Глава 1

Сырой мартовский ветер раскачивал голые ветви деревьев, словно пытаясь сбросить на раскисшую, все еще испятнанную не до конца сошедшим снегом землю неопрятные шары грачиных гнезд, намертво засевшие между мокрыми сучьями, как невиданные колючие плоды. Гнезда пустовали уже третий или четвертый год подряд: птицы почему-то покинули этот участок земли, не желая больше селиться в кронах высоких старых берез и тополей.

Снег, давно отступивший с городских улиц, все еще лежал здесь серыми ноздреватыми заплатами, прячась под корнями деревьев и у оснований памятников и оград. Асфальтированные дорожки в старой части кладбища блестели от талой воды, которая днем и ночью сочилась из пропитавшейся влагой, не до конца оттаявшей почвы и капала с нависающих ветвей. В районе новых захоронений ни асфальта, ни деревьев еще не было – только ряды могил, раскисшая глина, мертвая прошлогодняя трава, крашеный металл оградок, мокрые кресты, по-весеннему грязноватые гранитные и мраморные плиты, утопающие в венках и лентах деревянные пирамидки свежих захоронений и маячащие вдалеке корпуса новостроек, почти скрытые серым мартовским туманом, больше похожим на бессильно опустившиеся на землю облака.

Если остановиться у крайнего ряда могил, еще пестрящего не успевшими полинять и прийти в негодность искусственными цветами и пластиковыми еловыми лапками, и посмотреть через обширный пустырь на белеющие вдали коробки новых домов, возникает странное ощущение, будто стоишь на границе двух миров – мира мертвых и мира живых, а перед тобой расстилается полоса ничейной земли, делающаяся с каждым днем все более узкой. С запада в эту бесплодную глинистую землю упорно вгрызаются могильщики, ряд за рядом копая одиночные окопы полного профиля и укладывая в них молчаливых и бесстрастных обитателей – ряд за рядом, год за годом, идеально ровными шеренгами, как на каком-то зловещем параде. С востока пустырь терзают строители, возводя железобетонные и кирпичные укрепления для растущей армии живых – чуть более просторные и комфортабельные, но гораздо менее долговечные. Там, за пустырем, днем и ночью кипит людская каша, строятся и рушатся какие-то планы, рычат двигатели, звонят телефоны, мерцают, переливаясь красками, экраны телевизоров и уходят в мясорубку очередной войны набитые оружием и солдатами поезда.

Отсюда, с окраины кладбища, в этот глухой ночной час вся дневная суета кажется мелкой и почти несуществующей. О ней напоминает лишь электрическое зарево на восточном краю пустыря, похожее на россыпь светлячков. Основная громада многомиллионного города скрывается позади, за черной непрозрачной массой деревьев старого кладбища. Здесь же тихо, темно и очень уединенно, особенно теперь, в третьем часу пополуночи.

На обочине раскисшей, с глубокими глинистыми колеями дороги, тянущейся вдоль восточного края кладбища, стоит большой пятидверный джип с потушенньми фарами и габаритными огнями. В салоне темно и тихо, лишь бормочет приглушенным голосом включенное радио да равномерно вспыхивают тлеющие красноватые огоньки двух сигарет. Потом в тишине раздается дробное глухое постукивание: водитель, чьей деятельной натуре претило долгое пассивное ожидание, принялся нервно барабанить пальцами по ободу рулевого колеса. Сидящий рядом с ним подтянутый, спортивного вида, но рано облысевший мужчина лет тридцати пяти с неудовольствием покосился в его сторону, но промолчал, лишь огонек его сигареты, вспыхнув, тлел дольше и ярче обычного. Потом он погас, и лысоватого окутало густое облако дыма, который лениво потянулся в узкую щель над слегка опущенным боковым стеклом.

По радио закончили передавать очередную сводку новостей, и диск-жокей с ярко выраженными консервативными вкусами с грохотом вывалил в ночной эфир целый самосвал тяжелого металла. Хрипло взревели басы, барабаны и тарелки взорвались грохотом и лязгом, и обкурившийся, по уши накачанный наркотой вокалист принялся сипло реветь в микрофон. Водитель радостно подпрыгнул и потянулся к регулятору громкости, чтобы насладиться мелодиями своей юности как полагается, на всю катушку, но пассажир опередил его, выключив магнитолу.

– Ты чего? – обиженно спросил водитель. – Классный же музон, не “Стрелки” какие-нибудь! В кои-то веки поймал что-то путное, и то послушать не дадут!

– Заткнись, – коротко ответил пассажир и поднял кверху указательный палец, прислушиваясь к чему-то, что пока что слышал он один.

Судя по тому, с какой готовностью водитель последовал его приказу, главным здесь был именно пассажир. Тяжелый рок мгновенно был забыт, и сидевший за рулем джипа вертлявый субъект с наголо остриженной остроконечной головой и длинным, заметно свернутым на сторону носом тоже принялся напряженно вслушиваться в тишину. Мгновение спустя в этой тишине послышался низкий ровный гул, который явно приближался.

– Блин, – сказал водитель еще через секунду, – да это же просто самолет. Вон он, сучара. Да не там, левее.

Пассажир поднял голову и вгляделся в участок темного, затянутого тучами беззвездного неба, на который указывал вытянутый палец водителя. Он рассмотрел плывущую во тьме щепотку мигающих цветных – красных, зеленых и желтых – огоньков и равнодушно кивнул. Самолет развернулся в высоте, ложась на курс, и россыпь огней превратилась в одну мерцающую рубиновую точку, которая через несколько секунд растворилась во тьме. Но звук не исчез, хотя тон его изменился, сделавшись более высоким и прерывистым. Вскоре стало совершенно очевидно, что этот звук издает медленно ползущий по скользкой ухабистой дороге автомобиль с дизельным двигателем.

– Самолет, самолет, – проворчал пассажир. – Едут наконец-то!

– Слава те, гос-с-с… – пробормотал водитель. – Свалить бы отсюда поскорей!

– Что так? – слегка насмешливо осведомился пассажир, глядя в ту сторону, где уже возникло прыгающее размытое пятно электрического света. Вскоре за поворотом дороги среди крестов и надгробий сверкнули фары, снова скрылись из виду, когда автомобиль нырнул в ложбину, и засияли опять, как два широко расставленных круглых глаза.

– Что так, что так, – передразнил водитель и задвигался, гася в пепельнице сигарету. – Я, конечно, жмуриков не боюсь, но как-то здесь.., стремно, в общем. И запах.

– Какой запах? – удивился пассажир. – Ты базар-то фильтруй! Это какой должен быть шмон, чтоб ты его сквозь два с половиной метра глины унюхал!

– Все равно воняет, – упрямо ответил водитель.

– В башке у тебя воняет.

– Ну пускай в башке, так мне-то от этого не легче!

– Герой, – с ноткой удивления в голосе заметил пассажир. – Мигни им фарами, что они, козлы, иллюминацию здесь устраивают?! Еще бы телевидение пригласили.

– “Человек и закон”, – подхватил водитель и щелкнул переключателем. Фары джипа взорвались короткой ослепительной вспышкой. Приближавшийся автомобиль в ответ тоже мигнул фарами и погрузился во тьму. Через секунду он остановился и замер поодаль.

Это был видавший виды полугрузовой “Фольксваген” грязно-оранжевого цвета с тентованным кузовом. В царившей на кладбище кромешной тьме он выглядел просто бесформенной глыбой мрака, более плотного, чем окружающая его сырая темнота, но сидевшие в джипе люди знали, что это именно тот автомобиль, которого они дожидались: никому другому просто не пришло бы в голову заявиться сюда в столь неурочное время.

В темноте хлопнула дверца, по раскисшей глине зачавкали шаги нескольких человек, потом зашуршал откинутый брезент и раздался приглушенный лязг, какой издают, ударяясь друг о друга, лезвия штыковых лопат. Кто-то негромко выругался, помянув Господа Бога и дирекцию кладбища, которой почему-то не пришло в голову поставить здесь хотя бы парочку фонарей. Критику кладбищенской администрации ответили в том смысле, что кладбище – не парк и не бульвар и что нормальные люди, как правило, не шляются в темноте между могил. Критик упрямо проворчал, что нормальных людей он видел в гробу. Учитывая ситуацию, это высказывание прозвучало как довольно удачная шутка, и слушатели отреагировали на нее приглушенным ржанием. Потом возле микроавтобуса, мигнув, загорелся карманный фонарь, осветив участок поросшей обесцвеченной прошлогодней травой почвы и чьи-то ноги в джинсах и грубых рабочих ботинках. Пассажир джипа подавил невольный вздох, вынул из бардачка предусмотрительно прихваченный с собой японский фонарь на шести батарейках и, распахнув дверцу, вышел из машины.

– Долго добирались, – заметил он вместо приветствия, подойдя к группе вооруженных лопатами и веревками людей. Голос его звучал недовольно и жестко.

– А мы-то при чем? – проворчал одетый в армейский бушлат доперестроечного образца здоровяк, чье округлое брюхо выдавало в нем большого любителя пива. Он стоял опираясь о черенок совковой лопаты, вызывающе вздернув жидкую рыжеватую бороду, украшавшую его жирный подбородок. – Я говорил: дайте нормальную машину, на хрена вам эта конспирация… Кого боимся, не пойму. Нет, блин, заставили ездить на этой консервной банке… Вот и заглохли посреди дороги. Два раза менты возле нас останавливались. Куда, грят, собрались, ребята? На рыбалку, говорим… Хорошо, не догадались кузов осмотреть. Они бы охренели, если бы эти удочки увидели, – он кивнул на лопаты. – Так что претензии не по адресу.

– Ладно, – после короткой паузы сказал лысоватый пассажир джипа. – Ты закончил свою речь?

Толстяк неторопливо и обстоятельно высморкался в два пальца, вытер руку о торчавшие из кармана бушлата рабочие рукавицы и спокойно ответил:

– Пока что да.

– Тогда за работу. И шевелите задницами, если хотите управиться до света. У вас осталось не так уж много времени.

– У нас, – поправил его толстяк. – Или ты оформил перевод?

– Много треплешься, Костыль, – процедил сквозь зубы лысый.

– Ладно, ладно," – примирительно проворчал пузатый Костыль. – Показывай которая. Вот будет хохма, если мы не того жмура выкопаем!

Позади кто-то фыркнул в кулак. Лысый пассажир джипа скорчил кислую мину и скривил губы.

– Очень смешно, – сказал он. – Пошли! Он двинулся вперед, светя под ноги своим мощным японским фонарем и время от времени переводя его луч на свежие могилы, чтобы сориентироваться. Они прошли метров двадцать и остановились перед недавно насыпанным продолговатым холмиком, старательно оглаженным лопатами и почти целиком скрывавшимся под аккуратно составленными шалашиком венками. Ленты на венках еще не успели поблекнуть. “Дорогому сыночку от безутешной мамы”, – было выведено на ближайшей. На черной жестяной табличке, приколоченной к временной деревянной пирамидке, опытной рукой художника из похоронного бюро были выведены имя, фамилия и даты рождения и смерти. Если верить надписи, парню, лежавшему под этой пирамидкой, было ровно двадцать лет. “Погиб в Чечне”, – гласила выведенная чуть ниже дат строчка.

– Садриев Ильдар Ильясович, – вслух прочел Костыль. – Чурка, что ли?

– Татарин, – поправил кто-то.

– Эх, Расея-матушка! – со вздохом сказал Костыль и вогнал лопату в рыхлый холмик. – Не держава, в натуре, а какой-то упырь. Ты глянь: сам татарин, воевал за Россию, копыта откинул в Чечне, а закопали в Москве.

