Глава четвертая

Шоссе здорово напоминало прифронтовую рокаду, недавно подвергшуюся массированному ракетно-бомбовому удару.

Не хватало разве что горелых танков да опрокинутых грузовиков с боеприпасами и продовольствием, а в остальном иллюзия была полной. И потрепанный оливково-зеленый «лендровер», и его водитель знали толк в рокадных дорогах, ковровых бомбардировках и горелой технике. Впрочем, здесь под колесами все-таки был асфальт. Потрескавшийся, взрытый неведомой силой, битый-перебитый, где-то провалившийся, а где-то, наоборот, вспучившийся горбом, это все-таки был асфальт, а не козья тропа в горах или, скажем, болото.

Уже успевшая снова разболтаться после очередного ремонта подвеска «лендровера» слегка погромыхивала, и Илларион Забродов, ловя чутким слухом опытного водителя эти неприятные звуки, легонько морщился. Машина давно просилась на покой, но Забродов просто не мог себе представить, что станет без нее делать. Как-то раз Мещеряков, пребывая, по обыкновению, в ворчливом и саркастическом расположении духа, предложил Иллариону хотя бы приблизительно подсчитать, сколько денег он уже выбросил на бесконечные ремонты этого механического одра. Илларион считать отказался наотрез: он и так знал, что много. Хватило бы, пожалуй, на новую машину того же класса и даже той же марки.

И ведь, кажется, ремонты были не очень дорогие… Правда, было их много, потому что ездил Забродов на этой машине уже бог знает сколько лет и все больше по таким местам, где дороги существовали разве что на картах. А время между тем неумолимо бежало вперед, не щадя ни машину, ни водителя, и Илларион все чаще ловил себя на том, что этот процесс вызывает у него уже не просто грусть или недовольство, а самый настоящий страх.

Задумавшись, Илларион проглядел глубокую выбоину в дорожном покрытии. Машину сильно тряхнуло, снизу послышался глухой удар, в багажном отсеке лязгнуло, и Забродов с неудовольствием вспомнил, что, кажется, забыл как следует закрепить домкрат.

– Извини, старичок, – сказал он машине и ободряюще похлопал ладонью по ободу руля, – это я замечтался малость. Задумался, понимаешь, о времени и о судьбе. Стареем, брат, стареем… А помнишь, как бывало? А? Да, были когда-то и мы рысаками…

Подобные разговоры о том, как оно было раньше и как стало теперь, Илларион вел только со своим автомобилем и только тогда, когда был в машине один. Автомобиль был идеальным собеседником, он прекрасно умел слушать и никому не рассказывал об услышанном. К тому же Забродов и его «лендровер» вместе прошли огонь и воду, так что общих воспоминаний у них хватало. Тот же Мещеряков однажды заявил, что Илларион и его машина напоминают ему престарелого кентавра с механическим приводом, а другой знакомый Иллариона, которого уже лет пять, как не было в живых, называл их не Забродов и «лендровер», а Лендродов и задровер.

Сначала вдоль шоссе тянулись коричневые с лиловатым оттенком поля – уже перепаханные, но еще не засеянные.

Этот скучный пейзаж время от времени оживляли перелески и ярко-зеленые заплаты озимых. Потом перелески стали попадаться чаще, потеряли легкомысленную прозрачность, понемногу придвинулись к дороге и, наконец, плотно обступили ее с обеих сторон. Илларион понял, что въехал наконец в знаменитые Брянские леса – вернее, в то, что от них осталось.

Тут он заметил, что все чаще зевает, рискуя вывихнуть себе челюсть, и решил остановиться. Выехал он затемно, часа в четыре утра, – была у него слабенькая надежда обернуться туда и назад за сутки, без ночевки. В принципе, в этом не было ничего невозможного, трудностей особых тоже не предвиделось, но, видно, возраст у него был уже не тот, да и вчерашние посиделки с полковниками давали себя знать. Слишком много было выпивки и пустой трепотни, и поспать почти не удалось… О чем бишь они говорили? Да, в общем-то, ни о чем конкретном, если не считать этой сорокинской яблони – яблони Гесперид, как он ее называл. Надо же такое придумать! Н-да…

Он съехал на обочину, заглушил двигатель, достал из лежавшего на заднем сиденье рюкзака термос с крепким черным кофе и, чтобы не терять времени зря, развернул принесенную Мещеряковым карту, более или менее пристроив ее поверх руля. После этого он закурил и стал, перемежая осторожные глотки с экономными затяжками, изучать по карте свой маршрут.

