Первая партия грязных этих денег только что пошла в один оффшор в качестве оплаты несуществующих товаров, якобы полученных от зарегистрированной там предусмотрительным Маем липовой компании. Платеж проводился через фирму папы Мая, и до последнего только сейчас дошло, как должен был воспринять Алфавит его столь поспешное появление у себя дома и что он, этот старый крокодил, должен был по этому поводу подумать.

– Елки-моталки, – сказал папа Май и звонко хлопнул себя по лбу. – Совсем из головы вон! Вы же, наверное, подумали, что с платежом какая-нибудь чепуха вышла? Фу-ты, черт! Извините, Антон Евгеньевич. С деньгами все в порядке, я к вам совсем по другому вопросу.

– Правда? – с видимым спокойствием сказал Алфавит. – Да я, в общем-то, и не сомневался, просто ты так сюда влетел, что я подумал: чем черт не шутит? Знаешь, как оно бывает: живет человек, живет, и вроде бы все у него в порядке, а потом на него будто затмение находит, и начинает он, болезный, творить невесть что – другим на удивление, а себе на погибель…

С этими словами он вынул из кармана и совершенно спокойно переложил за пояс брюк сзади большой черный пистолет с непривычно толстым, квадратным в сечении стволом – кажется, семнадцатизарядный австрийский «глок». Майков всухую сглотнул и криво улыбнулся внезапно онемевшим ртом. Заходи, значит, в любое время, по-соседски… Всегда рады видеть, и угощение у нас, значит, постоянно наготове. Девятимиллиметровое такое угощение.

– Тяжелый, зараза, – перехватив взгляд Майкова, с очаровательной улыбкой голливудского киногероя пожаловался Алфавит. – Не поверишь, иногда кажется, так и вшил бы кожаный карман. Ну, пойдем в сад, там воздух чище.

В саду, под цветущими вишнями, стоял светлый дощатый стол. Букреев смахнул со скамейки белые лепестки, уселся сам и предложил сесть Майкову. В воздухе стоял густой аромат цветения, кроны деревьев гудели, как провода высоковольтной ЛЭП: там, в белой цветочной кипени, деловито суетились пчелы. Повернув голову, Майков разглядел в дальнем конце сада то, чего не видел раньше, – парочку ульев, по старинке выдолбленных из цельных деревянных колод.

Откуда-то бесшумно возник здоровенный амбал в белой рубашке, молча поставил на стол бутылку, два стакана, пепельницу, положил рядом трубку мобильника и так же молча исчез, будто его и не было. Габаритами он, пожалуй, превосходил даже Простатита, но двигался с удивительной легкостью, выдававшей в нем очень опасного противника.

– Итак, – сказал Букреев, точным движением на четверть наполняя сначала один стакан, потом другой, – что же это за срочная необходимость такая? У тебя какие-то проблемы, дружок?

После того как между ними установились деловые взаимоотношения, Алфавит повадился именовать папу Мая дружком. В силу разных причин папа Май по этому поводу помалкивал, но в отместку стал звать Алфавита старым педрилой – разумеется, только мысленно.

– Проблемы не у меня, – сказал он, выкладывая на стол сигареты, зажигалку и свой мобильник. – Да и проблем особенных пока нет. Но они могут возникнуть.

И он вкратце пересказал Алфавиту содержание своей беседы со знакомым опером – вернее, ту часть беседы, которая, как ему казалось, имела прямое и непосредственное отношение к невинной страсти Антона Евгеньевича Букреева – садоводству.

Букреев спокойно выслушал его и пожал острыми костлявыми плечами, выступавшими из-под ткани полосатой спортивной рубашки.

– Любопытный анекдот, – сказал он. – Да ты кури, кури, не стесняйся. Вот пепельница. Да-а-а… Что же, выходит, с преступностью у нас в стране, можно сказать, покончено, а?

Если уж Петровка занялась поисками каких-то пропавших саженцев, значит, больше ей заняться нечем. Просто царствие небесное на земле! Рассказать бы эту историю некоторым моим знакомым, они бы животики со смеху надорвали. Н-да…

Что ж, спасибо, ты меня действительно развеселил. Я только не пойму, с чего это у тебя такое озабоченное лицо?

