Глава 22

Комбат сделал ложный выпад и ударил ногой, без излишней деликатности целясь в пах. Охранник, однако, попался увертливый и, по всему было видно, изрядно поднаторевший в уличных драках. Он ловко прикрыл свое драгоценное хозяйство бедром и в свою очередь нанес удар, норовя угодить растопыренной пятерней в глаза. Комбат резко дернул головой, и его глаза остались при нем, что было очень кстати, потому что слева просунулась испачканная кровью пятерня, сжимавшая электрошоке?. Рублев перехватил эту пятерню и дернул на себя. Увертливый глазовыдавливатель как раз в этот момент решил, что настало время немного попинаться, и его тяжелый ботинок от души врезал по сжимавшей электрошоке? руке. Владелец руки коротко заорал, а Борис Иванович, вывернув многострадальную конечность, ткнул зажатым в ней электрошокером в увертливого. На этот раз увернуться тому не удалось, и он выпал в осадок, кувырком скатившись вниз. Комбат выпустил руку своей жертвы и на прощание вмазал обладателю электрошокера по челюсти, отправив того в глубокий нокаут.

Позади зло выругался Французов, помянув Бога, душу и чью-то мать.

– Ты чего, Юрка? – спросил Рублев, расквашивая чей-то подвернувшийся под левый локоть нос.

– Кастетом дерется, козел, – пожаловался Французов, – прямо по щеке.

– Так подставь ему другую, – посоветовал Борис Иванович, отбивая предплечьем удар резиновой дубинки. Это оказалось больно, он зарычал и свалил обидчика с ног ударом кулака, с удовольствием услышав, как у того хрустнули ребра.

– Надо сваливать, Юра, – крикнул он через плечо. – Давай к выходу, пока они не начали стрелять! Заодно и выигрыш в кассе получим.

– Какой выигрыш?! – удивился Французов, опрокидывая здоровенного охранника, налетевшего откуда-то справа с ножкой от кресла в руке.

– Я ж на тебя поставил! – пояснил Комбат, выбивая из чьей-то руки нож, который серебристой рыбкой сверкнул в воздухе и упал, немного не долетев до ринга. – Думаю, на пару ящиков коньяка выигрыша хватит!

Действуя плечом к плечу, они опрокинули преграждавший им дорогу жидкий заслон и, с места включив максимальную скорость, рванули к выходу. Комбату показалось, что охрана позади вздохнула с облегчением – по крайней мере, те, кто еще оставался на ногах.

Молчавшая до сих пор публика, о которой он, грешным делом, успел начисто позабыть, разразилась криками – приветственными или возмущенными, было не понять. Во всяком случае, помешать им никто не пытался, и это, с точки зрения Бориса Ивановича Рублева, было лучшее из всего, на что были способны собравшиеся здесь подонки.

Они быстро бежали по помосту над ареной, направляясь к единственному выходу – Французов в развевающихся алых с золотом трусах и Рублев в живописных лохмотьях, оставшихся от купленного пару часов назад за полторы тысячи долларов выходного костюма, и крахмальной сорочке, на которой не осталось ни одной пуговицы, но зато появилось множество алых пятен. "Убьет меня Андрюха за костюмчик", – ни к селу ни к городу подумал Борис Иванович и на мгновение похолодел, вспомнив, что его брат остался в зале. Впрочем, он тут же успокоился. В драке Андрей не участвовал и правильно сделал: в настоящей потасовке от банковского служащего Рублева было бы гораздо больше вреда, чем пользы. То, что Андрей не полез в драку, ничуть не огорчило Бориса Ивановича. Напротив, он был доволен, как бывал доволен всякий раз, когда подчиненные четко и безоговорочно выполняли отданный им приказ.

Радовался он напрасно.