Конечная точка этого маршрута, родовое поместье графов Куделиных, была помечена на карте аккуратным карандашным крестиком. Илларион поставил этот крестик сам после того, как в течение битых полутора часов сличал нарисованную Маратом Ивановичем Пигулевским схему с картой. Картограф из Марата Ивановича был еще тот, с Иллариона семь потов сошло, пока он сумел, наконец, с полной уверенностью определить координаты цели своего путешествия. Зато теперь он ни в чем не сомневался, кроме того, естественно, что в поместье осталось хоть что-нибудь из богатой библиотеки Куделиных. Вот это как раз и было очень сомнительно, поскольку садовник – это все-таки не библиотекарь и не архивариус и единственный вид литературы, который может его как-то заинтересовать, это книги по садоводству. Но чем черт не шутит! Фамилия-то у садовника действительно такая же, как у последнего хозяина поместья…

Илларион определил по карте свое примерное местоположение и провел над ней дымящимся кончиком сигареты, рисуя маршрут. Особенной нужды в этом не было, он давно во всем разобрался и мог бы провести «лендровер» отсюда до усадьбы в любое время суток, ни разу не остановившись, чтобы спросить дорогу у местных жителей. Но разглядывание карты – настоящей, хорошей, очень подробной, составленной на основе последних данных аэрофотосъемки, – доставляло ему невинное удовольствие. Это удовольствие было сродни тому, которое Забродов испытывал, в сотый раз перечитывая какую-нибудь особенно полюбившуюся книгу. Сначала человек учится читать по необходимости, его заставляют учиться, чтобы он не пропал, не потерялся в этом суматошном, перенасыщенном информацией мире. И только потом чтение становится источником ни с чем не сравнимого наслаждения.

То же и с картой: сначала ты учишься ее читать, чтобы не заблудиться в незнакомой местности и не выйти прямиком под дула чужих пулеметов, а потом ты часами разглядываешь ее только потому, что это тебе нравится и вызывает у тебя приятные ассоциации.

– Человек – раб привычки, – громко объявил Забродов, убрал карту в бардачок и вынул из рюкзака сверток с бутербродами.

Он развернул промасленную бумагу, выбрал бутерброд, по какой-то причине показавшийся ему более аппетитным, чем другие, точно такие же, долил кофе в пластмассовый стаканчик и стал неторопливо жевать, благожелательно поглядывая по сторонам. В лесу было пустовато, большинство птиц еще не успели вернуться на свои летние квартиры, но это была хорошая пустота – пустота ожидания, пустота предвкушения тепла, света и многоголосого птичьего гомона.

В глубине леса, под широкими еловыми лапами, наверное, еще прятались последние островки слежавшегося, почерневшего снега, но здесь, у дороги, на пригреве снег давно сошел.

Илларион вдруг увидел справа и немного впереди себя, в путанице мертвой прошлогодней травы, опавшей хвои и сухих веток, пятнышко свежей травяной зелени и одобрительно ему покивал: вперед, солдат!

«Надо трясти этого типа, директора ботанического сада, – неожиданно для себя подумал он. – Такие вещи с бухты-барахты не делаются. Кто-то навел, кто-то впустил, кто-то помог… Если не сам директор, то кто-то из его подчиненных. Если его хорошенько тряхнуть, из него тут же все высыплется: кто взял, сколько дал и куда повез. Конечно, он может всего этого не знать, но непременно узнает, если ему популярно объяснить, что это в его интересах. Вот только ни Сорокин, ни его орлы в штатском сделать этого не смогут. Все, что они могут сделать, это предупредить об ответственности за дачу ложных показаний. А тут надо действовать нахрапом, и пугать надо по-настоящему, чтобы клиент сразу полные штаны навалил. Сорокинским ментам закон не позволяет так действовать – в частности, распускать руки и вообще давить на людей. И это, наверное, хорошо, этих ребят необходимо держать в узде. Но именно из-за этого то, чем они занимаются, очень часто напоминает бег в мешке: шагнул чуть шире, и тут же носом в землю».