Майков почесал в затылке.

– Извините, Антон Евгеньевич, – сказал он, – но я, с вашего позволения, буду говорить прямо. Не знаю, может, что не так скажу, так вы уж не обессудьте, я не со зла, а просто потому, что порядков ваших толком не знаю. Понимаете, нам с вами работать и работать. Деньги ваши через меня уже пошли, и на середине дела менять партнера мне бы не хотелось. Понимаете, не хочется мне, чтобы вместо приятного соседа по участку у меня в офисе объявился стриженый консультант в татуировках с головы до ног, сел в мое кресло и стал бы там по фене распоряжаться. Я-то его, может, и сумею понять, а вот служащие мои – вряд ли. Конечно, не мне вас учить, но, может, вы не в курсе: полковник Сорокин – мент серьезный, и самое поганое в нем то, что с ним договориться нельзя. Если этот пес вцепится, то уже не отстанет. А к вам, насколько я понимаю, кто только не мечтает прицепиться покрепче! Тут и Петровка, и ФСБ, и я не знаю, кто еще. Придут они к вам яблоньку искать, а у вас, к примеру, волына за поясом. Это уже статья.

Лиха беда начало, так сказать. И пошло, и поехало… Вы-то, как я понимаю, по любую сторону забора королем будете, а мне что тут без вас с вашими деньгами делать?

– Что-то ты, дружок, не то говоришь, – развел руками Букреев. – Говоришь, говоришь, а о чем – не пойму.

Папа Май начал понемногу злиться. "Вот козел, – подумал он. – Ему добра желают, а он корчит из себя святую простоту.

Не понимает он, видите ли! Ничего, сейчас поймешь!"

– Неудобно может получиться, – сказал он, глядя прямо в глаза Алфавиту. – Такой человек, как вы, и вдруг погорит на краже деревца из ботанического сада. Люди не поймут. Авторитет, знаете ли, может пострадать. Вы же сами мне сказочку про Геракла и молодильные яблочки рассказывали. Сами сказали, что такая яблоня на всем свете одна. Яблоня Гесперид. А теперь, типа, не понимаете, о чем я вам толкую. Ну вы же знаете ментов! Они, если по-настоящему захотят, любой клубок распутать могут. А тут, в общем-то, и распутывать нечего. Дерево выкопали, на его место пень воткнули, опилок кругом накрошили – типа, спилил кто-то. Так не позаботились даже пень такой же толщины подобрать! И как только вокруг этого пня кипеж поднялся, тут же его обратно выкопали и спалили от греха подальше. Улик меньше, зато подозрений у Сорокина больше. Называется, перевели стрелки, запорошили ментам глаза! Халтурно кто-то сработал, Антон Евгеньевич. Вы, небось, большие деньги заплатили, а работа сделана из рук вон плохо. Если Сорокин и впрямь начнет по этому делу свидетелей трясти… Не знаю. Может, я обидно говорю, может, вы не привыкли, чтобы вам указывали, но на вашем месте я бы задумался. Прежде всего, повторяю, о собственном авторитете.

– Ты бы, дружок, поменьше мой авторитет трогал, – ласково сказал Букреев, и папа Май почувствовал, что внутри этой его ласковости, как стальной клинок в мягких ножнах, скрывается холодная угроза. – Какое тебе до него дело, до моего авторитета? Где ты, а где мой авторитет…

– Извините, – сказал Майков, вложив в это слово как можно больше холодной твердости. Он должен был оставаться твердым и независимым хотя бы внешне, чтобы не превратиться в мальчика на побегушках у этого чокнутого садовода в законе. – Наверное, это действительно не мое дело. Я хотел как лучше…