Андрей Рублев не был его подчиненным и потому вовсе не считал себя обязанным бездумно выполнять самоубийственные, по его мнению, распоряжения своего брата. Когда в проходе, разделявшем сторону "Б" на две равные половины, вспыхнула драка и туда, сшибая с ног разбегавшихся во все стороны зрителей, отовсюду бросились охранники, он плюнул на полученный приказ и тоже, сбив кого-то с ног, с тыла вломился в толпу людей в одинаковых серых костюмах.

Он треснул кого-то кулаком по спине, ожидая, что охранник немедленно упадет (в конце концов, от ударов Бориса и Юрия охранники падали вполне исправно), но тот лишь удивленно обернулся и без лишних разговоров огрел Рублева-младшего по макушке резиновой дубинкой. Андрей Иванович увидел исключительную по красоте и яркости вспышку белого света, как будто кто-то поджег магний прямо у него перед глазами, а потом свет померк, амфитеатр и копошащиеся посреди прохода спины в серых пиджаках наискосок соскользнули в темноту, и младший брат Комбата Андрей Рублев молча упал лицом вниз. Кто-то немедленно наступил ему на левую руку, сломав два пальца, но он этого не почувствовал.

Ни Комбат, ни Французов этого не видели, и даже наблюдавший за ходом схватки с балкона Горохов не заметил его выходки, на секунду отвлекшись, чтобы сказать пару слов Хряку. Фактически Андрею повезло. Обрати на него кто-нибудь внимание, и ему бы не поздоровилось, но единственный человек, заметивший его участие в драке, – тот самый охранник, который прервал его боевой путь в самом начале с помощью резиновой дубинки, – не более чем через полторы минуты лег рядом с ним на пол немного резче, чем обычно ложатся уставшие люди, решив вздремнуть часок или просто поваляться с любимой книгой.

Комбат и Французов беспрепятственно добежали до выхода, слыша позади топот преследователей. Выскочив в коридор, Рублев захлопнул за собой дверь и устремился вперед, показывая дорогу. Дверь за их спинами немедленно распахнулась, с грохотом ударившись о стену.

Преследователи не отставали, хотя у обоих беглецов сложилось ощущение, что охранники не слишком стремятся их догнать.

Причина этой неторопливости выяснилась очень быстро: сзади коротко прогрохотала автоматная очередь, и Французов, охнув, сбился с шага. Он непременно упал бы (пуля угодила ему в бедро), если бы Комбат не подставил ему плечо.

– Ну, суки, – выкрикнул Рублев, – я до вас еще доберусь!

В ответ снова раздалась очередь, и над головами беглецов с треском лопнула лампа дневного света, осыпав их кусками пластика и градом мелких стеклянных осколков. Пули вспороли обои, наполнив воздух известковой пылью, но Комбат и тяжело повисший на его плече Французов уже свернули за угол, оказавшись перед окошечком кассы. Бледный от испуга кассир сидел в своей клетке из пуленепробиваемого стекла и сквозь прутья решетки смотрел на две страшные окровавленные фигуры, проковылявшие мимо по направлению к лестнице.

– Нормально, Юрок, – приговаривал Комбат, помогая Французову спускаться по лестнице. – Еще чуток, и им нас не взять.

– А теперь песенку спой, – превозмогая боль, усмехнулся капитан.

– Не понял, – сказал Комбат. Он прислонил капитана к стене, как свернутый в рулон ковер, и возился с массивными запорами. Какая-то сволочь успела запереть гермодверь. Под ногами у него плескалась неглубокая лужа – он никак не мог припомнить, была ли она здесь раньше.

– Песенку, говорю, спой, – повторил Французов. – Сказочку ты уже рассказал. Не уйти нам, Боря.

Комбат и сам прекрасно понимал, что им не уйти. Топот раздавался уже совсем рядом, а запоры упрямились, не желая открываться. Наконец последний запор уступил его усилиям, и тяжеленная дверь вдруг распахнулась сама. Огромная масса скопившейся за ней воды сбила их с ног, погребла под собой, закружила, стремительно заполняя впадину, в которой были расположены ступеньки, и вынесла их, полузадохнувшихся, отфыркивающихся, едва живых, на поверхность, прямо под дула автоматов.

