– Здесь, что ли, жить будем? – Комбат кивнул на бревенчатое строение с маленьким окошком, забитым фанерой.
– Ты что, Комбат! Это банька, дом выше. Сейчас увидишь.
Нагруженные, мужчины стали подниматься по тропинке.
Глава 16
Стучали колеса на стыках рельсов, гремели вагоны, покачиваясь. Однообразное движение убаюкивало, напоминая покачивание колыбели. Только вместо нянек и заботливых матерей, которые напевают бесхитростные простенькие песенки своим сыновьям, здесь разместились другие люди. Время от времени слышалась грубая брань, из проходов в вагонах лязгали железные дверцы, в зарешеченных окошках появлялись лица солдат, злые и недовольные.
– Ну что, спим? – обращался конвоир к заключенным. – А я сказал – не спать! Захочу, будете стоять всю ночь, пока нас не сменит другой караул, ясно? – кричал в маленькую камеру сержант-конвойник и на его губах появлялась слюна – верный признак раздражительности и бешенства.
– Да что вы, гражданин начальник, мы же мирные, мы спокойные.
– Я сказал не курить!
– Так никто и не курит, – говорил кто-нибудь из заключенных.
– А почему дымом тянет?
– Слушай, гражданин начальник, отвяжись ты от нас.
– Что? – кричал разгневанный сержант.
– Пожалуйста!
– Ты мне не выстебывайся!
Ему оставалось пару месяцев до дембеля, вернее, шестьдесят пять дней, и он был страшно зол на свое начальство за то, что сейчас он не в теплой казарме, а должен тянуться в поезде далеко на восток, в сибирские лагеря, конвоируя этап.
Но все проходит, все имеет свойство кончаться. Уходил сержант, тяжело пыхтя, гремя подкованными железом кирзовыми сапогами и в вагонзаке вновь становилось тихо.
– Козел долбаный! – сказал мрачный небритый зек, который лежал на верхних нарах, зябко поеживаясь от холода. – Ходят, скоты, спать не дают. Ничего, до лагеря доберемся, там поспокойнее, там всех построим. А этот московский конвой – псы цепные, воде! не допросишься, снега зимой не дадут.
– Это точно, Сема, – подтвердил второй зек, матерый рецидивист по кличке Грош. – Эх, тюрьма, тюрьма…
Сейчас Грош ехал, а вернее, его везли мотать четвертый срок. И ехать в тюрьму, оказаться в лагере ему не хотелось. Лишь год побыл на свободе, лишь успел развернуться, глотнуть свежего воздуха, понежиться под теплым солнышком с красивыми телками, и на тебе, опять неволя, опять тюрьма.
Но не столько это мучило матерого уголовника – к тюрьме он привык, лагеря не боялся, там его все знали, там он был в своей среде.
Его угнетало другое: он смог сорвать классный куш, отхватить кучу денег и вот теперь залетел на ерунде, на мордобое. Но квалифицировали этот мордобой, драку, как разбой с применением оружия и еще пришили пару статей. Так что приговор был длинным, страниц на девять, и получил Грош в свои сорок четыре еще десять лет строгого режима.
В общем, если все будет хорошо, если все сложится, выйдет он на свободу уже в годах, в лучшем случае, лет через восемь. Успел спрятать деньги и драгоценности и как «муровцы» ни старались, как ни мучили, ни пытали его, как ни били – ногами, руками, дубинками, головой о стену в камере – он ничего не сказал.
– Задавитесь, не найдете!
– Не таких обламывали.
– Не таких обламывали, а меня не обломаете!
Из лагеря Грош решил бежать. Вот только доберется до зоны, оглядится, прикинет что к чему, сколотит хорошую компанию – пару-тройку надежных корешей – и сделает ноги.
Тайги он не боялся, слава богу, побег будет совершать не первый. Догонят, так догонят, застрелят, так застрелят. Значит, не судьба добраться до денежек и до золотишка.
А сумма была немалая. Взяли квартиру одного бизнесмена, действовали втроем – Грош и еще два помощника. Тем двоим не повезло, одного зарезал сам Грош, а второго – «муровцы» застрелили. Так что свидетелей ограбления не осталось, некому было настучать на него, заложить ментам.
