Глава 18

Комбат остановил машину, заглушил двигатель и некоторое время сидел откинув голову на высокий подголовник сиденья, стараясь ни о чем не думать. Ему с новой силой захотелось выкурить сигарету, хотя бы одну, и в этот момент он был очень близок к тому, чтобы сделать это, наплевав на внутренний запрет. В конце концов, у него было с кем бороться и помимо собственного организма.

– Внутренний враг – самый страшный, – вслух сказал он, открыл глаза и вылез из машины.

Сразу после полудня распогодилось, и мокрый асфальт стремительно высыхал, становясь вначале пятнистым, а затем полностью светло-серым. Зелени на деревьях и газонах стало еще больше, и Борис Иванович подумал, что весна – это все-таки очень здорово. Он с хрустом потянулся, разминая мышцы, затекшие от сидения в машине, и неторопливо направился к парадному старинного, заново отделанного дома, выглядевшего так, словно его целиком перенесли на эту тихую улицу неподалеку от центра прямиком из какой-нибудь Италии. Все окна в доме были снабжены стеклопакетами, и до Комбата вдруг дошло, что он вряд ли сможет проникнуть в подъезд, наверняка оборудованный кодовым замком и домофоном.

Так оно и оказалось. Комбат некоторое время стоял, разглядывая вделанную в левую створку двери компактную панель с клавишами для набора кода и застекленным окошечком, в котором, подрагивая, горели три красных нуля, и вспоминая различные способы открывания кодовых замков, о которых ему приходилось слышать или читать. В голову почему-то все время лезла чепуха о загнутой проволочке, которой следовало подцепить язычок замка и оттянуть его в сторону. Но во-первых, никакой проволочки у него не было, а во-вторых, на дверь был набит массивный нащельник, так что, прежде чем совать в щель проволочки, лезвия ножей и прочие подозрительные предметы вроде телефонных карточек, следовало отодрать намертво прибитую и покрытую несколькими слоями краски фигурную планку, закрывавшую эту самую щель.

Комбат вздохнул. "Нехорошо получается, – подумал он, – но ничего не поделаешь. Как говорится, что русскому здорово, то немцу смерть. Дверь-то застекленная."

Дверь и в самом деле была застекленной. Массивная, со сложным фигурным переплетом, в проемы которого были вставлены тщательно подогнанные кусочки стекла, закрепленные опять же фигурным, выгнутым по форме рамы штапиком, она была изготовлена явно не столярами из домоуправления, а их далекими и гораздо более умелыми предками. "До чего же неленивые люди жили когда-то на свете", – подумал Рублев. Дверь была в идеальном состоянии, видимо, после тщательной реставрации, и у Бориса Ивановича облилось кровью сердце, когда он ударил локтем в ближайший к замку стеклянный квадратик.

Стекло звякнуло коротко и буднично. Несколько спешивших по тротуару прохожих обернулись на этот звук и заторопились по своим делам, предпочитая не связываться с рослым широкоплечим мужчиной, нагло ломившимся в запертый подъезд, несомненно, богатого дома.

Комбат снова вздохнул и, просунув руку в образовавшееся в результате его хулиганских действий отверстие, потянул вправо собачку замка. Замок смачно чмокнул, дверь открылась, и Рублев едва не налетел на коренастого мужчину в полувоенной униформе, загораживавшего проход.

– Ты что делаешь, гад? – доверительно, почти ласково спросил охранник. – Куда ты ломишься, пьяная морда? Тебе что, отлить больше негде?

– Извини, друг, – сказал ему Рублев, – надо мне, понимаешь?

– А ну, вали отсюда, пока цел, – велел охранник.

Ласковости в его голосе больше не было, зато в руке откуда-то возник большой газовый револьвер. Направленное прямо в лицо Комбату дуло ни капельки не дрожало, а на лице охранника застыло выражение спокойной решительности. Как видно, парень он был тертый и деньги свои получал не зря. Рублев редко сталкивался с газовым оружием, но знал, что с такого расстояния струя газа может серьезно покалечить, а то и убить.

