, мол, с утречка, я тебе тогда сразу все до копеечки и отдам". – "Пивка глотни, – посоветовал ему Мигуля. – Ты, видать, еще не проснулся, болтаешь во сне, сам не знаешь что". – "Сам проснись, – сказал Шлык. – Ты мне бабки должен, Мигуля. Забыл? Ну, так я тебе напомню".

И сунул под нос какую-то грязную бумажку в клеточку, на которой шариковой ручкой, корявым Мигулиным почерком со множеством орфографических ошибок, но вполне ясно и разборчиво было написано, что он, Мигуля, обязуется не далее как сегодня утром вернуть Шлыку долг в размере двухсот тысяч рублей. Число под этим текстом стояло вчерашнее, и подпись, как ясно видел Мигуля, была его собственная.

"Какой, на хрен, долг? – удивился он, уже понимая, что влип по самое не балуйся, но еще будучи не в силах до конца в это поверить. – Бога побойся, Шлык! Это ж больше семи косых зеленью, я что, больной – такие бабки занимать?" – "А ты и не занимал, – спокойно сообщил Шлык. – Ты мне их в очко проиграл. Не помнишь? "

Тут Мигуля действительно начал припоминать, что будто бы действительно что-то такое писал вчера под диктовку Шлыка и даже, кажется, с пьяным ухарством предлагал удвоить сумму – нам для друзей ничего не жалко, и вообще, деньги – грязь...

"Ну, так как? – прервал его воспоминания Шлык. – Сейчас бабки отдашь, или тебя на счетчик поставить? Ты видишь, какое тут, в документе, число стоит?"

Мигуля понял, что пропал. И что с того, что "документу", которым тычет ему в нос Шлык, грош цена? Никакой законной силы эта бумажка не имеет, так ведь и в суд ее никто нести не собирается! В суде одни законы, а там, где обитают Мигуля со Шлыком, – другие, свои. По этим законам долги, особенно карточные, надо отдавать вовремя. Иначе, как в старой песне, "никто не узнает, где могилка моя"...

"Где ж я возьму такие бабки?" – беспомощно произнес Мигуля. "Твои проблемы, – ответил Шлык. – Можешь хату продать. Только не тяни, мне деньги нужны, да и тебе лишние проценты в хрен не уперлись".

Все было ясно. Схема развода была простая, проще не придумаешь, и Мигуля, стреляный воробей, позволил вот так запросто провести себя на этой пустой мякине. Вот уж действительно, сменял жизнь на пару глотков бормотухи!

"Ловко это у тебя получается, – вяло запротестовал он, – хату продай... А сам я куда пойду?" – "Твои проблемы", – повторил Шлык. "Сука ты, Шлык, – поняв, что терять ему уже нечего, с горечью сказал Мигуля. – Своих обираешь, шакал? Ты же нарочно все это подстроил! Скажешь, нет?" – "Значит, бабок у тебя нету, – констатировал Шлык, пропустив это обвинение мимо ушей, – хату ты продавать не хочешь, а мочить тебя мне самому не резон. Да и мараться об тебя неохота. Ладно, дам тебе шанс по старой дружбе. Помнишь, ты вчера про какую-то цацку бакланил, которую вроде москвичи в кремле откопали? Золотая она, говоришь? Ну, так в чем проблема? Притаранишь ее мне, и в расчете! Я тебе еще и приплачу баксов сто, чтоб не обидно было".

Мигуля ненадолго задумался. Было ясно, что Шлык спланировал это все заранее, сразу же, как только услышал об энклапионе. Просто попросить Мигулю пойти в школу, где остановились археологи, и украсть цацку он, конечно, не мог: во-первых, Мигуля наверняка отказался бы, а во-вторых, тогда ему пришлось бы платить за работу, и платить настоящие деньги, а не вшивые сто баксов. А вещица, судя по всему, была не из дешевых. Ведь сам по себе кусок золота такого размера на семь косых зеленью не потянет. Значит, дело в другом. Что ж, на свете полно богатых придурков, готовых отваливать бешеные деньги за то, чтоб не просто хвастать перед знакомыми какой-нибудь старинной побрякушкой, но и рассказывать им при этом какую-нибудь байку – вот это, дескать, та самая пуля, которая выбила глаз фельдмаршалу Кутузову, а это – первая звезда Героя, которую получил летчик Кожедуб. Сам Мигуля таких людей не встречал, но знал, что они существуют, и расчет Шлыка, готового обменять почти что живые семь тысяч долларов на золотую цацку, которую можно легко спрятать в кулаке, был ему понятен. Судя по щедрости сделанного Шлыком предложения, навариться тот собирался капитально, но Мигули это уже не касалось: у него хватало своих проблем.

Словом, деваться все равно было некуда, и Мигуля на это дело подписался. А уже через двое суток отдал Шлыку цацку – как тот и заказывал, со всеми фотографиями и бумажками, подтверждающими ее подлинность, – а взамен получил свою расписку и обещанные деньги, и притом не сто, а целых двести долларов. А дельце-то, между нами, оказалось плевое, даже рассказать нечего. Чего тут рассказывать, когда не успеешь толком начать, а уж и заканчивать пора? Просто ведь как репа! Археологи на раскоп, Мигуля – в школу. И ни одна собака его не видела, даже вахтерша – она, коробка старая, в это время задний двор подметала. Да как мела-то! Попробовала бы она в зоне так мести, ей бы эту метлу живо засунули, откуда и не вынешь...

Затарившись в магазине всем, чем следовало, Мигуля двинулся в обратный путь. Шагал он теперь торопливо. Солнце давно уже перевалило за полдень, и выпить хотелось так, что хоть криком кричи. Правда, несмотря на спешку и снедавшее его нетерпение, Мигуля сделал изрядный крюк, чтобы обойти шалман, в котором, наверное, до сих пор сидел, запивая свое горе пивом пополам с водочкой, симпатичный археолог Гена. Не хотелось Мигуле с ним встречаться, ой не хотелось! Вот так оно в жизни всегда и получается: только это сойдешься с хорошим человеком, раззнакомишься, выпьешь по рюмочке под культурный разговор, а потом и оглянуться не успеешь, как либо он тебе подлянку швырнул, либо ты ему. И все, разошлись пути-дорожки, да не дай бог им снова сойтись!

Дома Мигуля первым делом налил стакан водки и выпил его залпом, как лекарство. Водка привычно обожгла пищевод и приятным теплом разлилась сначала по желудку, а уже оттуда пошла гулять по всему организму. Глаза у Мигули заслезились с удвоенной силой; он занюхал водку засаленным рукавом, шумно перевел дыхание и, не отвлекаясь на такие мелочи, как сервировка стола, зубами отхватил изрядный кусок от купленного в магазине колечка краковской колбасы. Жуя, он оглядел убогую, заросшую грязью, с отставшими обоями и отвалившимся кафелем кухоньку. По мере того как водка оказывала свое благотворное воздействие, окружавшая Мигулю убогая действительность буквально на глазах приобретала оптимистичную, радужную с жемчужным дымчатым отливом окраску. Угрызения совести, и без того не чересчур сильные, пошли на убыль и скоро исчезли совсем. А из-за чего переживать? Что он, старушку ограбил? Младенца задушил и с кашей сожрал? Да ничего подобного! Взял вещицу, которую другие люди до него нашли... Да какое там – нашли! Могилу ограбили, вот и вся их находка. Так-то искать любой дурак умеет.

Мигуля окрепшей рукой наливал себе второй стакан водки, когда в крошечной прихожей его однокомнатной хрущевки предательски скрипнула половица. Мигуля ничуть не испугался: дверь он запирал только на ночь, да и то не всегда, брать у него в квартире было нечего, и, если кто-то вошел без стука (звонок-то у него уж лет пять как поломался, а починить не доходили руки), значит, это свой человек, хорошо знающий, какие в этом доме заведены порядки. Может, кому-то замок надо починить, а верней всего, что кто-то из соседей-алкашей углядел в окошко, как Мигуля возвращался домой с двумя пузырями беленькой, и решил присоединиться. Что ж, это всегда пожалуйста, если человек хороший!

Аккуратно, чтобы не разлить, поставив бутылку и стакан на стол, Мигуля встал с шаткой табуретки и, вытянув шею, выглянул из кухни. В дверях прямо напротив него стоял совершенно незнакомый ему человек. Был он высок, широк в плечах и сравнительно молод – лет тридцати пяти, не больше. Несмотря на несусветную жарищу, на незнакомце были черные брюки, заправленные в высокие ботинки военного образца с окованными блестящим железом, прямо как у сварщика, носами, и кожаная мотоциклетная куртка, вдоль и поперек исполосованная металлическими змейками "молний". Под курткой была надета черная футболка, поверх которой лежала толстая, затейливо сплетенная золотая цепь. У него были длинные, как у бабы, волосы, почти до лопаток, светло-русые, густые, собранные сзади в роскошный лошадиный хвост.

– И-го-го, – сказал Мигуля первое, что взбрело ему в голову при взгляде на этот хвост. – Музыку я не заказывал, – добавил он, заметив в левой руке у незнакомца твердый пластиковый чехол, формой напоминавший гитару, – но все равно заходи. Или ты, мил человек, дверью ошибся?

– Нет, – с непривычным, одновременно твердым и тягучим акцентом заявил незнакомец. – Не ошибся. Если ты – Мигуля.

– Ну, я Мигуля, – ответил хозяин. – И что с того?

– Я приезжий, – сообщил незнакомец то, что и без этого сообщения было очевидно. – Хочу выпить. Не люблю пить один. Не люблю ресторан. Мне сказали, тут живет Мигуля, с ним можно выпить.

Он вынул из-за пазухи правую руку, в которой, к великой радости хозяина, оказалась литровая бутылка шведской водки. Это сладостное видение моментально вышибло из затуманенной алкоголем головы даже те слабенькие подозрения, которые поначалу там были.

– "Абсолют", – сказал незнакомец, у которого, похоже, была привычка объяснять то, что любой зрячий мог без труда увидеть своими глазами. – Можно мне войти?

– Милый ты мой! – растроганно пропел Мигуля, делая шаг навстречу незнакомцу и совершая энергичные приглашающие жесты обеими руками. – Ты еще спрашиваешь! Как говорится, заходи, гостем будешь. А если с бутылкой, так и за хозяина прокатишь...

Судя по вежливой улыбке, которой незнакомец встретил эту тираду, понял он ее едва ли на половину. Однако главное было понятно: хозяин не имел ничего против его визита. Уяснив это, гость ступил из прихожей в комнату, аккуратно прислонил к стене у двери свою гитару и остановился в нерешительности, не зная, куда двинуться дальше.

– Сюда, сюда давай! – указывая на дверь кухни, поторопил его Мигуля. – По-нашему, по-простому, без столового, значит, серебра... Заходи, друг любезный, дернем за знакомство! Так ты, значит, у нас проездом? Музыкант?

– Да, – вслед за хозяином проходя в кухню, ответил гость, – немножко. Рок-группа, да? Давать здесь концерт и уезжать. Ехать дальше, Екатеринбург. Рок-фестиваль, да? Много музыка, много девушки, много водка, немножко марихуана, понятно, да?

– Понятно, понятно, – почти силой усаживая гостя на шаткий табурет и шаря по всем углам в поисках еще одного чистого стакана, сказал Мигуля. – Говор у тебя смешной. Откуда ж ты такой нарисовался?

– Прибалтика, – сказал гость. – Латвия, да? Рига. Меня звать Юрис.

– Юрик, значит, по-нашему, – сообразил Мигуля. – А я – Аристарх.

– Очень приятно, – со своим твердым акцентом, который так смешил Мигулю, торжественно провозгласил гость, поднимая стакан.

– За знакомство! – подхватил Мигуля и полез чокаться.

Через четверть часа совершенно окосевший хозяин уже жаловался Юрису на то, как подло его подставил этот урод Шлык. Гость в ответ пьяно, но с явным сочувствием кивал и время от времени от полноты чувств начинал ругаться по-латышски. А спустя еще двадцать минут гость уже выходил из подъезда, по-прежнему держа в левой руке пластиковый гитарный чехол с вытисненной золотом надписью "Gibson". Как ни странно, он выглядел совершенно трезвым – по крайней мере, внешне.

Мигуля его не провожал. Он вообще никогда не провожал своих гостей дальше прихожей, а сегодня не смог бы изменить этому правилу, даже если бы очень захотел.

Начальник уголовного розыска майор Стрешнев был полным тезкой легендарного комдива Чапаева и потому, наверное, носил большие, лихо закрученные унтер-офицерские усы, придававшие его широкой, бурой от загара физиономии несколько опереточный вид. Василий Иванович Стрешнев был далеко не дурак и прекрасно понимал, что успешное расследование дела об исчезновении золотого энклапиона, который у этих лопухов археологов не украл бы только ленивый, сильно повысит его рейтинг в глазах начальства и, учитывая широкую огласку, которую получило дело, принесет ему столь же широкую, можно сказать всероссийскую, известность. В перспективе это сулило, как минимум, по еще одной звезде на каждый погон. А по максимуму... Ну, тут уж можно было дать волю фантазии. Вот, скажем, посмотрит какой-нибудь генерал с Петровки, 38, телевизионный репортаж с места событий, прочтет пару хвалебных статей в газетах и скажет своим заместителям: "А что же это у нас такой ценный кадр в провинции пропадает, ерундой занимается, когда тут, в столице, некому с преступностью бороться? Как же это вы допустили, товарищи офицеры? А подать-ка его сюда!"

Но это, конечно, только в том случае, если этот, как его... энклапион найдется, и притом быстро. А если нет? А если похититель, чтобы замести следы, просто-напросто переплавит драгоценную вещицу и толкнет ее по цене золотого лома? И все, концы в воду... Или, к примеру, похититель этот – не свой, псковский, ворюга, а какой-нибудь ловкач гастролер – сделал дело и рванул восвояси. Может, он сейчас уже за тысячу километров, ищи свищи... Что тогда? Тогда ничего хорошего не жди. Благодари бога, если в кресле своем усидишь и звездочки, которые у тебя сегодня есть, при тебе останутся. Ведь тут что самое-то поганое? По горячим следам раскрыть преступление не удалось, а значит, каждый новый день уменьшает и без того не слишком большие шансы на благополучный исход. А пресса – вот она, тут как тут, под дверью караулит, прохода не дает: какие новости в деле об энклапионе? Облажаешься – они, щелкоперы, живьем тебя похоронят и еще на могилке спляшут.

Поэтому, когда на мрачнеющем с каждой минутой горизонте майора Стрешнева возник офицер ФСБ Федор Молчанов и вежливо попросил разрешения принять участие в расследовании, Василий Иванович колебался недолго. Он только постарался максимально соблюсти свою выгоду, вкрадчиво осведомившись, в какой, собственно, форме столичный гость представляет себе это участие.

– Официально дело останется у вас, – мигом сообразив, куда клонит майор, ответил Глеб. – Я буду искать цацку, а вы – рассказывать байки прокуратуре и общаться с прессой. Ну, и еще следить, чтобы ваши люди не путались у меня под ногами, и, может быть, время от времени снабжать меня кое-какой информацией.

– А если не найдешь?

– А если не найду, оформим передачу дела нашему департаменту. Разумеется, задним числом. Сегодняшним, например.

Майор Стрешнев с неопределенной ухмылкой, свидетельствовавшей о лихорадочной работе мысли, покрутил ус.

– У тебя есть такие полномочия? – спросил он наконец.

– Разумеется, – не моргнув глазом, солгал Глеб.

Собственно, на этом торжественную часть можно было считать оконченной. Майор, конечно, имел полное право потребовать, чтобы Молчанов ему свои полномочия предъявил, но делать этого не стал по одной простой причине: боялся спугнуть удачу. Эфэсбэшники – народ крученый, темный; официальные полномочия у них огромные, а неофициальные так и вовсе чуть ли не безграничные. И если такой вот московский типчик в черных очках просто так, за здорово живешь, предлагает бескорыстную помощь в деле, которое ты уже и не чаешь раскрутить, обижать его излишней подозрительностью не следует. А то ведь плюнет, встанет со стула для посетителей и уйдет, а ты, умник, останешься у разбитого корыта со своей бдительностью...

Глеб Сиверов читал мысли майора Стрешнева с такой легкостью, словно те одна за другой проплывали по его лбу бегущей строкой. Собственно, мысли эти он внушил майору сам, сделав предложение, от которого тот не мог отказаться. Теперь можно было переходить непосредственно к делу, чем они и занялись.

С ходом расследования Василий Иванович ознакомил Глеба на словах, предварив свою краткую лекцию ворчливым предупреждением: "Хвастаться-то, прямо скажем, нечем". Все попытки раскрыть преступление по горячим следам ничего не дали, хотя работа была проделана немалая. Все жители города и близлежащих деревень, имевшие в прошлом судимости за кражи и грабежи, были с пристрастием допрошены. Та же участь постигла всех до единого известных милиции скупщиков краденого, а также содержателей притонов и подпольных публичных домов. Стукачи вкалывали как проклятые – и все без толку. Все коллекционеры, вплоть до филателистов и собирателей этикеток со спичечных коробков, а также все лица, имеющие хоть какое-то, пусть самое отдаленное, отношение к торговле антиквариатом, были поставлены в известность о случившемся и предупреждены о том, что малейшая попытка с их стороны взять энклапион в руки, не поставив в известность родную милицию, кончится весьма печально; по словам майора, все они выразили полную готовность сотрудничать в этом деле с органами и обещали сразу же звонить, как только им хоть что-нибудь станет известно. До сих пор, однако, никто не позвонил, если не считать звонков явных сумасшедших, которые то признавались в похищении энклапиона, то валили это похищение на соседа-алкоголика, то информировали милицию о том, что в течение нескольких ночей подряд наблюдали над школой, где расквартированы археологи, странные, упорядоченно перемещавшиеся огни – по всей видимости, бортовые огни НЛО. Даже время совершения кражи удалось установить лишь с точностью до двух суток – если при такой погрешности вообще уместно говорить о точности. Майор Стрешнев не сказал прямо, что следствие зашло в глухой тупик, но это было ясно без слов.

Несомненно, именно этим обстоятельством объяснялась покладистость майора, который разрешил Глебу не только ознакомиться с материалами следствия, но и позволил сделать ксерокопии некоторых документов и фотографий подозреваемых. За то недолгое время, что велось расследование, подчиненные Стрешнева исписали немало бумаги; Глеб чувствовал, что прочесть все это ему придется, и, быть может, не один раз, но сейчас заниматься этим не хотелось. Поэтому, воспользовавшись милицейским ксероксом и вдоволь наслушавшись обслуживавшего данный агрегат сержанта, недовольного непредвиденным расходом бумаги, Глеб с нескрываемым облегчением покинул здание райотдела.

Летний вечер окутал его мягким теплом. Прозрачные сумерки пахли сухой пылью и скошенной травой. Запах разогретого асфальта был куда менее густым, чем в Москве. Открыв дверцу машины, Глеб бросил на заднее сиденье набитую ксерокопиями папку и сел за руль. С минуту он колебался, не зная, куда направиться, а потом решил, что гостиница от него не убежит. А если что, можно переночевать у археологов – слава богу, к походному быту ему не привыкать.

Школа была старая – небольшая, трехэтажная, с высоким треугольным фронтоном, с покрытыми растрескавшейся штукатуркой стенами и обнесенным штакетником аккуратным палисадником, где торчал облупившийся до неузнаваемости бюст пионера-героя, имя которого, наверное, когда-то носило данное учебное заведение. Глядевший на улицу парадный вход с широким крыльцом и навесом, опиравшимся на массивные кирпичные колонны, оказался запертым наглухо. В двух окнах на втором этаже горел свет; Глеб постучал, но ему никто не открыл. "Это как раз тот случай, когда конюшню запирают после того, как оттуда увели лошадь", – подумал Сиверов.

Он спустился с крыльца и по узкой бетонной отмостке обогнул школу, очутившись на заднем дворе. Голая асфальтированная площадка, с трех сторон ограниченная крыльями школьного здания, была на манер армейского плаца расчерчена белыми квадратами для занятий строевой подготовкой. В правом крыле располагался спортзал, первый этаж левого крыла занимала столовая. Чуть поодаль виднелось приземистое одноэтажное строение, совмещавшее функции склада и мастерских. На плацу, приткнувшись к стене спортзала, стоял потрепанный "уазик" с брезентовым верхом – надо полагать, экспедиционный. На крутых ступеньках заднего крыльца сидели какие-то люди. Там вспыхивали красные огоньки сигарет и слышался негромкий разговор. Где-то на утонувшем в синих сумерках школьном стадионе неуверенно тренькала гитара. "Губы окаянныя, думы потаенныя", – старательно выводил в тишине бархатистых летних сумерек жалобный юношеский тенор, – бестолковая любовь, головка забубенная..." В общем и целом атмосфера этих посиделок показалась Глебу грустноватой, и он подумал, что в вечера, предшествовавшие похищению энклапиона, тут наверняка было гораздо веселее.

Никем не замеченный, а может быть, просто не удостоенный внимания, он приблизился к крыльцу и громко поздоровался, разрушив печальное очарование летнего вечера. Ему ответили – вяло, вразнобой и, кажется, не все. Теперь, подойдя почти вплотную, Глеб видел, что на ступеньках сидят четверо – три парня и девушка. Один выглядел постарше и покрепче и щеголял окладистой русой бородой, которая делала его похожим на былинного богатыря в начале карьеры.

– Мне нужно видеть начальника экспедиции, – беря быка за рога, деловито сообщил Глеб.

– А зачем вам? – лениво поинтересовался бородач.

Вопрос был законный и вполне ожидаемый, но тон, которым его задали, Сиверову не понравился. Захотелось нагрубить, но он сдержался и вместо этого лаконично ответил:

– Поговорить.

– О чем? – все тем же холодновато-ленивым тоном, прозрачно намекавшим на возможность перехода от словесных прений к рукоприкладству, осведомился бородач.

– Не уверен, что вам так уж необходимо это знать, – любезно проинформировал его Сиверов. – Вы, собственно, кто такой? – поинтересовался он уже другим, начальственным тоном.

– А вы?

Бородач был крепкий орешек, начальственный тон на него не действовал. Восемь из десяти россиян, относящих себя к интеллигенции, уловив в голосе чужака железные командные нотки, немедленно представились бы по всей форме и, не задавая более никаких вопросов, кинулись бы провожать его к начальнику экспедиции. Что испокон веков подводит российскую интеллигенцию, так это догадливость: интеллигенция вечно догадывается, что, раз человек ведет себя как большой начальник, значит, он имеет на это право. Бородач же был слеплен из другого теста и явно не собирался позволять первому встречному собой командовать. Оценив по достоинству это похвальное, хотя и несколько неудобное при сложившихся обстоятельствах качество собеседника, Глеб молча вынул из кармана удостоверение, развернул и в таком виде поднес к самому лицу бородача.

– Посветите, – нимало не смущенный красноречивым видом коленкоровых, с тисненным золотом двуглавым орлом корочек, спокойно произнес бородач, – не видно же ни черта!

Один из практикантов, деливших с ним ступеньки, чиркнул зажигалкой. При пляшущем, неверном свете газового огонька бородач внимательно изучил предъявленный ему документ и попытался сличить фотографию с оригиналом, но в темноте он видел явно хуже, чем Глеб, так что ему оставалось только кивнуть.

– Хорошо, – сказал он. – Не могу, как полагается, сказать, что мне очень приятно, но... ладно. Начальника экспедиции сейчас нет, он в больнице. Ваши коллеги вконец его укатали своими расспросами... Вернее, допросами. Вот он и слег от огорчения. Сердце не выдержало.

– Его допрашивали?

– Ну, а то как же! – с горечью воскликнул бородач. Он наконец встал со ступеньки, оказавшись на полголовы выше Глеба и чуть ли не вдвое шире в плечах. Полосатая тельняшка с закатанными до локтей рукавами едва не лопалась на его могучем торсе. В правой руке он держал свернутую джинсовую куртку, а в левой сигарету, из чего следовало, что пожимать Глебу руку в знак отсутствия дурных намерений он не собирается. – Ясно, допрашивали! Да так, будто всерьез подозревали, что он энклапион у себя же умыкнул и налево продал... стоматологу здешнему на коронки, блин!

– Жаль, – искренне огорчился Сиверов. – Напрасно он так разволновался, это же часть стандартной милицейской процедуры – первым делом попытаться заставить! пострадавшего признать, что он никакой не пострадавший, а обычный мошенник. А вдруг получится?

– Да уж, – неопределенно откликнулся бородач. Похоже, Глебу так и не удалось расположить его к себе. – Что ж, валяйте, я в вашем распоряжении.

– Вы?

– А больше некому. Я заместитель начальника, Быков Геннадий Олегович...

– А! – оживленно воскликнул Глеб. – Да вы же знаменитость! Я о вас читал!

На крыльце раздалось осторожное хихиканье. Быков с шипением втянул воздух и резко, с шумом выдохнул.

– Думаете, вы мне польстили? – проворчал он.

– А кто вас знает, – развивая успех, сказал Глеб. – Может, вы, как поп-звезда, рекламируете себя с помощью скандалов...

– Так вы по делу или за автографом? – грубовато осведомился Быков. – Учтите, все, что знал, я уже рассказал в милиции. Энклапиона я не брал, кто взял – понятия не имею, и повесить это на меня или кого-то из участников экспедиции никому не удастся.

– Беда с этими учеными, – пожаловался Сиверов в сгущающуюся темноту. – Кому вы нужны? Я не крайнего приехал искать, а энклапион. И я, между прочим, голоден с дороги.

– Ну, это другой разговор, – немного смягчился Быков. – Ладно, заходите. Живем мы небогато, но с голоду вам умереть не дадим.

Глава 6

Через десять минут они уже сидели за столом в тесной комнатушке, служившей начальнику экспедиции кабинетом, спальней, а заодно и хранилищем находок. Ели ржаной хлеб с копченой колбасой и запивали его крепким, отдающим березовым веником чаем из громадных эмалированных кружек.

– Нельзя объять необъятное, – объяснял Быкову Глеб. – Здешние сыщики попытались за считаные дни сделать слишком многое. Их можно понять, они мечтали раскрыть эту кражу по горячим следам и потому копали, что называется, широко, но мелко. Я почти уверен, что вор побывал у них в руках. Они его допросили и, не добившись толку, выпустили, занявшись кем-то другим, и он до сих пор бродит где-то здесь, прямо у них под носом, чувствуя себя в полной безопасности. Ясно ведь, что перебирать весь свой список по второму разу они не станут, уж очень он длинный...

– Погоди, – перебил Быков. Они как-то незаметно перешли на "ты", и обоих это вполне устраивало. – Погоди, а почему ты считаешь, что вор – местный? Может, это был гастролер?

– Исключено, – решительно возразил Глеб. – Газетная шумиха вокруг энклапиона поднялась как раз в тот день, когда обнаружилась пропажа. Местный житель или участник экспедиции теоретически мог бы купить утром газету, прочесть статью этого Андрея Лесного и, вдохновившись ею, совершить кражу. Ведь вы же хватились энклапиона где-то в середине дня?

– Около двух часов, – кивнув, подтвердил Быков.

– Ну вот, – подытожил Сиверов, – гастролер бы просто не успел. Ведь это же надо купить газету, прочесть, все обдумать, принять решение, доехать до места, разыскать в незнакомом городе вашу базу... Это просто нереально. И потом, как этот местный "Экспресс" с тиражом в шесть тысяч экземпляров мог так оперативно очутиться в другом городе?

– Логично, – прожевав кусок и хлебнув чая, согласился Быков. – Только ты упустил одну деталь. Существует ведь еще и Интернет. Электронный вариант этой злосчастной статьи висел на сайте газеты как минимум за двое суток до выхода номера в свет.

– Черт, – расстроился Глеб. – Слона-то я и не приметил... Ты сам видел электронную версию?

– Откуда? – пожал могучими плечами Быков. – Делать мне больше нечего – по Интернету ползать... Нет, не сам. Это журналистка рассказала.

– Какая еще журналистка? Впервые слышу.

– Ну, когда вся эта бодяга началась... в смысле, когда выяснилось, что энклапион пропал, она как-то незаметно слиняла. Не хотела, наверное, с милицией связываться. Я ее не осуждаю, между прочим. Помощи следствию от нее никакой, а нервы они бы ей потрепали изрядно. А уж времени бы отняли!..

– Пожалуй, – согласился Сиверов. – Отнимать у людей время – это мы умеем. Так что за журналистка?

– Серьезная журналистка, настоящая. Специальный корреспондент журнала "Вокруг света" Антонина Корсак.

– Надо же, какая у тебя память!

– Такую женщину разве забудешь? – мечтательно произнес Гена Быков.

– Что, хороша?

– Не то слово! Шерон Стоун в двадцать пять лет.

– А что хотела?

– Во-первых, уточнить, соответствует ли опубликованное в Интернете сообщение о наших находках действительности, или это такая же утка, как разгадка тайны Святого Грааля. – Аспирант набычился, заметив скользнувшую по губам собеседника улыбку, и продолжал: – Я так понял, что журнал заказал ей материал на эту тему. Во всяком случае, она хотела сделать несколько снимков энклапиона как самой значительной и редкой из находок. Собственно, если бы Борода... э... Юрий Владимирович не кинулся удовлетворять это ее желание, мы бы, может, еще неделю не хватились пропажи. С утра планировали начать расчистку подземелья, так что было бы нам не до энклапиона... Ты куда звонишь? – насторожился он, увидев, что Глеб достал мобильный телефон.

– На кудыкину гору, – рассеянно ответил Сиверов. – Надо бы узнать, что за птица эта журналистка и журналистка ли... Алло, добрый вечер. Да, именно так, – ответил он, секунду помолчав, – не успел приехать, а уже звоню. Соскучился, ага... А нельзя ли как-нибудь оперативненько узнать, есть ли в журнале "Вокруг света" такая сотрудница – Антонина Корсак? Отчество помнишь? – спросил он у Быкова.

Гена в ответ лишь отрицательно помотал головой. Чувствовалось, что наличие отчеств у красивых молодых женщин он считает досадным анахронизмом, мешающим теплому, дружескому общению.

– Отчество неизвестно. Выглядит, по словам свидетеля, как Шерон Стоун в двадцать пять лет. Пардон, как это "кто такая Шерон Стоун"? В общем, красивая, яркая блондинка с умопомрачительной фигурой. Да, двадцать пять.

– Не меньше тридцати, – торопливо поправил Быков, припомнив, что журналистское удостоверение Антонины Корсак было выдано десять лет назад. – А может, и больше.

– Тридцать с хвостиком, – поправился Сиверов, – но выглядит моложе своих лет. Так точно, крутилась тут, интересовалась цацкой, и прямо в день, когда обнаружилось ее исчезновение. Вот и я думаю, что странно. Да, спасибо. Жду.

– Ты думаешь... – начал Быков.

– Я пока ничего не думаю, – сказал Глеб. – Налей-ка мне еще чайку и расскажи подробнее, как было дело. Я имею в виду, опиши мне этот самый энклапион, а главное, постарайся припомнить, кому, когда и при каких обстоятельствах ты про него рассказывал... Кстати, – перебил он себя, – а сам Осмоловский этого сделать не мог? Или кто-то еще из ваших?

– Чего "этого"? Энклапион прикарманить?

– Да нет, раззвонить о нем по всему городу.

– Ну вот, раззвонить... Нет, вряд ли. И никакой это был не звон. Секрета из своих находок мы никогда не делали...

– А зря, – вставил Сиверов.

– Почему же? Кому они нужны, наши находки? У нас, в России, археолог может всю жизнь в земле ковыряться и даже колечка с бирюзой не найти. Кости, черепки, обломки домашней утвари и инструментов, каменные топоры, наконечники стрел... Тут вору позариться не на что, отсюда и порядок хранения находок. Обычно ведь самое ценное, что есть в археологической экспедиции, – это ее дневник. Ну, и бумажник начальника, сам понимаешь. Так что скрывать нам, как правило, нечего, и если я говорю, что никто, кроме меня, с местными по поводу энклапиона не общался, так это не из-за какой-то секретности, а потому что это никому не интересно. Мы вкалываем весь световой день, так что вечером, знаешь ли, уже не до разговоров. Нет, конечно, местные ребята иногда подгребают, так ведь не затем, чтобы о науке поговорить. Девчонки наши их больше интересуют, чем загадки минувших веков. А некоторых и парни – в смысле, кулаки почесать. Но это редко, в этом сезоне таких случаев не было. Так что единственный возможный канал утечки информации – вот он, перед тобой. Навязал мне Борода этого корреспондента, чтоб ему пусто было, дураку! Ты вот его лучше расспроси, с кем он это все обсуждал.

– Непременно, – пообещал Глеб. – Хотя мне кажется, что ему тоже было не до болтовни – он статью писал, торопился имя свое поскорей на скрижалях нацарапать. А после того, как ее написал и в Интернет запустил, стало уже неважно, с кем он говорил, а с кем нет. Любой, кому это интересно, мог все узнать безо всяких разговоров. Так что, давай вспоминай, при каких обстоятельствах ты ему про энклапион рассказал.

– Да какие там обстоятельства! – досадливо отмахнулся Быков. – В баре это было. Приперся он к нам с утра на раскоп... А Борода наш, надо тебе сказать, его к тому времени уже просто видеть не мог – прямо-таки на стенку лез, покалечить грозился. Он ведь, Дубов этот, мало того, что дурак, так у него еще и обе ноги левые. Он же нам надгробие этого самого тамплиера чуть было не раскокал – столкнул в раскоп булыжник, дерево стоеросовое. Короче, мне было велено держать это создание на максимальном удалении от раскопа. А мне это надо? Ну, я и решил совместить приятное с полезным, потащил его в ближайший бар. Лучше бы отвел за угол и придушил, ей-богу! Короче, там, в баре, я ему все подробненько и рассказал. Знал, что все равно не отстанет, накатает какую-нибудь самотужную ахинею, потому и постарался объяснить, что к чему, во всех деталях, как можно более доходчиво и грамотно.

– Да, – опять не удержался Глеб, – насчет Святого Грааля ты ему очень доходчиво объяснил. А главное, грамотно. Компетентно, одним словом. Чтоб ты знал, это твое объяснение перепечатали бульварные газеты всей России. Именно бульварные, заметь. Я проверял, ни одно серьезное издание так и не отважилось опубликовать эту белиберду.

– Да ладно тебе, – проворчал Быков. – Что вы все, ей-богу, как сговорились! Ну, виноват... Не надо было водку с пивом смешивать, меня после этого всегда несет...

– Водку с пивом? – неподдельно изумился Сиверов. – С ума сошли!

– Это точно, – вздохнул Быков. – Если бы не тот мужичонка...

– Какой еще мужичонка? Кстати, там, в баре, народу много было?

– Да не было там никого! Барменша только да еще этот... гуманоид. Обыкновенный алкаш, но сообразительный, Дубову до него далеко. Ну, встрял он в разговор, я его позвал за наш столик, водкой угостил, а заодно уж и нам заказал... Только это пустой номер. Я же говорю, конченый алкаш.

– Алкашами не рождаются, – заметил Глеб. – Каждый алкаш раньше был кем-то другим. Один – строителем, другой – военным, третий, к примеру, археологом... – Гена Быков с трудом промолчал. – А четвертый, – продолжил Сиверов, – вором. Так что мужичонку этого надо бы припомнить. Ты ментам про него сказал?

– Честно говоря, постеснялся, – признался Быков. – То есть постеснялся рассказывать, как средь бела дня наклюкался до словесного поноса.

– Вот тебе и дырка в следственных действиях, – негромко произнес Глеб Сиверов, обращаясь скорее к себе, чем к Быкову. – Боюсь, Гена, что ты помог вору уйти от наказания и упустил свой энклапион. Теперь-то он его, наверное, уже давно пропил... Момент, – добавил он, беря со стола мобильник, который, басовито жужжа, потихонечку, боком полз к краю, словно вознамерился покончить с собой. – Слушаю. Да. Да? Действительно? Надо же, а я-то думал... Что? Когда? Ах, вот как! Спасибо. Да, буду держать в курсе.

Он нарочито медленным движением убрал телефон в карман, достал сигареты и закурил.

– Вот так-то, друг Геннадий, – сказал он наконец. – Антонина Андреевна Корсак действительно работает в журнале "Вокруг света"...

– Ну я же говорил!

– Да, работает. Правда, до выхода на пенсию ей осталось четыре месяца, и ни в какой Псков она, разумеется, ехать даже и не думала, но все остальное зато совпадает – и имя, и фамилия, и название журнала.

– Ни черта не понимаю, – беспомощно произнес Быков. – Как так – четыре месяца до пенсии? Я, по-твоему, на старушку запал? Что это значит?

– Это, Гена, значит, что в тот день вы говорили с гастролером, о котором ты, помнится, упоминал. Ну, как минимум, с наводчицей. Она явилась на разведку – посмотреть, надежно ли запирается дверь, где и как хранится интересующая ее вещь, изучить все входы и выходы – словом, проделать предварительную работу, без которой серьезный специалист за дело не возьмется. И, согласись, подготовилась она к этой вылазке неплохо, даже журналистское удостоверение не поленилась состряпать.

– Но как же она ухитрилась взять энклапион прямо у нас на глазах? Не думаешь же ты, что Борода сам его ей отдал, пока я бегал за водой?

– Нет, не думаю. Хотя версия не лишена некоторой привлекательности. Подкинь ее ментам, они тогда с вашего Осмоловского до самой смерти не слезут. Хотя с него, пожалуй, уже хватит, так что лучше ничего им не говори... Нет, Гена, Осмоловский ей энклапиона не давал, и сама она его взять не могла по одной простой причине – его там уже не было. Она опоздала. Пока она с сообщниками тщательно готовилась к операции, кто-то пришел, отпер дверь гвоздем или, может, женской шпилькой и умыкнул игрушку прямо у нее из-под носа. И провернуть все это – вот так, навскидку, без тщательной подготовки, – мог только местный житель, заранее знавший, куда идти и что искать. Так что, приятель, постарайся все-таки припомнить, как выглядел твой сообразительный собутыльник.

Шлык нажал кнопку, и из рукоятки с характерным металлическим щелчком выскочило тусклое, бритвенной остроты лезвие. Придерживая бутылку коленями и левой рукой, упершись большим пальцем правой в горлышко, он принялся аккуратно, по кругу, срезать кромку полиэтиленовой пробки – точно такими движениями женщины чистят картошку. Бутылка была зеленого стекла, емкостью 0,75, а на ее этикетке гордо горели три золотые семерки – прославленный, овеянный ностальгией по давно ушедшим спокойным временам так называемого застоя товарный знак, под которым некоторые ловкачи нынче навострились продавать отраву сомнительного качества.

Еще две бутылки с точно такими же этикетками, уже пустые, захватанные липкими пальцами, валялись в траве под кустами. На пологом травянистом берегу был расстелен мятый номер "Экспресса" – тот самый, с нашумевшей "научно-популярной" статьей Дубова. На газете лежали остатки небогатой закуски – несколько кружков колбасы в ворохе снятых шкурок, поредевший, жалкий пучок зеленого лука, парочка порезанных на дольки помидоров, хлеб и четыре кривых, жухлых, совершенно несъедобных с виду огурца.

Вокруг в непринужденных позах раскинулись трое. Двое совсем недавно отпраздновали свое восемнадцатилетие, окончательно утратив право называться подростками. Сами они уже давно считали себя взрослыми, самостоятельными людьми – "реальными пацанами", как у них это называлось, – а вот теперь с ними согласились и окружающие, а заодно и государство, наконец-то позволившее им на законных основаниях покупать в магазине спиртное и сигареты. Правда, на тех же законных основаниях вместе с правом пить портвейн "три семерки" и травиться "Примой" пацаны приобрели право защищать интересы Родины в какой-нибудь Чечне или другом не менее веселом местечке, а это право их, разумеется, не очень-то радовало. Они предпочитали оставаться дома и продолжать исполнять роль ординарцев при Шлыке, который представлялся им чуть ли не крестным отцом всей псковской братвы, до тех пор, пока судья не припаяет каждому первый в их жизни срок.

Ввиду надвигающейся угрозы мобилизации разговор в этот вечер касался в основном различных способов откосить от армии. Необходимой суммы ни у одного из потенциальных защитников Родины в наличии не было, так что взятка – самый простой и верный способ – не обсуждалась.

Шлык, которого все это касалось лишь постольку, поскольку ни о чем другом его клевреты говорить все равно не могли, предлагал вместо армии сесть в тюрьму. "Все равно сядете рано или поздно, – говорил он, – так чего тянуть? Раньше сядешь – раньше выйдешь. Судимых в армию не берут, так какой резон сначала два года оттрубить в сапогах, а потом еще два, а может, и больше, на зоне чалиться? А то еще, чего доброго, башку снесут чечены эти бешеные, даже зоны нюхнуть не успеете, людьми не станете..."

Сам Шлык в исправительно-трудовой колонии не был ни разу и, конечно же, вовсе не думал, что только после отсидки человек получает законное право называться человеком. Просто у него была такая манера шутить; видя, что его собутыльники откровенно боятся армии, он нарочно подливал масла в огонь, заставляя их мучиться и получая от этого удовольствие.

Правда, после второй бутылки портвейна его ординарцы немного расхрабрились. Они уже галдели, размахивая руками и перебивая друг друга, как целая стая чокнутых пингвинов на ледяном побережье Антарктики; один кричал, что видал эту армию в гробу, в белых тапках, а другой громко уверял Шлыка, что знает, как без посторонней помощи просто и безболезненно сломать себе любую кость по собственному выбору.

– Знал я одного такого, – посмеиваясь и разливая вино по пластиковым стаканчикам, заговорил Шлык, и его ординарцы почтительно умолкли. – Является типа на медкомиссию и бакланит: у меня, мол, брюхо болит, да сильно, прямо мочи нет. Посмотрели, пощупали – нет, не аппендицит. А он орет, дотрагиваться до себя не дает и на желудок показывает – тут, мол, болит. Ну, айболиты эти только крыльями машут: что за притча, ни хрена не понять! Пацану в армию через неделю, а он тут мало-мало коньки не отбрасывает. Ну, туда-сюда – что делать, повели на рентген. Просветили ему желудок, а там, блин, дыра размером с десятикопеечную монету! В натуре, палец можно просунуть. Ну, медицина, понятно, чуть в обморок не попадала. Это ж, кричат, прободная язва! Сквозная, чтоб ее, дыра, да не в заднице – в желудке! Через нее же вся жратва в брюшную полость вываливаться должна! Да как же ты, мать твою, жив-то до сих пор с такой хреновиной внутри? Да не просто жив, а еще до военкомата своим ходом дошкандыбал... Просветили еще раз – ну, мало ли, пленка с дефектом или еще какая ботва, – дырка на месте! Чудо природы, короче. Значит, надо комиссовать и срочно класть на операцию. Ну, и тут этот перец возьми и упрись: не хочу на операцию, вы ж меня там зарежете, я ножа до смерти боюсь. Лучше, говорит, вы мне таблетки пропишите, а нет, так я сам как-нибудь перетерплю – авось рассосется. Они ему: ты чего, чудила, охренел, какие таблетки?! Это ж натуральная дыра, ее штопать надо! Ты ж подохнешь, ты, считай, уже месяц как на том свете должен находиться! А он ни в какую: нет, и точка, никаких операций. И вот тут один айболит смекает, что дело нечисто, берет эту его рентгенограмму и смотрит, падла, на нее через лупу. А по краю дырки ма-а-ахонькие такие рубчики видны. Короче, этот крендель как раз десять копеек и глотнул – научил его кто-то, что в рентгене монету от язвы не отличишь.

– И чего? – с жадным интересом, подавшись вперед, спросил один из будущих защитников Отечества.

– Чего-чего... Служить пошел, вот чего, – ворчливо ответил Шлык, который сам слышал эту байку от кого-то из знакомых и понятия не имел, насколько она правдива. – Упекли дурака, куда Макар телят не гонял. Грохнули его там, кажись.

– Чены?

– Да не, какие в Забайкалье чены, откуда? Свои грохнули, деды. Косяков каких-то он там напорол, они его воспитывать взялись, да, видать, переборщили...

В наступившей после этого сообщения тишине они допили третью бутылку портвейна. На этом выпивка кончилась, и Шлык начал подумывать о том, как поправить положение. Тащиться за тридевять земель в магазин самому было лень; можно было послать за вином одного из двух сопляков, которых Шлык держал при себе в качестве лакеев и бесплатных информаторов, но их уже развезло, и он не без оснований опасался, что гонец, отправленный в магазин в таком состоянии, может просто не вернуться. Сцепится с кем-нибудь – да хотя бы и с продавщицей, которая усомнится в том, что он уже совершеннолетний, – начнет демонстрировать, какой он крутой, и как раз угодит на нары. На сопляка, конечно, плевать, но деньги наверняка прикарманят менты, и Шлык, таким образом, останется и без денег, и без поддачи. Деньги – пыль, после недавнего дельца о них можно не думать месяца два, но зачем, спрашивается, спонсировать мусоров?

Шлык огляделся. Берег уже совсем опустел. Мамаши с крикливыми спиногрызами, жирные старухи с отвисающими чуть не до колен грудями, лысые пузаны, что приезжали сюда на скрипучих велосипедах и часами лежали на спине, раскинув руки крестом и выставив на всеобщее обозрение круглое волосатое брюхо, – все с заходом солнца разбрелись по домам. Разошлись даже немногочисленные любители вечерних купаний, напуганные соседством шумной, нетрезвой компании Шлыка и его ординарцев. Среди мусора, оставленного на берегу этим стадом лохов, поблескивали стеклянными боками бутылки самых разнообразных цветов, форм и размеров – разумеется, пустые, поскольку русский человек, будь он хоть трижды лох, ни за что не бросит на землю бутылку, в которой остается хотя бы глоток спиртного. И потом, Шлык не чмо какое-нибудь, чтоб за кем-то допивать. Тем более при свидетелях...

Шлык вовсе не был таким приверженцем отдыха на природе, чтобы сидеть тут, на сырой земле, не имея ни выпивки, ни приличной закуски, и кормить комаров. Прямо у него за спиной – рукой подать – шумел, зажигая ночные огни, родной город. Там было полным-полно баров, закусочных и иных местечек, куда более уютных, чем этот травянистый замусоренный бережок, и компаний, более подходящих для Шлыка, чем вот эта пара насосавшихся портвейна сопляков. На худой конец, выпить можно было и дома, но где-то там, в городе, одно за другим обходя любимые заведения Шлыка, периодически заглядывая к нему домой и расспрашивая старух у подъезда, не видали ль они своего соседа, почти наверняка бродил оперуполномоченный уголовного розыска старший лейтенант Гнилов Валерий Матвеевич, по прозвищу Гнилой, и была у него к Шлыку целая куча вопросов, отвечать на которые очень не хотелось. Характерец у старшего лейтенанта Гнилова был типично ментовский – вот именно, гнилой, и хитростью этот хрен в погонах обладал прямо-таки нечеловеческой. В последнее время Шлык при каждой встрече с Гнилым чувствовал, что тот начинает его в чем-то подозревать и не верит, мусорюга, ни одному его слову. Нет, разговаривал он со Шлыком по-прежнему не как с подозреваемым в организации дерзкого преступления, а так, как менты разговаривают со своими платными стукачами: сверху вниз, пренебрежительно, но вместе с тем дружески, почти запанибрата. Но при этом вопросы задавал довольно странные, и в его голосе появились опасные вкрадчивые нотки, а в глазах – нехорошая цепкость охотника, выслеживающего дичь. Поэтому Шлык не то чтобы прятался от опера Гнилова, но старался по мере сил и возможностей как можно реже попадаться ему на глаза. Еще немного, и пыль уляжется, шум вокруг этого дела утихнет, и оперсосы, а вместе с ними и Гнилов, займутся чем-нибудь другим. Уж что-что, а без работы эти уроды не останутся, народ не позволит...

Словом, возвращаться в город и тем более к себе домой Шлыку было, что называется, стремно, а совсем уехать из родных краев, чтобы отсидеться где-нибудь в укромном местечке, он тоже не мог. Гнилой мигом смекнет, что Шлык не просто так уехал, а рванул когти. И почему, по какой такой причине он это сделал, Гнилой, конечно же, тоже сообразит. Подаст во всероссийский розыск, и что в этом хорошего? Нет, тут надо было действовать тонко, с умом, а Шлык всю свою сознательную жизнь только тем и занимался, что старался в одиночку объегорить весь белый свет.

Где-то неподалеку послышался негромкий рокот работающего на малых оборотах мотора. Даже опытный Шлык далеко не сразу сумел определить, какой механизм издает этот звук, но потом неизвестное транспортное средство приблизилось, двигатель резко, злобно взвыл на высокой ноте, набрав обороты чересчур быстро даже для спортивного автомобиля и сейчас же их сбросив, и Шлык сообразил, что это мотоцикл – хороший, мощный и не отечественного производства.

Шестерки Шлыка тоже обратили внимание на звук. Один из них в это время как раз резал огурец, как будто надеялся, что этот акт приготовления никому не нужной закуски поможет свершиться чуду – вызовет из небытия еще хотя бы одну бутылку портвейна или, на худой конец, пива. Он повернул голову на звук, продолжая при этом кромсать несчастный огурец с риском отхватить себе палец – ножик-то был острый.

Мотоцикл выкатился из-за полосы кустов, описал по берегу плавную дугу и остановился прямо напротив компании, в каком-нибудь десятке метров. Машина действительно была импортная, очень мощная и скоростная, вся в ярко размалеванных, со стремительными обводами, пластиковых обтекателях, с широченными, сверкающими хромом трубами глушителей. Шлык отметил про себя, что на мотоцикле отсутствует номерной знак, и переключил свое внимание на седока.

По виду типичный байкер – черные штаны заправлены в высокие ботинки со шнуровкой почти до середины голени и с металлическими носами (чтоб не царапались, когда переключаешь передачи), сверху кожаная куртка. – "косуха", вся исполосованная железными дорожками замков, под курткой – майка, тоже черная, и, разумеется, никакого шлема. Русые волосы собраны на затылке в конский хвост, на бритой морде – выражение холодного превосходства, с которым такие вот богатенькие фраерки, похоже, сразу появляются на свет. Только две детали не вписывались в образ типичного байкера: притороченная к багажнику мотоцикла гитара в пластиковом чехле (тоже, разумеется, черном) да блестевшая в вырезе кожанки толстенная золотая цепь. Байкеры, по крайней мере идейные, презирают золото; железа они на себя навертят хоть полпуда, а золото, да еще вот так, напоказ, – ни-ни, боже упаси!

Седок поставил мотоцикл на подножку (Шлык разглядел, что это "кавасаки"), слез, перебросив ногу через седло, и, повернувшись к компании спиной, принялся возиться у багажника, расстегивая пряжки ремней, которыми была прикреплена гитара. Пока он этим занимался, Шлык быстренько просчитал ситуацию.

Прежде всего, мотоциклист был нездешний. Всех местных байкеров вместе с их железными конями Шлык знал наперечет, не раз выпивал в их компании и однажды не устоял перед искушением прокатиться на мотоцикле в качестве пассажира, после чего долго не мог даже смотреть на эти двухколесные орудия самоубийства.

Далее, байкер был один, без компании, а значит, представлял собой довольно легкую добычу. На шее у него висело чуть ли не полкило золота, да и в карманах почти наверняка что-нибудь да завалялось. Мотоцикл, хоть и подержанный, наверняка стоил не меньше шести – восьми тысяч долларов и был к тому же не зарегистрирован в ментовке. Шесть не шесть, а Шлык знал людей, которые дали бы за этого зверя штуку зелени, не задавая лишних вопросов. Даже кожаная куртка и та стоила приличных денег, не говоря уж о гитаре, на чехле которой даже издалека была видна горящая золотом надпись "Gibson". А что это очень круто, знают не только в Пскове, но даже и в какой-нибудь Смердюхаевке или Ямало-Ненецком автономном округе.

Короче говоря, сейчас, держа в левой руке фирменную гитару в твердом пластмассовом чехле и шурша по траве дорогими мотоциклетными ботинками, прямо на Шлыка неторопливо шла целая куча денежных знаков, которую, как ему казалось, ничего не стоило присвоить.

– Лезвие спрячь, – чуть слышно, не поворачивая головы и почти не шевеля губами, скомандовал он своему собутыльнику, который до этого резал огурец.

Сопляк послушно исполнил приказание и спрятал нож в карман. Шлык про себя порадовался удаче, благодаря которой перо в нужный момент оказалось у нужного человека. Упускать легкую добычу не хотелось. Это раз. Будучи обобранным до нитки, этот тип побежит в ментовку или, того чище, вернется в город с целой бандой таких же, как он, отморозков на мотоциклах, чтобы разыскать Шлыка и сделать ему больно. Это два. Мертвые ни на что не жалуются. Это три. Поскольку байкер нездешний, искать его не будут. Это четыре. И, наконец, если искать его все-таки станут и, не дай бог, найдут, будет лучше, если Шлык станет свидетелем убийства, а не убийцей. Сопляк-то пьяный, ему даже говорить ничего не придется – сам пырнет, чтоб доказать, какой он реальный, крутой пацан. Ну и, конечно, управлять ими обоими после этого станет еще легче. Только намекни: не забывай, мол, братуха, что на тебе жмурик висит, – и он тебе пятки лизать станет при всем честном народе...

Мотоциклист остановился в паре метров от них, широко расставив ноги и по-прежнему держа чехол с гитарой в левой руке. Шлык пока помалкивал; шестерки, беря пример с вожака, тоже молчали, с нескрываемым и откровенно корыстным интересом оглядывая чужака с головы до ног.

– Добрый вечер, – поздоровался байкер.

Акцент у него был чудовищный, и прозвучало это почти как "топпрый феччер". Этот тип был не просто приезжим. Он был прибалт, а прибалты с некоторых пор стали для россиян не просто иностранцами, а чуть ли не врагами. Они, сволочи, считают русских оккупантами и ставят памятники эсэсовцам, так и мы их жалеть не станем. А главное, если гражданин одной из прибалтийских республик как-нибудь нечаянно пропадет без вести на бескрайних российских просторах, этим их полицаям нечего даже и мечтать, что наши русские менты в лепешку расшибутся, чтобы его разыскать. Давайте, уроды, понюхайте, чем она, независимость ваша, на самом-то деле пахнет...

– Ага – улыбаясь своим мыслям, сказал Шлык. – Добрый. И, что характерно, с каждой минутой все добрее.

– Хотите выпить? – все с тем же акцентом предложил мотоциклист. – Имею немного водка, совсем не имею компания. Да? Нет?

С этими словами он правой рукой полез за пазуху и выудил оттуда бутылку "Абсолюта".

– Браток, – прочувствованно сказал ему Шлык, – ты, я вижу, нерусский. Так вот, запомни: когда русским предлагают выпить, они не отказываются. Короче, садись, сейчас мы эту твою шведскую отраву на раз оприходуем.

Это было забавно: человек, которому в ближайшем будущем предстояло отдать Шлыку и его приятелям все свое имущество и, быть может, даже умереть от их рук, сам, по собственной инициативе, предлагал им выпить. И главное, как раз в тот момент, когда они только об этом и думали...

– Значит, да, – перевел произнесенную Шлыком фразу мотоциклист. У него это прозвучало как "сначчит, та". Наклонившись, он поставил бутылку в центр заменявшей скатерть газеты. – Это хорошо.

Он осторожно опустил в траву чехол с гитарой и выпрямился.

– Давайте знакомиться, – сказал он. – Я есть Юрис.

– Юрист? – сделав вид, что не расслышал, переспросил один из сопляков и зашелся идиотским ржанием.

– Нет, не юрист. Юрис. По-вашему будет Юрий, – спокойно, будто и впрямь думал, что его не расслышали, поправил мотоциклист.

– А я думал, юрист...

– Глохни, Комар, – приказал Шлык. – Это вот Комар, – сказал он байкеру, – это Мазай, а я – Шлык.

– Шлык, – будто пробуя это непривычное имя на вкус, произнес байкер и повторил: – Это хорошо. Будет разговор, да?

– О чем базар? – сказал Шлык. – Бухать без душевного разговора – все равно что на толчке без сигареты сидеть. А может, сначала ты нам на гитаре слабаешь?

– Слабаешь? – переспросил Юрис, явно слышавший это слово впервые.

– Ну, сыграешь что-нибудь. На гитаре, понял? – сказал Шлык и руками изобразил, как играют на гитаре. – Та-а-ам сидела Мурка в кожаной тужурке, а из-под полы торчал наган...

– А! – поняв, чего от него хотят, с истинно прибалтийской сдержанностью ответил Юрис. – Это нельзя.

– Ты чего быкуешь, фраер нерусский? – привстав на локте, с угрозой поинтересовался один из будущих защитников Отечества. – Тебя по-человечески просят: сыграй! Какого ты тут ломаешься?

Шлык дернул его за плечо, силой усадив на место. Салаге не хватало опыта, он торопился перейти к делу, не понимая, что, пока они трое будут вставать с земли, заграница успеет пять раз сделать ноги, добежать до мотоцикла и в два счета слинять за далекий горизонт.

– Нельзя, потому что гитара... как это... электрическая, – спокойно, не собираясь никуда бежать, объяснил Юрис. – Без усилителя звук не получится, будет совсем плохо, да?

– Ну и хрен с ним, – махнул рукой Шлык (про себя удивившись тому, какого черта в таком случае этот фраерок так долго возился, отцепляя бесполезную электрогитару от багажника, и за каким лешим он ее сюда приволок) и с треском отвинтил с горлышка бутылки алюминиевый колпачок. – Хорошо пахнет, зараза! – добавил он, сунув нос в горлышко и шумно потянув им воздух. – Ты давай садись, в ногах правды нет.

– Сначала разговор, – заявил оказавшийся неожиданно упрямым Юрис и опять запустил руку за левый отворот своей кожанки. – Хочу говорить с тобой.

Шлык не успел ответить. Прибалтиец вынул руку из-за пазухи и дважды выстрелил из оснащенного глушителем пистолета. Шлык зажмурился, уверенный, что уже мертв, а когда открыл глаза, с изумлением обнаружил, что его даже не задело.

Зато оба его ординарца лежали справа и слева от него в странных позах. У того, что справа, прямо в переносице чернела дыра, из которой, заливая открытый глаз и стекая на щеку, струилась темная кровь. Второй слабо шевельнулся; Юрис вытянул перед собой руку, пистолет опять негромко хлопнул, и обсуждавшаяся этим вечером проблема – как пацанам откосить от армии – оказалась окончательно решенной.

– Э, – дрожащим голосом произнес Шлык, пытаясь сидя, спиной вперед, отползти подальше от дымящегося пистолетного дула, – ты чего делаешь, а? Опомнись, браток!

– Надо говорить, – спокойно пояснил Юрис, ставя пистолет на предохранитель и пряча его обратно за пазуху. – Разговор серьезный, свидетели не надо. Да? Пей водку, это помогает успокоиться, я знаю. Пей!

Последнее было произнесено железным, не терпящим возражений тоном, и Шлык, сам того не осознавая, подчинился: схватил бутылку, поднес к губам и начал, давясь и обливаясь, прямо из горлышка глотать дорогую шведскую водку "Абсолют".

Глава 7

– А еще, – вспомнил Быков, – у него на пальце была татуировка. Такая, знаешь, в виде перстня.

– Тюремная, – сказал Глеб. – Ты не знал? Жаль. Мог бы избежать неприятностей. А что за перстень?

– Да простенький какой-то. Выглядит незаконченным. Ну, прямоугольник, вроде камня, поделенный на четыре части двумя диагоналями...

– Все?

– Все.

– А внутри? Я имею в виду, эти треугольники затушеваны?

Быков наморщил лоб, припоминая.

– Да нет, пустые. Я же говорю, он выглядит как будто незаконченным...

– Он вполне законченный, – заверил его Глеб. – Просто это отличительный знак, означающий, что его владелец – чушок.

– Кто?

– Парашник, – пояснил Сиверов и, увидев, что горизонтальные морщины на лбу аспиранта не разгладились, перевел свое сообщение на русский язык: – Неприкасаемый, низшая ступень в лагерной иерархии.

– Петух, что ли?

– Да нет, не петух. Петухи – особая статья. Им частенько татуируют голую бабу на спине – чтобы тому, кто будет... ну, ты понимаешь... так вот, чтобы ему было легче представить, что он с женщиной.

Быков поморщился.

– Я бы, наверное, убил, – сказал он. – Или сделал так, чтоб меня убили. Чем такое терпеть...

– Некоторым нравится, – невозмутимо сообщил Сиверов. – И потом, сопротивляться легко только в воображении. На деле это не так просто, как кажется, когда смотришь по телевизору фильм из лагерной жизни.

– А ты сам, часом, там не бывал? – поинтересовался Быков.

– Где я только не был, – туманно высказался Слепой. – Но ты уверен, что это он?

– Он, он, – ответил археолог, – можешь не сомневаться. Вот ведь рожа уголовная! Выжрал мою выпивку, а потом меня же и обокрал!

– Так оно чаще всего и бывает, – утешил его Глеб.

Ему повезло: Быков сразу же опознал своего собутыльника, которого упорно именовал то "гуманоидом", то "сапиенсом", по одной из ксерокопий, сделанных Глебом с личных дел допрошенных оперативниками Стрешнева бывших и нынеших уголовников. Фамилия "сапиенса" была Мигуля; узнав об этом, Быков заявил, что внешний облик проклятого ворюги целиком и полностью соответствует этой фамилии – так, что никакой клички не надо.

– А может, мы зря это затеяли? – опять заволновался Гена. – Как-то я все это немного не так себе представлял. Задерживать преступников – дело правоохранительных органов...

– А я кто? – спросил Глеб.

– Ты – это ты. Да и то у меня впечатление, что действуешь ты на свой страх и риск. А я-то в этих ваших делах вообще никто, и звать меня никак. Как-то все это, знаешь... Ну, в общем, незаконно.

Сиверов оторвал взгляд от дороги и некоторое время с интересом разглядывал своего попутчика в неверном полусвете приборной доски.

– Ты кого боишься – ментов или этого Мигули? – спросил он наконец.

Вопрос достиг цели: Быков моментально разозлился и перестал трястись.

– Таких, как этот Мигуля, человек двадцать надо, чтоб меня напугать, – заявил он. – А вот за самоуправство нас с тобой повинтить могут. Тебе-то как с гуся вода, тебя они отпустят и еще под козырек возьмут, зато на мне потом за все отыграются.

Глеб вздохнул. Все-таки, наверное, у каждого человека есть свой собственный потолок – предел, переступить который ему очень трудно, если вообще возможно. Добравшись до этого предела, уткнувшись в него, человек неизбежно начинает юлить, искать оправдания, сворачивать из стороны в сторону, ища пути в обход препятствия, – в точности так, как комнатное растение, фикус какой-нибудь или пальма, упершись макушкой в потолок, изгибается и продолжает расти по горизонтали. Вот и сейчас ему было неловко наблюдать, как Быков, этот громобой с внешностью былинного богатыря и в целом довольно симпатичный, порядочный человек, мучается на соседнем сиденье, раздираемый противоречивыми эмоциями: с одной стороны, горячим желанием поскорее вернуть энклапион и загладить свою вину перед любимым учителем и всей археологической наукой, а с другой – не менее горячим стремлением не соваться во всю эту уголовщину и, главное, избежать возможных неприятностей с милицией.

– А я тебе еще раз повторяю, – сказал он, зная, что толку от его слов почти наверняка не будет никакого, – что я, во-первых, действую с ведома начальника уголовного розыска, а во-вторых, в гробу их всех видал и, уж во всяком случае, в обиду тебя не дам. А в-третьих, от тебя всего-то и требуется, что зайти в квартиру, посмотреть на этого типа и показать на него пальцем: да, это вот он самый и есть. Или, наоборот, сказать, что ты ошибся, и это вовсе не он. После этого можешь катиться на все четыре стороны, дальше я без тебя разберусь.

– Да я и сам могу разобраться, – неожиданно впадая в противоположную крайность, заявил Быков.

– А вот этого не надо, – возразил Глеб. – Предоставь это специалисту, то есть мне.

– А щипчики для вырывания ногтей ты захватил?

Сиверов промолчал, оставив без внимания эту неуклюжую попытку пошутить. Быков был не в своей тарелке, а в таком состоянии люди часто говорят совсем не то, что думают, и горько потом об этом сожалеют. Правда, если бы Гена Быков поменьше болтал, всей этой истории просто не случилось бы и в данный момент Глеб досиживал бы последние денечки отпуска на солнечном морском берегу, а не гнал в кромешной темноте машину по кочкам.

– Знаешь, – сказал Слепой, чтобы отвлечь Гену от мрачных мыслей, – я недавно Фолкнера перечитывал. Так вот, у него там описан шериф, которому чуть ли не каждый год приходилось покупать новую машину. Они у него не ломались, а просто снашивались, как башмаки, – как там сказано, от трения...