– Пропади ты пропадом, – сказал он вслух и с горя взял второй бутерброд. – Не желаю я об этом думать, ясно?

"Ясно-то оно ясно, – подумал он тут же, безо всякого перехода, – да только не люблю я всю эту подлость.

Не знаю, правда ли то, что Сорокин рассказывал про эту яблоню – насчет целебных свойств и тому подобного, – но это в данном случае не так уж важно. Важно другое: человек, можно сказать, жизнь на эту яблоню положил, а потом пришла наглая сволочь с лопатой, дерево выкопала, получила с клиента бабки и хихикает себе в кулак – ловко, мол, я их всех обул! И вот что странно: я-то думал, что люди с возрастом терпимее становятся, снисходительнее к чужим слабостям, а выходит все наоборот. У меня, во всяком случае. Как подумаю, сколько такой вот шелупони в наше время развелось, меня прямо трясти начинает. Так бы и удавил, честное слово".

Он засунул за щеку последний кусок бутерброда, отряхнул с коленей крошки и задумчиво посмотрел на свои руки.

Это была очень опасная вещь – его руки, и Илларион Забродов знал об этом лучше, чем кто бы то ни было. Стоило дать этим рукам волю, и абстрактные размышления о том, что было бы неплохо кое-кого удавить, могли мгновенно превратиться в суровую и неприглядную реальность. Такое уже случалось, и после каждого раза Илларион давал себе твердый зарок: все, больше ни-ни. Пускай живут, ну их всех к чертям собачьим в пекло! Но всякий раз оказывалось, что это еще далеко не все. Непонятно было, как это получалось, что Забродов все время оказывался на дороге у тех, кого он мысленно именовал шелупонью, но ситуации, в которых ему приходилось пускать в ход свои опытные, умелые руки, повторялись с удручающей регулярностью. Однажды, беседуя на эту тему с Мещеряковым, Илларион наполовину в шутку, наполовину всерьез пригрозил, что когда-нибудь уйдет из города совсем, построит где-нибудь в тайге скит и станет жить отшельником. "Черта с два, – сказал ему тогда Мещеряков. – Кому ты это рассказываешь? Я же знаю тебя как облупленного! Дело не в людях, Забродов, дело в тебе. Ну, допустим, станешь ты жить в тайге, как эти одичавшие староверы – Лыковы, что ли. И в один прекрасный день туда явятся ребята с пилами «Дружба» наперевес, начнут варварски валить эту твою тайгу, грузить на лесовозы и миллионами кубометров гнать через границу в Китай. Сначала ты набьешь этим ребятам морды, отберешь у них пилы и утопишь в ближайшей реке.

Потом они вернутся, но, кроме пил, при них уже будут карабины. Половина будет валить лес, а вторая половина станет гоняться за тобой по сопкам и палить тебе в спину. Тогда ты снова набьешь им морды, сломаешь пару костей, снова утопишь в речке пилы вместе с карабинами и отправишься пешочком в ближайший поселок – разбираться, кто посылает в тайгу ребят с пилами и мешает тебе наслаждаться единением с природой. Разберешься и шлепнешь, как обычно. Скажешь, не так?"

– Стань тенью для зла, бедный сын Тумы, – грустно произнес Забродов в тишине пустого автомобильного салона, – и страшный Ча не увидит тебя. Так-то, старичок, – добавил он, обращаясь к «лендроверу», и запустил двигатель. – Был такой писатель, Толстой Алексей Николаевич. Большая сволочь была, как и все талантливые писатели, впрочем.

Но мыслил иногда правильно. Либо так, либо этак. Либо стань тенью, либо учись морды бить. Ты что предпочитаешь, старина?