– Извини, друг, – повторил он, – но мне действительно очень нужно пройти.

Охранник открыл рот, чтобы ответить, но Комбат, не меняя выражения лица, вдруг сильно ударил его снизу вверх по руке с пистолетом, выбив оружие, и свалил на пол прямым в челюсть. Все прошло как по маслу, несмотря на то что охранник, судя по всему, имел немалый боевой опыт. "Главное – держать лицо, – вспомнил Борис Иванович слова своего инструктора по рукопашному бою. Это было много лет назад, но ничего из сказанного тогда инструктором не стерлось из памяти, может быть, потому, что он не говорил ничего лишнего. Он вообще говорил очень мало и всегда по существу дела, избегая отвлеченных тем и философствований любого рода. – На твоем лице написано все, что ты намерен сделать, каждое движение, каждый удар. Пока ты не научишься контролировать выражение своего лица, драться с тобой будет все равно что боксировать с плюшевым мишкой – молоти его, как хочешь, и ничего не бойся." Курсант Рублев учился и, похоже, выучился-таки.

С огорчением посмотрев на поверженного охранника, он аккуратно прикрыл дверь, потянув ее на себя, чтобы защелкнулся замок. Он прислушался. В подъезде было тихо. Это не было настоящей тишиной: где-то играло радио, где-то бубнил включенный на максимальную громкость телевизор, гремела посуда. Эти обыденные звуки свидетельствовали о том, что маленькая размолвка, приключившаяся между ним и охранником, никого не потревожила.

Комбат вынул из кармана катушку заранее припасенной клейкой ленты и тщательно спеленал охранника, как паук муху. Идея, что можно лишить человека подвижности, связав обыкновенным канцелярским скотчем, казалась Рублеву смешной до тех пор, пока он не попробовал это на себе, побившись об заклад с Подберезским, что сможет освободиться от "этой хреновины" за десять секунд. "Эта хреновина" держала мертво, и Комбату пришлось тогда покупать ящик пива, после того, конечно, как давящийся хохотом Подберезский перерезал липкую паутину и помог ему обобрать с себя обрезки.

Напоследок Борис Рублев заклеил охраннику рот и волоком оттащил бесчувственное тело в закуток позади его стола. На столе стоял телефон, и Комбат на всякий случай оборвал провод. Повертев в руках газовый револьвер, он аккуратно положил его в выдвижной ящик стола. Он собирался действовать в закрытом помещении, а противогаз прихватить не догадался. Вообще, он старался не прибегать к оружию без крайней нужды и даже не носил его с собой. Пистолетом, конечно, хорошо путать тех, у кого нервы послабее, и в качестве кастета он тоже может пригодиться, но всегда остается риск, что рано или поздно ты не устоишь перед искушением и пустишь оружие в ход по прямому назначению. Кроме того, вооруженный человек всегда чувствует себя на голову выше и вдвое сильнее всех на свете, и вот тут-то его частенько и подстерегает неприятный сюрприз, в результате чего гордому обладателю незарегистрированного, ствола да и зарегистрированного тоже, если уж на то пошло, вставляют в задницу его же пушку и нажимают на курок: ба-бах – и дерьмо во все стороны, как любил говаривать старшина их училищной роты старший прапорщик Дементьев, описывая имевшую место в доисторические времена аварию канализации в туалете второго этажа.

О прапорщике Дементьеве он вспоминал, уже поднимаясь по лестнице, широченной, пологой, с мраморными ступенями, по которым так много ходили, что в середине каждой образовалась выемка. Лестничный пролет здесь был такой ширины, что туда запросто можно было уронить трехстворчатый шкаф, и он ни разу не задел бы краев, пролетая с седьмого этажа на первый. Через огромные окна с частым переплетом на лестницу свободно проникал солнечный свет, заставляя благородно поблескивать витой чугун и полированное дерево перил. Здесь было светло, тихо и стерильно чисто. Не было даже обычных подъездных запахов: пыли, кошек, жареной картошки, щей. Если здесь чем-нибудь и пахло, так это большими деньгами, которые, несомненно, водились за высокими двустворчатыми дверями квартир.