– Ты это о чем? – удивился Быков.

Машину немилосердно тряхнуло, амортизаторы крякнули, под днищем раздался глухой удар. Гена лязгнул зубами, едва не прикусив язык.

– Вот об этом самом, – ответил Глеб. – У меня тоже машины долго не держатся.

– А я четвертый год на "Жигули" коплю, – с затаенной завистью к человеку, который может позволить себе менять машины, как носки, по мере их изнашивания, сообщил Быков. – На подержанные...

– Ну и как, получается?

– Да пока не очень.

– Ну, так и шел бы в бандиты – вон какой здоровый лось вымахал. Или, наоборот, в ментовку. Высшее образование у тебя есть, так что офицерское звание обеспечено. Чем плохо? А ты нашел себе занятие – археология...

– Да пошел ты со своей ментовкой знаешь куда? – огрызнулся Быков.

– Ну, так и не жалуйся. Просто занимайся своим делом и жди, когда, наконец, у нас в стране ученый начнет получать больше взяточника в погонах. Когда-нибудь это время обязательно наступит, надо только до него дожить.

– Ты сам-то в это веришь? – почти насмешливо поинтересовался Гена.

– Не знаю, – признался Глеб и затормозил. – Ну вот, кажется, приехали, – добавил он, подавшись вперед и из-под ветрового стекла вглядываясь в номер дома, на углу которого остановилась машина.

Они вышли в бархатистое тепло новорожденной летней ночи, и Быков сразу же закурил, хотя до подъезда, в котором жил Мигуля, было от силы метров пятьдесят, и выкурить сигарету за промежуток времени, необходимый, чтобы пройти это расстояние, не представлялось возможным.

– У одного моего приятеля, – сказал Быков, не столько заметив, сколько угадав в темноте удивленный взгляд Сиверова, – была привычка закуривать всякий раз, как он откуда-нибудь выходил. Неважно откуда – из дома, магазина, автобуса, электрички... Однажды он задумался о чем-то и закурил, выйдя из вагона метро. Его забрали в милицию и хорошенько там отметелили.

– И что? – спросил Глеб.

Быков пожал могучими плечами.

– Ничего. Курить он, во всяком случае, не бросил. Но, конечно, в метро больше не закуривает. И даже в подземных переходах.

Глеб подумал, уж не сам ли Гена был этим рассеянным знакомым; еще ему показалось, что он слышит эту историю уже не впервые, но он не стал ничего говорить. Быков был прирожденный мифотворец – баян, сказитель, акын. Чего, к примеру, стоила одна его выдумка с чашей Святого Грааля! Ведь дело тут было не в самой выдумке, а в том, когда, как, под каким соусом и, главное, кому она была преподнесена. Расскажи такое завсегдатаям пивной, они даже не удивятся – поцокают языками, покрутят нечесаными головами и сейчас же забудут: на свете чего только не случается! Поведай эту историю коллегам или хотя бы студентам-историкам – поднимут на смех; жена или любовница лишь рассеянно кивнет, думая в это время о чем-нибудь своем, женском. Но Гена Быков рассказал забавную байку, которую нашептал ему разбуженный алкоголем бес, не кому попало, а именно тому человеку, который не только принял ее за чистую монету (или хотя бы сделал вид, что принял), но и ухитрился в мгновение ока разнести ее по всему свету, превратив почти что в факт. Несмотря ни на что, на свете до сих пор полным-полно людей, которые верят каждому слову, если оно типографским способом нанесено на газетную бумагу, так что теперь, благодаря Гене и его собутыльнику Лехе Дубову, все эти люди уверены, что чаша Святого Грааля со дня на день будет извлечена из тайника, где пролежала долгие столетия. Смешно, конечно, особенно если не принимать во внимание, что благодаря двум поименованным выше умникам был украден драгоценный энклапион, доктор исторических наук Осмоловский приземлился на больничной койке, а некий Аристарх Мигуля проведет ближайшие шесть-восемь лет в колонии строгого режима...

– Здесь, – сказал Глеб, разглядев на приколоченной над дверью подъезда жестяной табличке полустертую надпись.

Быков молча кивнул. В свете горевшего над подъездом фонаря было видно, что зубы у него стиснуты, а волосатая нижняя челюсть упрямо выпячена, как будто аспирант готовился совершить первый в своей жизни прыжок с парашютом или какой-то другой не менее рискованный поступок – к примеру, пойти в ЗАГС. Голубовато-зеленый свет ртутного фонаря придавал его загорелой коже свинцовый трупный оттенок, и даже сквозь грубую ткань джинсовой куртки было видно, как вздуваются и опадают его могучие бицепсы – Гена как мог боролся с нервным возбуждением.

– Завтра надо будет наведаться к твоему приятелю Дубову, – сказал Глеб, берясь за перепачканную засохшей краской дверную ручку.

– Зачем это? – спросил Быков.

– Просто на всякий случай. Нельзя оставлять в тылу непроясненные вопросы, – назидательно сообщил Глеб, радуясь тому, что сумел-таки отвлечь своего спутника от мрачных переживаний. – А вдруг его роль в этой истории куда более значительная и менее невинная, чем нам с тобой кажется?

– Ты хочешь сказать, что он наводчик? – уточнил археолог.

– Наводчик, идейный вдохновитель, заказчик – все что угодно. Возможен любой вариант. Человек – куда более сложная система, чем принято считать. Я, например, не исключаю, что все это – твоих рук дело. Может, у тебя есть основания считать – неважно, какие и насколько веские, – что этот энклапион действительно имеет отношение к разгадке тайны Святого Грааля. Может, ты маньяк, откуда я знаю? А может, обыкновенный клептоман. В любом из этих двух случаев вся история с газетной шумихой и спившимся гуманоидом-домушником – отлично продуманный отвлекающий маневр...

Как и ожидал Глеб, Быков немедленно взбеленился, временно забыв о своих неприятностях перед лицом явно беспочвенных, но вполне обоснованных подозрений в свой адрес.

– Да пошел ты знаешь куда?! – с огромным возмущением произнес он сквозь стиснутые зубы. – Рыцарь революции... Чистые руки, горячее сердце... Безмозглая голова! Ты что мне шьешь?

– Кражу со взломом, – хладнокровно ответил Сиверов. – И не шью пока, а просто информирую, что кое у кого может возникнуть такое мнение по поводу твоей персоны.

– Сука этот Дубов, – с горечью заявил Гена. – Все-таки морду я ему набью. Вот, кстати, характерная деталь: после всей этой истории он на раскопе так ни разу и не появился. А до того приходил каждое божье утро, как на работу, и торчал дотемна... или до тех пор, пока я его оттуда не уводил.

Глеб улыбнулся, отдавая должное здоровым инстинктам Гены Быкова, который в критической ситуации явно безотчетно, даже не успев ни о чем толком подумать, попытался перевести стрелки с себя на своего собутыльника.

– Это интересно, – сказал Сиверов, с усилием открывая оснащенную довольно тугой пружиной дверь подъезда. Его всегда забавляло наличие таких мощных, прямо-таки фундаментальных пружин надверях, которые можно было разнести вдребезги хорошим пинком. – Вот я и говорю: завтра надо будет к нему наведаться. А твой гуманоид, он же сапиенс, нам сейчас расскажет, стоит ли ожидать хоть какого-то толка от этого свидания. А может, – продолжал он, поднимаясь по замусоренной, с выщербленными пологими ступенями лестнице, – мы сейчас войдем, а он сидит там, у себя, и через старенькую лупу изучает энклапион.

– Я бы тогда, честное слово, Богу свечку поставил, – заявил Гена.

– Нужна ему твоя свечка, – отозвался Глеб.

Лампочка на лестничной площадке горела слабенькая; кто-то из жильцов – не иначе как незамужняя дама лет сорока с хвостиком, не знающая, куда девать нерастраченную энергию, – одел этот источник света в волнистый сине-зеленый абажур, похожий на старомодную девичью юбку, и тень от этого абажура волнами шла по беленым стенам.

Дверь сообразительного гуманоида Аристарха Мигули нашли сразу – это была самая обшарпанная и хлипкая дверь из тех четырех, что выходили на лестничную площадку. Табличка с номером квартиры на ней отсутствовала, вместо нее на темно-коричневом дверном полотне светлел ромбик цвета кофе с молоком – надо полагать, того самого, в который когда-то давным-давно покрасили дверь маляры из домоуправления. Звонок не работал.

– Ну и воняет же здесь, – сказал Быков, недовольно потянув носом.

Глеб молча кивнул. Запашок на лестнице действительно стоял отвратный, хотя определить его источник было трудно ввиду малой концентрации.

– Помню, когда я еще жил с родителями, – опять заговорил Быков, – мы как-то летом уехали в Крым, а у нас дома тем временем перегорела пробка. Холодильник выключился, а там, помимо всего прочего, в морозилке лежало килограммов пять свинины. Так вот, когда мы вернулись, в квартире так же воняло. А уж когда открыли холодильник... бр-р-р! Даже вспоминать тошно.

– Ну так и не вспоминай, – посоветовал Глеб и постучал в дверь.

Этот негромкий стук прозвучал в тишине засыпающего подъезда, как грохот полкового барабана. Где-то наверху залаяла собака – мелкая, комнатная. Сиверов посмотрел на часы. Было начало двенадцатого – в сущности, детское время, – однако хозяин не торопился открывать дверь. Либо он действительно оказался сообразительным парнем и слинял от греха подальше, не дожидаясь, пока его вычислят (а сделать это было совсем нетрудно, и Глеб не сомневался, что местные сыщики справились бы с этим самостоятельно, будь у них чуть больше времени), либо просто дрых без задних ног под воздействием спиртного. Англичане называют выпиваемую на сон грядущий рюмочку "найт кип" – ночной колпак, а у гуманоидов вроде Аристарха Мигули колпак этот, как правило, размером с ведро. После такого вливания не то что стука в дверь – ружейного выстрела над самой своей головой не услышишь.

Глеб снова постучал, вызвав очередной взрыв истеричного лая в квартире наверху. Никакого другого результата не последовало, да Сиверов его уже и не ждал. Рассказ Быкова о холодильнике, набитом протухшей свининой, не давал ему покоя. Уже подняв руку, чтобы постучать в третий и последний раз, Глеб передумал и наудачу повернул дверную ручку.

Как он и ожидал, дверь открылась, и из темноты крохотной прихожей в нос ударила волна густого, плотного, как протухший кисель, смрада. Сиверов мысленно посочувствовал Гене, которому до сих пор приходилось видеть покойников разве что в гробу да на раскопках, где те представляли собой просто набор выбеленных, дочиста обглоданных временем костей. Глеб шагнул вперед, слыша, как за спиной, на лестничной площадке, сдавленно кашляет, борясь с подкатившей тошнотой, брезгливый археолог, разглядел на стене напротив двери совмещенного санузла двойной выключатель, еще раз принюхался и, не уловив в заполнявшем квартиру облаке трупной вони запаха газа, зажег в прихожей свет.

От чая оперуполномоченный уголовного розыска Гнилов отказался, а про кофе заявил, что он эту гадость в рот не берет, тем более на ночь. Что же касается коньяка, водки или хотя бы пива, то ничего этого Станислав Петрович Городецкий предлагать ему не стал, поскольку хорошо знал старшего лейтенанта Гнилова и вовсе не горел желанием провести остаток вечера и добрую половину ночи в его компании, выслушивая пьяные похвальбы и бессвязные угрозы в адрес всего белого света. Пить Гнилов не умел, но любил и сейчас, когда разговор был уже явно и бесповоротно окончен, все еще медлил уходить именно в расчете на то, что ему поднесут сто граммов из уважения к его погонам. Упомянутого уважения Станислав Петрович Городецкий решительно не испытывал (как, впрочем, и все, кто имел сомнительную честь быть знакомым с опером Гниловым), да и помимо того у него имелись веские основания свести общение с ним до минимума. Гнилов, хоть и болван, был по-звериному хитер и обладал отменным чутьем, что при иных обстоятельствах (при наличии ума, например) могло бы сделать его по-настоящему хорошим сыщиком – таким, про каких пишут в детективных романах и даже учебниках по криминалистике. Он был мастер провокации, виртуоз, не знающий себе равных среди коллег. Правда, он привык иметь дело в основном с подонками, от которых и сам недалеко ушел, и Стас Городецкий был ему, что называется, не по зубам. Однако лишний раз испытывать судьбу все равно не стоило, и именно по этой причине Станислав Петрович сейчас делал вид, что не понимает, почему старший лейтенант Гнилов все еще мнется у дверей, медля уходить.

– Ну так, Петрович, – сказал наконец Гнилов, сообразив, по всей видимости, что долгожданного предложения дернуть на посошок так и не последует, – если что, ты мне сразу, того...

– О чем речь, Валерий Матвеевич, дорогой! – с сильно преувеличенным воодушевлением воскликнул Городецкий. – Мы же договорились. Как только, так сразу. Вы же меня знаете, я в такие дела не путаюсь. Боже сохрани! Мне репутация дороже, да и в тюрьму садиться как-то не тянет. Чего я там не видел? И вообще, я считаю, что воровать такие вещи – варварство. За это надо руки отрубать, как у мусульман заведено.

– Ну да, ну да, – промямлил Гнилов, помялся еще секунду, пару раз кашлянул в кулак и, наконец, распрощавшись, покинул кабинет.

Станислав Петрович проводил его до выхода из магазина, собственноручно распахнул оснащенную сладкоголосым колокольчиком дверь и благожелательно кивал ему вслед головой до тех пор, пока Гнилов не свернул за угол. Тогда он закрыл дверь и, отдуваясь, как после тяжелой и неприятной работы, вернулся в торговый зал.

– Уморил, – сообщил он продавщице, демонстративно утирая носовым платком совершенно сухой лоб. – Ей-богу, укатал хуже налогового инспектора!

Вера Степановна, пожилая, сухопарая, интеллигентного вида дама, сдвинула на кончик носа очки и, поглядев поверх них на Станислава Петровича, сочувственно улыбнулась.

– Не понимаю, что он к вам привязался, – сказала она, кладя на прилавок обложкой кверху книгу, которую до этого читала. – Ходит и ходит, как будто здесь не антикварный магазин, а какой-нибудь притон!

"Так тебе все и объясни", – с неудовольствием подумал Городецкий. Объясниться, однако же, было необходимо; в противном случае у продавщицы могли возникнуть ненужные мысли.

– Потому и ходит, что антикварный магазин, – сказал он. – Вы же слышали, что московских археологов обокрали.

– Слышала и даже читала в газетах, – согласилась Вера Степановна. – Только мне показалось, что это очередная утка.

– Вы о Святом Граале? – Станислав Петрович усмехнулся. – Да, это кто-то лихо завернул... Но кража, увы, произошла на самом деле. Я, конечно, небольшой специалист, но скажу вам как на духу: энклапион – вещица редкостная. Тем более двенадцатого века и тем более золотой. Коллекционеры за такими вещицами охотятся, не жалея сил, времени и денег. Даже в милиции это понимают, вот он и ходит сюда, как на работу, в надежде получить хоть какую-то информацию.

– Это возмутительно, – заявила Вера Степановна. – Почему именно к нам? Мы что, похожи на скупщиков краденого?

Городецкий снова усмехнулся, отдавая должное этому возмущению и в особенности этому "мы". Мы... Тоже мне, партнер по бизнесу выискался! Нарисовался – хрен сотрешь...

– Во-первых, он милиционер. Подозревать всех и каждого – его работа. Во-вторых, соблазн действительно велик: на этой вещице, если грамотно подойти к делу, можно очень хорошо заработать. И потом, он ведь не только к нам ходит. Они сейчас ко всем пристают, даже к уличным художникам. А у нас все-таки солидное заведение как раз той специализации, которая в данный момент интересует милицию. Пожалуй, единственное в городе, – добавил он не без гордости. – Было бы странно, если бы нас не побеспокоили по этому делу.

– Скорей бы уже этого вора поймали, – вздохнула продавщица. – Неприятно чувствовать себя подозреваемой. Унизительно. Все время хочется грубить и оправдываться, причем то и другое одновременно.

– Ну-ну, Вера Степановна, – улыбнулся Городецкий, – полноте! Вам-то беспокоиться не о чем.

"В отличие от меня", – добавил он мысленно.

– Да уж, – еще раз вздохнув, сказала дама. – И на том спасибо.

Она не то чтобы демонстративно, но и не особенно скрываясь, посмотрела на настенные часы и нерешительно потеребила корешок лежавшей на прилавке книги. До закрытия магазина оставался час, покупателей не было и, похоже, уже не предвиделось. Смысл разыгранной продавщицей пантомимы был Городецкому ясен. Он всегда считал, что лояльность наемных работников по отношению к нанимателю стоит некоторых мелких поблажек с его стороны, особенно если эти поблажки не наносят ущерба бизнесу. В конце концов, тут не Москва, а всего-навсего Псков – город провинциальный, небольшой и, в отличие от столичных мегаполисов, еще не до конца утративший истинно русский дух человечности и добросердечия. Поэтому Станислав Петрович заговорил первым, избавив продавщицу от унизительной необходимости обращаться к нему с уже ставшей почти традиционной просьбой.

– Если хотите, можете уйти, – сказал он. – Только перед уходом снимите, пожалуйста, кассу.

– Спасибо большое, – обрадовалась Вера Степановна. – Извините, это скоро кончится.

– И, надеюсь, благополучно, – прибавил Городецкий. – Как она там?

Дочь Веры Степановны была разведена и одна растила ребенка. Недавно ее угораздило попасть под грузовик, за рулем которого сидел пьяный водитель, и теперь Вера Степановна присматривала за внуком и навещала дочь в больнице, а Станиславу Петровичу оставалось только радоваться, что она не попросила отпуск. Впрочем, Вера Степановна и не могла его попросить: свой законный отпуск она отгуляла месяц назад, а сидеть дома за свой счет ей не позволяли финансы. Деньгами Городецкий ей помог, но все они ушли на лекарства, а от повторного предложения дать денег она отказалась наотрез: не так была воспитана, чтобы обременять окружающих своими проблемами.

– Спасибо, хорошо, – ответила Вера Степановна на вопрос хозяина, ловко пробивая на кассовом аппарате итоговую сумму. – Ее уже перевели из реанимации, так что, надеюсь, скоро поправится.

– Дай-то бог, – сказал Городецкий.

Когда продавщица проделала все необходимые манипуляции с кассовым аппаратом, чековой лентой и журналом учета, сложила в сумку книгу и очки, переменила мягкие тапочки на выходные туфли, попрощалась и ушла, Станислав Петрович уселся на ее место за прилавком. Нагретый костлявым старушечьим задом стул все еще хранил неприятное чужое тепло, полочки под прилавком были заставлены баночками с заваркой, кофе и сахаром, разнокалиберными чашками, коробками с вязаньем и разными канцелярскими мелочами. Здесь же лежала открытая пачка печенья; Городецкий взял одно и, рассеянно жуя, взглянул на кассовую ленту. Дневная выручка получилась неплохой: был разгар туристического сезона, да и шумиха, поднятая средствами массовой информации вокруг находки археологов, немало способствовала наплыву иногородних и даже иностранцев.

Туристов Станислав Иванович любил, особенно заграничных. Отправляясь на отдых, человек всегда берет с собой сумму, заведомо превышающую его потребности, и тратит деньги не считая, потому что приехал отдохнуть – от всего, в том числе и от заботы о том, как бы не потратить лишнюю копейку. Отдыхая в чужом городе, люди сплошь и рядом покупают массу совершенно ненужных им вещей, потому что если дома швырять деньги на ветер – расточительство, то в отпуске это всего-навсего еще одно развлечение. А после того, как в кремле нашли могилу тамплиера, все буквально помешались на рыцарях и всем, что с ними связано. А где станешь искать такой сувенир, если не в антикварной лавке? И плевать им, что Псков – не Прага, не Париж и не Мальта какая-нибудь. Какие тут рыцари, откуда? Ну, приходили, конечно, забегали на огонек пожечь да пограбить во имя святого креста, так получали здесь по соплям и тем же путем, каким пришли, уходили восвояси – не все, а только те, что еще сохраняли способность передвигаться. Но массовый турист – существо темное, ему на эти тонкости плевать, ему подавай сувенир, связанный по возможности с памятным событием. Чтобы потом, дома, хвастаться перед друзьями и соседями: вот, мол, когда я был там-то и там-то, произошло то-то и то-то... ну, помните, про это еще во всех газетах писали? Так вот эта штучка как раз оттуда и привезена...

Станислав Петрович с кривоватой усмешкой бросил взгляд на коллекцию средневековых мечей, украшавших стену слева от него. Отполированные лезвия сверкали, как металлические зеркала; аляповатые, чересчур вычурные, отлитые из тонированного под бронзу олова рукояти и крестовины не могли обмануть настоящего знатока. Это были муляжи заграничной работы; те клинки, что по заказу Станислава Петровича изготовили местные умельцы, выглядели куда скромнее и солиднее, хотя, разумеется, тоже представляли собой всего-навсего имитации, готовые сломаться у самой рукояти при первой же попытке нанести удар.

Городецкий вспомнил, как в первый же день после выхода статьи в "Экспрессе" у него буквально размели почти все имевшиеся в наличии заграничные мечи. Тогда-то он и обратился к знакомому, который давно промышлял кустарным изготовлением охотничьих ножей и стяжал себе на этом поприще довольно широкую известность. Мастер потребовал эскиз; Станислав Петрович отправился к археологам с просьбой сфотографировать извлеченный из могилы тамплиера меч, был вполне бесцеремонно послан к чертовой матери бородатым сморчком, возглавлявшим эту банду гробокопателей, после чего оставалось только пойти в библиотеку и, порывшись в книгах, от руки скопировать найденный там рисунок немецкого меча середины двенадцатого века. Он понятия не имел, насколько сделанный по его эскизу меч соответствует тому, что нашли археологи, но, один за другим продавая поделки туристам и своим землякам, с авторитетным видом уверял покупателей, что это – точная копия того самого клинка, которым пользовался похороненный на территории кремля рыцарь-храмовник.

Спросом пользовались также оловянные и бронзовые настольные фигурки рыцарей (которые, разумеется, в связи с последними событиями все до единого моментально превратились в тамплиеров, одетых в точном соответствии с тогдашней модой на доспехи и вооружение) и прочая чепуха, не имеющая права называться антиквариатом, но имеющая зато отношение к "рыцарской" теме – например, настенные панно в виде крохотного, размером в две ладони, щита с перекрещенными мечами. Так что, несмотря на бесцеремонную грубость начальника экспедиции Осмоловского (вот уж воистину очкастый мухомор в бороде!), находка археологов принесла Стасу Городецкому недурной доход.

Он еще раз взглянул на итоговую цифру, проставленную внизу кассовой ленты, и, удовлетворенно хмыкнув, убрал ее на место, в ящик стола. Да, доход действительно хороший. И это только официальный. А уж неофициальный-то!..

Городецкий покосился на прилавок, где на самом видном месте под стеклом, красиво подсвеченный, лежал во всей своей красе развернутый энклапион – бронзовый, естественно, но надраенный так, что сверкал, как золотой. На внутренних поверхностях всех трех скрепленных крошечными петельками крестов виднелся выгравированный латинскими буквами текст, представляющий собой полнейшую бессмыслицу, которую при желании можно было принять за шифр. Помнится, Гнилов, увидев эту штуковину в первый раз, чуть не грянулся в обморок – решил, дубина этакая, что вот так, заглянув наудачу в антикварный магазин, одним махом раскрыл самое громкое дело этого сезона. Убедить его в том, что это не золото, а всего-навсего бронза, удалось не без труда; окончательно он в это поверил только после того, как ему показали еще пять точно таких же, один к одному, энклапионов. Но Гнилов и тогда не успокоился, а помчался к археологам и приволок в магазин этого громилу в тельняшке – Быкова, кажется, – чтобы тот взглянул на поддельный энклапион своими глазами и дал авторитетное заключение специалиста. Ну, тот и дал ему требуемое заключение, сказав, что такого фуфла в жизни своей не видел и что общего между этой поделкой местных кустарей и украденным раритетом нет ничего, кроме названия, – складной крест, независимо от времени и места изготовления, как ни крути, все равно остается энклапионом.

Несмотря на довольно грубую форму, в которой археолог высказал свое мнение, Станислав Петрович был ему благодарен. Гнилов явно нацелился сделать на этом расследовании карьеру, вырваться из простых оперуполномоченных в старшие, а из старших лейтенантов в капитаны – это как минимум. А Стае Городецкий, между прочим, не нанимался подставлять ему свою голову вместо ступеньки и потому был очень рад, что нашелся человек, который немного умерил пыл этой тупой ищейки. Ведь, собственноручно рисуя эскиз энклапиона, Станислав Петрович нарочно постарался сделать так, чтобы он как можно меньше напоминал оригинал. Чтобы ни одна сволочь даже и подумать не могла, будто Стае Городецкий видел украденный у археологов энклапион хотя бы издали, не говоря уж о том, чтобы держать его в руках. А коммерческая инициатива, если она не выходит за рамки действующего законодательства, ненаказуема.

Эта затея с энклапионами, кстати, оказалась не самой удачной. Покупали их не то чтобы плохо, но и не так бойко, как мечи. Стоили кресты дешевле, а возни с их изготовлением оказалось больше: мастеру пришлось по довольно высокой цене покупать бронзовый лом, плавить его и заливать в формы, которые, между прочим, тоже еще надо было изготовить. То ли дело меч! Взял полосу железа, хотя бы и со свалки, включил точильный станок и вперед – только искры во все стороны!

Но все это была чепуха по сравнению с тем доходом, который Станислав Петрович получил от продажи самого энклапиона – да-да, именно того, единственного и неповторимого, снятого с шеи умершего без малого семь столетий назад рыцаря-тамплиера. Конечно, он продешевил. Московский коллекционер, матерый волчище, прекрасно знал, что берет краденое, и знал, что Станислав Петрович тоже об этом знает, и потому настоящего торга, конечно же, не получилось. На байку про Святой Грааль этот унизанный бриллиантовыми перстнями крокодил, само собой, не клюнул, но сумма все равно получилась немаленькая, поскольку вещь была действительно старая, а главное, с историей, подтвержденной документами: фотографиями, сделанными прямо на раскопе, и описанием, составленным рукой начальника археологической экспедиции. Да с какой историей! Тамплиер, похороненный в Пскове, – это же сенсация, небывалое дело! Одна эта история стоила лишних пяти тысяч долларов, и с этим коллекционер даже не спорил – вынул бумажник и заплатил без единого звука. Положил цацку в карман, как какую-нибудь пачку сигарет, плюхнулся за руль своего "бентли" и укатил. И скатертью дорога! Его отъезд принес Станиславу Петровичу огромное облегчение, поскольку краденый энклапион здорово жег ему руки.

До сих пор Городецкий действительно ни разу не занимался перепродажей краденых вещей – по крайней мере, таких, про которые точно знал, что они краденые. Но, когда Шлык принес ему энклапион, не устоял перед искушением хотя бы раз в жизни заработать по-настоящему. А Шлыку сунул в зубы несчастную тысячу долларов и строго-настрого наказал забыть дорогу в магазин по крайней мере на год. Еще он настоятельно советовал уехать из города, но тот не послушался, остался. Впрочем, вчера вечером, когда Станислав Петрович ему звонил, мобильный телефон Шлыка оказался недоступен; вполне возможно, вор наконец-то почувствовал, что с Гниловым лучше не шутить, и убрался от греха подальше.

Решив это проверить, Городецкий по памяти набрал номер Шлыка. Тот по-прежнему был недоступен. Удовлетворенно кивнув, антиквар прервал вызов и старательно удалил только что набранный номер из памяти своего мобильного телефона.

Тут ему пришло в голову, что молчание Шлыка может означать, что тот уже дает показания, сидя на нарах. Он испугался было, но потом немного успокоился, здраво рассудив, что, если бы Гнилов имел на Шлыка хоть что-нибудь, того взяли бы уже давно. А теперь уже поздно: энклапиона нет, и, даже если Шлыка арестовали, черта с два он станет давать показания против себя самого. Зачем ему это, когда, не имея никаких доказательств его причастности к этому делу, менты рано или поздно будут вынуждены его отпустить?

Хозяин лавки посмотрел на часы. Покупателей по-прежнему не было, и, хотя до закрытия оставалось еще полчаса, Городецкий решил, что, сидя здесь, только даром теряет время. Жена с дочерьми уже неделю назад укатила в Сочи, и ничто не мешало Станиславу Петровичу прямо сию минуту, даже не заходя домой и ни перед кем не отчитываясь, отправиться в казино сводить счеты с фортуной, с которой он уже давненько пребывал в близких, хотя и довольно непростых отношениях.

Принятое решение подняло настроение, которое и без того уже было очень неплохим. Станислав Петрович выбрался из-за прилавка и, фальшиво насвистывая "Сердце красавицы склонно к измене...", подошел к окну. Он нажал кнопку, включив электрический моторчик, приводивший в движение металлические шторы, и совсем уже было собрался вернуться к кассе, чтобы вынуть из нее дневную выручку, когда заметил человека, который пересекал улицу, явно направляясь к его магазину. Последнее подтвердилось, когда, увидев ползущие вниз роллеты, человек ускорил шаг, почти побежал. Колокольчик на входной двери мелодично звякнул; Станислав Петрович шагнул вперед, преграждая запоздалому посетителю дорогу в торговый зал, и вежливо, но твердо произнес:

– Извините, мы уже закрываемся.

– О, я только на минутку, – сказал посетитель.

Городецкий мигом сопоставил его прибалтийский акцент и артистическую прическу с кожаной мотоциклетной курткой, высокими ботинками и зачехленной гитарой, которую посетитель держал в руке. Антиквар видел в городе афиши, сообщавшие о намеченном на пятницу концерте какой-то латышской рок-группы, совершавшей что-то вроде турне по городам России (как подозревал Станислав Петрович, с целью заработать на билеты, еду и выпивку) по пути на рок-фестиваль в Екатеринбурге. До концерта оставалось еще два дня, но один из музыкантов уже был тут как тут, из чего следовало, что и остальные болтаются где-то поблизости – надо полагать, осматривают достопримечательности или просто наливаются пивом в гостиничном баре.

Станислав Петрович решил немного повременить с закрытием и дать гостю из Прибалтики осмотреться в магазине. Как знать, а вдруг ему что-то приглянется? Глядишь, завтра приведет своих приятелей, и те накупят полные руки...

Впрочем, на это Городецкий не слишком рассчитывал. Музыканты, особенно начинающие, не успевшие разбогатеть и остепениться рокеры, – не та публика, которой нужны сувениры. Да и вообще, что такого он может предложить, чего эти спесивые латыши не видели в своей Риге? Уж где-где, а там торговля сувенирами и антиквариатом поставлена на широкую ногу – не хуже, если не лучше, чем, скажем, в той же Праге, где Городецкому как-то довелось побывать и откуда он, собственно, и вывез идею своего теперешнего бизнеса.

Пластинчатые шторы опустились до конца, напоследок глухо стукнув о металлический желоб, электромотор автоматически выключился. В магазине воцарился полумрак, разжиженный только светом, падавшим из входной двери, да подсветкой стеклянного прилавка, которую Городецкий всегда выключал в последнюю очередь, чтобы не переломать ноги и не посшибать с полок товар по пути к задней двери. Такого освещения было маловато для осмотра экспозиции, но, когда Станислав Петрович потянулся к выключателю, посетитель поспешно его остановил.

– Это не надо, – сказал он, коверкая русские слова на свой прибалтийский манер. – Я хорошо вижу так. Вижу все, что хочу.

Он подошел к прилавку, глянул только раз и сейчас же, будто заранее знал, за чем сюда явился, постучал ногтем по стеклу.

– Вот это, – сказал он, – мне интересно, да?

Станислав Петрович, радуясь неожиданной удаче, приблизился к нему и тоже склонился над прилавком. Посетитель указывал на бронзовую поделку местного кустаря – одну из трех, что остались у Городецкого от первоначального количества в десять штук. Из этого следовало, что перед Станиславом Петровичем либо ревностный католик, либо чокнутый собиратель энклапионов, либо, что представлялось ему наиболее вероятным, обычный, хоть и латвийского розлива, лох, клюнувший на газетную утку. Возможны были, впрочем, и другие варианты: подарок девушке, например, или желание украсить себя самого оригинальной побрякушкой. Цепь-то у него на шее такая, что пудовую гирю выдержит, а не то что бронзовый крест, в котором и весу-то от силы двести граммов...

– Эта вещь поддельная, нет? – сказал латыш, снова постучав пальцем по стеклу над энклапионом.

– Почему "поддельная"? – возразил Городецкий. – Не антикварная, конечно. Просто новое изделие, чего я, кстати, и не скрываю.

– Это и хотел сказать, – немного смущенно откликнулся латыш. – Меня извините, плохо говорю по-русски. Не золото, нет?

– Бронза, – признал Станислав Петрович, отметив про себя, что посетитель, несмотря на относительную молодость и несерьезный рокерский прикид, недурно разбирается в таких вещах – недурно, во всяком случае, для неспециалиста. – Вы же видите, цена невысокая.

– Да, это вижу, – покивал украшенной длинным пучком волос головой посетитель и разочарованно выпрямился. – Не это хочу. Надо золотой, двенадцатый век. Такой имеете у себя?

Городецкий попытался успокоиться, уверяя себя, что налицо простое совпадение, но это у него получилось плохо: совпадение было странное, чтобы не сказать страшноватое.

– Что вы, откуда? – сказал он, старательно разыгрывая недоумение. – У нас, в России, торговля золотом является государственной монополией.

– Хочу иметь себе золотой энклапион двенадцатого века, – упрямо, будто не расслышав, повторил чертов латыш. – Тот, который нашли в могиле тамплиера. Знаю, он у вас. Если уже нет, хочу знать где.

– Я вас не понимаю, – предательски дрогнувшим голосом заявил Станислав Петрович.

Ситуация была скверная, и осложнялась она тем, что кнопка тревожной сигнализации находилась по другую сторону прилавка, под полкой с кассовым аппаратом. Дотянуться до нее нечего было и думать, да оно и к лучшему: Городецкий похолодел, представив, что было бы, если бы он слушал дикие речи прибалтийского гостя, имея эту самую кнопку под рукой, в пределах досягаемости. Ну, вызвал бы с перепугу милицию, и что дальше? Что бы он им сказал-то, а?

– Плохо говорю по-русски, – с огорчением, которое показалось антиквару притворным, повторил латыш. – Никто не понимает сразу, все время приходится давать объяснения...

Городецкий не заметил движения, но почувствовал, как возле солнечного сплетения будто разорвалась бомба. Выложенный светлым, слегка шероховатым кафелем пол вдруг подскочил и больно ударил его по лицу. Локтям и коленям при этом тоже досталось, но Станислав Петрович это едва почувствовал, такой невыносимой была боль.

– Так понятно, да? – склонившись над ним, спокойно и даже участливо осведомился латыш.

Не получив ответа, он выпрямился, переступил через антиквара и направился к двери. Оттуда послышался щелчок запертого замка, а вслед за ним – характерный шум опускаемой металлической шторы. В магазине сделалось еще темнее, и в этом полумраке Городецкий корчился на полу, делая безуспешные попытки вдохнуть онемевшими легкими хоть немного воздуха.

Глава 8

– Итак, выражаясь языком современной молодежи, ты облажался, – констатировал генерал Потапчук.

Глеб едва заметно поморщился: жаргонное словечко прозвучало в устах Федора Филипповича неуместно и странно, как грубое ругательство, произнесенное в разгар дипломатического приема, в тишине, предшествующей выступлению главы иностранной делегации. Кроме того, генерал был не прав: это совсем не из языка современной молодежи. Данное слово, хоть и оставалось широко распространенным, вошло в употребление, пожалуй, еще в дни его молодости, Федора Филипповича, если не раньше. Строго говоря, это был архаизм, да к тому же совершенно незаслуженный: Глеб вовсе не считал, что провалил задание.

– Я бы так не сказал, – сдержанно возразил он.

– Ну, опарафинился, – предложил новый вариант генерал. – Или, если хочешь, чтобы я выражался литературно, сел в лужу. Как ни выражайся, а энклапион ты прошляпил.

– Я приехал к шапочному разбору, и вы это прекрасно знаете, – сказал Сиверов.

– И потому вместо энклапиона, за которым тебя посылали, привез целый ворох оправданий, – ворчливо закончил за него Потапчук. – Ладно, выкладывай подробности. Что там еще за Джек-Потрошитель завелся?

– Выкладываю, – вздохнув, сказал Глеб. Он отставил кофейную чашку, дотянулся до пульта дистанционного управления и выключил музыку. – В смысле, докладываю. Первой жертвой нашего Потрошителя стал, по всей видимости, некий Аристарх Мигуля, труп которого обнаружили мы с Быковым. В его биографии нет ничего интересного, кроме давней отсидки по обвинению в краже со взломом. Было доказано два эпизода: квартирная кража и кража из магазина райпотребсоюза. После освобождения работал слесарем, руки золотые, так что вскрыть дешевый замок в школьной лаборантской, где Осмоловский хранил находки, ему было все равно что плюнуть. Непонятно только, зачем ему это понадобилось. Он был совсем не тот человек, которого могла заинтересовать подобная добыча, да и в завязавших числился уже полтора десятка лет. Надо полагать, это был заказ... точнее, шантаж.

– Шантаж?

– В квартире Мигули я обнаружил долговую расписку на двести тысяч рублей, выданную им за двое суток до совершения кражи некоему Анатолию Шлыкову, по прозвищу, сами понимаете, Шлык. Полагаю, этот Шлык был как минимум посредником – нашел специалиста и послал его на дело, а когда оно было сделано, просто вернул расписку. Знать бы, как он ее заполучил...

– Полагаю, это несущественно, – заметил генерал.

– Да я и сам так думаю. Так вот, Мигуля был убит у себя дома – убит зверски, с особой жестокостью. Его вспороли, как хозяйка вспарывает рыбу, от правого бедра до левой ключицы – наискосок, примерно вот так. – Глеб резко провел ногтем большого пальца по собственному торсу, показав, где проходил разрез.

– На себе не показывай, – проворчал Потапчук. – Вот это удар! А почему ты говоришь: от бедра до ключицы? Логичнее было бы предположить, что ударили сверху вниз – от ключицы до бедра. И даже тогда остается только поражаться силе удара. Да и остроте лезвия, кстати. Попробуй-ка распороть таким манером обычную хлопчатобумажную майку, не говоря уж о костях и всем прочем!

– В том-то и дело, – живо возразил Глеб, – что били именно снизу вверх. Это отлично видно по характеру раны, да и эксперты подтвердили. Мы с ними сошлись во мнении, что удар нанесли каким-то очень острым, довольно тяжелым и длинным клинком, наподобие большого охотничьего ножа, тесака или мачете.

– Это был меч, – саркастически предположил Федор Филиппович. – Ограбленный храмовник вернулся с того света, чтобы отомстить.

Сиверов хмыкнул.

– Между прочим, – сообщил он, – такая версия появилась в Пскове сразу же и гуляет там, наверное, до сих пор. Удержать все обстоятельства дела в секрете не удалось, так что... Да и как их удержишь, – перебив себя, воскликнул он, – когда кредитора Мигули, Шлыкова, нашли на берегу реки люди, пришедшие туда позагорать и искупаться! Нашли в том же виде, что и Мигулю, – разрубленного, как свиная туша, одним ударом. Вместе с ним обнаружены тела двух его приятелей, с которыми он перед смертью выпивал на свежем воздухе. И вот что любопытно: эти двое были просто, без затей, застрелены из девятимиллиметрового пистолета. Поневоле напрашивается вывод, что холодное оружие, будь то меч, мясницкий тесак или казачья "селедка", предназначалось исключительно для тех, кто имел прямое отношение к исчезновению энклапиона. Вот вам и призрак крестоносца. Правда, привидение с девятимиллиметровым шпалером – это что-то новенькое...

– Не отвлекайся, – буркнул Потапчук.

– Я постараюсь. Так вот, в кармане у мертвого Шлыкова было обнаружено что-то около семисот долларов США, что, во-первых, исключало версию об убийстве с целью ограбления, а во-вторых, навело меня, да и не меня одного, на мысль, что эти деньги – часть выручки от продажи энклапиона. Дома у Шлыкова сделали обыск, но, разумеется, ни черта не нашли. Местные сыскари волосы на себе рвали, ведь оба эти проходимца побывали у них на допросе и, между прочим, подтвердили алиби друг друга, что уже само по себе о многом говорит. А два других свидетеля, которые тоже это алиби подтвердили, лежали вместе со Шлыковым на берегу, в тенечке, и уже не могли ничего добавить к своим прежним показаниям.

– Да, напахали господа сыщики, – неодобрительно протянул генерал.

– Они слишком многих зацепили, пытаясь раскрыть дело по горячим следам, – встал на защиту псковских оперативников Глеб. – Ранее судимые, ныне промышляющие, коллекционеры, наркоманы, скупщики краденого, сутенеры – это же огромная масса народу, и в этой массе, между прочим, полным-полно типов, куда более подозрительных, чем Мигуля и Шлыков, вместе взятые, да еще и не имеющих ничего похожего на алиби. Выбирай любого, шансы одинаковые. Словом, – продолжал Сиверов, – дома у Шлыкова было чисто, и никто не мог даже предположить, кому он передал энклапион. Следствие, как говорится, зашло в тупик, но тут произошло следующее убийство. Был убит местный антиквар, некто Городецкий Станислав Петрович. Ну, не то чтобы антиквар в строгом понимании этого слова, – поправился Глеб. – Так, содержал под вывеской антикварного магазина обычную сувенирную лавчонку, каких навалом в любом европейском городе. На десять единиц так называемых колониальных товаров китайского, индийского и бог знает какого еще ширпотреба пара действительно старых вещиц и один-два по-настоящему антикварных предмета на весь магазин, да и те под прилавком, для особых клиентов. В последнее время бойко торговал муляжами средневекового холодного оружия и, представьте, бронзовыми энклапионами – наладил производство того и другого буквально в считаные дни, такой вот разворотливый человек.

– Да, действительно, – хмыкнул Потапчук. – Он, наверное, молиться должен был на этого их Дубова.

– Пожалуй, – согласился Глеб. – Во всяком случае, продавщица, которая у него работала, утверждает, что дела в последнее время шли очень хорошо, Городецкий даже подумывал о том, чтобы нанять второго продавца и увеличить время работы магазина. Так вот, именно эта продавщица его и нашла. Явилась утром на работу, отперла магазин своим ключом, а он лежит посреди торгового зала в луже крови, и все внутренности наружу...

– И на этом, – продолжил генерал, – как я понимаю, следствие действительно зашло в тупик. Ну а что убийца? Или его не искали? В конце концов, это очень удобно – просто идти по цепочке трупов, надеясь, что убийца найдет энклапион и на радостях сделает себе харакири...

– Искали. Еще как искали! – Сиверов ухмыльнулся, вспомнив, как искали убийцу. – Так скажем, по "прибалтийскому следу". В тот самый вечер, когда был убит Мигуля, соседи видели человека лет тридцати пяти, длинноволосого блондина, в черной мотоциклетной куртке, в ботинках с металлическими носами и с зачехленной гитарой в руках. Он подошел прямо к скамейке в глубине двора, на которой эти соседи мирно выпивали, и с сильным прибалтийским акцентом спросил, в какой квартире живет Аристарх Мигуля. Ему, конечно, показали. Как он ушел, никто не видел, и шума из квартиры соседи не слышали. Полагаю, перед смертью Мигуля успел ответить этому сыну балтийских дюн на пару вопросов – в частности, кому передал энклапион. Потом на его вопросы отвечал Шлыков, потом – Городецкий... Хотя последний, может быть, и не отвечал, а просто отдал цацку...

– Это все? – спросил Федор Филиппович.

– Не совсем. Появление на горизонте длинноволосого гитариста из Прибалтики заставило местных ментов сделать охотничью стойку. Тут фокус в том, что в городе как раз в это время намечался концерт рижской рок-группы – ехали в Екатеринбург и решили, видимо, срубить по дороге немного деньжат. Ну, разумеется, связать одно с другим не составило труда...

Глеб опять не смог сдержать улыбку, вспомнив, как, решив нанести очередной визит майору Стрешневу, столкнулся на крыльце райотдела с группой молодых людей весьма колоритной наружности – длинноволосых, косматых, с головы до ног в металлических цепях и дорогущей импортной коже, которая, хоть и была цела и явно недавно куплена в специализированном бутике, каким-то непостижимым образом придавала своим владельцам вид настоящих оборванцев, обитателей подвалов и помоек. Все четверо пребывали в состоянии какого-то угрюмого возбуждения, громко и очень раздраженно переговаривались между собой на непонятном Глебу языке. Шедший последним остановился на пороге и, обернувшись, сказал в открытую дверь что-то резкое, решительно непонятное, но явно ругательное. После чего с заметным удовольствием грохнул дверью, и шумная компания удалилась, на ходу размахивая руками и продолжая что-то громко обсуждать – видимо, свои злоключения.

Сиверов понял так, что это как раз и была пресловутая рижская рок-группа. Майор Стрешнев, такой же встрепанный и злой, как только что повстречавшиеся Глебу музыканты, подтвердил догадку и поведал, что бараны из патрульно-постовой повинтили гостей города прямо на вокзале и посадили под замок. У них, видите ли, была ориентировка на длинноволосого блондина в кожаной куртке и с гитарой! А поскольку трое из четырех музыкантов являлись именно блондинами, притом длинноволосыми (четвертый, ударник, щеголял обритым наголо черепом, так что было не разобрать, блондин он, брюнет или шатен и не обрился ли он нарочно, для маскировки), сержанты из ППС загребли всех четверых, резонно рассудив, что господа офицеры из угро утречком разберутся, кто именно им нужен. Тот факт, что латыши приехали только что, буквально у них на глазах, и, следовательно, физически не могли участвовать в убийствах двух-, трех– и даже четырехдневной давности, их нисколько не смутил: начальство разберется!

Оно, конечно, разобралось, но международные отношения были подпорчены, не говоря уж о настроении музыкантов, которые после концерта, который все-таки с грехом пополам дали (не возвращать же деньги!), перепились как свиньи и учинили драку в гостиничном ресторане, расколотив недавно установленную витрину из двойного закаленного стекла, а также накрошив уйму мебели и зеркал. В результате ночевали они в той же кутузке, из которой их только этим утром выпустили, а большая часть вырученных от концерта денег ушла на покрытие нанесенного ресторану ущерба. Так что можно себе представить, как они теперь отзываются о России вообще и о древнем русском городе Пскове в частности...

Поведав Федору Филипповичу этот несмешной анекдот, Глеб закурил и налил себе еще одну чашечку кофе. За окном синело безоблачное небо, со двора доносились крики ребятишек и звонки велосипедов. Задувавший в открытую форточку ветерок пах Москвой – пылью, асфальтом, выхлопными газами, зеленью лип, горячим и влажным дыханием вентиляции метрополитена и еще чем-то, неуловимым, специфическим, сугубо московским, чего нет ни в одном другом городе мира.

– Да, "прибалтийский след" действительно очень четкий, – сказал генерал Потапчук. – Это наводит на мысль, что он фальшивый. Убийца прочел афишу и решил прикинуться одним из музыкантов группы – ну, вроде как Остап Бендер со товарищи прикидывались участниками автопробега. Так, может, он такой же латыш, как и музыкант? Прибалтийский акцент ничего не стоит подделать. – В подтверждение своих слов последнюю фразу Федор Филиппович произнес с акцентом, действительно очень похожим на настоящий. – Вот избавиться от акцента сложно, это да... И потом, латыш, эстонец, литовец – это все с некоторых пор иностранцы, которым для въезда на территорию России требуется виза. Преступник должен был оставить следы на таможне, в пункте пограничного контроля – словом, везде, где появлялся. Ты нашел этот след? Нет, конечно, иначе бы не сидел тут с таким видом, словно заслужил право на бесплатную путевку в Париж.

– Не нашел, – согласился Глеб. – Но уж кто-кто, а мы-то с вами знаем, что существует множество способов проникнуть на территорию России, сделать дело и незаметно смыться. Просто надо иметь деньги, хорошую техническую поддержку и, разумеется, кое-какие навыки. Так что Прибалтику я бы пока не сбрасывал со счетов.

– Ладно, – проворчал Федор Филиппович, явно оставшийся при своем мнении, – что там у тебя еще? Ты установил, кто такая эта Шерон Стоун, она же Антонина Корсак – словом, та дама, с появлением которой обнаружилась пропажа энклапиона?

Сиверов снова усмехнулся, на этот раз довольно печально. Сунув руку во внутренний карман, он извлек оттуда какую-то сложенную в несколько раз бумагу и принялся неторопливо ее разворачивать.

– Фоторобот, – ответил он на вопросительный взгляд генерала и, разгладив лист на колене, протянул его через стол Федору Филипповичу. – Увы, кроме глубокого следа в памяти аспиранта Быкова, никаких других следов эта дамочка в Пскове не оставила. Да и то... – Он опять криво усмехнулся. – Да вы сами посмотрите.

– Похожа, – сказал Потапчук, всмотревшись в фоторобот.

– Не просто похожа, – возразил Глеб. – Это она и есть – Шерон Стоун собственной персоной.

– Да, пожалуй, – согласился Федор Филиппович. – Ну очень похожа!

Сиверов отметил про себя, что фальшивая журналистка, проявлявшая нездоровый интерес к исчезнувшему энклапиону, всерьез заинтересовала генерала. Еще несколько дней назад, во время телефонного разговора, он спрашивал, кто такая Шерон Стоун, а теперь узнал лицо знаменитой голливудской звезды, едва взглянув на фоторобот. Значит, не поленился раздобыть и внимательно изучить ее фотографии. Часа два небось пялился, старый безобразник...

– Поразительное сходство, – сказал Потапчук. – Что это значит? Двойник? Грим? Пластическая операция?

– Думаю, тут все гораздо проще, – ответил Глеб. – Осмоловский до сих пор в критическом состоянии после перенесенного инфаркта, и фоторобот составляли со слов Быкова. Эта красотка беседовала не с ним, а с профессором, и большую часть времени Гена наблюдал ее со спины, в лучшем случае сбоку. И у меня сложилось совершенно определенное впечатление, что интересовало его вовсе не лицо гостьи, а в основном ноги и все прочее. Юбка, говорит, у нее была короткая и ножки – выше всяких похвал. А потом, когда настало время ее описать, обнаружилось, что наш аспирант попал под власть данного им же определения – Шерон, дескать, Стоун... Короче, типичный случай замещения истинных воспоминаний ложными.

– И давно ты получил диплом психотерапевта? – саркастически поинтересовался генерал.

– Я вот сейчас подумал, – оставив шпильку без внимания, произнес Сиверов, – что эта дамочка – большая мастерица водить людей за нос. По-моему, этот фокус с фотороботом она подстроила нарочно. Предполагала, что после исчезновения энклапиона ее станут искать, и позаботилась об изменении внешности. Видимо, какое-то сходство имело место изначально, и ей оставалось только усилить его с помощью умело наложенного макияжа. А потом умылась, перекрасила волосы, изменила прическу, очки эти дурацкие сняла, и готово – совсем другой человек!

– Возможно, – рассеянно и очень недовольно проворчал Федор Филиппович. – В этом проклятом деле все возможно. Возможно, она была заодно с этим Потрошителем в мотоциклетной куртке, возможно – нет, и тогда в деле возникает еще одна группа охотников за энклапионом... Возможно даже, что все это придумал и организовал твой Быков – почему бы и нет? Уж ему-то взять энклапион ничего не стоило, ключ от комнаты начальника у него наверняка был. А может, эта ваша Шерон Стоун – действительно самая обыкновенная журналистка. Только не из журнала "Вокруг света", а из какой-нибудь бульварной газетенки, издающейся в соседнем райцентре. Вздумала сделать себе имя на свеженькой сенсации местного розлива и припорхнула. Узнала от кого-то из местных коллег – от того же Дубова, например, – как начальник экспедиции относится к ихнему брату, и быстренько состряпала себе удостоверение на имя Антонины Корсак. В наше время это не проблема, да и вряд ли твои археологи его так уж внимательно изучали...

– Хм, – озадаченно произнес Сиверов, которому такая мысль в голову не приходила. – Да нет, – сразу же нашелся он, – это вряд ли. Провинциальный репортер районного масштаба просто не может обладать такими познаниями в истории и археологии. А она, по словам Быкова, с ходу, прямо по фотографии, датировала найденный в захоронении меч.

– По-твоему, в провинции работают одни недоучки? Откуда ты знаешь, может, у нее истфак за плечами? И вообще, в наше время напечатали столько всяких энциклопедий, что подковаться по любому вопросу не составляет никакого труда. Подумаешь, меч она датировала! Нет, напрасно ты исключаешь эту версию. Надо бы позвонить в Псков, подкинуть им идею... Кстати, ты с Дубовым говорил?

Сиверов поморщился.

– Нет! – воскликнул он. – Дубов пропал, как в воду канул. Возможно, искать его следует среди неопознанных, но я подозреваю, что его что-то напугало, и он просто бежал. Главный редактор "Экспресса" говорит, что он уволился, а соседи видели, как журналист выходил из подъезда с чемоданом и сумкой через плечо...

Федор Филиппович удовлетворенно покивал.

– Так я и думал, – сказал он.

– Правда? – рассеянно произнес Глеб, закуривая новую сигарету.

– Ты много куришь, – вместо ожидаемого продолжения заявил вдруг генерал. – У тебя же правило: не курить на задании!

– А разве я на задании? – удивился Слепой. – Ведь вы же сами сказали, что я облажался и, как это... прошляпил энклапион.

– А ты и рад, – проворчал Потапчук. – Что ж, чтобы ты не так сильно радовался, скажем так: почти прошляпил. Задачка усложнилась, но еще не все потеряно. И я сильно подозреваю, что концы надо искать не в какой-то там Прибалтике и даже не в Пскове, а прямо тут, в Москве.

– Любопытно, – осторожно произнес Сиверов.

Федор Филиппович поднял с пола портфель, расстегнул, порылся внутри и положил на стол стопку газет.

– Ознакомься, – предложил он, – станет еще любопытнее. Я отметил заметки и статьи, на которые следует обратить внимание.

Бросив на генерала заинтригованный взгляд, Глеб опустил глаза и сразу же увидел подчеркнутый красным маркером заголовок: "СВЯТОЙ ГРААЛЬ: МИФ ИЛИ РЕАЛЬНОСТЬ?". Сиверов присвистнул, еще раз остро, с прищуром, глянул на Федора Филипповича и начал быстро, но внимательно, ничего не пропуская, читать.

"Так что же это все-таки – миф или реальность? Существовала ли на самом деле легендарная чаша, из которой, по преданию, пил Иисус? Ответа на эти и многие другие вопросы пока не дал никто, но это вовсе не означает, что этих ответов нет. По мнению некоторых экспертов, завесу тайны, окружающей все, что связано с чашей Святого Грааля, могла бы приподнять недавняя находка, сделанная московскими археологами на территории Псковского кремля, где было обнаружено захоронение, датированное первой четвертью четырнадцатого века и принадлежащее, как было точно установлено, рыцарю ордена храма – тамплиеру. Извлеченный из захоронения золотой энклапион, сам по себе представляющий огромную культурную и научную ценность, содержал в себе некую зашифрованную надпись, которая, как считают видные специалисты, могла иметь прямое отношение к тайне местонахождения пресловутой чаши. Общеизвестно, что именно в связи с этой реликвией традиционно упоминается основанный в 1119 году в Иерусалиме орден тамплиеров. Существует мнение, что еще во время первого крестового похода тамплиеры завладели чашей и вывезли ее из Святой земли, после чего след реликвии, казалось, безнадежно затерялся. Так не этот ли след посчастливилось обнаружить археологам в Пскове?"

Алексей Дубов раздавил в пепельнице окурок, с силой выдул струю дыма прямо в мерцающий голубоватым светом экран ноутбука и перечитал абзац. Кажется, получилось неплохо – солидно, авторитетно и даже со ссылками на экспертов.

Дубов задумчиво почесал мизинцем шершавую от подросшей за день щетины щеку. Большой и безымянный пальцы в это время пощипывали мочку уха, а между указательным и средним дымилась сигарета. Осознав это Дубов изумился: сигарета? Опять? Черт, да откуда она взялась? Сама, что ли, в руку заползла?

Некоторое время он сидел неподвижно, а потом клавиши снова мягко застрекотали под его ловкими пальцами и по серовато-голубому экрану, вытягиваясь прямо на глазах, поползли черные строчки.

"К сожалению – если только чувства, испытываемые нами при виде катастрофической ситуации, можно описать словом "сожаление", – бесценная реликвия была кем-то похищена, и расследование, проводимое правоохранительными органами, до сих пор не дало видимых результатов. Обстоятельства, при которых была совершена дерзкая кража, наводят на размышления. Тот факт что вместе с энклапионом бесследно исчезли все его фотографии, а также сделанное археологами описание находки вызывает вопрос: что же все-таки искал похититель? Был ли ему нужен сам энклапион – старинное золотое изделие, имеющее внушительную рыночную стоимость – или его интересовал выгравированный на внутренней поверхности энклапиона текст? Ведь вместе с похищенным энклапионом хранились и другие золотые изделия – перстни, браслеты и даже рыцарская цепь с медальоном магистра! Однако их вор не тронул, занявшись вместо этого поисками фотографий и описания. Так что же в таком случае являлось истинной целью преступника? Ответ очевиден: шифрованная надпись!

Поэтому не исключено, – продолжал писать Дубов яростно затягиваясь дымом, роняя на клавиши пепел и даже не замечая этого в приливе бешеного вдохновения, – что прямо сейчас кто-то бьется над разгадкой средневекового шифра; возможно, эта работа уже близка к завершению, и тайна чаши Святого Грааля вот-вот будет раскрыта. Кем? Увы, похититель энклапиона вряд ли ищет популярности, и ответ на этот вопрос мы сможем узнать лишь в том случае, если преступник будет задержан правоохранительными органами. А надежды на такой исход, к сожалению, мало..."

Журналист прервался, чтобы погасить очередной окурок. Под абажуром настольной лампы слоями плавал табачный дым; Дубова поташнивало от количества выкуренных за работой сигарет, затекшую от долгого сидения спину ломило, глаза жгло, как будто в каждый засыпали по пригоршне песка, однако он был доволен собой: статья, ей-богу, выходила неплохая. Слишком напористая и категоричная, прежний шеф Дубова таких не любил, но новый работодатель требовал от материалов именно этих качеств. Хотя, если честно, черт его знает, этого работодателя, чего он требует... Денежки капают, претензий не поступает – значит, по идее, все в порядке, заказчик доволен...

Сцепив пальцы в замок, Дубов потянулся и похрустел суставами. Пожалуй, на сегодня хватит. Можно было бы, конечно, добить эту статью, чтобы прямо с утра приняться за новую, но к чему спешить? Спешка, как говаривал все тот же бывший шеф Дубова, нужна при ловле блох и при сильном поносе. А написание материала для солидного столичного издания требует, как ни крути, хоть какой-то обстоятельности. И вообще, живя в Москве, надо получать от этого какое-никакое удовольствие, иначе зачем тогда вообще было покидать Псков?

Леха Дубов обитал в столице вторую неделю и до сих пор не мог привыкнуть к своему новому статусу. Правда, работенка у него сейчас была хоть и хорошо оплачиваемая, но разовая: добившись своей неведомой цели, какой бы она ни была, таинственный наниматель, которого Дубов, к слову, ни разу в глаза не видел, тихо исчезнет с горизонта. Журналист понятия не имел, на кого работает: связь с заказчиком он поддерживал по электронной почте – таким же манером получил предложение заняться своей теперешней работой. Работа была непыльная, и это еще мягко сказано: по правде говоря, Дубов о такой и мечтать не смел. Ни забот, ни хлопот, ни начальства – знай себе пиши, поспевай к сроку и получай за это денежки. А что рано или поздно такая лафа кончится – ну, что же, подвернется что-нибудь еще. Кто ищет, тот всегда найдет!

В заказе обычно оговаривалось количество строк и день, к которому статья должна быть завершена. Изредка эти анонимные послания сопровождались краткими инструкциями: что подчеркнуть, особо выделить, на что нажать, какие эмоции постараться вызвать, а о чем вообще лучше не упоминать. Порой заказчик подкидывал идеи или свежую информацию. Бог знает откуда он эту информацию брал – может, сам сочинял, как, бывало, не раз поступал сам Дубов, от первого до последнего слова выдумывая заметки для раздела происшествий.

Готовые статьи журналист отправлял заказчику и получал уведомления об очередной сумме, перечисленной на его банковский счет. Да-да, пришлось обзавестись, а что делать?

Пластиковым кредитным карточкам Дубов не доверял, наслушавшись про хакеров, и потому, получив очередное уведомление, сразу бросал работу, бежал к ближайшему банкомату и снимал все до копейки, оставляя на счете ровно столько, чтоб его не аннулировали. Деньги он, не будь дурак, складывал в банковскую депозитную ячейку, оставляя себе кое-что на карманные расходы, а на обратном пути покупал в киоске целый ворох газет и в какой-нибудь из них (а бывало, что и не в одной) непременно обнаруживал свое последнее творение, подписанное всякий раз новым псевдонимом. Работал Дубов много и плодотворно, статьи выходили одна за другой, а из-за того, что подписаны они были разными именами, создавалось впечатление, что тему украденного в Пскове энклапиона старательно обсасывает целая толпа репортеров. Так оно, по всей видимости, и было задумано; Дубов старался не задаваться вопросом, зачем это нужно заказчику и, главное, во что это ему обходится.

Нет, в самом деле! Леха был не настолько глуп, чтобы не понимать: то, чем он сейчас занимается, есть обыкновенное раздувание слона не из мухи даже, а из бактерии, из инфузории-туфельки какой-нибудь или палочки Коха. Ни одна солидная газета (а печатался он теперь по преимуществу именно в солидных, уважаемых изданиях с большими тиражами) не станет публиковать такой материал, да еще и неизвестно кем написанный, если главный редактор не будет в такой публикации заинтересован – материально, естественно, а то как же еще? Сколько стоит материальная заинтересованность главного редактора столичной газеты, Дубов представлял смутно, но догадывался, что сумма эта наверняка превышает суммы его гонораров. Неизвестно только, во сколько раз...

Вот тут-то сам собой возникал этот самый неудобный вопрос: зачем? Зачем кому-то понадобилось швырять на ветер такие деньги? Что это – причуда богатого человека, олигарха, который малость тронулся умом на почве Святого Грааля, храмовников и прочей ерунды в духе модных романов Дэна Брауна и теперь тщится привлечь внимание широкой общественности к предмету своего помешательства? Или тут кроется какой-то иной, сугубо меркантильный интерес? Вот это скорее всего; богатые люди, особенно у нас в России, где им просто не от кого было получить свои богатства по наследству, потому и богаты, что умеют считать деньги и ничего не делают без выгоды для себя. А какая тут может быть выгода для таинственного заказчика? Может, концессия для сбора средств на поиски Святого Грааля? Ну-ну. Если подумать еще, может, удастся сочинить что-нибудь посмешнее...

Увы, сколько Дубов ни бился над этим вопросом, ответ у него всегда получался один и тот же. Единственная реальная выгода, которую его работодатель мог извлечь из поднятой им же газетной шумихи, заключалась в возбуждении интереса к энклапиону с целью подороже его продать. А раз так, не приходилось долго гадать, у кого сейчас находится краденый раритет. У заказчика и находится...

Как обычно, добравшись в своих рассуждениях до этого места, Алексей Дубов приказал себе закрыть эту тему. "К черту, – уже далеко не впервые подумал он, рассеянно барабаня кончиками пальцев по корпусу ноутбука. – Мне что, больше всех надо? Мое дело маленькое – пиши и помалкивай в тряпочку, пока деньги платят. Конечно, заманчиво было бы как-то вычислить этого типа, узнать, кто он и что, сдать его ментам и накатать об этом репортаж на целый разворот. Вот это был бы материал! Такой материал любая газета с руками оторвет. А отсюда и имя, и деньги, и полезные знакомства, и работа в солидном издании, и вообще все, что хочешь. Как говорится, все включено. Жаль только, что пуля в затылок и безымянная могила в придорожной канаве в этом списке тоже значатся, а то можно было бы попробовать..."

Журналист решительно выключил компьютер и погасил настольную лампу. Добравшись в темноте до выключателя и едва не опрокинув при этом стул, Дубов включил верхний свет. Ноги у него совсем затекли и были как ватные, перед глазами плыли круги, и он вспомнил, что, кажется, сегодня еще ни разу не ел. Ну да, так и есть: вечер на дворе, ужинать пора, а он еще не завтракал! Только дымил, как паровоз, полторы пачки высмолил, и все натощак...