– Да, – неожиданно меняя тон, перебил его Букреев. – Да, ты прав, Виктор, и прощения тебе просить не за что. Это я должен извиняться. Спасибо тебе за заботу. За информацию тоже спасибо. Вот ведь идиоты криворукие! Ничего нельзя поручить, буквально ничего! Да, брат, и на старуху бывает проруха. Представляешь, не смог удержаться. Ты ведь не коллекционер? Ну, тогда тебе меня не понять. Настоящий коллекционер душу дьяволу готов продать за какую-нибудь безделушку, а настоящий садовод – это, Виктор, еще хуже, чем коллекционер, потому что дело он имеет не с мертвыми вещами, а с живой природой. Дерево – как ребенок. Его вырастить надо, выходить, выкормить, воспитать, чтобы из него что-то путное вышло, а не урод корявый, не растопыря какая-нибудь, на которую смотреть противно. А как наше государство детей воспитывает, не тебе рассказывать. Ребенок в семье должен расти, в заботе, в ласке. А человек, который за этой яблонькой ухаживал, погиб. Да не смотри ты на меня так, я тут ни при чем. Под машину он попал. Случайно. Осиротело деревце. А я его, можно сказать, не украл, а усыновил. Но ты, конечно, прав, мусорам это все безразлично. Они, волки позорные, богу свечку поставят, если найдут, чем меня зацепить. А я за проволоку не хочу. Года мои не те – за проволокой сидеть. Да и на кого я сад оставлю? В общем, спасибо.

Не волнуйся, я приму меры. Дело не пострадает, это я тебе гарантирую.

– Именно это я и хотел от вас услышать. – Майков солидно наклонил голову и сделал микроскопический глоток из своего стакана. – В конце концов, главное – это дело.

– С этим я мог бы поспорить, – возразил Букреев, – но не стану. Теоретические споры плохи тем, что отнимают массу времени, и никакая истина в них, увы, не рождается.

Майков понял намек. Он потушил в пепельнице сигарету, отодвинул в сторону стакан и решительно поднялся.

– Хорошо тут у вас, – сказал он. – Так бы и сидел круглые сутки. Но это, увы, мечты. Дела! Труба зовет, так сказать.

Вынужден извиниться и откланяться. Надо бежать.

– Да и мне с тобой приятно, – тоже вставая, сказал Букреев. – Есть, по крайней мере, с кем поговорить, поделиться…

Не с охраной же мне беседовать! И потом, ты парень умный, воспитанный и наверняка понимаешь, что содержание наших с тобой бесед никого, кроме нас двоих, не касается.

– Разумеется, – сказал Майков.

А что еще он мог сказать? Видно, Алфавит все-таки считал, что он может проговориться, раз с таким упорством напоминал ему о том, что молчание – золото.

Покидая участок Букреева, папа Май между делом подумал, что Алфавит когда-нибудь плохо кончит. Человек его профессии не должен иметь слишком сильных привязанностей. Привязанность – она и есть привязанность. Получается, ты к чему-то привязан, как Тузик к будке, прикован, как каторжник к своему ядру. А с ядром в случае чего не очень-то побежишь. И уж тем более с будкой…

Александр Иванович Егоров покинул свой кабинет ровно в восемнадцать ноль-ноль, строго по регламенту. Секретарша была на своем месте, в приемной. Без дела она не сидела.

Ее пальцы с бешеной скоростью порхали по клавишам электрической печатной машинки, и та отзывалась дробным стуком, жужжанием и звяканьем. При появлении Александра Ивановича секретарша прервала работу и встала.

– Сидите, сидите, – благодушно разрешил Егоров, который потратил немало времени и сил, чтобы как следует выдрессировать подчиненных, совершенно распустившихся при его предшественнике, покойном профессоре Азизбекове. – Закончите печатать, и можете быть свободны. До свидания.

– До свидания, Александр Иванович, – сказала секретарша, снова принимаясь неистово барабанить по клавишам. – У, змей гладкий! – с ненавистью процедила она, когда за Егоровым закрылась дверь приемной.

Александр Иванович не слышал этого замечания, но предполагал, что секретарша вполне могла обронить что-нибудь подобное. Для Егорова не было секретом, что в коллективе его не слишком жалуют. Он не особенно волновался по этому поводу: во-первых, новое начальство всегда вызывает у подчиненных определенное отталкивание, отторжение и глухое недовольство, которое со временем проходит. А во-вторых, какое ему дело до чьей-то там нелюбви? Взаимоотношения в трудовом коллективе должны строиться не на любви, а на правилах трудовой дисциплины. Любовь – это, как говорится, для дома, для семьи, а на рабочем месте сантиментам не место.

