Новое ощущение быстро прошло, Анна расслабилась, горько усмехнулась и двинулась дальше по уже просохшему, сделавшемуся из черного светло-серым асфальту. Что толку в ее ненависти? Что она может сделать? Что она могла бы сделать, даже будь у нее оружие? Она, Анна Беседина, не хищник и даже не охотник, а так, травоядное… А что ей на мгновение захотелось кого-нибудь убить – ну, так это просто от обиды, от бессилия, от унижения, наконец. Травоядным тоже иногда хочется кого-нибудь укусить, боднуть или лягнуть – в общем, покалечить, а то и убить, и происходит это, конечно же, не от хорошей жизни…

Было тридцатое апреля, и солнце вовсю сияло на безоблачном, непривычно синем после серой городской зимы небе.

Весна чувствовалось во всем, город радостно впитывал в себя забытое за долгие зимние месяцы тепло, и на лицах прохожих нет-нет да и мелькало выражение беспричинной радости. Весна была самым горячим временем для всех, кто работал с растениями и землей, в том числе, конечно же, и для работников ботанического сада, где Анна числилась старшим научным сотрудником. Год для нее и ее коллег начинался не в середине зимы, как у всех нормальных людей, а с наступлением весны. Это было радостное событие, и надо же было кому-то испортить все в самом начале, посадив на радость грязное пятно с отвратительным запахом. Вот уж, действительно, плюнули в душу… Кража – это всегда огромное унижение для того, кто обокраден, особенно если украли самое дорогое.

Яблоня, выращенная покойным Азизбековым, была гордостью ботанического сада. Разумеется, по сравнению с пальмами и другими экзотическими растениями она смотрелась бледновато, и экскурсантам зачастую было непонятно, что в ней такого особенного – яблоня как яблоня, подумаешь, невидаль! Только специалисты могли по достоинству оценить труд недавно умершего профессора – труд, результаты которого граничили с фантастикой.

То, что карликовая, не более полутора метров в высоту, яблоня при удачном стечении обстоятельств могла принести два урожая в год, было даже не самым главным, хотя люди, которым Анне доводилось об этом рассказывать, чаще всего недоверчиво улыбались. И то, что яблоки эти по размерам не уступали знаменитым алма-атинским яблокам, а на вкус напоминали воплощенную мечту, тоже было не так уж важно.

Золотые эти яблочки, употребляемые в пищу регулярно, как выяснилось, могли излечить человека от множества весьма серьезных хворей, не говоря уже о том, что они, как и любые витамины, заметно укрепляли иммунную систему. Азизбеков, помнится, в шутку называл их яблоками Гесперид – теми самыми, из-за которых Геракл совершил один из двенадцати своих подвигов. Азизбеков всерьез утверждал, что выведенный им сорт яблок со временем совершит настоящий переворот в геронтологии, и тогда эта отрасль медицины превратится из чисто косметической в целиком практическую, действенную, способную на деле излечить пациента от главной болезни всего живого – немощной старости. «Вот увидите, – говорил он, аппетитно хрустя яблоком, – я проживу лет до ста, не меньше. Хорошая у нас с вами специальность, ребята! Вот в физике, например, или в фармакологии, если ученый ставит эксперимент на себе, это жертва во имя науки. А у нас – удовольствие. Да еще какое!»

Проверить утверждение профессора так и не удалось – в ноябре прошлого года, переходя улицу на зеленый свет, он попал под машину, за рулем которой сидел пьяный водитель, и скончался на месте, не приходя в сознание. А теперь вот и яблоня пропала…

Анна вспомнила утро – по-весеннему прохладное, ясное, безветренное, предвещавшее отличный денек. По утрам она всегда приходила к яблоне Азизбекова – просто так, без какой бы то ни было конкретной цели. Когда Григорий Арутюнович был жив, она часто помогала ему в работе и была, наверное, единственным даже среди сотрудников ботанического сада человеком, кто безоговорочно верил профессору. Другие просто выжидали, наблюдая за процессом со стороны и не упуская случая пройтись насчет «молодильных яблочек»; Анна же просто верила, и даже ей самой было непонятно, чего больше в этой вере – взвешенной убежденности ученого в правоте коллеги или полудетского преклонения ученицы перед учителем. К тому же она всегда была неравнодушна к Григорию Арутюновичу, и это, наверное, тоже в какой-то мере влияло на ее объективность. Нет, никаких романов, никаких, упаси боже, адюльтеров не было; была романтическая влюбленность вчерашней студентки в своего пожилого мудрого учителя, и учитель оказался достаточно мудр, чтобы этого не замечать. С годами влюбленность прошла, а преклонение осталось.