– Думай, что говоришь, – сказал один из его коллег, деловито и аккуратно отставляя в сторонку венки. – Кого это в Москве закопали? Да боже сохрани!

– Да, – согласился Костыль, – это я загнул. И впрямь, не приведи господи… Ну, орлы, навались!

Рыхлый, еще не успевший просесть и слежаться суглинок легко подавался под лезвиями лопат. Работая со сноровкой бывалых землекопов, приехавшие в старом “LT” люди за каких-нибудь сорок минут вскрыли свежую могилу. Вскоре лопаты заскребли по оцинкованной крышке гроба.

– Главное, чтобы ошибки не вышло, – сказал неугомонный Костыль, умело подводя сброшенные в могилу брезентовые шлеи под оба конца цинкового ящика. – На хрена нам эти консервы?

Никто не засмеялся: нарисованная Костылем перспектива вряд ли могла показаться привлекательной даже завзятому некрофилу. Те, кого хоронят в закрытых цинковых гробах, как правило, выглядят далеко не лучшим образом, а уж запах…

Общими усилиями из ямы выудили сначала тяжеленного Костыля, а потом, покряхтывая от натуги и сдавленно матерясь, и длинный цинковый ящик, который еще не успел окислиться и свежо поблескивал в лучах двух карманных фонарей гладкими металлическими боками. Гроб почти бегом отнесли к машине и погрузили в кузов, забросав ветошью, а могилу тщательно засыпали, вернув на место венки и старательно уничтожив все следы своего пребывания.

…Когда машина тронулась, сидевший ближе всех к цинковому ящику белобрысый парень лет двадцати пяти, одетый в испачканный землей брезентовый дождевик и резиновые сапоги, торопливо закурив, сказал:

– Слышишь, Костыль? По-моему, это дерьмо все-таки воняет.

Костыль добродушно хохотнул и тоже закурил, со щелчком откинув крышечку никелированной “зиппо”.

– Дурак ты, Окунь, – ответил он. – Деньги не пахнут. Это, между прочим, еще древние римляне придумали. Башковитые были ребята.

– Так то деньги, – проворчал Окунь, но спорить не стал: скорее всего исходивший от гроба едва уловимый трупный запашок ему просто почуялся.

Позади, светя фарами и держась на приличной дистанции, ехал джип. Под ногами погромыхивали сваленные кучей лопаты, сквозь прорехи в брезенте тянуло сырым, холодным сквозняком. Толстопузый Костыль с натугой наклонился вперед, пошарил под скамьей и выудил оттуда какой-то завернутый в тряпку продолговатый предмет. Размотав ветошь, он любовно провел по стволу автомата рукавом телогрейки, снова пошарил под сиденьем и со щелчком вставил на место снаряженный магазин.

– Ты чего, Костыль? – насторожился Окунь.

– Береженого Бог бережет, – ответил Костыль и пристроил автомат между колен.

Окунь неодобрительно пожал плечами, но, подумав несколько секунд, не удержался и засунул правую руку в карман дождевика, положив ладонь на рукоять пистолета. Ему подумалось, что Костыль прав: никто не знает, что может стукнуть в голову ментам, да и ФСБ в последнее время что-то зашевелилась… Кроме того, толстяк мог знать больше всех остальных. Принимая во внимание то, чем они занимались. Окунь не удивился бы, узнав, что Костылю поручили ликвидировать всю группу во избежание утечки информации. По законам военного времени, так сказать…

Окуню было неуютно и стало еще неуютнее, когда “фольксваген” вдруг резко тормознул, клюнув носом, свернул к обочине и остановился. Костыль, который, казалось, дремал, держась обеими руками за ствол автомата, вскинул голову и приник лицом к окошечку, прорезанному в задней стенке кабины. Сидевшие в кузове вооруженные землекопы услышали лязг дверцы и голоса. Окунь непроизвольно вынул из кармана руку с зажатым в ней “Макаровым”. Большой палец сам нащупал кнопку предохранителя. Костыль предостерегающе поднял руку, одновременно прикрыв ствол автомата полой бушлата.

– Менты, – почти неслышно прошептал он. – Документы проверяют, суки. Сидеть тихо!

Белобрысый Окунь почувствовал, что его начинает охватывать паника. Что значит – сидеть тихо? Откуда взялись менты? Ведь лысый говорил, что все нормально, всем заплачено и дорога свободна… Неужели что-то сорвалось и пошло наперекосяк? Неужели рейд или, того хуже, кто-то дал ментам наводку?

– Вот дерьмо, – плачущим голосом прошептал он, – вот дерьмо-то! Влетели!

Костыль бросил на него оставшийся в темноте незамеченным яростный взгляд, но ничего не сказал, потому что звучавшие у кабины голоса двинулись вдоль кузова, неумолимо приближаясь к заднему борту, – ноющий голос водителя и властный, лениво-раздраженный голос гаишника.., точнее, гибэдэдэшника, черт бы его побрал. Придумали название – язык сломать можно!

Брезент с шорохом откинулся, открыв треугольное отверстие и впустив в кузов оранжевые сполохи работающего в ночном режиме светофора. В проеме возникло освещенное этими вспышками недовольное лицо под форменной фуражкой.

– Ну, командир, – послышалось нытье водителя, – ну, может, разойдемся по-хорошему? Ну, подумаешь, чуток скорость превысил… Ночь же, нету никого!

"Козел”, – подумал Костыль и состроил приветливую мину, готовясь выдать очередную байку о том, как они с ребятами собрались на рыбалку, но тут рядом с ним тонко, по-бабьи, взвизгнул обезумевший от страха Окунь. Костыль рванулся к нему, но было уже поздно: рука Окуня взметнулась вверх и вперед, “Макаров” громыхнул четыре раза подряд, и инспектор ГИБДД с превратившимся в кровавую маску лицом упал на мокрый асфальт.

Яростно матерясь, Костыль рванул из-под себя автомат, уже понимая, что все пропало: мало того, что Окунь выдал их с головой, так еще и идиот водитель топтался у заднего борта как раз тогда, когда нужно было гнать во весь дух подальше отсюда…

Снаружи раздался испуганный вопль, а потом там загрохотал милицейский автомат. Длинная очередь прошила брезент, как швейная машинка, в которую забыли вставить нитку, и Костыль, издав невнятный стон, тяжело повалился прямо на гроб. Следующая очередь ударила по колесам, и старый “фольксваген”, вздрогнув, как живое существо, устало осел на левый борт.

Утро выдалось не совсем удачным, но Лиза Малышева без труда могла бы припомнить деньки, когда дела шли не в пример хуже. С шести утра она продала всего четыре букета, несчастную дюжину тепличных гвоздик, зато успела основательно продрогнуть. Мерзнуть ей было не привыкать, но после зимних морозов мартовская промозглая сырость как-то по-особенному пробирала до самых костей, и, глядя на свой товар, Лиза невольно удивлялась тому, как это лепестки гвоздик до сих пор не сделались из красных лиловыми, а стебли не покрылись гусиной кожей от холода. Правда, внутри плексигласового прозрачного ящика, где стояли цветы, горели две свечки, спасая нежные тепличные растения от непосредственного воздействия московского климата. Хозяин, носатый шестипудовый армянин с удивительно неподходящим к его внешнему облику несолидным именем Рафик, бдительно следил за тем, чтобы емкость с цветами обогревалась надлежащим образом, а также за тем, чтобы работающие на него девушки не вздумали подогреваться наиболее доступным в полевых условиях способом. Лиза Малышева вовсе не была алкоголичкой, но она успела основательно продрогнуть, и, кроме того, категорический запрет пить на рабочем месте, как всегда, вызывал в ее душе стихийный протест, заставляя все чаще коситься в сторону коммерческой палатки, где бойко торговали сигаретами и спиртным. Останавливала ее только вполне реальная угроза потерять работу.

Цветочный базар в двух шагах от станции метро в это утро был далеко не самым оживленным местом в городе. Люди торопливо пробегали мимо, и лица у них были по-утреннему серыми, пустыми и озабоченными. Заглядывая в эти лица и с профессиональной ловкостью ловя обращенные вовнутрь взгляды, Лиза с невольной грустью думала о том, как оживили бы эти серые силуэты яркие пятна букетов. Человек, несущий в руках цветы, не может иметь такие пустые и непроницаемые, как оловянные шарики, глаза. Даже если он идет на похороны совершенно чужого и неинтересного ему человека, букет в руках заставит его полнее ощутить то, что сам он еще жив. Конечно, для Лизы Малышевой цветы в первую очередь были товаром, за который она отвечала перед хозяином и который более или менее кормил ее в эти нелегкие времена, но это был хороший, очень нужный людям товар. Вот только люди этого почему-то упорно не понимали.

Лиза вздохнула и, вынув из карманов мешковатого зеленого пуховика руки в вязаных перчатках с обрезанными пальцами, закурила сигарету, автоматически отметив про себя, что это уже пятая за утро. Горьковатый дым создавал иллюзию тепла. Часто шмыгая покрасневшим от холода курносым носиком и поминутно поправляя указательным пальцем сползающие очки в немного старомодной круглой оправе на пол-лица, Лиза принялась прохаживаться перед своим плексигласовым ящиком, заглядывая прохожим в глаза, призывно улыбаясь и притопывая обутыми в валенки с галошами ногами. Обувь на ней, конечно, была не по сезону, и, добираясь в метро до рабочего места, она частенько ловила насмешливые взгляды, но посмотрела бы она на этих насмешников, а особенно на насмешниц, если бы им довелось, как ей, целый день проторчать в сырости и холоде, не имея права даже опрокинуть стаканчик!

Принесенный из дома пол-литровый термос с кофе уже давно опустел, а разносчика Игорька что-то не было видно. Жидкая, чересчур сладкая бурда, которую продавал Игорек, конечно же не имела права именоваться кофе, зато, к чести Игорька, всегда была обжигающе горячей. Лиза представила себе, как возьмет в ладони пригревающий даже сквозь перчатки пластиковый стаканчик, и невольно привстала на цыпочки, высматривая в толпе красно-синюю куртку Игорька.

Вместо разносчика она вдруг увидела мужчину, который при других обстоятельствах мог бы показаться ей самым завидным кавалером из всех, кого она когда-либо встречала, а в данный момент был не более чем потенциальным покупателем. Покупателем, да, но каким!

Мужчина, привлекший внимание Лизы, был высок и широкоплеч. Над не слишком красивым, но твердым, по-мужски привлекательным лицом топорщился жесткий ежик темных с проседью волос, глаза скрывались за сильнозатемненными стеклами очков. Легкое черное пальто было распахнуто, давая возможность оценить безукоризненный покрой такого же черного костюма, ослепительную белизну рубашки и идеальный узел неброского, но тоже явно очень дорогого галстука. Концы небрежно наброшенного на шею шарфа свободно болтались между лацканами пальто, а сверкающие черные туфли наверняка не предназначались для того, чтобы месить московскую грязь. На руках у мужчины были тонкие кожаные перчатки, в пальцах правой дымилась сигарета, которую он время от времени подносил к губам, обводя пеструю толчею цветочного базара бесстрастным взглядом темных линз. Это был покупатель, притом того сорта, который очень нравился Лизе: одетые подобным образом мужчины, да еще с такими спокойными, уверенными повадками, как правило, считают ниже своего достоинства торговаться и редко требуют сдачу, хорошо понимая, что те, кто преуспел в этой жизни, обязаны делиться с теми, кому не повезло, хотя бы крохами своей удачи. Лиза неплохо умела обращаться с такими клиентами, да и вообще, среди своих коллег она считалась везучей. На самом деле везением здесь и не пахло: все дело было в том, чтобы найти к человеку подход. Заезженные отцы семейств расправляли плечи, когда им улыбалась Лиза Малышева, потому что ее улыбка заставляла их снова почувствовать себя молодыми и способными вызывать интерес у женщин; мордатые обладатели джипов, золотых цепей и закутанных в меха манекенщиц называли ее сестренкой и снисходительно распахивали свои пухлые бумажники навстречу ее полушутливой умильной гримаске; отъевшиеся депутаты видели в ней представителя народа, тем более приятного и, как они привыкли выражаться, “легетивного”, что при одном взгляде на Лизу становилось ясно: она не способна не только умышленно обидеть человека, но даже и ненароком нагрубить. Что же касалось женщин, то они не видели в низкорослой, мешковато одетой и не блещущей красотой цветочнице конкурента, так что и тут все было в порядке.