Только дойдя до третьего этажа, Комбат заметил, что дом оборудован лифтом. На лестничные площадки выходили автоматические двери. Видимо, лифтовую шахту пристроили снаружи во дворе, чтобы не портить интерьер подъезда, втискивая в изысканно красивый лестничный пролет громыхающую проволочную конструкцию с тросами и постоянно бегающей взад-вперед кабиной внутри.

– Красиво жить не запретишь, – пробормотал он.

Поднявшись на четвертый этаж, Борис Рублев нашел квартиру Горохова и без колебаний позвонил в дверь. Он еще не знал, что будет говорить, но решил ничего не выдумывать заранее, положившись на вдохновение.

Дверной глазок на мгновение сделался темным, и довольно грубый мужской голос спросил сквозь дверь:

– Кто?

Голос Комбату не понравился.

– Конь в пальто! – громко сказал он. – Открывай, козел, я тебе покажу, как чужих жен трахать!

– Иди отсюда, придурок, – сказали из-за двери. – Нет здесь никаких чужих жен.

– Сам пошел на хер! – закричал Рублев и принялся что было мочи дубасить в дверь кулаком. – Верка, паскуда, выходи! Выходи, не то все говно из тебя выбью!

Открой, шалава! Все равно ведь поймаю, с четвертого этажа не выпрыгнешь!

– Слышь, козел, рули отсюда, я сказал, – произнес из-за двери голос, в котором смешались в равных пропорциях растущая тревога и раздражение. – Перестань орать, весь подъезд на уши поставишь. Нет тут твоей жены, ты дверью ошибся.

– Это ты, паскудина, дверью ошибся, когда твой папа с твоей мамой тебя за сараем делали! Открывай, падла, я тебя обратно в ту дверь загоню! Козел вонючий, членосос, пидор трехкопеечный!

Тяжелая дверь из полированного красного дерева содрогалась под мощными ударами его кулака, по подъезду перекатывалось гулкое эхо. Сквозь весь этот шум Комбат с трудом разобрал сварливый женский голос, прокричавший что-то из глубины квартиры, в которую он ломился.

– Сейчас, Анна Павловна, – ответил этому голосу тот, что разговаривал с Рублевым. – Сейчас уберу, не беспокойтесь. Алкаш какой-то дверью ошибся.

Рублев понял, что Горохова дома нет, а с ним разговаривает охранник.

– Сам ты алкаш! – давая полную волю голосу, истерично завопил Борис Иванович и принялся барабанить в дверь пяткой. Он чувствовал, что еще немного, и дверь, не выдержав, расколется вдоль. – Верка, сука рваная, выходи-и-и!!!

Теперь он уже выл, с интересом прислушиваясь к тому, как переливаются в глубоком каменном колодце лестничного марша тоскливые волчьи рулады. Такой атаки на психику не смог бы выдержать и святой, и через секунду за спиной у Рублева щелкнул отпираемый замок. Комбат живо развернулся к двери лицом и отступил на шаг.

Дверь резко распахнулась, и на площадку выскочил совершенно осатаневший охранник, выглядевший как персонаж старого американского фильма про полицейских: безупречные серые брюки, матово блестящие дорогие туфли, темный жилет, белоснежная рубашка с закатанными по локоть рукавами и расстегнутой верхней пуговкой, узкий галстук неброской расцветки и тяжелый револьвер в наплечной кобуре из хорошей кожи. Ко всему этому прилагались широченные плечи и свирепая физиономия окончательно выведенного из душевного равновесия громилы. В руке охранник держал милицейскую резиновую дубинку, и, судя по тому, как сжимались и разжимались его пальцы на рубчатой рукоятке, ему не терпелось пустить свое оружие в ход.

– Ну, козел, – негромко и зловеще сказал он, – щас я тебе рога обломаю.

– Вперед! – бодро скомандовал ему Борис Рублев. – Разрешаю.