Дубов привычно затосковал – не очень сильно, но вполне ощутимо. Дома в это время вкусно пахло только что приготовленным ужином, мама на кухне звякала посудой и негромко ворчала по поводу того, что сынок только и глядит, как бы поскорее удрать из дома, а что матери по вечерам словечком перекинуться не с кем, так до этого ему и дела нет. Раньше это неизменное, повторяющееся из вечера в вечер ворчание Дубова безумно раздражало, а теперь он многое бы отдал, чтобы снова его услышать. "Ничего, – мысленно обратился он к оставшейся в Пскове маме, – ничего, дай срок, я тебя сюда перевезу. Будешь ты у нас москвичка, дай только мне самому сначала как следует зацепиться..." На душе чуточку потеплело.

Дубов сходил на кухню, пошарил в прохладном, тускло освещенном нутре холодильника и, не обнаружив там ничего достойного внимания, закрыл дверцу. Он и сам не знал, зачем полез в холодильник. Этот агрегат, вообще-то, только сохраняет продукты, а вовсе их не производит. И если туда ничего не положить, само там ничего не появится – это тебе не дома, приятель, где все делается будто по щучьему велению.

Надо было идти – либо в магазин за продуктами, либо в кафе. Готовить ужин на припадочной газовой плите, являвшейся сомнительным украшением здешней кухни, у Дубова настроения не было, и он решил выбрать второй вариант. Кафе он себе уже облюбовал – небольшое, скромное, но довольно уютное заведеньице в полутора кварталах от дома, где неплохо готовили, подавали свежее и всегда холодное пиво, а цены, хоть и были, конечно же, много выше псковских, все-таки не так кусались, как в центре.

Вообще-то, ему, молодому и с некоторых пор даже как будто неплохо обеспеченному холостяку, полагалось бы прожигать вечера, а то и все ночи напролет в модных ночных клубах. Там можно не только выпить и закусить, но и потанцевать, снять девочку и даже, чем черт ни шутит, завести полезное для карьеры знакомство. Если знать, какие клубы посещают, скажем, известные столичные журналисты, в этом нет ничего невозможного. "Здравствуйте, а вы знаете, я ваш коллега... Может быть, потанцуем?" Это если журналист – женщина. Желательно, конечно, чтобы она еще при этом была не слишком старой, симпатичной и испытывала потребность в общении... А мужчине можно предложить выпить. Хотя мужчины из так называемого бомонда – контингент сложный. Среди них, по слухам, попадаются такие, кто предпочел бы с Лехой Дубовым вовсе не выпить, а вот именно потанцевать, и не только...

Пару раз Дубов попытался осуществить эти неясные планы и полностью в них разочаровался. В "ночниках" было не протолкнуться от обилия прожигателей жизни и не продохнуть от табачного дыма и испарений сотен разгоряченных, потных тел; поесть там было практически нечего, выпивка стоила дорого, музыка орала так, что хотелось расколотить усилитель, все кругом были или пьяные, или обкуренные, или то и другое одновременно, и никаких звезд столичной журналистики Дубову там встретить не посчастливилось. Едва достигшие половой зрелости сопляки и соплячки вокруг него открыто покупали "траву" и "колеса", швыряясь при этом такими деньгами, на которые у себя, в Пскове, Дубову надо было вкалывать месяц, если не все два. А во время второго посещения "ночника" туда вообще вломился ОМОН, и журналисту очень повезло, что он был почти трезв и имел при себе паспорт с временной московской регистрацией. Так, полежал немного мордой в грязный, заплеванный пол, получил разок-другой сапогом в ребра, наслушался бешеного, как лай цепных псов, омоновского мата, понюхал, чем пахнет автоматное дуло, отведал резиновой дубинки, а в остальном, можно сказать, все обошлось...

Короче, ночные клубы, как выяснилось, были не для него. Или, наоборот, Дубов еще не успел избавиться от пережитков провинциального воспитания и не дозрел пока до того, чтобы стать завсегдатаем ночных танцевальных вечеринок. Потом, когда немного освоится в столице, почувствует себя здесь более или менее своим, можно будет продолжить эксперименты в этом направлении. А пока что хватит с него и скромного семейного кафе.

Несмотря на довольно поздний час, свободных мест в кафе хватало. В том-то и заключалась главная прелесть этого заведения, что располагалось оно вдали от центра и что ходили сюда в основном не молодые любители модных развлечений, а семейные пары, которым захотелось провести вечерок вне дома, или такие вот, как Дубов, холостяки, которым лень было возиться на кухне, а хотелось посидеть в уютной обстановке, поглазеть на людей, а также поужинать без мытья посуды в перспективе. Журналист сел за свободный столик, сделал заказ – свинина по-домашнему, сто пятьдесят граммов водки и бокал пива – и стал рассеянно оглядываться по сторонам, слушая негромкую музыку и потихоньку приходя в себя. Внутри у него все еще продолжалось лихорадочное движение, как будто он очень долго вел автомобиль или смотрел в окно несущегося во весь опор скорого поезда, но постепенно оно замедлялось – усталый, перевозбужденный мозг понемногу настраивался на отдых. Три или четыре вечера Дубов провел в квартире, которую теперь за неимением лучшего именовал своим домом, и ему такое времяпрепровождение очень не понравилось. Он просто мотался из угла в угол, как шарик на резинке, не в силах остановиться и сосредоточиться даже на той ерунде, которую показывали по телевизору, и кончалось все это тем, что он возвращался к работе и работал до тех пор, пока не начинал засыпать прямо за компьютером. Зато здесь, в кафе, сама обстановка почему-то действовала на него не хуже валериановых капель – он моментально успокаивался и, возвращаясь домой, засыпал, как младенец.

– Разрешите присесть? – спросил у него над ухом приятный женский голос.

Дубов вынырнул из задумчивости, поднял глаза и невольно привстал со стула. Стоявшая рядом с его столиком женщина была очень привлекательной шатенкой с очень-очень хорошей фигурой – не худой и не толстой, а, что называется, в самый раз – ладной, стройной и в то же время крепкой. Глаза у нее были голубовато-серые, губы полные и прекрасно очерченные, а зубы – прямо-таки белоснежные и очень ровные. Словом, приглядевшись получше, Дубов понял, что женщина не просто привлекательна, а чертовски, сногсшибательно красива. И просит разрешения присесть за его столик? Ему это не послышалось? Да нет как будто. Ну, значит, здравствуй, ночная столичная жизнь! Так вот ты, значит, какая, добрая фея...

– Разумеется, прошу вас, – сам собой, без участия парализованного головного мозга, выговорил рот Алексея Дубова.

Одним плавным движением опустившись на стул и спрятав под стол свои умопомрачительной красоты ноги, прекрасная незнакомка щелкнула замочком сумки и вынула сигарету. Она почему-то замешкалась, держа сигарету на весу и опустив длинные ресницы; до Дубова с некоторым опозданием дошло, чего, собственно, она ждет, и он, бормоча извинения, поспешно щелкнул зажигалкой.

Незнакомка кивнула в знак благодарности и, откинувшись на спинку стула, глубоко затянулась сигаретой. Сигарета у нее была длинная и тонкая, ладонь узкая, ногти – тоже длинные, миндалевидные, любовно отполированные и покрытые блестящим прозрачным лаком. Обманчиво простое, плотно обтягивающее трикотажное платье выгодно подчеркивало грудь, которая при тонкой талии была полной, высокой; у Дубова пересохло во рту, когда он заметил бугорки сосков. "Силикон? – лихорадочным зигзагом пронеслась в голове шальная, несвоевременная мысль. – Черт, да какая разница?! Говори что-нибудь, болван! Что угодно, только не молчи. Тогда, быть может, у тебя появится шанс проверить, силикон это или, может, что-нибудь другое..."

Но в голове, как на грех, крутилась одна-единственная, да и то достаточно идиотская фраза: "Может, выпьем за знакомство?" Журналист понимал, что выглядит до крайности глупо и своим молчанием прямо на корню губит все дело, однако заставить себя открыть рот и заговорить все равно не мог. Тут ему пришла в голову спасительная мысль: ба, да это ж, наверное, профессионалка! Обычная шлюха, и притом не первой молодости. Пик карьеры позади, вот она и подбирает за более молодыми коллегами крошки, подклеивая одиноких мужиков по второразрядным кафе и барам...

Мысленно унизив незнакомку, поставив ее на колени (за углом коридора, у двери в мужской туалет, на грязном кафеле, жарко дышащим, густо накрашенным ртом к расстегнутой ширинке), Дубов немного успокоился. Увы, спокойствия его хватило ненадолго: подняв глаза и взглянув незнакомке в лицо, чтобы проверить свое предположение, он понял: да черта с два, никакая это не проститутка. Во-первых, проститутки так не выглядят даже в кино, а во-вторых, елки-палки, их не надо занимать разговорами: атакуя потенциального клиента, они заговаривают первыми и трещат без остановки, стараясь привлечь внимание к своим сомнительным прелестям. А эта сидит молча, смотрит с каким-то веселым любопытством и улыбается – не открыто, а так, едва заметно, самыми кончиками губ, немного насмешливо, но ни в коем случае не зло, а, наоборот, тепло и как будто даже выжидательно. "Жутко красивая женщина, – подумал Дубов. – Кого это она мне напоминает? Актрису какую-то, что ли?"

– Выпьете что-нибудь? – понимая, что и дальше молчать и пялиться на незнакомую женщину просто невозможно, и отчаявшись придумать что-либо хоть чуточку более умное, спросил он.

– С удовольствием. – Теперь ее улыбка расцвела, раскрылась, как цветок. – Затем, собственно, и пришла. А вы что же, совсем меня не узнаете?

– Ам-мня, – произнес Дубов.

Это был не самый интеллектуальный и содержательный ответ, однако на большее Леха в данный момент оказался попросту не способен.

Глава 9

С отвращением отшвырнув в дальний угол дивана ворох смятой газетной бумаги, Глеб встал и, нашаривая в кармане сигареты, вышел в лоджию. Через открытое окно кухни падал яркий свет; оттуда тянуло вкусными запахами, слышалось бормотание включенного телевизора, негромко звякала посуда: Ирина готовила поздний ужин, и можно было ожидать, что скоро его позовут за стол. Сиверов закурил и, облокотившись о перила, стал смотреть в неровно простроченную цепочками и пятнами электрических огней темноту. Тепло светились разноцветные прямоугольники окон в доме напротив, асфальт перед подъездами был залит ровным, голубовато-зеленым светом ртутных фонарей; мокрая после недавнего дождика проезжая часть улицы, как зернистое темное зеркало, отражала розоватое сияние мощных, установленных на чугунных опорах светильников и летящие белые огни фар проносившихся автомобилей. Вдали над крышами высотных домов вспыхивали и переливались разноцветные сполохи рекламы; по черному бархату ночи медленно проползла цепочка светлячков – по метромосту прошел поезд.

Глеб курил, стараясь не думать о деле. Газеты разные, фамилии авторов разные, а стиль-то одинаковый! И тема везде одна и та же – энклапион, и в связи с этим старый как мир вопрос: куда все-таки храмовники, эти крестоносные бандиты, подевали чашу Святого Грааля? На первый взгляд может показаться, что это едва ли не самая главная тема из тех, что волнуют сегодня широкую общественность. Как будто добрая половина московских репортеров, начитавшись Дэна Брауна и его многочисленных подражателей, в одночасье помешалась на Святом Граале и ни о чем другом говорить, писать и думать просто не может. Некоторые газеты – солидные, уважаемые! – не то чтобы прямо утверждают, но прозрачно намекают, что магистр ордена тамплиеров вместе с выбитой на древнем энклапионе шифровкой оказался в наших краях неспроста. Дескать, спрятаться от короля Филиппа Красивого он мог где угодно и нечего ему было бежать в такую даль, да еще и с энклапионом на шее. Короче, если энклапион – это что-то вроде карты, то почему бы не предположить, что именно она и привела магистра в Псков? Может быть, он умер, так и не добравшись до цели, а может, потому и прожил на одном месте до самой своей смерти, что идти ему никуда уже не требовалось. Может, он все-таки нашел, что искал? А наши обормоты, как всегда, не ведая, что творят, еще долго после его смерти пользовались священным сосудом как обыкновенной кружкой – пили из нее мед с брагой или просто воду, держали на грязной полке или в каком-нибудь ларе с приданым, а то и просто выкинули на помойку – с них станется, на то и славяне. И теперь лежит эта легендарная чаша, которой касалась рука самого Христа, где-нибудь под трехметровым слоем каменистой псковской землицы (по этому случаю предлагается срыть город Псков к чертовой матери до основания и превратить в один огромный археологический раскоп, ведь дело того стоит), а то и пылится в витрине захолустного краеведческого музея. Или, того хлеще, школьного. А? Каково?

Другие газеты были скромнее и осторожнее в предположениях, но в целом все это здорово напоминало масштабную кампанию по формированию общественного мнения – хорошо продуманную, быструю и напористую. Оставалось лишь догадываться, сколько в это дело было вбухано денег. Зачем это понадобилось, понятно – чтобы продать энклапион подороже. Все эти публикации были нацелены не на широкую читательскую аудиторию. Весь этот звон для коллекционеров и помешанных на Средневековье богатеньких Буратино, располагающих суммой, достаточной для того, чтобы приобрести уникальную вещь.

Дубов был наиболее подходящим кандидатом на роль главного пиарщика "энклапионного" проекта. В Москве любая бездарь точно знает, что почем, и ни за что не упустит возможности сорвать с заказчика лишний цент. А провинциал будет вкалывать как проклятый за сущие гроши, да еще и благодарить, что дали возможность так классно подзаработать. И нос свой любопытный совать куда попало провинциал тоже не станет из опасения потерять эти фантастические, по его понятиям, заработки. А Дубова Гена Быков, помнится, назвал стоеросовым деревом-Словом, псковского журналиста надо было искать, и притом быстро. У Глеба уже начали появляться кое-какие мысли по поводу того, как это сделать, но тут из кухни его позвала Ирина. Сиверов бросил окурок в темноту, проследил, свесив голову через перила, за его полетом и негромко сказал ярким ночным огням огромного города:

– Дубов, ты где? Не прячься, дурак, все равно я тебя найду. И молись, чтобы я нашел тебя первым...

Разумеется, журналист не слышал обращенных к нему проникновенных слов Глеба Сиверова. В то самое время, как они произносились, Алексей Дубов сидел за столиком в уютном семейном кафе и в полном ошеломлении взирал на свою собеседницу, которую, как она считала, должен был узнать, но по-прежнему решительно не узнавал.

Дубов неловко кашлянул в кулак.

– Ну, так как же? – продолжая улыбаться, явно находя ситуацию забавной, спросила незнакомка. – Так-таки и не узнаете?

В ее речи слышался едва уловимый акцент; половину согласных она произносила твердо, не смягчая, так что "не узнаете" у нее звучало почти как "не узнаетэ" – не совсем так, но почти. У Дубова промелькнула дикая мысль, что именно этот пикантный акцент мешает ему понять, кто же это такая.

– Право же, не знаю... – забормотал он. – Теперь, когда вы сказали... мне кажется". Да нет... Казните меня, режьте, но – нет! А...

– А вот я вас сразу узнала, – сказала незнакомка. – Вы Алексей Дубов, верно?

– Э... Ну да. А откуда, собственно...

Улыбка у нее была такая, что журналист даже перестал разглядывать грудь. Тут очень кстати принесли напитки; Дубов решительно отодвинул совершенно неуместное при сложившихся обстоятельствах пиво и за неимением иного выбора предложил соседке по столику водки. Та отказалась, подарив ему еще одну мимолетную улыбку, и попросила официантку принести сухого вина.

– А вы пейте, – сказала она Дубову, – не стесняйтесь. Мужчины должны пить водку и есть мясо. Обожаю смотреть, как они это делают.

Леха послушно налил себе водки, подумав при этом, что дамочка наверняка не замужем. Только незамужняя женщина может заявить, что ей нравится смотреть, как мужики пьют водку. Да где! У нас, в России, где от водки бед едва ли многим меньше, чем от войны...

– Мысленно с вами, – сказала она, когда Дубов неуверенно отсалютовал ей рюмкой. – Хотя раньше, помнится, мы были на "ты"...

Журналист едва не поперхнулся. "Да что за черт? – подумал он. – Издевается она надо мной, что ли?"

– Нет, Дубов, – с неожиданной фамильярностью, скрашенной, впрочем, все той же теплой, ослепительной улыбкой, сказала незнакомка, – ты все-таки редкая свинья. Ну не узнает! – с комическим возмущением воскликнула она, обращаясь к невидимой аудитории. – Ни в какую! Ну, вспоминай же! Ну!

– Ммм...

– Ну, Псков. Школа... – Она назвала номер школы, в которой учился Алексей. – Ну?..

– Эээ...

– Ну что ты блеешь? Не заставляй меня, пожалуйста, краснеть. Получается, будто я навязываюсь, а это, знаешь, не в моих правилах.

Вот этому поверить было очень даже легко. Да, такие женщины обычно никому не навязываются; отшивать прилипчивых ухажеров – это да, это их суровые будни...

– Эх, ты, – сказала она с грустью. – Мы учились в параллельных классах. Ты в "Б", а я в "А". Я была в тебя немножко влюблена...

– Правда? – неуместно оживился Дубов. Выпитая натощак водка уже давала о себе знать, и это запоздалое признание в любви вызвало в нем живейший отклик. – Елки-палки! – воскликнул он. – Это ж сколько времени даром пропало!

Шутка была дурацкая, но встретили ее с пониманием: женщина улыбнулась, хотя и немного грустновато.

– Да, – сказала она, – времени прошло много. Так много, что ты меня даже не узнал. И до сих пор не узнаешь.

– Да ладно! – отрицая очевидное, с горячностью воскликнул Дубов. – На память-то я, слава богу, не жалуюсь, она у меня профессиональная".

– Я читала все твои статьи, – сказала женщина, избавив его тем самым от необходимости выпутываться из собственного вранья и назвать наконец ее имя, которого он, естественно, до сих пор не вспомнил, – там, в Пскове.

– Польщен, – снова соврал Дубов и, чтобы скрыть неловкость, поспешно хватил еще одну рюмку водки. Говоря по совести, он бы предпочел, чтобы она его заметок никогда в глаза не видела. Ай-яй-яй, неловко-то как!.. А может, она все-таки дура? Недаром же говорят, что женская красота и ум несовместимы... А?

Красотка тем временем села боком к столу, облокотившись на него одной рукой, и положила ногу на ногу, выставив их наконец-то напоказ. Дубов немедленно залюбовался открывшимися его зачарованному взору чудесами живой природы, отлично понимая, что сидящая напротив него женщина совершенно трезва и, следовательно, знает, что делает, но решительно отказываясь принимать это обстоятельство в расчет. Ну да, она его дразнит, и что с того? Какая к черту разница?..

И потом, недаром же говорят, что старая любовь не ржавеет. Может быть, случайно наткнувшись на Дубова в этом занюханном кафе, она, взрослая, опытная, наверняка пользующаяся огромным успехом женщина, решила наконец-то осуществить давнюю детскую мечту? А почему бы, собственно, и нет? И хорошо, что столько времени прошло. Нет, ей-богу, хорошо! Тогда, в золотые денечки ранней юности, вся эта любовь кончилась бы пшиком – неумелые, слюнявые поцелуи, бесплодные и оттого мучительные обжимания по углам... А если бы даже дошло до дела, то, господи, что бы было? Унизительно долгая возня с застежкой лифчика, пыхтение, кряхтение, сопение, а в результате – запачканная липкой дрянью одежда, в самом лучшем случае – небольшое бурое пятно на простыне, куча хвастливой болтовни, очень много стыда и никакого, черт его подери, удовольствия.

Зато теперь!..

Дубов представил, как это может получиться теперь, и от накатившего возбуждения с ним едва-едва не случилась та самая липкая неприятность, о которой он только что подумал.

Но только как же ее все-таки зовут?

– Лена, – неожиданно ответив на его невысказанный вопрос, представилась женщина. – Лена Егорова. Эх ты, Лешка-картошка!

– Ах, Лена! – радостно, на все кафе заорал Дубов. – Господи! Лена! Леночка, да как же я тебя не узнал?! Боже мой! Сколько лет, сколько зим! Вот же идиот! Да как же я мог забыть?!

Издавая эти бессвязные вопли, он старательно перебирал в памяти имена и лица. "А" класс, сборище сынков и дочек школьных учителей и партийных боссов городского и районного калибра, он помнил едва ли наполовину, и никакой Лены Егоровой среди тех, кого он помнил, хоть убей, не было. Но в данный момент это не имело никакого значения: во-первых, помнил он, как выяснилось, далеко не всех, а только тех, кто по окончании школы остался в родном городе и время от времени попадался ему на глаза. А во-вторых, тему "помню – не помню" уже пора было закрывать. Что, спрашивается, он должен был сказать этой крепкой, как наливное яблочко, и соблазнительной, как смертный грех, телке, которая сама буквально вешалась ему на шею? "Отвяньте, дама, я вас впервые вижу"? Ага, щас, только галоши надену.

Излив восторги, Дубов налил себе еще стопочку и выпил – исключительно в лечебных целях, для успокоения расходившихся нервов. При этом обнаружилось, что водка вся вышла (а что такое, если разобраться, сто пятьдесят граммов?), и Леха, поймав пробегавшую мимо официантку, заказал еще, а заодно поинтересовался, когда же, наконец, даме (Лене Егоровой, напомнил он себе) принесут заказанное вино.

– Дубов, Дубов, – сказала Лена, когда отпущенная на волю официантка с недовольной миной уплыла куда-то за кулисы, – эх ты, Дубов... Ты же все равно меня не помнишь.

Журналист с огорчением отметил про себя, что она вовсе не такая дура, как ему хотелось бы.

– Ну ладно, – покаянно понурившись, сказал он. – Ну, прости. Не помню! Ума не приложу, как я мог забыть такую сногсшибательную женщину!

– Это как раз объясняется очень просто, – оставив прежний, слегка занозистый тон, тепло, совсем по-домашнему сказала Лена. – Во-первых, я тогда была никакая не женщина и уж никак не сногсшибательная... Гадкий утенок, вот кем я была. Знаешь, я из тех женщин, которым годы идут на пользу...

– Я рад, – непроизвольно вырвалось у Дубова. – В смысле, да, ты права.

– Спасибо. И потом, на всю жизнь запоминаются обычно те, с кем ты вырос, с кем познакомился еще в детском саду и вместе пошел в первый класс. А я приехала в Псков в восьмом...

Дубову показалось, что он что-то такое припоминает, но он не был до конца уверен.

– Отец у меня был военный, – продолжала Лена, – литовец из Шяуляя...

– Вот не думал, что Егоров – литовская фамилия, – не к месту сострил журналист.

– Я взяла фамилию матери. Этот подонок нас бросил.

– Извини, – сказал Дубов и за неимением водки все-таки хлебнул пива.

"Пиво поверх водки – это я зря, – с запоздалым раскаяньем подумал Леха, одним мощным глотком приканчивая бокал. – Не подумавши я это".

– Не за что извиняться, – сказала Лена.

Теперь Дубов понял, откуда у нее этот непривычный, но милый акцент.

Тут наконец принесли заказанную им свинину по-домашнему, а также новую порцию водки (Дубов слегка удивился, обнаружив, что заказал, оказывается, целых пол-литра) и вино для Лены. Он налил себе и ей, чиркнул зажигалкой, заметив наконец, что она уже какое-то время помахивает в воздухе незажженной сигаретой, с удовольствием выпил и стал есть. Нравится тебе смотреть, как мужик жрет, – смотри на здоровье. Главное, не мешай, не отвлекай от процесса. Потому что жратва – это топливо, без которого ни один моторчик на свете работать не станет. В том числе и тот, который тебя в данный момент интересует... Надеюсь, что интересует, иначе к чему весь этот треп?

– Ешь, ешь, не отвлекайся, – вторя его мыслям, сказала Лена и затянулась сигаретой. – Голодный мужчина – не мужчина.

Это прозвучало достаточно прозрачно и зазывно, но в Дубове не к месту и не ко времени взыграл дух противоречия.

– Вторую мировую войну, – сказал он, жуя, – выиграли мужчины, которые постоянно недоедали.

Лена пригубила вино.

– Те, с кем они воевали, тоже далеко не всегда были сыты, – сказала она. – А ты что же, собрался с кем-то воевать?

Дубов неопределенно покрутил перед собой вилкой с насаженным на нее куском мяса. Воевать? А что, почему бы и нет? "Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе", – вспомнилось ему.

Он прожевал кусок, как водой, запил его водкой и ответил:

– Допустим. А тебе не хочется сразиться?

– О, – сказала она со своим нежным прибалтийским акцентом, – я бы на твоем месте хорошенько подумала, прежде чем бросать вызов. Имей в виду, я – опасный противник.

– Ой, – жуя и запивая, сказал Дубов. – Ой-ой-ой. Хотелось бы на это посмотреть.

Лена сломала и погасила в пепельнице длинный окурок и сейчас же закурила снова.

– Доедай, – внезапно изменившимся, низким и хрипловатым голосом сказала она, – и пойдем. Посмотреть, да? Хорошо, ты на это посмотришь.

– Ой-ой-ой, – торопливо сгребая вилкой остатки еды, повторил Дубов. – Смотри, красивая, как бы тебе самой не пришлось ойкать.

– Обожаю ойкать, – сообщила Лена. – А еще громко стонать и вскрикивать. У тебя хорошая звукоизоляция?

– Великолепная, – сказал Дубов.

Это была очередная ложь, но какое это сейчас имело значение? Ноги, думал он, поспешно допивая водку. И еще грудь. А еще... Вот уж действительно ой-ой-ой...

– Поехали, – решительно сказала Лена, когда он наконец расплатился.

– Пошли, – поправил журналист, вставая и тяжело опираясь о спинку стула. – Тут всего полтора квартала, ни одна сволочь не повезет... Ты дойдешь?

– А ты?

– О-го-го! – воинственно воскликнул Алексей Дубов и смело устремился навстречу своей незавидной судьбе.

С пьяной галантностью открыв перед гостьей дверь подъезда, он обернулся – просто так, без всякой видимой причины, чисто автоматически. По асфальту подъездной дорожки шагал какой-то длинноволосый блондин, неся в левой руке одетую в пластиковый чехол гитару.

– Удачи, менестрель! – крикнул ему переполненный положительными эмоциями Дубов и отсалютовал зажатой в кулаке бутылкой шампанского. Другая бутылка лежала за пазухой, тяжело оттягивая рубашку.

"Менестрель" прошел мимо, даже не обернувшись, и вскоре окончательно растворился в темноте обсаженного старыми липами ночного двора.

– Скорей, – обдав жарким дыханием, шепнула Лена.

Ее рука скользнула к его джинсам, и Дубов, окончательно забыв обо всем на свете, нетерпеливо увлек ее в полумрак подъезда.

Глава 10

От моросившего вечером дождя к утру не осталось и следа. Небо очистилось, промытая листва свежо зеленела, а утреннее солнце светило, казалось, ярче обычного, как будто его тоже до скрипа отмыли каким-то моющим средством. О вчерашнем ненастье напоминали только пятна непросохшей влаги, темневшие вдоль бордюров и в трещинах асфальта, но вскоре и они исчезли, окончательно уничтоженные солнечными лучами.

Воскресный день обещал быть по-настоящему жарким, и провести его было решено на природе – у воды и по возможности вдали от больших скоплений народа. "Мизантропия – бич современности", – мрачным, замогильным голосом изрек по этому поводу Глеб, на что Ирина возразила, что настоящим бичом современности является не мизантропия, а огромные толпы жующих, пьющих, галдящих и отчаянно мусорящих москвичей, от которых нигде не спрячешься. Спорить с этим было трудно, да и незачем: победа в таком споре означала бы отдых на вытоптанном, как коровий выгон, густо замусоренном травянистом берегу мутного пригородного водоема. Поэтому спорить Глеб не стал, заметив лишь, что "вдали от шума городского" Ирине не перед кем будет щеголять своим южным загаром, а заодно и купленным на курорте, ни разу не надетым купальником. "Как это не перед кем? – изумилась она. – А ты?" Вопрос таким образом был окончательно решен, и Сиверов молча полез на антресоли за пляжной сумкой.

Собственно, он не имел ничего против отдыха "вдали от шума городского" – толпы на московских улицах уже успели ему порядком поднадоесть, хотя из отпуска они с Ириной вернулись совсем недавно. Он даже знал, куда ее повезет, и надеялся, что ей там понравится.

Сложнее всего, как и следовало ожидать, оказалось вырваться из города. Глеб и Ирина, увы, были не оригинальны в своем желании провести выходной вдали от суеты и непрерывного мелькания чужих лиц перед глазами. Терпеливо переползая от светофора к светофору в самой гуще громадной, растянувшейся на километры пробки, в раздраженном нытье клаксонов, многоголосом рокоте перегретых движков, в облаках бензиновой вони и душном смраде раскаленного асфальта, Сиверов от души сочувствовал обитателям больших городов – в том числе, разумеется, и себе самому. Стремясь хоть ненадолго очутиться вдали от опостылевших людских толп, они неизбежно попадают в еще худшие, куда более густые, плотные и агрессивные толпы, которые сами же и создают. То, что творится на дорогах и вокзалах в начале и конце каждого уикенда, смахивает даже не на эвакуацию, а на всеобщее паническое бегство из города, обреченного на скорую и неминуемую гибель. И какая же это, в сущности, нелепая, противоестественная затея – строить многомиллионные мегаполисы, которые, окрепнув и набрав силы, начинают разрастаться стремительно и неконтролируемо, как раковая опухоль!

За Кольцевой дело пошло веселее: светофоров тут не было, а какая-нибудь крупная авария, без которой не обходится ни один выходной и которая на некоторое время закупорила бы даже загородное шоссе, еще, по всей видимости, не успела состояться. Или, наоборот, состоялась, но давно, с самого утра, и дорогу уже успели очистить от смятого, как ненужная газета, рваного, искореженного до неузнаваемости железа.

Сравнение разбитого автомобиля с мятой газетой направило мысли Глеба в привычное русло. Вчера вечером, перед тем как лечь спать, он позвонил Федору Филипповичу и поделился своей идеей о том, что к изучению касающихся пропавшего энклапиона газетных публикаций следует привлечь аналитический отдел. Потапчук ворчливо поздравил его с пробуждением умственных способностей и сообщил, что у него, генерала ФСБ, упомянутые способности неплохо развиты с самого детства – иначе, сами понимаете, он никогда не стал бы генералом. Посему, добавил он, аналитики с газетными публикациями уже работают. Результаты обещали представить на рассмотрение только в понедельник, потому что сначала нужно было доставить из Пскова подшивку тамошнего "Экспресса" с материалами Дубова для сравнения. "Так что, – заключил он, – завтра можешь быть свободен. Не хочу, чтобы ты тратил время на пустую работу".

Глеб, хоть и был почти на сто процентов уверен, что "энклапионную" тему муссирует именно Дубов, не стал возражать. Наметившийся у него план поисков беглого псковского щелкопера, во-первых, еще требовал детальной проработки, а во-вторых, предусматривал посещение некоторых учреждений, которые по воскресеньям не работают. А раз так, то и оставаться в этот день в строю не имело смысла. Не станешь же, в самом деле, бегать по улицам и приставать к прохожим: простите, а вы, случайно, не знакомы с журналистом Алексеем Дубовым? Не подскажете, как его найти? Нет? Жаль, извините. Девушка! Девушка, постойте! А вы...

– Ты меня опять не слушаешь, – прокурорским голосом объявила Ирина.

– Ничего подобного, – возразил Сиверов. – Три звезды.

Он перестроился в крайний правый ряд, съехал на полосу торможения и свернул на проселок.

– Да, – окинув его испытующим, немного удивленным взглядом, сказала жена. – Странно, мне показалось, что ты опять витаешь в облаках. Так вот, они действительно намерены претендовать на "трехзвездочный" статус. Даже заявку подали в аттестационную комиссию. Аттестация через пять месяцев, а у них еще даже проект не готов!

– Но здание-то уже стоит, – рискнул вставить Глеб. Он действительно почти не слушал Ирину, занятый своими мыслями, и теперь вовсе не был уверен, что его реплика будет кстати. Ему казалось, что речь действительно шла о проекте завершения какой-то недостроенной подмосковной гостиницы, выкупленной у муниципалитета некой частной фирмой, но эта бессознательно усвоенная информация была зыбкой, как оставшиеся в памяти после пробуждения обрывки сна.

– Пустая бетонная коробка, – пренебрежительно произнесла Быстрицкая, из чего следовало, что Сиверов не ошибся, – спланированная по коридорной системе. Знаешь, эти старые советские клоповники с удобствами, как тогда говорили, "на этаже".

– Это когда один туалет на целый этаж?

– Вот именно.

– Господи, – поразился Глеб, – это сколько же лет она стоит недостроенная?

– Без малого двадцать. Представляешь, какая это работа – превратить этот ископаемый сарай в современный трехзвездочный отель? Все надо переделывать от начала и до конца, а они заявки в аттестационную комиссию подают и заказывают полотенца с вышитым названием гостиницы. Планируют установить целых три сауны, а бассейн разместить негде – магистральная труба канализации расположена на полметра выше, чем слив этого их бассейна...

– Ну, ты непременно что-нибудь придумаешь, – утешил ее Глеб. – Ты ведь у меня не только красавица, но и умница, да к тому же полна сил и творческой энергии после полноценного отдыха... И вообще, не надо было раньше времени возвращаться на работу.

Он немедленно пожалел о сказанном.

– А кто утащил меня с курорта на неделю раньше? – воинственно осведомилась Ирина. – Спасибо твоему Федору Филипповичу, удружил так удружил! Что мне, по-твоему, оставалось делать – сидеть в четырех стенах и гадать, придешь ты ночевать или нет?

Сиверов оторвал правую руку от руля, вынул из кармана чистый носовой платок, встряхнул, разворачивая, и помахал им в знак полной и безоговорочной капитуляции.

– Нихт шиссен, – жалобно попросил он. – Гитлер капут!

– Гут, матка, – басом сказала Ирина и первая, не выдержав, рассмеялась. – Знай наших! Кто к нам с мечом придет...

"Меч, – ведя машину по тряской грунтовке и стараясь выбирать дорогу поровнее, подумал Глеб. – Рубленая рана от бедра до ключицы, нанесенная снизу вверх, наискосок. Вернее, три такие раны, нанесенные трем разным людям. Какая-то сволочь ходит средь бела дня по городу со здоровенным лезвием, не боясь ни бога, ни черта, ни милицейских патрулей, и вспарывает людей, как камбалу, одним-единственным ударом, да таким, что его ни с чем не перепутаешь. Визитная карточка! Это хорошо, это нам на руку. Раз оставляет визитные карточки – значит, горд собой, своим умением мастерски, без брака, отправлять людей на тот свет. Как же, фирменный удар! А люди, которые гордятся подобными вещами, не то чтобы дураки, но и полноценными их не назовешь. В общем, они заметны, они выделяются, и это их рано или поздно губит. И я непременно отыщу этого мастера клинка... если, разумеется, это и впрямь не призрак храмовника, который карает осквернителей своей могилы. Но тогда ему следовало бы начать с археологов. Непонятно, кстати, почему Осмоловского и Быкова не тронули. Это, конечно, хорошо, пусть себе живут и трудятся на благо российской исторической науки... Хорошо, но непонятно. А впрочем, чего тут не понимать? Убивают не тех, кому довелось подержать энклапион в руках, а только тех, кто знал, где он в тот или иной момент находился, и мог указать следующего. И тогда все повторяется: сначала допрос третьей степени, а затем – быстрый, милосердный удар, придающий, кстати, самой обыкновенной мокрухе загадочный вид ритуального убийства. Еще одна особая примета, еще один признак, по которому я могу узнать эту сволочь. Фанатик, неважно, религиозный или политический, всегда виден издалека – торчит, как дерево посреди поля, подходи и руби..."

Машина уже ползла по заливному лугу, осторожно перебираясь с ухаба на ухаб. Поле вокруг было ровное, как стол, зато дорога напоминала танкодром, которым долго и небрежно пользовались. Ирина оживленно рассказывала что-то о пластиковых окнах и новейших методах тепло– и гидроизоляции фасадов. Выведенный из задумчивости звучным термином "тепловая реабилитация", Глеб улыбнулся.

– Слов-то понавыдумывали, – сказал он. – Тепловая реабилитация... Гулагом каким-то отдает, ей-богу. Сказали бы уж просто: утепление. Все равно ведь, как я понял, дело сводится к обкладыванию самой обыкновенной стекловатой и замазыванию штукатуркой.

– Ничегошеньки-то ты не понимаешь, – заявила жена. – Одно дело, когда в бумаге, которая должна лечь на стол министру, написано "утепление стекловатой", и совсем другое, когда там стоит "тепловая реабилитация". Так и длиннее, и солиднее, и сразу видно, что писал грамотный специалист...

– Особенно если в слове "реабилитация" допущено не больше одной ошибки, – вставил Глеб.

– Совершенно верно, – с напускной серьезностью подтвердила Ирина. – Кроме того, министру вовсе не обязательно знать про стекловату, металлическую сетку и известковый раствор. Для него, в отличие от тебя, термин "тепловая реабилитация" отдает не Гулагом, а новейшими строительными технологиями...

– Которые, разумеется, требуют повышенного финансирования, – проявил сообразительность Сиверов.

– Умнеешь, – похвалила Ирина.

– Ты не первая, кто обратил на это внимание, – ответил Глеб, вспомнив вчерашний телефонный разговор с Федором Филипповичем. – Но все равно спасибо. Заметила, и слава богу. Лучше поздно, чем никогда.

Он еще сбросил скорость, почти остановив машину, и осторожно свернул в заросшую травой колею, которая, плавно изгибаясь, ныряла в заросли прибрежного лозняка. Углядев справа от дороги небольшую прогалину, он загнал машину в тень и выключил мотор. Тень была дырявая, зыбкая, подвижная, но это было лучше, чем совсем ничего. По крайней мере, когда они решат вернуться в город, салон не будет напоминать раскаленную духовку.

Желтовато-белый песчаный пляж, намытый течением в излучине реки, тянулся метров на сто пятьдесят. Лозняк обрамлял его с трех сторон шевелящейся, шепчущей серебристо-зеленой стеной, справа и слева подходя почти к самой воде. Противоположный берег находился в каких-нибудь двадцати метрах и представлял собой невысокий песчаный обрывчик – слоистый, как именинный пирог, густо усеянный рядами круглых норок – стрижиных гнезд. Пляж был безлюден и чист, и, когда Глеб со вздохом облегчения уронил на песок сумку с пледами и всем прочим, без чего, как принято считать, невозможно хорошо провести время на берегу водоема, Ирина привстала на цыпочки и благодарно чмокнула его в щеку.

– Молодец, – сказала она. – Такое чудное место, и совсем-совсем никого...

– Потому и чудное, что никого, – ответил Сиверов и потащил через голову пропотевшую на спине рубашку.

Они успели пару раз искупаться, брызгаясь, как дети, и теперь отдыхали на горячем пледе. Ирина лежала на спине, слегка согнув в колене одну ногу, на ее загорелой коже сверкали капельки воды. Сиверов отыскал в песке какую-то сухую травинку и охотился за этими капельками.

– Щекотно, – не открывая глаз, пожаловалась Ирина.

– Терпи, – строгим голосом ответил Глеб. – Надо потерпеть, дамочка. Я тут затеял создать рукотворное озеро, а вам, видите ли, щекотно. И так ничего не выходит, а тут еще вы со своими претензиями. Щекотно ей... Надо бы смазать тебя гусиным жиром, что ли. Или хотя бы моторным маслом...

– Что действительно надо, так это отбить кое-кому руки. Реки тебе мало, мелиоратор, – сонным голосом упрекнула жена.

Сиверов оставил свою безнадежную затею и принялся водить травинкой вдоль верхнего края купальника, по ходу дела любуясь чистыми линиями тела, которое знал до мельчайшей складочки, но которое до сих пор его волновало.

– Ну щекотно же, – повторила Ирина.

– Знаешь, – задумчиво сказал он, – у меня появилась одна мысль.

– Правда?

Быстрицкая смотрела на него, озорно прищурив правый глаз. Тон у нее был довольно-таки игривый, из чего следовало, что хорошие мысли приходят в умные головы одновременно.

– Представь себе, – с серьезным видом кивнул Сиверов.

Ирина слегка переменила позу, согнув в колене и вторую ногу. Глеб отбросил ставшую ненужной травинку. Кожа у Ирины была сухая и горячая от солнца, а купальник – холодный и влажный.

– Грязный негодяй, – томно простонала Ирина, слегка поворачиваясь, чтобы ему было удобнее разобраться с мокрыми шнурками, из которых на восемьдесят процентов состоял купальник. – Маньяк.

– Узелок завяжется, узелок развяжется, – сообщил Глеб и медленно потянул за шнурок. – Дерни за веревочку, дитя мое...

В это время послышалось характерное клокотание дизельного движка, к которому тут же присоединился высокий звук мотоциклетного мотора.

– Вот черт, – с огромной неохотой прервав свое занятие, выругался Сиверов. – О боги, боги! И ночью, при луне, мне нет покоя! Кажется, на этот раз твоя девичья честь спасена.

Ирина тихонько рассмеялась, глядя на его огорченное лицо.

– Увы, – сказала она, садясь и ловко завязывая то, что успел развязать Глеб, – но имей в виду: за тобой должок.

– И конечно, с процентами, – угрюмо предположил Сиверов.

– А то как же! С грабительскими.

– Бедный я, бедный... Надо будет предупредить Федора Филипповича. Какой из меня после этого работник?

Из-за кустов прямо на пляж выкатился битком набитый микроавтобус в сопровождении двух мощных импортных мотоциклов, каждый из которых нес на себе двоих седоков. Кортеж остановился, двигатели заглохли, и Сиверов испустил мученический стон.

– Проклятье, – пробормотал Глеб, наблюдая, как из микроавтобуса выгружается шумная компания молодых людей, – откуда они все время берутся?

– Из Москвы, – предположила Быстрицкая.

– Да, надо полагать, оттуда. Там этого добра навалом. А я, дурак, не захватил пистолет. Теперь их придется душить руками, а это долго и утомительно.

– Тут я тебе не помощник, – сообщила Ирина, снова ложась на спину и закрывая глаза.

– Конечно, от тебя дождешься помощи, белоручка. Ладно, бог с тобой. Потом, если будет свободное время, нарисуешь эскиз надгробия братской могилы.

Быстрицкая фыркнула, не открывая глаз, ощупью нашарила возле себя темные очки и водрузила их на переносицу:

Вопреки его ожиданиям, молодые люди пока что вели себя вполне прилично. Все они были трезвы и, кажется, не торопились набрасываться на пиво или водку. Они громко разговаривали и смеялись, что свойственно молодым людям независимо от их пола и состояния, но не орали дурными голосами и даже не ругались матом, что Глеба несколько удивило. Впрочем, вечер еще не наступил; впереди была масса времени, на протяжении которого молодежь легко могла наверстать упущенное.

Приглядевшись, Сиверов понял, что перед ним не такая уж молодежь – вернее, не только молодежь. Самым младшим членам этой разношерстной компании было никак не меньше восемнадцати, а возраст самого старшего – массивного, крутоплечего, мощного мужика с коротко остриженной под машинку головой, торчащей вперед окладистой квадратной бородищей и длинными усами с закрученными кверху на старинный манер кончиками, – явно приближался к сорока годам, если еще не перевалил через этот критический рубеж. Похоже, это была компания не сверстников, объединенных только своим возрастом и более или менее близким знакомством, но единомышленников – что-то вроде туристического или еще какого-нибудь клуба. Эту догадку подтверждали и доносившиеся обрывки разговоров. Речь шла о каком-то снаряжении, о металле – хорошего-де не достать, а тот, что есть, никуда не годится, – о каких-то заклепках и способах плетения.

Понять, что именно они клепают и плетут, было решительно невозможно, да Глеба это и не интересовало: чем бы дитя ни тешилось...

Дождавшись, когда компания выбралась из воды на берег, Глеб растолкал разомлевшую на солнышке Ирину и потащил ее купаться. Ирина пошла неохотно, но, окунувшись, приободрилась. Они вдоволь поплескались, сплавали на тот берег и, вскарабкавшись по обрыву, посмотрели, что там. Там было все то же – ровное, ничем не засеянное, заросшее высокой травой поле с редкими островками деревьев и с тянувшейся вдалеке высоковольтной линией. Они немного прогулялись берегом вверх по течению, а затем спустились с обрыва и позволили реке доставить их обратно на пляж.

На пляже имел место какой-то инцидент. Сначала Глеб решил, что это драка, но, приглядевшись, понял свою ошибку. Вся компания была на ногах, выстроившись неровным кольцом вокруг двоих парней, которые ожесточенно дубасили друг друга чем-то, что Глеб поначалу принял за палки. Одеты эти двое были довольно странно – в какие-то длинные, ниже колен, стеганые балахоны, подпоясанные у одного широким офицерским ремнем, а у другого куском обыкновенной веревки. На голых ногах красовались наколенники, как у велосипедистов или любителей катания на роликовых коньках, а на руках – налокотники того же происхождения. Головные уборы у ребят тоже были, мягко говоря, не пляжные: у одного на рыжих кудрях сидел ярко-синий хоккейный шлем с опущенным пластиковым забралом и подбородочной скобой, а у другого шлем был танковый, порыжелый от старости и, несмотря на жару, плотно застегнутый. На левой руке у каждого висело по деревянному щиту; выщербленная и иссеченная глубокими зарубками лицевая сторона этих щитов была лишена каких бы то ни было украшений и красноречиво свидетельствовала о продолжительной и полной невзгод трудовой биографии. Предметы же, ошибочно принятые Глебом за палки, представляли собой длинные, что-то около метра, мечи. Железо клинков было тусклым, исцарапанным; концы их были аккуратно скруглены, а режущих кромок не было вовсе.

– Так вот это кто, – пробормотал Сиверов, подумав, что это судьба и от растреклятых рыцарей с их мечами, латами и энклапионами ему не спрятаться даже на дне морском. – Гордись, – повернувшись к Ирине, добавил он. – Твою женскую честь сегодня отстоял не кто попало, а самые настоящие профессионалы по этой части – рыцари.

Они вернулись на свои пледы, выпили по глотку тепловатой минеральной воды и закурили.

– Хочешь присоединиться? – спросила Ирина, заметив, что Глеб, не отрываясь, наблюдает за ходом рыцарского поединка.

В круге была уже другая пара; один из участников предыдущей схватки, морщась, массировал украшенное здоровенным багровым кровоподтеком плечо, а другой – надо полагать, победитель – с участливым и виноватым видом топтался вокруг него. Зрители встречали удачные удары одобрительными криками, девушки (дамы сердца, не иначе) хлопали в ладоши.

– Вот уж нет, покорнейше благодарю, – отказался Сиверов. – По-моему, я тебе уже говорил, что адреналина мне с избытком хватает на работе. На отдыхе, душа моя, надо лениться, а не лупить друг друга железными палками по чем придется.

– Но ты на них не налюбуешься...

– Я любуюсь не на этих драчунов, а на вон ту, черненькую, – видишь, которая прыгает? Радуется, солнышко, что одному из ее приятелей только что чуть череп не проломили. Такая лапочка! Просто конфетка, так бы и съел...

– Да ну тебя! У тебя только одно на уме...

– Это точно, – вздохнул Глеб, – одно. И совсем не то, что мне хотелось бы там, на уме, иметь. Если серьезно, эти псы-рыцари навели меня на дельную мысль. Придется внести некоторые коррективы в один план...

– В какой еще план?

– Не беспокойся, речь идет не о плане на сегодняшний вечер.

– Ну, еще бы! Я и говорю: голодной куме все хлеб на уме.

– А кто виноват, что кума голодная?

– Ну уж точно не я! – возмутилась Ирина.

– Значит, подразумевается, что этот негодяй, этот мерзавец – я? Ладно, вечер не за горами. Посмотрим, что ты запоешь перед сном!

– Посмотрим, – согласилась Быстрицкая, почему-то погрустнев. – Только ты, пожалуйста, не забудь выключить телефон, чтобы твой любимый Федор Филиппович не спел тебе другую песню. Не знаю, чем он берет, но мне с ним, увы, не тягаться...

Старший сержант патрульно-постовой службы Арбузов допил квас, бросил пластиковый стакан в высокую урну, утер губы тыльной стороной ладони и, без видимой необходимости поправив висевшую в петле на поясе резиновую дубинку, извлек из кармана брюк пачку сигарет. Разорвав целлофановую обертку и отправив ее вслед за стаканом, Арбузов протянул открытую пачку прапорщику Коврову. Тот еще не допил квас и потому отказался, помотав круглой, обритой наголо головой. Роста в прапорщике было без малого два метра, но он казался приземистым из-за своей неимоверной ширины. Плечи у него были покатые, как у штангиста, а мешковатый милицейский комбинезон сидел как влитой, распираемый изнутри буграми чудовищных мускулов. Как правило, даже самым отпетым правонарушителям хватало одного взгляда на этот славянский шкаф с кокардой на антресоли, чтобы их боевой пыл бесследно улетучился. Ковров был тертый калач; он успел дважды побывать в Чечне, привез оттуда четыре дырки в шкуре и две наградные ленточки – медали "За отвагу" и ордена Красной Звезды.

Прапорщика уважали и побаивались. С одной стороны, за Ковровым напарник был как за каменной стеной и, случись драка, мог бы вообще не принимать в ней участия, а спокойно покуривать в сторонке, дожидаясь, пока прапорщик самостоятельно, как он выражался, "порешает вопросы". А с другой стороны, Ковров никогда не отсиживался, наблюдая из безопасного места за развитием событий, и не позволял этого своим напарникам. Но ведь это ж Москва, тут всякое случается, в том числе и разборки с применением автоматического оружия. И вот вообразите себе такую картину: кругом пальба, как при штурме Грозного, братки залегли и, зажмурившись, решетят друг дружке "мерседесы", "бумеры" и прочие "лендкрузеры", а этот шкаф, этот облом тамбовский, отстегивает от пояса резиновый "демократизатор" и спокойненько так, вразвалочку, начинает прямое и неотвратимое движение к самому центру событий... Некоторые считали его просто контуженным, другие говорили, что он нарочно смерти ищет, а как оно было на самом деле, никто, конечно, не знал.

Но сегодня стрельбы как будто не предвиделось. На дворе стоял белый день, за спинами патрульных возносилась в безоблачное небо огромной вогнутой пластиной сплошного зеркального стекла гостиница "Космос", и никаких безобразий в поле зрения старшего сержанта Арбузова и прапорщика Коврова пока не наблюдалось. Арбузов закурил и как раз прятал в карман форменных брюк зажигалку, когда прямо напротив них остановился ярко-красный "порше кар-рера" – этакая лупоглазая ракета на сверкающих титановых дисках, обутых в низкопрофильную, едва ли в два пальца высотой, гоночную резину.

– "Поршак", – с лютой завистью в голосе констатировал старшина. – Вот это тачка!

– Тачка – хлам. Ты на водителя посмотри, – посоветовал Ковров, всегда и все замечавший первым.

Арбузов посмотрел и крякнул. Да, по сравнению со своим водителем даже вожделенный "поршак" выглядел бледновато – действительно как хлам или, к примеру, как наградные планки на могучей груди Коврова. Потому что управляла им женщина, да такая, какую увидишь нечасто. Да что там! Таких, как она, нормальный мужик, не олигарх, видит только по телевизору, да и то изредка. И при этом совсем неважно, о каком именно мужике идет речь – русском, американском или, к примеру, бразильском. В наше время любому дураку известно, что даже знаменитые на весь мир актрисы, голливудские звезды, в повседневной жизни, дома у себя – бабы как бабы, и сногсшибательными суперкрасотками их делают пластические хирурги, стоматологи-протезисты, визажисты-парикмахеры, а в самую первую голову – операторы-виртуозы. Берут от одной известное всему белому свету лицо, от другой – грудь, от третьей – ноги от ушей, потом монтируют это все в одном кадре, и получается не баба, а просто ангел, идеал неземной красоты.

Но даже и голливудских (а в последнее время и российских) искусственных красоток вот так запросто на улице не встретишь. Потому что они, заразы, пешком, считай, и не ходят, а если ходят, то по таким, понимаешь ли, улицам, куда простых смертных не больно-то и пускают. Это как по телевизору, помнится, передавали: этот их Крепкий Орешек, Брюс Уиллис, купил для своей бабы целый квартал (или улицу?) и всех оттуда выселил к едрене фене, чтоб под ногами не путались. С жиру бесятся, одно слово...

Все эти мысли промелькнули в голове старшего сержанта Арбузова бешеным зигзагом, похожим на молнию, пока обладательница ярко-красной "карреры" неторопливо вышагивала по тротуару мимо них с Ковровым. Вот это был бриллиант! Вроде и одета простенько, в обыкновенный джинсовый костюмчик и обыкновеннейшие, простейшие, однотонно-белые кроссовки (фирменные, конечно, но это уже детали), и браслетик на руке не серебряный даже, а откровенно медный, и макияжа особенного на ней не наблюдается, и прическа как у всех – ну, короче, из так называемой оправы один только "поршак" и есть, – но зато, ребята, какая огранка! Смотреть же больно, глаза режет!

– Ой-е, – Арбузов проводил красавицу взглядом.

– Что, хороша? – с легкой насмешкой спросил Ковров, который не был завистлив и потому относился ко всему, что было для него недоступно, равнодушно.

– Хороша, сука, – согласился Арбузов, одной мощной затяжкой сжигая добрую половину сигареты.

– Ну почему же обязательно сука? – удивился прапорщик, отличавшийся свойственным всем по-настоящему сильным людям добродушием.

– Сука и есть, – злобно процедил напарник. – Все они суки, а эта – вдвойне. Вот откуда, скажи ты мне, у нее такая телега? Не знаешь? Так я тебе скажу. Обслуживает какого-нибудь папика, вот он ее капустой-то и подкармливает. И кто она после этого?

Тон этого выступления был такой, что пробил брешь даже в несокрушимой броне невозмутимости, покрывавшей Коврова с головы до пят. Прапорщику захотелось дать сержанту добрый совет: дескать, чего зря время терять, дерзай, пока молодой! Если все так просто, найди себе папика и обслуживай, покуда на "порш" не заработаешь! За чем же дело-то стало?

Но прапорщик промолчал. Арбузов был еще молод и, как только что выяснилось, мелочен, злобен и непроходимо глуп. Скажи ему такое – не поймет, но обидится насмерть и затаит лютую злобу. Был бы мужик – дал бы в ответ на такое предложение по морде, но этот не даст. Не может, в этом-то все и дело! Во-первых, Ковров сильнее и может скрутить его, мозгляка, в бараний рог одной левой. Даже убить может, если захочет, и сержант это прекрасно знает. Потом, Ковров старший по званию, да и при исполнении они! Какая уж тут драка... А оскорблять человека, который не может, не имеет права тебе ответить, – это и есть самое распоследнее дело.

Проходивший мимо них высокий, прекрасно сложенный блондин с собранными на затылке в пучок длинными, чуть ли не до лопаток, волосами слышал часть их разговора (поскольку Арбузов, как полномочный представитель исполнительной власти, не считал нужным унижаться до шепота), но в его малоподвижной физиономии не дрогнул ни один мускул. Он спокойно миновал патрульных (документы у него были в полном порядке, а гитарный чехол остался в камере хранения на Рижском вокзале) и вошел в подъезд гостиницы, окунувшись в кондиционированную прохладу просторного холла.

Одет он был просто, в светлые брюки спортивного покроя и свободную, пастельных тонов рубашку с коротким рукавом, но эта кажущаяся простота стоила приличных денег, так что у гостиничной охраны не возникло к нему никаких вопросов. Никем не остановленный, он ступил в сверкающий хромом и зеркалами скоростной лифт и спустя несколько секунд вышел из него в стерильно чистый коридор восьмого этажа, где топорщили жесткие листья скучающие в керамических кадках пальмы, а пушистые ковровые дорожки полностью глушили шаги. Блондин уверенно свернул направо, миновал дверь в стеклянной звукоизолирующей перегородке (чтобы шум лифта не беспокоил особо нервных постояльцев), прошел, широко шагая, длинным коридором и, не колеблясь ни секунды, без стука отворил дверь нужного номера.

Его напарница, уже успевшая снять не только джинсовую куртку, но и блузку, вздрогнув, обернулась на звук открывшейся двери и инстинктивно прикрыла ладонями грудь.

– А, это ты, – с уколовшей его ноткой разочарования сказала она. – Не ждала.

– Ты сегодня в лифчике, – заметил он. – Захотелось разнообразия?

– Попробовал бы ты потаскать этот груз! – В ее ответе не было ни капли кокетства, и это опять больно задело его самолюбие. Она говорила с ним не как с мужчиной... а как с одушевленным предметом, с инструментом, который не вовремя вывалился из ящика, где его хранили. – Перестань на меня пялиться, – резким приказным тоном продолжала она. – Я купила этот лифчик совсем недавно, а ты вот-вот протрешь в нем дыру!

Пренебрежительно скривившись, он отвел взгляд и уставился в экран выключенного телевизора, где его собеседница отражалась в полный рост, а затем, резонно рассудив, что в ногах правды нет, повалился в кресло, откуда упомянутый экран тоже был прекрасно виден.

– Что у тебя? – спросила она, стоя к нему спиной и стаскивая со стройных ног джинсы.

Трусики на ней были не бикини, а самые обыкновенные, белые, хлопчатобумажные, и именно это обстоятельство по неизвестной причине заставило его пульс участиться. Он подумал, что плюгавый ментенок был прав, утверждая, что она – сука, и, преодолев желание обернуться (экран телевизора, увы, заменял зеркало лишь отчасти), небрежно обронил:

– Ничего нового. Так, соскучился.

– Ну и шел бы к шлюхам. А еще лучше – в Луна-парк.

По-прежнему стоя к нему спиной (вот же сука!), она сняла лифчик и сразу же набросила на плечи длинный, почти до пят, купальный гостиничный халат. Когда она небрежным узлом затянула на талии пояс, смотреть стало окончательно не на что, и он обернулся.

Она стояла уже к нему лицом, глядя сверху вниз с понимающим, холодно-насмешливым выражением.

– Интересное кино? – спросила она.

– Я видел интереснее, – мстительно сообщил он. А потом все же добавил: – Какая же ты все-таки сука.

– О, это новость. Что же, быть кобелем я не могу по определению. Хорошо, со мной все ясно. Тогда, может быть, скажешь, кто ты?

Он отшатнулся перед непреодолимым напором ее внезапно прорвавшейся ярости, гадая, чем эта ярость вызвана. До сих пор она как-то ухитрялась отражать его атаки, так сказать, малой кровью – немного насмешки, строго отмеренная доза снисходительности и в исключительных случаях, когда он слишком сильно напирал, крохотная порция откровенности: "Ты хороший мальчик, красивый и сильный, но мне ты ни к чему. Просто ни к чему. Без обид, ладно? Ступай к шлюхам, а еще лучше – в Луна-парк".

– Зачем ты пришел ко мне? – угрожающе нависнув над ним, продолжала она. Халат на груди распахнулся, но открывшийся вид, при всей его ослепительности, в данный момент взволновал его не так сильно, как мог бы при иных, более благоприятных обстоятельствах. – Ты любитель подглядывать в замочную скважину, шелудивый пес, что тебе здесь нужно? У тебя руки по локоть в крови, тебе надо в баню, зачем ты явился ко мне?!

– Заткнись, сука! – рявкнул он и попытался подняться, но она коротким, сильным толчком в плечо усадила его на место. Он подчинился, поскольку гитарного чехла при нем в данный момент не было, а ударить женщину – по крайней мере, эту женщину – кулаком он не отваживался. – Заткнись, – повторил он уже гораздо тише. – Какая муха тебя сегодня укусила?

– Ты меня укусил, сволочь. Господи, как я от тебя устала!

По мере того как владевшее ею раздражение нарастало, ее прибалтийский акцент, поначалу едва заметный, усиливался. Зато длинноволосый гитарист с типично скандинавской внешностью, до этого едва способный связать по-русски пару слов, говорил совершенно чисто с того самого мгновения, как переступил порог гостиничного номера и впервые открыл здесь рот.

– Ты можешь мне сказать, – продолжала женщина, всей своей внешностью и в особенности фигурой действительно напоминавшая слегка улучшенный, модернизированный вариант знаменитой голливудской актрисы Шерон Стоун, – зачем ты его убил?

Этот вопрос служил явным признаком слабости, столь же постыдной, сколь и предосудительной, так что светловолосый гитарист немного воспрял духом.

– А что? – разваливаясь в кресле и забрасывая ногу на ногу, нагло осведомился он. – Не успела насладиться? Не согрешишь – не покаешься, а? Смотри, детка. Ему это может не понравиться.

Местоимение "ему" прозвучало с интонацией, означавшей, что писать его надлежит не просто с большой, прописной, буквы, а большими, прописными, буквами с начала до конца: ЕМУ.

– Ты просто любишь кровь, как другие любят водку или кокаин, – с горечью сказала она. – А ОН, да будет тебе известно, не любит стукачей.

– Небезызвестный Отелло, вероятно, тоже не испытывал к ним нежности, – почувствовав наконец под ногами твердую почву, заявил он. – Любить и прибегать к услугам – разные вещи. Совершенствуйся в великом и могучем русском языке, солнце. Боюсь, тебе это пригодится, когда настанет час истины и придется объясняться с НИМ. Ну, так как?

– Что "как"? – Одолеть ее было непросто, но он и не рассчитывал на легкую победу. – ОН – прагматик, разумный человек. Все твои россказни – ничто перед тем простым фактом, что ты без видимой причины, ради собственного удовольствия, зарезал человека. И не в каком-то Пскове, а здесь, в Москве! Скажи, кто из нас двоих сука? Ну, говори, ты, мразь! Ты подглядываешь за мной круглые сутки, ты не сводишь глаз с моей задницы, а потом дрочишь по углам, и ТЫ требуешь от меня оправданий? Попробуй оправдаться сам!

"Тоже мне, обвинение, – подумал он. – Онанизм – дело частное, сугубо интимное. Если в ты, сучка нерусская, поменьше ломалась, мне бы точно этим заниматься не пришлось".

– А давай трахнемся, – неожиданно для себя самого честно предложил он. – Просто, без затей, без этих ваших садомазохистских штучек... Я тебе не ОН. Поверь, тебе понравится. Это помогает преодолеть разногласия и способствует взаимопониманию... Сильно способствует. А?

На согласие он, конечно, не рассчитывал – ну, разве что в самой глубине души. На что он действительно рассчитывал, так это на взрыв; он ожидал крика, ругани, пощечины – словом, чего угодно, только не того, что произошло в действительности. Ее искаженное яростью лицо вдруг разгладилось, сделавшись безмятежно спокойным, она выпрямилась, повернулась к нему спиной, отошла к окну и закурила. Даже в этом дурацком бесформенном халате и даже со спины она была неправдоподобно красива. Красива, холодна и равнодушна, как северное сияние; теперь, когда это произошло, он понял, что рассчитывать на что-то иное было попросту глупо. Она никогда не теряла самообладания – во всяком случае, в его присутствии – и если уж била, то била наверняка, без промаха. И на его предложение ответила самым оскорбительным для него способом – сделала вид, что ничего не слышала, что его вообще здесь нет, а если и есть, то обращать на него внимание нечего – посидит, соскучится и уйдет... К шлюхам. А может, в Луна-парк.

Он сходил по ней с ума с той самой минуты, как увидел впервые. Он боролся как мог и неизменно терпел поражение: эта женщина неотступно маячила перед ним, даже когда их разделяли тысячи километров и десятки государственных границ. Он никогда не называл эту болезнь любовью, считая данное чувство давней выдумкой поэтов, а себя – достаточно умным и прагматичным для того, чтобы в эту выдумку не верить. Но болезненная тяга к этой женщине, как ее ни назови, была реальностью, с которой он ничего не мог поделать.

– Не понимаю, почему ты так разозлилась, – заговорил он, сознавая, что этим только лишний раз унижает себя, но не представляя, что еще можно сделать, разве что действительно встать и уйти. – В чем дело? Не он первый, не он последний. Неужели он тебе действительно так понравился?

– Что в нем могло понравиться? – неожиданно ответила она. Она говорила, не оборачиваясь, перемежая слова глубокими нервными затяжками. Табачный дым лениво клубился на фоне окна, льнул к стеклу; на сигарете нарос длинный, кривой, готовый в любую секунду отвалиться столбик пепла. – Просто я устала от крови. А это последнее убийство было абсолютно бессмысленным. Он же ничего не знал! А все, что ему было известно, я могла выведать за четверть часа, не пачкая рук. Но ты!.. О, разве ты мог упустить такой случай? Ты хотя бы понимаешь, что ты натворил? Ты просто оповестил ищеек, что мы находимся здесь, в Москве. С таким же успехом ты мог бы отправить им открытку с уведомлением или просто позвонить.