Один из охранников поднес к губам портативную рацию.

– Мы их взяли, – сказал он.

– Они их взяли, – сказал Хряк Стручку, убирая рацию в карман пиджака.

– Вот и отлично, – ответил Горохов, снова закуривая. – Спустись вниз и подготовь Сеню.

– Сеню?! – не поверил своим ушам Хряк. – Ты что, собираешься продолжать?

– Заткнись и делай, что тебе говорят, – процедил Горохов. – Этим сукам пули недостаточно. Я хочу, чтобы они умирали медленно. Сеня – это то, что надо, да и сам он это дело любит. И потом, публика ведь заплатила за развлечение. Вот пусть и развлекаются, а когда им надоест, мы с тобой будем уже далеко.

– Сеня… – начал было Хряк, но замолчал, очевидно что-то сообразив.

– Вот именно, – согласился Стручок. – Сене тоже надо развлечься. Только сначала убери отсюда это дерьмо.

Он ткнул носком ботинка в скорчившегося на полу в луже собственной крови Рябого. Рябой почти беззвучно заскулил, сил на крик у него уже не было. Силы ушли вместе с кровью, свободно выливавшейся из широкой ножевой раны в животе. Обладатель двадцати тысяч, польстившийся на легкий заработок, умирал, ощущая ладонями скользкое тепло собственных внутренностей, упорно выпиравших из распоротого, как подушка, живота.

– Еще живой, – заметил Хряк, брезгливо беря Рябого за ноги Рябой снова заскулил.

– Можешь придушить, – равнодушно сказал Стручок, – а нет, так сам дойдет.

– Сам дойдет, – решил Хряк, которому не хотелось мараться. Он сильно дернул Рябого за ноги, сдвигая с места, и тот, захрипев, потерял сознание.

Стручок перекинул ноги через обшитые мягкой бархатистой тканью перила и спрыгнул с низкого балкончика в зал. Напротив, на стороне "Б", уже суетились оставшиеся в строю охранники, убирая выбывших из игры и наводя относительный порядок. Горохов легко и непринужденно сбежал вниз по ступенькам и вышел на ринг, все еще залитый слепящим светом прожекторов. Он поднял руку, требуя внимания, и приглушенный, какой-то испуганный шум в зале постепенно стих, только постукивали и негромко переговаривались возившиеся у него за спиной охранники.

– Дамы и господа, – сказал Стручок, – уважаемые гости. Я глубоко сожалею о том, что вам пришлось стать свидетелями столь неприглядной сцены. Я приношу вам свои глубочайшие извинения, хотя все, что только что произошло, явилось для меня такой же неожиданностью, как и для каждого из вас. Поверьте, что моей вины в том, что случилось, нет. Все это очень печально, но, как говорят американцы, "шоу мает гоу" – представление должно продолжаться. Я убедительно прошу вас остаться и досмотреть наше представление до конца. Более того, поскольку среди публики вдруг отыскался любитель подраться, – он сделал паузу, которую публика отзывчиво заполнила негромким, все еще нервным смехом, – вам предстоит увидеть не одну, а две показательные схватки!

По рядам прокатился одобрительный шум, но Стручок снова поднял руку, требуя тишины.

– В качестве компенсации за причиненный вам моральный ущерб мы приняли решение по окончании схваток вернуть вам деньги за входные билеты.

Он поклонился в ответ на аплодисменты и покинул ринг, продолжая лучезарно улыбаться. Постороннему наблюдателю могло показаться, что все вошло в привычную колею, но Горохов, произнося свой спич, внимательно разглядывал публику и заметил, что смеялись и аплодировали далеко не все. Тут и там, как пулевые пробоины, зияли пятна озабоченных, хмурых или просто испуганных лиц. Поэтому он мог пообещать им все, что угодно, лишь бы это звучало более или менее правдоподобно и дало ему возможность смотать удочки. Надо было только не забыть, уходя, запереть дверь балкона, и тогда фора по времени была ему обеспечена: подземный коридор был затоплен, а обитая железом балконная дверь открывалась вовнутрь. Это было немного неудобно, зато взломать ее изнутри было практически невозможно.