О, разумеется, они недовольны! Покойный Азизбеков, земля ему пухом, был, конечно, талантливым ученым и настоящим энтузиастом своего дела, но при этом, увы, никуда не годным организатором. Он как раз считал, что для сотрудников ботанического сада сантименты едва ли не важнее знаний, не говоря уже о трудовой дисциплине. Растениям-де любовь и ласка нужнее удобрений, растения-де все понимают, все чувствуют и, как умеют, платят добром за добро. Подобные бредни годились для старшей группы детского сада, но никак не для коллектива, состоящего из взрослых людей и призванного решать вполне конкретные задачи – научные, производственные и эстетические. И зарабатывать деньги, между прочим…

Конечно, теперь, когда Азизбеков умер, они были недовольны линией нового руководителя. Человек – существо едва ли не более косное, чем дерево. Он так же, как дерево, предпочитает торчать там, где его посадили, и ненавидит любые перемены, особенно если перемены эти заставляют его шевелить фигурой. Он, бедняга, уже успел корни пустить, куда ему шевелиться! Пускай бы все катилось само по себе, как раньше, вот и было бы ему хорошо. А повороты на сто восемьдесят градусов – ну кому они могут нравиться? Только тому, кто стоит у руля. Это закон природы, такой же непреложный, как закон всемирного тяготения, и переживать по этому поводу нечего.

Работать надо, работать!

Спускаясь по лестнице, Александр Иванович случайно посмотрел в окно и невольно замедлил шаг, а затем и остановился, с задумчивым и недовольным видом покусывая нижнюю губу. Сквозь стеклянную стену лестничной клетки административного корпуса отлично просматривался опытный участок, засаженный ровными рядами молодых деревьев и кустарников. Немного дальше под яркими лучами майского солнца блестела грязноватая после зимы стеклянная крыша оранжереи, между делянками пролегли прямые, как стрела, посыпанные мелким гравием дорожки. На одной из них стояла одинокая женская фигура. Несмотря на расстояние и ракурс, Александр Иванович узнал ее сразу. Это была Беседина, верная ученица и ассистентка Азизбекова, главная помощница профессора во всех его экспериментах, часто выходивших за грань современных представлений науки ботаники и потому казавшихся многим, и в первую очередь Егорову, не чем иным, как ловким, не поддающимся ни подтверждению, ни разоблачению шарлатанством.

Прямо перед Бесединой в ровном ряду деревьев зияла проплешина пустой, еще не успевшей зарасти травой, рыхлой земли. Разумеется, это было то самое место, на котором еще совсем недавно росла пресловутая яблоня Азизбекова – яблоня Гесперид, как он ее называл. Для Бесединой это место стало чем-то вроде Мекки для правоверных мусульман.

Всякую свободную минуту она приходила сюда и подолгу простаивала перед пятачком голой земли, думая о чем-то своем. Егорова эта ее привычка безумно раздражала. Тоже мне, скорбящая праведница!

Хуже всего оказалось то, что к работе Бесединой невозможно было придраться. Свои служебные обязанности она выполняла на все сто процентов – ни больше, ни меньше. На работу она приходила вовремя, уходила тоже вовремя, вместе со всеми, и с обеда возвращалась минута в минуту, и даже не грубила. Словом, уволить ее было не за что, и Егоров уже начал мало-помалу задумываться о том, чтобы сократить в ботаническом саду пару-тройку штатных единиц. Людей, конечно, и так не хватает, и потом, разумеется, придется признавать свои ошибки и восстанавливать рабочие места, но Беседина в ботанический сад уже не вернется – во всяком случае, до тех пор, пока Александр Иванович Егоров сидит в кресле директора. Ему работники нужны, а не живые напоминания о предшественнике. Зачем ему лунатики с высшим образованием? Да еще инициативные, будь они неладны…

Александр Иванович поморщился и возобновил спуск по лестнице. Инициативность Бесединой стояла у него поперек глотки. Если бы не эта ее инициативность, инцидент с яблоней Азизбекова удалось бы погасить в самом зародыше. Приехавшая по вызову администрации милиция только руками развела: ну спилили у вас яблоню, а мы-то чем поможем? Будем искать, конечно, но шансов, сами понимаете, ноль… Охранять надо было получше свое хозяйство!