И хотя те догадывались, что деньги спрятал Грош, но улик и доказательств не имели, а вышибить признание и добраться до награбленного они не смогли. Из каленого железа был сделан Грош и побоев не боялся.
– Сема, дай-ка закурить, – обратился он к зеку, который так же, как и он ежился от холода на верхних нарах.
Сема запустил руку за пазуху, во внутренний карман ватника, и подал помятую пачку дорогих сигарет, внутри которой была одноразовая зажигалка. Зажав сигарету в кулак, Грош раскурил ее, жадно затянулся и на его небритом лице появилось довольное выражение. Конвоиров он не боялся, хотя знал, что они сволочи из сволочей. Особенно этот долбаный московский конвой.
Об этих конвойниках в среде зеков ходили недобрые легенды, что до трех ни солдаты, ни сержанты, ни прапорщики не считают: шаг вправо, шаг влево расцениваются как попытка к побегу и выстрелы, случается, звучат без предупреждения.
А с недовольными и борзыми конвойные разбираются по-своему. Заходят в купе трое-четверо и начинают месить. И месят до тех пор, пока сами не выдохнутся, пока не пропотеют гимнастерки, не прилипнут к спинам. В общем, с московским конвоем лучше не связываться.
– Чего лыбишься, Грош? – спросил Сема.
Он тоже не был новичком. Теперешняя ходка в лагеря у него была третьей.
– Да вот, лежу, думаю, как там сейчас Каленый.
– Он тоже едет с нами?
– Да, где-то в первом вагоне. Мне шепнули, что он здесь главный, – пробурчал Грош, вспоминая Каленого, с которым вместе мотал предыдущий срок.
– А за что Каленого взяли? – спросил Сема.
– Каленый кассу сделал. Он же медвежатник.
Каленый был вором в законе. Уже лет десять, как вершил суд в лагерях и на воле. С Каленым у Гроша были хорошие отношения. Каленый отмотал по лагерям лет двадцать пять, хотя по виду никто бы этого не сказал. Выглядел он холеным даже в ватнике и ушанке, всегда при деньгах. Его подогревали будь здоров, он ни в чем никогда не нуждался.
«Ничего, – рассуждал Грош, – вот дотянем до весны, трава зазеленеет и рвану из лагеря».
Куда его этапируют, он еще толком не знал, был уверен и знал наверняка только то, что в Иркутске ему придется проторчать с неделю в пересылке и уже с нее повезут его в зарешеченном вагоне по тайге далеко-далеко, в сторону Колымы.
Там Грош уже бывал. И сейчас там сидели многие его знакомые.
"Так что, встретят и все будет как положено.
Там сколочу компанию и по настоящей весне, как только пригреет солнышко, рванем на волю".
По ночам Грош видел во сне испуганные, полные ужаса глаза своего подельника, того, кто, собственно говоря, навел его на квартиру бизнесмена, торговца водкой и левым коньяком. Они взяли тогда целый дипломат. Он, конечно, кочевряжился, не хотел показывать заначку.
Тогда Грош взял провод от фирменного утюга «филипс» и пробормотал:
– Надо жить, играючи.
Сунул штепсель в розетку, перед этим ножом перерезав провод и оголив два конца.
– Сейчас ты все скажешь, сейчас тебя начнет трясти так, что зубы повысыпаются изо рта. Небось, они у тебя искусственные?
Бизнесмен долго не выдержал. Трижды Грош прикладывал провод, сперва к плечу бизнесмена, потом пониже, трижды того трясло и он признался, где держит деньги и золотишко. Этого бизнесмена, конечно же, убили, как и одного охранника, который на свою беду оказался в квартире.
«Вот, козел, – подумал тогда Грош, – такую наличку дома держит. Драгоценностей куча».
Откуда взялась милиция Грош не понял. Те начали стрелять без предупреждения и сразу же уложили одного из друзей. Грош со вторым бросились бежать.