«Дикость, – сердито подумала Анна, – девятнадцатый век. Влюбленность, преклонение… Когда-то эти слова что-то означали, а теперь от них осталась только пустая высушенная оболочка. Набор звуков, сотрясение воздуха.. До каких же пор я буду жить иллюзиями? Все кругом делают деньги и отлично себя чувствуют, а я копаюсь в земле и делаю вид, что это кому-то нужно…»

Так вот, утром, как обычно, Анна пришла к яблоне Азизбекова и обнаружила, что ее нет. Табличка с описанием валялась поодаль, втоптанная в рыхлую землю чьей-то ногой, а на месте яблони красовался свежий пенек. Старательно разрыхленная земля вокруг пенька была вся истоптана и густо посыпана опилками. Поначалу все решили, что это дело рук каких-то вандалов, перебравшихся с ближайшего кладбища сюда, в ботанический сад. К такому же выводу пришла и вызванная директором сада милиция, и только после ее отъезда Анне бросилось в глаза, что оставшийся на месте яблони пенек, кажется, сантиметра на три, а то и на все четыре толще, чем должен бы быть. Ощущение было, как от пощечины – уже второй пощечины за это отвратительное, ни на что не похожее утро. Не чуя под собой ног, Анна бросилась в лабораторный корпус, нашла журнал наблюдений, который вел покойный Азизбеков, и отыскала страницу с последней записью, касавшейся яблони. Григорий Арутюнович подходил к своей работе очень серьезно, и все, что касалось «яблони Гесперид», заносил в журнал с особой тщательностью. Были здесь и результаты замеров диаметра ствола по годам. Последняя запись была сделана двадцатого октября прошлого года, за две недели до смерти профессора. Чтобы ничего не перепутать, Анна выписала все данные на отдельный листок – и длину окружности ствола, и высоту, на которой был сделан замер, и вычисленный Азизбековым по известной еще со школьной скамьи формуле диаметр комля. С этим листком и рулеткой она вернулась к тому месту, где еще вчера стояла яблоня, и трижды тщательнейшим образом обмерила пень.

Глазомер ее не подвел: пенек оказался на три с половиной сантиметра толще, чем яблоня Азизбекова.

Пришедший на смену Азизбекову директор ботанического сада, услышав новость, выразил вежливое сомнение в том, что она соответствует, действительности. «Покойный Григорий Арутюнович мог ошибиться, – мягко сказал он, – да и яблоня, знаете ли, растет… Все эти замеры – вещь очень приблизительная, особенно на живом дереве». – «Дама сдавала в багаж диван, чемодан, саквояж, – язвительно сказала на это Анна, – картину, корзину, картонку и маленькую собачонку». – «Совершенно верно! – неизвестно чему обрадовавшись, подхватил директор. – Помните, как кончалось это стихотворение? Однако за время пути собака смогла подрасти…» – «На три с половиной сантиметра, – сказала Анна. – И не в длину, а в толщину. За зиму. Вы же ботаник по образованию, кандидат наук. Как вы можете такое говорить?»

Директор в ответ только пожал плечами и посоветовал Анне, если ей так уж неймется, самой обратиться в милицию со своими подозрениями. Глядя в его гладкое, чисто выбритое, немного рыхловатое лицо, Анна живо припомнила слухи о якобы имевшей место вражде между ним и Азизбековым, вражде карьериста, прирожденного администратора от науки с талантливым ученым. Раньше она не придавала этим слухам значения, но теперь ей показалось, что пропажа яблони Азизбекова директора нисколько не огорчила. Пропала и пропала, невелика потеря – яблоня. Вот если бы пальма!..

И вообще, теперь, когда результат многолетнего труда Азизбекова просто исчез, будто испарился, директору, наверное, стало намного легче дышать. По крайней мере, ничто больше не будет мозолить ему глаза, напоминая о предшественнике, которому он со своей кандидатской степенью в подметки не годился. Да и необходимость продолжать чужой эксперимент, в котором ты ни бельмеса не понимаешь и который тебе совершенно неинтересен, теперь отпала. Конечно, официально никто не обязывал директора продолжать работу с «яблоней Гесперид», но некие моральные обязательства все-таки существовали, и он, наверное, испытывал от этого определенный дискомфорт. Что ж, теперь дискомфорту конец…

«Уж не сам ли он все это подстроил? – вдруг подумала Анна. – Ботанический сад, конечно, не коммерческий банк, но все-таки нас тоже охраняют, и провернуть такую операцию самостоятельно, без помощи изнутри, постороннему человеку, наверное, было бы затруднительно».