Тем бы дело и кончилось, если бы не Беседина. Это она заметила, что пень толще, чем была яблоня, это она побежала в милицию со своим дурацким заявлением и именно она – Егоров в этом почти не сомневался – какими-то совершенно немыслимыми путями добилась того, что таинственным исчезновением яблони занялась не просто милиция, а Петровка И даже не просто Петровка, не опер какой-нибудь в чине капитана, которому на все наплевать, лишь бы поскорее закрыть дело, а полковник – дядька опытный, вдумчивый и проницательный. Даже, пожалуй, чересчур проницательный.. Но главное – полковник! В парадной форме, при всех регалиях, в орлах и пуговицах, заявился первого мая прямо на работу – устроил, называется, праздничек.. На испуг, что ли, хотел взять? Надо честно признать, у него это почти получилось, и Александру Ивановичу в тот момент стоило немалых усилий взять себя в руки. Спасла его тогда простенькая, банальная, в общем-то, мыслишка: да что такого, собственно, произошло, чтобы этим делом заинтересовался полковник из Главного управления уголовного розыска? Что, депутата застрелили, жилой дом взорвали? Яблоню украли. Не пальму даже, а обыкновенную яблоню, что бы там ни плел про нее покойный Азизбеков. И не украли вовсе, а спилили – скорее всего, из чисто хулиганских побуждений. А что Беседина утверждает, будто пенек был не тот, так она, знаете ли, вам порасскажет. Всем известно, что у нее с покойным были какие-то шуры-муры… А пенька того больше нет.

Выкорчевали и сожгли, потому что праздник, а пенек, сами понимаете, украшение очень даже сомнительное, особенно для столичного ботанического сада. Кто же мог подумать, что всемогущая, грозная и всеми нами глубоко уважаемая Петровка, 38 станет рассматривать этот несчастный пень в качестве главной улики? Неловко получилось, спору нет, но это же не по злому умыслу, а по неведению И полковник ушел. Вежливенько так распрощался и ушел, но где гарантия, что он не вернется?

Александр Иванович деловито прошагал по сухому чистому асфальту стоянки и отпер дверцу своего «мерседеса».

Из нагретого салона пахнуло застоявшейся жарой и смешанным запахом ванили и натуральной кожи На сверкающей темно-синей поверхности капота непристойно белел катышек воробьиного помета. Александр Иванович сквозь зубы отпустил нехорошее словцо, открыл багажник, отыскал там мягкую тряпицу и осторожно очистил капот от следов воробьиной жизнедеятельности. Вернув тряпку на место, он брезгливо вытер пальцы носовым платком, сел за руль и захлопнул дверцу.

Из салона «мерседеса» мир выглядел совсем иначе. Он теперь был сам по себе, а Александр Иванович – сам по себе, отдельно и немного сверху. Александр Иванович водил это чудо немецкого автомобилестроения всего лишь третий день и все еще не мог привыкнуть к чувству свободы и комфорта, которое охватывало его всякий раз, стоило ему сесть за руль.

Свобода и комфорт… Комфортабельная свобода – это ли не предел мечтаний для каждого нормального человека? Конечно, машина, пусть даже самая лучшая в мире, это еще не все.

Но лиха беда начало! Главное, что фундамент для плодотворных деловых взаимоотношений уже заложен, и фундамент прочный. Кто бы мог подумать, что быть директором ботанического сада – не рынка, не грузового автопарка и не гиганта металлургической промышленности, а обыкновенного ботанического сада – так выгодно! Была яблонька, а стал «мерседес», и еще на бензин осталось, да и на многое другое…

Было время, когда Александру Ивановичу казалось, что он безнадежно выпал из обоймы. Течение жизни – то бурное, то плавное – несло вперед Других, в то время как он оказался прибитым к берегу в тихой речной заводи, среди гниющих водорослей, мертвых ракушек и прочего речного мусора. Сделать карьеру оказалось не только сложно, но и бессмысленно.