– Ты не права, – возразил он, радуясь продолжению разговора. Пусть презирает, пусть негодует, пусть сыплет обвинениями – что угодно, только пусть не молчит. Пусть говорит, и не просто говорит, а говорит ему, с ним, для него. – Не права, поверь. Он видел тебя, говорил с тобой, он тебя запомнил. Не запомнить тебя невозможно, ты сама это прекрасно знаешь. Проснувшись утром с головной болью и обнаружив, что тебя нет, даже этот болван смекнул бы, что дело нечисто, и предупредил бы своего хозяина. Это ведь несложно, они поддерживали связь по электронной почте. Тот бы лег на дно, сменил электронный адрес, уехал, в конце концов, и что тогда?

Она в ответ лишь равнодушно пожала плечом. Пепел с сигареты наконец-то упал, и она рассеянными движениями начала вытряхивать его из складок чересчур большого для нее халата.

– Этому писаке просто необходимо было заткнуть рот, – продолжал он, черпая уверенность в звуках собственного голоса. – Столько наболтал, что это уже начало становиться опасным. Он действительно мог добиться цели, понимаешь? Кто-нибудь непременно клюнул бы на эту удочку, вещь снова сменила бы хозяина, а это новые поиски, быть может безуспешные, и, кстати, новые жертвы – очень может статься, действительно бессмысленные.

– Иногда мне кажется, – все так же не оборачиваясь, словно обращаясь к кому-то невидимому, находящемуся по ту сторону зеркального стекла, произнесла она, – что вы просто сошли с ума. Кучка кровавых маньяков... Зачем вам это? Неужели эта побрякушка стоит того, чтобы из-за нее убивать людей?

– Вы? – с подчеркнутым изумлением переспросил он, намеренно оставив в стороне вопрос о целесообразности предпринимаемых действий. – С каких это пор мы для тебя "вы"? Ты хочешь сказать, что ты теперь сама по себе?

– Чего я действительно хочу, так это чтобы ты, наконец, ушел. – Голос у нее был усталый, надломленный. – Зачем, за что ты меня мучаешь? Я делаю все, что нужно, не так ли? Но требовать, чтобы я была от этого в восторге, не может никто – ни ОН, ни тем более ты. Уходи, пожалуйста, я действительно очень устала.

– И куда же мне идти? – с горькой язвительностью осведомился блондин. – К шлюхам или в Луна-парк?

– Ах, да ступай куда хочешь! Какая мне разница? Можешь связаться с НИМ и рассказать о нашем разговоре. Заодно похвастайся своим последним подвигом. Может быть, ОН погладит тебя по головке и даст шоколадку. А может, решит, что тебя пора наконец остановить, и сделает с тобой то, что тебе так нравится делать с другими.

– Ну, это вряд ли, – самоуверенно заметил он.

– Да, – вяло согласилась она, – знаю.

Она не обернулась, когда он уходил, и стояла лицом к окну до тех пор, пока не увидела, как ее недавний собеседник пересекает внизу площадь, направляясь к стоянке такси. Тогда она отошла от окна, заперла дверь номера, а потом отправилась в душ и долго стояла под тугими горячими струями, словно пытаясь смыть неприятный, липкий осадок, который оставил этот тяжелый, изнурительный, а главное, абсолютно бесполезный разговор.

Глава 11

Понедельник выдался куда более хлопотный, чем планировалось, и на протяжении всего этого безумно длинного, заполненного делами и заботами самого неприятного свойства дня Глебу то и дело вспоминалась старая поговорка, гласящая, что понедельник – день тяжелый.

Начиналось все вроде бы в строгом соответствии с планом. Отвез Ирину на работу, чмокнул ее на прощание в щеку и получил ответный чмок, а также дал традиционное, но трудновыполнимое обещание быть предельно осторожным. Затем Глеб вынул из кармана список редакций газет, в которых публиковались "энклапионные" статьи Алексея Дубова, и стал прикидывать, с какой именно начать. За этим занятием его застал звонок генерала Потапчука. Нажимая клавишу соединения, Сиверов бросил взгляд на часы и удовлетворенно кивнул: рабочий день на Лубянке начался меньше часа назад (если он там вообще когда-либо заканчивался), а аналитики уже положили Федору Филипповичу на стол обещанный отчет. Молодцы ребята, оперативно сработали...

Вчерашний день получился хорошим, а вечер так и вовсе великолепным, и сегодня с самого утра Глеб пребывал в бодром, приподнятом настроении. Все шло именно так, как было задумано; звонок Потапчука тоже был предусмотрен планом, и, полагая, что точно знает, о чем пойдет речь, Глеб настроился на привычный обмен любезностями и колкостями, который обычно доставлял обеим сторонам невинное удовольствие.

Все, однако, произошло совсем не так. Тон у Федора Филипповича был деловой и озабоченный, даже мрачный; говорил он отрывисто, слова напоминали команды, отдаваемые не на плацу, а в бою, и уже по тому, как он поздоровался, Глеб понял: все, привет, шуточки кончились, даже не успев начаться.

– Аналитики прислали отчет, – сказал генерал таким тоном, словно сообщал, что здание на Лубянке захвачено террористами, которые в данный момент ломятся в дверь его служебного кабинета. – Статьи действительно написаны Дубовым. С вероятностью около восьмидесяти пяти процентов.

– Что и требовалось доказать – сказал Глеб. – Осталось только уговорить кого-нибудь из редакторов выманить этого клоуна из норы. Например, пригласить его в редакцию для разговора на предмет трудоустройства. На это он должен клюнуть, просто обязан.

– Это ни к чему, – сообщил Федор Филиппович все тем же сухим, отрывистым тоном. – Искать Дубова больше не надо. Он сам нашелся.

– Вот черт, – упавшим голосом сказал Глеб, моментально сообразив, что никаких поводов для оптимизма в этом сообщении нет.

Предчувствие его, увы, не обмануло. Из дальнейшего разговора выяснилось, что Федор Филиппович со свойственной ему прозорливостью и в силу давно укоренившейся привычки, надеясь на лучшее, всегда быть готовым к худшему, озадачил одного из сотрудников своего отдела регулярным чтением и детальным изучением ежедневных милицейских сводок происшествий по городу на предмет выявления случаев насильственной смерти с применением холодного оружия. Таких случаев в огромной Москве, естественно, каждый день происходило прямо-таки неимоверное количество; пробегая глазами доставляемые ему по утрам выборки из вчерашних сводок, Потапчук всякий раз думал, что это больше похоже на списки потерь в какой-то средневековой войне (его интересовали только резаные, колотые и рубленые раны). Орудия, которыми эти раны были нанесены, отличались большим разнообразием: в сводках фигурировали все виды ножей, от охотничьих до перочинных и даже столовых; попадались топоры, заточки, напильники, сапожные шила, ножницы, вплоть до маникюрных, опасные и безопасные бритвы (слава богу, обошлось без электрических), бутылочные горлышки, именуемые в милицейских протоколах "розочками", сгоряча пущенные в ход вилки и даже одна столовая ложка с заточенным черенком. Все это было не то, и Федор Филиппович осторожно радовался, день за днем не находя в сводках того, что искал.

Но радовался генерал недолго, потому что как раз сегодня он это нашел, а найдя, сразу же связался с упомянутым в сводке райотделом и выяснил подробности.

Ранним воскресным утром некая гражданка Ремизова (шестидесяти шести лет, пенсионерка, вдова), проживающая по такому-то адресу (у черта на рогах, в двух шагах от МКАД), вывела на прогулку свою собаку (карликовый пинчер, сука, восемь лет, глаза навыкате, лапы кривые, хвост отсутствует; характер стервозный, отзывается на кличку "Миледи"). Проходя мимо квартиры номер сорок восемь, которая последние два года сдается внаем и которую недели полторы назад занял новый жилец (молодой, приятной наружности, вежливый, женщин к себе не водил, не дебоширил, из дома выходил редко и вообще вел себя вполне прилично), гражданка Ремизова заметила, что дверь квартиры приоткрыта. Вернее, первой заметила это Миледи, которая никогда не упускала возможности сунуть свой любопытный нос в любую щель и на кого-нибудь тявкнуть, а еще лучше – цапнуть за лодыжку. Воспользовавшись длиной поводка, зловредное животное успело до половины проникнуть в приоткрытую дверь квартиры номер сорок восемь раньше, чем пенсионерка заметила маневр и потянула за поводок.

Никакого сопротивления не последовало: Миледи покинула квартиру номер сорок восемь своим ходом, пятясь на полусогнутых дрожащих лапах и поджав под себя обрубок хвоста. Проделав это, она прижалась к ногам хозяйки, села и, задрав морду, разразилась бешеным, истеричным лаем, который тут же перешел в протяжный, тоскливый вой. При этом любимица пенсионерки Ремизовой от полноты чувств напустила на кафель лестничной площадки лужу такого размера, что ей позавидовал бы даже сенбернар. Времени было шесть утра с какими-то минутами, подъезд еще спал, и старушка, не столько напуганная, сколько раздосадованная очередным фортелем своей норовистой питомицы, недолго думая, дала ей пинка под мокрый поджатый зад. Эта суровая мера, однако, не возымела никакого эффекта: коротко взвизгнув, Миледи продолжила начатый концерт, оглашая подъезд тягучими пронзительными звуками.

Естественно, соседи проснулись, и кое-кто не поленился выглянуть из квартиры и высказать пенсионерке все, что думает по поводу проживающих в многоквартирных домах собак вообще и по поводу этой криволапой стервы Миледи в частности. Правда, настоящего скандала все-таки не получилось, поскольку Ремизовой удалось отвлечь внимание соседей от себя и своей собаки, указав на приоткрытую дверь сорок восьмой квартиры и объяснив, из-за чего поднялся шум.

Москвичи – народ сообразительный, бывалый и видавший самые разные виды. А если кто-то видов почему-либо не видал, то уж слухов наслушался предостаточно. Так что даже у самых агрессивных любителей поспать в свой законный выходной до полудня хватило ума сообразить, что дело тут нечисто: собаки просто так, без причины, на потолок не воют и под себя, как правило, не мочатся. В дверь квартиры номер сорок восемь сначала позвонили, потом постучали, а потом наконец заглянули.

Смельчак, который это сделал, выбрался из квартиры примерно тем же манером, что и Миледи, разве что не стал после этого выть и пачкать кафель. Но лицо у него было такое, что кто-то из соседей, даже не задавая вопросов, бросился к телефону.

В однокомнатной квартире царил полный разгром. Повсюду были разбросаны личные вещи и одежда потерпевшего, а также неимоверное количество разных газет, купленных, как удалось без труда установить по датам их выхода в свет, на протяжении последних полутора недель. На полу рядом со столом валялся зверски раскуроченный портативный компьютер – ноутбук; жесткий диск из него был выдран с мясом и бесследно исчез, а по всей комнате были разбросаны обломки дискет и компакт-дисков. Никаких документов, с помощью которых можно было бы установить личность жильца, в квартире обнаружить не удалось, а сам жилец представиться сотрудникам милиции не мог, поскольку лежал навзничь посреди разбросанного на полу, обильно политого его кровью хлама, и был распорот наискосок, от правого бедра до левой ключицы, как какой-нибудь невезучий карась на разделочной доске.

Дактилоскопирование ничего не дало: кое-где отпечатки пальцев были стерты, а в других местах их было сколько угодно, но все они принадлежали убитому. В милицейской картотеке данные на человека с такими отпечатками отсутствовали; покойник был причислен к многомиллионной армии неопознанных и обычным порядком отправлен в морг. Из улик же, которые могли бы дать следствию хоть какую-то зацепку, в квартире удалось обнаружить только окурок тонкой дамской сигареты со следами светлой перламутровой губной помады на фильтре. Улика была аховая: из нее только и следовало, что в квартире побывала женщина, но случилось это в день убийства или в какой-либо другой день, по окурку, разумеется, установить невозможно. И потом, ведь не женщина его так лихо разделала!

– Гитарист? – дослушав до этого места, осторожно предположил Глеб.

– Это ты мне скажешь, – прозвучало в ответ, – после того, как побываешь в морге и посмотришь на этого покойника. Заодно раздобудь его фотографию и свяжись с Псковом. Пусть этот Стрешнев предъявит ее для опознания кому-нибудь, кто был знаком с Дубовым.

– А надо ли, Федор Филиппович? – спросил Глеб, точно зная, каким будет ответ. – Газеты...

– Да, газеты те самые, со статьями Дубова, но это еще ничего не значит. Собирать номера газет с его писаниной и быть им – это, согласись, не совсем одно и то же. И вот еще что: когда станешь на досуге все это обдумывать, не упусти из вида окурок.

– Думаете, она? "Шерон Стоун"?

– Ну, вот и готов рабочий псевдоним. Слава богу, хоть какое-то продвижение вперед! – проворчал генерал. – Да, Глеб Петрович, боюсь, это она. Похоже, они f с этим гитаристом-потрошителем работают в паре, как Бонни и Клайд, и парочка эта переместилась из Пскова в Москву. Переместилась, надо полагать, вслед за энклапионом.

– Как вы и предсказывали, – добавил Сиверов.

– Не подлизывайся. Отправляйся в морг, потом доложишь, – отрезал Федор Филиппович и прервал соединение.

– Доктор сказал "в морг" – значит, в морг, – печально произнес Глеб, пряча мобильник в карман, и плавно тронул машину.

Ему была знакома страшная рана, начинавшаяся в паховой части правого бедра, тянувшаяся наискосок через все туловище – распоротый живот, аккуратно вскрытую грудную клетку – и кончавшаяся выше ключицы, перерубленной надвое чисто, без осколков. Возникло ощущение, называемое психиатрами дежа вю, и ощущение это усиливалось речами патологоанатома, который практически слово в слово повторял то, что Глеб уже трижды слышал в Пскове: и про тяжелый, а значит, довольно длинный, бритвенной остроты клинок, и про направление удара – снизу вверх, а ни в коем случае не наоборот, что само по себе выглядит очень странно и даже, черт возьми, невероятно, – и про чудовищную силу этого удара, и про рассеченное легкое, и про сердце, без малого разрезанное пополам...

– Послушайте, доктор, – сказал Глеб патологоанатому, на лошадиной физиономии которого обращение "доктор" вызвало тень саркастической улыбки, – это очень важно. Скажите, можно ли уверенно утверждать, что вот это повреждение, – он кивнул в сторону цинкового стола, на котором лежал посиневший труп, – ну, как бы это сказать... уникально, что ли?

Патологоанатом перестал ухмыляться и задумчиво подвигал тяжелой, темной от щетины нижней челюстью.

– Знаете что, – сказал он, суя в зубы "беломорину" и замысловато сплющивая картонный мундштук, – если бы кто-то описал мне это повреждение на словах, я бы, как вы только что выразились, уверенно заявил, что это – брехня, бред сивой кобылы. Сделать такое на операционном столе, предварительно усыпив, а еще лучше – умертвив пациента, – это да, это сколько угодно. Но кому это надо? А чтобы вот так, в бытовых условиях, да еще живого человека, который не станет стоять и молча ждать, пока его распилят надвое... Уму непостижимо! Это надо делать одним мощным ударом, и мне трудно представить человека, способного такой удар нанести. Я бы сказал, что такое в принципе невозможно, но, увы, не могу оспаривать очевидный факт. А факт – вон он. – Обтянутый латексом костлявый палец протянулся в сторону цинкового стола. – Следовательно, кто-то это сделал. Так вот, отвечая на ваш вопрос, скажу так: существование даже одного такого человека удивляет. Второй такой родится не скоро.

– Спасибо, доктор, вы мне очень помогли, – сказал Глеб, дал ему наконец прикурить, с облегчением распрощался и поехал в райотдел.

Здесь он не без труда получил доступ сначала к фотографиям места происшествия, а затем к аппарату факсимильной связи и компьютеру, подключенному к Интернету. Затем связался с Псковом, переслал туда фотографии, разыскал по телефону майора Стрешнева и попросил провести опознание. Поскольку договоренность между ними все еще оставалась в силе и бравый майор с чапаевскими усами до сих пор ждал, когда же, наконец, на его голову водрузят лавры за успешно проведенное сотрудником ФСБ Федором Молчановым расследование, поиск свидетелей и процедура опознания заняли у него всего ничего – часа три, три с половиной, не больше. Глеб не без оснований полагал, что майор при желании мог бы справиться с этим трудным и опасным делом за полчаса, но радовался уже и тому, что процесс не затянулся на неделю.

Ответ, присланный из Пскова, был однозначный: на фотографиях изображен именно Алексей Дубов, и никто иной. Глеб позвонил Федору Филипповичу и доложил о результатах опознания, как-то ухитрившись сдержаться и не ввернуть что-нибудь типа "я же говорил!". После этого Сиверов должен был возобновить не успевшие начаться поиски редакций, с которыми сотрудничал покойный журналист. А времени оставалось в обрез. Главные редакторы – народ трудноуловимый; рабочий день у них ненормированный, пробивать карточки на табельных часах они не обязаны, а уж отчитываться кому бы то ни было, куда пошли и что намерены делать, и подавно. Все это Глеб обдумывал уже на лету, гоня машину по боковым улицам в объезд пробок к ближайшей от него редакции и поминутно поглядывая на часы.

Ему повезло: главный оказался на месте, хотя, когда Сиверов прорвался наконец в его кабинет, уже складывал в портфель какие-то бумаги. Брошенное им "Чем могу служить?" прозвучало не слишком приветливо. Ясно было, что служить Глебу чем бы то ни было он не испытывает ни малейшего желания, а лицам, ответственным за проникновение в его кабинет какого-то постороннего в темных очках, наверняка не поздоровится. Поэтому Сиверов сразу бросил в бой тяжелую артиллерию и танки, предъявив удостоверение, которое еще не успел спрятать в карман после жестокой и кровопролитной схватки с секретаршей.

– Так чем могу? – повторил главный редактор, заметно сбавив тон.

– Меня интересует Алексей Дубов, – сообщил Глеб.

– Впервые слышу, – сказал главный. Мина у него была довольно-таки кислая, из чего следовало, что к правоохранительным органам и в особенности к спецслужбам он относится с предубеждением. В этом он, увы, не был оригинален; Сиверов и сам относился к вышеупомянутым организациям с предубеждением и не знал никого, кто был бы такого предубеждения лишен.

Слепой сверился со своей шпаргалкой и добавил:

– В вашей газете он публиковался под псевдонимом "Александр Долинский".

– Ах, этот!..

Главный редактор поморщился с видом человека, заранее предвидевшего неприятности.

– Ну вот, я так и знал, – сказал он и тяжело вздохнул.

Глеб вспомнил, что именно в этой газете была опубликована одна из самых вздорных статей Дубова, в которой тот прозрачно намекал, что энклапион, возможно, вовсе не был украден какими-то уголовниками, а, напротив, изъят у археологов сотрудниками спецслужб с целью расшифровки содержащегося в нем послания, а в перспективе, понятно, завладения чашей Святого Грааля. А чаша при умелом обращении способна подарить вечную жизнь узкому кругу избранных – высшему руководству страны, например, и, несомненно, руководству спецслужб...

Главный редактор, конечно же, хорошо помнил весь этот почти забытый Сиверовым бред и давно уже, наверное, с тревогой ждал подобного визита. Он явно испытывал сильнейшую неловкость, но сразу поднимать лапки кверху тоже не собирался и потому, не дожидаясь новых вопросов, первым перешел в наступление.

– Хочу вас сразу предупредить, – объявил он, вытряхивая из лежащей на столе пачки сигарету и задвигая ее конец куда-то под усы, – что за мнения, высказываемые авторами в публикациях, а также за достоверность содержащейся в этих публикациях информации редакция ответственности не несет.

– Знаю, – сказал Глеб, – читал. Это напечатано на последней странице, в самом низу... Кстати, очень удобная оговорка. Но я пришел сюда не права качать, поверьте.

– А зачем же тогда? – Главный редактор чиркнул зажигалкой и прикурил, с интересом глядя на Сиверова поверх огонька, который, трепеща, отражался в линзах его очков. – Если вам нужен этот... Как вы сказали – Дубов? Так вот, если он вам нужен, вы обратились не по адресу. Я понятия не имею, кто он, чем дышит и где его искать.

– Но статьи его вы читали?

Главный редактор опять поморщился и так запыхтел сигаретой, словно пытался поставить перед собой дымовую завесу.

– Имел такое удовольствие, – проворчал он сквозь дым. – И вы знаете, у меня сложилось впечатление, что он публиковал свои опусы не только у нас. Я наталкивался на публикации весьма сходного содержания и в других изданиях. Псевдонимы везде разные, но меня-то не проведешь!

– Это хорошо, что вас не проведешь. Просто превосходно! А скажите-ка, если вас не затруднит: вы печатали эти его опусы потому, что данная тема вас заинтересовала, или по какой-то иной причине?

Главный некоторое время смотрел на него сквозь редеющее облако дыма с таким выражением, что было без слов ясно: он уже догадался, что Глеб сам знает правильный ответ на свой вопрос.

– Что мы, ей-богу, как дети, – безнадежно махнув рукой, сказал он. – Давайте говорить начистоту. Деньги лишними не бывают, а за этот свинячий бред очень хорошо платили. И я, поверьте, не положил в карман ни копейки этих денег. Все было официально, по закону. Суммы перечислялись на расчетный счет редакции и направлялись на текущие нужды... Хотите взглянуть на документы?

– Обязательно, но не сейчас. Кто приносил материалы?

– Да никто не приносил. Они приходили по электронной почте, каждый раз с нового адреса.

– А деньги?

– Точно так же, перечислялись через единую банковскую систему. Нынче только бандиты таскают на спине мешки с наличными. Да и то не все. Слушайте, скажите прямо, что вы тут ищете?

– Заказчика, – прямо ответил Сиверов. – Того, кто оплачивал этот, как вы выразились, свинячий бред.

– А зачем?

– Я мог бы не отвечать, – подумав, сообщил Глеб, – но отвечу. Вы сами предлагали не быть детьми. Ну, так и не будьте ребенком! Кто-то компактно, плотным залпом выстреливает целую серию статей примерно одинакового содержания, публикуя их чуть ли не во всех крупных изданиях с приличными тиражами. Вы сами обратили на это внимание, верно? Статьи носят ярко выраженный заказной характер, место на полосе всякий раз щедро оплачивается... Вам не показалось, что это смахивает на рекламную кампанию?

– Признаться, да, показалось.

– И что рекламируется?

– Это что, допрос?

– Это просто предложение пошевелить мозгами. А шевелить вы ими не хотите, потому что уже поняли, к чему я клоню. С таким же успехом вы можете начать печатать объявления примерно такого содержания: "Недорого продам японский телевизор, видеомагнитофон, два мобильных телефона, кожаную куртку, золотую цепочку и обручальное кольцо, все вещи краденые, б/у".

– Ох ты, семь-восемь! – редактор хлопнул себя по лбу. – Как же я, старый дурак, сразу-то... А вы уверены, что это именно так?

– Нет, – ответил Глеб. – Мне просто не с кем было поболтать, вот я и пришел к вам, чтобы скоротать часок, развлекаясь предположениями...

– Вот ведь сволочи! – возмущенно пожаловался главный. – Я чувствовал, конечно, что не надо бы с ними связываться, но такое... Такое я даже предположить не мог!

– А между тем это очевидно, – сдержанно заметил Сиверов.

– Да, вы правы, очевидно. Очевидное – невероятное... Наверное, никто ничего не сообразил именно потому, что в такую наглость просто невозможно поверить. Ну, пускай только еще раз сунутся!..

– Не сунутся, – заверил его Глеб. – Дубов убит. В субботу вечером, у себя на квартире. Жесткий диск его компьютера и все носители информации уничтожены, так что статей такой тематики больше не будет.

Главный редактор, в котором при этом сообщении мгновенно проснулся газетчик, резко подался вперед, и за стеклами его очков вспыхнул хищный огонек.

– А вот это уже тема, – совсем другим голосом сказал он. – Поделитесь информацией?

– Обратитесь в милицию, – посоветовал Глеб. – Может, они поделятся.

– Ну, а хотя бы сослаться на ваши слова мы можем?

– Как я могу вам запретить? Можете, конечно. Вы все можете. В том числе и получить с Лубянки официальный документ с требованием опровержения, выданный на том основании, что упомянутый вами человек в списках личного состава не значится. Вам это надо? Лучшее, что вы можете сделать, – поскорее и как можно аккуратнее замять эту тему. Да тут и заминать ничего не надо, она погаснет сама, как только перестанут выходить эти чертовы статьи... Просто помогите мне выйти на заказчика. Поможете – я вам потом, если захотите, представлю подробный отчет о том, как все было. С фотографиями. А вы, наверное, захотите...

– Уже хочу, – признался главный редактор. – Только я даже не представляю, как на него выйти.

– Эх, вы, охотник за информацией, акула пера, пиранья масс-медиа... Вы что-то говорили о финансовых документах. Там же должны быть номера счетов, с которых поступали деньги...

– Идиот! – воскликнул главный редактор и, еще разок хлопнув себя по лбу ("Недаром он у него такой лысый, – подумал Глеб, с чувством выполненного долга закуривая сигарету, – такого никакая растительность не выдержит!"), схватился за телефон, чтобы позвонить в бухгалтерию.

Уже собираясь уходить, Сиверов заметил на столе у редактора свежий выпуск газеты. Номер был развернут где-то посередине – видимо, редактор коротал конец рабочего дня, просматривая творение рук своих и возглавляемого им коллектива. С разворота на Глеба смотрело мужское лицо, показавшееся ему смутно знакомым, – широкое, грубоватое, с остриженным под машинку черепом и густой, выдающейся вперед, квадратной, как дворницкая лопата, бородищей. Усы с лихо и старомодно закрученными кверху кончиками тоже выглядели очень знакомо. Углядев между бородой и верхним краем какого-то белого балахона поблескивающий металлом высокий кольчужный воротник, Глеб наконец вспомнил, где видел этого человека: вчера, на берегу, где молодежь демонстрировала друг другу силу своих рук и крепость черепов. "ЗАМОСКВОРЕЦКИЕ ТАМПЛИЕРЫ", – гласил заголовок.

"О господи", – подумал Глеб и, постучав по фотографии пальцем, спросил:

– Развиваете тему?

– Помешались все на этих тамплиерах, – буркнул главный редактор.

– Что есть, то есть, – вздохнув, согласился Сиверов.

Ярко-красная, как ей и полагается, "каррера" плавно катилась по Кутузовскому, почти беззвучно летя сквозь россыпи ярких ночных огней. Длинноволосый гитарист, когда-то представлявшийся Юрисом, сидел на водительском месте, положив ладони на обтянутый губчатой резиной обод рулевого колеса, которым лишь изредка чуть-чуть пошевеливал. Он вел машину, получая огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие от ее послушной, маневренной мощи, от низкой спортивной посадки, от сознания того, что ведет новенький, с иголочки, "порше", способный без проблем выдать на прямой больше трехсот километров в час, а более всего – от близости своей спутницы, тонкий аромат духов которой в данный момент ласкал его обоняние.

Спутница его, снова превратившаяся в платиновую блондинку, из-за черной облегающей одежды и надвинутого на лоб, тоже черного, кепи с длинным козырьком сегодня напоминала не столько Шерон Стоун, сколько другую голливудскую актрису, Ким Бессинджер, в роли профессиональной грабительницы банков. "Настоящая Маккой" – так, кажется, назывался тот фильм; а впрочем, какая разница? Рядом с этой женщиной Голливуд отдыхал – так, во всяком случае, считал водитель красной "карреры", в груди которого давно и непрерывно бурлила гремучая смесь неразделенной любви и взаимной ненависти.

На коленях у женщины лежал включенный ноутбук, изящные пальцы в тончайших латексных перчатках то живо порхали по клавиатуре, то замирали на какое-то время, а потом снова принимались порхать, и на экране возникали все новые и новые столбцы каких-то цифр и уродливых значков, смысл которых понятен только профессиональным программистам.

Расположенный между сиденьями багажный ящичек, обычно запираемый на ключ, в данный момент был открыт. Внутри лежал купленный полчаса назад мобильный телефон, через беспроводной инфракрасный порт подключенный к ноутбуку. Женщина работала в Интернете – точнее, в единой банковской электронной системе. Уже ненужная пластиковая кредитная карточка Дубова торчала из нагрудного кармашка ее черного комбинезона. В данный момент этот комбинезон выглядел как рабочая одежда, но мог при желании с успехом сойти за сверхмодный вечерний наряд – все зависело от его владелицы, которой было достаточно расправить плечи, выпрямить спину и тряхнуть волосами, чтобы это волшебное преображение свершилось.

– Не знал, что ты еще и это умеешь, – на мгновение оторвав взгляд от дороги, чтобы полюбоваться ее сосредоточенно склоненным, подсвеченным голубоватым сиянием экрана профилем, сказал водитель.

– Я многое умею, а ты многого обо мне не знаешь, – отозвалась она, сосредоточенно хмуря брови.

– К сожалению или к счастью? – осведомился он.

– Для кого как, – ответила она. – Помолчи, пожалуйста, ты мне мешаешь.

Справа опять мягко застрекотали клавиши, потом один за другим раздались три резких, энергичных удара – так обычно бьют по клавише ввода, когда желаемый результат достигнут, – и женский голос с едва ощутимым прибалтийским акцентом произнес:

– Ну вот, готово. Как говорят американцы, "here am I" – я на месте. Ты помнишь номер своего счета? Подбросить тебе пару миллиончиков?

Голос у нее был непривычно веселый – она торжествовала. Господи, да было ли в ее жизни хоть что-нибудь, кроме сплошной, непрерывной череды побед?

– Чтобы меня взяли за жабры при попытке их получить? – хмуро откликнулся он. – Благодарю покорно. Лучше займись делом.

– Уже занимаюсь, – ответила она.

Блондин заметил, что она действительно быстро списывает что-то с экрана компьютера на листок блокнота.

– Готово, – повторила она и, щелкнув кнопкой шариковой ручки, спрятала ее вместе с блокнотом в карман комбинезона. – Теперь он наш.

Блондин заметил, что, произнеся эти слова, напарница помрачнела: сообразила, наверное, что они значат для того, о ком она говорила. "Ничего, переживешь, – злорадно подумал он. – Да, переживешь... если ОН позволит".

– Сверни в боковую улицу, – потребовала она. – Мне нужна урна.

– Что тебе нужно?!

– Урна. Это такой сосуд, куда бросают мусор. Совершенствуйся в великом и могучем русском языке... солнце.

Он отпустил короткое непечатное словечко и резко, не подавая никаких сигналов, в визге горящей резины и возмущенном нытье клаксонов через двойную разделительную полосу повернул налево, в открывшийся там проезд. В таком отчаянном маневре не было никакой нужды; так ездят только пьяные да те, кто уходит от погони. Сидевший за рулем красного "поршака" блондин был трезв как стеклышко и точно знал, что за ним никто не гонится, но он, во-первых, был раздражен и уязвлен только что прозвучавшей в его адрес колкостью, а во-вторых, не лихачить, сидя за рулем этой машины, было по-настоящему трудно.

– Кретин, – констатировала его спутница.

– Что, замочила штанишки? Не беспокойся, за рулем ас. А если что, ремонт за мой счет.

– Главное, чтобы осталось, что ремонтировать. Ты ведешь себя как пьяный подросток. Нам нельзя привлекать внимание, а ты...

– Чтобы не привлекать внимание, надо ездить на "Жигулях", – резонно возразил водитель. – Ну, вот тебе урна. Пользуйся на здоровье.

Машина резко затормозила, снова завизжав резиной и оставив на асфальте плохо освещенной улицы две черных полосы. Чтобы не удариться головой о ветровое стекло, женщине пришлось упереться рукой в переднюю панель. Другой рукой она придержала на коленях ноутбук, который все еще продолжал работать, в автоматическом режиме без какой бы то ни было необходимости перебирая бесчисленные файлы единой банковской системы.

– Кретин, – повторила она и открыла дверцу.

– Это не страшно, – сказал он ей в спину, суя в зубы сигарету и щелкая зажигалкой. – Твоя гениальность уравновешивает мою глупость, так что все в порядке.

Заставленная дремлющими до утра машинами улица была тиха и пустынна. В ночном воздухе пахло липами, прямо как в деревне, в темноте светились редкие бессонные окна, бросая пятна тусклого света на корявый асфальт тротуара. Урна, о которой шла речь, стояла у запертых дверей магазина, на ярко освещенном рекламой пятачке. В стеклянной витрине горели фиолетовые люминесцентные лампы, почти не дававшие света, но сами зато заметные издалека; освещенные ими манекены, одетые в спортивные костюмы фирмы "Адидас", кто с теннисной ракеткой, кто с футбольным мячом, а кто и с роликовыми коньками в пластмассовых руках, в этом мертвенном свете напоминали покойников, которым наскучило лежать в могилах. Ступив на замусоренный, поросший аккуратно подстриженными сорняками газон, женщина подумала, что для затеянного ею дела можно было выбрать местечко потемнее, но не стала ничего говорить: время было дороже.

Урна, кстати, тоже подвернулась не самая удобная – жестяной цилиндр, закрытый сверху металлической решеткой для окурков, с прорезью для более крупного мусора сбоку. По правде говоря, ей была нужна не столько урна, сколько нормальный мусорный контейнер – пластиковый, с плотно прилегающей крышкой и с колесами или обычный жестяной, мятый и ржавый, вонючий и без колес, но зато достаточно просторный, вместительный. Но не станешь же шарить в темноте по неосвещенным дворам в поисках этого чертова контейнера, теряя драгоценное время!

Она пересекла тротуар, неся перед собой на руках, как ребенка, включенный ноутбук с лежащим поверх него мобильным телефоном, опустила, присев, свою ношу на асфальт и сняла с урны круглую решетку, на которой белела россыпь окурков. Оставшийся в машине блондин в это время любовался грациозными движениями ее гибкого, обтянутого черной тканью тела – тела, по которому он сходил с ума и доступ к которому был для него закрыт. В голове бродили смутные, не вполне оформившиеся мысли об изнасиловании. Техническая сторона данного мероприятия его не занимала: он знал, что справится. Знал он и то, что, отважившись на такое отчаянное дело, проживет не более нескольких часов – ну, от силы сутки, если будет достаточно быстро улепетывать по прямой. Вопрос, который занимал его в данный момент, формулировался следующим образом: стоят ли несколько минут удовольствия той цены, которую придется за них заплатить? Здравый смысл подсказывал, что, конечно же, нет, но израненное, истерзанное муками бесплодного вожделения сердце придерживалось иного, прямо противоположного мнения.

Женщина между тем подняла с асфальта продолжающий негромко шелестеть кулером ноутбук. Мобильный телефон она на время положила в карман; ноутбук в развернутом виде не хотел пролезать в урну, и его пришлось наполовину свернуть. Голубоватое сияние экрана озарило внутренность забитой мятыми салфетками, пластиковыми стаканчиками и бутылками урны; все еще подключенный к Интернету мобильник соскользнул на дно лежащего под углом стакана с остатками пивной пены на стенках. Платиновая блондинка, одетая, как спецназовец на задании или профессиональный грабитель на работе (само собой, в представлении голливудского режиссера), поставила на место решетку для окурков и быстрым шагом вернулась к машине.

– Пошел, – коротко бросила она, падая на кожаное сиденье.

Красный "порш" сорвался с места едва ли не раньше, чем хлопнула закрытая ею дверца. Водитель решил пока что оставить без внимания это пренебрежительное "пошел", с каким сегодня изредка, да и то рискуя получить по физиономии, обращаются к личным водителям и таксистам, а до революции частенько обращались к извозчикам (ну и, разумеется, к личным кучерам). Сейчас его занимало другое. Он научился убивать, но в компьютерных технологиях разбирался, как свинья в апельсинах, оставаясь в этом плане на уровне среднестатистического "чайника", способного включить и выключить компьютер, но не рискующего, во избежание дополнительных хлопот и финансовых расходов, забираться в программы настройки.

К деньгам он относился довольно равнодушно, поскольку они у него водились в количестве достаточном, чтобы о них не думать. Но покупать ноутбук за две с половиной тысячи долларов и телефон без малого за полштуки только для того, чтобы, раз воспользовавшись, буквально через час после покупки выкинуть в первую попавшуюся мусорку?! Нет, это казалось странным даже ему.

– Ну, и что это было? – спросил он, гоня машину между двумя почти сплошными рядами припаркованных у обочин драндулетов (по сравнению с этой тачкой под определение "драндулет" подпадал любой механизм, оснащенный двигателем внутреннего сгорания).

– Считай это женским капризом, – ответила она, как шпагу из ножен, извлекая из кармана комбинезона тонкую длинную сигарету. – Ты никогда не задумывался о том, какая это, в сущности, скучная штука – жизнь?

Она с треском содрала с ладоней латексные медицинские перчатки и, скомкав, затолкала в карман комбинезона.

– Ну, с тобой-то точно не соскучишься, – сказал он, отрывая правую руку от руля, чтобы дать ей прикурить.

– Ты себе даже не представляешь, как сильно ошибаешься, – сказала она. Тон у нее при этом был непривычно доверительный, человечный – такой, словно она говорила с близким другом или мамой. – Все люди, сколько их есть, при достаточно долгом и близком общении становятся скучными. Вот ты, например, охотишься за мной, как пещерный человек за мамонтом. Как будто, если ты меня не завалишь, умрешь от недоедания... Сверни, пожалуйста, налево.

Он что-то промычал, ударяя по тормозам и резко выворачивая руль.

Красную "карреру" немного занесло на повороте; она почти ударилась о бордюр, но не ударилась все-таки, а выровнялась и, высоко, победительно взвыв двигателем, пулей понеслась дальше, распугивая вышедших на поиски ночных приключений котов – коренных, потомственных москвичей, у которых никому даже в голову не приходит спросить паспорт с отметкой о регистрации.

– Тебе кажется, что я тебе нужна, – продолжала женщина, – что ты без меня жить не можешь...

– Ну-ну, – сказал он деревянным голосом, объезжая торчащий посреди проезжей части канализационный люк. – Не слишком ли высокого ты о себе мнения?

– Извини, – с неожиданной, непривычной покладистостью сказала она. – Считай, что я просто рассуждаю. Скажем так: допустим, ты. Допустим, не можешь без меня жить. То есть допустим, думаешь, что не можешь.

– Ну-ну, – сказал он. – Допустим. И что?..

– Допустим, я соглашусь лечь с тобой.

– Так, – едва сдерживаясь, сказал он и включил наконец третью передачу. – Допустим. Допустим с удовольствием. Дальше.

– Дальше опять налево... Вот так. Не гони, пожалуйста, спешить уже некуда. Так вот, допустим, я соглашусь. Конечно, одного раза тебе не хватит – ты просто не успеешь перелапать все, за что тебе хотелось бы подержаться.

– Дать бы тебе по морде, – сквозь зубы процедил он.

– Не ты первый, не ты последний. Но, чтобы по-настоящему этим насладиться, насытиться, – ты понимаешь, о чем я говорю? – по морде тоже надо дать не один раз.

– Мне бы хватило и одного.

– Это ты только так думаешь. Подумай еще, и поймешь, что ошибаешься.

– Ну?..

– Ну, допустим, первый раз тебе понравится, и ты захочешь продолжить. Ты, конечно, захочешь, без всяких "допустим"... И, допустим, мне это тоже понравится, и я соглашусь. Я тоже жадная, чтоб ты знал.

– Так-так, – сказал он заинтересованно и на всякий случай (а вдруг у нее нынче такое настроение, что от теории ей захочется все-таки хоть ненадолго перейти к практике?) снял правую руку с руля и положил ей на колено.

– Тормози! Включи нейтралку! Ты что, ослеп?!

Впереди уже зажглись, стремительно надвигаясь, яркие огни Кутузовского. "Вот сука, – снова подумал он, резко тормозя перед прожигающим в ночи красную дыру светофором. – Все ей в жилу, даже дорожная обстановка".

– Включи левый поворот и следи, черт возьми, за дорогой... ас. И слушай дальше. Я тебя не дразню, чудак, а просто пытаюсь объяснить, чтобы ты, наконец, все понял. Допустим, мы стали встречаться. Регулярно. А поскольку мы оба жадные, мы, допустим, съехались и стали жить вместе. Да-да, все правильно, налево... И не пропусти тот поворот.

Начиная соображать, что к чему, но решительно не понимая зачем, он вывел машину обратно на проспект. Вдали, словно паря в черном беззвездном небе, маячила подсвеченная прожекторами громада Триумфальной арки. "Красиво, – подумал он. – Москва нынче не та, Кавказ ее так загадил, что с души воротит, а все-таки, бывает, глянешь невзначай в сторону, и – ну, красиво же! Прямо дух захватывает..."

– Ты смотришь, как я чищу зубы и охорашиваюсь перед зеркалом, – продолжала говорить она, – и слышишь звуки, которые доносятся сквозь запертую дверь туалета. А я вижу, как ты перед сном снимаешь и бросаешь в угол носки... Общие темы для разговора кончатся уже в самое первое утро, а маленькие приятные открытия, которые происходят в постели, – немного позже. Скажем, через недельку-другую. А потом мы оба окончательно привыкнем друг к другу, и начнется самое страшное – рутина... Не знаю, кто первый этого не выдержит, но точно знаю, что такая идиллия дольше месяца не продержится. Потому что люди скучны, с ними скучно и хоть какая-то прелесть есть только в новизне. Да и та быстро улетучивается. Потому что каждый день искать и находить что-то новое – это тоже рутина. Вон, вон он! Налево.

Он аккуратно свернул налево, в ту самую улицу, к тому самому магазину спортивных товаров и той самой мусорной урне, замыкая круг – то есть, если быть точным, прямоугольник, почти квадрат.

– Знаешь, – платя откровенностью за откровенность, сказал он, – знаешь, на что это похоже? Это как объяснять голодному, что между отлично приготовленным, аппетитным стейком и кучкой собачьего дерьма нет никакой существенной разницы – в конце концов, первое неизбежно естественным путем превращается во второе. А поэтому – зачем есть?

– Прости, – с тронувшей его искренностью сказала она. – Ты, наверное, тоже прав. Но нам с тобой, видимо, придется по-прежнему питаться в разных ресторанах. Не обижайся, если можешь, но ты не вызываешь у меня обильного слюноотделения.

И этот акцент... Господи! Ведь так действительно можно сойти с ума!

Он тронул педаль тормоза, и машина послушно замедлила ход. Около знакомого магазина, косо вклинившись в ряд припаркованных автомобилей, стоял, дробя лаковыми плоскостями неоновые блики, громадный черный джип с тонированными стеклами. По тротуару бродили крепкие молодые ребята в черных деловых костюмах и белых рубашках. Один держал перед собой какой-то прибор, пристально вглядываясь в маленький, подслеповатый экранчик. Внезапно, развернувшись всем корпусом в сторону урны, он указал на нее рукой. Его товарищи бросились на несчастную емкость для сбора мусора, как гончие на зайца, и остались позади, заслоненные росшими на газоне деревьями.

– Теперь понял? – негромко рассмеявшись, сказала женщина и выбросила в щель приоткрытого окна длинный окурок.

– Охрана банка? – спросил он, хотя и сам понимал, кого только что видел.

– Да. Взломать любую компьютерную систему – не проблема. Проблема в том, чтобы тебя при этом не сцапали. И не хмурься, пожалуйста. Надо же дать людям повод немного размяться!

– А заодно доставить себе удовольствие.

– Да, заодно. А что, тебе не понравилось? Они были такие забавные!

Ему захотелось сказать, что такая сомнительная забава вряд ли стоила того, чтобы выкидывать на ветер без малого три тысячи зеленых. Но он промолчал, поскольку ему ни капельки не улыбалось быть обвиненным в мелочности.

– Мне кажется, без этого можно было обойтись, – все-таки сказал он.

– Да, – немедленно ответила она и, сняв наконец с головы свое кепи, небрежно швырнула его через плечо на заднее сиденье. Осветленные волосы тяжелой волной упали на щеку, и она, тряхнув головой, отбросила их назад, снова заставив его сердце учащенно забиться. – Компьютер и телефон можно было просто выключить, и они бы нас потеряли. Мне просто хотелось посмотреть, как они забегают. Мне это нравится, как тебе нравится вспарывать людям животы.

– Я этим не для собственного удовольствия занимаюсь, – буркнул он.

– Правда? Ну, тогда и я тоже. Не забывай, я только что нашла энклагшон. И никого при этом не зарезала. А ты перебил целую кучу народа и ничего не нашел. Так кто из нас работал, а кто развлекался?

– Я не виноват, что тот псковский торгаш не знал даже имени человека, которому продал крест! – агрессивно, поскольку в ее словах содержалась изрядная доля неприятной для него правды, огрызнулся блондин.

– Может, и не знал. Но что-то он знал наверняка: номер контактного телефона, электронный адрес... Ведь не случайный же прохожий вынул из кармана и отдал ему за краденую вещь пятнадцать косых! Они как-то поддерживали связь, и этот антиквар, конечно же, мог тебе об этом рассказать. Но тебе было не до разговоров. У тебя чесались руки!

– Не говори, чего не знаешь, шлюха нерусская, – процедил он.

– О, вот уже и шлюха! Я тебя задела, да? Фехтовальщики – те, что фехтуют на эспадронах, – в таких случаях говорят "туше" – "коснулся". А ты, значит, подобрал русскоязычный эквивалент...

Он не все понял насчет эквивалента, но решил не уточнять. Пока, для разнообразия и чтобы увести разговор подальше от своего просчета, который действительно имел место, он решил уточнить кое-что другое.

– На эспадронах? – переспросил он.

– На саблях. Это единственный из трех видов фехтовального оружия, которым не только колют, но и рубят. Из-за этого его трудно электрифицировать.

– А зачем его электрифицировать? Это ж не электрошокер...

– Ты никогда не видел спортивной шпаги или рапиры вблизи? Нет? В наконечнике кнопка. Два тоненьких проводка тянутся вдоль лезвия по специальному желобку. Под гардой – это чашка, которая защищает руку, – находится разъем. Туда вставляется вилка электрического провода, который пропущен через рукав фехтовальщика, под курткой, и сзади присоединен к другому разъему, который пристегнут к куртке с помощью обычного карабина. От этого разъема тянется дли-и-инный провод, намотанный на установленную в конце фехтовальной дорожки катушку. А еще один провод протянут от этой катушки к прибору, который называется электрофиксатор, потому что фиксирует уколы. Уколол ты – загорелась зеленая лампочка, укололи тебя – красная. Ну, или наоборот. Это если говорить о шпаге. В рапире еще сложнее, там засчитываются только уколы в корпус, а когда колешь в руку, ногу или голову, загорается белая лампа – укол недействителен...

– Это как? – не понял он.

– Рапиристы перед боем надевают специальный жилет, простеганный тонкой проволокой. В мелкую такую клеточку, мельче намного, чем в школьной тетради... Он тоже подключается к электрической сети, понимаешь? Уколол в него – загорелась цветная лампа. Уколол мимо – белая.

– А если в пол?

– А ты видел фехтовальную дорожку? Она металлическая. Соткана из тонкой проволоки и блестит, как золото. Красиво! Она тоже находится под небольшим напряжением, и, когда укол приходится в нее, просто ничего не происходит – фиксатор на такой укол не реагирует... Как, кстати, и на укол в гарду.

– Идиотские правила, – заявил блондин, опять выворачивая на Кутузовский и уверенно беря курс на родной порт. – Кнопки, лампы, провода... Выкинули бы к чертовой матери эти свои наконечники, заточили клинки, и было бы сразу видно, кто кого уколол!

– Да, гладиаторские бои официально отменили уже давненько, – согласилась она, пряча понимающую, презрительную улыбку. – Однако все это не так сложно, как кажется, когда об этом рассказываешь. Один раз разберешься, и сразу перестанешь замечать все эти провода и карабины.

– А сабля?

– А саблей рубят. Невозможно превратить в кнопку, в контакт, всю поверхность клинка. Правда, говорят, сейчас это уже как-то ухитрились сделать. Как – понятия не имею. Я сильно отстала от жизни. Годы, знаешь ли! Я ведь старая, старше тебя. Так вот, когда я была молода, саблисты, получив удар, были обязаны крикнуть: "Туше!" Тогда судья останавливал бой и объявлял счет.

– А если не крикнешь?

– Будешь жуликом. Будет стыдно. Жуликов хватает везде, и в фехтовании тоже. Некоторые ухитрялись переоборудовать свои клинки так, что ими и колоть не надо было: делаешь выпад, прижимаешь большим пальцем к гарде оголенные провода, и на фиксаторе загорается лампа: есть укол! А что противник возмущается, так это его личное дело. Спорт – это всегда агрессия, и проигравший всегда чем-нибудь недоволен...

– Лихо!

– Грязно. И неумно. Такое дерьмо всегда всплывает, и получается очень, очень некрасиво. Поэтому лучше тренироваться и, получив удар, всегда кричать "туше". А не "шлюха". Правда, в залах, где проходят женские соревнования, наслушаешься и не такого. Бои идут одновременно на нескольких дорожках, и крик стоит хуже, чем в роддоме...

– Так ты у нас, значит, фехтовальщица?

– Была. Именно поэтому тебе так нравятся мои ноги.

– Да, ноги у тебя и в самом деле...

– И потрудись впредь, получив удар, говорить "туше", а не "шлюха".

– Это еще почему? Я привык называть вещи своими именами.

– Я не вещь, и это не мое имя. Скорее уж твое. Если я, по-твоему, шлюха, попробуй меня купить. Ну, давай, предложи цену, которая меня устроит!

– Шлюх иногда просто насилуют, не спрашивая их согласия и ничего не предлагая взамен.

– Да. Но я не шлюха. Ты знаешь, кто я. Помнишь, как мы встретились первый раз?

Он, конечно, помнил. Перед его мысленным взором немедленно встала постепенно уходящая в землю готическая громада Ригас Домас, отполированная подошвами брусчатка площади и женская фигурка в белом, метущем подолом эту брусчатку платье, с венком из полевых цветов, надетым поверх темной, вороненого железа, короны с редкими, причудливой формы зубцами. Она тогда была лет на пять моложе, чем теперь, но, вешая лапшу на уши покойному Дубову, не солгала в одном: она была из тех женщин, кого годы до поры до времени только красят.

– Помню, – сказал он. – Как же... Королева. Дама сердца...

– Верно, – согласилась она со своим трудноуловимым, дразнящим воображение акцентом. – Дама сердца, королева... А ты помнишь, что входило в экипировку уважающей себя дамы сердца?

– Пояс верности! – не сумев удержаться, с торжеством объявил он.

– И это тоже. Но я не об этом. В поясе верности трудно водить машину, так что мне пришлось им пренебречь. Зато кое-что другое у меня имеется.

Она сделала неуловимое движение рукой, и он ощутил легкое, щекочущее прикосновение к шее там, где под кожей пульсировала сонная артерия. Скосив глаз, он разглядел зеркальный блеск тонкого, как проникший в пулевую пробоину солнечный луч, сужающегося к концу, игольной остроты лезвия и затейливую бронзовую крестовину рукояти. Это был самый настоящий стилет – возможно, действительно средневековый, поскольку эта сука, надо отдать ей должное, никогда не разменивалась на подделки.

– Ты с ума сошла?! – воскликнул он. – Я же за рулем!

– Да, – согласилась она, медленно, с неохотой убирая стилет. Он так и не заметил, куда она его спрятала. – И тебе, кстати, давно пора оттуда выметаться.

...Стоя на бровке тротуара, он смотрел, как стремительно удаляются красные точки габаритных огней, и губы его беззвучно шевелились, произнося слова, которых не найдешь ни в одном из существующих на свете словарей.

Глава 12

Припарковав свой "бентли" на охраняемой стоянке и приветливо сделав ручкой дежурному охраннику в стеклянной будке, Александр Иванович Телешев вошел в лифт и нажал кнопку пятого этажа. Как только отделанные блестящим металлом створки сомкнулись, отрезав его от внешнего мира, всегдашняя располагающая улыбка Александра Ивановича исчезла, словно ее выключили. Денек сегодня выдался нелегкий, полный дел и забот не столько трудных, сколько неприятных и унизительных. Одна только беседа с этой коровой из СЭС чего стоила!

Телешев вынужден был поддерживать с сотрудниками и в особенности с высшими чинами службы санитарного контроля хорошие отношения, поскольку содержал не только сеть продуктовых магазинов и два небольших кафе, но и медицинский центр – тоже небольшой, но современный, укомплектованный хорошим, дорогим импортным оборудованием и грамотными специалистами, с филиалами в двух соседних округах Москвы. Дело недурно двигалось вперед, развивалось, принося солидный доход, но санитарные инспекторы, естественно, рвали его на части, как пираньи, кусали, как блохи, пили кровь, как постельные клопы, – словом, честно, а сплошь и рядом с нескрываемым удовольствием выполняли то, что привыкли называть своей работой. Александр Иванович относился к регулярным нашествиям этих паразитов философски – не дустом же их посыпать, люди все-таки, – но и особой радости от общения с ними тоже не испытывал. Они прекрасно сознавали, что Телешев угощает их коньячком, балует дорогим шоколадом и щедро спонсирует вовсе не от расположения к ним, догадывались, что ему это неприятно, и от этого получаемое ими удовольствие возрастало как минимум вдвое. Налагаемые ими штрафы тоже все время росли, независимо от количества выпитого в его кабинете "Хенесси" и съеденного тут же на месте, а также унесенного в сумках домой шоколада; теплые, с виду чуть ли не дружеские отношения не предполагали отмены мелочных придирок и совсем не мелочных поборов – они служили всего-навсего скромным залогом того, что бизнес Телешева не задавят в ближайшее время. Попробуй только чем-нибудь им не угодить – в два счета найдут за что отобрать лицензию.

Войдя в квартиру, Александр Иванович переоделся в домашнее, вымыл руки и отправился на кухню посмотреть, что новенького появилось в холодильнике за время его отсутствия. Телешев был женат, но уже лет десять жил один, и их с женой это целиком и полностью устраивало. Женился он в двадцать три года по глупости, а она, деревенская девчонка, пошла за него потому, что считала замужество необходимым: все выходят, а мне что же, всю жизнь в девках сидеть? Говорить им было не о чем даже в молодости, к сексу она оказалась равнодушна – дочь родить отважилась, и на том спасибо, – заводить второго ребенка отказалась наотрез (а Телешев до сих пор мечтал иметь как минимум троих) и не скрывала, что с мужем ей скучно. За что ее действительно стоило благодарить, так это за то, что Александр Иванович стал обеспеченным человеком. Давным-давно, на заре супружеской жизни, она, дура деревенская, сказала ему напрямик, что муж нужен женщине исключительно для того, чтобы зарабатывать деньги. Загибая пальцы, она огласила список вещей, которыми ее обязан обеспечить супруг. В списке этом фигурировали хорошая квартира, престижный автомобиль и банковский счет; это был довольно длинный список, всего сразу не упомнишь.

Она в ту пору была уже на шестом месяце, и Телешев, как человек порядочный, естественно, просто не мог прямо тут же, не сходя с места, послать ее ко всем чертям. Он был тогда никто – нищий выпускник художественного училища без полезных знакомств, связей и начального капитала, любитель выпить в веселой компании и всласть похохотать над удачной шуткой. Над неудачными, впрочем, он тоже смеялся тогда – такой вот веселый был человек. С тех пор минуло двадцать лет, русые кудри облетели, как пух с одуванчика; стройный юноша, который неплохо играл на гитаре и подумывал о том, чтобы всерьез заняться живописью, обзавелся солидным брюшком и еще более солидным капиталом. Начинал он с продажи женских шуб, собственноручно, на колене сшитых из лоскутков и обрезков ворованного меха при помощи обычной иглы и наперстка, а теперь начальник окружной управы здоровался с ним при встрече за руку, звал размяться на корте и ежегодно вручал грамоту, свидетельствующую о том, что Александр Иванович Телешев признан лучшим частным предпринимателем округа. Грамоты эти он поначалу развешивал в сортире, но вскоре там просто не осталось свободного места. Да и шутка приелась, так что грамоты пришлось снять, и теперь они хранились в одном из ящиков письменного стола.

Жена его получила все, что значилось в том достопамятном списке, и еще много всякой всячины. В жизни своей она не работала ни дня, и это ее тоже устраивало, хотя Телешев, например, часто ломал голову, гадая: господи, да чем же она всю жизнь занимается? Двадцать лет полного, абсолютного безделья – да такой каторги врагу не пожелаешь!

Развестись он пытался неоднократно, и все без толку: жена о разводе и слышать не хотела, ей было хорошо и так. И то сказать: в те полузабытые времена, когда они поженились, о брачных контрактах никто и слыхом не слыхал. Дочери уже девятнадцать, ни о каких алиментах речи быть не может, и кто же в таком случае станет ее обеспечивать? Ведь не девочка уже, чтобы нового спонсора искать! Телешев, конечно, будет что-то подбрасывать, мужик он, слава богу, не жадный, но, во-первых, подбрасывать он будет столько, сколько сочтет нужным, а во-вторых, со временем это ему скорее всего просто надоест.

Проблему эту, конечно, можно было решить, Александру Ивановичу в жизни доводилось решать и не такие проблемы, но однажды, размышляя на эту тему, он вдруг подумал: а какого черта? Ей хорошо – ну, и мне тоже хорошо. Жить она ему не мешает, с кем он спит, ей безразлично, так в чем дело? Зато все эти охотницы на мужиков автоматически остаются с носом. Ведь разведись только – в два счета окрутят по второму разу. А так, если ничего им не обещать, можно очень неплохо проводить время. Особенно если ориентироваться на малолеток, которым хватает поездки в красивой машине, пары бокалов недорогого вина и шоколадки...

Включив в кухне свет, Телешев заглянул в холодильник. Там стояла кастрюля украинского борща – как обычно, слишком большая, пятилитровая, жареная курица, накрытая прозрачным стеклянным колпаком, и еще одна приличных размеров кастрюля с картофельным пюре. Со своей домработницей Александр Иванович воевал уже не первый год, но она все равно готовила еду впрок, сразу на несколько дней – чтобы потом, сами понимаете, с этим не возиться. Тетка она была семейная, имела мужа и троих сыновей, аппетит у которых был превосходный ("Это не мужики, – жаловалась она, – это моль какая-то – жрут и жрут, никак не нажрутся!"), так что готовить привыкла в огромных количествах и действительно не понимала, наверное, как можно сварить одну, максимум две тарелки того же борща или по-быстрому, не превращая этого дела в трудовой подвиг, сварганить порцию жареной картошки.

Кухня у Александра Ивановича, как, впрочем, и вся квартира, была обставлена скудно, по-спартански. На фоне сделанного когда-то давно, сразу после переезда сюда, так называемого "евроремонта" дешевый стол с пластиковым покрытием и пара шатких, облезлых табуретов смотрелись довольно-таки странно, но Телешева это не беспокоило: он привык, да и к вещам относился еще спокойнее, чем его супруга к сексу. Есть, на чем сидеть, на чем лежать, куда поставить тарелку, бутылку и стакан, и превосходно. Тогда же, когда был сделан ремонт, он попытался – скорее в угоду общественному мнению, чем ради собственного удовольствия, – обставить квартиру как положено – что называется, "упаковать". Но потом его пару раз ограбили, причем во второй раз вывезли даже мебель. Тогда Телешев не без облегчения оставил попытки быть как все, установил в квартире входную дверь, которой позавидовало бы хранилище какого-нибудь захолустного банка, и перестал водить домой малолеток. А спустя какое-то время он вообще почти совсем завязал с этим делом – начал слабеть по мужской части. Несколько раз его обозвали импотентом, и он решил, что так тому и быть. Тоже мне, смысл существования! На худой конец, когда приспичит, снять проститутку – не проблема.

Правда, бросив охотиться за юбками (чему раньше посвящал практически все свободное время, а порой и рабочее тоже), Александр Иванович столкнулся с новой проблемой: чем себя занять и на что тратить деньги. Потому что сидеть, тупо уставившись в экран телевизора, просто не умел, как не умел, скажем, колоть лбом орехи, шевелить ушами или, по примеру некоторых оригиналов, жрать напоказ карманные зеркала и бритвенные лезвия. Да и деньги, раз уж умеешь их зарабатывать, надо же хоть иногда на что-то тратить! Бывают люди, для которых деньги – самоцель, но Александр Телешев к таким не относился. Вообще, он давно уже наигрался во все эти игры с чиновниками, банкирами и деловыми партнерами буквально до тошноты и был бы рад найти занятие поспокойнее, но его пока останавливала необходимость выставить на улицу без малого триста человек, которые на него работали.

Пить – по-настоящему, по-русски, сделав это смыслом своего существования, – ему не хотелось. Тяги к саморазрушению Телешев пока не испытывал. Оказалось вдруг, что проблема, чем себя занять, как сделать жизнь хоть чуточку более интересной и осмысленной, на самом деле серьезна и трудноразрешима. И тогда один из постоянных партнеров по теннису посоветовал ему заняться коллекционированием – неважно, чего именно, хоть пробок от пивных бутылок, хоть старинных автомобилей.

Идейка показалась Телешеву бросовой, но – чем черт ни шутит? Крышечки от бутылок – это было, конечно, скучно, а автомобили он давно рассматривал лишь как более или менее комфортабельное и престижное средство передвижения, а не как предмет поклонения и восторга. Вспомнив о своем художественном образовании, он решил – вот именно решил, приложив к этому сознательное волевое усилие, – коллекционировать антиквариат.

Поставив перед собой цель, Телешев двигался к ней с неотвратимостью катящейся с горы снежной лавины. Он начал заглядывать в антикварные лавки и магазины, свел знакомства в соответствующих кругах и умело эти знакомства поддерживал; вкус у него был неплохой, глаз зоркий, ум цепкий и острый; он теперь не орал пьяные песни под гитару скучающим, озябшим от долгого сидения в чем мать родила малолеткам, а почитывал справочники и каталоги. И уже через каких-нибудь полгода, немного стесняясь самого себя и в особенности той неожиданной, почти детской радости, которую при этом испытал, повесил на голую стену своей скудно обставленной квартиры первое приобретение, первый экспонат своей коллекции – икону начала восемнадцатого века, подлинность которой была засвидетельствована экспертами. За каких-нибудь три года он собрал неплохую коллекцию, хотя до настоящего признания и ему и его собранию было еще очень далеко.

Мало-помалу это искусственное, насильственно привитое самому себе увлечение начало перерастать в настоящую страсть, которой он по-прежнему немного смущался. Посмеивались и окружающие: коллекционеры, для которых он все еще оставался выскочкой-нуворишем, видящим в антиквариате и произведениях искусства лишь выгодное вложение капитала, – заочно, в узком кругу, за игрой в бридж, а старинные приятели-бизнесмены – открыто, в глаза, за бутылкой водки или коньяка. Именно уклончивое, снисходительное и даже слегка презрительное отношение опытных коллекционеров к удачливому новичку – отношение, о котором он прекрасно знал и которое твердо рассчитывал со временем переменить, – послужило главнейшей причиной истории, в которую он влип.

Один крупный торговец антиквариатом, выражаясь полунамеками, сообщил ему, что в Пскове появился человек, готовый недорого уступить золотой энклапион двенадцатого века. (Старый хрен при этом смотрел так, что было ясно: он ждет, когда Телешев спросит, что такое энклапион. Ничего подобного он, понятно, не дождался: Александр Иванович уже был почти готов заткнуть этого умника за пояс в научном диспуте любой сложности.) О том, что энклапион краденый, антиквар, естественно, не упомянул, но Александр Иванович читал газеты, смотрел иногда новости по телевизору и любил порой, чего греха таить, побродить по Интернету. Поэтому он сразу понял, о каком энклапионе идет речь; понял он и то, почему бесценная информация о возможности приобретения действительно уникального предмета антиквариата (подумать только, двенадцатый век!) была слита не кому-то из признанных, авторитетных коллекционеров, а человеку, которого эти самодовольные олухи старательно держали на некотором расстоянии.

Все было ясно. Он, по всей видимости, был последним, кому об этом сообщили. До него эта информация обежала всех, кого она могла заинтересовать, и никто не рискнул выложить приличные деньги за вещь, которую ищут все до единого псковские менты, а скоро, наверное, начнут искать и московские. А он – бизнесмен, капиталист, эксплуататор, выскочка, почти наверняка вчерашний бандит – вот он и есть тот самый, кому заниматься скупкой краденого сам бог велел.

То обстоятельство, что Александр Иванович Телешев был вполне приличным и где-то даже порядочным человеком, вовсе не означает, что за спиной под пиджаком он носил хоть что-то похожее на крылышки. Ничуть не бывало! Говорят, в бизнесе друзей нет; кого там еще не водится, так это ангелов. По пути к своему нынешнему положению Телешев прошел огонь, воду и медные трубы и был готов повторить этот путь в любой момент – не потому, что его так уж тянуло на подвиги или, боже упаси, на самопожертвование (ради денег, что ли?.. еще чего!), а просто потому, что такая готовность необходима российскому бизнесмену для того, чтобы выжить. Это во-первых.