«Лендровер» ответил ему одышливым стариковским ворчанием: дескать, что толку попусту трепать языком? Все равно ведь, когда дойдет до дела, ты меня не спросишь, а просто воткнешь передачу и помчишься, куда тебе приспичило, не разбирая дороги. Через полчаса, отмахав еще километров сорок, Илларион притормозил и свернул с шоссе на лесную грунтовку. На повороте стоял указатель с названием деревни – той самой, возле которой было поместье Куделиных. Едва съехав с асфальта, Илларион получил очередное подтверждение того, что и так знал давным-давно: «лендровер» – не роскошь, а средство передвижения. Передвижение это оказалось довольно мучительным, стрелка спидометра прыгала и плясала сначала возле отметки «30», а потом и вовсе упала до двадцати. Сонливость Забродова улетучилась, словно по мановению волшебной палочки, – то ли кофе помог, то ли дорога. Пожалуй, все-таки дорога: здесь, казалось, нарочно были собраны ямы, кочки и ухабы со всей Брянской области, и бодрило все это хозяйство почище любого стимулятора. Это была одна из тех дорог, на которых вождение автомобиля превращается из невинного удовольствия в тяжкий труд; Илларион вовсю вертел руль, играл педалями, как органист, исполняющий ирландскую джигу, и ожесточенно работал рычагом коробки передач, не забывая между делом бормотать успокаивающие слова, адресованные машине.

– Старый провокатор, – проворчал он, имея в виду Пигулевского. – Тебя бы сюда, выдумщик! Небось, через сто метров никаких книг не захотелось бы!

Движок обиженно ревел, в багажнике громыхало и лязгало. Потом дорога вдруг сделалась ровнее – не то чтобы совсем ровной, но по ней все-таки можно было ехать, а не мучительно ползти. Это было очень кстати: где-то здесь должен был открыться поворот на поместье. Вообще-то, поворотов здесь была чертова уйма, наполовину заросшие травой лесные дороги бежали во всех направлениях, скрещивались, сплетались и расплетались, и Забродов считал и пересчитывал перекрестки и ответвления, боясь запутаться. Тогда все пришлось бы начинать сначала, а делать это ему не хотелось: было жаль машину.

«Через тернии к звездам, – подумал он, с ходу проскакивая страховидную яму, заполненную темной водой. – Вот ведь медвежий угол! Пожалуй, Пигулевский прав: в такой глуши мог уцелеть не то что отпрыск графского рода, а буквально кто угодно. Динозавр, к примеру. А что? Приспособился, шерстью оброс… Морозоустойчивый такой динозавр. Районированный. Вот выйдет сейчас на дорогу – чего делать-то будешь, товарищ капитан? М-да… Смешнее всего будет, если окажется, что я напрасно трясся по этим кочкам. По справедливости, конечно, труды и лишения должны вознаграждаться, но кто и где ее видел, эту справедливость? Ну, Марат Иванович, ну, удружил!»

Он заметил справа от дороги огромный ржавый бак неизвестного назначения. В боку этой емкости зияла рваная треугольная дыра, из которой торчал ствол чахлой молодой осинки, вокруг бака была навалена гора какого-то мусора, увенчанная рваной покрышкой от заднего колеса трактора «Беларусь». "Цивилизация, – морщась, подумал Илларион. – Нет, динозавра в этом лесу, пожалуй, не встретишь.

Увы, увы… А как было бы славно! Подманить его бутербродом, взять на буксир, притащить в Москву и привести к Пигулевскому – давай, Марат Иванович, расспроси его про графскую библиотеку… Но это мечты. Из диких зверей здесь можно встретить разве что пьяного тракториста да еще, может быть, браконьера…"

Стоило Иллариону подумать о браконьере, как браконьер объявился. Это был очень странный браконьер: он охотился вовсе не на зверей.

Из молодого ельника слева от дороги вдруг ударил выстрел. Звук выстрела был очень громкий, почти оглушительный, и какой-то непривычно звонкий. Сразу же вслед за ним Илларион услышал короткий звон разбившегося стекла и тупой металлический лязг. Ему даже почудилось, что «лендровер» слегка вздрогнул от удара, как живое существо.