Что толку добиваться ученых степеней и постов, когда вокруг как мыльные пузыри лопаются гиганты промышленности, банки и солидные, всеми уважаемые фирмы? Но потом обстановка мало-помалу стабилизировалась, понятие «дефицит» кануло в Лету, вокруг стало очень много по-настоящему богатых людей, и люди эти наконец стали проявлять вполне прогнозируемый интерес к ботанике, так что пост, который после долгих усилий занял Александр Иванович, отныне сулил ему определенные материальные блага. Нужно было только уметь этими благами воспользоваться…

«Ну, тут мне еще предстоит многому научиться, – самокритично подумал Александр Иванович, вставляя ключ в замок зажигания. – Всего-то раз попробовал и тут же чуть не засыпался. Что с того, что работал не я сам, а люди заказчика? Нужно было проверить, проконтролировать, чтобы все выглядело натурально. А я поверил этим амбалам на слово, и вот, пожалуйста, результат налицо – шум, скандал, полковники какие-то шастают… Ну да ничего, пошастают и перестанут. Зацепиться им не за что, а Беседина пускай хоть лоб себе расшибет-»

Он запустил двигатель и осторожно выехал со стоянки. Машина отменно слушалась руля, и шум мотора в салоне был практически не слышен. Это создавало ощущение стремительного и плавного полета над землей – ощущение, которым Александр Иванович еще не успел насладиться в полной мере.

Раньше он водил «Москвич», доставшийся ему по наследству от тестя. Вспоминая свои тогдашние ощущения, Александр Иванович чувствовал себя калекой, у которого каким-то чудом за одну ночь выросли новые, абсолютно здоровые ноги. Процесс управления мощным, комфортабельным и абсолютно, идеально послушным автомобилем доставлял ему огромное наслаждение.

Сидя за рулем этой машины, можно было забыть о любых проблемах, даже настоящих, не говоря уже о такой ерунде, как скандал, устроенный этой истеричкой Бесединой вокруг яблоневого пня.

Выезжая из ворот, Александр Иванович небрежно кивнул охраннику. Все-таки мысли о яблоне Азизбекова не давали ему покоя. Да оно и немудрено! До сих пор Александра Ивановича Егорова ни разу не допрашивали милицейские полковники; его вообще ни разу не допрашивали, коли уж на то пошло.

Такое потрясение за пару дней не забудешь…

Егоров думал о том, что покупателя, наверное, следовало бы предупредить о повышенном интересе, который проявляла к его недавнему приобретению милиция. Пускай бы спрятал яблоню получше и не хвастался перед друзьями: вот, мол, что у меня есть! Но как его предупредить, если он не оставил даже номера телефона? Назвался покупатель Иваном Петровичем, причем было невооруженным глазом видно, что имечко это он выдумал прямо на ходу: пришла пора назвать себя, вот он и сказал первое, что подвернулось на язык. Ну и как его, такого, предупредить? И нужно ли это делать? Да пожалуй, и не нужно. Он отлично понимал, что делает, за что платит деньги, и чужим именем назвался явно неспроста. Да и вид у него был такой… Бывалый, одним словом.

Додумав эту мысль до конца, Александр Иванович ощутил легкий укол необъяснимого беспокойства. Что-то было не так в его рассуждениях, имелся в них какой-то незаметный изъян, как будто в конце последнего предложения какого-нибудь научного реферата стояла не точка, а многоточие. Как будто хвостик какой-то торчал наружу из груды придуманных Александром Ивановичем успокаивающих доводов, и казалось, что, потянув за этот хвостик, можно вытащить на свет божий похороненное под ворохом пустых фраз зубастое чудище в полковничьих милицейских погонах. А может, и без погон, кто его знает?

Но ни за какие хвостики Александр Иванович, естественно, тянуть не стал. Откровенно говоря, весь этот возникший на пустом месте детектив уже успел его изрядно утомить, и выдумывать себе новые страхи вдобавок к уже пережитым ему совершенно не хотелось. Кем бы ни был таинственный покупатель, заплативший огромные деньги за яблоню, волшебные качества которой вызывали у Егорова определенные сомнения, он исчез из жизни Александра Ивановича раз и навсегда. Пришел, заплатил деньги, получил свой товар и ушел в неизвестном направлении. И кто станет его искать, если никому доподлинно не известно, крали яблоню на самом деле или не крали?