А во-вторых, нельзя сказать, чтобы пренебрежительное отношение к нему господ коллекционеров Александра Ивановича не взбесило. Взбесило, да еще как! Правда, демонстрировать свое бешенство собеседнику он не стал, решив, что еще успеет свести счеты и с ним, и со всеми остальными. Просто осведомился небрежно, как выйти на этого псковского барыгу, обещал подумать и ушел. И даже дверью не хлопнул, что характерно.

Предложение, по правде говоря, было заманчивое, особенно для него – не просто коллекционера, а бизнесмена, человека предприимчивого и рискового. Ну краденый... Пол-России, пол-Москвы, черт ее подери, разъезжает на угнанных в Европе тачках и треплется по краденым мобильным телефонам. И что у них от этого – голова болит? живот пучит? Да ничего подобного! А попадутся – ответ один: ничего не знаю, я – добросовестный покупатель, закон, ребята, на моей стороне. Хотя, конечно, энклапион двенадцатого века – это вам не мобильник и даже не годовалый "мерин". С того момента, как археологи его нашли, он – собственность государства. А государство за свою собственность любому глотку перегрызет, особенно частнику. Как минимум, отнимут цацку.

"Ну и черт с ней, – подумал он тогда. – Ну, и отнимут. Невелика потеря, если разобраться. А может, и обойдется. Где наша не пропадала? Зато потом, когда пыль как-нибудь уляжется, все эти умники, эти так называемые коллекционеры, локти себе будут от зависти кусать: ах, как же это мы такой случай упустили?! Ведь уникальная же вещь, и почти даром!"

Что до всего этого бреда по поводу чаши Святого Грааля, то в него Александр Иванович, естественно, не поверил ни на минуту. Однако, сам будучи записным шутником и мастером розыгрыша, не мог не отдать должное чьей-то удачной выдумке. Он не был знаком с аспирантом Геной Быковым, но мгновенно угадал в человеке, подкинувшем (явно экспромтом, что наиболее ценно) дураку корреспонденту эту идею, родственную душу. Идея сама по себе была хороша, а уж исполнение оказалось таково, что над той нашумевшей статьей Дубова Телешев хохотал буквально до слез.

И вот теперь тот самый энклапион продается. Продается за бесценок, потому что краденый, и все об этом знают. Знают и в нерешительности грызут ногти: и хочется, и колется, и мама не велит. В смысле, не мама, конечно, а милиция, но это уже не существенно. А существенно то, что такая ситуация долго не продержится: либо у кого-то из конкурентов жадность возьмет верх над осторожностью, либо цацка каким-то манером через перекупщиков уйдет за границу, либо, если продать ее окажется трудно, местный барыга окончательно струсит и пустит ее в переплавку, а потом впарит металл какому-нибудь стоматологу или ювелиру.

Александр Иванович позвонил в Псков, а потом сел в машину и смотался туда сам. Пара пустяков, за день обернулся.

И именно в Пскове, уже садясь за руль, чтобы ехать домой, он опять подумал, что та шутка насчет Святого Грааля была, ей-богу, хороша. Она заслуживала развития и продолжения.

Денег у него было не так чтобы очень уж много – прямо скажем, не олигарх, – но их с избытком хватало на любой каприз. Такой, например, как квартира в центре Праги, в двух шагах от Карлова моста, куда он не заглядывал, дай бог памяти, уже года четыре. В Праге ему было скучно – не хватало бурления бестолковой, странной, суетной, а зачастую и небезопасной московской жизни. А его моторная морская яхта уже который год стояла на приколе в сочинском яхт-клубе – он давно собирался ее продать, но как-то все время забывал. И вот теперь, купив энклапион, он решил приобрести заодно и журналиста, который придал бы его покупке настоящий блеск – такой, чтоб все кругом ломали голову, пытаясь понять, что тут правда, а что ложь, а сам Телешев, слушая эти пересуды, чтобы внутренне покатывался со смеху. Мистифицировать всю Москву, не говоря уж о провинции, – чем не развлечение?! Ведь даже среди этих так называемых серьезных коллекционеров обязательно найдется пара-тройка человек, которые поверят в эту чушь – не сразу, конечно, не после первой публикации, но поверят непременно. Потому что человек слаб и склонен верить всему, что ему говорят, а особенно – о чем пишут в газетах. Он может бравировать своим скептицизмом, орать на всех углах, что не верит никому и ничему, но, если упорно, изо в дня день, капать ему на мозги, против собственной воли поверит. Пускай не каждый, но восемь из десяти поверят. Пусть даже пять из десяти или хотя бы двое из сотни. Народу-то в Москве сколько, а? Так, между прочим, во все времена работала и продолжает работать по сей день любая пропаганда, будь то реклама нижнего белья, уроки закона божьего в начальной школе, бредовые речи коммунистов или поиски якобы зарытого в песках Ирака ядерного оружия. Внушить людям можно любую ересь, надо только заниматься этим регулярно и с умным видом...

Купить этого дурака Дубова оказалось едва ли не легче, чем энклапион. Телешев без проблем разузнал его электронный адрес, связался с журналистом по Интернету и сделал предложение, которое Дубов принял и сразу же приступил к работе. Он вкалывал, как целая бригада журналистов. Кадр оказался ценный – работал за десятерых, получал, как один садовник-молдаванин у не шибко зажиточного хозяина, и, судя по всему, был очень всем этим доволен. Редакторы, сволочи, обходились Телешеву куда дороже, но с этим, увы, приходилось мириться. За размещение материалов, носящих рекламный характер, эти чертовы рвачи всегда дерут втридорога.

Да, реклама... Александр Иванович и сам сообразил, что затеял именно рекламную кампанию, далеко не сразу – примерно после того, как прочел две или три написанных Дубовым по его заказу статьи. "А парень-то прирожденный рекламщик, – помнится, подумал он тогда. – Напор, богатая фантазия... Такой действительно может продать змеям ботинки!"

Вот тут-то его и царапнула эта мыслишка: а не продать ли энклапион в самом деле от греха подальше? С такой рекламой бабки можно взять очень приличные, да и от краденой цацки лучше все-таки избавиться... Ну что она, в самом-то деле, лежит в бельевом шкафу, замотанная в старые носки? Тоже мне, экспонат, жемчужина коллекции. Шутка уже затянулась и перестала быть смешной. Милиция тоже в школу ходила, а следовательно, читать с грехом пополам умеет. Еще немного и менты начнут всерьез шерстить московских коллекционеров. И кто-нибудь из этих ископаемых непременно ткнет пальцем в Телешева: да вот, Александр Иваныча спросите, он же этот ваш энклапион, по-моему, и купил. Собирался, во всяком случае. Тот самый сморчок и стукнет, который его на эту цацку навел...

Решение избавиться от энклапиона уже созрело. Теперь его оставалось только реализовать таким же сознательным, волевым актом, каким было когда-то утверждено решение стать коллекционером, а еще раньше – заняться бизнесом, чтобы кучей свалить к ногам жены все, что ей требовалось, – на, подавись, любимая. Хлебая прямо из пятилитровой кастрюли разогретый борщ, Телешев пытался мысленно решить другую проблему: как ему оповестить потенциальных покупателей о том, что энклапион у него, не оказавшись при этом в поле зрения милиции, а то и, чего доброго, родимой ФСБ?

Мимоходом он подумал, что Дубову пора давать отставку. Парень, конечно, огорчится, но это уже его личные проблемы. На работу пусть устроится, в конце-то концов. Творец. Любимец муз и Аполлона.

Уже ампутировав жареной курице левую ногу, он вспомнил, что не проверил автоответчик. Позвонить ему могли многие, и притом по важным делам, не имеющим никакого отношения к чаше Святого Грааля, в том числе и дочура, которая обладала наследственной способностью тратить деньги едва ли не быстрее, чем он их зарабатывал. Как был, с обкусанной куриной конечностью в руке, жуя и утираясь салфеткой, Телешев прошел, шаркая домашними шлепанцами, в прихожую и ткнул мизинцем (потому что остальные пальцы были густо перемазаны жиром) в клавишу автоответчика. Повернулся к ожившему аппарату спиной и отправился обратно на кухню, слыша, как его собственный голос предлагает говорить после сигнала и иметь при этом в виду, что все сказанное может быть использовано против него. Потом раздался гудок, и Телешев замер на пороге кухни, с растущим изумлением слушая то, что говорил ему записанный на пленку отменно вежливый мужской голос с прибалтийским акцентом.

Ощущение огромной физической силы, возникавшее даже при мимолетном взгляде на грузноватую фигуру предводителя замоскворецких тамплиеров, вблизи многократно усиливалось. Звали его Андреем Каманиным – именно так, без отчества, на чем он сам требовательно настаивал. Было этому Андрею, как и показалось Глебу с самого начала, немного за сорок. Гостя он принимал на кухне, заваленной множеством странных предметов, не имеющих ни малейшего отношения к приготовлению пищи. Тут были древние ржавые утюги – из тех, что нагревались засыпанными внутрь углями, парочка тульских самоваров – позапрошлого века, медных, с медалями, пропасть старых и даже старинных ножниц, повешенных на вбитые повсюду гвозди, какие-то архаичного вида чайники и даже три стальные каски – две немецкие, одна из них совсем ржавая, а другая с неровной пробоиной повыше левого виска, и советская – старая, довоенная, с широкими полями и выступающим продольным гребнем для дополнительной жесткости. На стене висели мечи – парочка тупых, со скругленными концами, рабочих турнирных новоделов, один сверкающий муляж – как объяснил хозяин, для участия в парадах и костюмированных шествиях – и, наконец, сильно обглоданная коррозией уродливая железяка, распространявшая, казалось, пыльный запах пролетевших над нею веков. Побитые ржавчиной крестовина и навершие еще хранили следы ударов молота, которым орудовал кузнец, чьи кости истлели много столетий назад; видно было, что этот клинок ковали не для парада, не для украшения, а для простого, конкретного дела – разрубать кольчуги, протыкать насквозь закованные в пластинчатую броню туловища, сшибать с голов шлемы и раскраивать черепа. Сквозь открытую дверь был виден прислоненный к перилам застекленной лоджии щит с крестом, весь покрытый вмятинами от ударов, явно рабочий, а рядом с мечами на стене висел арбалет – с виду как настоящий, сделанный, по словам хозяина, вручную по старинным чертежам, но, несмотря на это, ни в какую не желающий удовлетворительно работать.

Хозяин угощал гостя чаем и попутно ремонтировал лежавшую у него на коленях тяжелую кольчугу. Пальцы его были черны от металлической пыли и машинного масла, и этими пальцами он попеременно брал то плоскогубцы, то молоток, то свою кружку с чаем – большую, медную и тоже, как показалось Глебу, по возрасту годившуюся им обоим как минимум в прабабушки.

Каманин, как очень быстро выяснилось, был не дурак поговорить.

– Коллективное помешательство, да? – рассуждал он, ловко сцепляя друг с другом мелкие металлические кольца. – Что ж, допустим, я с вами соглашусь. Признаки массового психического расстройства, налицо, клубы нашего профиля действительно растут как грибы. Я уж не говорю про этих чудаков – толкиенистов, которые с уморительно серьезным видом изучают повадки гоблинов и этих, как их... варгов и спорят о размахе драконьих крыльев. Или вот еще одно из последних веяний – рыцари-джедаи. "Звездные войны" смотрели? Ну вот... Берут пластмассовые гимнастические палки – красные и зеленые, конечно, в цвет этих их "световых мечей", – нарядятся в какие-то кимоно и давай отрабатывать приемы рукопашного боя какого-то там тысячелетия космической эры...

Каманин отхлебнул из кружки, крякнул и пошевелил бородой от удовольствия. Глеб подумал, что первое впечатление часто оказывается обманчивым: на самом деле эта вызывающе выпяченная средневековая борода в сочетании с закрученными кверху усами придавала широкой физиономии Андрея вовсе не свирепый, воинственный, а, наоборот, добродушно-рассеянный вид.

– Но ведь это все, согласитесь, только симптомы, – продолжал хозяин, возвращая кружку на стол и вновь берясь за плоскогубцы. – Болезнь-то в другом! Тесно людям в рамках существующей реальности, томно, скучно, хочется чего-то другого, яркого... А что вы – я говорю "вы" в самом широком смысле слова, разумеется, – так вот, что вы можете им предложить? Телевизор, Интернет, кинотеатр какой-нибудь, бар, ночной клуб, танцы-обниманцы... А подавляющее большинство и того не имеет. Просто вкалывают до седьмого пота, а потом пьют до поросячьего визга, вот и вся их жизнь. А людям хочется жить полно и ярко. Отсюда – мы.

– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, – негромко вставил Сиверов. – Или в данном случае не лакало...

– В том числе и это. – Каманин энергично кивнул. – У нас в клубе сухой закон. А многие – самые идейные, так сказать, – даже и не курят. Вот я, например, бросил. Согласитесь, тамплиер в полном вооружении и с сигаретой – анахронизм, не только нелепый, но даже и неприличный. Официально мы зовемся не рыцарским клубом и, уж конечно, не орденом, как по неведению написал этот ваш коллега, а клубом исторической реконструкции. Чувствуете разницу? Реконструкция предполагает глубокое знание предмета, это вам не световые мечи из гимнастических палок и не драконьи черепа на шлемах...

– Я все-таки не понимаю, что вам всем так дались эти тамплиеры, – сказал Глеб.

– А это как раз очень просто. – Последовал очередной глоток из кружки. – Ведь какова главная причина возникновения таких клубов? Дать волю фантазии, удовлетворить потребность в романтике, которую современная реальность удовлетворить, согласитесь, в подавляющем большинстве случаев не способна. Создать, своими руками построить островок иллюзорного мира, сделать его реальным – таким, чтобы его можно было в любой момент коснуться, уйти в него, просто открыв дверь, не прибегая к алкоголю и наркотикам... Правильно? А теперь ответьте, какой рыцарский орден больше других окружен ореолом романтики и тайны, даже мистики? Уж конечно, не тевтонцы и не меченосцы, с которыми они в конце концов объединились для совместных набегов...

– "...Цветущая страна была превращена в пустыню, на месте деревень и возделанных полей появились леса и топи, жители были частью перебиты, частью уведены, частью вынуждены выселиться в Литву", – замогильным голосом процитировал Глеб, который заранее подготовился к этому разговору.

– Ого, – Каманин на время оторвался от своего рукоделья. – В наши дни редко встретишь человека, да еще журналиста, который так бойко цитирует Карла Маркса.

– Ну, учился-то я не в наши дни, – скромно потупился Сиверов.

– И не на журфаке, – в тон ему добавил Андрей.

Глеб сдвинул темные очки на кончик носа и посмотрел на хозяина поверх оправы.

– Однако, – сказал он.

– Отказ от вредных привычек способствует сохранению и даже обострению умственных способностей, – сообщил очень довольный собой Каманин. – Не спорю, конспектировать весь этот бред тогда заставляли всех поголовно, но заставить выучить его наизусть можно было только курсанта военного вуза.

– Военно-политического, – вздохнув, "признался" Глеб. – Львов, восемьдесят седьмой год...

– Не повезло, – посочувствовал хозяин. – Получить профессию непосредственно перед тем, как она перестала существовать, – это, наверное, невесело.

– Как серпом по... гм, – согласился Глеб.

Уточнять, каким образом сам Каманин с ходу определил, что приведенная цитата принадлежала именно Карлу Марксу, он не стал. Сам-то он в ответ на вопрос хозяина бесстыднейшим образом солгал, а долг, как известно, платежом красен. Да и какая, в конце концов, разница, откуда этот новоявленный храмовник так хорошо знает Маркса? Может, он активный член КПРФ, выгодно отличающийся от своих товарищей по партии умением читать и даже понимать предложения, в которых больше пяти слов. А может быть, Маркс просто его любимый писатель... Писатель-фантаст. Он же козел-провокатор. Были, говорят, в старину на бойнях такие козлы, которых содержали там с единственной целью – встречать, возглавлять на правах старожила привозимый на убой скот и завлекать его в убойный цех. Вот и этот Маркс такой же. Сам-то прожил в сытости и уюте, а столь горячо обожаемому им пролетариату на доброй половине земной поверхности устроил-таки веселенькую жизнь. Вот что значит полное отсутствие или хотя бы недостаточная бдительность проклинаемой всеми цензуры...

– М-да... – протянул Каманин. – Ну, раз вы сами все знаете, зачем спрашивать, почему этот орден, а не какой-то другой? Орден храма у всех на слуху, овеян множеством легенд, да к тому же не успел тут, у нас, напакостить.

– Ну, а как у вас с сохранением орденских традиций? – поинтересовался Глеб.

Андрей криво ухмыльнулся.

– Какие, собственно, традиции вы имеете в виду? – спросил он. – Быков в камине мы не жарим – времена не те, камины обмельчали, да и быки вздорожали. Королевскую казну охранять нам не доверяют – специалистов по этой части нынче хватает без тамплиеров, и вооружены они не мечами. И вообще, вы отдаете себе отчет, что главная, как вы выразились, традиция любого духовно-рыцарского ордена, цель его существования – насаждение огнем и мечом святой католической веры, а также организация походов в Палестину с целью изгнания иноверцев из окрестностей Гроба Господня? И как, по-вашему, мы должны эту традицию хранить и соблюдать? В Палестине сейчас и без крестоносцев хватает любителей пускать кровь...

– Кстати, о крови, – аккуратно, как ему показалось, свернул разговор в интересующее его русло Глеб. – Я вижу, клинки у вас нарочно затуплены...

– Ну, достоверность исторической реконструкции тоже имеет свои границы. Уголовный кодекс еще никто не отменял. Помню, лет пять-шесть назад, когда еще и клуба-то как такового не было, мне один мастер выковал настоящий меч. Эх! Вот это был клинок! Выпустишь из руки шелковый платочек, подставишь лезвие – платочек пополам!

– Ого, – почтительно изумился Сиверов. – И где же он теперь?

– Избавился. Подарил кому-то из рижских... гм... коллег. Сами посудите, зачем он мне дома – колбасу резать? В руках подержать приятно, глаз радует, а дальше что? На дачу его отвезти, дрова рубить? Милиция и так на нас косо смотрит – все ждут, дурачье, когда мы кому-нибудь башку снесем. И потом, это ведь как про театр говорят: если, мол, в первом акте на сцене висит ружье, значит, в третьем оно непременно выстрелит. На кой ляд мне такой соблазн?

– Да, соблазн... – Глеб легонько постучал ногтем по полированному клинку "парадного" меча, и тот отозвался чуть слышным металлическим звоном. – Соблазн действительно велик. Тянет, наверное, владея уникальными приемами боя и средневековым оружием, хотя бы разочек пустить все это в ход. Стрелять по жестянкам и фехтовать на резиновых палках – совсем не то. Оружие – оно ведь как будто включает в человеке генетическую память, будит в нем охотника и воина, само вызывает агрессию, подталкивает, шепчет... Верно?

– Пожалуй, – сосредоточенно ковыряясь в кольчуге, не очень решительно согласился Каманин.

– А не было случаев, чтобы кто-нибудь этому искушению поддался? – самым невинным тоном поинтересовался Сиверов.

Андрей медленно опустил на колени свое рукоделие, отложил плоскогубцы и уставился Глебу в лицо тяжелым, неожиданно неприязненным взглядом.

– Слушай, ты, корреспондент, – сказал он, роняя слова, как булыжники. – Ты такой же корреспондент, как я – папа Иоанн Павел Второй. И Карла Маркса ты на память зубрил не в Львовском военно-политическом, а в милицейской академии. А может, в школе КГБ. К чему ты клонишь? Неужели нельзя прямо сказать, что тебе от меня надо?

Сиверов шумно выдохнул.

– В общем-то, прямо сказать, наверное, все равно придется. Затем и пришел. Тут, понимаешь, такое дело... Ты о псковском энклапионе слышал?

– Читал.

– Что думаешь по этому поводу?

Каманин пожал могучими плечами.

– Не знаю, – сказал он. – Интересно, конечно. Если могилу магистра действительно нашли и если это действительно тамплиер...

– Действительно.

– Ну, тогда налицо уникальная археологическая находка. Можно сказать, открытие. Не вторая Троя, конечно, но очень, очень интересное открытие. Для нас интересное вдвойне, поскольку вписывает новую страницу в историю ордена. А тому, кто украл энклапион... А его действительно украли?

– Действительно, – повторил Глеб.

– Так вот этому уроду надо руки оторвать и бить ими по башке, пока по самые ноздри в землю не уйдет. Рожа уголовная...

– А насчет Святого Грааля?

– Полная чушь, и притом довольно безграмотная. Чувствуется, что этот писака ознакомился с вопросом поверхностно, наспех, чуть ли не по детской энциклопедии. Или, того хуже, по романам этого американца, Дэна Брауна, и прочей писанине сходного содержания. Не могу представить, чтобы кто-то в это поверил.

– Ну, люди чему только не верят... Но сам-то автор в свои измышления, разумеется, не верит. То есть не верил.

– А теперь поверил, что ли?

– А теперь его убили. Зарубили оружием, след которого подозрительно похож на след от удара длинного, прямого, очень острого клинка.

– Меча, – тоном утверждения произнес Каманин.

– Существуют еще палаши и мачете, – напомнил Сиверов, – но мачете коротковато, а палаш слишком легок.

– Ну, это смотря какой палаш, – рассеянно возразил Андрей. – И ты, значит, пришел ко мне... Ну да, логическая цепочка вырисовывается простая: могила храмовника, кража энклапиона, вся эта муть насчет Святого Грааля, будто бы он спрятан где-то у нас, в России... Потом след удара, который, по-вашему, мог быть оставлен прямым мечом наподобие средневекового, и, наконец, клуб исторической реконструкции "Храм", члены которого именуют себя тамплиерами. Милое дело! Решили, значит, вернуть себе утраченную реликвию ордена и под это дело пошли и зарезали человека, как свинью...

– Это уже четвертый, – поправил Глеб. – А считая двоих, которые были не зарублены, а застрелены, – уже шестой. Рубят, видишь ли, только тех, кому не посчастливилось хоть какое-то время держать эту штуковину в руках, а остальных мочат без затей, из старенького парабеллума с глушителем. И удар во всех четырех случаях один и тот же – можно сказать, фирменный. Вот я и решил проконсультироваться, так сказать, со специалистом. Один патологоанатом мне так прямо и сказал: если в не видел своими глазами, черта с два поверил бы, что человеку под силу такое сотворить. Тела разрублены наискосок, во всю длину, от бедра до ключицы...

– Как разрублены?

Глеб повторил.

Каманин некоторое время сидел молча, забыв, казалось, и о своей кольчуге, и о чае. Потом небрежно смахнул с колен кольчугу (та обрушилась на пол с шелестящим металлическим дребезгом; звук этот казался мягким, мелодичным, но дощатый пол под ногами ощутимо вздрогнул), одним глотком допил чай, не глядя, сунул кружку обратно на стол и решительно произнес:

– Да нет, чепуха. Не может быть! Чушь собачья. Хотя... От бедра до ключицы, говоришь? Снизу вверх, не наоборот, это точно?

Сиверов молча кивнул.

– От правого бедра, – уточнил Каманин и коснулся ладонью паха с правой стороны, – вот отсюда, да? И до самого верха, до ключицы и дальше, на волю... Так?

– Так, – подтвердил Глеб. – Похоже, я очень удачно зашел.

– Хрен ты угадал. Потому что этого просто не может быть. Не может быть, потому что не может быть никогда. А ну-ка, встань.

Сиверов подчинился. Каманин тоже встал и снял со стены один из тупых "турнирных" мечей. Меч был исцарапанный, тусклый, явно очень тяжелый, но в руке у своего хозяина выглядел как картонный муляж, оклеенный поверху алюминиевой фольгой.

– Это делается примерно так, – сообщил Каманин, занося меч над головой.

Кухня у него была довольно просторная, но, описывая в воздухе сложную, напоминающую незаконченную восьмерку траекторию, меч по дороге сшиб на пол два старинных чайника – один жестяной, другой медный – и немецкий шлем с дырой над виском. Андрей даже не обернулся на грохот, с которым все это железо обрушилось на пол. Несмотря на почти непреодолимое желание отшатнуться и даже отпрыгнуть, Глеб заставил себя стоять неподвижно. Меч был тупой, со старательно скругленными кромками, да и Каманин, собственно, не бил, а плавно, как в замедленной съемке, демонстрировал технику нанесения удара, однако, когда округленный конец длинного лезвия коснулся одежды и медленно скользнул по ней снизу вверх, от правого бедра до левой ключицы, ощущение было не из приятных.

– Вот я тебя и поймал, – сказал Глеб, когда хозяин небрежно повесил меч крестовиной на два вколоченных в стену гвоздя и тяжело опустился на табурет.

– Хрен ты угадал, – повторил замоскворецкий храмовник. – Этот удар, чтоб ты знал, описан в мемуарах одного из магистров ордена... вот хоть убей, не вспомню сейчас, как его звали. Хотя, по идее, должен бы помнить. Совсем ты меня, чертяка, растерял... Так вот, этот удар он сам, лично, изобрел и очень им гордился, потому что повторить его мало кто мог. Да что там – мало! Никто не мог. Я, например, могу так ударить на турнире. Пять лет тренировался, да... Но то на турнире. Выглядит эффектно, спору нет, тем более что клинок просто скользит по доспехам, нигде не задерживаясь. Направить его вот таким манером – дело техники, а техника дается тренировками. Но! Ты же видишь, как он идет – снизу вверх, наискосок. То есть вес клинка, инерция удара – это все в данном случае не помогает, а, наоборот, мешает. Лезвие должно быть как бритва, а силища... Ну, ты же видишь, силенкой меня господь не обидел, но честно тебе скажу: мне такое не по плечу.

– А кому по плечу?

– Понятия не имею!

Что и было явным враньем.

– Вранье, – откровенно сказал Глеб.

– Ну и что ты мне сделаешь, если даже и так? – ощетинился Каманин.

– Привлеку за укрывательство убийцы, – пообещал Слепой. – Мало не покажется. Не веришь – Уголовный кодекс полистай, там все очень доходчиво изложено.

– Не докажешь, – угрюмо проворчал храмовник. – Я тебе ничего не говорил, ясно?

– Что-то с памятью твоей стало, – сообщил ему Глеб. – Ты с кем разговариваешь, дружище? С корреспондентом столичной газеты!

– Липовым, – уточнил хозяин.

– Ну, пусть липовым. Но к интервью-то я готовился по-настоящему! Гляди-ка, что это тут у нас?..

Он ловко отдернул руку, не дав тем самым Каманину дотянуться до миниатюрной коробочки цифрового диктофона, которая до этого мирно пряталась под сложенной домиком салфеткой.

– Тихо, тихо, – сказал Сиверов, дождавшись паузы в потоке басистой, истинно мужской, очень энергичной брани и угроз, самой мягкой из которых была угроза вырвать ноги и вставить на место другим концом. – Машинка-то все еще работает! Твоим вассалам может не понравиться манера их магистра выражать свои мысли. Мне, например, она уже не нравится, так что ты лучше замолчи и сядь. Здесь тебе не ристалище, а я тебе не оруженосец. И даже не рыцарь, лишенный наследства. Так дам, что весь этот хлам со стенок соберешь и в углу им накроешься.

– А? – удивился Каманин.

– Дам, дам, не сомневайся. Справлюсь. Успокойся ты, ради бога! Что вы все, в самом деле, как дети малые? Кошелек в метро украли – караул, милиция! Найти и обезвредить, а еще лучше – расстрелять без суда и следствия, чтоб другим неповадно было. А спроси, не видал ли кто, как у соседа по вагону карман резали, все морды воротят. Никто ничего не видел и не знает, все торопятся, у всех важные дела, и для всех ты – мент поганый, с которым разговаривать, а тем более, помогать ему – себя не уважать. Или, как нынче принято выражаться в высшем обществе, западло.

– А что, не западло? – огрызнулся храмовник. – Не мне тебе объяснять, почему так. Вам же только бы дело закрыть, а на кого срок повесить – по барабану.

– Во-первых, я не мент, – терпеливо сказал Глеб. – Во-вторых, если так рассуждать, срок ты уже имеешь. Рыцарь? Рыцарь. Тамплиер? Есть такое дело. Мемуары этого вашего магистра читал? Читал, сам признался, и все на пленку записано. Техникой удара владеешь? Нормально владеешь, я видел, да ты и сам это прямо, вслух, перед микрофоном произнес. А этот твой лепет насчет того, что, дескать, у тебя силенок не хватает, можно с чистой совестью из файла удалить. Ну, ведь вранье же, обычная попытка отмазаться, запутать органы следствия... А? Тем более что мне только того и надо, что закрыть дело да припаять хоть кому-нибудь срок.

– Энклапиона-то у меня нет, – уже почти спокойно сказал Каманин.

– Ну и что? Может, ты его продал и пропил. Или в землю закопал и надпись написал... Мне-то какое дело? Мне надо бумаги в суд передать!

– М-да, – сказал Андрей. – Ну и сволочь же ты, корреспондент.

– Неправда. Это просто адекватная реакция на твою дурь. Я ведь не кошелек пытаюсь найти и даже не эту побрякушку...

– Ничего себе – побрякушка! Двенадцатый век!

– Да. И притом чистое золото. И притом надпись, которая, хоть и не содержит, наверное, сведений о местонахождении чаши Святого Грааля, явно представляет огромный интерес для науки под названием история. И все-таки это – всего-навсего вещь, предмет. А я пытаюсь остановить подонка, который убивает людей, как мух, даже не задумываясь. А ты не хочешь мне в этом помочь, потому что тебе, видите ли, неловко стучать на знакомого. Западло тебе. Ну и сиди тогда сам! Это не в моих правилах, поверь, но ради тебя я постараюсь. Из кожи вон вылезу, но тебя упеку на исторически значимый срок. Ты ведь у нас любишь историю... Уж очень ты меня, рыцарь хренов, разозлил.

Глеб говорил так убедительно, что сам почти поверил собственному вранью. А почему бы и нет? Всем охота остаться чистенькими, никто не желает принимать участие в каких бы то ни было процессах, помимо еды, сна, совокупления, употребления спиртных напитков и в особенности дележки денежных знаков...

– А что убийца? – неожиданно спросил Каманин самым будничным тоном, свидетельствовавшим о том, что Сиверов разорялся не напрасно. – Хоть какие-то приметы есть?

– А вы не слишком много хотите знать, подозреваемый?

– Да пошел ты!.. Нашел подозреваемого, Шерлок Холмс недоделанный... Ты за консультацией явился, так? Ну, так и не ломайся. А то это все равно что прийти к врачу и сказать: "Доктор, у меня болит". А что болит, где болит, как болит – секрет, служебная тайна, интимное, понимаешь ли, дело...

– Ну, блондин, – с хорошо разыгранной неохотой протянул Сиверов. – Длинные волосы, почти до лопаток, собраны сзади в хвост...

– Да уж ясно, что не спереди, – с несвоевременно проснувшимся юмором вставил Каманин.

– Только имей в виду, сведения эти не слишком достоверны, поскольку получены от свидетелей, которые в тот момент были, мягко говоря, не совсем трезвы. Так вот, они утверждают, что разговаривает этот тип с сильным прибалтийским акцентом, одевается, как рокер или, вернее, байкер, и носит с собой пластиковый гитарный чехол.

– Меч, – уверенно заявил храмовник. – Гляди.

Он на минуту вышел и, вернувшись, приложил к стене рядом с одним из висевших на ней мечей какую-то линялую грязно-серую тряпку. Приглядевшись, Глеб сообразил, что это матерчатый чехол от гитары. Длины чехла вполне хватало, чтобы спрятать внутри средних размеров меч (не говоря, естественно, о мечах двуручных или так называемых полутораручных "бастардах"), и там еще оставалось немного свободного места.

– Я сам так делал, – признался Каманин. – Помнишь, я тебе говорил про тот меч? Так вот, когда я его вез, чтобы отдать ребятам из Риги, я его засунул в чехол вместе с гитарой. Ну, типа: а это у вас что? Да гитара же, вы что, сами не видите? Расстегнул снизу пуговку – да, гитара... Все равно стремно, конечно, но лучше, чем совсем ничего. Обошлось, провез без проблем. Ну, таможня, конечно, тогда была не та...

– Конечно, – сказал Глеб, которому сто раз случалось провозить через самые различные таможни предметы куда более смертоносные, чем какой-то несчастный меч. – Давай к делу. Кто?

Каманин нахмурился, нещадно ероша бороду и накручивая на палец усы.

– Фотографии есть? – спросил он наконец.

– Убийцы? – прикинулся идиотом Сиверов.

– Раны!

Фотографии, разумеется, были у Глеба при себе, во внутреннем кармане, и он их без промедления предъявил. Храмовник долго разглядывал жуткие снимки, морща лоб и грызя бороду, а потом сказал:

– Если есть такая возможность, я хотел бы увидеть хоть одно тело своими глазами.

– Одно – запросто, – сказал Глеб. – Остальных уже похоронили, наверное, но одного я тебе предъявлю. Поехали?

– Поехали, – решительно сказал Каманин и встал, со скрежетом отодвинув табурет.

Глава 13

Арбузов рассеянно, между делом, вспоминал ориентировку, которую им зачитали сегодня на разводе. Ориентировочка была – чистый анекдот, ей-богу! С ума они там все посходили, что ли?

Ну ладно, допустим, блондин, возраст около тридцати пяти, волосы длинные, на концах слегка вьющиеся, собраны сзади в "конский хвост". Рослый, спортивного телосложения. Одет во все черное: мотоциклетная кожанка-"косуха", джинсы, высокие ботинки с окованными железом носами – чтобы, значит, не поцарапались, когда в мотоцикле скорости переключаешь. Это правый, а левый, которым никто ничего не переключает, железом окован просто для симметрии.

Хвост, "косуха", ботинки... А если он волосы распустит или вообще пострижется? А если вместо "косухи" пиджак наденет, а вместо ботинок с железными носами – обыкновенные туфли? Или кроссовки? Да хотя бы и валенки с галошами...

Ну, что там у них еще? Гитарный чехол, ага. Фирмы "Гибсон". А в чехле вместо гитары предположительно холодное оружие большой убойной силы. Массового, значит, поражения. Вооружен и очень опасен. Как там пелось? "Вжик, вжик – уноси готовенького..."

Арбузов фыркнул, когда представил, как стоит на тротуаре с табельным "макарычем" в руке, а какой-то хрен в конском хвосте и ботинках с зеркальными носами достает из гитарного чехла свою саблю и пытается, правонарушитель этакий, Арбузова запороть. Ага... Это как в том анекдоте, где Василий Иванович с каратистом дрался. "Дурак, – говорит, – какой-то, лезет с голой пяткой на шашку..." А это, значит, у нас будет, так сказать, вторая ступень – с голой шашкой на маузер... Э-эх, начальнички! Составили, называется, ориентировку...

У бровки тротуара прямо напротив них с Ковровым остановилась машина – темно-серый "БМВ" пятой серии, года этак девяностого, от силы девяносто второго. В общем, хлам, а не машина, серьезные люди на таких уже сто лет не ездят. Но, с другой стороны, конечно, и не "Жигули"... Вот ведь странное дело! В космосе мы всегда были первые, в гонке вооружений устояли, не дрогнули – такие штучки-дрючки делали, что американцы до сих пор удивляются, пытаясь хотя бы понять, как это все у нас работало (и по сегодняшний день, что характерно, работает), – а нормального, человеческого автомобиля сделать не можем! При Советах не могли, и сейчас, при капитализме, не можем. Загадка природы!

Из-за руля подъехавшего "бумера" вылез длинноволосый блондин лет тридцати пяти – высокий, спортивного телосложения, с собранными на затылке в конский хвост волосами. Одет он был в приличный темно-серый костюм (з тон своему драндулету подбирал, не иначе) и вполне обыкновенные черные туфли. Рубашка белая, галстук в полосочку... И никакого намека на гитарный чехол. Ну так, елки-моталки, мало ли в двенадцатимиллионной Москве блондинов с длинными волосами? Или, как сказано в другом хорошем фильме, "мало ли в Бразилии Педров"? Блондинов в Москве хватает. Хотя брюнетов, конечно, больше. Особенно в последнее время. Вот бы кого за бока-то подержать! А то развелось их, как тараканов, прямо не Москва, а какой-то Ташкент, ей-богу. Или этот... Кишинев. Или Баку, или Урус-Мартан...

Обойдя машину спереди, подозрительный блондин (на самом-то деле мужик как мужик, ничего подозрительного) открыл правую переднюю дверцу и помог выбраться на асфальт весьма и весьма аппетитной дамочке. Брюнетка с короткой стрижкой, приталенный костюмчик, ножки – высший класс, каблучки, само собой, шпильки, в ушах и на шее что-то такое блестит – не то стекло, не то брюлики... И знакомая какая-то брюнетка. Странно, где старший сержант Арбузов мог ее видеть? Ведь такую встретишь – не забудешь. Да и не так уж часто такие на улице встречаются. Считай, что никогда.

Блондин открыл заднюю дверцу, залез туда чуть ли не до половины, выбрался, пятясь задним ходом, и протянул своей спутнице обтянутый черным коленкором чехол. По форме напоминает скрипку, но для скрипки великоват. Этот, как его, контрабас? Нет, тот здоровенный, в человеческий рост. Тогда это у нас будет что? Тогда это у нас, наверное, будет виолончель. Или альт какой-нибудь. Кто их разберет, все эти балалайки?

Блондин галантно поддержал свою спутницу под локоток, когда та шагнула с проезжей части на тротуар через довольно высокий бордюр. Гладкие, крепкие икры ее ног казались еще стройнее из-за высоких каблуков.

– Что, хороша? – спросил Ковров.

– Хороша, сука, – ответил сержант.

В этом обмене репликами ему опять почудилось что-то до боли знакомое.

– Музыкантша, – с удивившей Арбузова мечтательной интонацией сказал Ковров. – Виолончелистка.

Арбузов переключил внимание на напарника, и рвущееся на поверхность сознания воспоминание соскользнуло во тьму, увлекаемое течением.

– Обыкновенная шлюха по вызову, – с привычной завистливой злобой в голосе заявил он. – А этот блондинчик – сутенер. Клиент, видать, богатенький и с тараканами в башке. Любит, чтоб перед этим делом баба ему на виолончели чего-нибудь пропиликала. Нагишом. Ты ж знаешь, как они сидят, когда на этой штуке пилят? Ноги во всю ширину раздвинет, виолончель эту свою между ними поставит, и давай! Ей-богу, никакой порнухи не надо!

– Что, брат, зелен виноград? – насмешливо произнес Ковров. – Что ж это у тебя, как ни баба, так обязательно шлюха? Может, муж жену с работы встретил и домой привез, откуда ты знаешь?

Арбузов, зачарованный им же самим нарисованной картиной обнаженной виолончелистки, едва его услышал.

– А? Муж? Какой муж? Да какой, на хрен, муж! – возмутился он, сообразив наконец о чем речь. – Если они тут живут, зачем машину на дороге бросили? Там же подземный гараж! Это ж этот, как его... кондоминиум!

Арбузов очень смутно представлял себе, что означает это недавно вошедшее в моду словечко. Ему казалось, что оно относится к недавно построенному элитному жилью – вот вроде этой шикарной домины, – заселенному всяким сбродом, которым денег некуда девать. И слово это – "кондоминиум" – неизменно вызывало у старшего сержанта Арбузова смех. Это ж надо обозвать целый дом словечком, которое на упаковке с презервативами пишут! И кто в таком случае там, внутри, живет?

– Ты знаешь, – сказал он, проводив задумчивым взглядом скрывшуюся в подъезде парочку, – сдается мне, я эту телку где-то уже видел.

Ковров пожал могучими плечами.

– Может, и видел. Хотя мне чего-то не верится, чтоб ты, браток, мог такую женщину забыть.

– А я тебе говорю, что видел! У меня память на лица, знаешь какая? Факт, видел. Только не помню где.

– Угу, – насмешливо прогудел прапорщик. – Вот и получается, что память у тебя хреновая. Зато фантазия – о-го-го! Тебе бы книжки писать. Эротические, понимаешь ли, романы из жизни проституток по вызову... Ты сам посуди, это ж Москва! Здесь человека случайно второй раз встретить, считай, невозможно. Если только вы с ним не живете по соседству или одним автобусом на работу не ездите... Вот и вспомни, если уж тебе так приспичило, где вы с ней могли пересечься. Где ты чаще всего бываешь?

Арбузов глубокомысленно наморщил прыщавый лоб. Где он чаще всего бывает? Н-да... Честно говоря, в местах, которые наиболее часто осчастливливал своим присутствием старший сержант, такой бабе делать было решительно нечего. Даже если она действительно проститутка. Потому что даже если она и проститутка, то не из дешевых. Такие не обслуживают рабочие общежития, где в компании себе подобных проживал Арбузов, и не являются постоянными клиентами отделения милиции, где он работал. Их не встретишь ни в провонявшем какой-то тухлятиной гастрономе, в котором он делал покупки, ни в чебуречной, где иногда перекусывал и пропускал рюмку-другую, когда лень было варить опостылевшие пельмени на общей кухне. Где же тогда? На патрулировании? А вот это, кажется, уже теплее. Что-то такое было, и совсем недавно...

Воспоминание о водительнице красного "поршака" опять начало всплывать из глубин подсознания, поднимаясь к поверхности, но тут где-то неподалеку со звоном и дребезгом посыпалось стекло, послышался взрыв яростной матерной брани и пронзительный, звенящий на высокой истеричной ноте женский голос заверещал:

– Милиция!

Арбузов резко обернулся на крик, моментально забыв и о брюнетке с чудными ножками и виолончелью, и о ее спутнике, который отлично подходил бы под зачитанную на разводе ориентировку, если в имел при себе гитару в чехле и был по-другому одет. В сотне метров от них, на углу, горела вывеска какого-то кафе, и там, в тени росших на газоне лип, похоже, происходила пьяная драка.

Прапорщик Ковров положил ладонь на рукоятку резиновой дубинки и зашагал туда – с виду неторопливо, вразвалочку, а на самом деле так, что Арбузов едва за ним поспевал.

К тому времени, как патрульные добрались до места событий, бесшумный скоростной лифт как раз причалил к площадке пятого этажа. При появлении Коврова драка, как водится, погасла сама собой. Один из дерущихся – надо полагать, зачинщик или просто человек, у которого имелись причины не связываться лишний раз с милицией, – попытался удрать. Старший сержант Арбузов настиг его в два счета и повалил на асфальт точно нацеленным ударом резиновой дубинки. В тот самый миг, когда сержантская дубинка без видимой необходимости, но зато с завидной меткостью опустилась на поясницу нарушителя в районе почек, длинноволосый блондин, зачем-то поправив узел галстука и кашлянув в кулак, позвонил в дверь квартиры Александра Ивановича Телешева.

Когда Глеб остановил машину перед подъездом, на улице уже совсем стемнело и над крышей соседней пятиэтажки повисла серебристо-желтая половинка луны. Двигатель негромко бормотал под капотом, приборная панель уютно светилась в полумраке салона, горящие вполнакала фары освещали корявый, испещренный рытвинами и трещинами асфальт. Час был еще не слишком поздний, и в доме светились почти все окна.

Андрей Каманин тяжело заерзал на соседнем сиденье, пошарил справа от себя и нащупал дверную ручку. Негромко щелкнул, открывшись, замок.

– Счастливо, – сказал Сиверов. – Спасибо за помощь.

Каманин хмыкнул.

– Хитер ты, корреспондент. Или, как бабка моя, покойница, в таких случаях говорила, хитер бобер... Можно подумать, ты сейчас вот так запросто воткнешь передачу и уедешь.

– А что, не похоже? – удивился Глеб.

– Похоже, что от тебя ломом не отобьешься, покуда ты свое не возьмешь. Ладно, пошли.

Сиверов молча погасил фары и выключил двигатель. Поздний летний вечер встретил его бархатистым теплом. На лестнице пахло цементом и жареной картошкой. Каманин тяжело топал впереди, по-стариковски сутулясь и шаркая подошвами. Глеб ему сочувствовал: даже для мужественного и крепкого человека, каким был его спутник, первое в жизни посещение морга служит хорошей встряской. Особенно когда там, в морге, тебе показывают такое...

Каманин довольно долго возился, скребя металлом о металл, пока попал ключом в замочную скважину. Наконец замок щелкнул, дверь распахнулась, и они вступили в темную прихожую, где справа таинственно поблескивали стеклом и выпуклостями полированного черного дерева старинные напольные часы с резными фигурами облаченных в латы рыцарей – трофей, вывезенный кем-то из покоренной Германии и остро нуждавшийся в починке механизма, – а слева чуть светлел прорезанный во мраке прямоугольник открытой двери в спальню, за которым виднелось окно и повисшая за ним половинка луны. Потом Каманин щелкнул выключателем, и Глеб, щурясь от ударившего по глазам света, увидел уже знакомые оленьи рога, а под ними развернутый, в полстены, штандарт, украшенный изображением молитвенно преклонившего колени рыцаря.

Хозяин запер дверь, не разуваясь, протопал к часам, открыл застекленную дверцу, за которой безжизненно висел позеленевший бронзовый диск маятника, пошарил внутри и выпрямился, сжимая в руке литровую бутылку водки.

– Айда, – сказал он, кивнув в сторону кухни.

– А сухой закон как же? – поинтересовался Глеб, шагая за ним по узкому коридорчику.

– Был такой древний грек, – не оборачиваясь, сообщил Каманин, – по имени Солон. Законы писал, чем и прославился в веках. Ну, помнишь, "законы Солона", по истории проходили?

Сиверов помнил, хотя и очень смутно.

– Так вот, – продолжал Андрей, включая в кухне свет и со стуком опуская бутылку на середину стола, – этот самый Солон, не будь дурак, сказал примерно следующее:

"Закон – что паутина: кто слаб – завяз, кто силен – прорвал".

– Действительно, не дурак, – согласился Глеб.

– Именно он, между прочим, узаконил гомосексуальные связи, поскольку сам был охоч до мальчиков, – проинформировал Каманин, выставляя на стол немудреную холостяцкую закуску. – Превратил это дело, представь себе, в самую настоящую привилегию свободного гражданина, запретив однополую любовь рабам... Но я, в сущности, не об этом тебе толкую, а о том, что правил без исключений не бывает. Ты не подумай только, – продолжал он, свинчивая с бутылки колпачок и торопливо наполняя толстостенные, синего стекла, тоже явно очень старые рюмки, – что я, наподобие наших управителей, живу по принципу "что дозволено Юпитеру, не дозволено быку". Мол, рядовых членов клуба заставляю поститься, а сам вечерами пьянствую в одиночку... Втихаря, под одеялом. Ничего подобного! Просто... Нет, давай-ка мы сперва дернем!

– Я за рулем, – напомнил Глеб.

– А, да брось! – с досадой отмахнулся Каманин. – У тебя же наверняка в кармане такая ксива, с которой можно проехать прямо по Красной площади верхом на цистерне спирта, потягивая из нее через соломинку.

– Такая ксива и у тебя имеется, – возразил Сиверов. – Называется – кошелек.

– Кошелек-то у каждого дурака есть, – кивнул хозяин. – Вопрос только, что внутри... Впрочем, как знаешь, неволить не стану. Не хочешь – не пей. А мне надо. До сих пор трупная вонь мерещится. Кажется, я ею насквозь пропитался. Как будто это я сам так воняю. Бр-р-р!

– Это только кажется, – утешил его Глеб, поднимая рюмку. – Просто нервы...

– Сам знаю, – нетерпеливо перебил Каманин. – Потому и говорю: надо принять лекарство. Не валерьянку же мне глотать! Да и нет ее у меня, валерьянки, и сроду не было... Ну, вздрогнем! Да минует нас чаша сия!

– Аминь, – сказал Слепой. – Хотя, – продолжал он, проглотив водку и нацеливаясь вилкой в ломтик соленого огурца, – чему быть, того не миновать. Все там будем.

– Но не так же! – медвежьим басом возмущенно возразил Каманин, жуя и одновременно с шумом, как заправский алкоголик, нюхая рукав. – У меня волосы дыбом встают, как вспомню... Что же он делает-то, а? Вот же сучий потрох...

– Кто? – как бы невзначай спросил Глеб, не без удовольствия отправляя следом за соленым огурцом ломтик копченого сала. Оказалось, что он здорово проголодался.

– Не подгоняй, – наливая по второй, угрюмо произнес Каманин. – Сам скажу. Затем и позвал. Только... Как бы это тебе объяснить... Ну, понимаешь, может показаться, что я просто пытаюсь свести старые счеты.

– Ерунда, – не совсем искренне возразил Сиверов. – Хочешь или нет – мне на это плевать с высокого дерева. Если, например, ты ошибаешься или даже намеренно пытаешься подсунуть мне в качестве подозреваемого человека, который тебе чем-то насолил, это ему никак не повредит, потому что я, сам понимаешь, сначала все очень тщательно проверю. А если он действительно убийца, уже не будет иметь значения, чего ты там хотел или не хотел, когда говорил о нем со мной.

– Это для тебя не будет иметь. А для меня будет... Хотя что я, в самом деле, несу? Он же людей потрошит, как свиней, а я тут опасаюсь, как бы меня ябедой не сочли...

Глеб промолчал, поскольку Каманин был на правильном пути, и подгонять его действительно не требовалось. Он уже созрел и теперь просто собирался с духом, наспех пересматривая свои представления о порядочности – как истинной, так и ложной.

– Короче, я, кажется, уже упоминал, что мы одно время поддерживали тесные связи с рижским клубом, – задумчиво вертя в пальцах вилку и глядя в стол, заговорил Андрей. – Тоже тамплиеры, но, знаешь, не нам чета. У них там все, что называется, по-взрослому: костюмы, традиция, иерархия... Короче, мы по сравнению с ними – школьный кружок "Умелые руки". Оно, конечно, ничего удивительного. Их клуб существует уже почти три десятка лет. И потом, Рига, Прибалтика – это тебе не Москва, они там этим тевтонским духом насквозь пропитаны. Голубоглазые бестии... Кругом ведь, куда ни глянь, – гранит, черепица, готика, чучела эти в латах на каждом углу. Не то, что у нас, где про рыцарей только у Вальтера Скотта читали да еще немножко в школе проходили: псы, мол, рыцари, крестоносцы, Ледовое побоище, Александр Невский...

Он прервался, чтобы чокнуться с Глебом и выпить. Сиверов лишь пригубил и, поставив рюмку на стол, вынул из кармана диктофон.

– Ты не возражаешь?

– Пиши, пиши, контора, а то вдруг что-нибудь забудешь... Ну, так вот, повторяю, по сравнению с их клубом наш – просто детские игрушки. Они, конечно, тоже играют, но уже на другом уровне. Так играют, что иногда мороз по коже – кажется, будто и впрямь в Средневековье угодил. Я, например, далеко не сразу понял, что они – не все, а только самые старые, постоянные члены клуба, элита, так сказать, – действительно считают себя тамплиерами. Настоящими, понимаешь? В конце концов, тот же орден иезуитов существует до сих пор...

– Иезуиты – монашеский орден, а не рыцарский, – вставил Глеб. – А орден храма был закрыт тогдашним папой еще в начале четырнадцатого века.

– Мало ли кто когда был закрыт и запрещен? – резонно возразил Каманин. – Нацисты, коммунисты... Можно подумать, если издать закон, запрещающий, скажем, тараканов, те от этого перестанут плодиться!

– М-да...

– Но речь не о тараканах. Я это к тому, что они там у себя, помимо всего прочего, всерьез, очень плотно занимались сбором всего, что имело отношение к ордену. Старые рукописи, оружие, реликвии всякие... Конечно, через шестьсот с гаком лет много не соберешь, но кое-что найти им, как ни странно, удалось, и они упорно продолжали искать. Помнится, когда я наткнулся в Интернете на сообщение об этом псковском энклапионе, сразу подумал: Ивар небось сейчас места себе не находит...

– Ивар?

– Ивар Круминьш. Постоянный и бессменный председатель клуба с тысяча девятьсот затертого года. Они его уже тогда называли Гроссмейстером, иногда Мастером... Сейчас, по слухам, уже начали называть проще: ОН. Коротко и ясно, правда? Собственно, именно Ивар заразил меня этой страстью. Мы тогда были партнерами по бизнесу. Ну, ты понимаешь: косметика "Дзинтарс", безделушки из янтаря, рыба, консервы в обмен на металл, древесину и всякую дребедень, вплоть до холодильников "Саратов" и дешевого сантехнического оборудования, – короче, все, на чем можно было заработать, дешево купив в одном месте и дорого продав в другом. Мы с ним часто встречались по делам, то здесь, у меня, то у него, в Риге. Ну, подружились, как водится... на некоторое время. Я тут собрал ребят, зарегистрировали клуб, стали встречаться с рижанами – дружеские посиделки, турниры, обмен опытом... Народная дипломатия, словом. Меч я ему подарил – помнишь, рассказывал? А он мне – копию мемуаров магистра Ульриха фон Готтенкнехта, где, к слову, как раз и описана техника нанесения того самого удара. Плохонькая такая ксерокопия, и перевод – ерунда, подстрочник, но, когда знаешь, о чем речь, разобраться можно.

Он снова потянулся за бутылкой, с недоумением взглянул на почти полную рюмку Сиверова, пожал плечами и налил себе.

– Я, дурень, уже только потом, после всего, понял, что это он мне вроде равный шанс предоставил: читай, мол, осваивай. Хотя, возможно, это я зря – что называется, со зла...

– Ты это о чем?

Каманин залпом выпил водку, тряхнул головой и потянулся за закуской.

– О чем, о чем, – невнятно пробормотал он, жуя, и вдруг, оттолкнув табурет, встал из-за стола. – Да вот о чем! Гляди, любуйся!

С этими словами он задрал майку до самого подбородка, обнажив мускулистый, с выпирающим животом, заросший буйным черным волосом торс. В нижней части грудной клетки, слева под ребрами, виднелся уродливый шрам довольно сложной формы, общими очертаниями напоминавший то, как в детских книжках с картинками рисуют комету, – этакий сперматозоид с извилистым остроконечным хвостиком и бесформенной, косматой головкой. Если, конечно, бывают косматые сперматозоиды величиной с крупного карася...

Направление удара – снизу вверх, наискосок, от правого бедра к левой ключице. Было только непонятно, каким образом Каманину удалось выжить, получив такой гостинец. Как вышло, что клинок не распорол его по диагонали, а задержался, дойдя до ребер? Впрочем, Глеб понял все даже раньше, чем Каманин опустил майку.

– Повезло, – сообщил храмовник. – Меч был турнирный, тупой. Но два ребра сломал и кольчугу порвал. Ты бы слышал, как хирург матерился, пока по одному кольца из меня выковыривал!

Глеб молча опрокинул в рот рюмку, и Каманин, усевшись, также молча налил по новой.

– Невесту он у меня увел, сука, – сообщил он, чокаясь с Сиверовым, и выпил, даже не поморщившись. Андрей уже захмелел, на щеках появился румянец, глаза нехорошо заблестели, движения сделались порывистыми, а речь – немного бессвязной. – И на бабки кинул. Одновременно, понял? Просыпаюсь в одно прекрасное утро и вижу: опаньки! Ни бабы, ни бизнеса, ни друга... А тут как раз очередной турнир. И нам в круг выходить. Ну, я ему прямо там, в кругу, перед всеми, и говорю: мразь ты, говорю, дружище Ивар. Семьсот лет назад, говорю, за такие дела людям яйца отрывали и в глотку засовывали. Но, говорю, и сейчас еще не поздно. Ну, забрала опустили, потоптались немного, железками помахали, а потом он меня выманил, я открылся, и вот тут-то он мне и поднес... Очухался я, а во мне хирург ковыряется и – матерится!.. Даром что латыш. Это там, в Риге, было, – пояснил Каманин без особой нужды.

– Да, – рассеянно сказал Глеб, – что-что, а материться мы полмира научили. Язык межнационального общения...

– И не говори, – ядовито поддакнул Андрей, – прямо эсперанто.

– Теперь понятно, чего ты мялся, – сказал Сиверов. – Действительно, похоже на попытку свести счеты. Значит, охотник за раритетами, которые связаны с историей ордена, – раз. Человек, в совершенстве владеющий фирменным ударом этого Ульриха фон как его там, – два. Человек, которому ты пять лет назад лично подарил меч, способный на лету разрезать шелковый платочек...

– И перерубить стальную полосу в палец толщиной, – вставил Каманин, мрачно закусывая и не глядя по сторонам.

– ...три, – продолжал Глеб. – И, наконец, четыре – нехороший человек, подлец, способный предать друга, обокрасть и увести у него любимую женщину.

– Но он не убийца, – буркнул Андрей. – По крайней мере, тогда не был.

– Люди меняются, – задумчиво возразил Слепой. – На этот раз ставка действительно высока. Как ты думаешь, мог он клюнуть на эту байку о Святом Граале?

– Вряд ли, – неохотно проворчал Каманин. – Все-таки он образованный человек, не дурак, и историю ордена знает как никто. Хотя, сказать по правде, его увлечение этой самой историей уже тогда смахивало на помешательство. А тут еще этот энклапион... Черт, но он же старый, почти на десять лет старше меня!

– Значит, около пятидесяти. Ну разве это возраст? Правда, свидетели говорили о тридцати пяти годах, но они же были пьяные...

– Он неплохо сохранился, – кивнул Каманин. – Здоров как бык, и ни одной лишней морщинки. И вообще, я не знаю второго человека, который смог бы нанести такой удар.

– Может, какой-нибудь его ученик?

Андрей в ответ только пожал плечами и налил водки.

– Может, и ученик, – вяло согласился он. – Не знаю.

Глеб выключил диктофон: собеседник действительно больше ничего не знал. Он и так сказал гораздо больше, чем Сиверов ожидал от него услышать. Даже назвал имя и фамилию предполагаемого убийцы, и Глеб не без злорадства вспомнил, с каким сарказмом Федор Филиппович встретил его намерение заглянуть в рыцарский клуб.

Глава 14

Покончив с делами и сполоснув руки под краном, длинноволосый блондин покинул квартиру Телешева и спустился вниз в скоростном лифте. Когда он вышел на крыльцо, сжимая в руке футляр с виолончелью, его спутница стояла там, снаружи, спиной к нему, и нервно курила, глядя в ночь. Легкий ветерок шаловливо играл с разрезом ее юбки, то выставляя напоказ стройное бедро, то снова его пряча. Ветерку можно было этим заниматься, а вот человеку с виолончельным футляром – нельзя. Ни под каким видом, ни под каким соусом и даже, черт возьми, под страхом смерти. Удивительно было даже то, что теперь, когда все кончилось, эта надменная сука его дождалась. Снизошла до того, чтобы выполнить договорные обязательства в полном объеме, хотя ничто не мешало ей просто сесть за руль и уехать, бросив его тут одного, с этим дурацким футляром в обнимку.

Впрочем, блондин не обольщался. Женщина дождалась его, потому что так велел ОН – именно по этой причине, а не по какой-то иной. Ослушаться ЕГО не рисковала даже она, иначе ее тут давно бы не было. Да и то... Стоит тут, будто нарочно выставляясь напоказ, как проститутка на обочине. Будто нарочно ищет неприятностей. Будто только того и ждет, чтобы к ней подошли и спросили документы те два мусора, что болтались тут неподалеку полчаса назад. Где они, кстати? Кажется, ушли. Что ж, и на том спасибо. Как, однако, тесен мир! Блондин, в отличие от старшего сержанта Арбузова с его так называемой профессиональной памятью, узнал их с Ковровым сразу же, с первого взгляда. Это были те самые менты, что, стоя у гостиницы "Космос", обсуждали прелести его напарницы. Козлы...

Не задерживаясь, не проронив ни словечка, блондин прошел мимо нее и направился к машине, слыша, как следом цокают ее каблуки. Он успел бросить футляр на заднее сиденье и распахнул перед ней переднюю дверь, подумав, что они, наверное, в последний раз поедут вот так, бок о бок, спереди, как напарники, почти как влюбленная пара. Дело сделано, и их сотрудничеству пришел конец. Она бы и сейчас, наверное, предпочла сесть сзади, но там лежал футляр, от которого она предпочитала держаться подальше. Что ж, нет худа без добра. Хотя какое это, в сущности, добро?.. Так, вынужденная мера. Если бы было нужно, она бы проехала хоть тысячу километров, сидя у него на коленях, но от этого не стала бы ни ближе, ни доступнее. Да что там! Прикажи хозяин, и эта сука покорно раздвинет ноги, но удовольствия от этого будет гораздо меньше, чем от общения с надувной женщиной – та, по крайней мере, тебя не презирает...

Блондин сел за руль и запустил двигатель.

– Надо бы отметить, – заявил он, аккуратно трогая с места машину. – Но я, во-первых, подозреваю, что ты будешь против...

– Еще бы, – с ядовитой горечью откликнулась она. – Ужин с палачом – это так романтично!

– А во-вторых, – пропустив оскорбление мимо ушей, спокойно закончил он, – мне некогда. У меня поезд через полтора часа.

– Куда?

– Да все туда же. В Ригу. Куда, по-твоему, я еще могу ехать?

– Опять?! – Это сообщение, кажется, проникло даже сквозь броню ее равнодушия. – Ты же только что оттуда!

Блондин молча кивнул. Это была правда. За эти сутки он уже успел слетать самолетом в Ригу и вернуться обратно, и вот теперь ему предстояла новая поездка, на этот раз поездом. Он устал как собака и, честно говоря, держался уже на одних нервах.

– Работа, – сказал он, ведя машину по спящей улице.

– Работа, – все с той же едкой, как кислота, интонацией повторила она. – Что ты называешь работой?!

Он вспомнил наконец, что уже давно хочет курить, и ловко зажег сигарету одной рукой.

– А знаешь, – неожиданно для себя произнес он, – никогда не думал, что скажу тебе такое... минуту назад не думал, даже не предполагал! Но скажу все-таки, потому что это чистая правда. Знаешь что? Ты мне до смерти надоела!

Краем глаза он заметил, что она повернула голову и недоверчиво, словно видя в первый раз, вглядывается в его лицо.

– Надоела, – с наслаждением повторил он, чувствуя, что это слово исчерпывающим образом описывает его чувства по отношению к ней. – Ты похожа на грязную шлюху, пьяную, в разодранных колготках и с подбитым глазом, которая старательно корчит перед собутыльниками даму из высшего общества. Вы, мол, быдло пьяное, подонки, а я – леди. Королева! А ты ведь, если разобраться, ничем не лучше меня. Прямая сообщница серии заказных убийств, совершенных по предварительному сговору группой лиц. С особой жестокостью, заметь... То, что резала не ты, для закона ничего не меняет. Ну, дадут тебе, если что, на пару лет меньше... Так чего ты гоношишься? Чего ты хвост-то задираешь? Ну, объясни мне, в чем она заключается, эта хваленая разница между нами? Кроме анатомии и физиологии, естественно, – добавил он, щелчком сбивая пепел в открытое окошко.

– Разница в том, что ты получаешь от этого удовольствие, а я нет, – сразу же ответила она.

Эта быстрота и резкость тона красноречивее любых слов свидетельствовали о том, что выпущенная стрела угодила в цель.

– Откуда ты знаешь, от чего я получаю удовольствие, а от чего нет? – сказал он с кривой улыбкой. – Ты сама меня учила, получив удар, говорить "туше", а не швыряться пустыми оскорблениями.

– Туше, – помолчав, негромко сказала она. – И что дальше? Найдем лужу погрязнее и займемся в ней любовью?

Блондин яростным плевком отправил за окошко окурок, который стремительной звездой унесся назад и рассыпался веером гаснущих на лету искр, ударившись об асфальт.

– По-твоему, это и есть предел моих мечтаний? – спросил он насмешливо. – Ты что, глухая? Кажется, я тебе ясно сказал: ты мне надоела! Тоже мне, секс-символ нового тысячелетия, мисс "замочу-и-свалю"... Нет уж, благодарю покорно. Не надо никому ничего доказывать. Любым способом, даже этим... Не надо ничего доказывать мне, я про тебя давно все понял безо всяких доказательств. Не надо доказывать ЕМУ – все равно ничего не докажешь. И себе не надо, а если надо, то уж как-нибудь без меня... Я тобой сыт по горло, видеть тебя больше не могу.

– Не понимаю, – сказала она, – зачем ты все это говоришь?

– Чтобы ты знала, – сказал он. – Для информации. Кто владеет информацией – владеет миром. Вот и владей. С НИМ на пару.