Лиза повнимательнее вгляделась в потенциального покупателя и слегка нахмурилась. За то время, что она занималась торговлей цветами, у нее сложилась четкая система классификации прохожих. В зависимости от того, к какому классу, подклассу или группе относился возможный клиент, Лиза выстраивала свою наступательную стратегию. Мужчина в темных очках явно принадлежал к классу покупателей, подклассу имущих, но вот дальше получалась какая-то ерунда: было совершенно невозможно понять, щедр он или скуп, зол или весел, и вообще, собрался он на похороны или, наоборот, на свадьбу. Лицо его сохраняло полную неподвижность, и только тонкие лучики морщинок, протянувшиеся к вискам из-под темных блестящих линз, говорили о том, что покупатель щурится, то ли присматривая букет покрасивее, то ли просто потому, что серенький свет ненастного мартовского дня был для него слишком ярок даже сквозь притененные стекла очков., Лиза даже слегка растерялась? она привыкла видеть мужчин насквозь, словно они были сделаны из оконного стекла, а этот казался ей совершенно непрозрачным. Он напоминал персонаж какого-то западного фильма.., может быть, даже поставленного Квентином Тарантино, картины которого очень любила мать Лизы Малышевой. Эта прикованная к постели множеством действительных и мнимых недугов почтенная дама семидесяти лет от роду находила какое-то противоестественное удовольствие в черных гангстерских боевиках Тарантино: они подтверждали ее уверенность в том, что капитализм – дерьмо собачье, а Америка – просто каменные джунгли, где потерявшие человеческий облик стяжатели рвут друг друга на куски. Вспомнив о ней, Лиза тихонько вздохнула, но тут же подобралась и выбросила из головы все лишнее, поскольку Марианна Игоревна, стопятикилограммовая кокетка из Химок, решительно шагнула наперерез мужчине в темных очках, держа перед собой букет роз в хрустящем целлофане, как боевое знамя. Марианна Игоревна была главным конкурентом Лизы: многие покупатели отдавали ей свои деньги в обмен на цветы только для того, чтобы она побыстрее от них отстала.

Мужчина в темных очках сделал какое-то неуловимое движение сначала левым плечом, а затем и всем корпусом, и огромная цветочница, только что стоявшая у него на пути, как Великая Китайская стена, вдруг оказалась за его спиной, протягивая в пустоту свой букет. Лиза поперхнулась сигаретным дымом: это был фокус похлеще тех, что показывал Дэвид Копперфилд. Полеты по воздуху, исчезновения и хождение сквозь стены наверняка были плевым делом для того, кто смог так легко и словно бы даже не заметив препятствия обойти Марианну Игоревну. Лиза отклеила окурок от нижней губы и, улучив момент, когда темные дымчатые линзы на мгновение повернулись к ней, осторожно улыбнулась, сделав жест рукой в сторону прозрачного плексигласового ящика, где стояли укрытые от холода гвоздики. Ее растерянность росла: впервые в жизни Лиза чувствовала, что клиент ей не по зубам.

Тем не менее ее древнее оружие сработало. Мужчина слегка сбавил ход и заколебался, разглядывая гвоздики сквозь немного мутноватый плексиглас. Его твердо очерченные губы шевельнулись, голова повернулась к Лизе.

– Вы не находите, что этот ящик сильно напоминает гроб? – спросил он. – Наподобие того, что стоит в мавзолее.

Лиза, растерявшись еще больше, автоматически поднесла к губам сигарету и сделала жадную затяжку, не почувствовав ничего, словно вдохнула не табачный дым, а теплый воздух.

– Холодно, – невпопад ответила она. – А свечка греет. Возьмете букетик?

– Возьму, пожалуй, – сказал мужчина, и Лиза краем глаза заметила, как разочарованно попятилась возобновившая было атаку Марианна Игоревна. – Люблю гвоздики. Они.., как же это сказать?., стойкие, вот. Как солдаты.

– Да, – сказала Лиза, которая почти ничего не поняла, кроме того, что покупателю нравится ее товар, – гвоздики стоят долго. И вида не теряют. А если опустить в воду таблеточку аспирина… Ой, извините, я болтаю, а вы, наверное, спешите! Вам сколько гвоздичек?

Покупатель пожал плечами.

– Даже не знаю… Может быть, вы, как специалист, посоветуете?

– С удовольствием, – сказала Лиза, – но тогда мне придется спросить, для кого цветы.

– Для жены начальника, – после коротенькой заминки ответил мужчина. – У нее день рождения, и вот – Уф, – с облегчением выдохнула Лиза. – А мне показалось…

– Что?

– Да нет, чепуха. Я же говорю, показалось. – Она снова жадно затянулась сигаретой. – Она старая?

– В том-то и дело, что молодая. Молодая, красивая и очень любит строить глазки подчиненным своего мужа. Так что мне бы не хотелось, с одной стороны, выглядеть невежей, а с другой™ ну, вы сами понимаете.

Лиза рассмеялась. Ее растерянность исчезла, и ей на смену пришло удивление: что могло до такой степени насторожить ее в этом милейшем дядьке? Непроницаемое выражение лица? Ну так в этом его вполне можно понять: идет человек на день рождения к гулящей жене ревнивого начальника, да еще и рыльце у него, очень может быть, основательно в пушку. Вот он и тренируется по дороге… Прямо по Пушкину: учитесь властвовать собою. Не зря же он в такую погоду темные очки нацепил!

– Пять, – сказала она, закончив смеяться. – Или семь. В зависимости от бюджета, сами понимаете. Три – маловато, а пять или семь – в самый раз. Но не больше, иначе ваш начальник весь вечер будет ходить за вами по пятам, а завтра даст вам расчет.

– Согласен, – тоже улыбаясь, сказал покупатель. – Пять.” а лучше семь. Да, семь. Там, знаете ли, очень приличный дом.

Лиза открыла прозрачный ящик и жестом предложила ему выбрать цветы. Он так же молча отказался, предоставив ей право выбора. Она собрала и упаковала букет, назвав обычную цену: у нее почему-то не возникло желания содрать с богатого клиента побольше. Потом она еще долго стояла, зажав в кулаке деньги и глядя ему вслед, пока его черное пальто окончательно не затерялось в толпе. Тогда она тряхнула головой и стала высматривать очередного покупателя, стараясь избавиться от завладевшей ею странной фантазии. Перед ее мысленным взором раз за разом вставала одна и та же картина: она словно наяву видела, как мужчина в дымчатых очках останавливается за углом и выбрасывает одну из семи только что купленных гвоздик в первую попавшуюся мусорную урну, после чего закуривает новую сигарету и не спеша идет дальше, с бессознательной легкостью лавируя в густом потоке прохожих. Это было какое-то наваждение, и Лиза избавилась от него только после того, как на цветочном базаре объявился наконец разносчик Игорек и налил ей пластиковый стаканчик жидкого и чересчур сладкого, но зато очень горячего растворимого кофе.

Глава 2

Глеб Сиверов с виртуозной точностью, давно ставшей одной из неконтролируемых функций организма, наподобие сердцебиения, загнал машину на место только что выехавшего со стоянки “ровера” и заглушил двигатель. Заслуженно пользующийся дурной славой старый дом, который он решил навестить сегодня, находился сейчас у него за спиной, и в зеркало заднего вида Глеб мог разглядеть только часть парадного подъезда. Сегодня здесь было оживленно: тяжелая, обитая по низу надраенной медью дверь то и дело открывалась, впуская в здание людей. На многих была форма, но еще больше было тех, кто предпочел явиться в штатском. Кое-кого Глеб знал в лицо, а кое с кем, несомненно, должен был со временем познакомиться.

Хмурясь, он закурил сигарету и откинулся на спинку сиденья. Не прийти сюда было нельзя, но от этого ситуация не становилась ни более приятной, ни менее опасной. Глеб не был новичком в конспирации и привык рисковать, но в доме, который тяжело громоздился у него за спиной, в эту игру умели играть все – кто лучше, кто хуже, но все без исключения. Это было странное место, где в один чудовищно запутанный клубок сплелись высокий профессионализм и паранойя, острый ум и непроходимая казенная глупость, мужество и подлость, высокие цели и отвратительные до тошноты способы их достижения, могущество и бессилие, добро и зло. Входить в эту дверь было опаснее, чем ковыряться пальцем в осином гнезде или разбирать противотанковую мину с помощью молотка и зубила, особенно вот так, в открытую, среди бела дня и при большом стечении народа.

Цветы лежали на соседнем сиденье. Глеб рассеянно развернул целлофан, вынул из букета одну гвоздику и, повертев ее перед собой, бросил на заднее сиденье, продолжая дымить зажатой в зубах сигаретой. Малахов настаивал на том, чтобы он приехал, и не на кладбище, а именно сюда, на Лубянку, и именно сегодня, именно в этот час… Зачем ему это понадобилось? Глеб чувствовал, что все это неспроста, и курил так, словно намеревался запастись никотином впрок: работа могла начаться буквально через несколько минут, а во время работы сигареты для агента по кличке Слепой были табу.

Позади него коротко взвыла и сразу умолкла милицейская сирена, заставив Слепого едва заметно вздрогнуть. В зеркале мелькнули красно-синие сполохи. Глеб обернулся и увидел отъезжавший от парадного подъезда старого здания кортеж: два длинных черных лимузина в сопровождении нескольких милицейских машин. Он слегка поморщился. Ситуация была двусмысленной: исполняющий обязанности главы государства мог явиться сюда, движимый вполне понятными и в высшей степени благородными чувствами, но в преддверии выборов такой жест все равно сильно отдавал популизмом. Это было ясно всем, в том числе и исполняющему обязанности, который, насколько знал Глеб, был очень неглупым человеком, и Слепой лишний раз порадовался тому, что его самого миновала чаша сия. Он улыбнулся, гася в пепельнице окурок: сложись его жизнь немного по-другому, на месте человека, укатившего сейчас с Лубянки в одном из трех сверкающих лимузинов, когда-нибудь мог бы оказаться он. Во всяком случае, в самом начале пути предпосылок к этому у него было ничуть не меньше.

Это была довольно любопытная, но уже успевшая набить оскомину тема для размышлений: как получается, что один становится президентом, другой – бомжем, а третий – платным киллером, делающим для спецслужб грязную работу? Чем руководствуется судьба, когда прокладывает для людей маршруты и обозначает места конечных остановок? Или мы просто беспорядочно суетимся, как одноклеточные в капле стоячей воды из придорожной канавы?

Глеб вышел из машины и направился через площадь к подъезду. С каждым шагом здание, казалось, вырастало ввысь и вширь, нависая над ним своей закопченной громадиной, сверля холодными оценивающими взглядами бесчисленных окон и время от времени клацая беззубыми челюстями дверей, словно ему не терпелось поскорее сглотнуть долгожданную добычу. Каждый, кто так или иначе был связан с этим зданием, рисковал рано или поздно быть проглоченным. Конечно, времена теперь были не те, что раньше, но есть вещи, которые меняются очень медленно и неохотно, и здание, к подъезду которого направлялся Глеб Сиверов, относилось к разряду именно таких вещей.