Вырвавшись на простор скоростного шоссе, Егоров плавно придавил педаль акселератора, с удовольствием чувствуя, как ускорение прижимает его тело к упругой спинке сиденья.

Стрелка спидометра послушно, без рывков, поползла вверх, тревожные мысли разом выскочили из головы. Потом впереди загорелся желтый, почти сразу же сменившийся красным.

Плотная колонна автомобилей разом, как по команде, зажгла рубиновые огни стоп-сигналов и стала замедлять ход. Александр Иванович тоже затормозил и полез в карман за сигаретами: он решил воспользоваться паузой, чтобы закурить.

Прикуривать на ходу он пока не решался: машина непривычно легко слушалась руля, и отвлекаться от управления ею было опасно. Для начала следовало хорошенько освоиться за рулем этого скоростного чуда, а уж потом делать, что в голову взбредет: закуривать, промачивать горло, разговаривать по телефону или, к примеру, хватать за коленки молоденьких лаборанток, и все это на ходу, на огромной скорости, почти в полете…

Когда машина окончательно остановилась, почти касаясь бампером переднего автомобиля, Александр Иванович чиркнул колесиком зажигалки. Этот негромкий звук послужил сигналом тому, кто прятался на заднем сиденье. Позади Егорова медленно и бесшумно поднялась какая-то темная фигура. В зеркале заднего вида отразилось бледное, ненормально худое лицо с выпирающими скулами и большими, далеко оттопыренными, хрящеватыми ушами. Водитель не заметил пассажира: дымя сигаретой и нетерпеливо барабаня пальцами по ободу рулевого колеса, он смотрел на рдевший красным огнем глаз светофора.

Человек на заднем сиденье сделал короткое движение рукой. Александр Иванович вздрогнул, почувствовав болезненный укол в правое предплечье, попытался обернуться, но тут же расслабленно откинулся на спинку сиденья, неслышно ударившись затылком о мягкий кожаный подголовник. Он не проронил ни единого звука; глаза его по-прежнему были открыты, но смотрели они теперь не на светофор, а куда-то в сторону и больше не мигали.

Пассажир спокойно распахнул заднюю дверцу и выбрался из машины. Небрежно захлопнув дверцу, он не спеша начал пробираться между прижатыми друг к другу капотами и багажниками замерших у перекрестка автомобилей. Тротуара он достиг в тот самый момент, когда на светофоре зажегся желтый сигнал. Железная река зарычала, чадя сотнями выхлопных труб, и медленно двинулась вперед. Это напоминало начало диковинного разноцветного ледохода, и, как во время ледохода, где-то ближе к середине реки вдруг возник затор. Протяжно и раздраженно заныли сигналы, разноголосый вой множился и рос, а потом вдруг оборвался, будто обрезанный ножом.

Пассажир Егорова, о котором тот так и не узнал, дошел до ближайшей подворотни и только тогда обернулся. Железная река плыла, сверкая солнечными бликами, рыча и отравляя воздух, а почти посередине этого пестрого потока, как камень на стремнине, торчал темно-синий «мерседес» с мертвым водителем за рулем.

Хрящеухий убийца закурил сигарету без фильтра, сделал несколько жадных, хищных затяжек, бросил длинный окурок на пыльный асфальт, повернулся спиной к шоссе и вразвалочку зашагал прочь через дворы. Проходя мимо кучки сметенного дворниками мусора, он вынул из кармана и бросил на землю использованный одноразовый шприц. Потом, спохватившись, вынул из кармана телефон, позвонил Алфавиту и сообщил, что все в порядке.

Минут через десять возле мешавшего движению синего «мерседеса» остановился милицейский «форд». Дорожный инспектор с недовольным лицом постучал согнутым пальцем в стекло водительской дверцы, но водитель даже не повернул голову на стук. Тогда старшина открыл дверцу, просунул голову в салон, взял водителя за плечо и встряхнул. Голова Егорова медленно перекатилась по подголовнику, повернувшись к гаишнику лицом. Тот заглянул в пустые, широко открытые глаза, выпрямился, вернулся к своей машине и сказал напарнику:

– Готов. Вызывай «скорую» и эвакуатор.