Оторвавшись, они подсчитали деньги и прикинули сколько можно выручить за золото. Сумма получалась внушительная – сто пятьдесят, сто семьдесят тысяч долларов. Но делиться Грош со своим подельником не хотел. Когда деньги и золото оказались разделены, Грош зашел своему корешу за спину, вытащил из кармана нож с выкидным лезвием, щелкнул кнопкой. Резким ударом вонзил его прямо в сердце.
Подельщик успел повернуться и посмотрел в глаза своему убийце. Это был жуткий взгляд, и иногда по ночам Грош видел этот взгляд снова и снова. Ему казалось, что этот взгляд прожигает его насквозь, как солнечные лучи, собранные увеличительным стеклом, прожигают лист бумаги.
– Будь ты неладен, – бормотал Грош и почему-то крестился, просыпаясь, хотя в Бога не верил.
Не верил, как и большинство людей, а вот медный крестик на потертой тесемке вот уже лет пятнадцать не снимал с шеи, считая, что именно он и спасает его от смерти, оберегает от пуль и ножей. Была бы возможность Грош прямо сейчас рванул бы туда, где спрятал деньги. А как ими распорядиться, он знал. И зажил бы в свое удовольствие.
С такими деньгами паспорт он бы себе сделал, сменил имя и жил бы припеваючи, ездил бы по курортам, переезжая с одного на другой. Менял бы телок, костюмы, машины, отели. В общем, жизнь сделалась бы сладкой – такой, о какой Грош мечтал длинными, бесконечно длинными ночами, глядя в потолок, лежа на жестких тюремных нарах.
Но такая жизнь была от него еще далеко, очень далеко.
На нижних нарах, там, где похолоднее, корчились под драными телогрейками два совсем молодых парня, новых и глупых. И везли их в лагеря по первому разу.
– Ничего, ничего, – приговаривал Грош, – поживете в лагерях, пооботретесь и тюрьма вам домом родным покажется. Так что не бойтесь, держитесь меня да Семы, мы вас в обиду не дадим.
И парни старались, понимая, что в общем-то, им повезло попасть в компанию к таким людям, как Сема и Грош.
Колеса стучали, вагон покачивался, убаюкивая заключенных и конвоиров. И каждый, кто находился в этом поезде, быстро несущемся на северо-восток, думал о своем. Дембеля, сержанты и ефрейторы рассчитывали, что это последний рейс, последний этап и вскоре они вернутся в Москву, а оттуда разъедутся по домам, отправятся по своим делам и заживут нормальной человеческой жизнью.
А заключенные думали о том, как их встретят в лагерях, с кем они увидятся, перевидятся, какие порядки и нравы царят в лагерях сейчас. Ведь многие из них возвращались туда уже по второму и третьему разу, а для некоторых испытание тюрьмой наступило впервые. И, естественно, они волновались больше, чем те, кто бывал в лагерях, кто уже отдал годы своей жизни тайге, лесоповалу, работе на рудниках.
В общем, поезд мчался и по прибытии он должен будет во многом изменить жизнь своих пассажиров. Но до конечной станции еще было ох, как далеко!
Сема размял затекшие ноги и тронул своего приятеля:
– Слушай, Грош, эти конвойники совсем, бля, оборзели! Один молодой уже третьи сутки дежурит.
– Да хрен с ними! Что ты переживаешь? Лучше дай мне еще сигарету, – сказал Грош.
– А я, собственно говоря, не переживаю, просто не люблю несправедливость.
– Дембеля уже свое отслужили, – Что б они подохли! – буркнул Сема. – А у этих все еще впереди.
– Вот их и заставляют службу тянуть.
– Слушай, а ты был в армии? – спросил Сема.
– Какая на хрен армия! Я первую ходку в семнадцать лет сделал, так что, какая армия!
И сразу на пять лет. Так что мне было не до дешевых удовольствий. Я по первости на курской зоне сидел и не дай бог мне еще раз туда попасть.
– Нет, жалко мне просто этого солдата. С виду он такой, что в гроб краше кладут.
– Ай, брось ты, – махнул рукой, выпуская струйку дыма, Грош.