Тяжелая дверь сдержанно громыхнула, захлопнувшись за его спиной. Старший лейтенант с траурной красно-черной повязкой на рукаве внимательно изучил предъявленное Глебом удостоверение капитана ФСБ Федора Суворова, едва заметно поморщившись: видимо, темные очки мешали ему сличить фото на удостоверении с оригиналом. Глеб снял очки, давая ему возможность оценить свое сходство с фотографией, и рассеянно кивнул, когда старший лейтенант отдал ему честь. Почему бы и нет? Сегодня работа этого парня заключалась в том, чтобы проверять документы и отдавать честь. Очень может быть, что через неделю он сменит свой мундирчик на полевую форму, а через две займет почетное место на обтянутом красным плюшем постаменте, в окружении знамен, венков и скорбящих родственников и сослуживцев. “Да нет, – подумал Глеб, разглядывая холеное лицо с уже наметившимся вторым подбородком и пухловатую белую руку с короткими пальцами, которая протягивала ему его удостоверение, – вряд ли. Этот – вряд ли. В его маршруте Чечня не значится."

Водружая на переносицу очки и пряча удостоверение в карман, он украдкой огляделся. Малахова, который совсем недавно получил чин генерал-майора, нигде не было видно. Глеб испытал острейшее желание развернуться на сто восемьдесят градусов и уйти, пока не стало слишком поздно. Где-то в недрах этого большого старого здания могло быть принято решение, что агент по кличке Слепой слишком много знает, и не существовало лучшего места для того, чтобы тихо и без помех взять человека, которому пришло время исчезнуть. Доверительные, почти приятельские отношения с Малаховым в данном случае стоили очень мало: новоиспеченный генерал был человеком долга, а простые и ясные понятия долга и чести в этом странном месте жутковатым образом искажались, порой до полной неузнаваемости.

Глеб оглянулся на дверь, и ему показалось, что до нее не меньше километра. Пухлощекий старший лейтенант смотрел на него с любопытством, словно спрашивая, чего он тут дожидается. Спохватившись, Глеб демонстративно посмотрел на часы, недовольно хмыкнул, как будто кто-то, с кем он договорился о встрече, беспардонно опаздывал, и двинулся вперед, больше не глядя на дежурного.

В зале, где стояли гробы, было людно, очень светло и невыносимо жарко из-за торчавших повсюду юпитеров на громыхающих штативах. Телевизионщики ползали вокруг с камерами на плечах, волоча за собой кабели, с одинаково постным выражением на лицах. Посмотрев на них, Глеб не шевельнул и бровью, но немедленно принялся незаметно маневрировать таким образом, чтобы все время держаться вне поля зрения камер. Это отвлекало от главного и вызывало глухое раздражение, тем более что один из людей, лежавших сейчас на постаменте в окружении Почетного караула, был ему хорошо знаком. В незапамятные времена они вместе были курсантами и даже начинали служить в одной части. Разумеется, доведись им встретиться теперь, этот человек не узнал бы своего однокашника.

. На какое-то время Глеб забыл и о том, что балансирует на лезвии ножа, и о странных полунамеках Малахова, который заманил его сюда. Те трое, что лежали здесь, заслуживали того, чтобы им отдали последние почести. Глядя на гробы, Глеб не испытывал сильных чувств, и виновата в этом была не привычка. Эти люди были офицерами, и смерть при исполнении служебного долга являлась для них такой же обыденной, всегда находящейся на расстоянии вытянутой руки вещью, как учебные стрельбы или хождение в наряд. В какой-то мере такой конец карьеры был более почетным, чем маршальские звезды на погонах или просто теплый кабинет где-нибудь в управлении. Смерть была частью их работы, она всегда кралась за ними по пятам, и, глядя на застывшие, бледные неживой восковой бледностью лица, Глеб Сиверов не стискивал зубы и не давал напыщенных клятв. Его никто не посвящал в подробности, и он понятия не имел, при каких обстоятельствах погибли эти трое, но на заднем плане сознания снова, в который уже раз за сегодняшнее утро, возникла мысль о том, что Малахов позвал его сюда неспроста. Он положил свой букет к остальным цветам и отступил в тень колонн, безотчетно шевеля пальцами, разминая суставы, словно его ждала работа. Ему подумалось, что это может оказаться правдой: там, в диких горах, полных вооруженных бородатых людей, было навалом работы для специалиста его профиля.

Он снова посмотрел на гробы. По крайней мере, один из этих людей был как раз специалистом его профиля, почти коллегой: по телевидению объявили, что он снайпер.

Он не вздрогнул, когда чья-то рука легла на его рукав чуть выше локтя, но все тело мгновенно пришло в состояние полной боевой готовности, как пистолет, у которого взвели курок.

– Капитан Суворов? – спросил чей-то голос. Тон вопроса был профессионально корректным, как и подобает в подобных случаях, когда вокруг слишком много не посвященной в подробности происходящего публики. Глеб тысячу раз слышал подобный тон и быстро оглядел зал из-под очков. Отсюда можно было попытаться убежать.

Попытаться – это да, но вот убежать…

– Да, – так же негромко и корректно ответил он, оборачиваясь.

Перед ним стоял высокий и гибкий, как клинок из хорошей стали, молодой человек в черном траурном костюме. Стрижка у него была короткая, челюсть квадратная, а глаза, без всякого выражения смотревшие на Глеба, блекло-голубые, тоже наводящие на мысли о стали и холодной воде, в которой, тихо позвякивая, плавают льдинки. Руки у молодого человека были большие, белые, с гибкими и наверняка очень сильными пальцами. Он был один, а это значило, что Глеба Сиверова здесь либо явно недооценивали, либо просто не собирались арестовывать.

«Да и какой смысл меня арестовывать? – подумал Слепой. – Что я дергаюсь? О каком аресте может идти речь? Арест – это тюрьма, следствие, суд. – Подумать страшно, чего такой подсудимый, как я, мог бы наговорить во время процесса… Нет, если меня решат убрать, то сделано это будет тихо и без официоза – шлеп, и нету. Тогда что ему надо? Неужели это Малахов решил поиграть в конспирацию? Черт бы его, в таком случае, побрал!»

– Пройдемте, – сказал молодой человек.

Глеб не стал задавать вопросов, которые все равно наверняка остались бы без ответа, и молча двинулся за молодым человеком, по пути пытаясь угадать, в каком тот чине. Лицо и фигура у него были лейтенантскими, челюсть и общее выражение лица могли бы принадлежать капитану, а вот глаза тянули на доброго подполковника.

В тупике коридора их встретили еще двое в штатском. Лица у этих двоих не выражали вообще ничего, словно они сбежали с собственных похорон, а фигурам мог бы позавидовать крупный половозрелый самец гориллы. Это уже были явные бодигарды, и Глеб с легким сердцем поднял руки, давая себя обыскать. Ситуация была странной, но не более того: когда убивают агента его уровня и класса, это делается быстро и без формальностей, чтобы не дать жертве ни малейшего шанса уйти или хотя бы поднять шум. И желательно на расстоянии – например, из снайперской винтовки.

Тяжелая дверь бесшумно распахнулась, и сопровождающий Глеба, жестом попросив его подождать, без доклада шагнул в кабинет. Глеб остался неподвижно стоять перед дверью, глядя на ее полированную поверхность и не делая попыток пообщаться с телохранителями: ребята были на работе, а в подобной обстановке у представителей их профессии начисто отсутствует общительность, не говоря уже о чувстве юмора. Они стояли по обе стороны двери, как гранитные утесы, заставляя Глеба чувствовать себя чем-то наподобие тонкого слоя сливочного масла между двумя мощными ломтями хлеба. От нечего делать он мысленно отрепетировал нападение на эту парочку с целью завладения оружием и пришел к выводу, что шансы у него пятьдесят на пятьдесят. Гадать о том, что ожидало его за дверью, не имело смысла; все и так должно было вот-вот проясниться.

Он возобновил мысленную атаку на телохранителей, на сей раз изменив тактику, чтобы максимально увеличить свои шансы на успех, но тут дверь распахнулась, и в проеме показалось плечо молодого человека в черном костюме.

– Да, майор, – послышалось из глубины кабинета, – пока можете быть свободны. Но далеко не уходите, вы мне скоро понадобитесь.

«Ну вот, – подумал Глеб, – майор. Не лейтенант, не капитан и не подполковник – майор. Неплохая карьера для мальчишки.»

Молодой майор с лицом лейтенанта и глазами подполковника молча указал ему на открытую дверь. В помещении царил полумрак, казавшийся еще гуще по сравнению с сиянием освещавших коридор ламп дневного света, и в голову Глебу моментально полезла читаная-перечитаная еще в детстве приключенческая чепуха: потайные переходы, шелковые полумаски, длинные шпаги, рука Анны Австрийской, протянутая для поцелуя из-за лиловой портьеры. Жалюзи на широком окне были опущены, и сидевший за письменным столом спиной к окну человек выглядел на их фоне просто черным силуэтом, немного похожим на грудную мишень в тире. Глеб сдержал улыбку и снял очки. Дверь за ним бесшумно захлопнулась. Глаза Слепого немного привыкли к темноте, и теперь он без труда различал лицо своего собеседника – то самое лицо, которое не так давно вдруг, практически в один день, без всякого предупреждения узнал весь мир.

Человек за столом заговорил, и на какую-то долю секунды Глеб пожалел, что его нападение на охранников в коридоре было только мысленным: слишком много усилий в его жизни было потрачено на то, чтобы сделать подобное происшествие невозможным.

– Здравствуйте, Глеб Петрович, – сказал человек, который в данный момент являлся первым лицом в государстве и, по расчетам Глеба, должен был уже находиться в двух шагах от Боровицких ворот. – Проходите, располагайтесь. Есть разговор.

Глеб глубоко затянулся сигаретой, извлек из приемной щели последнюю дискету и нажатием клавиши подтвердил команду на уничтожение отмеченных файлов. Компьютер с негромким гудением принялся стирать информацию, одно за другим превращая в хаотичные всплески электронов бесценные досье, схемы районов и отдельных зданий, детально разработанные планы операций, черновики отчетов и донесений. Слепой усмехнулся, наблюдая за тем, как мелькают на экране монитора имена уничтожаемых файлов: винчестер давно уже следовало почистить, а он никак не мог заставить себя заняться этим нехитрым делом. Зато теперь это пришлось делать в пожарном порядке, и решения по поводу того, скопировать очередной файл на дискету или просто стереть, приходили сами собой, без долгих колебаний и раздумий, – как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло…

Компьютер дважды дружелюбно прогудел, сигнализируя об окончании работы. Сиверов выключил его и сгреб валявшиеся на столе дискеты в заранее приготовленную картонную коробку. Закрыв коробку, он крест-накрест перехватил ее скотчем и затолкал в висевший на спинке стула полиэтиленовый пакет с ручками. “Вот будет анекдот, – подумал он, – если по дороге в банк меня тюкнут сзади по затылку и отберут пакет. Грабитель нынче пошел грамотный, так что, даже не имея компьютера, догадается по дешевке спихнуть дискеты тому, у кого компьютер есть. А тот, у кого компьютер есть, завладев дискетами, сразу поймет, что напал на золотую жилу. Только вот жить этому золотоискателю, увы, придется недолго. Как только попробует торговать информацией, его тут же вычислят и возьмут к ногтю. Так что, Глеб Петрович, по дороге в банк лучше быть осторожным. Во избежание ненужных жертв."