Такая резкая смена тона удивила охранника, заставив его на секунду заколебаться, но бурлившая внутри ярость требовала выхода, и, чтобы не быть разорванным на куски этим страшным внутренним давлением, охранник разъяренным быком рванулся вперед, взмахнув дубинкой. Он даже не успел понять, что произошло: его, кажется, схватили за руку, он ощутил болезненный рывок, пол и потолок мелькнули размытой полусферой, стремительно меняясь местами, потом пол как-то сразу снова сделался плоским и со скоростью гоночного автомобиля прыгнул навстречу, со страшной силой ударив его в лицо. В последний момент Комбат немного повернул падающего головой вниз охранника в воздухе, чтобы тот не нырнул в лестничный пролет.

Борис Иванович считал, что покойников с него на сегодня вполне достаточно. Охранник плашмя обрушился на кафельный пол лестничной площадки, распластавшись на нем, как вскрытая лягушка на предметном стекле микроскопа. Комбат взял его одной рукой за шиворот, другой – за брючный ремень, приподнял и зашвырнул в прихожую, как полено. Охранник громыхнул там, как вязанка дров, и немедленно что-то посыпалось со стеклянным звоном и дребезжанием. Похоже, он угодил в какой-то предмет обстановки, причинив ему непоправимые разрушения.

Комбат быстро шагнул в квартиру и запер за собой дверь. Охранник слабо шевелился в углу роскошной прихожей, пытаясь выбраться из-под перевернутого трюмо старинной работы. Это удавалось ему плохо, поскольку он никак не мог сообразить, где он и что с ним произошло. По блестящему натертому паркету вокруг него перекатывались тюбики и флаконы. Некоторые из них разбились, и в прихожей нечем было дышать от густого, казавшегося осязаемым запаха дорогой парфюмерии.

Борис Рублев мимоходом поднял с пола выпавшую из руки охранника резиновую дубинку и за шиворот выволок своего оппонента из-под резных руин трюмо.

Он посадил охранника на пол, прислонив его спиной к стене, и внимательно заглянул ему в лицо, с которого уже начало обильно капать на белую рубашку. В полете капли казались черными, но, попадая на крахмальную грудь, приобретали насыщенный красный цвет.

Лицо охранника имело нехороший синий оттенок и вдобавок казалось ненормально плоским и как бы слегка сдвинутым набекрень.

– Мммм… – промычал охранник. – Ммм.., ммать твою, – с трудом произнес он наконец непослушными, похожими на оладьи с вишневым вареньем губами, – где это я так нажрался?

Комбат понял, что толку от него не будет, и, коротко размахнувшись, несильно ударил его по макушке милицейской дубинкой. Охранник с видимым облегчением закрыл глаза и обмяк, криво съехав по стене на пол.

Борис Рублев вынул из его наплечной кобуры тяжелый прикладистый "наган", перехватил его за ствол и небрежно зашвырнул куда-то в недра квартиры через открытую створку застекленной двери. Там опять со звоном посыпалось стекло.

– Вот черт, – тихо выругался Комбат, – везет мне сегодня.

– Слава, ну что ты там делаешь?! – раздался из-за закрытой двери справа от Рублева визгливый женский голос. Насколько мог судить Борис Иванович, обладательница голоса была вдребезги пьяна. – Ты мешаешь нам заниматься!

– Пардон, мадам, – сказал он, распахивая дверь, – я вовсе не хотел вас…

Слова замерли у него на губах, и сам он остановился, не зная, как быть дальше: то ли продолжать начатое, то ли бежать отсюда без оглядки. Он считал себя человеком бывалым, но теперь несколько растерялся.

Все-таки весь его боевой опыт относился к совершенно иной сфере человеческой деятельности. Однако отступать было некуда, и он решил идти до конца.

– ..прерывать, – закончил он начатую фразу.