В проходе его догнал один из охранников.

– Петр Иванович, – сказал он, – есть пострадавший из публики.

– Было бы странно, если бы без этого обошлось, – сказал Стручок. – Он в сознании?

– Не-а, – помотал головой охранник. – Валяется, как жмур. На башке шишка, а так вроде бы живой.

– Забросьте на балкон, вынесите на улицу и бросьте под какой-нибудь куст, – распорядился Стручок. – Очухается и решит, что ему все спьяну приснилось.

Охранник махнул рукой, и четверо его товарищей торопливо пронесли мимо безвольно провисшее тело Андрея Рублева. Двое из них ловко вскарабкались на балкон, а оставшиеся, кряхтя, подали им свою ношу.

К Стручку подошел Хряк.

– Кого пускать первым? – спросил он. – Кстати, учти, что капитан ранен в ногу.

– Мне наплевать, куда он ранен, в ногу или в задницу, – зло прошипел Стручок, продолжая сиять улыбкой во все стороны. – Он в сознании? Если в сознании, пусть вышвырнут его на ринг, а там уж ему деваться будет некуда. Только первым пусть запустят эту усатую сволочь. Задерживаться нам, конечно, совсем не с руки, но я не могу уехать, не посмотрев, как он будет подыхать.

– Лады, – сказал Хряк и торопливо удалился.

Стручок с помощью охранников взобрался на балкон и снова уселся в кресло. Он достал из кармана сигарету, но закуривать не стал. В горле и без того першило, а во рту пересохло и было такое ощущение, словно туда нагадила бродячая собака. Под ногами растеклась большая липкая лужа крови, уже основательно растоптанная и размазанная. Горохов представил, на что похож сейчас пол в коридоре вблизи балкона, и гадливо поморщился. Да, отсюда надо было уносить ноги, и чем скорее, тем лучше.

Откуда-то издалека донесся металлический лязг и звериный рев. Эти звуки приближались, а когда с грохотом распахнулась до сих пор запертая низкая стальная дверь в одной из окружавших арену стен, они утонули в восторженном реве публики, приветствовавшей своего любимца.

С трудом протиснувшись сквозь низкий дверной проем, на ринг вышел Сеня. Сеня был личной находкой Петра Ивановича Горохова, непревзойденным бойцом и полным идиотом, в результате непостижимой игры природы наделенным огромной физической силой. Кроме этих врожденных качеств, Сеня имел и благоприобретенные: например, он был законченным наркоманом и, не получив вовремя свою дозу, становился не просто опасен, а по-настоящему страшен. Сейчас он находился именно в таком состоянии, и даже вооруженные автоматами охранники опасливо жались к стенам. Сеня был как дикий кабан или бешеный слон, – его нужно было или сразу убивать наповал, что было экономически невыгодно и, между прочим, не так уж просто, или не попадаться на его пути. Боли он не чувствовал, любая приходившая извне боль была незаметной по сравнению с теми страданиями, которые причиняли ему ломки.

Стручок залюбовался Сеней, как произведением искусства. Это было его творение, живой кусочек его души. Мама, умирая, велела ему заботиться о Сене, и он считал, что справился с этой задачей наилучшим образом. Он даже обеспечил Сеню работой. Кто еще смог бы ухитриться приставить полного идиота к доходному делу? Ему было искренне жаль оставлять Сеню на произвол судьбы, но он был уверен, что ничего плохого с его питомцем в конечном итоге не случится. Даже если кто-нибудь из охранников как-то ухитрится его пристрелить, то он, как и все невинно убиенные, отправится прямиком в царствие небесное, а разве это плохо? Лично он, Петр Иванович Горохов, на такое завершение собственного земного пути рассчитывать не мог.