Он наугад взял с полки компакт-диск и включил музыку. Это оказался Гендель. Слепой поморщился: сейчас у него было не то настроение. Дребезжа пластиковыми коробками, он отыскал на полке Вивальди и, когда мощные звуки заполнили каждый кубический миллиметр квартиры, проникая вовнутрь тела физически ощутимыми вибрациями, с неслышным за водопадом скрипок грохотом выволок из тайника железный ящик с оружием.

Старая спортивная сумка с раздернутой до упора “молнией” стояла наготове возле стола, напоминая губастый беззубый рот какой-то прожорливой рыбины. Глеб откинул крышку оружейного ящика и застыл в нерешительности, как выезжающий в труднодоступную местность для оказания срочной медицинской помощи хирург, который, будучи не в состоянии увезти с собой все оборудование операционной, пытается наугад определить то, что понадобится ему в первую очередь и без чего он не сможет обойтись.

С тем, что хранилось в железном ящике Глеба Сиверова, можно было штурмовать укрепрайоны, взрывать танки и сбивать низколетящие самолеты противника. Несколько лет назад Слепому, прикованному к постели после очередного ранения и лишенному каких бы то ни было развлечений, кроме телевизора, который с грехом пополам принимал два канала российского телевидения, довелось посмотреть голливудский боевик, где мускулистый герой, готовясь выйти один на один с мафией, в течение трех минут экранного времени обвешивал себя всевозможными орудиями убийства от охотничьих ножей до крупнокалиберных пулеметов и базук, оборачивался патронными лентами и подвязывал к поясу грозди ручных гранат. Снято все это было со вкусом: пряжки сочно щелкали, затворы лязгали, а патроны, как и положено, приглушенно звякали, соприкасаясь с гранатами и металлическими частями винтовок и пулеметов. Вся соль заключалась в том, что со всем этим грузом герой сохранил способность передвигаться, хотя и заметно вспотел. Глебу тогда пришлось прибегнуть к помощи аутотренинга, чтобы, с одной стороны, не впасть от этого зрелища в депрессию, а с другой – не слишком сильно хохотать: он боялся, что у него разойдутся швы и рана снова откроется, продлив его заточение наедине с телевизором.

Сидя на корточках над своим арсеналом и задумчиво затягиваясь сигаретой, Глеб невольно фыркнул, припомнив те незабываемые полтора часа, что он провел с глазу на глаз с американским суперменом, и, протянув свободную от сигареты руку, коснулся казенника лежавшего сверху автомата. Это был “АКМ” с подствольным гранатометом, оптическим прицелом и длинным глушителем – универсальное оружие, страшное на любом расстоянии, особенно в умелых руках. Если бы у Слепого была дурная привычка украшать приклад своего оружия зарубками после каждого успешного выстрела, на ложе автомата давно не осталось бы свободного места.

Его пальцы, словно наделенные собственной волей, блуждали в глубине ящика, дотрагиваясь, поглаживая и перекладывая с места на место маслянисто отсвечивающие железки. Каждая из них была хороша по-своему, и сейчас, сидя на корточках в тепле и уюте своей конспиративной квартиры, Глеб мог без труда представить себе ситуацию, в которой ему мог понадобиться тот или иной экспонат его богатой коллекции. Пластиковая взрывчатка, детонаторы, ручные гранаты, пистолеты, винтовки, метательные ножи – здесь было все, но он никак не мог остановиться на чем-то конкретном. Автоматы, дробовики всех систем и калибров, коробки с патронами – всего этого было навалом там, куда он собирался отправиться по просьбе невысокого человека с глубокими залысинами над суховатым лицом и негромким интеллигентным голосом.

Просьба-. Глеб снова усмехнулся, задумчиво взвешивая на ладони свой любимый армейский кольт сорок пятого калибра. Когда такие люди о чем-то просят, окружающие, как правило, сломя голову бросаются выполнять просьбу – наперегонки, да еще и норовят при этом перегрызть друг другу глотки в борьбе за право первым приволочь пред светлые очи жар-птицу или, скажем, молодильные яблоки. Правда, жар-птица, не говоря уже о молодильных яблоках, – чепуха на постном масле по сравнению с тем, о чем попросило его, Глеба Сиверова, первое лицо государства, но меняются времена, а вместе с ними меняются приоритеты. Зачем президенту страны, ведущей войну на своей территории, может понадобиться жар-птица? Разве что перья у нее из хвоста дергать – от досады, ясное дело…

Он рассеянно положил пистолет на край стола, встал и подошел к окну, за которым мок под моросящим мартовским дождем Кривоколенный переулок. Музыка Вивальди билась у него за спиной, как огромное сердце, и на фоне этого мощного, очень чистого биения собственные мысли, события прошедшего дня и то, что ему предстояло сделать, представлялись Глебу просто жиденькой струйкой грязной воды на ослепительно белом поле. Это было какое-то странное смещение масштабов, словно он смотрел на свою жизнь в перевернутый бинокль. А может быть, подумалось ему, именно сейчас бинокль повернут нужной стороной?

– ..Не стоит винить генерал-майора Малахова в том, что и без него рано или поздно должно было случиться, – негромко сказал ему сидевший за столом человек и немного подвинулся в глубоком кресле, принимая более свободную позу. – Кроме того, как вы могли заметить, здесь темно. Вы меня видите, а я вас – нет. Никакого Глеба Сиверова не существует, так что ваше инкогнито в некотором роде осталось.., э-э.., нераскрытым.

– Гм, – с сомнением сказал Глеб. – А я думал, вы уехали.

– Многие так думают, – сказал человек в кресле. – Я полагаю, что вдаваться в детали не имеет смысла.

Глеб кивнул. Этот человек не так давно был разведчиком, так что вдаваться в детали действительно не имело смысла.

– Да, – сказал он, спохватившись и поняв по зависшей паузе, что собеседник попросту не разглядел его кивка. – Да, разумеется.

– Мне рекомендовали вас как человека, способного творить чудеса, – сказало первое лицо государства. Кресло под ним легонько скрипнуло. В полумраке Глеб разглядел знакомую полуулыбку, уже ставшую привычной для миллионов телезрителей. “Да нет, – подумал он, – пожалуй, уже для миллиардов. Вот это взлет! Куда тому пацану с его майорскими погонами!"

– Чудеса не по моей части. – не удержался Глеб. – Это вам в церковь надо… И потом, разве в ФСБ мало таких чудотворцев?

– Выходит, что мало. И потом, у вас в кармане, насколько мне известно, лежит удостоверение капитана ФСБ. Оно, если верить моим источникам, настоящее. Если удостоверение настоящее, а вы воспринимаете себя отдельно от Федеральной службы, получается, что ненастоящий вы сами.

– В некотором роде, – ответил Глеб. – Хотя, если честно, я об этом как-то не думал. Глеба Сиверова нет, так же, как и капитана Суворова. Тут можно забрести в такие философские дебри…

– Да, – немного подождав, но так и не дождавшись продолжения, сказал исполняющий обязанности президента, – философия – наука тонкая. Не перейти ли нам в таком случае прямо к делу? У меня чертовски напряженный график.

– Я вас слушаю, – сказал Глеб.

– На днях в районе Щелковского шоссе произошел совершенно вопиющий случай. Сотрудники ГИБДД ночью остановили шедший с превышением скорости автомобиль. При попытке осмотреть кузов сидевшие там люди открыли огонь. Был убит инспектор ГИБДД, остальные открыли ответный огонь и, насколько я понимаю, несколько увлеклись… В общем, перестреляли всех к.., гм, да. В кузове автомобиля был обнаружен цинковый гроб. По номеру на крышке удалось определить, что в гробу должны были находиться останки младшего сержанта Садриева Ильдара Ильясовича, погибшего неделю назад в Чечне. Когда гроб вскрыли, там обнаружились фальшивые доллары. Три миллиона стодолларовыми бумажками. Качество исполнения довольно высокое, так что это серьезно, Глеб Петрович. Я уж не говорю о способе, которым эти фальшивки попадают в Россию.

– Три миллиона, – задумчиво повторил Глеб. – Это в одном гробу.

– Вот именно, – твердо сказал исполняющий обязанности. – Даже если мы станем вскрывать каждый прибывающий оттуда гроб – а мы станем, если того потребуют обстоятельства, – это… Это просто неслыханно! И потом, если мы перекроем этот путь доставки, они немедленно найдут другой.

– Если уже не нашли, – на время забыв о субординации, вставил Глеб. – У вас есть какие-нибудь конкретные данные?

– Если бы имелись конкретные данные, мне не пришлось бы беспокоить вас. Хватило бы одного штурмовика, а то и просто парочки “вертушек”. Мы пытались раздобыть сведения о дислокации этой их фабрики, но…

– Ясно, – сказал Глеб и покосился на дверь, за которой остался коридор, ведущий к ярко освещенному залу, где на подставках стояли в ряд три гроба.

– Да, – сказал исполняющий обязанности. – Они ушли в поиск вечером, а утром их обнаружили армейские разведчики. Их просто перестреляли из засады – в упор, без затей. А они, между прочим, Радуева брали… Сегодня ночью туда вылетает транспортный самолет. С подробностями вас ознакомит генерал-майор Малахов. Если, конечно, вы согласитесь взяться за это дело.

Несмотря на то что в комнате было темно и становилось темнее с каждой минутой – похоже, над Лубянкой проплывала весьма приличная туча, – Глеб прикрыл лицо ладонью, чтобы собеседник не увидел, как саркастически приподнялся левый уголок его рта. “Если вы согласитесь…” Этот человек умел быть обаятельным и вежливым, но капитан ФСБ Сиверов отлично знал, что он умеет быть и другим. Совсем другим. Впрочем, причин отказываться от задания он не видел, хотя никакой радости оно ему не доставило. Это было скорее ребячество, но Глеб поймал себя на том, что с гораздо большим удовольствием принял бы под свое командование взвод десантников, чтобы сойтись с противником в открытом бою.., и под своим, черт бы его побрал, именем!

Ничего подобного он конечно же говорить не стал, хорошо зная из истории, что порой один удачный выстрел решал исход войны. Ну, пусть не один, а пара-тройка, но лишенная мозгового центра армия неизбежно терпела поражение. Кроме того, далеко не все проблемы можно решить при помощи танков, тяжелой артиллерии и фронтовой авиации. У предстоявшей ему операции имелся тот весомый плюс, что теперь перед ним был реальный, легкоразличимый противник. Глеб вдруг почувствовал, что ему до смерти надоело ковыряться в москонской грязи, по одному вытаскивая на свет божий мерзавцев в деловых костюмах и тихо беря их к ногтю, – все равно что давить пальцем тараканов на грязной, закопченной кухне, где по углам валяются объедки и воняет прогорклым жиром.

…Он отошел от окна, снова присел над раскрытым ящиком и быстро, почти не глядя, бросил в спортивную сумку несколько увесистых железяк. “Калашников” с глушителем и оптическим прицелом он аккуратно отложил в сторону, а потом так же аккуратно вернул в ящик. Задернув “молнию” сумки, Глеб снарядил и распихал по карманам несколько запасных обойм к кольту. Подумав, он положил во внутренний карман куртки глушитель, разорвал еще одну коробку патронов и высыпал ее содержимое в карман.

Тяжелый кольт занял привычное место в наплечной кобуре, ящик скрылся в тайнике. Потом Глебу почудилось, что в дверь кто-то звонит. Он выглянул в окно, увидел напротив дома машину Малахова и убавил громкость музыкального центра.

Теперь звонки в дверь стали слышны отчетливо, и в них явно слышалось раздражение. Глеб вышел в тесную, из-за высокого потолка похожую на печную трубу прихожую и отпер тяжелую дверь. Малахов быстро шагнул через порог, недовольно хмуря брови и резкими движениями отряхивая с узких полей старомодной фетровой шляпы несуществующие капли дождя. Его лысина блеснула в свете электрической лампы, которая маячила в недосягаемой высоте, как умирающее от старости солнце. Какой-то болван повесил ее настолько высоко, что у Глеба никак не доходили руки хотя бы обтереть с нее пыль, и потому свет в прихожей был тусклый, с нездоровым желтушным оттенком.