Свет фар, скользнув по обочине, зажег мрачные кровавые отблески в каплевидных задних отражателях припаркованной у бровки тротуара красной "карреры" и на мгновение нестерпимо ярко блеснул в ее боковом зеркальце. Блондин снизил скорость, включил указатель поворота и аккуратно припарковался в хвост "поршаку" – плотненько, бампер к бамперу. Женщина осторожно завозилась рядом, одной рукой оправляя на коленях юбку, а другой собирая в кулак ремешок сумочки. Она, видимо, по привычке ждала, когда спутник выйдет из машины и откроет перед ней дверь, но он даже не подумал этого делать. Вместо этого, глядя прямо перед собой, на освещенную фарами старого "БМВ" округлую, как обсосанный леденец, корму "порше" с горизонтальным плавником заводского спойлера, он закурил еще одну сигарету и спокойно положил руки на руль. Его отсутствующий, непримиримо упрямый вид красноречиво свидетельствовал, что он может сидеть так хоть до самого утра, смоля сигарету за сигаретой, но не шевельнется и не произнесет ни слова, пока его спутница не выметется вон, избавив его, наконец, от своего присутствия.

Справа щелкнул дверной замок, потянуло сквознячком, и странно изменившийся женский голос медленно проговорил у него над ухом:

– Я это запомню.

– Запомни, запомни, – продолжая смотреть прямо перед собой, согласился он. – Можешь даже записать. Чтобы не сбиться, когда станешь пересказывать все ЕМУ.

– Ты не понял, – непривычно мягко сказала она. – В первый раз ты говорил со мной как человек. И, между прочим, впервые говорил то, что думаешь. Впервые не врал. Впервые... Словом, я запомню.

Он промолчал. Сквозняк усилился, потом стукнула дверца, обрубив поток воздуха, и женщина появилась в поле его зрения – прошла, со спины освещенная фарами угнанного "бумера", открыла дверцу "порше" и скользнула за руль. Из оставшейся открытой дверцы, призрачно белея в ярком сиянии фар, появилась нога в остроносой туфле на высоком каблуке. Затем появилась рука, сняла туфлю и скрылась. Он сообразил, что это вовсе не очередной способ подразнить его, просто водить машину в таких туфлях дьявольски неудобно. "Поршак" засветил габаритные огни, выплюнул из трубы облачко дыма, резко взвыл и сорвался с места так, что завизжала резина. Красные точки его стоп-сигналов мелькнули, как две трассирующие пули, и мгновенно исчезли из вида.

Откинувшись на спинку сиденья, блондин докурил сигарету, пытаясь при этом решить вопрос: а в самом ли деле он только что говорил правду? Пока говорил, думал, что да, а вот теперь опять начал сомневаться. Надоела? Кто – она? Кому – ему?! Ничего не скажешь, очень похоже на правду... Но он ведь и в самом деле не хотел ее больше видеть, испытывал тошноту от звуков ее голоса, от той высокомерной чуши, которую она несла... пока она ее несла, эту чушь. А стоило ей подпустить в голос парочку мягких, человечных нот, и от его ненависти не осталось и следа, а в душе опять подняла голову эта змея, имя которой – надежда...

"Сопляк, – сказал он себе, выжимая сцепление и включая передачу. – Выкинь ее из головы, а не можешь – застрелись. Но дальше так жить нельзя".

В то мгновение, когда серый "бумер" оторвался от бровки тротуара, сидевшему за рулем человеку пришла в голову мысль, удивившая его своей новизной: а зачем, собственно, стрелять в себя, когда можно выстрелить в НЕЕ?

– Как мне стало точно известно, вы в данный момент являетесь владельцем предмета, в котором я очень заинтересован, – говорил мужской голос с сильным прибалтийским акцентом. – Вы приобрели этот предмет недавно, к у меня есть основания думать, что вы будете рады от него избавиться. Хочу сразу вас успокоить: информацией о теперешнем местонахождении данного предмета, кроме меня, не располагает никто. Пока не располагает. Но, думаю, многие, в том числе и следственные органы, были бы счастливы ее получить. Я звоню вам из аэропорта, мой рейс через сорок минут. Перезвонить вам я уже не успею, да это, полагаю, и ни к чему. Если вы не возражаете, я зайду к вам домой сегодня вечером, около двадцати двух часов. Со мной будет дама, которая достаточно компетентна, чтобы оценить подлинность упомянутого предмета. Имейте в виду, я готов заплатить любую разумную цену, которую вы назовете. Имейте также в виду, что ваше законное право – не впустить на ночь глядя в дом посторонних, незнакомых вам людей, – конечно же, остается за вами. А за мной, как вы понимаете, остается право действовать в этом случае на свое усмотрение. Прошу вас обдумать мое предложение и принять правильное решение. И ведь вы знаете, Александр Иванович, что правильное решение тут может быть только одно...

Раздался щелчок, а за ним короткие гудки.

Протянув руку, Глеб остановил диктофон.

– Я проверил, – сказал он. – Звонили из Риги, из таксофона, установленного в зале ожидания аэропорта, за сорок три минуты до отправления рейса Рига – Москва. А смерть Телешева, по мнению судебных медиков, наступила в промежутке между двадцатью двумя часами и полуночью.

– Гастролер, – морщась, произнес Федор Филиппович. – Столько предосторожностей, постоянные перелеты из Риги в Москву и обратно, а запись на автоответчике не стер...

– Запись как раз стерта, – сообщил Глеб. – Просто Телешев, хотя и поддался на шантаж, принял кое-какие меры предосторожности. В частности, установил в автоответчик кассету со старыми записями, а эту положил в карман брюк. То ли не успел найти места понадежнее, то ли...

– Если бы он нашел место понадежнее, кассета могла бы до сих пор оставаться там, – заметил генерал. – Бросил бы ее в коробку с другими кассетами, и кто бы обратил на нее внимание? Он рискнул и выиграл...

– Если такую смерть можно назвать выигрышем, – напомнил Сиверов. – Но на убийцу он нам указал, это верно. Тот второпях просто стер запись, не потрудившись даже проверить, что именно стирает.

Федор Филиппович совсем по-стариковски покряхтел, раздраженно при этом морщась. Было видно, что генерал очень чем-то недоволен.

– Меч, – проворчал он с явным отвращением, – постоянные перелеты туда-сюда... Как-то все это громоздко. И потом, он что же, каждый раз таскает с собой в самолете эту железяку? Нынче в самолет с ножиком для разрезания бумаги не пустят, а тут... такая штука!

– Тоже мне, проблема, – небрежно возразил Сиверов. – Один-единственный раз провозишь ее через таможню в поезде, кладешь в автоматическую камеру хранения – хотя бы и прямо на Рижском вокзале, – и дело в шляпе. Однажды я так хранил целую сумку огнестрельного оружия, а вы мне толкуете про какой-то ножик, пусть себе и довольно длинный...

– Меч, – с прежним отвращением повторил генерал, – тамплиеры, Ульрих фон Готтенкнехт... Это получается что-то вроде "воина господня"?

– Что-то вроде, – кивнул Глеб.

– Бред сивой кобылы, – убежденно заявил Федор Филиппович. – Но за камерами хранения, наверное, следует последить.

– По-моему, это уже бесполезно, – убежденно возразил Сиверов. – Что действительно стоит сделать, так это проверить видеозаписи с камер слежения на вокзалах. Особенно в помещениях автоматических камер хранения. Если повезет, получим портрет этого блондина. Но больше, боюсь, он туда не придет. Дело сделано, крестовый поход завершен, и рыцарь с победой вернулся домой...

– Почему ты в этом так уверен? Телешев – очередная жертва, но, быть может, не последняя?

– Думаю, что последняя. Мне удалось найти антиквара, который покаялся в том, что подсказал Телешеву насчет энклапиона. Другие коллекционеры просто не захотели связываться с краденой вещью, а Александр Иванович был в их кругу новичком, хотя и довольно удачливым. Ему бросили этот энклапион как подачку, и подозреваю, что не без задней мысли впоследствии так это аккуратненько намекнуть правоохранительным органам, у кого следует икать украденную цацку... Милое дело! Конкурент устранен, его коллекция пошла с молотка... Чем плохо?

– Но как этот подонок ухитрился так быстро выйти на след Телешева?

– Так же, как я, – через Интернет и единую банковскую систему. В компьютере Дубова был электронный адрес заказчика. Кроме того, деньги он скорее всего тоже получал через компьютерную сеть, а такие переводы всегда оставляют след. Знающий человек все равно вычислит. Я ведь это сделал! Вот и они не лыком шиты.

– Только они опять тебя опередили, – добавил генерал. – Ушли прямо из-под носа.

Сиверов помолчал, раскуривая сигарету.

– Да, – согласился он наконец, – я их почти накрыл. Опоздал на каких-нибудь полчаса, от силы на час.

Он с силой потер ладонями шершавые от проступившей щетины щеки. С того момента, как он брился в последний раз, прошло уже добрых двадцать часов. Глаза у него слипались, и все время хотелось зевать, но Глеб сдерживался, боясь показаться невежливым, более того – нерадивым.

– Что за дело! – с горечью воскликнул Федор Филиппович. – Сплошные домыслы, причем бредовые, и ни одной улики!

Сиверов полез во внутренний карман и положил на стол перед генералом какой-то листок.

– Вот вам улики, – сказал он.

– Что это?

– Это список посещений Москвы неким Иваром Круминьшем – даты и время прибытия самолетом из Риги, а также вылетов из Москвы. Как видите, он большой непоседа, этот рижский бизнесмен Круминьш. Мотается именно, как вы изволили выразиться, туда-сюда... А дни его визитов вам ни о чем не говорят?

– Да, ты прав, это улика. Время его пребывания здесь совпадает с датами убийств. А ты не терял времени зря!

– А вот это, – продолжал Глеб, как козырного туза, выкладывая на стол еще одну бумажку, – копия железнодорожного билета, выданного на имя Ивара Круминьша билетной кассой Рижского вокзала города-героя Москвы. Поезд Москва – Рига, вагон, место... Дата отправления – сего дня. Время отправления – спустя два часа после убийства Телешева.

– И поездом...

– Потому что, – подхватил Сиверов, – меч ему здесь больше не нужен. Он сослужил свою службу, а бросить хорошую вещь жалко.

Федор Филиппович потянулся за телефоном.

– Надо сообщить на таможню...

– Поздно, товарищ генерал. Поезд уже пересек границу. Он миновал ее уже тогда, когда я разговаривал с кассиршей на вокзале. Увы, увы...

– Все равно позвонить, наверное, стоит, – с сомнением протянул генерал. – Возможно, они сами его задержали. Уж очень этот тип неосторожен.

– А ходить с этой штуковиной по Москве и резать ею людей осторожно? О какой осторожности мы тут говорим?! Это же бешеный пес!

– Пес-рыцарь, – задумчиво уточнил Потапчук. – Да, странно все это звучит. Одновременно странно и убедительно.

– Один его пистолет чего стоит, – добавил Глеб. – "Парабеллум"!

– Ну да, ну да, – с оттенком иронии поддакнул генерал. – Все они там фашисты, верно?

– Не совсем так. Но уверен, что от "лесных братьев" осталось немало схронов именно с таким содержимым.

– "Лесные братья" – это Литва.

– А "ваффен-СС" лучше? И потом, это, конечно, дальний свет – Литва... Да из Риги до Каунаса доплюнуть можно!

– Ладно, – сказал Федор Филиппович. – Это уже несущественно. Важно другое. Энклапион-то мы с тобой, Глеб Петрович, прохлопали!

– Еще не вечер, – сказал Слепой, беря со стола и водружая на переносицу темные очки. – Так я пойду собираться?

– Ступай, – вздохнул генерал. – И постарайся, будь так добр, сохранить свои потроха при себе.

– Всю жизнь только тем и занимаюсь, – тоже вздохнув, пожаловался Глеб.

Он поглядел в окно, за которым серели ранние предрассветные сумерки, и все-таки, не сдержавшись, широко, во весь рот, зевнул.

Глава 15

Шлепая босыми ногами по гладкому прохладному полу, Гроссмейстер вышел из душа. Длинные, до плеч, светлые волосы были влажными после купания. По широкой и выпуклой, действительно богатырской груди сползали капельки воды, шею обвивала толстая золотая цепь – признак принадлежности к рыцарскому сословию. Медальона гроссмейстера на ней не было – этот атрибут своего положения Мастер надевал лишь в торжественных случаях. То была действительно старинная вещь, некогда возлежавшая на груди настоящих магистров ордена, и лезть вместе с ней под душ было бы просто кощунственно. Кроме того, медальон был довольно увесистый; суть не в том, что Гроссмейстеру было тяжело его носить, а в том, что цепь при этом неприятно натирала шею.

Ивар Круминьш был крупным мужчиной и очень неплохо сохранился для своих пятидесяти двух лет. Здоровый образ жизни и постоянные тренировки закалили тело, а привычка к умственной дисциплине развила мыслительные способности. Когда выпадал случай, он все еще с удовольствием выходил на ристалище, сжимая закованной в железо ладонью рукоять меча, и, чтобы схватка не так сильно походила на поединок волкодава с котенком, ему неизменно приходилось вызывать в круг не меньше двух, иногда трех братьев по ордену, самых крепких и ловких, настоящих мастеров клинка. Но и с ними он вынужден был сдерживать свою силу; он сдерживал ее всю жизнь, сколько себя помнил, давно к этому привык и делал это не задумываясь. Только однажды он вышел из себя настолько, что перестал сдерживаться, и до сих пор вспоминал об этом с очень неприятным чувством... но ведь то был особый случай.

Круминьш пересек богато и со вкусом обставленную гостиную, где по стенам было развешано холодное оружие, а в тяжелых кованых канделябрах ждали своего часа толстые ароматические свечи, и остановился у одного из пяти высоких и узких, с частым переплетом, стрельчатых окон. За окном клубился густой предрассветный туман, из которого выступали рыжие стволы и темные кроны приземистых, искривленных штормами сосен, что скрепляли своими узловатыми корнями соленый песок дюны. На подъездной дорожке, освещенной бледным светом уже ставшего ненужным фонаря, стоял широкий и приземистый "мерседес", казавшийся матовым от осевших капелек влаги. Даже сквозь туман было видно, что живую изгородь пора стричь: подталкиваемые неистребимой волей к жизни, кусты снова выбросили молодые побеги, утрачивая приданную им электрическими ножницами строгую геометрическую форму. Круминьш усмехнулся, вспомнив, что эта мысль приходила ему в голову и вчера, и позавчера, и неделю назад – здесь, на этом самом месте, у этого окна и примерно в это же время – утром, между душем и первой чашечкой кофе.

Насмешило его вовсе не то, что он изо дня в день собирается напомнить садовнику о его обязанностях, а устоявшаяся, четкая размеренность собственной, раз и навсегда распланированной жизни.

Его первая жена умерла давно, без малого пятнадцать лет назад. Она посмеивалась над его, как она это называла, "рыцарскими штучками", но на праздниках не отказывалась играть роль дамы сердца, поскольку именно ею и являлась. Что она по-настоящему обожала, так это дельтаплан и прыжки с парашютом. Мастер спорта международного класса, трехкратная чемпионка Советского Союза, чемпионка Европы... Оказалось, все это не имеет значения, когда спутываются стропы.

Вторично Круминьш так и не женился, хотя, помнится, такое намерение у него было. Не сложилось, да... Отгоняя ненужные мысли, он раздраженно дернул щекой, которую пересекал глубокий вертикальный рубец от уголка рта до скулы, повернулся к окну спиной и отправился варить кофе.

Он жил один и по временам удивлялся, зачем ему такой огромный, роскошный, пустой и тихий, как замок с привидениями, дом. Иногда ему начинало казаться, что это неспроста. Быть может, он выстроил этот дом и жил в нем как сторож, поддерживая его в порядке и чистоте, только с одной целью: дождаться дня, когда она передумает и вернется. Тогда дом оживет, наполнится светом ее глаз и звуками ее голоса; неизвестно, когда наступит этот день и наступит ли вообще, но к его наступлению все должно быть готово – и свечи в канделябрах, и чистые простыни в спальне, и цветы в старинных вазах, и вино в погребе, и даже сосны за окном, которые по вечерам будут тихо перешептываться с ветром, убаюкивая и оберегая ее сон.

Пока что сосны ничего такого не оберегали: сам Круминьш всегда спал, как камень. Так, по слухам, спят лишь те, чья совесть совершенно чиста, или те, кто вообще ее не имеет. Назвать свою совесть абсолютно чистой Ивар Круминьш не мог; он был твердо убежден, что совесть человека остается чистой лишь до тех пор, пока он не начал ходить и разговаривать, – до первой произнесенной лжи, до первой украденной из буфета конфеты или ложки варенья. Полностью отрицать наличие у себя такого неудобного, неделового качества, как совесть, Круминьш не мог тоже. Просто у него была крепкая нервная система и многолетняя привычка к дисциплине. Он давно научился отодвигать неприятные мысли и переживания за пределы светового круга, озаряющего внутреннее пространство бодрствующего сознания. Сколько ни лежи без сна, заново прокручивая и пережевывая свои страхи и обиды, они от этого все равно никуда не денутся.

Кухня была просторная, с каменным полом и стенами из шершавых гранитных блоков – фальшивых, разумеется, но на вид и на ощупь неотличимых от настоящих. В каменном очаге можно было при желании зажарить если не быка, то, как минимум, племенного борова, но стальной вертел оставался девственно чистым, а с дубовых поленьев в очаге приходилось время от времени смахивать пыль специальной метелкой из перьев. Развешанная на стенах кухонная посуда сверкала начищенной медью; ею тоже никогда не пользовались – кто же в наше время ест с меди? Это вредно, зато сама по себе медная посуда ласкает взгляд, и лучшего украшения для кухни, оформленной в "средневековом" стиле, просто не найдешь. За длинный и прочный дубовый стол могли бы разом усесться человек двадцать, но за ним никто никогда не обедал. Ну, разве что приходящая домработница присядет иногда, чтобы, пока хозяина нет дома, перекусить на скорую руку и выпить бокал-другой хозяйского вина... Впрочем, Круминьш знал наверняка, что домработница предпочитает коньяк, хранящийся у него в кабинете, в запираемом на ключ баре, и все гадал: как она ухитряется его отпирать? Домработнице можно было запретить приближаться к бару или, наоборот, махнуть рукой и перестать запирать дверцу. В конце концов, домработницу можно было просто уволить. Но это была хорошая домработница, воровала она только коньяк, да и то в приемлемых, умеренных количествах; что же до проблемы "запретить или не запирать", то Круминьш отложил ее решение до тех пор, пока не будет найден ответ на первый вопрос: как она забирается в бар? Иногда хотелось подсыпать в коньяк слабительного и посмотреть, что будет, но такое поведение, естественно, было для него неприемлемо, поскольку шло вразрез с понятиями рыцарской чести. А жаль, черт подери!

В мрачноватой, слишком большой для одного человека кухне негромкий лязг посуды и плеск воды в раковине звучали как-то сиротливо и ненужно. Гроссмейстер не любил свою кухню, хотя сам сделал ее такой и даже, помнится, рисовал эскизы и ругался с дизайнером, втолковывая этому самоуверенному дурню, как все должно быть. Просто кухня была мертва. Некое подобие жизни появлялось тут лишь с приходом любительницы хозяйского коньяка, но это было только подобие, лишь отчасти напоминавшее настоящую жизнь. А ведь кухня – это сердце любого нормального дома; так, по крайней мере, до сих пор считал Ивар Круминьш, выросший в обычной интеллигентной советской семье и помимо воли впитавший многолетние традиции окопавшейся на кухнях советской интеллигенции. Там обсуждались семейные дела, принимались решения (где провести отпуск и что раньше купить – телевизор или холодильник); на кухне собирались гости, пили водку с рижским бальзамом, дымили скверным табаком, обсуждали новости – как правило, тоже скверные, травили новые политические анекдоты и вполголоса пересказывали друг другу, о чем вчера говорил "Голос Америки". А кухня, в которой Гроссмейстер сейчас заваривал кофе, напоминала ему самому склеп или декорацию – дорогую, мастерски выполненную декорацию, которая ждет и никак не дождется прихода актеров.

Чтобы хоть немного оживить эту гробницу, Круминьш включил музыку. Кухня наполнилась медлительными, грустно-торжественными звуками лютни. Звучали "Зеленые рукава" – любимая вещь Гроссмейстера. Конечно, это был не тринадцатый век, а шестнадцатый, но он любил эту мелодию. Как он сам однажды сказал одному человеку, имя которого давно вычеркнул не только из записной книжки, но и из памяти, достоверность исторической реконструкции должна иметь границы. Да и сердцу ведь не прикажешь...

Из-за музыки он не услышал сигнала, и лишь по миганию контрольной лампочки понял, что звонит телефон. Дотянувшись до пульта, он уменьшил громкость проигрывателя. Бросив взгляд на часы и помянув недобрым словом бизнес и все, с ним связанное, Круминьш снял трубку.

– Ивар, это ты? Наконец-то! – прозвучал в трубке взволнованный женский голос. Он говорил по-русски, но с легким, ласкающим слух прибалтийским акцентом. – Я думала, что уже поздно...

В последние годы слышать этот голос Гроссмейстеру доводилось, мягко говоря, нечасто – и сердце вдруг пропустило удар и заколотилось в груди, как рвущаяся на волю птица. Когда сбереженная в самом дальнем его уголке информация вместе с волной адреналина докатилась до мозга, включив сознание, Круминьш сделал небольшую паузу, чтобы хоть немного собраться с мыслями, и медленно, неуверенно произнес, старательно подбирая русские слова:

– Возможно, уже действительно слишком поздно.

На том конце провода на время воцарилась тишина: настала очередь собеседницы собираться с мыслями. Эта пауза всколыхнула в душе старую горечь. А что же она думала? На что рассчитывала? Или это он не прав, опять поминая старое? Но, пропади все пропадом, до чего же это, оказывается, сложно – прощать!

Гроссмейстер грустно улыбнулся, осознав, что все еще колеблется – даже теперь, когда все, казалось бы, было окончательно и бесповоротно решено.

– Господи, я не об этом! – поняв наконец, что он имел в виду, с облегчением и досадой воскликнула женщина. – Совсем не об этом! Ты в опасности. К тебе едет убийца. Он уже в пути, и он очень опасен.

– Не понимаю, – сказал Круминьш. – Объясни, пожалуйста.

У него за спиной с сердитым шипением хлынул на раскаленную конфорку кофе. Прижимая трубку к уху, Круминьш потянулся к плите.

– Объяснять некогда, – с такой знакомой ему решительностью отрезала женщина. – Я не хочу говорить об этом по телефону... вернее, боюсь. Подробности обсудим при встрече. Я уже вылетаю, а ты будь предельно осторожен.

Связь оборвалась, как будто провод обрубили топором. Ивар, впрочем, знал, что с линией ничего не случилось. Это была обычная манера его собеседницы вести телефонные переговоры: дать необходимый, по ее мнению, минимум информации, поставить в известность о своих намерениях и бросить трубку, даже не поинтересовавшись мнением собеседника, не спросив, хотят ли ее здесь видеть...

"Хотят ли ее здесь видеть? – подумал Гроссмейстер, медленно кладя на место трубку. – Да что за чушь! Хотят ли ее видеть... Покажите-ка мне того, кто этого не хочет!"

В начищенном до зеркального блеска донышке медной сковороды он поймал свое мутное, расплывчатое отражение. Черты лица были искажены, но Круминьш видел: нет, в медном зеркале отражается совсем не тот человек, который будет против ее появления в этом доме. В доме, выстроенном специально для нее, хотя, когда закладывался фундамент, ее уже давно не было рядом...

Об убийце Гроссмейстер не думал совсем. Когда тот появится, станет ясно, что с ним делать. Сердце уже успокоилось и теперь билось ровно и мощно, как в юности. Он уже и забыл, что оно может так биться.

Двигаясь нарочито спокойно и неторопливо, Круминьш вернулся к плите, чтобы посмотреть, осталось ли хоть немного кофе. Большая часть растеклась по нержавеющей поверхности плиты неопрятной темно-коричневой лужей. С того самого момента, как дом был достроен и здесь установили плиту, кофе на нее пролился впервые – до сих пор Круминьш ни разу не позволял себе отвлечься настолько, чтобы за ним не уследить. В связи с этим ему неожиданно подумалось, что вот эта кофейная лужа похожа на пятнышко крови, оставшееся на простыне старой девы после неожиданно бурной (не иначе как спьяну), не сохранившейся в памяти ночи. Кофейная жижа ничуть не напоминала кровь, но смысл того и другого был один и тот же: пятно свидетельствовало о необратимой перемене, после которой возврата к прошлому уже не будет.

"Уже нет", – поправил он себя, выливая остатки кофе в чашку.

Вагон мягко раскачивался на ходу, колеса негромко постукивали по стыкам рельсов, выбивая один и тот же неизменный, бесконечно повторяющийся ритм. За незанавешенным окном купе стремительно проносилась мимо скоротечная летняя ночь, порой озаряемая короткими, как вспышки сигнального прожектора, летящими отсветами фонарей на платформах спящих полустанков. В двухместном купе спального вагона поезда Москва – Рига находился всего один пассажир, который в данный момент лежал одетый на полке и смотрел в потолок, оставив бесполезные попытки уснуть. Сон не шел к нему, мысли бегали по кругу, как белки, перескакивая с одного предмета на другой, а в стуке колес чудилось раз за разом повторяемое издевательской скороговоркой слово "идиот": "идиот-идиот-идиот, идиот-идиот-идиот"...

Длинные светлые волосы разметались по подушке, открытые глаза отражали свет редких фонарей на глухих переездах забытых богом проселочных дорог и огни встречных составов, которые время от времени с грохотом и воем пролетали мимо. "Идиот-идиот-идиот"... Об этом знали даже чугунные колеса спального вагона и теперь спешили поделиться этим пикантным секретом со стальными рельсами на всем протяжении железнодорожного пути от Москвы до Риги. Скоро об этом узнают бетонные шпалы, щебень насыпи, придорожные кусты, поля, перелески, а потом и весь белый свет. До белого света ему не было никакого дела; плохо было то, что он знал об этом сам. Раньше не знал, а теперь догадался – колеса нашептали. Что ж, спасибо. Лучше поздно, чем никогда.

Его левая рука протянулась, нащупала на откидном столике бутылку и поднесла к губам теплое, издающее острый запах алкоголя горлышко. Жидкое пламя пролилось прямо в горло, но проклятые колеса барабанили все так же громко, не меняя ритма, разнося никому не интересный секрет, а маячившее перед его внутренним взором женское лицо оставалось все таким же четким, как будто было нарисовано на потолке светящимися красками. Выражение этого лица было надменным, холодно-насмешливым – именно таким, к какому он привык. Она всегда смотрела на него так, даже когда приходила не наяву, а лишь в его воображении. Он был ей не нужен, он был ею презираем, он был ей отвратителен; она не раз напрямик говорила ему об этом, не стесняясь в выражениях. Так почему в таком случае она не оставляет его в покое? Неужели это такое удовольствие – мучить живого человека? Ведь даже он сам, когда выбивал, вырезал, выжигал, по капле, вместе с кровью и желчью, выдавливал из людей информацию, всегда старался покончить с этим делом поскорее. У каждого есть предел прочности, за которым он либо просто умирает, либо сходит с ума. Неужели она добивается именно этого? Что ж, надо честно признать: она близка к цели. Сука.

Сделав несколько приличных глотков, он поставил бутылку на стол. Тяжелая золотая цепь, знак принадлежности к рыцарскому сословию (в наше время воспринимаемый окружающими несколько иначе, а именно как знак принадлежности к так называемой братве), вдруг сдавила горло, как пробующий силы детеныш анаконды. Бесстрашные рыцари и прекрасные дамы... Дамы сердца – обожаемые и недосягаемые. Потому и обожаемые, что недосягаемы. Они ведь могут оказаться вовсе не такими уж прекрасными и совсем не достойными обожания... Это она ему однажды так сказала, пребывая в веселом, шутливом настроении: "То, что ты испытываешь, называется куртуазной любовью, или любовью платонической. Это любовь рыцаря к далекой даме, и именно эта разновидность любви воспета менестрелями. Так чем ты, спрашивается, недоволен, сэр рыцарь?"

Пальцы, только что сжимавшие бутылку, сомкнулись на золотой рыцарской цепи, потянули, словно пытаясь ослабить тугую хватку змеиных колец, а потом рванули изо всех сил. Застежка, не выдержав, лопнула; рука бессильно упала, свесившись с полки, и мертвая золотая змея, скользнув между пальцами, тяжело и мягко стекла на покрытый мягкой ковровой дорожкой пол. К дьяволу!

Достоверность исторической реконструкции должна иметь границы. Их каждый определяет для себя сам, исходя из своих сил, возможностей и мировоззрения. Общепринятые границы он переступил давно. И переступил, что характерно, не по своей воле. Можно сказать, его за эти границы попросту вытолкнули, выбросили, как щенка из лодки, предоставив щедрый выбор: научиться плавать или утонуть. Выплыть-то он выплыл, а вот уплыть не смог. Не получилось.

Лицо на потолке продолжало кривить красивые губы в пренебрежительной полуулыбке. Он снова отхлебнул из бутылки и попытался представить, чем она сейчас занимается. Он догадывался чем. И главное, с КЕМ. Празднуют победу. Дьявол, что она в нем нашла, кроме того, что он – это ОН?

Зато для НЕГО она была настоящей находкой. Только теперь измученный бессонницей пассажир двухместного купе осознал – и это тоже нашептали ему разговорчивые вагонные колеса, – почему именно на него пал выбор, когда-то показавшийся ему таким почетным. Потому, что он был управляем. Женщина с фигурой богини, с каменным сердцем и переменчивыми прозрачными глазами стала привязью, на которой его держал ОН. Она была пультом, при помощи которого ОН управлял им на любом расстоянии, кнутом, которым ОН его погонял, и пряником, которым манил ОН же. Но, как уже было сказано, у каждого человека есть предел прочности. Ошейник до крови растер ему шею, в пульте, кажется, начали садиться батарейки, кнут спустил со спины все мясо до самых костей, а вечно недосягаемый пряник вызывал уже не слюноотделение, а бешеную ярость.

Пассажир замер, не донеся бутылку до рта, когда услышал негромкий, осторожный стук. Стучали, впрочем, не в его купе; послышался щелчок отпираемого замка, характерный звук скользящей по металлическим направляющим двери, и женский голос с прибалтийским акцентом предупредил, что скоро станция. Голос принадлежал проводнице; он звучал грубее и выше, да и акцент был намного сильнее, но все равно по сердцу будто полоснули раскаленной бритвой.

Так и не сделав глоток, он аккуратно, без стука, поставил бутылку на стол. Затем сбросил ноги с постели и быстро, бесшумно сел. Подумал немного, проверяя себя, а потом встал и начал быстро, не теряя ни секунды и не делая ни одного лишнего движения, переодеваться.

Измятый серый костюм полетел в угол. Туда же отправились рубашка, галстук в дурацкую полосочку и новенькие кожаные туфли. К дьяволу. Хватит!

Из дорожной сумки появились черные джинсы и майка с изображением вставшего на дыбы, охваченного языками пламени, адского мотоцикла, в седле которого, ухмыляясь, сидел скелет в развевающемся саване. Блондин затянул на талии широкий кожаный пояс с тяжелой металлической пряжкой и зашнуровал высокие, почти до середины голеней, ботинки на толстой рубчатой подошве и с окованными железом носами. Резинка для волос куда-то запропастилась; не тратя времени на поиски, он поставил ногу на полку, прямо на простыню, и отрезал перочинным ножом длинный конец ботиночного шнурка, которым ловко перетянул волосы на затылке.

Мысль, впервые возникшая во время их последней встречи, наконец оформилась в усталом, измученном бессонницей, отравленном алкоголем мозгу, приобретя четкие очертания окончательного и бесповоротного решения. Пора обрубить поводок. Пора раз и навсегда стереть это надменное лицо с любой поверхности, на которой ему вздумается появиться, – с потолка, со стены, с ночного неба и даже с внутренней поверхности сомкнутых век. Если это лицо перестанет существовать в действительности, нить, возможно, наконец-то порвется, и неотвязно следующий за ним повсюду образ перестанет его истязать.

А если это ничего не даст... Ну что же, терять-то все равно нечего. Самоубийство никуда не убежит, уж этот-то выход всегда под рукой.

Интересно, как это понравится ЕМУ? Да какая разница как это ЕМУ понравится? Кто ОН, в конце концов, такой? Гроссмейстер? Ну, и на здоровье. Гроссмейстеры, между прочим, тоже смертны. Значит, шансы равны.

Пассажир натянул потертую мотоциклетную кожанку, и та привычной, вселяющей уверенность в себе тяжестью легла на плечи. Пластиковый чехол от электрогитары лежал на багажной полке. Он снял его оттуда, проверил, не торчит ли из кармана куртки рукоять "парабеллума", и окинул купе прощальным взглядом. Недопитая бутылка по-прежнему стояла на столе; на разворошенной постели, разинув кривой беззубый рот, стояла пустая дорожная сумка. В дальнем углу темнел ком смятой одежды, валялись брошенные как попало дорогие кожаные туфли. Выбиваемый колесами ритм замедлялся, вагон ощутимо раскачивало на стрелках; за окном возникли и поплыли мимо, на глазах замедляя ход, станционные огни. В их свете на полу тускло поблескивала свернувшаяся плавными кольцами золотая цепь. Последовали два или три мягких толчка, заскрежетало железо, и вагон остановился. Оставив все как есть, блондин открыл дверь и вышел из купе.

Проводница в тамбуре, зевая, уже готовилась опустить площадку. Увидев пассажира, у которого был билет до Риги, она открыла рот, но блондин молча отстранил ее и спрыгнул на сухой, залитый мертвенным светом люминесцентных ламп асфальт перрона. Несколько прибывших пассажиров, надрываясь, волокли куда-то в темноту свои многочисленные баулы. Поезд дал сиплый гудок, сдержанно лязгнул буферами и медленно отчалил от платформы. Блондин даже не обернулся, чтобы проводить его взглядом.

Он был на грани безумия, но внешне это никак не проявлялось – по крайней мере, пока.

Глава 16

Часы лежали на столе – старинная луковица с репетиром, в массивном золотом корпусе, со сложным циферблатом и гравировкой на внутренней стороне крышки.

Надпись была сделана каллиграфическим почерком, с твердыми знаками и ятями, и уведомляла, что оный хронометр пожалован действительному статскому советнику Захарьину за видные заслуги перед Отечеством сентября месяца четвертого числа года одна тысяча девятьсот третьего от рождества Христова.

Нынешний хозяин часов давно уже отчаялся выяснить, кто такой был этот статский советник Захарьин и какие именно его заслуги перед Отечеством удостоились такой награды. В сущности, ему это было безразлично; главное, что часы до сих пор с завидной точностью показывали время. Репетир тоже пребывал в полной исправности и, если нажать на головку, нежно вызванивал "Боже, царя храни". Часы лежали на столе и звонко стрекотали, отсчитывая секунды и минуты. Эти единицы измерения быстротекущего времени сами собой складывались в часы, которые, в свою очередь, один за другим скатывались в вечность – туда, откуда нет возврата. Их скатилось туда уже очень много – пожалуй, даже чересчур, чтобы продолжать сохранять спокойствие. Время таяло, как кусок рафинада в стакане с крутым кипятком, а в дверь до сих пор никто не позвонил. Молчал и телефон, но это как раз было неудивительно: все, что нужно, по телефону уже было сказано. Она позвонила уже давно и сказала, что выезжает. Времени прошло более чем достаточно. Ну, и где она в таком случае?

Гроссмейстер, Мастер – словом, ОН – тяжело поднялся из-за стола, сходил в гостиную и, порывшись в ящиках, отыскал пачку сигарет, которые держал для гостей. Сигареты здорово пересохли, и первая почти целиком высыпалась на стол раньше, чем он спохватился и догадался ее перевернуть. Смяв сигарету в кулаке, он рассеянно отбросил бумажный комок и достал новую, на этот раз соблюдя все необходимые меры предосторожности. Закурил, глубоко затянулся, смакуя полузабытое ощущение, сразу же закашлялся, но упрямо затянулся опять и, с силой выпустив длинную струю дыма, сдул со стола рассыпанный табак.

Сигарета догорела слишком быстро. Он попытался вспомнить, куда последний раз сунул пепельницу, не вспомнил и, бросив окурок на пол, растер его подошвой. Закурив еще одну сигарету – катитесь к черту, годы воздержания! – он опять стал думать о себе и о женщине, которую ждал. О себе он думал, как все: не просто с большой буквы а большими, прописными, буквами: Я или, в третьем лице ОН. Называть себя МЫ было пока рановато, и он подозревал, что это время вряд ли когда-нибудь наступит, ничуть по этому поводу не печалясь: власти ему хватало той, что у него имелась, считать каждую копейку не приходилось, и слава богу. А впрочем... Может быть, тот журналист, Дубов, был не такой уж дурак? То есть дурак-то он дурак, этого у него не отнимешь, но ведь случается иногда и дураку угадать что-то, что в умные головы просто не могло прийти! А вдруг в нанесенной на энклапион гравировке действительно зашифровано некое послание, указывающее путь к тайнику, где хранится чаша Святого Грааля? Почему бы, собственно, и нет? Ведь что бы ни сочиняли про тех, кто жил в Средние века, в том числе и про тамплиеров, люди они были очень неглупые и в высшей степени практичные. И легенды, кстати, на пустом месте не возникают. Если чаша действительно существует, спрятана она где-то совсем недалеко – по современным меркам, естественно. Ведь путешествие, на которое в ту пору уходили месяцы, теперь занимает считаные дни, а то и часы – были бы деньги. Так что, если покойный Дубов правильно истолковал истинное значение энклапиона, тот, кто им завладеет, со временем получит полное право именовать себя так, как ему заблагорассудится. Для человека, обладающего такой властью и могуществом, еще и титула-то не придумано. Ничего, придумают. Те самые умные головы, что потешались над Дубовым, и придумают – по крайней мере, будет им хоть какое-то занятие...

Так ОН думал о себе. Что же до женщины, застрявшей где-то вместе с энклапионом, который, по ее же словам, находился в данный момент при ней, то о ней Гроссмейстер в последние годы привык думать скорее как о подчиненном, как о своей правой руке, чем как о возлюбленной. Хотя спать с ней, естественно, продолжал – во-первых, отказаться от этого было дьявольски тяжело, другой такой любовницы днем с огнем не сыщешь; а во-вторых, бабы с таким темпераментом подолгу не простаивают – оглянуться не успеешь, как найдет тебе замену. А это будет означать потерю не только женщины, которая делит с тобой постель и готовит по утрам яичницу, но и, как уже было сказано, верного соратника и незаменимого помощника.

Только вот куда он запропастился, этот хваленый соратник?

В последнее время ей пришлось потрудиться, и это была совсем не та работа, к которой она привыкла. В эти дни они мало виделись, мало разговаривали, а если разговаривали, то совсем не так, как обоим хотелось бы: ОН отдавал приказы, а она сообщала новую информацию. Выглядела при этом, как всегда, превосходно, но ОН отлично понимал, чего ей это стоило. Она здорово устала, но это, черт возьми, не причина, чтобы сходить с дистанции в самый последний момент!

А может, дело вовсе не в усталости? Отношения между ними уже давно стали далеки от идеальных, а кровавый марафон последних недель, пройденный в паре с этим белокурым мясником, не мог, конечно, способствовать укреплению их давней связи. Они не были женаты, но разве в этом дело? Можно подумать, штамп в паспорте способен удержать человека, который решил уйти...

Вот оно: уйти. Пересмотреть свои взгляды на собственную жизнь и поступки, кое-что осознать, кое в чем раскаяться... Уйти не просто так, а нанеся на прощанье предательский удар в спину, который, как ей, наверное, кажется, поможет хоть что-то исправить. А раз так...

ОН снова посмотрел на часы, потом бросил взгляд в окно. Ждать было уже не просто бесполезно – это было смешно. Нужно было что-то делать. Что именно следует делать, ОН знал.

Уже ни на что не рассчитывая, взял лежащий на краю стола мобильник и набрал ее номер. Аппарат был отключен либо находился вне зоны досягаемости. ОН полагал, что верно и то и другое: скорее всего ее телефон действительно был выключен, находясь при этом уже очень далеко от последней ретрансляционной антенны. Уезжая, она всегда включала роуминг, но в этот раз это было ни к чему: она вовсе не собиралась поддерживать с ним связь.

ОН догадывался, куда она могла поехать, и первым его побуждением было схватить такси и гнать в аэропорт. Усилием воли взял себя в руки. Там ее уже нет, а самолет на такси не догонишь. Надо просто позвонить этому "гитаристу", пусть он ей сыграет, как в песне поется, "самый популярный в нашей синагоге отходняк". Неизвестно, каким рейсом она вылетела, но встретить ее белокурый мясник вряд ли успеет. Это не так страшно: в конце концов, накроет двух птичек в одной клетке, на то у него и пистолет.

Приняв решение, Гроссмейстер нажал клавишу быстрого набора, вызвав номер блондина, который, по его расчету, уже должен был подъезжать к месту назначения. У этого, слава богу, телефон работал и роуминг был включен.

– Привет, это я, – сказал ОН, из-за владевшей им озабоченности даже забыв выделить личное местоимение интонацией, намекающей на необходимость писать его с прописной буквы: "Я". – Послушай, для тебя есть еще одно небольшое дельце. Ты сейчас где?

Ему ответили. Ответ был коротким и совершенно неожиданным, а затем в трубке наступила тишина, и на экране дисплея появилась надпись "Соединение завершено". Зарычав сквозь стиснутые зубы, ОН повторно набрал номер. Телефон работал, об этом свидетельствовали длинные гудки, но никто не отвечал.

– Ах ты подонок, – пробормотал Гроссмейстер. Уловив в собственном голосе нотки растерянности, ОН рассвирепел. Мощная ладонь сжалась в кулак, внутри которого все еще находился мобильник. Послышался жалобный хруст, и, когда ладонь наконец разжалась, на пол посыпались обломки серебристой, как брюхо упорхнувшего самолета, пластмассы.

Первый утренний рейс на Ригу отправлялся через сорок пять минут, и регистрация пассажиров уже началась. Билетов в кассе не было. Миловидная служащая аэропорта, которой был очень к лицу синий форменный китель, выразила Глебу свое глубокое и явно неискреннее сочувствие, а затем предложила лететь следующим рейсом, отправляющимся через два часа с какими-то минутами – с какими именно, Сиверов не расслышал, но с небольшими.

Он в нерешительности покусал губу и с большим трудом подавил очередной зевок. Два часа, пусть даже и без каких-то там дополнительных минут – срок немалый. За два часа можно многое успеть, особенно если опасаешься погони. Противник и так получил огромную фору; правда, он едет поездом, но к тому времени, как Глеб сойдет с трапа самолета в Рижском аэропорту, поезд будет давным-давно стоять в тупике, а этого их Гроссмейстера и след простынет. Даже этот, самый первый, авиарейс прибудет в Ригу слишком поздно. Одна надежда, что Круминьш не сразу подастся в бега, а для начала все-таки заглянет домой или хотя бы в этот свой клуб – похвастаться перед соратниками удачным приобретением...

А для самого Сиверова такая задержка означала два лишних часа мучительной борьбы со сном, тревоги и бесплодных догадок. Нет, ждать два часа он не мог.

– Вы не понимаете. Я не могу ждать два часа! Мне нужно срочно быть в Риге, я и так ужасно опаздываю!

Это было сказано негромко, но с таким напором, что голос говорившего проник сквозь заполнявший терминал гул голосов и шарканье бесчисленных подошв, как винтовочная пуля сквозь диванную подушку. Сразу чувствовалось: человек, который это произнес, находится на грани нервного срыва. Голос был женский, с легким прибалтийским акцентом, что с учетом обстоятельств было ничуть не удивительно. Глеб повернул голову. У соседней стойки стояла сногсшибательная брюнетка с короткой стрижкой. Приталенный жакет подчеркивал стройность фигуры и впечатляющий объем груди, а узкая, длиной ниже колена, юбка украшена разрезом, который тянулся чуть ли не до самой талии. Да и то сказать, такие ноги грех прятать!

Служащая за стойкой что-то ответила, отрицательно покачав головой. Ее лицо все еще сохраняло непроницаемо-любезное профессиональное выражение, а вот рекламной аэрофлотской улыбки уже не наблюдалось: видимо, брюнетка осаждала стойку уже не первую минуту, и время улыбок прошло.

Мысленно посочувствовав незнакомке, которую, судя по голосу, в Риге действительно ждали очень спешные и не слишком приятные дела, Глеб запустил руку во внутренний карман и осторожно, чтобы не привлекать внимания окружающих, показал служащей удостоверение.

– Вызовите, пожалуйста, начальника смены.

Служащая, которая явно сидела тут не первый день и давно научилась понимать все с полуслова, молча поднялась со своего места. Когда она, повернувшись к стойке спиной, двинулась к дверям служебного помещения, стало видно, что торс у нее стройный и гибкий, талия тонкая, а все остальное, увы, как будто взято от человека совсем другой весовой категории: широкий, тяжелый таз, низкие, чересчур массивные бедра и короткие полные ноги с толстыми лодыжками и большими, немного косолапыми ступнями. Сиверов, очень не любивший испытывать жалость к людям из-за их внешности, которую он был не в силах изменить, невольно отвел взгляд, и тот сам собой, как намагниченный, скользнул в сторону и остановился на соседней стойке.

Брюнетка все еще была там и с надеждой смотрела на служащую, которая с суровым и неприступным видом что-то искала в своем компьютере – вернее, делала вид, что ищет, потому что искать там, как уже понял Глеб, было нечего. Смотреть на брюнетку было приятно, как на хорошую картину или красивый пейзаж, но тут явился начальник смены – молодой, поджарый, темноволосый, с аккуратно подстриженными усами и с кучей треугольных шевронов, в которых Глеб, к стыду своему, до сих пор не научился разбираться. Начальник смены бегло, но очень внимательно изучил предъявленное ему удостоверение, рассеянно кивнул в ответ на поданную Сиверовым стандартную реплику: "Служебная необходимость" – и повернулся к служащей, которая уже успела сесть за компьютер, вернув себе тем самым прежнюю миловидность.

– Что, совсем ничего нет?

– Если что, я могу и в кабине, – вставил Глеб.

Начальник смены не обратил на него внимания – он смотрел на свою подчиненную, которая, как и ее коллега за соседней стойкой, что-то сосредоточенно высматривала на экране компьютера.

– Есть два места, – сказала она, – но это броня.

– Какая броня, – отмахнулся начальник смены, – когда регистрация через пять минут заканчивается! Выписывай билет. Если что, товарищ действительно долетит в кабине. Зато насчет террористов можно не волноваться...

– Давайте оба, – приняв решение, непринужденно заявил Слепой и со значительностью повторил: – Служебная необходимость.

– Выписывай, – распорядился начальник смены и, коротко кивнув Глебу, быстрым шагом удалился восвояси. Он был очень деловитый и озабоченный человек, а может быть, просто хотел таким казаться.

– На чье имя второй билет? – так же деловито и озабоченно осведомилась служащая, с пулеметной скоростью внося в компьютер данные из предъявленного Глебом паспорта.

– Минуточку, – сказал Сиверов, – сейчас выясню.

Служащая бросила на него быстрый удивленный взгляд, но Слепой уже направлялся к соседней стойке. Здесь он деликатно кашлянул в кулак и, когда это не возымело никакого действия, сказал:

– Простите, я совершенно случайно услышал... Вы ведь летите в Ригу?

Брюнетка обернулась к нему. Анфас она выглядела ничуть не хуже, чем в профиль; такие лица можно разглядывать часами, получая от этого занятия огромное удовольствие и даже не жалея о том, что ноги и все прочее остаются при этом вне поля зрения. Правда, вид у нее был довольно усталый; похоже, она то ли не спала ночь, то ли была чем-то сильно озабочена. Глеб подозревал, что и сам в данный момент имеет далеко не цветущий вид, только он, в отличие от брюнетки, не был напуган.

Потом в ее глазах мелькнула тень понимания. Брюнетка, несомненно, знала, какое действие оказывает на мужчин, и уже приготовилась дать вежливый (а может, ввиду усталости и всего прочего, и не очень вежливый) отпор очередному кандидату в ухажеры. "Представьте, я тоже лечу в Ригу. Проклятых билетов нет, следующий самолет через два часа, так, может быть, мы с вами где-нибудь посидим за чашечкой кофе?" – "Очень жаль, но, когда я была девочкой, мама запретила мне знакомиться в транспорте и на улице. Я всегда ее слушалась и, вообразите, ни разу об этом не пожалела..."

– Допустим, – сказала она сдержанно. – Но вас это не касается.

Да, ей действительно было не до флирта, и она открыла беглый огонь на поражение едва ли не раньше, чем противник поднялся из траншей, чтобы пойти в атаку. Если первая половина фразы была простым ответом на поставленный вопрос, то вторая представляла собой откровенное и недвусмысленное предложение катиться ко всем чертям, грубость которого была лишь слегка завуалирована холодной вежливостью тона.

– Как знать, – сказал Сиверов. – А вдруг я – добрый волшебник и у меня есть один лишний билетик до Риги?

Женщина приподняла правую бровь, которой природа и твердая, опытная рука владелицы придали безупречную форму.

– "Вдруг" или есть?

Тон у нее теперь был совсем другой: по-прежнему напряженный и настороженный, но вместе с тем деловой. Ей действительно нужно было срочно попасть в Ригу, и она была готова принять любые условия.

Прозвучавшее по радио предупреждение о том, что регистрация на рейс до Риги заканчивается, укрепило ее решимость, и, когда Глеб сказал: "Идемте", она только молча кивнула и устремилась вслед за ним к соседней стойке, откуда на них уже нетерпеливо поглядывала служащая.

Последняя бросила на Сиверова еще один быстрый взгляд, в котором сквозила явная ирония. Чувствовалось, что ей до смерти хочется ввернуть что-нибудь ядовитое по поводу так называемой служебной необходимости, которая, надо полагать, требует наличия вблизи каждого уважающего себя агента национальной безопасности сногсшибательной красотки. Ход мыслей симпатичной служащей был Глебу предельно ясен: с его стороны имело место явное использование служебного положения в личных, и притом очень неблаговидных, целях. Сначала более или менее грубое и откровенное заигрывание в самолете под бесплатную аэрофлотскую выпивку, затем продолжение банкета в каком-нибудь рижском кабаке с пьяной похвальбой и швырянием направо и налево казенных денег... а может, и сразу в гостиничном номере. А потом отправленный с большого похмелья рапорт начальству: агент, мол, на связь не вышел. Или, наоборот, вышел, но потребовал, сволочь такая, дополнительной оплаты. Так что переведите на мой счет еще долларов пятьсот, а лучше уж сразу тысячу... На пиво. Вот и вся служебная необходимость.

Читая мысли служащей, Сиверов не забыл заглянуть в паспорт прекрасной незнакомки. Звали это дивное создание Анной; фамилия была латышская, как и акцент, длинная, труднопроизносимая, а паспорт – российский.

– Счастливого пути, – сказала служащая, протягивая через стойку паспорта и билеты. И, не удержавшись все-таки, добавила, бросив на Глеба еще один красноречивый взгляд: – Удачи в делах.

– Большое спасибо, – опустив со лба на переносицу темные очки, нейтральным тоном ответил Сиверов.

Регистрация уже закончилась, посадка тоже близилась к концу, и ему пришлось снова воспользоваться удостоверением офицера ФСБ, чтобы проложить себе и своей спутнице дорогу в обход стойки таможенного досмотра. Предполетные формальности, таким образом, отняли совсем немного времени; по пути в самолет Глеб без особого раскаяния думал о том, что за последнюю четверть часа успел наследить, как корова в валенках, и что герои шпионских романов так себя не ведут.

– Вы не волшебник, – сказала его спутница по имени Анна, – вы просто господь бог.

– Бросьте, – сказал Слепой не без легкой досады. – Вы же видели мою волшебную палочку.

– Это плохо?

– Ничего особенного, – вздохнул он. – Но...

– Понимаю. Я ничего не видела, а если видела, то уже забыла, что именно.

Глеб рассмеялся. Ему, в отличие от большинства мужчин, нравились умные женщины – те из них, что действительно умны, а не только считают себя умными.

– Меня зовут Федор, – представился он именем, записанным в его паспорте и удостоверении.

– Хорошее русское имя, – сказала она. – А теперь еще и редкое. А я не стану представляться. По-моему, в этом нет необходимости.

Глеб еще раз отметил про себя, что спутница ему досталась необыкновенная. Мало того что красива и умна, так еще и замечает все вокруг – мгновенно оценивает происходящее и фиксирует, как шпионская видеокамера.

– Вы мне действительно очень помогли, – сказала Анна. – Я ваша должница.

Глеб подумал, что сплав ума и красоты на самом деле страшное оружие. Недаром, ох недаром его так боятся мужчины! Бог знает о чем она в действительности думает, эта Анна, что чувствует в данный момент; она машинально, по привычке, а может быть, и с каким-то тайным умыслом уже раскинула паутину своего неотразимого очарования и продолжает выбрасывать все новые нити, каждым произнесенным словом, каждой мимолетной улыбкой и взглядом из-под ресниц укрепляя и расширяя смертоносную для мужчин сеть. К счастью, в данный момент Сиверов был в полной безопасности: поскольку знакомство их было мимолетным и не имело видимых перспектив продолжения, никакого умысла в поведении его спутницы просто не могло быть. Очаровывать мужчин было ей присуще так же, как включенной лампе – светить, не более того.

Придя к такому выводу, Слепой расслабился – ровно настолько, насколько мог себе позволить, – и отдался во власть ее очарования. Их места в салоне самолета были рядом – видимо, бронировала их какая-то семейная, а может быть, просто приятельская пара. Теперь такой парой стали Глеб и Анна – временно, на какой-нибудь час. Они немного поболтали; ни на что не рассчитывая (и не собираясь в силу множества причин ничего предпринимать в данном направлении), просто чтобы не обманывать ожиданий привыкшей к повышенному мужскому вниманию красавицы, Сиверов предложил встретиться вечером и где-нибудь посидеть. Как он и ожидал, это предложение было встречено вежливым отказом: мол, я бы с удовольствием, но близкий мне человек серьезно болен, жизнь его находится под угрозой, так что, сами понимаете... Это было очень похоже на правду; Глеб выразил сочувствие, предложил помощь и снова получил отказ – по-прежнему теплый, даже дружеский, но абсолютно недвусмысленный. Все, что в силах человеческих, будет сделано и без него, а на большее он вряд ли способен, поскольку волшебником все-таки, как ни крути, не является. Сиверов выразил надежду, что все кончится благополучно, а потом самолет набрал высоту, и спутница, сославшись на смертельную усталость, с извинениями попросила разрешения хоть чуточку вздремнуть.

– Признаться, я и сам сегодня глаз не сомкнул, – сообщил он.

– Шпионские страсти? – улыбнулась Анна.

– Просто работа, – возразил Глеб. – Абсолютно ничего интересного. Скучища смертная. Надоело.

Женщина не стала с этим спорить – возможно, потому, что сама знала, какой скучной и рутинной бывает порой не только работа агента спецслужб, но и любая работа вообще, даже горячо любимая. Но скорее всего, ее молчаливое согласие со словами Сиверова было продиктовано обыкновенной усталостью и желанием поскорее покончить с вежливой, ничего не значащей дорожной болтовней. Еще раз одарив его милой улыбкой, она откинулась в кресле, закрыла глаза и почти сразу задышала глубоко и ровно.

Несмотря на ее полную неподвижность и это медленное, сонное дыхание, Глеб почему-то был уверен, что его спутница не спит. Откуда у него такая уверенность, он не знал, да и какое это имело значение? В конце концов, нет лучшего способа прервать надоевший тебе разговор с попутчиком, чем притвориться спящим.

Некоторое время он разглядывал Анну из-под темных очков. Да, она была очень красива – не как профессиональная модель с фигурой бамбукового удилища и грудью, похожей на парочку недозрелых слив, а как греческая богиня. Правда, теперь, когда ее обладавшие почти гипнотической силой глаза были закрыты, стало заметно, что она старше, чем казалось вначале. Она смутно напоминала кого-то Глебу. Существует не так уж много разновидностей строения черепа, которые определяют черты лица; неповторимое своеобразие человеческой физиономии придает уникальное сочетание мелких, а порой и значительных отклонений от нормы. А если лицо правильное, то оно, во-первых, считается красивым, а во-вторых, кажется окружающим смутно знакомым, уже виденным где-то, и, возможно, не раз. И в большинстве случаев это ощущение не обманывает: при сегодняшнем развитии индустрии красоты то, что оказалось не под силу природе, делают пластические хирурги и косметологи, без проблем тиражируя эталонные губы, носы, брови и уши, не говоря уж о молочных железах. Женщина просто приходит к врачу и говорит: хочу губы, как у Клаудии Шиффер. Или, к примеру, как у Шерон Стоун...

"Вот оно, – подумал Сиверов. – Шерон Стоун! Если бы не темные волосы – крашеные, конечно, – я бы заметил это раньше. И прибалтийский акцент – легкий, но заметный. И летит, между прочим, в Ригу. Очень мило! Значит, это вот она и есть – таинственная сотрудница журнала "Вокруг света", так поразившая воображение аспиранта Гены Быкова. Сидит себе рядышком со мной, а в сумочке у нее, разумеется, преспокойно лежит энклапион. Завернутый в салфетку. Или в носовой платок. Я помог ей взять билет, и я же, размахивая служебным удостоверением, провел мимо таможни без досмотра. Аи да я! Нет, надо поспать, иначе работник из меня будет никакой. Уже и бред начинается, а пока долечу до Риги, как раз начнутся галлюцинации..."

Посмеявшись над тем, что казалось ему не слишком умной, но довольно забавной шуткой, Глеб закрыл глаза и привычным усилием воли выключил сознание. Ему показалось, что прошел всего миг, прежде чем его разбудил голос стюардессы, которая просила пристегнуть ремни, но, бросив взгляд на часы, он понял, что полет окончен – самолет заходил на посадку. Перебросившись парой слов со своей красивой попутчицей, которая теперь выглядела куда более усталой и взволнованной, чем в московском аэропорту, и поняв, что разговора не получится, Сиверов замолчал и стал терпеливо ждать приземления, напоследок еще раз продумывая предстоящие действия.

Глава 17

Когда записи видеонаблюдения, сделанные в помещении автоматических камер хранения Рижского вокзала, были изучены и портреты длинноволосого блондина с гитарным чехлом (на одном из снимков при нем был чехол от виолончели) разосланы по всем райотделам, прапорщик Ковров, естественно, не промолчал. Ему вечно было больше всех надо, этому бугаю, и он, понятное дело, обстоятельно и по всей форме доложил начальству, что своими глазами видел типа с фотографии входящим в дом, где жил Телешев, в тот самый вечер, когда этого бизнесмена зарезали, как свинью. Старшему сержанту Арбузову, который в тот вечер дежурил вместе с Ковровым, ничего не оставалось, как подтвердить слова напарника, поскольку блондина он тоже разглядел и очень хорошо запомнил – и его самого, и этот дурацкий чехол от виолончели, который в тот вечер несла его спутница. "Я же говорил – сволочь", – не очень убедительно сказал он Коврову непосредственно после процедуры опознания, уже в коридоре. Прапорщик в ответ лишь пожал могучими плечами, не став напоминать Арбузову, что говорил тот в основном о женщине, а вовсе не о ее спутнике, которого, кстати, назвал сутенером, да и то вскользь, мимоходом.

Говорить тут было не о чем, главные слова прозвучали там, в кабинете. Вот их-то, по мнению Арбузова, прапорщику лучше было не произносить. Можно подумать, вся охрана правопорядка в Москве держится на нем одном! Нет, если ему это надо, если ему такая нагрузка по плечу – на здоровье. Но напарника-то зачем впутывать? Ему такое счастье ни к чему. Хотя, с другой стороны, повязать этого мясника, наверное, было бы неплохо. Вязать-то все равно будет Ковров, ему это раз плюнуть. А Арбузову – почет, уважение, старшинские лычки с соответствующей прибавкой в денежном довольствии, а то, глядишь, и премия. И ценный подарок от правительства Москвы, потому что дело-то – ох какое громкое! Может, квартиру дадут или хотя бы машину. На худой конец сойдут и "Жигули", хотя лучше, конечно, джип.

Короче говоря, напарников бросили, что называется, на усиление – патрулировать Рижский вокзал, как будто там своих бездельников в погонах мало. Оно конечно, когда видел живого человека собственными глазами, узнать его куда легче, чем по мутноватой, да еще и сделанной сверху вниз, в странном ракурсе, черно-белой фотографии. Узнать – не проблема. Проблема в том, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте, а вот это уже сложнее. Не факт, что он вернется на вокзал, а уж то, что он сделает это именно тогда, когда там будут дежурить Ковров с Арбузовым, и попадется им на глаза, и подавно бабушка надвое сказала.

Однако делать нечего – служба. Не откажешься ведь выполнять прямой приказ начальства! Мигом вышибут из органов, и поедешь ты в родной райцентр бормотуху лакать да навоз на тракторе развозить – это если повезет хотя бы трактористом устроиться...

Слоняться по перронам и залам ожидания было как-то непривычно, неуютно – как-никак, не своя земля, чужая вотчина. И местные железнодорожные менты волками глядят, как будто Арбузов нарочно, по своей охоте, в их огород забрался, чтобы ихнюю капусту потоптать. Еще и смеются, козлы: ну что, мол, поймали Потрошителя, прикомандированные специалисты? Коврову все как с гуся вода, его, черта здоровенного, ничем не проймешь. Хоть ты ломом его бей, ему все по барабану...

Сержант шел по перрону по левую руку от напарника, раздвигая плечом хлынувший из только что прибывшей электрички людской поток. Народ был пестрый и простецкий – как раз тот, что ездит в электричках. Какая-то толком не проспавшаяся после вчерашней гулянки молодежь; навьюченные ведрами и сумками с зелеными яблоками, кабачками и прочим силосом, красно-коричневые от натуга и загара, привычно сгорбленные, озлобленные толчеей, воняющие потом и укропом дачники; работяги и мелкие служащие, живущие в пригородах, а зарабатывать приезжающие в Москву; опять горластые подростки, одетые так, словно родились и выросли в Гарлем; какие-то старухи с букетиками цветов на продажу – словом, всякая шваль. Он смотрел на пассажиров свысока, как на мелкий рогатый скот вроде овец или коз, и только гадал, какого дьявола их с Ковровым сюда занесло. Рассуждал он примерно так: блондинистый гитарист и его подружка-виолончелистка работают в паре. Такую бабу, как она, в электричку, да еще переполненную, калачом не заманишь и дубиной не загонишь. Она поедет в машине, в своем красном "поршаке". А блондинчик, ясное дело, поедет с ней, на соседнем сиденье. И если надо им, скажем, на Рижский вокзал, так и встречать их следует около автомобильной стоянки или в крайнем случае у камер хранения, где этот тип прячет свою балалайку. Где угодно, но только не на перроне, куда прибывают пригородные поезда...

Увернувшись от какой-то прущей как паровоз и так же пыхтящей толстенной бабы с дачной тележкой, Арбузов вернулся мыслями к блондину с его гитарным чехлом. Ну, ей-богу, чокнутый какой-то! Ходит с этой своей гитарой прямо как Антонио Бандерас в "Десперадо". Всего и разницы, что Бандерас – брюнет, а этот – блондин и в чехле у него не склад огнестрельного оружия, а – сдохнуть можно! – меч. Ничего не скажешь, удобное оружие. Современное. А главное, практически незаметное... Псих. Самый настоящий псих. Хорошо бы шлепнуть его при задержании. А то признают невменяемым и отправят лечиться. Полечат-полечат и выпустят.

Арбузов подумал, что надо бы обсудить этот вопрос с Ковровым. Только бесполезно это. Ковров – камешек, с него, где сядешь, там и слезешь. На юрфаке он, конечно, не учился, не то небось ходил бы уже в майорах, а то и в подполковниках, но должностные инструкции и всякие там приказы знает назубок, а главное, выполняет их так, словно это заповеди Господни, а он – пророк Моисей собственной персоной, который только что с горы ссыпался с этими заповедями под мышкой. Заговори с ним на эту тему, только и скажет: "Поумнее наших головы думали". И все, точка. Кончен разговор. Потому у него и боевые награды, что рассуждать не умеет. Сказали ему: "Ступай под пули" – он и пошел. Ему бояться нечего, от его чугунного лба пули отскакивать должны, как от танковой брони...

Какой-то старец с козлиной бородкой и в очках, стекла для которых свистнул, наверное, со склада Пулковской обсерватории или из планетария, причем без видимой пользы для себя, сослепу налетел на Коврова. При старикане был линялый рюкзак защитного цвета, зацепленный одной лямкой за его костлявое плечо. Вторая лямка свободно болталась внизу, и вот этой лямкой старик зацепился за рукоятку ковровской дубинки, да так ловко, что сразу и не поймешь, как это у него получилось. Пока они там разбирались, Арбузов, скучая, глазел по сторонам.