День сменялся вечером, а вечер долгой-долгой ночью. И вот на четвертую ночь тишину распороли выстрелы. Первым вскочил Грош.
– Слушай, Сема, что это?
Проснулись и их приятели, двое молодых парней.
– Как что – стреляют.
– А что за крики и стоны?
– Хрен его знает, – буркнул Сема. – Подожди, дай послушать, – он подошел к двери.
– Не лезь ты туда, а то еще саданут очередью и кровью умоешься, кишки повылазят.
– Да не боись, ничего не будет.
И тут зеки услышали истошный вопль и топот по узкому проходу в вагоне. Сема прильнул к двери.
– Хоть бы окошко было открыто! Хоть бы глянуть, что там.
Все осужденные услышали истошный крик:
– Бляди! Бляди! Вот вам! – и снова автоматная очередь длиной на половину магазина слилась с грохотом и лязгом вагонных колес.
– Вот это да! – сказал Сема. – Неужели перепились и стреляться начали?
Догадка старого тюремного волка была не далека от истины. Молодой солдат Вася Башметов, замученный и задерганный, трое суток отдежурил, не смыкая глаз, и его нервы сдали.
Он разрядил в прапорщика, двух сержантов и ефрейтора – во всех, кому он был обязан подчиняться, рожок своего автомата.
– Открой! Открой! – завопил Сема, стуча в дверь кулаками.
И тут произошло удивительное. Может быть, его голос, а может еще что-то подействовали на Василия Башметова, молодого рядового конвойного полка. Грохоча сапогами, он побежал в купе, где лежали залитые кровью, им же расстрелянные его приятели, взял у прапорщика связку ключей и с ней вернулся к двери, за которой в купе находились Грош, Сема и двое их младших друзей по несчастью. Ключ долго боролся с замком, видно, пальцы у солдата дрожали.
Наконец ригели поддались, железо скрежетнуло и дверь открылась. Перемазанный кровью, с перекошенным белым, как полотно лицом, стоял, прижавшись к стене, держа в левой руке автомат, а в правой связку ключей, солдат Василий Башметов.
– Что стряслось, сынок?
– Да они, бляди, – бормотал Василий и тут же заплакал, опустился на колени. Его плечи задрожали, а сам он затрясся и стал корчиться в узком проходе.
Осужденные переглянулись. Сема кивнул Грошу:
– Я же тебе говорил! Видишь, парня задергали. Ну, и что ты натворил?
Парень ничего не мог говорить, его рвало без остановки. Он корчился так, словно у него в горле был моток колючей проволоки и она не давала ему ни дышать, ни подняться.
– Да погоди ты, – Сема положил руку на плечо солдата, – вставай, вставай, братуха! Зря ты так. А пушечку дай-ка сюда, пока чего еще не натворил, он потянулся и взял за ствол автомата.
Солдат вырвал свое оружие и хотел отшатнуться, но Грош не дал это сделать солдату. Его крепкие пальцы сомкнулись на тонкой шее Василия Башметова.
– Не надо баловать пушкой, не надо, браток, баловать, – шептал он, глядя в выпученные, полные ужаса глаза солдата.
А его пальцы в это время, словно тиски, сжимали тонкую шею солдата. Башметов дергался, пытаясь освободиться, а Грош смотрел ему прямо в глаза, видел в них свое отражение и продолжал все сильнее и сильнее сжимать пальцы, приговаривая:
– Не дергайся, браток.
Голова Василия Башметова в последний раз судорожно дернулась, а пальцы бывалого уголовника разжались, и солдат рухнул на пол в лужу своей же блевотины.
– Вот так-то будет лучше. Полежи, полежи, браток.
– Эй, что там? Что там? – слышалось из-за закрытых дверей, – осужденные хотели знать, что происходит в коридоре.
Грош прижал указательный палец к губам, давая этим знак попутчикам, чтобы те не проронили ни звука. А сам отделил пустой рожок от автомата, взял у мертвого Василия Башметова полный рожок, щелкнул, присоединяя к автомату, а затем передернул затвор, досылая патрон в патронник.
– Ну что, ты со мной, Сема? – спросил он у приятеля.