Смотреть на все это было противно, но и отвернуться он не мог, потому что под подушкой у пьяной коровы, которую, вероятно, и звали Анной Павловной, запросто мог оказаться целый артиллерийский склад. Во всяком случае, размеры подушки позволяли упрятать под нее хоть "стингер". Сама кровать живо напомнила Комбату танковый полигон – и размерами, и степенью развороченности. Здесь пахло дорогими духами, вином, сигаретами, разгоряченным телом и – очень явственно – желудочными газами. Комбат про себя определил эту газовую смесь как запах дешевого борделя, хотя за всю жизнь так и не удосужился посетить бордель хотя бы в целях эксперимента, ни дешевый, ни дорогой. Платить за это дело, когда вокруг столько женщин, желающих, в принципе, того же, что и он, казалось ему нелепостью. Ему снова остро захотелось курить, на этот раз только для того, чтобы забить этот тошнотворный запах. Крашеная платиновая блондинка лет сорока, тянувшая приблизительно на пятидесятый размер одежды и сороковой номер обуви, абсолютно голая, абсолютно пьяная и с головы до ног перемазанная губной помадой, тяжело сползла со своей партнерши, которой, судя по фигуре (лица Рублев не видел), было никак не больше двадцати лет, и села на краю огромной постели, широко, по-мужски расставив ноги с массивными бедрами и сухими, почти лишенными мускулатуры икрами. Взглянув на густой рыжеватый мех, покрывавший низ ее живота и занимавший ненормально много места, Комбат поспешно отвел глаза и стал смотреть на ее партнершу. Та, по крайней мере, радовала глаз чистотой и плавностью линий молодого, стройного тела. Она лежала на боку, повернувшись к двери спиной, и Рублев разглядывал ее до тех пор, пока не понял, что рука ее, прикрывавшая ягодицы, на самом деле сжимает основание какого-то блестящего цилиндрического предмета, издававшего приглушенное жужжание. Тогда он стал смотреть в угол, лишь краем глаза следя за хозяйкой.

– Тебе чего, мужик? – совершенно пьяным голосом спросила хозяйка. Дотянувшись до туалетного столика, она сгребла стоявшую на нем початую бутылку шампанского и надолго присосалась к горлышку. Вино, пузырясь, стекало по ее щекам и отвисшей дряблой груди. – Трахаться будешь? – поинтересовалась она, утолив наконец жажду и не глядя сунув бутылку на место. – Только, чур! начинать с меня, иначе пошел на хер. Эта молодая шалава и так себе найдет. Ну, чего стал? Давай, снимай штаны-то!

– Обязательно, – сказал Комбат. – Только сначала мне надо переговорить с вашим мужем.

– А ты кто такой? – спросила Анна Павловна Горохова. – Может, ты мент?

– Как можно, – обиженно развел руками Рублев.

– Нет? – удивилась хозяйка. Ее сильно качнуло, и она с трудом поймала ускользающее равновесие. – Зря. Я-то думала, что мой барашек наконец допрыгался. Тогда чего ты приперся?

– Мне нужно поговорить с вашим мужем, – терпеливо повторил Рублев. У него появилась надежда узнать все, что его интересовало, без кровопролития. – Я его деловой партнер из Москвы.

– Так я же говорю: чего ты сюда приперся? Он же дома почти не бывает, сморчок этот.., импотент вонючий.

– А где он бывает? – вежливо поинтересовался Борис Иванович, видя, что его собеседница норовит заснуть сидя.

– Ой, как ты мне надоел, – капризно сказала она. – Ты почему такой дурак? На работе он, в "Олимпии" своей затраханной! Ну, что ты пялишься как баран? Возле "Пулковской" это, возле гостиницы! Ну что за деревня? Одно слово – Москва… И до сих пор в штанах.

Ее молодая партнерша вдруг забила ногами и застонала, выгибаясь дугой. Комбат решил было, что ей стало плохо с перепоя, но быстро понял свою ошибку, плюнул и уже собрался уходить, когда за дверью вдруг раздалась серия диких воплей, словно там бесновалась стая сбежавших Из ближайшего обезьянника макак, какой-то топот, звучные шлепки, дверь с грохотом распахнулась, и в комнату перепутанным клубком ввалились два расхлюстанных, сопливых и совершенно одинаковых пацана. В оглушительном вое и визге ему удалось разобрать часто повторявшееся слово "отдай", и он понял, что близнецы-дауны делят и никак не могут поделить что-то, что им в данный момент кажется величайшей драгоценностью на свете.