Вот тут-то он и углядел человека, который неторопливо шагал навстречу по платформе, немного отстав от несущейся мелкой рысью толпы, а потому заметный издалека, как телеграфный столб посреди снежной равнины.

Высокий и плечистый, отменно сложенный блондин лет тридцати пяти, с длинными, собранными на затылке в хвост, немного вьющимися на концах волосами. Одет он был в мотоциклетную кожанку и черные джинсы, заправленные в высокие ботинки с железными носами, а в левой руке нес плоский пластмассовый чехол от электрогитары. Последний раз, когда Арбузов видел этого типа, тот был одет в серый костюм с галстуком в полосочку, но ошибиться было невозможно: прямо на них, никуда не торопясь, как на прогулке, вышагивал тот самый человек, которого уже несколько дней подряд тщетно разыскивала вся московская милиция. Да и не только московская, конечно: Арбузов не сомневался, что ориентировки на этого урода разосланы уже по всей России, если не по всему свету.

– Видал? – перехваченным от охотничьего азарта голосом спросил он у Коврова, который уже отцепил от себя старикана с его набитым грязной морковкой и зелеными помидорами рюкзаком. – Нет, ты видал гада, а?

Пожалуй, впервые за все время, что Арбузов его знал, прапорщик выглядел удивленным и даже слегка обескураженным. Его можно было понять: никто не мог ожидать от преступника подобной наглости. После всего, что он тут натворил, ему сейчас полагалось мчаться со скоростью звука прочь от Москвы, куда глаза глядят. А этот подонок даже волосы состричь не потрудился, не говоря уж о том, чтоб избавиться от своего гитарного чехла и мотоциклетной куртки, которая была ему, мягко говоря, немного не по возрасту...

– Будем паковать, – как-то не слишком уверенно произнес Ковров. – Сообщи нашим.

Арбузов потянулся за рацией и посмотрел на блондина, проверяя, как он там. А он по-прежнему неторопливо шел почти прямо на них. Вид у него был отсутствующий, глаза глядели куда-то поверх голов и казались пустыми, неподвижными и ровным счетом ничего не видящими. "Обкурился, – решил сержант, поднося к губам микрофон рации и большим пальцем сдвигая рычажок тангенты. – Оно и к лучшему, меньше будет возни".

Он пробормотал в микрофон все, что положено насчет подозреваемого и места, где тот обнаружен, получил подтверждение приема и прервал связь. Умнее всего сейчас было бы дождаться подкрепления. Вокзал с минуты на минуту оцепят, перрон наполнится автоматчиками, и этому хрену волосатому только и останется, что бросить свою балалайку на асфальт и поднять лапки кверху...

Арбузов посмотрел на Коврова и понял, что действие пойдет по другому сценарию – по тому, которым всегда пользовался прапорщик. Рука уже привычно шарила за спиной, нащупывая дубинку, которой Ковров, считай, никогда и не пользовался, но тут послышался звонок мобильного телефона.

Блондин вздрогнул, будто проснувшись, сунул свободную руку в карман и вынул продолжающий верещать аппарат. Милиционеры слышали каждое слово. Да там, если честно, и слушать-то было особенно нечего. "Да пошел ты в ж...!" – громко, с чувством сказал блондин и с силой метнул телефон в очень кстати очутившуюся поблизости урну.

В следующий миг блондин, возвращенный к действительности телефонным звонком, увидел милиционеров. Их разделяло уже не более десятка метров. Арбузов заметил, как замедлился, сделавшись неуверенным, его шаг, а светло-серые глаза суетливо забегали. Слева и справа стояли пустые электрички. Двери вагонов слева были уже закрыты; в составе справа шла уборка, и туда, в принципе, можно было заскочить, но что толку?

Блондин это понял и, рассудив, по всей видимости, что Арбузов с Ковровым вовсе не обязательно явились сюда по его душу, выровнял шаг и с прежней неторопливой уверенностью двинулся вперед. Позади, в урне, опять зазвонил нисколько не пострадавший от дурного обращения телефон, но блондин даже ухом не повел, словно это его не касалось. Ковров шагнул вперед и произнес сакраментальную фразу:

– Минуточку, гражданин.

Блондин, будто только того и ждал, зайцем сиганул в сторону, и в его правой руке, откуда ни возьмись, появился пистолет, о котором в ориентировке, черт бы ее побрал, не было сказано ни единого слова.

Человек, о котором Федор Филиппович говорил как о своем давнем знакомом, оказался изрядно потертым и засаленным типом предпенсионного возраста, щуплым, морщинистым, неопрятным и суетливым. Он то и дело сбивался на заискивающий тон и постоянно угодливо хихикал, потирая сухие узловатые ладошки. Брюки у него на коленях вздулись пузырями, матерчатая курточка спортивного покроя нуждалась в стирке, а местами и в починке; Глеб пришел к выводу, что данный предмет гардероба надо не стирать и штопать, а просто выкинуть на помойку – так будет и дешевле, и проще. Было совершенно невозможно представить, чтобы генерал Потапчук водил знакомство с такими людьми; этот "знакомый" даже с виду казался каким-то липким, нечистым, и, вынужденно пожав протянутую им руку, Сиверов с трудом сдерживал желание вытереть ее о штанину.

Впрочем, дело свое этот сморчок знал туго, из чего следовало, что это никакой не знакомый и тем более не приятель Федора Филипповича (сам он говорил о себе именно так, не называя, естественно, ни имен, ни званий), а законсервированный на всякий случай агент. Именно агент, поскольку на резидента это создание ну никак не тянуло.

Он безошибочно опознал Глеба в толпе прибывших пассажиров и, незаметно вынырнув откуда-то сбоку, вкрадчиво прошелестел:

– Желаете такси? Я вожу только русских и всегда узнаю их с первого взгляда.

Это был пароль – достаточно, по мнению Сиверова, идиотский, чтобы посторонний человек, к которому с этим паролем обратились по ошибке, мог нечаянно угадать правильный отзыв.

– Вообще-то, я приехал сюда как раз затем, чтобы отдохнуть от земляков, – не без сожаления провожая глазами садящуюся в настоящее такси Анну, механически отбарабанил Глеб, – но вы, наверное, правы: начинать надо понемногу...

– Чтобы сразу не пресытиться новыми впечатлениями! – радостно закончил этот обмен дурацкими репликами "знакомый" и угодливо хихикнул.

После чего и состоялось рукопожатие.

"Таксист" предложил поднести багаж. Подносить было нечего, кроме полупустой спортивной сумки, которой он и завладел с упорством, достойным, на взгляд Глеба, лучшего применения.

– У нас тут, знаете ли, сервис на европейском уровне, – пояснил он свои действия и снова неприятно хихикнул. – Ну, как там поживает мой старый приятель? За столько лет ни одной весточки, и вдруг... Такой приятный сюрприз!

"Сомневаюсь", – подумал Глеб.

– Он велел вам кланяться, – сказал Сиверов вслух.

– Вот спасибо! Право, я тронут тем, что обо мне не забыли. Так тронут, вы себе просто не представляете! И вы ему непременно кланяйтесь! Так и скажите: Валдис, мол, передает поклон...

– Вы не похожи на латыша, – заметил Глеб.

– Ну, это он меня так называл, когда... Словом, вы понимаете. Когда наше знакомство было более тесным.

"Псевдоним, – сообразил Слепой. – Да уж, приятель, воображаю, как ты на самом деле рад, что о тебе вспомнили! Небось глотку мне готов перегрызть... А впрочем, кто знает? В этом деле, как и в любом другом, тоже встречаются энтузиасты. Да и получал он тогда, судя по его теперешнему виду, больше, чем сейчас. И с меньшими усилиями. Так что повод скучать по Федору Филипповичу у него, возможно, и впрямь имеется..."

– Все передам слово в слово, – пообещал он. – Если буду жив.

– Ну, что вы! Разве можно так шутить? Хотя, конечно, вы еще молоды, а молодым свойственно подшучивать над смертью. Они уверены, что смерть – это просто слово, для них лично ничего не означающее... Не спорьте, я сам был молод, я прекрасно помню это восхитительное ощущение собственного бессмертия... Сюда, пожалуйста. Вот это авто.

Глеб, уже и не помнивший, когда в последний раз испытывал ощущение, о котором только что толковал "Валдис", остановился перед указанной машиной – неожиданно приличной, почти совсем новой "тойотой" представительского класса, любовно ухоженной, отполированной и куда более чистой, чем ее хозяин.

– Прошу, прошу, – приговаривал "Валдис", суетливо распахивая перед ним заднюю дверь и просовывая следом сумку. – Было бы удобнее посадить вас впереди, но пассажир должен сидеть на заднем сиденье. Наш общий друг когда-то учил меня не пренебрегать правилами конспирации даже в мелочах...

"Поэтому, наверное, ты и трещишь на всю стоянку", – подумал Глеб, подавляя зевок. Короткий сон над облаками его почти не освежил.

Бережно захлопнув за ним дверь, "Валдис" обежал машину спереди и забрался – не сел, а именно забрался – на водительское место. Какое-то время он хлопотливо возился там, устраиваясь, до смешного напоминая наводящую порядок в гнезде крысу, а потом наконец запустил двигатель. Тот работал почти неслышно, и его приглушенное бормотание действовало на Слепого, как колыбельная, в которой он вовсе не нуждался.

"Валдис" опустил правую руку на рукоятку автоматической коробки передач, но спохватился и, обернувшись всем телом, протянул Глебу перетянутую розовой лентой с пышным бантом плоскую коробку в пестрой подарочной упаковке. Формой и размером этот сверток напоминал книгу, но оказался неожиданно тяжелым. Впрочем, в данном случае говорить о неожиданности было, пожалуй, неуместно; было бы куда более неожиданно, если бы в свертке действительно оказалась книга или, скажем, коробка шоколада.

– Только не надо открывать, – поспешно сказал "Валдис", увидев в зеркале, что Глеб взялся за кончик ленты. – Я имею в виду, не при мне.

– Ах да, – сказал Сиверов, – конечно. Извините.

"Валдис" наконец-то передвинул рукоятку, плавно утопил педаль и завертел податливый руль, выводя машину со стоянки.

– Пистолет чистый, – проинформировал его "Валдис". – Машина тоже.

– У вас хорошая машина, – заметил Глеб. – Не жалко?

– Что вы, это не моя... Хозяин в отпуске, колесит по Европе с цифровой камерой наперевес. Он ничего не знает и, надеюсь, никогда не узнает. А если что, машина застрахована. Ну, об этом, я полагаю, даже думать не стоит, не то что говорить. Когда покончите с делами, просто оставьте ее в аэропорту, ладно?

– Ладно, – пообещал Глеб и зачем-то повторил: – Хорошая машина.

На самом деле он предпочел бы что-нибудь не столь тяжелое и заметное, а заодно более маневренное и скоростное. Но дареному коню в зубы не смотрят; к тому же он вовсе не собирался устраивать гонки со стрельбой, так чего тогда привередничать?

– Я все узнал про вашего Круминьша, – хихикнув, сообщил "Валдис".

Слово "все" порядком позабавило Сиверова, но он смолчал.

– Пятьдесят два года. Бизнесмен. Неплохо поднялся на оптовых поставках рыбы и морепродуктов. Преуспевает, хотя какое-то время назад у него был довольно тяжелый период. Вдовец, имеет взрослую дочь, которая живет отдельно... – Он опять хихикнул. – В высшей степени отдельно. В Соединенных Штатах, сами понимаете, Америки. Организатор и бессменный руководитель рыцарского клуба "Тамплиер"...

– Именно рыцарского? – перебил Слепой. – Так и называется?

– Именно так, – покосившись на него в зеркало, подтвердил "Валдис". – А что, это имеет значение? Я уверен, что все верно, но могу уточнить, если желаете...

– Не стоит, – сказал Глеб. – Вы правы, это действительно не имеет значения.

– Живет в загородном доме, – продолжал "Валдис" слегка обиженным тоном, как будто недовольный тем, что его перебили. – Дом большой, выстроен в этаком, знаете ли, псевдосредневековом, якобы готическом стиле – такой, в общем, баронский замок в миниатюре, да... Живет один, с женщинами контактирует редко, и еще реже случается, чтобы он почтил какую-нибудь даму своим вниманием больше одного раза. Складывается впечатление, что он к ним равнодушен и встречается с ними только для... ну вы понимаете. Для удовлетворения естественной потребности организма. В склонности к гомосексуальным контактам не замечен. – Он хихикнул. – Как говорят у нас, в России, не пойман – не вор. Но я могу уточнить...

– Не надо, – устало сказал Глеб. – Это неважно.

"Странно, – думал он в это время. – Странно, что он живет один. Впрочем, отбить у приятеля женщину и жить с ней до старости – не совсем одно и то же. Для некоторых именно это и важно – отбить, завладеть предметом собственной зависти. А что потом с этим предметом делать, порой бывает решительно непонятно. Каманин говорил, что Круминьш украл у него женщину и бизнес и едва не убил его самого лет пять-шесть назад, так? Что ж, за пять лет можно сто раз разбежаться, особенно когда между вами стоят такие вот воспоминания..."

– Коллекционирует предметы старины, – продолжал между тем водитель. – Но настоящим коллекционером его не назовешь, потому что интересуется он не просто антиквариатом, а только предметами, которые хотя бы теоретически могли в прошлом являться имуществом ордена тамплиеров.

– Непростая задачка, – заметил Глеб.

– И недешевое удовольствие, – поддакнул "Валдис". – Физически очень силен, находится в превосходной форме. Прекрасно владеет мечом. В клубе его уважают, чуть ли не боготворят, называют Гроссмейстером, иногда Мастером. Гроссмейстер – это что-то вроде официального титула, а Мастер – вроде прозвища. Домашнего, ласкового. Ну, как служащие иногда обращаются к своему работодателю: босс, хозяин, шеф...

– А ОН?

– Что, простите?

– ОН. Так его не называют?

– Гм... – Сняв руку с руля, "Валдис" почесал переносицу. Он явно не до конца понял вопрос. – Ну, вообще-то, "он" – местоимение мужского рода. Так можно назвать любого мужчину, говоря о нем в третьем лице. Простите, я как-то не совсем...

– Неважно, – перебил Глеб. – Это все?

– В общем, да.

Захотелось спросить: "Вот это у вас и называется – "узнать о человеке все"?" Но Сиверов снова промолчал. В конце концов, сказанного было достаточно. Да и времени у этого "Валдиса" было в обрез. Даже если Федор Филиппович связался с ним сразу же после того, как впервые услышал от Слепого фамилию Круминьш, "Валдису" все равно пришлось провернуть чертову уйму работы в короткий срок.

– Его адрес, телефон, фотографии и схему, на которой отмечен дом, вы найдете в перчаточном ящике, – закончил "Валдис". – Если вас не затруднит, уничтожьте все эти бумаги сразу же, как только перестанете в них нуждаться.

– Разумеется. Спасибо, вы отлично поработали. – Глеб напрягся, отгоняя одолевавшую его свинцовую дрему, идобавил: – Вы превосходный работник, Валдис. Я впечатлен. Так много информации, и за такой короткий срок" Я передам нашему общему знакомому самые лестные отзывы о вас.

– Благодарю, – сказал "Валдис". По голосу чувствовалось, что он польщен.

За разговором они миновали окраину Риги и теперь мчались по шоссе, которое плавно изгибалось между пологими склонами поросших соснами дюн. Слева от дороги то и дело возникали веселые, утопающие в зелени коттеджи под красными черепичными крышами, а справа время от времени вспыхивало отраженное поверхностью воды утреннее солнце. Над макушками искривленных ветрами сосен, паря на широко раскинутых крыльях, кружили чайки. В машине работал кондиционер, но Глебу все равно чудился соленый, йодистый запах моря и аромат разогретой солнцем сосновой смолы. Он подумал, что Круминьш неплохо устроился: это было отличное место и для жизни, и для смерти. Впрочем, умирать всегда невесело, но рано или поздно все равно приходится. Он подавил очередной зевок. Сегодня настала очередь Ивара Круминьша платить по счетам. Неважно, что посланный за ним ангел смерти не выспался и еле-еле борется с зевотой: когда настанет время действовать, он придет в себя, даже не прилагая к этому сознательных усилий.

Впереди, на левой обочине, показался яркий навес автобусной остановки. Машина вошла в очередной поворот, и из-за дюны вынырнул еще один точно такой же навес, установленный справа. "Валдис" включил указатель поворота и затормозил. "Тойота" съехала на обочину, подняв в воздух облако пыли, которое тут же подхватил и развеял дувший с моря ровный, тугой ветер. Он раскачивал верхушки сосен и заставлял чаек совершать сложные маневры, чтобы удержаться на избранном курсе.

– Здесь я вас покину, – сообщил водитель. – Вернусь в город автобусом.

– Еще раз спасибо. С вами очень приятно работать, – сказал Глеб и, помня, что соловья баснями не кормят, протянул через спинку сиденья пухлый незапечатанный конверт. – Это вам.

"Валдис" принял конверт, не преминув заглянуть под клапан, поблагодарил, распрощался и вылез из машины.

– Оставьте ее в аэропорту, – напомнил он.

Слепой закурил, глядя, как он уходит. "Валдис" остановился у края проезжей части, пропустил с шумом промчавшийся мимо грузовик, посмотрел налево, потом направо и наискосок, быстрым шагом пересек шоссе, направляясь к остановке. Сиверов докурил сигарету, открыл дверцу и, выбравшись наружу, пересел за руль. Запах снаружи был точно такой, как ему представлялось: соленый, йодистый, смолистый, восхитительный. Глеб захлопнул дверь, потряс головой, разгоняя сонную одурь, и полез в перчаточный ящик: настало время поближе познакомиться с клиентом.

Глава 18

Пистолет у блондина был знатный, музейный; разглядев тонкий, без кожуха, ствол и затвор непривычной, можно сказать, уникальной конструкции, с детства неравнодушный к оружию Арбузов без труда опознал в этой пушке знаменитый "парабеллум 08", он же "люгер", стяжавший себе громкую славу и широкую популярность в двух мировых войнах. Это обстоятельство старший сержант отметил про себя не задумываясь – просто определил марку оружия, как, увидев в толпе негра, определяешь, что это именно негр, а не кореец или тунгус.

На что-то еще, кроме простой констатации факта, что блондин держит в руке девятимиллиметровый парабеллум, времени попросту не хватило. Преступник явно не был настроен шутить или вступать в какие-то переговоры. Арбузов отчетливо, словно при большом увеличении, увидел, как напрягся, сгибаясь, лежавший на спусковом крючке палец; Ковров, на которого был нацелен пустой девятимиллиметровый глаз пистолетного дула, подался в сторону, одновременно потянувшись к кобуре. Сержант тут же понял, что это бесполезно: промахнуться, стреляя с трех шагов по такой мишени, как прапорщик Ковров, невозможно. Это была не мысль, а что-то вроде вспышки, и Арбузов понял, что уже через секунду останется с вооруженным психом один на один.

Пистолет щелкнул, прямо как детская игрушка; если бы блондин при этом крикнул "бах!", впечатление, что они тут просто играют в войну, было бы полным. Он, однако, просто передернул шарнирный затвор своего немецкого чудища и еще раз нажал на спуск. Старый пистолет снова дал осечку, и блондин с силой отшвырнул его в сторону. Парабеллум с лязгом ударился об асфальт, проехал, вертясь волчком, метра два на боку и исчез в узкой щели между краем перрона и вагоном электрички. Арбузов с огромным облегчением услышал, как он вторично лязгнул обо что-то там внизу, и снял ладонь с клапана кобуры.

– Вот это ты правильно решил, – сказал блондину прапорщик Ковров, делая шаг вперед. – Ложись-ка, браток, на землю...

Он не договорил. Блондин даже не подумал ложиться лицом вниз и класть руки на голову. Не дослушав того, что хотел сказать ему прапорщик, он присел, положил на колено гитарный чехол, мгновенно открыл замки и откинул крышку. В следующий миг чехол полетел в сторону; пистолет в руке Коврова появился в ту самую секунду, когда длинное, сужающееся к концу прямое лезвие ослепительно блеснуло в лучах утреннего солнца.

– Бросай ору... – начал было Ковров, но договорить не успел.

Блондин опять прыгнул, но на этот раз не назад и не в сторону, а вперед, прямо на пистолет, который, как с прежней фотографической отчетливостью видел Арбузов, до сих пор стоял на предохранителе. Старший сержант замечал каждую деталь; происходящее воспринималось им не как непрерывное, плавное действие, а как серия четких цветных слайдов, сменяющих друг друга на экране его парализованного внезапно накатившим ужасом сознания. Его почти не напугал парабеллум, но этот меч... Арбузов, слава богу, работал не в трамвайном парке и не на стройке, уровень информированности у него был как-нибудь повыше, чем у дворника или даже мелкого чиновника окружной управы. Не так давно ему доходчиво, с демонстрацией фотоснимков, объяснили, что и как делает блондин той штуковиной, которую повсюду таскает за собой в гитарном чехле, и с тех пор картинка, представившаяся ему в вечер смерти Телешева – как преступник угрожает ему, вооруженному сотруднику милиции, каким-то дрючком для свиней, – больше не вызывала у него смеха. А теперь он видел все наяву. Старший сержант? буквально оцепенел, не в силах пошевелиться, будто скованный жестоким морозом; пожалуй, он не смог бы ничего сделать, даже если бы блондин угрожал мечом лично ему, а не Коврову. Так и стоял бы, дожидаясь, пока его вспорют наискосок, от бедра до ключицы, как того беднягу, Телешева...

Все происходило в бешеном темпе, и это заставило растеряться даже бывалого Коврова. Прапорщика подвела глубоко въевшаяся в сознание привычка во всем и всегда неукоснительно следовать законам и инструкциям. В руке у него был пистолет, но пользоваться им надлежало по правилам: сначала сделать устное предупреждение, потом дать предупредительный выстрел в воздух и уже только после этого открывать огонь на поражение. Блондин же не дал ему времени даже на то, чтобы снять пистолет с предохранителя; он действовал стремительно и точно.

Сверкающая полоса отточенного до бритвенной остроты железа, описав полукруг, взмыла в синеву утреннего, еще не успевшего затянуться сизым дневным маревом неба и тут же молнией ринулась вниз. Ковров отпрянул, по-детски заслонившись левой рукой. Тяжелый клинок с леденящим кровь шелестом рассек воздух и по инерции ушел вниз, уводя руку блондина назад, за спину. Арбузов не сразу понял, что произошло, а потом в глазах у него потемнело: на асфальте перрона, растопырив пальцы, лежала отсеченная сантиметров на десять выше запястья рука в сером форменном рукаве.

Лицо Коврова мгновенно сделалось мертвенно-серым. С тупым недоумением глядя на обрубок предплечья, из которого вдруг фонтаном ударила темная кровь, прапорщик опустился на колени. Блондин пошире расставил ноги, приняв позу дровосека, и точь-в-точь как дровосек двумя руками отвел меч назад и вбок с явным намерением снести Коврову голову. Арбузов хотел зажмуриться, но не смог сделать даже этого; он продолжал стоять и смотреть, как убивают его напарника, и перед глазами у него были одновременно две картинки: одна – реальная, на которой Ковров стоял на коленях, заливая свою одежду и заплеванный асфальт перрона хлещущей из обрубка руки кровью, а другая – воображаемая, и даже не столько воображаемая, сколько проникшая в сознание из очень недалекого будущего. На этой второй картинке голова Коврова, кувыркаясь, взлетала выше вагонных крыш, как выбитый вратарем футбольный мяч, а безголовое туловище мешком валилось на асфальт, окатывая все вокруг потоками крови. Сержант ни чуточки не сомневался, что увидит все это буквально через долю секунды, но тут грохнул выстрел.

Пуля ударила блондина в лоб на сантиметр выше переносицы, остановив смертоносный замах меча. Прапорщик Ковров впервые в жизни нарушил устав, открыв огонь на поражение без предписанных инструкцией реверансов. Они с блондином упали практически одновременно – блондин на спину, так и не выпустив своей железяки, а Ковров на бок, мучительно скорчившись и зажимая под мышкой правой руки кровоточащий обрубок левой. И только когда это произошло, а вокруг затопали и загорланили набежавшие транспортные менты, старший сержант Арбузов пришел в себя и обнаружил, что стоит, нелепо растопырив конечности, с пустыми руками, что его форменные брюки мокры, а вокруг правого ботинка по асфальту медленно расплывается желтоватая лужа.

Когда прапорщик Ковров, выглядевший на больничной койке каким-то непривычно плоским, как спущенная оболочка аэростата, давал показания по поводу этого эпизода, он ничего не сказал о поведении напарника, ограничившись коротким: "Не помню". Всем было понятно, что это ложь, но выглядела она вполне правдоподобно, и ее с чистой совестью занесли в протокол. Собственно, в показаниях Коврова на эту тему не было необходимости: спешившие на подмогу патрульным сотрудники транспортной милиции наблюдали происшествие во всех подробностях, хотя и с приличного расстояния. Чтобы лишний раз не марать и без того не отличающийся стерильной чистотой милицейский мундир, делу не стали давать законный ход, ограничившись намеком – правда, таким прозрачным, что Арбузов понял его, несмотря на врожденную тупость. Он написал рапорт, который был подписан едва ли не раньше, чем старший сержант поставил точку. С этой минуты Арбузов перестал быть старшим сержантом и вообще сотрудником столичной милиции.

По слухам, он вернулся в родной райцентр, где некоторое время слонялся без дела, а затем, не найдя другого занятия, по знакомству вернулся в органы. Говорят, он даже сделал карьеру, дослужившись до старшины, но вскоре был уволен за регулярное появление на службе в состоянии совершенно свинского опьянения. Впрочем, верить слухам нельзя.

Придя в себя на больничной койке, Ковров вспомнил о мобильном телефоне, по которому разговаривал убитый им преступник, и даже сумел заставить медиков дозвониться до отделения милиции Рижского вокзала. Увы, это ничего не дало: примерно через час после происшествия на перроне, когда там уже навели порядок и даже смыли с асфальта кровь, обитавший на вокзале слабоумный бомж Васятка, заглянув в мусорную урну в поисках какой-нибудь поживы, обнаружил выброшенный кем-то мобильный телефон. Умом Васятка был сущее дитя; часа полтора он играл с телефоном, наслаждаясь мелодичным попискиванием нажимаемых клавиш и радостно крича "алло!" в молчащую трубку. Потом он попался на глаза одной солидной даме по имени Клавдия, которая торговала на вокзале беляшами и чебуреками самого сомнительного и даже подозрительного вида. Клавдия, хоть и кормила пассажиров собачатиной, была женщина добрая, а главное, разумная. Разум подсказал ей, что такая дорогая игрушка полоумному ни к чему, а доброта не позволила просто отобрать у Васятки телефон, ничего не дав взамен. Поэтому бомжу был презентован чебурек, а торговка получила за это новенький мобильник, который два дня спустя подарила на день рождения своему двенадцатилетнему племяннику. Буквально на следующий день телефон у него отобрали какие-то взрослые хулиганы – так он, во всяком случае, утверждал. У родителей потерпевшего было подозрение, что сопляка никто не грабил, а телефон свой он продал и деньги спустил в зале игровых автоматов. Чем кончилось разбирательство в семейном кругу, неизвестно. Главное, что след мобильного телефона, по которому блондин незадолго до смерти разговаривал с Гроссмейстером, затерялся окончательно и бесповоротно.

"Валдис" проявил себя как довольно компетентный и умелый шпион, но вот в архитектуре он, как выяснилось, разбирался очень слабо. Дом Ивара Круминьша ничуть не напоминал замок, тем более средневековый, а едва уловимый готический акцент ему придавали разве что темно-красный кирпич, островерхая черепичная кровля с высоким и нешироким фронтоном да узкие, с частым переплетом, стрельчатые окна. Дом действительно был большой, но походил скорее уж на протестантскую церковь, да и то не очень. Один его торец был до самого верха густо увит диким виноградом: стены не было видно совсем, а для окон в сплошном зеленом покрывале хозяину пришлось прорезать аккуратные прямоугольные отверстия. Строение было просторное, возведенное со вкусом и размахом, свидетельствовавшими о приличном состоянии владельца, но по сравнению с варварской роскошью особняков на Рублевке смотрелось бледновато.

Дом стоял в глубине широкого, просторного двора, расчерченного дорожками в обрамлении живых изгородей, которые, по мнению Глеба, уже начали нуждаться в стрижке. Газон был идеально ровный и свежо зеленел; перед закрытыми воротами гаража на прогретом солнцем бетоне подъездной дорожки стоял темный "мерседес", сверкая отполированным лаком бортов. Участок был отделен от улицы невысокой кованой оградой, представлявшей собой довольно незатейливую композицию из мечей и копий. Копья смотрели вертикально вверх, а мечи, наоборот, вниз, и их крестовины соединялись концами с декоративными завитками под наконечниками копий. Через равные промежутки в этот железный частокол были вкраплены щиты, на которых Сиверов узнал эмблему ордена тамплиеров – два всадника на одном коне. Глядя на эту ограду, он немедленно вспомнил вычитанное в какой-то книге описание похожего забора, на самом деле представлявшего собой замаскированный арсенал: когда пришло время, люди расхватали его части, которые мигом превратились в их руках в мечи и копья. Или это было в фильме?..

Приглядевшись внимательнее, он усмехнулся: мечи были сделаны из полос обычного листового железа, копья – из стальных прутьев, и все это было намертво скреплено друг с другом заклепками и сварными швами. Словом, перед Сиверовым была просто ограда, правда очень красивая и наверняка дорогая. "Оптовые поставки морепродуктов, – вспомнил Глеб. – По словам "Валдиса", несколько лет назад дела у Круминьша шли плохо, но потом он как-то выправил ситуацию. Надо полагать, не без помощи денег, украденных у Каманина".

Слепой взял лежавшую на соседнем сиденье коробку, развязал ленту и не без труда развернул скрепленную полосками прозрачного скотча цветастую бумагу. Внутри оказалась подарочная коробка из-под зефира в целлофановой упаковке, которая выглядела точь-в-точь как заводская. "Чтоб тебя", – пробормотал Сиверов, представив, каково ему пришлось бы, если бы пистолет понадобился срочно. Ободрав целлофан и разорвав бумажные ленточки, которыми крышка коробки была прикреплена к донышку, наконец-то добрался до содержимого.

В уютном гнездышке из самой обыкновенной ваты лежал револьвер – здоровенный, как в кино про ковбоев, "смит-вессон" модели 29, самый мощный из существующих в мире револьверов. Глеб знал, что дульная энергия этого почти полуторакилограммового чудища на тридцать процентов превосходит данный показатель у ближайших соперников; в переводе на простой язык это означало, что этот чудовищный револьвер способен прострелить навылет толстую дубовую доску, а заодно сломать стрелку кисть силой отдачи. Сорок четвертый калибр, патроны "магнум"... шесть штук в барабане и еще шесть – тут же в коробке, россыпью.

– Болван, – добавил Глеб к уже сказанному, имея в виду "Валдиса".

У него возникло подозрение, что этот обтерханный деятель украл револьвер там же, где и машину, уж очень дорогая и непрактичная была пушка. А может, он всерьез считал, что Круминьш, раз уж до сих пор играет в рыцарей, не снимает латы, даже когда ложится спать? Тогда, конечно, дополнительная убойная сила не помешает... Ах, чтоб тебя, идиота!.. И этот длиннющий ствол... Куда, спрашивается, Глеб должен его засунуть?

Открыв бардачок, Сиверов раздраженно швырнул туда револьвер. Коробка, оберточная бумага, лента и даже рваная целлофановая обертка отправились следом. "Кр-р-ретин!" – проворчал Глеб, подумав при этом, что "Валдис" не зря просил его не открывать коробку при нем – понимал, наверное, что московского гостя такой подарочек вряд ли обрадует.

Идти в дом с этой штуковиной было решительно нельзя. Если случится невозможное и Круминьш окажется ни в чем не виноват, он сразу же вызовет полицию. Черт, да он просто не откроет дверь, издалека углядев под одеждой визитера эту противотанковую пушку! Дверь придется высаживать, а высадив, сразу стрелять, поскольку Круминьш уже доказал, что мужчина он серьезный и без боя не сдастся. Выстрел из этой мортиры поднимет на ноги весь поселок, полиция прибудет через минуту-другую, и времени на поиски энклапиона у Глеба, таким образом, не останется. Даже если Круминьш настолько глуп, что хранит его на виду...

"Как сумеем, так и сыграем", – подумал Сиверов, открывая дверцу и выбираясь из машины. Со стороны моря по-прежнему тянуло ровным прохладным ветром, на задних дворах аккуратных коттеджей негромко шумели, покачивая темно-зелеными кронами, искривленные штормами сосны. Глеб в последний раз огорченно вздохнул, а потом пожал плечами: что делать, случается и такое. Одно было хорошо: инцидент с револьвером так его разозлил, что он окончательно проснулся и чувствовал себя готовым голыми руками свалить хоть африканского буйвола.

Слепой остановился перед украшенной геральдическим щитом с орденской эмблемой калиткой и нажал на кнопку укрепленного на каменном столбике электрического звонка. Звонок был оборудован переговорным устройством; положив ладонь на круглое навершие одного из служивших прутьями калитки мечей, Глеб стал ждать ответа. Вместо ответа он услышал щелчок открывшегося замка и почувствовал, как калитка под его рукой подалась внутрь.

Сиверов двинулся по вымощенной каменными плитами дорожке меж двух рядов живой изгороди. За волнистым, цвета темного янтаря, стеклом входной двери мелькнуло какое-то светлое пятно; из этого следовало, что Круминьш уже добрался домой с железнодорожного вокзала. Впрочем, это мог быть кто-то из прислуги, оставленный присматривать за домом в отсутствие хозяина.

Дверь открылась. Перед ним стоял Круминьш собственной персоной – такой же, как на переданных "Валдисом" фотографиях, разве что одетый по-домашнему, в просторную светлую блузу без ворота и потертые старые джинсы. Вблизи он выглядел немного старше, чем на фотографиях, и, припомнив показания псковских свидетелей, соседей покойного Мигули, Глеб подумал, что перепутать его с тридцатипятилетним можно было только в темноте и с очень пьяных глаз. Ну, так ведь свидетели и сами этого не скрывали...

Круминьш был высок и явно очень силен, но не грузен, хотя сильные, обладающие большой мышечной массой люди в его возрасте обычно теряют юношескую стройность. Волосы у него были светлые, на висках и надо лбом густо перевитые серебряными нитями, серо-зеленые глаза смотрели из-под густых бровей без особой теплоты, но и без ожидаемой Глебом настороженности. Этот тип либо обладал железными нервами, либо настолько обнаглел, что мысль о возможном преследовании даже не приходила ему в голову.

Он что-то спросил по-латышски. Сиверов отрицательно покачал головой и, послав хозяину самую обезоруживающую из своих улыбок, сказал:

– Простите, я не знаю латышского.

Даже после этого заявления Круминьш не проявил признаков волнения. Он едва заметно усмехнулся и, чуть помедлив, с сильным латышским акцентом произнес по-русски:

– Значит, полноправным гражданином Латвии вам не стать. Чем я могу быть полезен?

По-русски он говорил, с видимым трудом подбирая слова. Примерно так же звучал искаженный автоответчиком голос, записанный на пленку в квартире убитого Телешева. "Отдай энклапион и сдохни", – захотелось сказать Глебу, но он снова улыбнулся, на этот раз немного смущенно, и спросил:

– Вы ведь Ивар Круминьш, верно?

– С утра был им, – не стал отрицать хозяин.

– Видите ли, я приехал издалека специально для того, чтобы переговорить с вами.

– О, это большая честь, – хозяин даже не пытался скрыть иронию, которая, впрочем, не показалась Сиверову злой. – Что ж, прошу. Держать гостя на пороге не в моих правилах.

В прихожей, которую очень хотелось назвать холлом, где опирающиеся на мечи чучела в сверкающих латах отражались в натертом до блеска паркете, а витраж под потолком бросал разноцветные блики на украшенную старинным гобеленом противоположную стену, Глебу почудился тонкий аромат знакомых духов. Так пахло в самолете от Анны, и было непонятно: то ли одежда Сиверова насквозь пропиталась этим запахом, то ли попутчица так поразила его воображение, что у него начались обонятельные галлюцинации.

– Вы, наверное, проголодались с дороги? – обернувшись через плечо, вежливо осведомился Круминьш.

– Благодарю вас, я сыт, – солгал Глеб. – А вот от кофе, если предложите, не откажусь.

– Тогда пойдемте на кухню, – предложил хозяин. – Вообще-то, я не принимаю там гостей. Просто боюсь, что кофе остынет, пока я его оттуда донесу.

– Ничего не имею против, – заявил Сиверов. – Я, как всякий советский человек, вырос между улицей и кухней.

– Советский человек, да... – задумчиво повторил Круминьш. – Я могу сказать то же самое о себе. Но это было так давно! Прошу вас, присаживайтесь. Что бы вас ко мне ни привело, я рад, что за этим столом хоть раз посидит кто-то, кроме меня и прислуги.

Глеб отодвинул тяжелый дубовый стул и уселся за стол, по которому, владея кое-какими навыками, можно было неплохо покататься на велосипеде. Хозяин уже орудовал у плиты. Кофе он заваривал по старинке, в медной турке.

– Я делаю крепко, – сообщил он, не оборачиваясь.

– Превосходно, – сказал Глеб, с любопытством озираясь по сторонам.

Кухня производила впечатление места, посещаемого крайне редко, и даже от огромного очага, призванного, по идее, создавать атмосферу тепла и домашнего уюта, веяло могильным холодком заброшенного склепа.

– Так я вас слушаю, – сказал Круминьш. – Это ничего, что я стою к вам спиной?

– Ничего, – сказал Слепой. – Так даже проще начать. Видите ли, я приехал из Волгограда...

– Ого, – вставил хозяин.

– Да. У нас там организовалось что-то вроде рыцарского клуба... Собственно, мы пока находимся в стадии формирования и, откровенно говоря, остро нуждаемся в поддержке.

– Материальной?

– Ну, зачем вы так? Разумеется, и в материальной тоже, но с чего вы взяли, что я стал бы искать ее у вас?

– Да, действительно. Простите. Пожалуй, шутка не удалась. Так какая поддержка вам нужна от меня?

– Любой совет. Ведь у вас же огромный опыт! Понимаете, мы решили... э... как бы это поточнее выразиться? Словом, мы решили называть себя тамплиерами, а вы...

– Тамплиеры в Волгограде – это звучит! – повернувшись к Глебу лицом, весело воскликнул хозяин.

Похоже было на то, что сообщение гостя его от души позабавило. Сиверов и сам находил его смешным, но, идя сюда, даже не мог предположить, что Круминьш найдет в себе силы веселиться. После всего, что он натворил в Пскове и Москве, увидеть на пороге незнакомого русского, несущего явную чушь о каких-то волгоградских тамплиерах, – это, как ни крути, должно было показаться ему очень подозрительным. А его это забавляет!

– Можно подумать, рижские тамплиеры звучат лучше, – сказал Глеб.

– Звучит это действительно лучше, – возразил Круминьш, – но с чисто исторической точки зрения вы правы: в этом отношении что Рига, что Волгоград, что Владивосток – все едино. Так что же все-таки... А, дьявол!

Кофе с шипением потек на плиту. Неожиданная при столь крупном телосложении стремительная грация, с которой Круминьш обернулся и сдернул с плиты похожую на жерло извергающегося вулкана турку, еще раз напомнила Глебу, что перед ним серьезный противник.

– Спас, – с удовлетворением сообщил хозяин, разливая кофе по чашкам. – Убежало совсем немного. Странный сегодня день. Никогда у меня кофе не убегал, а сегодня, представьте, уже второй раз... Так каким образом вы вышли на меня?

– Ну, это совсем просто, – заявил Глеб. – Ваше имя очень широко известно, Гроссмейстер. Вот я и решил: если уж просить поделиться опытом, так такого человека, у кого этот опыт действительно есть!

– Могли бы позвонить или связаться по Интернету, – заметил Круминьш, ставя пред ним чашку и сахарницу.

Глеб моментально надулся.

– Если вы не хотели меня видеть, зачем впустили в дом? – обиженно поинтересовался он. – Могли бы просто не открывать дверь...

Из этого заявления, помимо всего прочего, можно было сделать вывод, что пользоваться Интернетом он, провинциал из российской глубинки, просто-напросто не умеет. Хозяин, несомненно, пришел именно к такому выводу, о чем свидетельствовала проскользнувшая по его губам тень легкой снисходительной улыбки.

– Я вовсе не это имел в виду, – присаживаясь напротив, проговорил Круминьш. – Просто, если вам нужна информация, незачем было идти на хлопоты и расходы, связанные со столь далеким путешествием.

– А посмотреть? – быстро возразил Глеб. – Поговорить, пропитаться, так сказать, духом... О чем вы говорите! Да я, в конце концов, просто никогда не бывал в Риге. Вот и решил совместить приятное с полезным.

– Ну-ну, – сказал Круминьш. – Только я все равно не совсем понимаю... Ваша специфика должна сильно отличаться от нашей, и наш опыт может оказаться для вас совершенно бесполезным. А что до истории ордена, так эту информацию проще добыть в библиотеке или том же Интернете. Нет? Вы ведь наверняка читали литературу соответствующего содержания...

Конец предложения повис в воздухе; это был не совсем вопрос, но и не утверждение.

– Совсем немного, – честно признался Глеб, чтобы избежать экзамена, который, похоже, ему вознамерились учинить.

– Со временем прочтете больше, – утешил его Круминьш. – Не могу поверить, что вы приехали сюда, чтобы выслушать от меня лекцию по истории Средних веков. А что до чисто технических моментов – изготовление оружия, снаряжения, кольчуг, – то говорить вам надо не со мной. У нас есть люди, которые этим очень успешно занимаются, и, думаю, они не откажутся поделиться с вами некоторыми секретами...

– Хотите честно? – задушевным тоном сказал Глеб. – Меня действительно интересуют некоторые секреты, но связаны они вовсе не с технологией плетения кольчуг. По правде говоря, меня интересует только один секрет, и открыть его мне не может никто, кроме вас.

– Где находится чаша Святого Грааля? – пряча улыбку за кофейной чашкой, предположил Круминьш.

Глебу захотелось выйти на минутку из дома, забрать из машины револьвер и отстрелить этому наглецу башку. Он еще и издевается!

– Ну, этого-то вы мне все равно не скажете, даже если знаете, верно? – напрягшись, с улыбкой ответил шуткой на шутку Сиверов.

– Знал бы – не сказал, – с неожиданной серьезностью подтвердил Гроссмейстер. – Судя по тому, что о ней известно, данный предмет нельзя доверять... э, простите... словом, первому встречному. Даже если он решил назваться тамплиером. Простите еще раз. Как вам кофе?

Глеб неопределенно почмокал губами. Сам по себе кофе был превосходным, но вот заваривать его хозяин, увы, не умел.

– Можете не отвечать, – верно оценил эту пантомиму проницательный Круминьш. – Секрет приготовления хорошего кофе выше моего понимания. Поэтому возьму на себя смелость предположить, что явились вы не за ним...

– Не за ним, это точно, – признался Глеб. – Если хотите, я вас после научу.

– Взаимовыгодный обмен, да? – опять развеселился Круминьш. – Что ж, пожалуй. Хотя я столько лет пью бурду, которая у меня получается, что уже привык. Ну, так какова же цена, которую я должен заплатить за этот рецепт?

– Прямо скажем, несоразмерная. – Слепой залпом допил кофе, который, хоть и напоминал по вкусу отвар древесного угля, был ему в данный момент жизненно необходим. – Хотя это тоже в некотором роде рецепт.

– Я не совсем твердо помню русский, – сообщил Круминьш, – а вы говорите загадками. Если вам не трудно...

– Трудно, – сказал Глеб. – Но я скажу. Мне говорили о вас как о признанном мастере меча. Так вот, Мастер, я бы очень просил вас научить меня удару Готтенкнехта.

– Кого?

– Ульриха фон Готтенкнехта, одного из магистров ордена. По слухам, он лично изобрел этот удар и описал его в своих мемуарах, а вы – единственный, кому удалось этот удар освоить.

Это было рискованное заявление; сделав его, Глеб фактически открыл карты. И реакции на свои слова он ожидал соответствующей – от полного отрицания до покушения на убийство. Любой реакции он ожидал, но только не той, которая последовала.

– Ах, Готтенкнехта... Ха!

Это короткое, отрывистое "ха" прозвучало как-то так, что Сиверов сразу понял: только прибалтийская сдержанность вкупе с приличным воспитанием помешали Круминьшу разразиться громким хохотом. Собственно это самое "ха" и служило у него, по всей видимости, эквивалентом упомянутого бурного проявления эмоций. Ивар Круминьш явно развеселился, хотя Глеб, хоть убей, не видел в своих словах ничего смешного.

– Значит, говорите, удар Готтенкнехта? Что ж, никакого особенного секрета здесь нет. Пойдемте, я вам все покажу. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, верно?

Начиная мало-помалу осознавать, какую выкопал себе яму, остро сожалея об оставленном в машине револьвере, но не видя никакого выхода из создавшейся ситуации, Сиверов медленно поднялся из-за стола.

– Простите, – сказал он, – я, кажется, забыл закрыть машину.

Это была чистая правда, но она не произвела на Круминьша ровным счетом никакого впечатления.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Здесь очень приличный район. Можно бросить на дорогу кошелек с деньгами и назавтра найти его на том же самом месте.

– Отличный район, – стараясь, чтобы это прозвучало не слишком кисло, произнес Глеб. – Вот бы здесь пожить...

– На самом деле это совсем не так сложно, как может показаться, если смотреть по телевизору ваши выпуски новостей, – заявил Круминьш. – Были бы деньги.

Это говорилось уже на ходу.

– М-да, – сказал Глеб, вслед за хозяином покидая кухню и, за неимением более подходящего объекта наблюдения, разглядывая роскошный хвост длинных, русых с проседью волос Круминьша.

Глава 19

Гроссмейстер дисциплинированно защелкнул на животе исцарапанную оловянную пряжку привязного ремня и посмотрел в иллюминатор, за которым пока что не было ничего, кроме сплошной пелены облаков, сверкающих, как снежная равнина под солнцем в погожий январский денек. Стюардесса между тем сообщила, что в Риге облачности нет, добавив пару слов о температуре воздуха и воды на взморье. Вода была холодновата; Гроссмейстер задумался, окунуться ему хотя бы разочек или все-таки не стоит, и решил, что с купанием лучше повременить. Надо сделать дело и уехать раньше, чем местная полиция поднимет тревогу и перекроет все щели, а купание подождет. Искупаться можно когда и где угодно – в ванне, в Москве-реке, в Клязьме, в Черном, Азовском или даже Средиземном море; в конце концов, когда дело будет сделано, никто не помешает ему окунуться в любой из нанесенных на карту планеты Земля океанов. В Северный Ледовитый и Южный океаны лезть, пожалуй, не стоит, а вот остальные три вполне сойдут...

Настрой у него был спокойный и даже немного лирический. Этот полет в Ригу напоминал путешествие в прошлое на машине времени. Конечно, там теперь многое изменилось, но что с того? Чего не узнают глаза, узнает память. И потом, такие города, как Рига, меняются только по окраинам. Центр, старый город, который пережил и меченосцев Ливонского ордена, и фашистов, и коммунистов, оставшись практически неизменным, вряд ли сильно изменился с приходом на эту землю очередного "нойе орднунг" – нового порядка. Разве что стал еще чище и богаче, да чужая речь теперь звучит там чаще...

Он вспомнил, зачем летит в Ригу, и подавил вздох: свидание со старым городом, как и купание в Балтике, придется отложить до лучших времен. Он летит в Латвию по делу, а вовсе не для того, чтобы глазеть на достопримечательности и вздыхать о том, чего не вернешь. Да и надо ли это – возвращать хоть что-то? Гроссмейстер никогда не сожалел о том, что уже сделано, – такой у него был принцип, помогавший сберечь массу нервных клеток. Впустую потраченные деньги, сказанные сгоряча или спьяну слова, разбитая посуда, сломанные кости, шрамы на шкуре, никем не оплаканные покойники – к чему обо всем этом жалеть? Сожалениями ничего не изменишь в этом паршивом мире. Нужно смотреть вперед, прогибать судьбу под себя, и тогда рано или поздно над тобой засияет небо в алмазах. Конечно, очень может быть, что вместо неба в алмазах ты до срока увидишь над собой сосновую крышку дешевого гроба, но от смерти ведь все равно не убежишь. И что это значит – до срока? Кто его определяет, этот срок? Ясно, что не ты, не твой сосед по лестничной площадке и даже не господин президент. Никто не знает, какой срок ему отмерен, а потому говорить о преждевременности той или иной смерти по меньшей мере глупо и самонадеянно. Невозможно жить вечно. Вечно будет жить тот, кому посчастливится испить из чаши Святого Грааля. Это шанс, за который стоит бороться, даже если ты не уверен, что он на самом деле существует.

В сущности, то, что он намеревался сделать в Риге, как раз и было борьбой за этот эфемерный шанс. Частью борьбы, так будет вернее. Но не местью и, уж конечно, не попыткой свести старые счеты. Что было – быльем поросло, и рядом с тайной золотого энклапиона все эти давние драмы и бытовые дрязги – чушь собачья, чепуха на постном масле, о которой и думать-то лень. Фу-ты, ну-ты, лапки гнуты – девушку у него увели! На деньги его кинули! Трагедия.

Уши вдруг заложило, в них возник монотонный комариный писк, – Гроссмейстер понял, что самолет начал снижаться. Он сглотнул, как учила его еще в детстве покойная мама, и в барабанные перепонки снова толкнулся тугой, басистый гул турбореактивных двигателей.

Он летел в Ригу с пустыми руками, поскольку осложнения с таможней были ему нужны, как прострел в пояснице. На месте обязательно что-нибудь подвернется. Да и тот напыщенный индюк, к которому у Гроссмейстера было небольшое дельце, до сих пор, по слухам, придерживался о своей особе такого высокого мнения, что не дрался с женщинами и безоружными мужчинами. Как пить дать, предложит дуэль на мечах. Ну, это мы еще поглядим... Как бы то ни было, а старый фокус с фирменным ударом фон Готтенкнехта у него больше не пройдет. Он постарел, а сам Гроссмейстер за эти годы неплохо продвинулся вперед в старинном искусстве боя на мечах. Да, поглядим... В конце концов, схватка двух Гроссмейстеров – это как раз то действо, которое достойно увенчает их соперничество. Соперничество не из-за женщины и не из-за денег, а из-за права обладать величайшей тайной ордена... В Средние века эту процедуру называли божьим судом. Что ж, пусть будет божий суд!

Самолет коснулся колесами земли и с гулом побежал по рубчатому сухому бетону. Глухо взревели заработавшие в режиме торможения двигатели, бег замедлился, а вскоре самолет остановился окончательно. Гроссмейстер прибыл в Ригу, чтобы встретиться с другим Гроссмейстером и отправить его туда, где его давно уже заждались – на тот свет, к его разбившейся в лепешку жене-парашютистке.

Он взял такси, с помощью купюры достоинством в пятьдесят евро преодолел возникший было языковой барьер, и машина повезла его по указанному адресу – в небольшой, очень фешенебельный и уютный пригородный поселок на побережье. По дороге Гроссмейстер велел заехать в охотничий магазин, что и было сделано. Из магазина он вышел, поправляя за поясом под выпущенной поверх брюк рубашкой тяжелый охотничий нож в ножнах из толстой свиной кожи.

Потому что божий суд – это хорошо, но с лишним тузом в рукаве Гроссмейстеру было как-то спокойнее.

– Не понимаю, что вам так дался этот удар, – говорил Круминьш, ведя Глеба довольно длинным и узким коридором. – Для того чтобы его по-настоящему нанести, нужна огромная сила, техника тут имеет второстепенное значение...

"Вот сволочь, – подумал Глеб. – Ведь каждое его слово – почти чистосердечное признание. Что это он так разоткровенничался? "

– Знаете, Мастер, – сказал Сиверов задушевно, – я недавно где-то прочел, что сила зависит не столько от размеров мышечной массы, сколько от скорости сокращения мышц. У кого она выше, тот и сильнее. Недавно по телевизору показывали девочку четырнадцати лет, вполне обыкновенного телосложения. Так видели бы вы, какие штанги она поднимает!

– По телевизору чего только не покажут, – неопределенно ответил Круминьш и толкнул тяжелую дубовую дверь.

В лицо ударил солнечный свет, после царившего в коридоре полумрака показавшийся особенно ярким. Глеб зажмурил глаза, давая им привыкнуть к новому освещению, подумав при этом, что они с Круминьшем оба ведут себя довольно странно – так, словно полностью друг другу доверяют. Хозяин то и дело чуть ли не демонстративно поворачивается к Глебу спиной, а Сиверов, в свою очередь, стоит в шаге от этого хладнокровного мясника, зажмурившись, как пятилетний малыш перед новогодней елкой в ожидании подарков. "Давай-давай, – подумал он, – жди. Этот тип поднесет тебе подарочек""

Он поспешно открыл глаза.

Помещение оказалось просторное, сильно вытянутое в длину, с земляным полом, засыпанным толстым слоем опилок. Это был внутренний дворик, накрытый двускатной стеклянной крышей. Вдоль сложенных из грубо отесанного камня стен тянулись простые деревянные скамьи, на вбитых в заполненные известковым раствором швы металлических крюках висело оружие и части доспехов. Глеб почти не сомневался, что все это так называемые новоделы, имитации настоящего старинного оружия, но даже они наверняка стоили хозяину немалых денег. Он сообразил, что перед ним что-то вроде домашнего ристалища – уютное местечко, где Круминьш и его единомышленники могли вдоволь лупить друг друга своими железками, не собирая при этом всякий раз толпы зевак.

Вдоль дальней торцовой стены, где в данный момент возился Круминьш, были выстроены в ряд несколько грубо выполненных чучел, одетых то в рваные, изрубленные кольчуги, а то и в обычную, хотя и весьма потрепанную современную одежду. Подойдя ближе, Глеб увидел, что они выполнены из не совсем обычного материала, который был, во-первых, очень недешев, а во-вторых, не слишком широко распространен.

– Знаете, что это такое? – спросил Круминьш, тыча пальцем в голую грудь одного из чучел.

Материал прогнулся и сразу же восстановил форму, как только Круминьш ослабил нажим. Глеб решил просто для разнообразия временно перестать прикидываться дурачком.

– Похоже на анатомическую резину, – сказал он. – Имитирует человеческую плоть, имеет такую же плотность. Применяется при испытаниях на безопасность различных механизмов, а также при прочих экспериментах, устанавливающих степень разрушений, наносимых человеческому организму тем или иным механическим воздействием.

– Ого, – с насмешливым уважением произнес Круминьш. – Завидная эрудиция. – Он откинул крышку стоявшего у стены деревянного, окованного темным железом ларя и вынул оттуда какой-то завернутый в мешковину продолговатый предмет. – Вот именно, механические воздействия... Это очень удобно во время тренировок. Увечья, нанесенные этим болванам, – он постучал пальцем по испещренному продолговатыми вмятинами, местами прорванному насквозь жестяному ведру, которое заменяло одному из "болванов" рыцарский шлем, – это реальные и порой очень серьезные травмы, которых удалось избежать на турнире. Удовольствие не дешевое, конечно. Вы даже можете назвать его роскошью, и я не стану с вами спорить. Но это очень удобно, поверьте.

– Верю, – сказал Глеб. – Если дополнительное удобство по карману, какой смысл себе в нем отказывать?

– Хорошо сказано, – похвалил Круминьш и, захлопнув крышку ларя, стал неторопливо развязывать шнурки, которыми была в двух местах перетянута мешковина.

Глеб окинул еще одним быстрым взглядом увешанные мечами стены и снова сосредоточил внимание на свертке. Он уже догадался, что находится внутри. Гроссмейстер решил тряхнуть стариной, блеснуть мастерством перед новичком, а знаменитый удар Готтенкнехта, естественно, выглядит не так эффектно, если его нанести тупым оружием. Следовательно, сейчас на свет божий будет извлечен тот самый, выкованный неизвестным московским умельцем клинок, кровавый след которого привел Сиверова сюда.

Проникавшие сквозь стеклянную крышу солнечные лучи золотили пыль, которая густыми облачками поднималась над мешковиной при каждом движении Круминьша. Чтобы так основательно пропылиться, эта тряпка должна была пролежать нетронутой не один год. А впрочем, точно такого же эффекта можно очень легко достичь, завернув вынутый из гитарного чехла клинок в первый попавшийся мешок из-под картошки, валяющийся в углу кладовой.

Мешковина почти беззвучно сползла вниз, обнажив сверкающую зеркальным блеском сталь. Меч был прямой, с заостренным концом и простой, надежной крестовиной. Рукоятку тугой спиралью обвивал потертый, потемневший сыромятный ремешок; тусклое стальное навершие в форме рыбьего хвоста даже на вид было тяжелым, напоминая о своем исконном назначении – служить противовесом клинку.

– Это вещь, – сказал Сиверов с восхищением, которое процентов на семьдесят было искренним.

– Да, – просто согласился Круминьш. – Настоящих кузнецов теперь осталось мало, но они есть. Надо только уметь искать. Станьте подальше, эта штука довольно острая.

Глеб с удовольствием подчинился, поскольку ему совсем не хотелось, чтобы "эта штука" ненароком срезала с него пару лишних килограммов.

– Кстати, Мастер, – сказал он, удалившись на безопасную дистанцию, – а вы в курсе этой нашумевшей истории с псковским тамплиером?

– О да, – довольно равнодушно ответил Круминьш, для разминки вращая кистью с зажатым в ней мечом. Тяжелый клинок крутился, как тросточка в руке солиста мюзик-холла, дробя отраженный солнечный свет. – Очень занятный казус.

– Мне не раз приходилось слышать, как этот казус называли открытием, – заметил Глеб.

– Разумеется, это открытие. Но оно, увы, ничего не меняет в общей картине тогдашней истории. Мало ли кого куда могло занести! Это же просто частный случай.

– А энклапион?

– Энклапиона жаль. Жаль именно как уникальной находки, доставшейся какому-то прохвосту. А вся эта шумиха вокруг шифрованной надписи... Не знаю. Вы, может быть, во все это верите?

– Как вам сказать... Хотелось бы верить. Но на самом деле, наверное, все-таки не верю.

– Хотелось бы? – Круминьш сделал пару свистящих взмахов мечом в горизонтальной плоскости. Рука его не останавливалась ни на секунду, с завидной ловкостью выделывая сложные фигуры тяжелым клинком, но он ни капельки не запыхался и говорил так непринужденно, словно они продолжали сидеть за столом. – А вот мне, наверное, даже и не хотелось бы.

– Почему же?

– Возраст, молодой человек! С возрастом начинаешь меньше увлекаться романтикой и больше думать о последствиях. Допустим, энклапион действительно содержит некое сообщение, указывающее, где искать известный вам предмет. Смотрите, что тогда получается. Энклапион украден, так? Следовательно, сейчас он находится в руках человека, моральные устои которого, мягко говоря, расшатаны. Боюсь, они у него вообще отсутствуют, эти устои... И вот такой человек, расшифровав надпись, открывает для себя путь к бессмертию и почти божественному могуществу. Вообразите, что он может натворить...

Замолчав, Круминьш сделал шаг вперед. Меч со свистом ринулся вниз и, описав в воздухе уже знакомую Глебу фигуру, отдаленно напоминающую незамкнутую восьмерку, устремился вверх. Раздался скребущий по нервам шелестящий лязг; одетое в рваную кольчугу чучело покачнулось на подставке, но не упало. Вырвавшийся на свободу клинок описал над головой Круминьша сверкающую окружность и легко, как кочан капусты, снес накрытую пустым ведром резиновую безликую башку. Проделано это было прямо-таки молниеносно, и Глеб понял, что произошло, только потому, что был готов к этому зрелищу.

– Пардон, – сказал Круминьш, опуская меч, – я, кажется, немного увлекся. Голова – это уже лишнее.

– Да, – сказал Сиверов, разглядывая "механические повреждения", о которых они беседовали пару минут назад, – после такого удара рубить голову уже необязательно.

Кольчуга была распорота наискосок, от бедра до плеча, а тугая анатомическая резина под ней взрезана, как скальпелем, до самого деревянного каркаса. Сиверов ткнул пальцем в разрубленную грудь, и чучело неожиданно распалось по линии разреза. Верхняя половина откинулась, как крышка диковинного чемодана, и закачалась на уцелевшей резине "спины", демонстрируя чисто, без единого скола, перерубленный "позвоночник", представлявший собой дубовую палку толщиной с черенок от лопаты.

– Фантастика, – сказал Глеб, которому все стало окончательно ясно. – Жутковатое зрелище.

– И вы по-прежнему хотите этому научиться? – с легкой насмешкой спросил Круминьш, аккуратно заворачивая меч в мешковину.

– По-моему, научиться этому невозможно. Но надо хотя бы попытаться. Не зря же я ехал в такую даль!

На самом деле Глеб был уже по горло сыт этой рыцарской забавой. Но отказаться от участия в ней, не вызвав подозрений хозяина, он не мог и потому продолжал играть свою роль, прикидывая, как бы вернуть разговор в нужное русло.

– Что ж, воля ваша. Выбирайте меч.

– Меч? – изумился Сиверов. – Право, Мастер, я не чувствую себя достаточно подготовленным для схватки с таким виртуозом, как вы.

– Никто и не говорит о схватке, – немного раздраженно объяснил Круминьш. – Вы просили показать удар? Извольте, я готов. Но я не могу поднять меч на безоружного человека. Можете, если хотите, считать это старческой причудой.

– Старческой? – подчеркнуто изумился Глеб.

– Благодарю за комплимент... Хорошо, пусть просто причудой. Капризом, если хотите. Но я уже не в том возрасте, когда легко менять привычки. Тем более если речь идет о замене хороших привычек дурными.

– Я бы поспорил, но против такого аргумента возразить трудно, – проворчал Слепой, снимая со стены первый попавшийся меч – тупой, с закругленным концом и исцарапанным от частого употребления лезвием.

Он пару раз взмахнул этой штуковиной в воздухе. Меч неплохо лежал в ладони, но был непривычно тяжелым. Мешал не столько его вес, вполне посильный для взрослого, здорового мужчины, сколько инерция, которую все время приходилось преодолевать.

Круминьш покосился на его довольно неуклюжие манипуляции и снял со стены точно такой же по длине и весу клинок. Это обстоятельство Глебу не очень понравилось, но он решил, что выбор одинакового оружия является частью личного кодекса чести Ивара Круминьша, выработанного так давно и настолько закостеневшего, что его требования выполняются даже тогда, когда идут вразрез со здравым смыслом. Наличие кодекса чести у этого мясника, спокойно потрошившего безоружных людей, выглядело чудовищным парадоксом, но Глеб Сиверов видывал и не такое. С самим собой человек всегда договорится; покойник не расскажет о допущенном тобой грубом нарушении дуэльного кодекса, а сам ты и подавно не станешь об этом болтать. А нарушения, о котором никто не знает, как будто и вовсе не было. Значит, можно и дальше блюсти свой драгоценный кодекс, выходя на посыпанную опилками арену с куском старательно затупленного железа в правой руке – точно таким же, как тот, которым размахивает кретин, стоящий напротив. Все по-честному, разве нет?..

– Значит, говорите, удар фон Готтенкнехта? – зачем-то переспросил Круминьш, легким пружинистым шагом подходя к Глебу. – Что ж, наблюдайте.

Он пустил свой меч по точно рассчитанной траектории, сделав это намного быстрее, чем Каманин, когда впервые демонстрировал Сиверову знаменитый удар. Закругленный кончик лезвия легонько чиркнул по одежде, вызвав знакомое желание зажмуриться и отпрыгнуть.

– Поняли? – спросил Круминьш. – Показываю медленнее. Смотрите. Плечо идет сюда, затем поворачиваете кисть... Видите? Очень важно не пропустить момент, поймать точку поворота, тогда инерция удара будет работать на вас – не мешать, а помогать. Это самое сложное – не пропустить момент. Вот так примерно. Смотрите, показываю еще раз.

Он занес клинок, и в этот момент, за долю секунды до того, как меч рванулся вниз, Глеб уловил в глазах Круминьша какой-то короткий, как вспышка молнии, холодный блеск. Эта мимолетная вспышка, которой, вполне возможно, на самом деле и не было, подсказала ему, что произойдет дальше, и он каким-то чудом ухитрился выставить перед собой меч, который принял на себя чудовищный удар – скорее по счастливой случайности, чем благодаря искусству Сиверова.

Раздался короткий тупой лязг, Глебу почудилось, что он увидел отлетевшую в сторону бледную красноватую искру. Меч ему удалось удержать только потому, что он успел схватиться за рукоять обеими руками. Кисти и запястья у него онемели, и он даже не сразу сообразил, что удар Гроссмейстера отшвырнул его на пару шагов назад.