– Куда с тобой?
– Ноги надо делать, ноги, братишка. Другого случая, кореш, нам не представится. А за то, что мы с тобой замочили солдат, нам вышка светит.
Это я уж тебе точно могу обещать, поверь мне.
– Одного ж только, да и того – ты.
– Я человек бывалый, знаю.
– Одного, тех он сам.
– Конвойники парнишку все равно бы замочили сами, и остальных на нас свалят.
– Как на нас? – словно бы не понимая, тихо прошептал Сема.
– Вот так, на нас! Ведь им это выгодно.
– Так куда мы побежим, Грош?
– Как куда – домой, в Москву.
– Мы же сейчас хрен знает где, небось, Свердловск еще когда проехали.
– Свердловск, Свердловск.., далеко он сзади остался, к Иркутску подъезжаем, но и сюда ходят поезда, самолеты летают. Пушка у нас есть, доберемся как-нибудь.
– Да зима, холод!
– Какая на хрен зима! Весна давно, – сказал Грош и словно бы взвесил автомат на руках.
– А эти что? – вплотную подойдя к Грошу, спросил Сема.
– Кого ты имеешь в виду?
– Ну, те, что там, кого этот пострелял?
– А что нам про этих конвойников вонючих думать, ноги надо уносить.
– А молодых с собой возьмем?
Грош задумался. Два молодых парня, широкоплечих, с крепкими накачанными шеями, с огромными кулаками, изумленно смотрели на все происходящее, не зная, что им предпринять.
– Думаю, можно взять их с собой. Не помешают, пригодятся в дороге.
– А может, ну их? – сказал Сема.
– Может, и ну их. Правда, заложить могут.
Заложите? – посмотрел на парней Грош, поводя стволом автомата.
– Мы? Нет! Никогда!
– С нами пойдете?
– Да, пойдем, – сказал тот, что был чуть повыше. – Конечно пойдем!
– Сроки у вас небольшие и если что, то вам, соколики, накрутят на всю катушку, уж будьте спокойны. Пошли, возьмем оружие, харчи, надо быстро, – заторопил Сему Грош. Вперед, быстрее!
– Не пойдете, вас конвойники прикончат.
И заключенные двинулись по узкому проходу туда, к купе, где лежали расстрелянные Василием Башметовым его же товарищи.
* * *
Начальник конвоя узнал о побеге ровно через час. Узнал случайно. Могло пройти и два часа, и три, если бы командиру роты не пришло в голову пойти проверить, как несут службу его подчиненные, конвойники, скорее всего, он оставался бы в неведении до самой остановки. Но так уж случилось.
У командира роты капитана Свиридова, человека опытного и видавшего многое за свою долгую службу, перехватило дыхание, когда он увидел, что творится в купе третьего вагона.
– Ну, бля! – единственное, что он смог выдавить из себя.
– Да.., товарищ капитан.
– Ну…
Минут через десять прозвучал сигнал тревоги и все конвойники были подняты в ружье. Поезд за этот час успел пройти около девяноста километров. Заключенные, находившиеся в вагоне, из которого совершен побег, были допрошены жестоко – так жестоко, как, возможно. Их не пытали так изощренно, даже в следственном изоляторе. И заключенные, естественно, проговорились, сказали, когда именно услышали выстрелы.
И капитан Свиридов выяснил, побег четырех заключенных, неизвестно как выбравшихся из своей камеры, совершен на двести девяносто седьмом километре.
За окнами начинался неспешный рассвет.
– Вот бля.., вот бля… – приговаривал капитан Свиридов и, грязно матерясь, отдавал распоряжения.
Еще через два с половиной часа, когда окончательно рассвело, на двести девяносто седьмом километре кружили вертолеты. А заключенные – Грош, Сема и их молодой кореш уходили по последнему весеннему снегу к реке. Своего четвертого приятеля, с которым случилось несчастье, они оставили под насыпью железной дороги. Когда заключенные выпрыгивали из вагона, первым совершал прыжок Грош, за ним Сема, а уж потом молодые. Одному из них не повезло, он сломал левую ногу. Когда Грош и Сема нашли его, из голени торчала острая кость, пробившая ткань брюк. Молодой парень корчился, на побелевших губах, потрескавшихся и искривленных, выступила кровавая пена.