Она тряхнула головой, отгоняя тревожные мысли, и недоверчиво улыбнулась: ну и ну! Надо же было до такого додуматься! Нет, сегодня с ней и впрямь творится что-то неладное.

Ее будто подменили: сначала это постыдное желание убивать, потом подозрения в адрес директора… Конечно, исчезновение яблони, на которую ее покойный учитель возлагал такие надежды, приятным событием не назовешь, но надо же все-таки и меру знать! Подозрения разъедают душу, как концентрированная серная кислота, а душа у человека, между прочим, одна. Испортишь эту – другую в магазине не купишь и по почте не выпишешь…

Анне вдруг стало жалко остролицего оперативника. Ведь подозревать всех и каждого и никому не верить на слово – его работа! Что же в таком случае творится в его душе? Там ведь, наверное, живого места не осталось, сплошные дыры да рубцы от старых ожогов… Потому-то он и смотрит на людей с чисто утилитарной точки зрения. Одни для него – раздражающая помеха, другие – враги, а третьи – оружие в борьбе с этими врагами или просто инструменты для достижения той или иной цели. Разве можно так жить? Ведь у него же, наверное, жена есть, дети… Как же он с ними? Кто они для него – помеха, обуза, враги или инструменты? Ах, да что там говорить об остролицем милиционере! Ведь сейчас многие именно так и живут – никому не веря, ничего по-настоящему не любя и идя по головам даже там, где в этом нет ни малейшей необходимости.

Не дойдя до метро, Анна свернула на бульвар, по-весеннему прозрачный и почти пустой в это время суток, и присела на скамейку. Было уже по-настоящему тепло, но не жарко – в самый раз для того, чтобы посидеть на солнышке и собраться с мыслями. Спереди и сзади, за низкими чугунными решетками сквера, шурша колесами по сухому асфальту, пролетали автомобили. Анна открыла сумочку, вынула сигареты, заглянула в пачку и вздохнула. Сигареты – это было громко сказано; в пачке осталась одна-единственная сигарета.

Впрочем, в данный момент больше ей и не требовалось. Анна вообще курила очень мало, пачки хватало ей на неделю, а иногда и на две, особенно когда она находилась в отпуске и поблизости не было курящих коллег. «Да, – решила она, – покурить – это идея. Это как раз то, что нам теперь требуется. Говорят, никотин успокаивает. Правда, те же самые люди утверждают, что он также и тонизирует, и помогает сосредоточиться, и даже сбросить лишний вес. Про курение вообще много говорят – и хорошего, и плохого. Совсем как про яблоки Азизбекова…»

Анна поморщилась, прикуривая сигарету. Опять." Разумеется, самый простой выход – это смириться и оставить все как есть. Остролицый опер, например, утверждал, что это не только самый простой выход, но и единственный. По его словам и, главное, по выражению лица выходило, что, сколько ни плутай по разным коридорам, все равно рано или поздно вернешься именно к этой двери, потому что только ее тебе под силу открыть. Поэтому лучшее, что ты можешь сделать, это не тратить понапрасну время, силы и нервные клетки, а сразу сложить ручки и плыть по течению, проглотив обиду. Можно просто плюнуть – в конце концов, это была просто яблоня, даже не ее личная, даже не ею выращенная, – а можно было попытаться повторить то, что сделал Григорий Арутюнович.

Ей всего двадцать девять, времени впереди предостаточно, и все записи профессора Азизбекова с разрешения его семьи остались в распоряжении Анны. Ах, да если бы дело было только в записях! Анна была не настолько глупа и самоуверенна, чтобы не отдавать себе отчета в том, что записи – это еще далеко не все. Да, она была неплохим специалистом, но до профессора Азизбекова с его феноменальным чутьем ей все-таки было очень далеко. Он умел понимать растения так, словно мог с ними общаться. И потом, разве теперь воспроизведешь неповторимое сочетание самых разнообразных факторов – погодных, например, – чтобы все получилось точь-в-точь как у Азизбекова? Об этом нечего и мечтать! Да еще под чутким руководством этого холеного прыща, который теперь с хозяйским видом восседает в кабинете Григория Арутюновича…

"Какой труд пропал! – с отчаянием подумала Анна. – Сколько лет труда, упорства, любви, тревог и радостей…