– Неплохая реакция, – похвалил Круминьш, одним плавным, стремительным движением покрывая разделявшее их расстояние. Меч опять порхал в его руке с такой скоростью, что за ним было трудно уследить. – А так?

За вопросом немедленно последовал новый удар, нанесенный без затей, сверху вниз, словно Гроссмейстер собирался разрубить Глеба надвое, как полено. Тупой или нет, меч в его руке обладал достаточными весом и инерцией, чтобы развалить череп пополам до самого подбородка. Сиверов успел только вскинуть свой меч над собой, схватившись левой рукой за лезвие, и, когда металл ударился о металл, упал на одно колено, почти раздавленный нечеловеческой силой этого удара.

Ему тут же пришлось нырнуть вбок и перекатиться через плечо, уходя от нового свистящего взмаха, грозившего снести ему голову. Снова приподнявшись на колено, Глеб наугад махнул мечом, и Круминьш отпрыгнул назад, потирая чувствительно ушибленную голень.

Воспользовавшись добытой с риском для жизни паузой, Слепой поднялся на ноги.

– У вас странные педагогические приемы, Гроссмейстер, – сказал он. – Скажите, сколько ваших учеников зарыто в саду? Или вы хороните их прямо тут, под этими опилками?

– Я не убиваю своих учеников, – сообщил Круминьш, выпрямляясь и опять начиная вертеть мечом, как клоунской тросточкой.

– В самом деле, зачем это вам? – сказал Глеб. – Кандидатов в покойники и без них хватает.

– И один из них в данный момент передо мной, – закончил Круминьш и бросился в атаку.

Сиверов сопротивлялся как мог, но это было безнадежно. Два или три удара он отбил и даже один раз ударил противника по плечу – правда, плашмя и довольно слабо, – но потом что-то произошло, и, когда звон в ушах стал не таким оглушительным, Глеб обнаружил себя распростертым на земле, с запорошенным опилками лицом, без меча, с разламывающейся головой и тупо ноющей кистью правой руки. Круминьш возвышался над ним, широко расставив ноги, и они с Глебом смотрели друг на друга поверх лезвия меча, скругленный конец которого легонько упирался Сиверову в глотку. Меч был тупой, но Глеб, как никто, знал, что при желании прикончить человека можно даже пальцем. Что уж говорить об этой тяжеленной железяке, особенно когда она в руках у такого умельца!..

– Дурачина ты, простофиля, – с горечью процитировал он, имея в виду самого себя, – не садися не в свои сани...

– Да, – поняв, как ни странно, о чем идет речь, откликнулся Круминьш, – вы совершили большую ошибку, придя сюда безоружным. Такую же большую, как тот пугач, что вы оставили в машине.

– Бинокль, – с горечью сказал Сиверов. – Не стыдно подглядывать из-за занавески?

– Нет, не стыдно. Кто предупрежден, тот вооружен – слыхали? Или ваши познания ограничиваются "Сказкой о рыбаке и рыбке?"

– Вы проиграли, Гроссмейстер, – заявил Глеб, лежа на спине, распластанный, как лягушка на предметном стекле микроскопа. – Рассчитывать вам не на что. За мной придут другие.

– Сомневаюсь, – возразил Круминьш. – Ваш хозяин – трус без малейшего понятия не только о чести, но даже и об элементарных приличиях. Потерпев неудачу один раз, он будет еще очень долго собираться с духом... если вообще когда-нибудь соберется.

Несмотря на свое отчаянное положение, Слепой нашел в себе силы удивиться. Ему доводилось слышать разные отзывы о Федоре Филипповиче, но трусом генерала Потапчука до сих пор не называл никто. Откуда Круминьш узнал, что на него готовится покушение и кто его готовит, гадать не приходилось. Видимо, обтерханный "Валдис" не упустил случая срубить лишнюю копейку... Иуда засаленный.

– Странно слышать рассуждения о чести и приличиях от такого мясника, как вы, маэстро, – заявил Глеб. Он мог поддерживать эту бредовую беседу часами, поскольку в данный момент только она продлевала ему жизнь.

Круминьш, похоже, тоже это понял:

– Будем считать это бессмысленное оскорбление предсмертной молитвой. Ступай с миром.

Он немного приподнял меч с явным намерением хорошенько ткнуть Сиверова этой железкой в гортань, но его остановил неожиданно раздавшийся крик:

– Ивар, стой! Что ты делаешь? Это же не тот!

Круминьш машинально повернул голову на крик. Кончик меча при этом немного отклонился в сторону, и Глеб, решив больше не испытывать судьбу, принялся действовать.

Он отбил предплечьем продолжавшее угрожать его горлу лезвие и изо всех сил ударил ногой – раз, а потом, когда меч, кувыркаясь, отлетел в сторону и зарылся в опилки, еще раз, продолжая то, что было так удачно начато. Вообще-то, кому-нибудь другому хватило бы и этого, но Круминьш оказался по-настоящему крепким орешком, и Глебу пришлось нанести ему еще пару-тройку точно рассчитанных ударов. С мечом в руке Гроссмейстер был бог, но с голыми руками ему против Слепого было не устоять, хотя удар он держал неплохо и сбить его с ног оказалось нелегко. Однако теперь, когда они поменялись ролями, это стало делом времени. Каждый нанесенный Сиверовым удар сопровождался сдавленным женским криком, но Глеб до поры не обращал на свою спасительницу внимания, следя только, чтобы она не подкралась со спины и не огрела его чем-нибудь по затылку. В этом помещении, пропади оно пропадом, было сколько угодно предметов, представлявших реальную угрозу для здоровья и жизни даже в хрупких женских ручках...

Круминьш был силен, но прошло не больше полутора минут, прежде чем он, в свою очередь, распластался на спине, а Глеб с удобством разместился на его широченной груди, придавив коленями раскинутые в стороны руки. Слепой замахнулся, намереваясь хорошим ударом в челюсть обеспечить себе хотя бы несколько минут передышки, в которой остро нуждался, и сказал:

– Спокойной ночи, маэстро.

– Так, по-вашему, это я – мясник? – На разбитых губах Круминьша появилась улыбка, смотревшаяся жутковато из-за того, что зубы у него были густо перепачканы кровью. – Кто бы говорил...

– Как аукнется, так и откликнется, – сообщил ему Глеб, и в этот момент его дернули за шиворот, причем с такой силой, что ему едва удалось сохранить с таким трудом отвоеванную позицию.

– Прекратите немедленно, идиот! – выкрикнул прямо ему в ухо смутно знакомый женский голос с прибалтийским акцентом, который теперь, когда его обладательница была взволнована, звучал намного явственнее, чем раньше. – Это совсем не тот, кто вам нужен!

Глава 20

Такси укатило, оставив ЕГО на вымощенном гладкими цементными плитками тротуаре. Воздух пах морем и соснами, ветерок приятно обдувал пропотевшую за время поездки спину – в такси не было кондиционера, а солнце, хоть и прибалтийское, светило вовсю, словно стремилось зарядить землю энергией, которой хватит на неизбежно долгие месяцы ненастья и слякоти.

Гроссмейстер огляделся. Сюда он попал впервые и вынужден был признать, что местечко Круминьш себе выбрал, что называется, штатное – тишина, покой, море, сосны, дюны... Словом, все как положено. Да, ничего не скажешь, раньше дружище Ивар жил скромнее. И как это он ухитрился так подняться? Ну, да ничего удивительного, он всегда умел падать, как кошка, на все четыре лапы...

Сориентировавшись по номерам, он двинулся вдоль улицы и очень скоро увидел коттедж, который искал. Ха, коттедж! Настоящий замок, и небось внутри полным-полно антикварного барахла. В том числе, между прочим, и энклапион, на который эта латышская морда не имела никакого права. Энклапион, изготовленный в двенадцатом веке, на заре существования ордена – в то самое время, когда крестоносцы, согласно некоторым источникам, вывезли из Палестины чашу Святого Грааля; энклапион, который, как теперь был совершенно уверен Гроссмейстер, служил путеводной нитью для того, кому суждено отыскать утерянное сокровище. Кому это суждено? А вы догадайтесь с трех раз. Ясно кому – ЕМУ!

Он остановился и задумчиво потащил из кармана сигареты, разглядывая стоявшую напротив дома Круминьша "тойоту". Судя по номерам, машина была местная, рижская, но принадлежала она не Круминьшу, потому что его "мерседес" торчал на дорожке перед запертым гаражом. Если только этот тип не зажрался настолько, что один разъезжает сразу на двух машинах...

Подумав об этом, он немедленно вспомнил другую машину, красный "порше", а также человека, который этой машиной управлял, и торопливо зачиркал колесиком зажигалки. Потом, когда все вернется на круги своя, можно будет снова бросить курить. А можно и не бросать. Бессмертному не страшен рак легких.

Табачный дым, как когда-то, помог успокоиться, отбросить посторонние мысли и сосредоточиться на главном. "Тойота" была неплохим средством передвижения. Он рассчитывал, покончив с делами, уехать на машине Круминьша, но запасной вариант никогда не помешает. К тому же эти "мерседесы", особенно новые, напичканы таким количеством противоугонной электроники, что их порой не могут заставить сдвинуться с места даже хозяева. У нас, в России, девять десятых всей этой транзисторной требухи сразу демонтируют и выкидывают вон, чтоб не мешала нормально ездить, но тут вам не Россия, тут Латвия, Евросоюз. Они тут готовы в себя самих электронных чипов напихать, лишь бы Европа их за это похвалила, посчитала за своих...

Попыхивая сигаретой, Гроссмейстер прогулочным шагом прошелся вдоль левого борта "тойоты". Удача сегодня, без сомнения, была на его стороне: в замке зажигания машины торчал забытый хозяином ключ. Наверное, просто оставленный: чего с ним возиться, когда вокруг на двадцать километров ни одной подозрительной русской рожи?

Гроссмейстер ухмыльнулся: ку-ку, ребята, а рожа-то тут как тут! Он огляделся, никого не увидел и, повинуясь внезапному импульсу, открыл дверцу.

Водитель "тойоты" явно не отличался крупными габаритами, и за руль Гроссмейстер не скользнул, а втиснулся. "Что, черт возьми, я делаю? – подумал он, до упора отодвигая назад сиденье, и тут же ответил на свой вопрос: – Испытываю судьбу. Подбрасываю монетку: орел или решка? Вот посижу здесь пару минут, даже дверцу закрывать не стану. Поймают – скажу, что перегрелся на солнце, увидел открытую машину и просто присел, чтобы не грохнуться в обморок. А не обратят внимания – значит, все в порядке, бог на моей стороне, и можно действовать дальше..."

Привычка подозревать всех, даже себя самого, взяла верх и на этот раз: ему немедленно пришло в голову, что эта дурацкая выходка с проникновением в чужую машину была продиктована тайным, неосознанным стремлением угодить в лапы местной полиции, которая остановила бы его, помещала осуществить задуманное. Он немедленно обозлился на себя за малодушие, которое много лет очень успешно скрывал не только от окружающих, но и от себя самого. Только два человека сумели его раскусить: Круминьш, умевший, казалось, видеть людей насквозь, и эта сука, которая предала его в самый ответственный момент. Ну, да чего еще он мог от нее ожидать? Тот, кто предал однажды, непременно предаст снова...

Рассвирепев от этих мыслей, он совсем уже собрался вылезти из машины, но тут в коттедже, возле которого она стояла, открылась дверь. Спасаться бегством было поздно. Гроссмейстер скорчился на водительском месте, и ничего не произошло: какой-то средних лет латыш в светлой шкиперской бородке, скользнув по нему равнодушным, невидящим взглядом, не спеша зашагал вдоль улицы, одной рукой придерживая за поводок раскормленную до полного безобразия дворнягу, а другой сжимая небольшой совок и черный полиэтиленовый пакет. Ни "тойота", ни Гроссмейстер аборигена не заинтересовали; следовательно, машина была не его. Тогда чья?

Гроссмейстер посмотрел на дом Круминьша. Ясно чья. Этой суки. Взяла, наверное, напрокат. Она ведь у нас терпеть не может общественный транспорт, к которому причисляет и такси. Она у нас дама сердца, королева...

Толкнув прикрытую дверцу, он приготовился выходить и вдруг заметил торчащий из-под крышки перчаточного ящика кончик розовой атласной ленты. "Подарочек, – подумал он с очень неприятным чувством. – Либо везла любимому, да так торопилась к нему в койку, что забыла передать, либо, наоборот, получила от него и забыла в машине – не иначе как по той же причине. Ну-ка, что у нас там?"

Он откинул крышку и начал вытаскивать из ящика содержимое: розовую ленту, смятую в ком пеструю оберточную бумагу, кусок какого-то драного целлофана, картонную коробку из-под зефира, вместо зефира набитую почему-то медицинской ватой... Рука замерла, нащупав в глубине ящика металлический предмет, а затем медленно, осторожно извлекла наружу огромный серебристый револьверище, на длинном стволе которого красовалась четкая, глубоко выбитая надпись "Smith&Wesson".

– Ни хрена себе подарочек, – вслух произнес Гроссмейстер, торопливо пряча револьвер под приборную панель.

Он проверил барабан, оказавшийся полным, и снова запустил руку в перчаточный ящик, уверенный, что это еще далеко не все сюрпризы.

Помимо запасных патронов, он выудил из ящика несколько фотографий Круминьша и схему поселка, на которой жирным крестом был помечен его дом.

– Ага, – сказал Гроссмейстер. Он понял свою ошибку.

Машина принадлежала вовсе не его бывшей любовнице. На ней приехала ищейка, которая тоже охотилась за энклапионом. Значит, этот тип все-таки добрался до места. И поскольку белокурый мясник окончательно сошел с нарезки и отказался выполнить последнее поручение Гроссмейстера, ищейка застала Круминьша живым и здоровым и прямо сейчас, надо полагать, толкует с ним по душам – то есть делает именно то, что Гроссмейстер всеми силами пытался предотвратить. Что ж, значит, так тому и быть. Трупом больше, трупом меньше – какая разница?

Засовывать длинноствольный револьвер за пояс брюк сзади, не вылезая из машины, было дьявольски неудобно, но он с этим справился. Выбравшись наружу, одернул рубашку, захлопнул дверцу и, расправив плечи, неторопливо зашагал через дорогу к дому Ивара Круминьша.

Второй раз за истекшие две минуты услышав из уст своей недавней попутчицы утверждение, что "это не тот", Глеб, несмотря на овладевшее им недоумение, совершенно не к месту развеселился.

– Какая встреча! – сказал он. – А вам самой не кажется, что вы немножко повторяетесь?

– Что делать, если вы оба такие болваны? – сдувая со лба упавшую прядь волос, которые теперь были светло-русыми, сердито сказала Анна.

– Не знаю, как это объяснить, но чувствую, что она права, – сказал Круминьш, на котором Сиверов до сих пор сидел верхом. Вид у Гроссмейстера был совершенно обалделый, и Глебу оставалось только надеяться, что сам он выглядит не так глупо.

– У меня такое же чувство, – признался он, – и я, как и вы, не могу его объяснить. Может, не будем обращать внимания на эту мелочь и продолжим наши игры?

– Может, вы все-таки с меня слезете? – раздраженно осведомился латыш. – Не надоело играть в лошадки?

– Представьте себе, ни капельки, – сообщил Глеб. – Да и стоит ли слезать? – добавил он с сомнением. – А вдруг вы не поверили, что я "не тот", и опять начнете тыкать в меня вашими вертелами?

– Думаю, мы уже достаточно помахали конечностями и теперь можем для разнообразия просто поговорить, – сказал Круминьш.

– Наконец-то хоть кто-то сказал что-то умное, – заметила Анна, поднимаясь с колен и озабоченно рассматривая пальцы. – Ну вот, я из-за вас ноготь сломала.

– Да, – задумчиво произнес Глеб, – кому-кому, а вам, Мастер, пожалуй, уже и впрямь достаточно.

– Слезайте с меня, хвастун, – проворчал Круминьш, и, когда Слепой подчинился, с кряхтением поднялся на ноги. Он попытался выпрямиться и тут же, охнув, согнулся опять, прижимая обе ладони к ушибленному боку. – Надо признать, вы тоже мастер. Впервые вижу человека, который так дерется голыми руками.

Глеб как мог отряхнул одежду, гадая, что все это может означать. Что это значит – "тот, не тот"? И почему Круминьш, таинственный и кровожадный ОН, минуту назад так рвавшийся убить гостя, вдруг сделался таким спокойным, чуть ли не дружелюбным? "Не тот"... Может быть, дело именно в этом? Или его просто водят за нос, а потом, улучив момент, постараются все-таки отправить к праотцам? Предложат кофейку с цианидом, и всего делов...

Круминьш, кряхтя, добрел до ближайшей скамейки и сел.

– Какого черта вам от меня надо? – раздраженно спросил он.

– Для начала верните энклапион, – напрямик заявил Глеб. – А о вашей выдаче российским властям пусть договариваются дипломаты. Если не договорятся, я вернусь, и на этот раз пистолет будет при мне.

– Что? Какой энклапион?! Что вы несете, молодой человек?! Я что, так сильно вас контузил? – Круминьш либо был великим актером, либо действительно ничего не понимал. – Ты понимаешь, что он несет? – беспомощно спросил он, повернувшись к Анне.

– Да, – просто ответила она. – Видишь ли, он из ФСБ.

На ней было простое белое платье почти до пят, безо всяких интригующих разрезов, а волосы, как только теперь разглядел Глеб, были влажными. Видимо, пока мужчины выясняли отношения, она плескалась в душе, а то и нежилась в ванне после утомительного перелета в компании болвана из ФСБ...

– Я слышал, что в эту организацию нарочно берут одних идиотов, – вторя его мыслям, проворчал Круминьш, – но, признаться, не верил в это. Кажется, я ошибался.

– Ну вот, начинается, – сказал Глеб. – Кажется, я зря вас отпустил.

– Это я напрасно сразу не снес вашу дурную башку, – не остался в долгу Круминьш.

– Какой слог! – восхитился Сиверов. – А еще Гроссмейстер!

– Лучшего вы не заслужили, – послышалось в ответ.

– Хватит! – прикрикнула на них Анна. – Что вы выпендриваетесь, как два подростка перед молоденькой учительницей? Вы хотели поговорить, так говорите!

– На кухне, – немного смущенно предложил Круминьш.

– Только, чур, кофе варю я, – сказал Глеб, который умел скрывать смущение, но тоже чувствовал, что в словах Анны есть большая доля горькой правды. "Потому что нельзя быть красивой такой", – подумал он себе в оправдание и, вспомнив Гену Быкова, немного повеселел.

На кухне Круминьш сразу же уселся за стол, а женщина захлопотала вокруг него с перекисью, йодом и пластырем. Этих хлопот ей должно было хватить надолго, но Глеб, возясь с приготовлением кофе, все-таки старался не поворачиваться к этой парочке спиной. Просто на всякий случай; странно, но эти двое, являвшиеся, по всем имевшимся у него сведениям, жестокими и хладнокровными убийцами, вызывали у него не ненависть, а какую-то безотчетную симпатию.

– Так я вас слушаю, – сквозь зубы сказал Круминьш и все-таки, не выдержав, зашипел.

– Терпи, – строго сказала Анна. – Мужчина называется...

– А если щиплет!..

– Вы слушаете? – неподдельно изумился Глеб. – Вы – меня?!

– А вы знаете что-нибудь о презумпции невиновности? Человек невиновен, пока era вина не доказана. Валяйте, доказывайте. Объясните хотя бы, на каком основании явились сюда, ко мне. Только больше не врите.

Он опять зашипел, дернулся и получил легкий дисциплинирующий подзатыльник.

– Хорошо, – сказал Глеб, одним глазом следя за кофе, а другим на всякий случай высматривая хоть что-нибудь, что могло бы сойти за оружие. – Попробую.

Он начал рассказывать все с самого начала, стараясь ничего не упустить – про журналистку Антонину Корсак, про исчезновение энклапиона, про вспоротые наискосок тела, про газетные статьи и незавидную судьбу их автора, про блондина в мотоциклетной кожанке, про гитарный чехол и "Шерон Стоун", а также про двух подростков, застреленных из старенького парабеллума просто за то, что оказались в неудачном месте в очень неподходящее время. Дойдя до своего знакомства с Каманиным, он немного замялся, но все-таки выложил все, что узнал во время того разговора: про меч, способный резать людей, как масло, про рижский клуб, про старую дружбу, про отбитую невесту и украденный бизнес. Про коронный удар Ульриха фон Готтенкнехта он, разумеется, тоже упомянул, а закончил свой рассказ демонстрацией корешков авиа– и железнодорожного билетов, выписанных на имя гражданина Латвии Ивара Круминьша.

За время этого рассказа раны хозяина были обработаны и перевязаны по всем правилам медицинской науки, а приготовленный Сиверовым кофе продегустирован, признан превосходным и выпит до последней капли. К концу повествования Круминьш помрачнел, как грозовая туча, но вопрос, который он задал после продолжительной тягостной паузы, был обращен не к Глебу, а к Анне:

– Ты об этом знала?

Она медленно покачала головой из стороны в сторону.

– Нет. Об убийствах я узнала только после смерти журналиста, а обо всем остальном еще позже. Гораздо позже. В самом конце. И сразу полетела к тебе. Я... Просто я больше не могла. Все ушло, осталась только мерзость. И прогрессирующее безумие.

Глеб курил, деликатно глядя в сторонку.

– Хорошо, – тяжело вздохнув, сказал Круминьш. – Теперь послушайте, как все это было на самом деле.

– Если вы позволите, я не хотела бы присутствовать при этом... этом разговоре, – сказала Анна. – Я действительно очень устала, и у меня зверски болит голова.

– Конечно, – почти в один голос сказали мужчины и встали, когда она поднялась из-за стола.

– Так вот, – проводив ее долгим взглядом, снова заговорил Круминьш, – вышла ошибка, и виноваты в ней вы сами. Нечего было трясти передо мной своим Готтенкнехтом. Тоже мне, агент под прикрытием! Хотя бы в книжку заглянуть потрудились... В ордене храма никогда не было такого магистра, а раз не было, то и мемуаров никаких написать он, соответственно, не мог...

Минут через пять Глеб начал осознавать, что его безбожно надули. Через десять он уже все понял и ждал, когда Круминьш, наконец, закончит говорить, чтобы сразу же позвонить Федору Филипповичу. Ложь была беспардонной, а надувательство – таким наглым, что мысль о нем просто никому не приходила в голову. Самое смешное, что все это могло увенчаться успехом, но, как это часто происходит, недурно задуманная операция сорвалась из-за пустяка: убийца почему-то не приехал, а Глебу, которого Круминьш по ошибке принял за него, посчастливилось уцелеть. И теперь правда вылезла наружу, как шило из мешка, ветхая дерюга вранья расползалась прямо на глазах, готовясь похоронить ЕГО под невообразимой грудой кровавых мерзостей, которую ОН наворотил за последние несколько недель... а может быть, и лет.

– Извините, что я вас немного того... помял, – сказал Глеб, когда Круминьш умолк.

– Шрамы украшают мужчину, – невесело усмехнулся Гроссмейстер. – Главное, что все остались живы.

– Да, это главное, – согласился Сиверов, промолчав о том, что живы остались далеко не все.

Круминьш опять прочел его мысли.

– А что будет с ней? – спросил он, одними глазами указав на дверь, за которой четверть часа назад скрылась Анна.

Глеб пожал плечами.

– Это решать не мне. Она – одна из ключевых фигур в этом деле, без ее показаний суд превратится в пустую трату времени. Я хотел бы пообещать, что она пройдет по делу свидетелем, но вы же понимаете...

– Да, – сказал Круминьш, – понимаю. Решать не вам. И с точки зрения любого закона она никакой не свидетель, а прямой соучастник... Так? Только имейте в виду, я ее больше от себя не отпущу.

Слепой снова пожал плечами. Правое плечо сильно болело.

– Тогда бегите. Что я еще могу вам сказать? Превратите все свое барахло в деньги, а лучше просто бросьте, забирайте ее и бегите на край света – туда, где даже я не смогу вас достать. Потому что приказы себе отдаю тоже не я.

– Зря вы на себя клевещете, – сказал Круминьш.

– Да я уже и не знаю, клевета ли это на самом деле, – в приливе внезапной откровенности признался Сиверов.

– Вряд ли мне по силам вас утешить, – заметил Круминьш.

– А мне – вас, – огрызнулся Глеб. – Хотите еще кофе?

– Пожалуй, – оживился латыш. – И не забудьте, вы мне обещали ре...

Он не договорил, потому что в это мгновение откуда-то сверху послышался приглушенный женский крик, а вслед за ним раздался гулкий, как из ружья, оглушительно громкий выстрел.

Мужчины одновременно бросились к дверям и столкнулись в чересчур узком для них двоих проеме. Все-таки Гроссмейстер был ненормально силен и тяжел – налетев на него, Глеб отскочил, как резиновый мячик от кирпичной стены, и обрушился в угол, увлекая за собой, как ему показалось, целый миллион надраенных до блеска медных сковородок, тазов, кастрюль и ковшиков. При этом он опять чувствительно приложился затылком, и, пока перед глазами у него порхали разноцветные искры, а медный инвентарь, мелко дребезжа, успокаивался на каменном полу, события развивались. Сквозь звон в ушах Сиверов слышал тяжелый топот сначала на лестнице, а затем в коридоре второго этажа. Потом наверху распахнулась, с грохотом ударившись о стену, какая-то дверь, послышался густой нечленораздельный рев – как показалось Глебу, на два голоса, – один за другим ударили еще два выстрела, а потом затрещало дерево, с громом опрокинулась какая-то мебель, зазвенело разбитое стекло, и стало тихо.

С трудом, опираясь о стену, Слепой поднялся на ноги и, пьяно поматывая гудящей, раскалывающейся от боли головой, побрел наверх. Похоже было на сотрясение мозга, как минимум легкое. Здоровенный кухонный нож неведомо когда и как очутился у него в ладони, а ощущение, что эта история наконец-то закончилась, крепло с каждым шагом. Как и уверенность, что хеппи-энда не будет.

Он вскарабкался на второй этаж. Дверь одной из комнат была распахнута настежь, и из нее в длинный неосвещенный коридор падал толстый сноп солнечного света, в котором мирно танцевали пылинки. Глеб уловил знакомый кисловатый запах пороховой гари.

Когда-то шикарно обставленная спальня теперь была разгромлена. Просто невозможно было поверить, что все эти разрушения произошли за считаные мгновения. У окна лицом к Глебу стоял какой-то крупный, грузноватый мужчина. Против яркого света Сиверов не мог разглядеть его лица, но остриженный наголо череп и большая, выдающаяся вперед квадратной лопатой борода показались ему знакомыми. Потом он разобрал, что перед ним не кто иной, как предводитель замоскворецких тамплиеров Андрей Каманин. Рот у него был открыт, глаза выпучены, словно от большого удивления; у ног валялся выпавший из разжавшихся пальцев охотничий нож, а на скрюченном указательном пальце левой руки висел, зацепившись защитной скобой, огромный никелированный револьвер. На глазах у Глеба палец медленно разогнулся, и револьвер с глухим стуком упал на ковер. "Машину-то я не закрыл, – глядя на него, подумал Сиверов. – Зря не закрыл..."

Сначала Глеб не понял, почему Каманин продолжает стоять, и даже замахнулся было ножом, но потом глаза окончательно привыкли к свету, и он разглядел деревянную штангу, на которой раньше, наверное, висели гардины. Она торчала у замоскворецкого храмовника в животе, прямо под грудинной костью; один ее конец упирался в пол, а другой, косо обломанный, острый, как наконечник копья, густо перепачканный кровью, на добрых полметра высунувшись из-под лопатки, разбил оконное стекло и теперь упирался в край рамы, не давая трупу завалиться вбок. "Надеюсь, эта штука сделана из осины", – захотелось сказать Глебу, но он промолчал. В таких богатых домах предпочитают мебель из других, более ценных пород дерева.

Сиверов разжал ладонь, выпустив ненужный нож, и с огромной неохотой повернул голову, точно зная, что увидит. Слева стояла широкая кровать под покосившимся, наполовину сорванным балдахином. На постели кто-то лежал. Глебу были видны только накрытые запятнанной красным простыней ноги, остальное заслонял Круминьш, который стоял перед кроватью на коленях. Его плечи тряслись – то ли он беззвучно хохотал, то ли так же беззвучно плакал.

Глава 21

– На самом деле все было наоборот, – сказал Глеб, проводив задумчивым взглядом официантку. У девушки была точеная фигурка и очень выразительная спина. В данный момент эта спина выражала откровенное презрение к компании взрослых, солидных с виду мужчин, не заказавших ничего, кроме кофе и чая. А фирменное мясное блюдо? А водка, в конце-то концов?! Ведь ясно же, что от любителей чая приличных чаевых не дождешься... – Круминьш и Каманин действительно познакомились на почве бизнеса и стали сначала деловыми партнерами, а затем и приятелями. Именно Круминьш заразил Каманина этой "рыцарской бациллой" и помогал советами во время организации московского клуба. До этого места в рассказе Каманина все было правдой. Но вот дальше все вывернуто наизнанку. Во-первых, этих знаменитых мечей было два, а не один. Каманин этого не знал, потому что ковали их не в Москве, а в Риге, по заказу Круминьша. Один из них Каманин получил в подарок и, по совету все того же Круминьша, провез через границу в матерчатом чехле вместе с гитарой.

Похоже, Каманин с самого начала завидовал приятелю. Тот был богаче, сильнее и пользовался большим авторитетом. Его уже тогда называли Гроссмейстером, причем, заметьте, не в шутку и не потому, что этого требовали правила игры, а всерьез и с должным почтением. А Ивар относился к Андрею немного свысока, снисходительно и покровительственно. Он прощал Каманину все его слабости и огрехи в воспитании, они его даже забавляли, и он этого никогда не скрывал. Одна история с пресловутым ударом Готтенкнехта чего стоит! Это же был самый обыкновенный розыгрыш... по крайней мере, вначале. Историю ордена Каманин знал слабо, его в ту пору больше занимала рыцарская атрибутика – все эти кольчуги, мечи и прочее железо. И вот однажды Круминьш, исключительно ради смеха, поднес ему эту сочиненную прямо на ходу байку. Это было на турнире, после очередного поединка, во время которого Каманин впервые испробовал на себе этот удар – естественно, в смягченном, щадящем варианте. Он спросил, что это было, и Круминьш, который всегда имел склонность к розыгрышам и мистификациям, тут же, не сходя с места, сочинил басню о никогда не существовавшем магистре и его мемуарах. На самом-то деле этот удар изобрел сам Круминьш... Да там и изобретать-то было нечего, тут весь фокус в его действительно нечеловеческой силе и отличной координации движений... Хотите, покажу?

Он начал приподниматься в кресле, но Федор Филиппович остановил его нетерпеливым движением руки.

– После, – сказал генерал. – И, если можно, не здесь.

– Прошу прощения, – сказал Глеб, садясь. – Увлекся. Кажется, я и сам подцепил легкую форму этого средневекового заболевания.

– Аспирин прими, – ворчливо посоветовал Потапчук. – Не хватало еще, чтобы ты начал расхаживать повсюду в латах...

– Громыхая, как пустое ведро, – подхватил Сиверов. – Так вот, – поспешно продолжил он, увидев появившуюся на лице Федора Филипповича кисловатую мину, – Каманин в эту байку поверил, причем так глубоко и искренне, что пристал буквально с ножом к горлу, требуя продать ему подлинник мемуаров этого Готтенкнехта, который якобы находился у Круминьша. Шутка получалась отменная, и Ивар сфабриковал ксерокопию перевода этой самой несуществующей рукописи, которую затем торжественно презентовал своему протеже. С этой шутки, собственно, все и началось. Вернувшись в Москву, Каманин расхвастался перед знакомыми своим приобретением, и кто-то более начитанный, чем он сам, открыл ему глаза: дескать, ты извини, приятель, но никакого Ульриха фон Готтенкнехта в природе не существовало. Каманин, как всякий излишне самолюбивый болван, естественно, затаил злобу. Да и шутка, по словам самого Круминьша, зашла чересчур далеко. Каманин ждал случая поквитаться, и такой случай вскоре представился. У Круминьша, вдовца с приличным состоянием, появилась невеста, в которой он души не чаял. Умница, красавица... разве что не комсомолка. – Поймав себя на том, что говорит о покойной в излишне игривом тоне, Глеб осекся и немного помолчал. – Не знаю, каким образом Каманину удалось вскружить ей голову, – продолжал он после паузы, – но он отбил ее у Ивара буквально за три дня и увез в Москву. А судя по оперативности, с которой он почти целиком присвоил бизнес своего латвийского партнера, к этому шагу он готовился давно. Так что это не Каманин, а Круминьш, проснувшись однажды утром, обнаружил, что у него не осталось ни невесты, ни денег, ни так называемого друга.

Он замолчал, увидев приближающуюся официантку с подносом, и потащил из пачки сигарету. Аспирант Гена Быков, слушавший Сиверова с открытым ртом, с готовностью поднес зажигалку и за компанию закурил сам, хотя за то короткое время, что они тут сидели, это была у него уже третья сигарета подряд. Зажав ее в зубах, Гена потянулся к лежащей на столе картонной коробке и предпринял попытку еще разочек заглянуть внутрь, но сидевший рядом Осмоловский молча дал ему по рукам. Профессор все еще был осунувшимся и бледным, но вечно растрепанная борода уже воинственно топорщилась, а глаза за стеклами очков смотрели на мир с прежним ироническим прищуром. Уяснив, что профессор до сих пор на него сердит, Быков поспешно спрятал руки под стол. Даже не взглянув в его сторону, Осмоловский сам приоткрыл коробку, и Глебу почудилось, что он видит вспыхнувший на стеклах профессорских очков золотой отблеск.

Официантка расставила чашки и все прочее, после чего удалилась, пренебрежительно покачивая бедрами. Чашки она расставила неправильно – очевидно, из принципа, – и Глеб с Геной Быковым потратили пару секунд, наводя на столе порядок. Сиверов передвинул поставленную перед ним чашку чая профессору Осмоловскому и забрал у него свой кофе, а Быков осуществил точно такой же обмен с Федором Филипповичем.

Глеб пригубил кофе и слегка поморщился.

– Можно подумать, что этот кофе готовил Круминьш, – сообщил он. – Последний раз я пил такие помои у него в гостях. Коньяку, что ли, заказать?

– А не рановато? – осведомился Федор Филиппович, дуя на чай.

– Да в кофе же! – оскорбился Сиверов.

Генерал отхлебнул из чашки и задумчиво почмокал губами.

– Если кофе такой же, как этот чай, ему никакой коньяк не поможет, – заявил он. – Разве что в пропорции три к одному: на три стакана коньяка чашечка кофе... Девушка! По сто граммов коньяка, будьте так любезны... Для расширения сосудов, – объяснил он Осмоловскому.

– Тут есть особи, которым расширять сосуды противопоказано, – сварливо проскрипел археолог. – У них через эти расширенные сосуды в мозг попадают разные гениальные идеи. Зарождаются в районе седалища и с током крови поднимаются к голове...

– Ну, Юрий Владимирович! – взмолился Гена Быков. – Сколько же можно?!

– Сколько нужно, батенька, столько и можно, – отрезал профессор. – Алкоголик. Болтун.

– Право же, он не виноват, – вступился за аспиранта Глеб. – Его выдумка насчет Святого Грааля – кстати, довольно остроумная – ничего не могла изменить. Каманин принял решение выкрасть энклапион сразу же, как только узнал о находке из газет. Подражая своему учителю и врагу, он тоже пытался заняться сбором реликвий, связанных с орденом, но, сами понимаете, безуспешно. Он вообще был прирожденный неудачник. Правильно распорядиться украденными у Круминьша деньгами не сумел – прогорел почти вчистую, еле-еле удержался на плаву. Женщину, которую у него увел, совершенно измучил и в конце концов заставил совершить преступление...

– Дерьмо, – сказал Гена Быков, и было непонятно, к чему это относилось – к Каманину или к кофе, который Гена только что пригубил. Наверное, все-таки к Каманину; Глеб решил так, вспомнив, что Гена Быков виделся с Анной и был ею, мягко говоря, впечатлен.

– Они виделись еще один раз, – продолжал Глеб. – Я имею в виду, Круминьш и Каманин. Латыши приехали в Москву на турнир. Круминьш сказал бывшему приятелю пару ласковых, а Каманин, готовясь к схватке, взял не тупой турнирный меч, а тот, что подарил ему Круминьш. Понятия не имею, как он собирался все это потом объяснять. Возможно, это было временное помутнение рассудка, не знаю. Как бы то ни было, он ухитрился разок основательно зацепить Круминьша этой штукой, оставив шрам на полфизиономии, а тот, вынужденный защищаться, свалил его своим коронным ударом. Силища у него и впрямь исключительная. Он ему этой тупой железкой распорол-таки кольчугу, да так, что хирургу потом пришлось выковыривать кольца из живого мяса и только после этого накладывать гипс на сломанные ребра. Меч быстренько подобрал кто-то из соратников Каманина... По словам Круминьша, это был молодой человек с длинными светлыми волосами...

– Н-да, – только и сказал Федор Филиппович. – "Если пуля убьет, сын клинок подберет, и пощады не будет врагу..."

– Круминьш поднял и расширил бизнес и продолжал жить так, словно ничего не произошло. Просто вычеркнул этого подонка из памяти. Но сам Каманин ничего не забыл и жил в постоянном ожидании мести. Он-то знал, что в подметки не годится Круминьшу. Знал, что, если тот однажды все-таки решит свести счеты, удар будет молниеносным и сокрушительным – таким, что после него уже не поднимешься. Вот он и решил убить одним выстрелом двух зайцев: во-первых, завладеть энклапионом, а во-вторых, свалить все на Круминьша. Это решение пришло не сразу, а только после того, как выяснилось, что Анна опоздала, и энклапион увели у нее из-под носа. Вот тогда, обдумывая план поисков энклапиона, он все это и сочинил. Этот блондин... как его...

– Юрий Климов, – мрачно подсказал Федор Филиппович.

– Вот именно. Так вот, он, похоже, был ему предан душой и телом. А еще, похоже, был безнадежно влюблен в Анну...

– Почему ты так решил? – спросил генерал.

– В нее трудно не влюбиться, особенно когда долго находишься с ней бок о бок. Правда, Гена? А у таких людей, как этот Климов, любовь, тем более неразделенная, принимает порой довольно жуткие формы. Ведь он, по вашим же словам, состоял на учете в психоневрологическом диспансере...

– Было такое дело.

– Вот. Это очень удобно – иметь под рукой психа, напичканного сказками о великих миссиях и не менее великих таинствах, к коим он якобы причастен... Кроме того, он был длинноволосый блондин, совсем как Круминьш. Буквально за два дня до первого псковского убийства у Круминьша пропал паспорт, ему пришлось его восстанавливать. Нетрудно догадаться, чья это была работа. С этого момента Климов предъявлял паспорт Круминьша всякий раз, когда покупал билеты до Риги и обратно. Правда, летал он по этим билетам только однажды – когда надо было позвонить Телешеву из Риги. К тому времени я уже встретился с Каманиным, и он, обрадованный таким нежданным подарком судьбы, лично навел меня на Круминьша, преподнеся историю своих взаимоотношений с ним шиворот-навыворот. Это действительно была для него большая удача, и звонок, сделанный из рижского аэропорта, должен был этот успех закрепить и развить. Климов крутился как белка в колесе: полетел в Ригу, дозвонился оттуда Телешеву, наговорил на автоответчик текст, прямо указывающий на какого-то подозрительного латыша, и даже назвал время своего визита. После чего вернулся самолетом в Москву и точно в назначенное время зарезал Телешева. Полагаю, этот трюк с кассетами из автоответчика проделал он сам, чтобы подстава не выглядела такой явной. Кассету со своей речью положил убитому в карман, а на ее место поставил первую попавшуюся и стер запись... Словом, Федор Филиппович, вы были целиком и полностью правы, когда говорили, что в этом деле подозрительно много улик, указывающих в сторону Риги.

– Это не помешало мне в обнимку с тобой сесть в лужу, – проворчал генерал. – И вообще, половина того, что ты тут нам излагаешь, – домыслы.

– Слава богу, в суд мне с ними не идти, – легкомысленно ответил Сиверов. – Пускай майор Стрешнев голову себе ломает, как все это официально оформить.

– Вы, батенька, сделали большое дело, – вмешался доктор Осмоловский, которому, видимо, показалось, что Глеба несправедливо обвиняют в недостаточной компетентности. – Даже, я бы сказал, великое.

Он снова открыл коробку, чтобы еще раз приласкать взглядом столь счастливо возвращенный энклапион.

– Великое дело, – повторил он растроганно.

– А главное, как ни странно, никого при этом не убил, – сказал Глеб, чтобы хоть немного снизить почти непереносимую патетику момента.

Осмоловский оторвался от разглядывания энклапиона и посмотрел на Сиверова так, как смотрят на человека, только что отпустившего крайне неудачную остроту. Федор Филиппович наградил его за это высказывание взглядом, полным немого укора, а в глазах Гены Быкова промелькнул откровенный испуг: он, в отличие от своего шефа, понял, кажется, что Глеб даже не собирался шутить. Слепой, забывшись, отхлебнул кофе, поспешно затянулся сигаретой и снова заговорил, торопясь замять чуть было не возникший инцидент.

– После убийства Телешева Климов передал энклапион Анне, которая к тому времени уже все поняла и почти решилась, бросив Каманина, лететь в Ригу, к Круминьшу. Климов отправился на Рижский вокзал, купил по паспорту латыша билет до Риги и сел в поезд. Чехол с мечом и парабеллум были при нем. Полагаю, Каманин планировал убить Круминьша руками Климова и подбросить ему меч. Таким образом, все улики указывают на Круминьша, Круминьш мертв, дело закрыто. Энклапион, конечно, продолжали бы искать, но что с того? Каманин вовсе не собирался его продавать.

Профессор Осмоловский глубоко, прерывисто вздохнул, представив, по всей видимости, нарисованную Глебом перспективу.

– Но в дороге Климов окончательно съехал с катушек, – продолжал Сиверов. – Он сошел с поезда на промежуточной станции, о чем есть показания проводницы, и вернулся в Москву на электричке. Видимо, он действительно был не в себе, об этом свидетельствует устроенная им на перроне резня. По словам этого однорукого прапорщика, прямо там, на перроне, Климову кто-то позвонил, и тот послал звонившего в... словом, послал. После чего выбросил телефон. Если бы его догадались подобрать сразу, крови наверняка было бы меньше. Анна осталась бы в живых, да и сам Каманин сейчас сидел бы на нарах и давал показания. Потому что звонил Климову наверняка он, иначе откуда бы ему стало известно, что его гонец так и не добрался до Риги? Он понял, что надо срочно ехать туда самому, потому что допустить нашего с Круминьшем разговора по вполне понятным причинам не мог – все его вранье тогда неминуемо вылезло бы наружу, как это и случилось на самом деле. Кроме того, Анна с энклапионом так и не приехала, и он наверняка догадался, куда она направилась.

– А она в это время уже везла Круминьшу энклапион, – вставил Федор Филиппович с ухмылкой, которая была понятна только Глебу.

– Да, – вздохнув, подтвердил тот, – везла. Это я добыл ей билет, и я же протащил ее мимо таможни, даже не подозревая, что то, за чем я лечу в Ригу, находится рядом.

– Молодец, – ядовито произнес Потапчук. – Это ты, что называется, дал.

– Ну откуда мне было знать? Ведь представление о ней я имел самое смутное, составленное по небезызвестному фотороботу...

– Я не художник, – с достоинством объявил Гена Быков. – Я – ученый.

– Еще слово, Геннадий Олегович, и вы станете не просто ученым, а жертвой науки, – пообещал Осмоловский, и аспирант послушно увял.

– Она позвонила Круминьшу еще из Москвы и предупредила, что его собираются убить. Опередив меня в Риге, вкратце пересказала ему подробности, так что, когда я туда пожаловал, меня уже ждали с распростертыми объятиями. Круминьш устроил мне небольшой экзамен, чтобы по ошибке не кокнуть случайного прохожего, а когда я сдуру заговорил об ударе Готтенкнехта, он решил, что со мной все ясно, и потащил на убой, обставив это дело в соответствии со своими понятиями о так называемой рыцарской чести... Как маленький, ей-богу! Ну, а остальное вы знаете.

– А я все-таки не понимаю, – сказал неугомонный Гена, презрев только что прозвучавшую в его адрес недвусмысленную угрозу. – Насчет этого самого удара, извиняюсь, не все понятно. Ты же сам говорил, что в совершенстве им владеет только Круминьш. Или это на самом деле неправда, и Климов тоже его освоил?

Федор Филиппович криво улыбнулся.

– Правда, – не совсем внятно ответил Глеб, закуривая новую сигарету. Он уже немножечко охрип, но, слава богу, говорить ему осталось недолго. – Я видел опись вещей, обнаруженных на трупе Климова. Там, среди всего прочего, значится флакончик клофелина... Можно было и раньше догадаться. Ведь патологоанатом, который осматривал тело того журналиста, Дубова, прямо мне сказал: такую рану очень легко нанести на операционном столе, когда пациент лежит под наркозом и не рыпается. А в крови всех убитых, между прочим, было обнаружено изрядное количество алкоголя. Видимо, Климов насильно, под угрозой пистолета, заставлял их пить водку с клофелином. И они пили, потому что человек всегда до самой последней секунды надеется на чудо. Дескать, предлагает выпить – значит, все-таки не зверь. Скажу ему, что он спрашивает, он и уйдет... А в некоторых случаях, наверное, клофелином их угощала Анна. Как не выпить с такой красивой женщиной? А когда жертва теряла сознание, разрубить ее, как надо, было уже делом техники. Конечно, такой удар тоже требует мастерства и твердости руки, но ничего фантастического в нем уже нет... Кстати, там же, в гитарном чехле, он таскал резиновые бахилы от общевойскового комплекта химзащиты – такие, знаете, до самого паха. Чтобы не забрызгаться.

– Мясник, – с отвращением произнес Осмоловский и, чтобы успокоиться, опять открыл коробку, в которой лежал энклапион.

– Ну, шеф, – заныл Быков, – ну, хоть одним глазком!..

– Только не лапайте, – строго предупредил профессор, передавая ему коробку.

– За кого вы меня держите? – обиделся Гена, впиваясь глазами в сокровище, на которое Глебу по ряду причин уже было противно смотреть. – Глядите-ка, совсем не поврежден! Даже как будто новее стал... Смотрите, как блестит!

– Не говори чепухи, – сердито оборвал его восторги Осмоловский и отобрал у аспиранта коробку. – Блестит, блестит... Столько времени по разным карманам валялся – как же тут не заблестеть? Сегодня же сфотографируй его, как положено, и составь описание. И завтра же, прямо с утра, принимайся за расшифровку. Вот тебе и тема для диссертации... Спасибо вам огромное, – уже другим, торжественным и растроганным тоном обратился он к Глебу. – Вы, батенька, спасли бесценное произведение искусства!

– Не стоит благодарности, – рассеянно ответил Сиверов, думая о другом, гораздо более ценном, с его точки зрения, произведении искусства, которое ни ему, ни Ивару Круминьшу спасти не удалось.

За ужином он был непривычно тих и задумчив. Вообще-то, такое случалось с ним нередко и означало, как правило, что он опять думает о работе. Но в тот вечер, ничем, казалось бы, не отличавшийся от других, Ирина Быстрицкая вдруг преисполнилась очень неприятной уверенности в том, что ее муж думает о какой-то другой женщине. Она всегда считала – может быть, ошибочно, – что подобные вещи надо выяснять сразу, и потому задала прямой вопрос. Сиверов посмотрел на нее отрешенным, непонимающим взглядом, потом, подумав немного, ответил: "Да", а потом, рассмеявшись, хотя и не слишком весело, объявил, что это не имеет ровным счетом никакого значения. Как ни странно, Ирина ему поверила.

Ивар Круминьш залпом допил коньяк и сразу налил еще, наполнив стакан до краев, так что немного коричневой жидкости пролилось на дубовый стол, за который разом могли усесться человек двадцать.

Гроссмейстер сидел за пустым столом в пустой кухне пустого дома и стаканами, как воду, хлестал коньяк, празднуя победу, которая оказалась пирровой. В пальцах его левой руки, мелко подрагивая, дымилась сигарета; Гроссмейстер ощущал легкую тошноту и головокружение и не знал, вызваны они коньяком или плотным, густым запахом бензина, пропитавшим весь огромный дом от подвала до чердака.

Час назад он вернулся с кладбища. Странно, но только вид продолговатого земляного холмика окончательно убедил его в том, что Анна умерла и что ждать ее возвращения отныне бессмысленно. Это было странно и непривычно – не ждать. Ожидание стало частью его естества, такой же неотъемлемой, какой могла бы стать сама Анна, если бы жизнь сложилась немного иначе. А теперь на месте ожидания зияла пустота, которую нечем было заполнить.

Решение он принял еще там, на кладбище. Этот дом он построил для нее и до сих пор жил здесь только потому, что это было ее место – место, предназначенное для того, чтобы ждать ее возвращения. Только для этого, ни для чего больше. Теперь, когда ее не стало, существование этого слишком просторного дома окончательно потеряло смысл. Он решил, что подожжет дом, а потом просто уедет куда глаза глядят.

Хотя как раз дом был виновен в происшедшем в самую последнюю очередь. Если кто и был виноват, так это сам Гроссмейстер – вернее, выработавшаяся у него еще в детстве привычка переставлять людей, как шахматные фигурки, с годами превратившаяся во всепоглощающую страсть. В одну из страстей, в плену которых он жил, никак не проявляя этого внешне.

Гроссмейстер выпил, снова налил, раздавил сигарету о крышку стола, закурил новую и посмотрел на один из немногих предметов, лежавших перед ним на пустой, широкой и длинной, как загородное шоссе, дубовой плоскости. Это был чудовищных размеров, находящийся в предпоследней стадии ветхости рукописный том в полуистлевшем кожаном переплете с позеленевшими медными застежками. История ордена, написанная каким-то безвестным монахом-грамотеем в те времена, когда тот был на пике славы и могущества и закованные в железо тамплиеры стояли на страже у дверей королевских сокровищниц. Именно там, среди исчерченных порыжелыми, выцветшими готическими буквами распадающихся от неосторожного прикосновения страниц, Гроссмейстер обнаружил описание энклапиона, который носил на шее один из его многочисленных предшественников – самый первый гроссмейстер ордена храма. Описание было дотошным – чувствовалось, что автор часто имел возможность видеть энклапион и явно мечтал как-нибудь его заполучить. Там были указаны даже точные размеры – в тогдашних единицах измерения, естественно, – и с точностью до буквы воспроизведена выбитая на его внутренней поверхности надпись. Ничего особенного она не содержала. Это было что-то вроде духовного послания гроссмейстера тем, кто после его смерти займет его место, – обычная выспренняя чепуха в духе того славного, но довольно наивного времени.

Круминьш снова глотнул коньяка и резким движением сбросил бесценный том на пол. Тяжелая книга шумно шлепнулась в лужу, забрызгав ему брюки. Две или три капли попали даже на щеку, и Гроссмейстер рассеянно стер их ладонью. Теперь и руки пахли дорогим высокооктановым бензином. "Будь ты проклят, – мысленно пожелал он автору рукописи, отличавшемуся невиданным по тем временам вниманием к деталям и точностью даваемых описаний. – Чтоб над тобой черти в аду работали так же дотошно, как ты корпел над своей писаниной!"

Гроссмейстер вздрогнул и резко обернулся, вслушиваясь в пропитанную бензиновыми парами тишину. Ему опять почудился голос Анны, которая весело окликала его сквозь плеск льющейся в душе воды. Некоторое время он сидел в позе напряженного ожидания, но оклик не повторился, а в дверь так никто и не вошел. Тогда он заставил себя поверить, что голос ему просто померещился, и могучие мышцы снова бессильно обмякли.

Он тогда долго искал ювелира, который выполнил бы работу по описанию и паре сделанных от руки примитивных рисунков. Эта прихоть обошлась недешево; впрочем, дешевых прихотей Гроссмейстер давно не признавал. Изредка он надевал энклапион вместе с медальоном магистра поверх белой, перечеркнутой красным крестом накидки рыцаря-тамплиера, но делал это в основном в узком кругу приближенных членов ордена.

А потом, через годы (через три года, если быть точным), тот самый энклапион, копия которого хранилась у Гроссмейстера дома, был найден археологами в Пскове. Помнится, он тогда подумал, что было бы недурно подержать в руках оригинал – просто так, чтобы сравнить с копией и проверить, насколько точным было описание дотошного монаха, делившего с тамплиерами все тяготы и опасности первых крестовых походов. А потом, буквально в тот же вечер, ему позвонила Анна, голоса которой он не слышал уже больше пяти лет, и сказала, что хочет вернуться. Что он мог ответить? Он открыл рот, чтобы сказать "да", но не успел: она тут же, без перехода, сообщила, что этот ее подонок, Каманин, собрался выкрасть энклапион, закрепив тем самым свой самозваный статус магистра. "Надо ему помочь", – сказал он тогда, и она, как встарь, поняла его с полуслова и даже не попыталась возразить. Почему его проклятый язык не отсох раньше, чем он успел выговорить эти роковые слова?

Анну всегда отличало редкостное, почти уникальное сочетание ослепительной красоты и острого, неженского ума. Взявшись за дело, она вертела Каманиным как хотела. Это она заставила его поверить в связь псковского энклапиона с тайной Святого Грааля, и она же ненавязчиво подбросила ему идею перевести стрелки на давнего врага, Круминьша. Причем проделано это было с ее обычной ловкостью: похоже, Каманин так и умер, пребывая в полной уверенности, что эта идея – его собственная. То, что казалось ему просто отличным способом свести счеты со старым недругом, на деле было продиктовано необходимостью: следствие непременно должно было выйти на Анну, а через нее – на Круминьша. Поэтому он подстраховался как мог со всех сторон, через посредство Анны вложив в уста Каманина хорошо продуманную ложь – настолько грубую, что, поговорив с ним и проверив кое-какие элементарные факты, даже самый тупой следователь должен был понять: Круминьш – жертва клеветы, сочиненной Каманиным, чтобы отвести от себя подозрение.

Все получилось в точности так, как было задумано, кроме одной незначительной мелочи: Каманин явился сюда собственной персоной и застал Гроссмейстера врасплох. Эта мелочь стоила Анне жизни, а без нее вся затея разом потеряла смысл. Что с того, что сделанная заочно копия оказалась почти совершенной? В те короткие полчаса, что прошли между приездом Анны и появлением этого болвана в темных очках, Круминьш имел возможность сравнить копию и оригинал и убедился, что они идентичны, за исключением мелких, незначительных различий, которые были заметны, только если держать оба энклапиона перед глазами. О господи! Как будто он не мог найти себе другого занятия на эти полчаса!

От бензиновой вони мутилось в голове. Гроссмейстер глотнул коньяка, потянулся за бутылкой и обнаружил, что в ней ничего не осталось. Бар в кабинете был полон, даже домработнице оказалось не под силу в одиночку прикончить все его содержимое, но Круминьш не пошел за новой бутылкой. Какой в этом смысл? Коньяк путал мысли и нарушал координацию движений, но не притуплял боли. Гроссмейстер подумал, что, если посидеть вот так еще час-другой, бензин, того и гляди, полностью испарится, а его пары выветрятся. Придется снова ехать на заправку, а он уже пьян. Если его остановит полиция, какое это будет бесславное завершение истории, которая и без того выглядит так, что хуже некуда!

Его взгляд снова упал на стол. Мертвый блеск потускневшего от времени, похожего на дешевую латунь золота приводил его в бешенство, но он смотрел не отрываясь, как зачарованный, силясь хотя бы теперь отыскать ответ на вопрос: зачем ему все это понадобилось? Люди, погибшие из-за этой вещи где-то там, в России, его не волновали, но Анна?! Ее жизни этот мертвый предмет не стоил. Он не стоил даже того ногтя, который она сломала, стаскивая с Гроссмейстера шустрого сопляка в темных очках. Теперь, когда изменить что бы то ни было уже не представлялось возможным, Круминьш начал склоняться к мысли, что эта штуковина вообще ни черта не стоила. Что она из себя представляет? Да ничего такого, из-за чего стоило хотя бы пошевелить пальцем. Просто кусок не подверженного окислению металла, вот и все. На самом-то деле он знал это и раньше, просто ему была интересна игра. Он переиграл Каманина, он переиграл ФСБ, таможню – всех. Он опять вышел победителем из неравной схватки, но эта последняя победа обошлась ему слишком дорого. "Пиррова победа", – снова подумал Круминьш, накрывая широкой ладонью золотой энклапион мертвого храмовника, над копией которого сейчас трясся где-то бородатый московский профессор. Профессора он тоже переиграл, хотя тот о своем проигрыше даже не догадывался. Хорошо ему, однако...

Он выпустил энклапион, дотянулся до пульта и включил музыку. Кухня опять наполнилась звуками лютни, и опять, как на грех, это были "Зеленые рукава". Гроссмейстер почувствовал, что начинает ненавидеть эту мелодию, но не стал выключать проигрыватель. На самом-то деле ему была ненавистна не музыка, а все, что его окружало.

"Пора кончать со всем этим", – понял он и, взяв энклапион обеими руками, повесил его на шею, а затем, немного повозившись, убрал под одежду. На нем все еще был черный похоронный костюм с белой рубашкой и галстуком, в котором он ездил на кладбище. Пустая алюминиевая канистра, лежа на боку в углу кухни, пялила на Гроссмейстера дырявый глаз открытой горловины.

Круминьш встал, закурил сигарету и, стоя, выкурил ее до половины, глядя на лежащую в бензиновой луже разбухшую рукопись. "Пропади ты пропадом", – подумал он и бросил окурок в бензин.

Пламя было жарким, и Гроссмейстер невольно попятился. "Вещи я не собрал, – подумал он вяло. – Совсем забыл". Он стал забывчив в последние дни, и очередной признак этой забывчивости ничуть его не огорчил. Это было даже хорошо, что вещи сгорят, потому что они тоже служили бы напоминанием об этом проклятом доме.

Огонь стремительно растекался в стороны двумя широкими, дымными рукавами, норовя отрезать Гроссмейстеру путь наружу. Глядя на него, Круминьш вдруг подумал, что наружу ему совсем не хочется. Что он там потерял? Куда он пойдет, что станет делать? Кого, черт возьми, он, стареющий мужчина, теперь будет ждать?

"Так тому и быть", – решил он и, подтянув к себе стул, выдернув его почти из пламени, твердо уселся посреди кухни, положив ногу на ногу и скрестив на груди руки – огромный, длинноволосый, седеющий и величественный – Пирр, осознавший истинную цену своей победы.

Огонь набирал силу, становилось по-настоящему жарко. Дубовые дрова в очаге наконец-то, впервые за все эти годы, вспыхнули, озарив широкую кирпичную утробу дрожащим оранжевым светом. Гроссмейстер вспотел в своем похоронном костюме, но сидел не шевелясь, ощущая запястьем и кожей груди твердое прикосновение золотого складного креста, что висел у него под рубашкой на шее.

Висел на шее.

Словно не доверяя своей памяти, Круминьш нащупал сквозь тонкую ткань углы энклапиона и звенья массивной золотой цепи, на которой тот висел. Так вот оно что – цепь!

До Гроссмейстера вдруг дошло, что он забыл не только собрать личные вещи, но и кое-что еще, куда более важное.

В то утро, едва прилетев из Москвы, Анна отдала эн-клапион ему, а взамен получила копию – на случай, если настигнут ищейки. У них была готова слезливая история, на девяносто девять процентов правдивая, способная выдержать любую проверку, а также трогательная сценка возвращения энклапиона представителю российских властей, во время которой Анна должна была вынуть копию из сумочки и с покаянным видом отдать ее упомянутому представителю. Круминьш же при этом получался чистеньким и голубоглазым, поскольку якобы ничего не знал об энклапионе и даже ни разу не брал его в руки.

Так все это, в общем-то, и произошло, с той небольшой разницей, что Анна была убита, и, несмотря на владевшее им в тот момент искреннее горе, лезть к ней в сумочку пришлось-таки ему самому. Он отдал копию энклапиона типу в темных очках и больше его не видел.

Оригинала он тоже не видел до того самого момента, когда настала пора покинуть обреченный дом, – просто было не до него. А когда эта пора пришла, заглянул в спальню, вынул энклапион из ящика комода и пришел с ним сюда, на кухню. Вот вопрос – зачем? Ну, да это неважно. Важно, что сейчас энклапион висел у него на шее. На массивной золотой цепи. Той самой, которую он когда-то заказал ювелиру вместе с копией. Потому что... Ну, не в кармане же его таскать!

В том-то и заключался фокус, что оригинал был прикреплен к совсем другой цепи – похожей, но другой. Следовательно, в Москву отправился именно он, а на шее у Гроссмейстера сейчас висела копия. Фальшивка.

Он рванул на груди рубашку, вытащил наружу энклапион и вгляделся в затейливое переплетение звеньев. Да, так и есть – копия. А вот и знакомая царапина на боковой грани, оставленная медальоном магистра...

Значит, энклапион подменили вторично. И сделать это было некому, кроме Анны. Она опять предала его, совсем как в тот, первый раз, когда сбежала с Каманиным, прихватив его деньги и деловые бумаги. А он снова поверил ей, болван. Он даже хотел уйти вслед за ней из жизни...

Черт, да он уже почти ушел!

Окрепшее пламя игриво, как ластящийся пес, лизнуло его ноги, и забрызганные бензином брюки разом вспыхнули от низа почти до колен. Это оказалось чертовски больно. Гроссмейстер заплясал по пылающей кухне, ладонями сбивая с брюк упорный, увертливый огонь. Теперь ему, как никогда, хотелось жить. Глупо было столько лет тосковать по этой стерве, и еще глупее было умирать из-за нее. Если бы не тот молодецкий удар карнизом для штор, он сейчас с огромным удовольствием выпил бы с Каманиным на брудершафт и вместе с ним посмеялся над тем, какими они оба были дураками. Парочка слюнтяев!

Умереть одураченным Гроссмейстер просто не мог себе позволить. Он выбежал в охваченную пламенем гостиную, проклиная основательность, с которой подходил к любому делу. Только на эту комнату он извел полторы канистры бензина – тридцать литров, это вам не шутки! Десять пошло на кухню, двадцать – на холл, и еще сорок, две полные под завязку канистры, – на спальни второго этажа.

Сквозь усиливающийся треск и гул пламени все еще слышалась музыка – медленная, торжественно-грустная. "Зеленые рукава"... Под эту музыку они когда-то танцевали на отполированной временем булыжной мостовой перед Домским собором. То славное время осталось далеко в прошлом. Да и было ли оно таким уж славным? Если рассмотреть данный вопрос в свете последних событий, ответ на него получался отрицательный.

Гостиную он проскочил с ходу, как спринтер, слыша, как потрескивают, сворачиваясь в мелкие кольца и воняя паленым, волосы на голове. В холле пришлось остановиться – путь к выходу был отрезан, в море пламени и клубах черного дыма мрачно отсвечивали красным рыцарские доспехи. Парадная лестница на второй этаж была объята пламенем; повешенный на стене лестничной площадки флаг с изображением коленопреклоненного рыцаря – знамя храмовников – на глазах у Круминьша вспыхнул и осыпался дождем черных, догорающих на лету, невесомых хлопьев.

Гроссмейстер обернулся. Между ним и окнами гостиной стояла ревущая, пышущая нестерпимым жаром стена огня. "Слишком много бензина", – подумал он снова и, натянув на голову пиджак, ревя быком, кинулся напролом, ориентируясь по звуку лопающихся от жара стекол.

Когда до ближайшего окна оставалось около трех метров, полученные им ожоги уже были трудносовместимы с жизнью. А буквально в метре от гудящего, превратившегося в жерло извергающегося вулкана оконного проема под ноги ему подвернулось то, что еще недавно было креслом. Объятый пламенем вопящий ком мучительно погибающей плоти рухнул на пылающий пол.

То, что от него осталось, нашли только через двое суток, когда залитые огромным количеством воды и пены угли перестали куриться горячим паром. Пожарный, который наткнулся на кучку обугленных, сгоревших почти дотла костей, первым делом увидел растекшуюся по останкам грудной клетки бесформенную лужицу расплавившегося, а затем застывшего желтого металла. Пожарный знал только один металл такого цвета; опустившись на корточки и зубами стащив с ладони перепачканную мокрой сажей толстую перчатку, он по одной собрал твердые капельки и бесформенные, похожие на застывшие кляксы металлические блямбы. Собрав все до последнего кусочка, он огляделся и, убедившись, что на него никто не смотрит, ссыпал свою добычу в глубокий карман огнеупорной робы. В его действиях, по сути, не было ничего предосудительного: родственников у Ивара Круминьша не осталось, а мертвому золото ни к чему.