Рефлексы сработали мгновенно – раньше, чем рассудок успел осознать происшедшее. Илларион ударил по тормозам, распахнул дверцу и нырнул под машину быстрее, чем это можно описать словами. «Это не охотничье ружье, – подумал он, проползая под облепленным засохшей грязью днищем и выбираясь из-под машины с правого борта. – Это, ребята, винтарь. Старый винтарь, я бы сказал. Старинный… Мосинка или даже берданка. Или маузер. Вот так влип! Называется, съездил за книжечками, спас парочку раритетов…»

Он привстал на полусогнутых ногах и осторожно выглянул из-за кургузого капота «лендровера», используя машину как укрытие и стараясь не думать о том, что стрелков могло быть двое: один в ельнике слева от дороги, откуда прозвучал выстрел, а другой – в точно таком же ельнике справа, прямо за спиной у Иллариона. В этом случае положение Забродова могло оказаться, мягко говоря, незавидным. От выпущенной в спину пули не увернешься. Тут не спасет ни выучка, ни опыт, ни почетное прозвище Ас, которым Иллариона наградили в незапамятные времена сослуживцы. Но какой во всем этом смысл? Какого дьявола понадобилось устраивать засаду на лесной дороге, в этом медвежьем углу? Кого тут грабить?

Это же можно от старости помереть, сидя здесь и дожидаясь, пока на дороге появится добыча, достойная того, чтобы потратить на нее пулю! Нет, ребята, тут что-то не так…

«Это Пигулевский, – подумал Илларион. Выстрелов из леса больше не было, и к нему начало понемногу возвращаться чувство юмора. – Обиделся из-за проигранной партии в шахматы и организовал мне эту поездочку, а заодно и засаду. Отомстить решил, старый интриган».

В лесу стояла тишина. В ушах у Забродова все еще звенело, но он все-таки услышал, как там, в гуще молодого ельника, тихонько хрустнула под чьей-то осторожной ногой гнилая ветка. Хрустнула не там, откуда стреляли, а намного дальше, глубже в лес. Стрелок уходил и, судя по всему, передвигаться по лесу он умел очень неплохо. «Странно, – подумал Илларион. – Совершенно бессмысленно. Что это за тактика такая – пальнул и тикать? Правда, тактика очень даже знакомая, партизанская тактика, но здесь ведь не Чечня и не Афган, здесь Брянская область. Неужели, как в анекдоте, мужики еще с Отечественной партизанят?»

Это Илларион додумывал уже на ходу, вернее, на бегу.

Мимоходом он успел заметить, что «лендровер» окривел на левый глаз – выбитое стекло фары крупными кусками валялось на дороге, от лампочки остался один цоколь, а в зеркальной поверхности жестяного рефлектора чернело аккуратное круглое отверстие, оставленное пулей. «Сволочь, – подумал Забродов, ныряя в ельник. – Поймаю – руки оборву».

В том, что стрелка удастся поймать, он уже почти не сомневался. Тот передвигался по лесу умело: очень быстро, очень тихо и почти не оставляя следов, но только почти. На ходу Забродов быстро наклонился и подобрал блестевшую во мху медную гильзу. Гильза была винтовочная, действительно очень старая, вся в черных пятнах кое-как отчищенного окисла. Илларион сунул ее в боковой карман своих камуфляжных штанов, мысленно обозвав неизвестного стрелка идиотом. Кто же пользуется такими боеприпасами? Пусть скажет спасибо, что винтовку не разорвало прямо у него в руках. То-то был бы фейерверк! Забыл бы, с какой стороны у винтовки приклад, а с какой дуло, недотыкомка…

Его так и подмывало рассмотреть гильзу как следует на предмет установления года выпуска, но с этим можно было повременить. И так было видно, что штуковина эта едва ли не старше самого Забродова. В последний раз боеприпасы такого возраста Забродов видел еще в Афганистане: в самом начале войны афганцы вовсю палили по нашим десантникам из дедовских винтовок английского производства, оставшихся там еще со времен британского колониального владычества.