Вопящий клубок ураганом прошелся по спальне, сметая все на своем пути. Впрочем, никто, кроме Бориса Ивановича, на появление близнецов внимания не обратил: их мать, утратив всякий интерес к окружающему миру, снова занялась своей партнершей. Комбат ужаснулся тому, что при этой сцене присутствуют дети, но у него немедленно появился другой, гораздо более веский повод для беспокойства: он вдруг с испугом заметил, что Витя и Митя делят не игрушки или конфеты, а револьвер охранника. Торчавший из сцепившихся в один большой кулак четырех детских ладоней вороненый ствол нырял и подскакивал, как поплавок на волнах, ежесекундно меняя направление и угол наклона. За те несколько секунд, что Комбат простоял в невольном оцепенении, черный зрачок револьверного дула дважды глянул ему прямо в глаза. Выстрел мог раздаться в любую секунду, и Рублев, придя в себя, решительно отобрал у братьев "наган". В ходе этой непростой и смертельно опасной операции он был трижды укушен, получил на менее полусотни пинков и ударов и вдобавок был обильно оплеван, не говоря уже о красочных эпитетах, которых близнецы, невзирая на отставание в умственном развитии, знали, как оказалось, великое множество. Впервые в жизни он испытал острое желание стукнуть, а еще лучше, пристукнуть ребенка, и не одного, а сразу двух, причем не просто детей, а детей, обделенных природой и обиженных родителями и всем миром, – короче говоря, детей, достойных жалости и сочувствия.

"Вот она, пропасть между теорией и практикой, – думал он, бегом спускаясь по лестнице черного хода и унося с собой злополучный "наган". – Ну и зверинец!"

Сев в машину, он некоторое время приходил в себя, а потом по сотовому телефону связался с братом.

– Ты еще живой? – спросил Андрей, и за шуткой Комбат без труда уловил беспокойство.

– Наполовину, – ответил он. – Меня искусали, запинали, едва не пристрелили и, главное, чуть не трахнули жирной пьяной коровой.

– Корова – это ладно, – сказал Андрей. – А вот что там было насчет укусов, пинков и стрельбы?

– А, – сказал Комбат. – Это есть тут такие два брата-акробата… Ты Ирину спроси, она тебе все про них расскажет.

– Узнал что-нибудь?

– Как будто да, – невольно пожав плечами, словно Андрей мог его видеть, ответил Комбат. – Какая-то "Олимпия" возле "Пулковской"… Ты не знаешь, что это?

– Как же, – медленно произнес Андрей. – Знаю.

И "Пулковскую" знаю, и "Олимпию" знаю, и кто такой этот Горохов и чем занимается, знаю. Я теперь знаю даже, зачем ему понадобился твой Французов.

– Да ну?! – поразился Комбат. – Так тебе же цены нет! Тебя бы в Эрмитаж, под стекло, и каждое утро аккуратненько пылесосом вычищать… Ну давай, рассказывай, пока витрину не закрыли!

– Какую витрину? – не понял Андрей.

– В которой ты экспонироваться будешь, – ответил Борис Иванович. – Давай рассказывай.

– Лучше ты приезжай, – сказал Андрей. – Все равно нахрапом ты там ничего не добьешься, поверь.

Все это надо хорошенько обсудить.

– Ладно, – согласился Комбат, – уже еду.

Глава 19

Олег Панкратов по кличке Рябой очень удивился, придя в себя. Он лежал на спине, раскинув руки, смотрел в низкое серое небо, похожее на долго пролежавший под дождем матрас, и удивлялся тому, что до сих пор жив. Последнее, что он запомнил, было мучительное ощущение удушья (воздух никак не хотел входить в отшибленные легкие), свирепое усатое лицо, склонившееся над ним, отведенная для удара рука и мысль "ну вот и все", успевшая промелькнуть в сознании прежде, чем погасло солнце.

"Жив, – с осторожной радостью подумал Рябой. – Или все-таки уже помер?"