– Привет, меломан, – буркнул генерал. – Как маленький, честное слово… Или ты нарочно меня на лестнице держишь?

– Если честно, то следовало бы, – ответил Глеб. – Что же это вы, товарищ генерал-майор, своих сотрудников сдаете? В генерал-лейтенанты метите?

– Мальчишка, – проворчал Малахов, зачем-то нахлобучивая на голову шляпу. – Сдали его… Я сам чуть в обморок не грохнулся, когда он потребовал встречу с тобой устроить. Вторые сутки валидол сосу, как припадочный. Сдали… Видно, не все твои досье уничтожены. Да и у него, у и, о, нашего, котелок неплохо варит… Он мне две трети твоих дел прямо по пальцам перечислил. Генерал Потапчук дело такого-то расследовал? Расследовал. Где такой-то? Землю парит. Полковник Малахов связями сякого-то занимался? Ну и где он, этот сякой-то? Вот пуля пролетела – и ага… А между тем полковник Малахов, помимо всего прочего, дело об убийстве генерала Потапчука тоже курировал. Дело не раскрыто, а подопечные полковника Малахова что-то часто начали под шальные пули попадать. Что за беда такая? И нельзя ли ею, бедой этой, этак аккуратненько попользоваться в интересах нашей великой державы? А держава, сам понимаешь, козырь безотбойный, против нее не попрешь.

– Зато улыбается он здорово, – закрывая тему, сказал Глеб. – Кофе выпьете?

– Да какой, к черту, кофе?! Самолет через два часа. Ты собрался? Давай багаж, я заброшу.

– Экипаж предупредили?

– Может, еще объявление по телевизору сделать? Прямо по ОРТ, в рекламной паузе. Агент по кличке Слепой отправляется в Чечню рейсом военно-транспортного туристического агентства. Вот тебе бумажка, явишься за пять минут до отлета, покажешь командиру экипажа, и все будет в порядке.

Глеб развернул протянутую Малаховым бумагу и пробежал глазами по строчкам.

– Капитан Суворов, – прочел он, – специалист по общественному мнению… Черт, не нравится мне это… А кто подписал? Что-то подпись неразборчивая.

– Да какая тебе разница? Это он мне дал, – сказал Малахов, сделав сильное ударение на слове “он”, так что сразу стало ясно, кого он имеет в виду. – Шушера какая-нибудь в полковничьих погонах. Ты, главное, на самолет не опоздай, а то придется на своих двоих добираться. Багаж будет на борту, это я устрою. Провожать не стану, так что ручкой на прощание можешь не делать.

– Спасибо, Алексей Данилович, – сказал Глеб, пожимая протянутую генералом руку. – И еще одно… Вы не могли бы сами позвонить Ирине?

– И тебе спасибо, – язвительно откликнулся Малахов, сердито выдирая руку. – Трусишка зайка серенький… Сам в кусты, а я отдувайся?

Глеб развел руками, показывая, что отрицать очевидное не имеет смысла.

– Черт с тобой, – проворчал генерал. – Думаешь, я не понимаю? Позвоню, не беспокойся. Как только доложат, что самолет в воздухе, сразу позвоню.

– Спасибо, – повторил Глеб.

Когда Малахов уехал, он погасил в квартире свет, снова включил музыку, закурил и долго смотрел в окно, где в подсвеченном фонарями мраке сверкал дождь.

Глава 3

Забрызганный грязью до самой брезентовой крыши УАЗик, натужно ревя движком, вполз на вершину невысокого холма и остановился, пьяно вильнув задними колесами на скользкой, превратившейся в непролазное черное болото дороге. До конца подъема оставалось еще несколько метров, и машина стояла, задрав кверху свой тупо обрубленный нос, как памятник всем механизмам, павшим в бесконечной битве с российским бездорожьем.

Из-за этого в узких амбразурах, протертых “дворниками”, в слое покрывавшей передние стекла грязи виднелось только низкое серое небо, по которому быстро бежали рваные темные клочья туч, уже пролившихся дождем где-то на юге и потерявших силу. Боковые окна были залеплены до такой степени, что едва пропускали свет.

Как только машина остановилась, измученный тряской и беспокойством генерал-майор Малахов распахнул дверцу и выпрыгнул на дорогу – вернее, на то, что здесь, в Воронежской области, принято было называть дорогой. Его кожаные туфли с негромким чавканьем погрузились в грязь. На мгновение у генерала возникло странное ощущение, словно он попал в невесомость, но потом подошвы туфель коснулись более или менее твердой опоры, и это ощущение исчезло. Черная и пышная, словно специально взбитая каким-то безумцем в гигантском миксере грязь, жирно поблескивая, бесшумно сомкнулась над ступнями генерала Малахова где-то в районе щиколоток. Малахов вынул изо рта сигарету и с некоторым недоумением посмотрел вниз. Его мысли были заняты гораздо более серьезными вещами, чем весенняя распутица в Воронеже, так что внезапное исчезновение собственных австрийских ботинок вместе с заключенными в них ступнями его слегка озадачило. Грязь тускло поблескивала внизу с самым невинным видом, словно она слыхом не слыхала ни о каких туфлях. В самом деле, кто же ходит в середине марта по проселочным дорогам в дорогой столичной обуви? Да по ним в это время вообще никто не ходит без самой крайней нужды, если уж на то пошло!

Малахов вытащил из грязи одну ногу, критически осмотрел повисший на ней огромный ком жирного, мокрого, отваливающегося кусками чернозема, сдержал вертевшееся на языке ругательство и решительно двинулся к высшей точке холма, откуда можно было без помех окинуть взглядом все еще запятнанные островками грязного серого снега поля. Грязь под его ногами сыто чавкала, и Малахов без всякой связи с происходящим подумал, что, будь он свиньей, это место наверняка показалось бы ему раем. Идя к вершине холма и куря двенадцатую в это утро сигарету, генерал-майор Малахов остро завидовал свиньям, коровам, мышам, воробьям и вообще всем тварям божьим, не облеченным властью и ответственностью.

Генерал прилетел из Москвы один, так что всю дорогу ему пришлось бороться с распиравшим его изнутри раздражением. Поблизости не было никого, кто привык к его скверному характеру, и Алексею Даниловичу приходилось все время контролировать себя, чтобы не облаять ни в чем не повинного подполковника, который встретил его на аэродроме. От этого его дурное настроение с каждой минутой только ухудшалось, а картина, открывшаяся ему с вершины холма, окончательно добила генерала.

Обломки тяжелого военно-транспортного самолета были разбросаны по площади чуть ли не в гектар. Исковерканный фюзеляж пропахал в раскисшем черноземе глубокую борозду, выглядевшую отсюда как след сабельного удара. Фюзеляж почернел и все еще лениво дымился, отлетевший хвост косо торчал далеко позади него, нелепо задрав к небу мощное оперение, сверху покрытое камуфляжными разводами, а снизу выкрашенное в грязно-голубой цвет. Повсюду валялись лохматые, перекрученные куски обшивки, исковерканные обломки крыльев. Малахов разглядел зарывшийся в грязь двигатель с торчащими вверх изогнутыми, перекрученными лопастями. От него до самолета было метров триста.

Поодаль, на дороге, все еще стояли две пожарные машины, возле которых, сматывая шланги, уныло копошились сгорбленные фигуры в черно-белых боевках и пластмассовых касках с прозрачными лицевыми щитками. Здесь же с покинутым видом торчал тентованный “Урал”, на котором привезли солдат оцепления. Рядом с “Уралом” приткнулся еще один УАЗик. Водитель притер его почти вплотную к заднему борту “Урала”, словно боялся, что без помощи мощного грузовика не сможет выбраться из этого болота. Вокруг обломков самолета, с трудом передвигая увязающие в грязи ноги, бродили какие-то люди в полевой форме. Время от времени они нагибались, поднимали что-то с земли и роняли обратно. Малахов знал, что эти люди заняты делом, но никак не мог побороть впечатление, что они просто тянут время, не зная, чем бы заняться, и с нетерпением дожидаясь момента, когда можно будет махнуть на все рукой и рвануть по домам.

Малахов уронил окурок в грязь и немедленно принялся копаться в сигаретной пачке, выуживая тринадцатую по счету сигарету. С того места, где он стоял, был хорошо виден изувеченный фюзеляж, на борту которого каким-то чудом уцелели остатки выведенных белой краской цифр. Эти цифры добили генерала окончательно, поскольку он помнил их наизусть. Последняя надежда Малахова развеялась: это был именно тот борт, которым он отправил в Чечню Слепого.

Генерал наконец выудил из пачки сигарету и принялся раздраженно чиркать зажигалкой. Собственно, говорить о надежде в данном случае было просто смешно: рапорт, поступивший по телефону, не оставлял места для сомнений, но Малахов продолжал надеяться до тех пор, пока собственными глазами не увидел бортовой номер.

Падение военно-транспортного самолета на колхозном поле под Воронежем само по себе относилось к разряду чрезвычайных происшествий, но для генерал-майора Малахова это была катастрофа. Разумеется, жизнь продолжалась и после того, как агент по кличке Слепой прекратил свое существование столь неожиданным и нелепым образом, но генерал ничего не мог поделать с пустотой, которая образовалась у него внутри после ночного телефонного звонка. Глеб был для него не просто агентом. Малахов знал это всегда, но лишь теперь окончательно понял, как много значил для него этот немногословный человек с искалеченной судьбой.

"Отмучился, бедняга”, – подумал генерал и с трудом подавил новую вспышку раздражения. Мысль была слезливая, какая-то чужая, совсем стариковская, и от нее за версту разило фальшью. Генерал-майор Малахов не без оснований полагал, что Глеб Сиверов был достоин большего.

Он оглянулся и увидел, что подполковник, сопровождавший его от самого аэродрома, стоит рядом. Лицо у подполковника было усталое и равнодушное, на подбородке уже начала пробиваться щетина, а на каждом сапоге налипло по пуду грязи. Белки водянистых болотно-зеленых глаз покраснели от недосыпания, в глазницах залегли глубокие тени нездорового коричневатого оттенка. В руке у подполковника хрипела и бормотала портативная рация.

– Что слышно? – спросил Малахов, кивая на рацию.

– Пока ничего конкретного, Товарищ генерал-майор, – ответил подполковник и виновато развел руками. – Обломки еще слишком горячие. Но наши люди считают, что причиной аварии послужил мощный взрыв в пассажирском отсеке.

– Диверсия? – Малахов настороженно приподнял кустистые седеющие брови.

– Трудно сказать определенно, – ответил подполковник. – Во всяком случае, до тех пор, пока не будет проведено детальное расследование. По имеющимся данным, на борту находилось некоторое количество боеприпасов и взрывчатых веществ, так что не исключено, что взрыв произошел в результате несчастного случая или простой небрежности.

– Бардак, – обронил Малахов. Он не нуждался в объяснениях по поводу того, каким образом кто-то мог быть небрежным с боеприпасами и взрывчаткой на борту военного самолета. На эту тему генерал мог хоть сейчас написать целую диссертацию, но что-то упорно подсказывало ему, что все не так просто.

– Так точно, – со вздохом согласился подполковник, который тоже не первый день жил на свете.

Малахов пошевелил пальцами в промокших туфлях.

На языке у него вертелся вопрос, и генерал задал его, отлично понимая, что подполковник наверняка решит, что он не в своем уме.

– Выжившие есть?