Впереди снова хрустнула ветка. Забродов ускорил шаг, получая от процесса погони чистое, ничем не замутненное удовольствие. Он почти бежал по лесу, уклоняясь от хлещущих ветвей, лавируя между деревьями и с разбега перепрыгивая через поваленные стволы. Перспектива со всего маху наскочить на пулю казалась Иллариону маловероятной: если бы беглец намеревался отстреливаться, он бы давно так и поступил. И вообще, если хотел убить, то стрелял бы не в фару, а в ветровое стекло. На таком расстоянии промазать было бы трудно, особенно вот так – вместо лобовика в фару… И потом, хочет стрелять – пускай стреляет. Выбирать позицию для стрельбы ему уже некогда, а на бегу, через плечо да еще и в лесу черта с два в кого-нибудь попадешь.

Стрелка Илларион еще не видел, но чувствовал, что расстояние между ними неуклонно сокращается. Должно, по крайней мере, сокращаться. Чтобы дело пошло веселее, Забродов перестал осторожничать и попер через лес напролом, как танк, производя как можно больше шума. У того, кто догоняет, всегда имеется моральное преимущество перед тем, кто спасается бегством. Убегая и слыша у себя за спиной нарастающий шум погони, очень легко впасть в панику и начать совершать необдуманные поступки – попросту говоря, глупости. А противник, который делает глупости, это уже не противник, а так, законная и практически беззащитная добыча, этакий гриб-боровик – подходи к нему, бери голыми руками и клади его, родимого, в лукошко…

С шумом и треском пробежав метров пятьдесят, Илларион остановился и прислушался. Прямо впереди него, совсем недалеко, под чьими-то торопливыми ногами панически хрустел хворост. Забродов снова двинулся вперед, на сей раз соблюдая все возможные меры предосторожности, даже в ущерб скорости. В таких играх он был гроссмейстером и отлично знал, что следует делать в тот или иной момент.

Его расчет снова оказался верным. Больше не слыша у себя за спиной шума погони, беглец, очевидно, решил, что на него махнули рукой, и остановился, чтобы перевести дух.

Забродов тенью заскользил между деревьями, подбираясь к месту, где, как ему казалось, должен был находиться противник. В лесу он ориентировался так же легко и непринужденно, как в собственной квартире, и вскоре в просвете между стволами худосочных от недостатка солнечного света молодых сосенок перед ним мелькнуло блекло-синее пятно.

Подкравшись ближе, Илларион увидел молодого, не старше тридцати лет, мужчину в старом синем ватнике, мятых серых брюках, заправленных в кирзовые сапоги, и в засаленной кепке с наполовину оторванным козырьком. Лицо у парня было круглое и, как показалось Забродову, донельзя глупое, на пышущих здоровым румянцем щеках курчавилась редкая русая бородка, а под носом виднелись усы, чуть более темные, чем борода, но тоже не по возрасту редкие и шелковистые, совсем юношеские. Похоже, парень ни разу в жизни не брился, предоставив усам и бороде расти, как им вздумается, или не расти вовсе. Под мышкой парень держал обрез.

Илларион пригляделся и покачал головой: это действительно когда-то была однозарядная берданка, вещь в наше время редкостная, чуть ли не музейная. Он заметил, что шейка приклада, игравшая роль рукоятки, была не отпилена, а варварски обломана. Фактически от нее остался только длинный острый деревянный осколок, держаться за который, наверное, было чертовски неудобно. Да, попасть из такого оружия в цель, пожалуй, было трудновато. «Недотыкомка, – утвердился Илларион в своем мнении о стрелке. – Хоть бы изолентой обмотал, что ли… Ох, народ! Ну что за люди? Взяли и испортили хорошую вещь…»

Он подобрался к стрелку еще ближе, а потом просто выпрямился и шагнул из-за дерева, очутившись лицом к лицу с противником. Тот шарахнулся в сторону, как испуганное животное, по-заячьи пискнул и пустился наутек, даже не попытавшись не то что выстрелить, а хотя бы припугнуть Иллариона обрезом. Это уже было даже не смешно. Забродов догнал его в три прыжка и с большим удовольствием ткнул кулаком между лопаток. Беглец потерял равновесие, мелко засеменил ногами, все больше клонясь вперед, и, наконец, с треском забурился в кучу сухого валежника. Илларион в мгновение ока оседлал его, вывернул из крупной, непривычно белой ладони обрез и в сердцах съездил беглеца этим обрезом по шее – не сильно, но со вкусом.