Он осторожно согнул пальцы широко раскинутых рук, и они зарылись в скользкий сухой слой прошлогодней хвои, ощутили растопыренные чешуйки сосновых шишек. "Точно, живой, – решил он. – Хорошо за меня бабка молилась." Некоторое время он лежал неподвижно, боясь, шевельнувшись, обнаружить многочисленные раны, переломы и прочие болезненные увечья, нанесенные ему тем бешеным волком, которого на свою погибель привез сюда Кутузов. Несмотря на то что он некоторое время провалялся без сознания. Рябой отчетливо помнил все, что предшествовало его не слишком умному, хотя и безусловно героическому нападению на незнакомого фраера, в считанные секунды перестрелявшего всех, как целлулоидных уток в тире. Фраер действовал молча и сноровисто, как настоящий профессионал, и Рябой полагал, что если уж ему. Рябому, повезло выжить в этой мясорубке, то у него должен быть, как минимум, перелом позвоночника.

Он осторожно согнул правую ногу в колене, подтянул под себя руки и медленно сел, очумело тряся головой. Смешнее всего было то, что он, похоже, был цел и невредим, если не считать ушибленной спины и легкой головной боли. Олег Панкратов не был полным идиотом, и этот диагноз его очень обрадовал.

Радость померкла мгновенно, потому что развороченный автоматными очередями "Хаммер" все еще был здесь. Рябой понял, что очухался слишком рано и еще имеет все шансы отправиться на тот свет вслед за своими коллегами. Он бросил быстрый взгляд в сторону дома, но не увидел там ничего, кроме двух трупов: Кошелка мордой вниз загорал прямо на ступеньках, а Сало в одной кроссовке валялся слева от крыльца. Светло-серый бетон под ним намок и потемнел от крови, а босая нога была под неестественным углом задрана на крыльцо. "Может, он уже свалил? – подумал Рябой о странном посетителе, но тут же пресек опасный оптимизм в зародыше. – Как же, жди. Пешком он, что ли, ушел?

Машина-то стоит."

Визитер, конечно, мог уйти и пешком, тем более что "Хаммер" выглядел так, что ни один гаишник не удержался бы от соблазна тормознуть его и поинтересоваться, с театров каких великих сражений возвращается эта машина, но Рябой решил, что умнее будет вести себя так, будто этот здоровенный псих все еще где-то здесь.

Заканчивал он свои рассуждения уже в движении.

На четвереньках, по-крабьи метнувшись под прикрытие машины, он немного посидел там, собираясь с духом, а потом, перебегая от дерева к дереву, подался в сторону гаража. Гараж был пуст, но за ним можно было затаиться и, находясь в относительной безопасности, посмотреть, как станут развиваться события. Кроме того, насколько помнил Рябой, именно в гараже у Кутузова был один из его тайников, содержимое которого самому Кутузову теперь было ни к чему, а вот Рябому могло очень даже пригодиться.

На секунду им овладел соблазн добраться до крыльца, завладеть одним из все еще валявшихся там автоматов и посмотреть, какие дырки проделывают автоматные пули в одиноких героях, но он тут же взял себя в руки и отказался от этой вредной для здоровья затеи: успех был весьма сомнителен, а в случае неудачи памятника ему никто не поставит. Гораздо больше его интересовал тайник в гараже, о котором он узнал совершенно случайно, подглядев как-то раз за Кутузовым. Он был не настолько глуп, чтобы делиться своим открытием с товарищами, а в одиночку проверить тайник никак не удавалось, все время что-нибудь мешало. Сегодняшний случай, в принципе, был идеальным. Все помехи были устранены чужими руками, и на свете не осталось никого, кто мог бы взять его за глотку и спросить: "А кто прошмонал нычку в гараже?"

Через минуту пахнущая машинным маслом прохлада гаража приняла его как родного. Не теряя времени, Рябой нырнул в правую смотровую яму и принялся быстро ощупывать кирпичи, которыми были выложены ее стенки. Восьмой справа в третьем от верха ряду сидел неплотно и зашатался под рукой Рябого, как готовый выпасть зуб.