На мгновение лицо подполковника приобрело жалостливое выражение, какое бывают у людей, когда им приходится разговаривать с умственно неполноценным собеседником. Спохватившись, подполковник поджал губы и, глядя мимо Малахова на обугленные обломки, ответил:

– Очень сомнительно, товарищ генерал. Если бы взорвался двигатель.., в общем, если бы процесс имел какую-то длительность, тогда была бы надежда, хотя и очень слабая. А так… Все произошло мгновенно, на большой высоте, и на землю упала просто груда железа. Они как раз были на связи, когда это произошло. Диспетчер говорит, что передача оборвалась буквально на полуслове. Существует большая вероятность того, что все они погибли сразу, одновременно. Впрочем, мы ведем поиски. Задействованы все, кого можно было задействовать. Я думаю, примерно через час эксперты приступят к осмотру пассажирского отсека. Тогда можно будет.., гм.., пересчитать.., если получится…

В отдалении пророкотал идущий на малой высоте вертолет. Подполковник не врал: поиски действительно велись. Малахов обвел взглядом плоский горизонт. Где-то далеко, на самой границе видимости, синел перелесок, и это было все. Если бы здесь было что искать, поиски с воздуха давно увенчались бы успехом. И потом, Сиверов, хоть и необыкновенный человек, но все-таки не киношный супермен. Он просто не мог выпрыгнуть из горящего, разваливающегося на лету самолета и уйти пешком прямо по воздуху, засунув руки в карманы и насвистывая. А жаль, что не мог…

Малахов вдруг не к месту вспомнил, что так и не позвонил Ирине Быстрицкой. Когда ему доложили, что интересующий его борт благополучно поднялся в воздух, было уже начало третьего пополуночи, и он решил, что будет гораздо удобнее позвонить жене Глеба утром. А потом в его квартире раздался этот телефонный звонок, и первой его мыслью была мысль о том, что он теперь скажет Ирине. Вторая мысль: что доложить исполняющему обязанности президента? Третья: всех выведу на чистую воду и собственноручно расстреляю. В возможность несчастного случая генералу верилось слабо, а это значило, что впереди у него была масса работы.

– Извините, – сказал он подполковнику и вынул из кармана трубку мобильного телефона.

Подполковник кивнул и медленно, с трудом выдирая сапоги из чавкающей грязи, двинулся к машине, водитель которой, предусмотрительно оставшись в кабине, воровато покуривал в открытое окошко.

Генерал набрал номер рабочего телефона Быстрицкой и попросил у ответившего ему мужчины передать трубку Ирине. На душе у него скребли кошки, и он до сих пор не знал, что собирается говорить. Это было знакомое ощущение: генерал не впервой делал подобные звонки, но до сих пор к ним не привык и подозревал, что никогда не привыкнет. У него было много подчиненных, некоторые из них нравились ему, а других он с трудом переносил, но всякий раз, когда кто-то из них погибал, Малахов подолгу мучился, подыскивая слова, которые могли если не утешить родственников, то хотя бы сделать удар не таким беспощадным.

Через минуту он услышал в трубке знакомый голос, звучавший по-утреннему бодро и слегка встревоженно.

– Глеб? Где ты пропадаешь?

Малахов с большим трудом подавил трусливое желание прервать связь, проглотил застрявший в горле тугой комок, облизал губы и, зачем-то покосившись на машину, заговорил.

– Здравствуйте, Ирина. Это Малахов вас беспокоит.

– Алексей Данилович? Здравствуйте! Рада вас слышать.

– Рады? – поразился Малахов даже раньше, чем успел сообразить, что собирается сказать.

– Ну конечно, – ответила Ирина. – Почему бы и нет? Мне всегда приятно с вами поговорить, тем более что теперь понятно, куда запропастился Глеб.

Ее голос теперь был слегка приглушенным – видимо, ей не хотелось, чтобы к разговору прислушивались сослуживцы. Малахов с грустью подумал, что жены офицеров спецслужб с удивительной быстротой привыкают понижать голос, говоря о работе своих мужей.

– Когда он вернется, Алексей Данилович? – спросила Ирина. – Я понимаю, что точный срок вы назвать не можете, но хотя бы приблизительно.,.

– Ирина, – перебил ее Малахов и закашлялся. Ему вдруг показалось, что его сигарета набита конским волосом, как какой-нибудь дореволюционный диван. Он раздраженно отшвырнул ее в сторону, поборов возникшее вдруг желание швырнуть следом телефон. Сделав усилие, он взял себя в руки, в последний раз прочистил горло и зачем-то посмотрел в низкое серое небо из-под узких полей своей смешной старомодной шляпы. В небе не было ничего интересного. – Ирина, – повторил генерал, – послушайте… Я не знаю, как вам сказать…

– Скажите, как есть, – перебила его Ирина. Голос ее стал сухим и ломким, как прошлогодняя трава. Казалось, он доносился до Малахова с обратной стороны луны. – С ним что-то стряслось?

– Стряслось? Да, пожалуй, можно сказать и так… Мне действительно очень жаль, Ирина, но… Глеб не вернется. Он погиб.

«Ну вот, – подумал Малахов, – слово сказано. Мосты сожжены, и обратной дороги нет. Надо позвонить жене, пусть она с ней побудет, хотя бы сегодня…»

– Убит? – едва слышно переспросила Ирина. – Вы сказали – убит?

– Я этого не говорил, – мучительно морщась от сочувствия к Ирине и отвращения к самому себе, ответил Малахов. – Произошла авиационная катастрофа. Совершенно нелепый случай. Вы поезжайте домой, побудьте там. Я позвоню Маргарите Викентьевне, она с вами побудет…

– Где… Где тело? – снова перебила его Ирина. Голос у нее был слабым и надтреснутым, но тренированное ухо генерала Малахова без труда различило за этой слабостью несокрушимый металл. Этот стальной подголосок немного успокоил генерала.

– Тело пока не нашли, – ответил он.

В трубке вдруг послышался странный звук. Малахов решил, то этот сухой треск вызван какими-то неполадками на линии, но в следующее мгновение понял, что Ирина смеется. От этого смеха у него по спине побежали мурашки.

– Не нашли? – переспросила она. – Тогда зачем же вы звоните? Кто вам сказал, что он погиб? Если тело не найдено, значит, он жив.

«Не „если“, – мысленно поправил ее Малахов, – а „пока“. Пока не найдено. Ах ты, господи!..»

– Я тоже хотел бы на это надеяться, – начал было он, но Ирина уже бросила трубку.

Генерал медленно сложил и спрятал свой телефон, глядя, как копошатся возле самого большого обломка фюзеляжа люди в полевой военной форме. Он думал о том, что реакция Ирины на сообщение о том, что тело Слепого пока не найдено, не имеет ничего общего с трезвым рациональным подходом, к которому привык он сам и который всегда считал единственно верным. Женщина была просто ослеплена горем и не способна за один раз воспринять размеры обрушившегося на нее катаклизма. Защитная реакция организма, ложь во спасение, то-се… Потом Малахов вспомнил, что эта женщина хоронит Слепого не в первый раз и знает его лучше, чем кто бы то ни было. Этот человек неоднократно возвращался с того света, и генерал почувствовал, что снова начинает надеяться. Эта надежда несколько увяла, когда он снова бросил взгляд на обломки самолета, но до конца так и не умерла, хотя Малахов готов был дать голову на отсечение, что уцелеть в этой мясорубке было просто невозможно.

Глеб успел посетить банк перед самым закрытием. Теперь, когда дискеты с информацией были надежно заперты в подземном хранилище, а генерал клятвенно пообещал позвонить Ирине, как только шасси самолета оторвутся от земли, можно было не торопясь, обстоятельно обдумать свои дальнейшие действия.

Усевшись за руль, Слепой включил потолочный светильник и еще раз перечитал переданный ему Малаховым пропуск. Ему было бы спокойнее, если бы эту бумажку генерал состряпал лично, без посредников, но слово “спецрейс”, гвоздем торчавшее посреди коротенького документа, видимо, было здесь ключевым. Первое лицо государства очень торопилось, и Глебу совсем не нравилась эта спешка. Конечно, дело ему предстояло серьезное и не терпящее отлагательств, но именно поэтому почти волшебная скорость, с которой вдруг завертелись события, вызывала в нем глухое внутреннее сопротивление. Эта организованная сверху гонка заставляла его чувствовать, что он утрачивает способность по собственному усмотрению управлять не только ходом событий, но и собственными действиями, а это уже никуда не годилось. Когда в течение какого-то времени пассивно плывешь по течению, подчиняясь чужой воле, вырабатывается очень опасная привычка постоянно оглядываться через плечо, ожидая указаний. Как в анекдоте про таксиста, подвозившего пассажира, у которого при себе оказался второй руль. Этот чудак просто сидел рядом, держа перед собой ни к чему не прикрепленную баранку, и повторял каждое движение водителя. А когда тот привык к синхронному движению двух рулевых колес, пассажир вдруг резко крутанул свою баранку вправо, и таксист, не успев подумать, повернул следом, прямиком в столб…

Продолжая держать в правой руке пропуск, Глеб опустил левую в карман и задумчиво побренчал лежавшими там патронами. Бросив взгляд на вмонтированные в приборную панель часы, он тихонько присвистнул: до вылета самолета оставалось каких-нибудь полчаса. Правда, погода нелетная, борт наверняка задержат, но все-таки…

Его сумка с оружием, наверное, уже в самолете. Что он туда положил? Кажется, “узи”, старый “шмайссер” со сбитым прицелом – подарок Малахова, “ТТ” и почему-то два пустых рожка от “Калашникова”. Ах да, и еще древнюю противотанковую гранату без запала – для веса, надо полагать. Давно хотел от нее избавиться.

Глеб усмехнулся, подумав о том, какие штуки иногда выкидывает подсознание, если дать ему волю. Ведь он принял решение еще там, сидя на корточках над открытым ящиком с оружием, но до конца продолжал вести себя так, словно ничего еще не было ясно. Да и сейчас еще сомневался в собственной правоте, если уж быть до конца откровенным. Слишком решительно им начали руководить, слишком гладким казался проложенный высочайшим указом путь. Транспортный “Ил” – это, конечно, не “Боинг”, зато как все просто! Как в детском стишке: в кресло сел, завтрак съел – что такое? – прилетел! А там для тебя уже все готово: и машина с полным баком, и помощники, если в них возникнет нужда, и оружие, и пропуск для беспрепятственного проезда по всему театру военных действий.., и цинковый ящик где-нибудь дожидается. Вот только неизвестно, что в нем отправят на родину: твои кости или очередную партию фальшивых денег.

До Казанского вокзала он добрался на такси, бросив свою машину на неохраняемой стоянке в трех кварталах от банка. Таксист принялся недовольно ворчать, когда Глеб заставил его в течение получаса петлять и кружить по городу, но, получив щедрую плату, угомонился и даже пожелал своему странному пассажиру счастливого пути. Глеб помахал ему на прощание рукой и налегке двинулся к зданию билетных касс. По пути ему попался коммерческий киоск, в котором он за безбожно огромную цену приобрел легкую спортивную сумку, зубную щетку, пасту, кусочек мыла и безопасную бритву с набором одноразовых лезвий.