– Не бросайте меня! – взмолился заключенный.
– Не сцы, не бросим, – сказал Сема и посмотрел на Гроша.
Тот пожал плечами.
– Куда его тащить, нам самим надо ноги уносить. Его не спасем, а сами погибнем.
– Братки, братки… – взмолился парень, скребя пальцами крепкую, как засохший бетон, корку снега. На снегу виднелась кровь. – Не бросайте меня, не бросайте! Спасите! Я буду молчать!
– Конечно, будешь молчать… – кровожадно сузив глаза, пробормотал Грош.
– Давайте возьмем! – попросил второй парень, поглядывая то на Гроша, то на Сему, понимая, что его слово здесь ничего не решает, но не хотелось ему брать грех на душу самому.
На своего приятеля-подельщика он смотреть боялся, вернее, не хотел встречаться с ним взглядом.
– Придется тебя бросить, придется, – сказал Сема, – ты уж нас прости, кореш, но с тобой мы далеко не уйдем. Понимаешь, не уйдем!
А нам надо отсюда выбираться. Ты бы сам так сделал.
Заключенные смотрели на огоньки удаляющегося поезда, слышали грохот вагонов.
– Не бросайте, не бросайте! Хоть закурить дайте! Сигареты оставьте.
– Закурить – это пожалуйста, – буркнул Сема, вытряхивая из пачки сигарету, долго на ветру раскуривал ее. Лишь после того, как сделал несколько затяжек и сигарета уменьшилась на половину, он сунул окурок в трясущиеся пальцы раненого заключенного. – Вот, на, покури.
Тот судорожно затянулся, закашлялся.
– Не бросайте меня, хлопцы, не бросайте…
– А ты как бы себя повел? – пробормотал Грош. – Небось, сделал бы ноги?
– Я же замерзну.
– Не бойся, не замерзнешь, – сказал Грош. – Вернее, замерзнуть-то ты замерзнешь, но не почувствуешь уже ни холода, ни боли – ничего не почувствуешь, – и его правая рука передернула затвор автомата, досылая патрон в патронник.
Щелчок механизма был мягкий, но отчетливый, словно сломалась ветка, – Не надо… Не надо…
– Нет, надо, кореш, надо. Так будет спокойнее. Нам так будет спокойнее и тебе лучше.
Грош выстрелил почти в упор, буквально на пару сантиметров не донеся ствол «Калашникова» до головы парня и тут же отпрянул. Тот зажмурил глаза и с каким-то странным, растерянным выражением встретил свою смерть. Пуля вошла в висок. Заключенный несколько раз дернулся.
– Ты снял бы с него сапоги, переобулся бы, а то обувка у тебя никудышная, – голосом знатока сказал Сема, обращаясь к молодому заключенному, который стоял в стороне по колено в снегу.
– А, что… – пробормотал тот, словно бы не понимая.
– Сапоги с него сними, придурок, да надень.
В своих долбаных кроссовках ты далеко не уйдешь.
– А, понял…
– Если понял, то делай.
– Если бы он сам, раньше.., мне отдал.
– Бери!
Сема оглядывался по сторонам, словно бы соображая, в какую сторону двигаться.
Его сомнения разрешил Грош:
– Туда надо идти, в тайгу. Добраться до какой-нибудь реки.
– До реки? Может, лучше переждем здесь, неподалеку от железной дороги? Сядем на поезд и в обратную сторону?
– Ты что, охренел, Сема? – спросил Грош. – Через час-полтора здесь будет вертолетов, как ворон. Собаки, конвойники – все нас будут искать. Надо уходить и постараться уйти подальше, как можно дальше. Пересидеть недельку в тайге, а может, чуть поболее и только после этого пробираться к городам – А, да-да, – сказал Сема, – правильно ты, Грош, рассудил, так будет лучше.
– А ты давай, забросай его снегом, ветками, чтобы ни одна собака не нашла. Да и сапоги с него сними, они тебе понадобятся.