Сколько лет! Азизбеков вложил в это дерево всю душу. Он всегда вкладывал в работу всю душу, но к этой яблоне относился как к собственному ребенку, подающему большие надежды. И вот кто-то пришел, выкопал и унес. Теперь посадит у себя на даче и будет варить варенье из «яблок Гесперид». Или, того веселее, на базаре станет ими торговать. Ах, да о чем это я! Не будет ими никто торговать, и варенья никакого не будет, потому что пересадка взрослого дерева в другую почву – дело очень деликатное и далеко не всегда оно заканчивается успехом. А эта яблоня привыкла к особому уходу, к постоянной подкормке, и на новом месте она, скорее всего, медленно погибнет. Уж лучше бы, право, сразу пустили на дрова! Чтобы сразу, чтобы не мучилась… Но это, конечно, исключено. Какие там из нее дрова? Так, ведро воды вскипятить…"

От этих мыслей она окончательно расстроилась. Сигарета догорела до самого фильтра, еще одной у Анны не было, а успокоиться так и не удалось. Напротив, ее обида и раздражение только усилились, и она с полной ясностью поняла, что на работу сегодня уже не вернется. Завтра – может быть, но только не сегодня. Не было у нее никаких сил на то, чтобы снова встретиться с улыбающимся, похожим на сытого кота директором и опять увидеть жалкий и, главное, совершенно посторонний пенек на том месте, где еще вчера стояла яблоня Азизбекова.

На соседней скамейке старушка с внуком кормили голубей. А может быть, и не с внуком, а с правнуком – разница в возрасте, кажется, у них была подходящая. «Либо поздний внук, либо ранний правнук», – решила Анна, не совсем понимая, почему ее заинтересовала эта вполне обыкновенная парочка – седая старушка и ее кудрявый, непоседливый и, похоже, довольно капризный внук. Наверное, дело было в том, что затылок старухи с выглядывавшим из-под линялого красного берета пучком седых волос кого-то очень напоминал Анне – кого-то хорошо знакомого и, казалось, имевшего отношение к ее сегодняшним заботам и огорчениям.

Ребенок бросал голубям крошки, широко размахиваясь правой рукой и так далеко подаваясь при броске вперед, что с трудом удерживался на ногах. Было ему от силы года четыре, не больше, и крошки, которые он швырял с такой энергией, падали почти у самых его ног. Жирные московские голуби делали вид, что пугаются его резких движений, лениво, для вида, взмахивали крыльями и тут же, расталкивая друг друга, принимались торопливо и жадно клевать корм. Мальчик радостно, отрывисто хохотал и пытался – вероятно, из любопытства – отогнать голубей, топая на них обутой в красный ботиночек ногой. Голуби пятились бочком, не переставая клевать, мальчик оборачивался к бабушке (или прабабушке?), и та, размеренно, как китайский болванчик, кивая седой головой, отрывала от батона новый кусок и подавала ему. Лицо у старухи было совершенно незнакомое, и Анна никак не могла взять в толк, кого она ей напоминает.

Потом пожилая женщина убрала в клеенчатую хозяйственную сумку обгрызенную половинку батона, встала и взяла за руку ребенка. Мальчик немного поупирался, но все-таки пошел, увлекаемый вперед неумолимой старухой, похожий сейчас на привязанную к корме яхты надувную резиновую шлюпку. Сделав несколько шагов, он обернулся и прицельно плюнул в ближайшего голубя, но, похоже, промазал.

И тут Анна вдруг вспомнила, на кого похожа старуха.

Со спины она здорово смахивала на Валерию Матвеевну, соседку Анны по подъезду. Валерии Матвеевне было уже за семьдесят, но она продолжала каждое лето выезжать на дачу, где самозабвенно предавалась любимому занятию – огородничеству. Естественно, узнав, что по соседству с ней проживает сотрудница ботанического сада, Валерия Матвеевна зачастила к Анне – то за советом, то за семенами, а то и за саженцами. Старуха была вполне приличная, интеллигентная, хотя и несколько вздорная, и отношения у них с Анной сложились вполне добрососедские.

Но не это было главное. Главное, что у Валерии Матвеевны была дочка, а дочка эта в свое время, как положено, вышла замуж, подарив ей сначала зятя, а затем и внуков. Так вот, зять Валерии Матвеевны, насколько было известно Анне, служил на Петровке и даже ходил там, кажется, в весьма высоком чине. Анна никогда не беспокоила соседку просьбами, и теперь, похоже, настало время проверить их отношения на прочность.

Конечно, обычно Петровка не занимается такой чепухой, как украденные яблони, но, может быть, как-нибудь неофициально… На Руси ведь испокон веков все делалось по протекции, так, может быть, это сработает и на сей раз?

Попытаться, во всяком случае, стоило. Как бы то ни было, Анна чувствовала, что не успокоится, пока не сделает все, от нее зависящее. А если у нее ничего не выйдет, то, по крайней мере, ее хоть немного утешит сознание того, что ее вины в этом нет.