– Не могу.
– Можешь!
Парень понял, лучше с этими двумя не спорить, иначе ему будет уготована та же судьба, что и под ельнику.
– Да шевелись ты, Петя, шевелись, – прикрикнул Грош на молодого парня. – Стоишь, как аршин проглотивши. Шустрее надо быть, шустрее. Скоро конвойники здесь появятся, надо ноги уносить.
Парень встрепенулся, наклонился и, чувствуя, что его мутит, набрал в пригоршни снега растер вспотевшее лицо. Затем выдохнул с сипением и присвистом.
– Ну, давай же, быстрее! – крикнул Грош, разворачиваясь на месте и ловко закидывая автомат на плечо.
У Семы болел бок, он тоже неудачно спрыгнул с поезда. Разбираться что да как у него с грудной клеткой не оставалось времени.
А Грош, как затравленный зверь, озирался по сторонам, выбирая направление, куда лучше двинуться. И тут он услышал грохот поезда, мчащегося в сторону противоположную той, откуда они приехали.
– Ложись! – крикнул он, и все трое синхронно рухнули на снег.
Грохоча, на большой скорости промчался поезд.
"Вот бы сейчас подняться во весь рост, да рубануть из автомата по этому пассажирскому! Небось, едут в купе, девок тискают, водку пьют.
Тепло им, хорошо, а впереди их ждет хорошая жизнь. Но ни хрена, ни хрена, не расстраивайся, Грош, и ты доберешься до своего берега, догребешь, добредешь. А там тебя ждут денежки и там тебе будет черт не брат. Выправишь документы, какие нужно, да рванешь из Москвы туда, куда твоя душа пожелает. Хочешь на курорт к длинноногим телкам, а хочешь – затаишься где-нибудь в российской глубинке, в каком-нибудь маленьком городишке. Купишь домик, машину, денег у тебя, хоть отбавляй. И с этим Петрухой придется разобраться, придется отправить его вслед за…"
Но додумать Грош не успел. Сема тронул его за плечо:
– Ну, кореш, куда двинем? Ты все это придумал, тебе и вести.
– А что тут думать – пошли!
Молодой заключенный возился с сапогами своего приятеля, а Грош и Сема, закинув на плечи рюкзаки, полные провизии, с автоматами в руках двинулись по глубокому снегу, проваливаясь в него чуть ли не по живот.
Когда парень кое-как забросал снегом и ветками товарища, Сема и Грош были уже метрах в трехстах. Видно их, естественно, не было, но оставались следы.
«Вот по этим следам нас и найдут, – подумал парень. – Может, ну его? Может, остаться здесь, дождаться конвойников, сдаться? Все-таки, меньше, наверное, дадут…»
– Эй, нет, – тут же пробормотал парень, – все на меня свалят.
«Ведь им же надо будет на кого-то списать расстрел конвойников. Спишут на меня, пришьют на месте. Надо бежать за Семой и Грошем, эти, может, куда-нибудь и выведут», – и парень, пыхтя, бросился догонять своих старших приятелей.
А Грош и Сема, бредя по глубокому снегу, негромко переговаривались:
– Дрянная погода, хуже нет таким временем в побег идти, – говорил Грош.
– Твоя правда, – поддакивал Сема. – Видишь, следы остаются?
– А ты ступай за мной след в след.
– Все равно скоро на хвост сядут.
– Не сядут, не сядут. Доберемся до какой-нибудь дороги или реки, там они наши следы потеряют, лед-то сошел.
– Если только доберемся, – почти шепотом пробормотал Сема.
– Конечно доберемся, мы же с пушками. Никто нам не страшен, не боись.
– А я и не боюсь,'" – ответил Сема. – Чем в лагере гнить, так лучше на свободе погибнуть.
– Оно-то правильно, – ответил Грош, – я тоже думаю, на свободе и помереть слаще.
– Слаще не слаще, а все как-то вольготнее.
Наконец их догнал Петруха.
– Ну, ты как? Все сделал?
– Забросал, засыпал. Сапоги только жмут.
– Жмут? – изумился Сема.
– Немного, не сильно.
– Это плохо. Идти-то нам далеко, махать еще, да махать.
– А куда мы идем? – спросил парень.
– Грош знает.
Но спрашивать парень не стал.
– Ступай за мной, иди след в след.
Когда хорошо рассвело, беглецы услышали рев моторов.
– Ложись под деревья, прижимайся к стволам! – прокричал Грош, бросаясь к сосне и обхватывая шершавый ствол.
Два вертолета шли низко, над самой тайгой, Почти касаясь винтами вершин деревьев.
– У, б…, – сказал Грош, – вот бы рубануть снизу по вертолетам!
– Разлетались!
– Суки!
Каждый из беглецов вкладывал в слова всю накопившуюся на жизнь злость.
– Рубануть бы.
Машины неслись в ту сторону, откуда уходили заключенные. Беглецы шли уже два часа, но ни реки, ни дороги им пока не попалось. Шли быстро, стараясь отойти от места побега как можно дальше. Они были в поту, тяжело дышали, курили, даже не останавливаясь. Слава Богу, у солдат в купе смогли прихватить с десяток пачек сигарет, а также тушенку, чай, сухари, печенье и две бутылки водки, которая хранилась в шкафчике. Грош даже взял аптечку. Зачем он ее прихватил, он и сам не знал, никаких сильных препаратов для балдежа там не нашлось, но.., взял и взял.
«Может пригодится. Может, подстрелят, так хоть будет чем рану перевязать».
Поднявшись на невысокую сопку, поросшую редкими соснами и кустами, Грош приложил ладонь козырьком и огляделся.
– Вон, посмотри, – он указал на едва различимую темную полосу на снегу.
– Что это? – спросил Сема.
– Как что, мать твою, – дорога! – Вот до нее бы нам и добраться, – и трое беглецов двинулись под гору, все время ускоряя шаг.
Они почти бежали. А по дороге тянулись лесовозы. Вот к ним-то Грош, Сема и Петруха спешили. Они надеялись подскочить на машине километров двадцать – тридцать, уйти как можно дальше.
А по их хорошо различимым следам уже ринулась погоня. Заливисто лаяли псы, натягивая поводки, бежали по следу, по брюхо проваливаясь в снег.
Офицер, руководивший погоней, то и дело кричал в рацию:
– Идем по следу. Думаю, через час-полтора мы их достанем. Направление на запад, к населенному пункту Старый Бор.
– Хорошо, вас понял, лейтенант. Продолжайте преследование.
А у железной дороги, у трупа, пристреленного, неудачно спрыгнувшего с поезда парня, стояли трое солдат. Рядом, метрах в пятидесяти, с замершими винтами дежурил вертолет, выкрашенный в темно-зеленый цвет. Возле вертолета курили летчик и офицер внутренних войск в камуфляжной форме, в зимней шапке с завязанными у подбородка ушами.
– Далеко не уйдут, – говорил летчик.
– Э, не скажи, – затягиваясь дешевой сигаретой, отвечал офицер, – до дороги доберутся, а там собаки потеряют след.
– Так кто же все-таки кого? – спрашивал летчик у офицера.
– Пока непонятно. Но, скорее всего, зеки перестреляли весь караул в вагоне и дернули.
– А чего же они тогда и остальные камеры не открыли?
– А вот хрен его знает, – сказал офицер, сплевывая себе под ноги.
– А может, солдаты их выпустили? Может, солдат подкупили? – рассуждал летчик, – Всяко может быть, – говорил офицер, приподнимая воротник бушлата, – всяко может быть. Потом разберутся, спецов по этим делам у нас, слава богу, хватает. А вот как ловить, так это всегда нам выпадает.
Рация ожила, издав сигнал. Офицер еще раз коротко сплюнул:
– Ну, чего они?
– Послушай, – сказал летчик.
– Ничего нового, идут по следу. Говорят, через час догонят. Собаки у них сытые, мужики они опытные, думаю, возьмут живьем.
– Те вооруженные.
– Да, вооруженные, ничего не скажешь, прихватили оружие.
– А этого чего порешили?