Привокзальная площадь сияла огнями, моросящий дождь прекратился, и в холодном воздухе повис туман, окружив фонари сияющим жемчужным ореолом. В воздухе отчетливо пахло углем и мазутом – железной дорогой, дальними странствиями. Глеб с раннего детства любил ездить поездом. У большинства людей эта любовь проходит годам к восемнадцати, вытесненная сопряженными с таким способом передвижения хлопотами и неудобствами, но Глеб Сиверов был исключением из правила. Железная дорога всегда вызывала в нем легкое волнение – казалось, по блестящим рельсам можно уехать в совершенно неведомые края, в другую жизнь, чуть ли не в Зазеркалье. Снова поймав себя на этом ощущении обещанного праздника, Глеб усмехнулся и покачал головой. Ему давно уже было известно, что все железные дороги заканчиваются в сутолоке и грязи депо и захолустных сортировочных станций, но чувство приятного подъема все равно не проходило. Возможно, отчасти в этом было виновато его очередное бегство из-под надзора. Сломав оговоренную последовательность действий, он каким-то образом восстановил статус-кво, опять сделавшись независимым и невидимым как для врагов, так и для друзей.

Перед его мысленным взором вдруг как живая предстала Ирина, сидящая с ногами в своем любимом старом кресле и читающая какой-то журнал при свете торшера. Вернее, делающая вид, что читает, потому что на самом деле она дожидалась его возвращения, чутко прислушиваясь к каждому звуку, доносившемуся с лестничной площадки. Эта картина разбудила в нем глухие угрызения совести, но Глеб утешил себя тем, что Малахов, наверное, уже сделал обещанный звонок.

Он вошел в зал, где продавали билеты на поезда дальнего следования, и, отстояв коротенькую очередь, приобрел два места в спальном вагоне до Пятигорска. Теперь в его распоряжении было целое купе, что полностью разрешало проблему попутчиков, которым могло не понравиться соседство с человеком, у которого под мышкой висит пистолет, а в карманах полно патронов и запасных обойм.

До отправления поезда оставалась еще почти два часа. Глеб вышел из здания вокзала на Каланчевскую площадь и остановился, придерживая на плече ремень полупустой сумки. Туман оседал на его кожаной куртке мелкими капельками влаги, мартовская грязь поблескивала в свете фонарей. Автомобили, проезжая мимо, издавали такой звук, словно двигались по огромной липучке для мух, с трудом отдирая от нее колеса. Глеб вытряхнул из пачки сигарету, автоматически отметив, что внутри осталось всего три штуки. Что ж, решил он, до утра этого ему вполне хватит, а там… Там о сигаретах придется на время забыть. Там придется на время забыть о многом. В голове у него вдруг возник на удивление яркий образ: мохнатый паук-охотник, крадущийся в поисках жертвы через травяные джунгли, время от времени останавливающийся и приподнимающийся на своих суставчатых ногах, чтобы оглядеться. Идеальная машина смерти – без эмоций, без пристрастий, без вредных привычек и перепадов настроения. Это была довольно отталкивающая картинка, но Глеб лишь равнодушно пожал плечами: каждый уважающий себя профессионал во время работы приобретает некоторое сходство с машиной. Скажем, хороший плотник, когда он занят своим делом, представляет собой идеально отлаженное универсальное устройство для отпиливания досок и забивания гвоздей. И чем седой профессор, с блеском читающий одни и те же лекции уже двадцатому поколению студентов, отличается от хорошего магнитофона? Разве что тем, что его нельзя выключить, когда надоест.

Глеб чиркнул колесиком зажигалки и раскурил успевшую слегка отсыреть сигарету, внося свою лепту в загрязнение атмосферы. На крыше соседнего здания красно-синим огнем полыхала реклама. Он поймал себя на том, что совсем не думает о деле, и снова едва заметно пожал плечами: ну и что? Впереди у него дальняя дорога и масса времени. К тому же он не знал, о чем тут думать. При том минимуме информации, которым он обладал, можно было только фантазировать Все станет ясно, когда он доберется до места. Впрочем, кое-что можно с некоторой долей уверенности утверждать уже сейчас.

Глеб медленно двинулся в сторону Краснопрудной, поглядывая по сторонам и мысленно раскладывая по полочкам то, что он знал, и то, о чем мог только догадываться. Кто-то в Чечне занимался печатанием фальшивых долларов, причем в масштабах, исключающих всякую возможность самодеятельности. Это не нолики к десяткам подрисовывать, это целое производство. Глеб криво улыбнулся. Чего там только не производят! Нефтяные скважины во дворах, перегонные кубы в сараях, самодельный бензин, а теперь вот – доллары домашней выработки, отличающиеся от настоящих только тем, что на самом деле они поддельные. Подрыв экономики противника путем выброса на рынок огромных масс фальшивых денег – старый фокус, проверенная тактика. Вместе с масштабами производства это поневоле наводит на мысль, что тут действовал не предприимчивый частник. Это – часть политики, один из фронтов продолжающейся уже шестой год войны.

Слепой покачал головой. Фактически ему предлагали отыскать Масхадова и спросить, не он ли организовал фабрику по производству фальшивок. А если президент Ичкерии возмущенно ответит, что он тут ни при чем, придется отправиться на поиски Хаттаба или Басаева и взять интервью у них… Ничего не скажешь, веселая перспектива!

Сразу за универмагом “Московский” Глеб увидел открытое кафе и решительно свернул туда, вспомнив, что перед уходом даже не выпил кофе. За спиной у него, клокоча двигателем, медленно прокатился милицейский УАЗик: стражи порядка патрулировали злачные места в поисках легкой добычи. Слепой слегка поморщился, как от зубной боли: все-таки на свете было и есть немало неприятных вещей и явлений помимо плохой погоды.

Оказалось, что в забегаловке, куда он наудачу завернул, можно было выпить неплохого кофе, сваренного по-турецки – именно так, как любил Глеб. Помимо кофе, здесь имелся весьма широкий ассортимент горячительных напитков, так что пристальное внимание патрульных ментов к этой точке общепита было вполне объяснимо. Глеб снова посмотрел на часы и после недолгого колебания заказал к кофе пятьдесят граммов армянского коньяка – не для храбрости, а просто потому, что это было вкусно.

Все столики в крохотном зальчике оказались заняты, и он присел на освободившийся табурет у стойки, наблюдая за тем, как худосочная крашеная блондинка в белой мужской рубашке навыпуск и зеленом жилете с ловкостью бывалого наперсточника передвигает в жаровне с раскаленным песком шипящие, пенящиеся джезвы с кофе. Вид у нее был ночной, сонно-возбужденный, острые плечи под широкой, не по размеру рубашкой ритмично приподнимались и опускались в такт музыке, которая лилась из сипловатых динамиков дешевого двухкассетника. Девица выглядела вялой и анемичной, но кофейные причиндалы так и мелькали у нее в руках, и Глеб, всегда испытывавший самые теплые чувства к профессионалам, невольно залюбовался.

Ему подали коньяк в пузатой рюмке, и тут же оказалось, что его кофе уже готов. Глеб еще раз покосился на часы и бросил на стойку пару купюр, решив расплатиться сразу. Он закурил, придвинув к себе стоявшую поодаль пепельницу, пригубил кофе и, держа рюмку с коньяком у самого лица, повернулся спиной к стойке, чтобы видеть зал.

Запах хорошего коньяка щекотал ему ноздри, в воздухе плотными слоями плавал подсвеченный ритмичными вспышками цветомузыкальной установки табачный дым, отдаленно похожий на северное сияние. Народ за столиками сидел в основном кочевой, привокзальный, и разговоры здесь велись соответствующие: кто-то радовался встрече, кто-то, наоборот, пил “на посошок”, торопясь и поглядывая на часы. Взгляд Глеба рассеянно скользил по лицам и спинам, ухо автоматически ловило обрывки разговоров. Он подумал, что за долгие годы двойной жизни привычка все время быть начеку вошла в плоть и кровь, сделавшись краеугольным камнем натуры. Здесь, в дешевой привокзальной забегаловке, у него не было никаких дел, но внутренний сторож помимо его воли просеивал хаотичный шум, состоявший из музыки, болтовни и звона посуды, как радиосканер. Глеб улыбнулся уголком рта, немного отпил из рюмки и, немного посмаковав, проглотил коньяк, который тут же разлился по пищеводу приятным теплом. Внезапно что-то в зале привлекло его внимание, и он не глядя поставил рюмку на стойку даже раньше, чем понял, что секунду назад его слуха коснулось слово “Шамиль”, произнесенное хрипловатым прокуренным басом.

Глеб откинулся назад, привалившись спиной к стойке и забросив на нее локоть. Сигарета дымилась у него в зубах, дым разъедал левый глаз. Он стал внимательно осматриваться кругом, щурясь от дыма, с видом полупьяного бездельника, которому некуда торопиться. Его левая рука опять скользнула в карман куртки и принялась перебирать теплые цилиндрики пистолетных патронов, словно это были четки. Он никак не мог понять, откуда долетело привлекшее его внимание имя; более того, он не понимал, зачем ему это нужно. Москва говорила о чеченцах не первый год, и любой мужской разговор за бутылкой рано или поздно сворачивал в накатанную колею этой избитой темы. Но что-то в том, как было произнесено имя Басаева (если, конечно, речь шла о нем, а не о каком-то другом Шамиле), заставило Слепого насторожиться.

Наконец он нашел то, что искал. Двое мужчин сидели через столик от него, пили пиво пополам с водкой, ожесточенно дымили сигаретами и о чем-то оживленно беседовали. Один из них, крепкий чернявый парень лет тридцати, выглядел типичным москвичом. Он больше слушал, чем говорил, и, судя по тому, что видел Глеб со своего места, всячески пытался унять расходившегося собутыльника, который на глазах утрачивал связь с реальностью, а вместе с ней, похоже, и инстинкт самосохранения. Это был крупный, широкоплечий и поджарый самец лет сорока, с редеющей русой шевелюрой и короткой, но какой-то очень неопрятной бородой. Эта борода выглядела так, что сразу было ясно: ее отпустили не для красоты, а просто потому, что бриться было либо очень затруднительно, либо просто лень.

Одет этот человек был по-дорожному: в потертую кожанку, старые, некогда черные, а теперь ставшие грязно-серыми джинсы и растоптанные рыжие ботинки со сбитыми носами. Из багажа при нем имелась только небольшая спортивная сумка, ремень которой был небрежно наброшен на спинку стула. Глеб сразу понял, что эта небрежность напускная: русоволосый путешественник время от времени, не прерывая разговора, отводил назад руку и щупал сумку, проверяя, на месте ли она. Видимо, в этой потертой сумке было нечто, представлявшее для ее владельца гораздо большую ценность, чем смена белья и туалетные принадлежности.

Но самой примечательной деталью внешнего облика этого человека был его правый глаз, точнее, плотная повязка из черной материи, наискосок пересекавшая лоб и полностью скрывавшая глазницу. На щеке под повязкой Глеб заметил розовый рубец свежего шрама. Когда его внутренний приемник окончательно отстроился от помех, он понял, что в данный момент разговор идет как раз об этом шраме. Видимо, история излагалась не в первый и даже не во второй раз, потому что чернявый собеседник одноглазого откровенно скучал и косился по сторонам, явно прикидывая, под каким предлогом слинять.

– Прямо в глаз, понял? – невнятно рычал одноглазый. – Как трахнутую белку! М-меня!.. Взял бы он на сантиметр левее, и привет. Не пили бы мы с тобой сейчас, Алеха. Там бы я и сгнил. Они, падлы, нашего брата не подбирают. Да их так прут, что они и своих не успевают подобрать… Как жахнет в стену – р-раз!!! Гляжу, а глаза нету… Осколком кирпича, представляешь? Обидно, блин. Какой из меня, кривого, на хрен, снайпер?

Глеб сел поудобнее, снова взял со стойки свою рюмку и стал смотреть в другую сторону, где выламывалась под музыку очень молодая и очень пьяная девица с весьма призывной внешностью. При этом боковым зрением он наблюдал за одноглазым и его собеседником, который явно чувствовал себя не в своей тарелке. Все это было настолько интересно, что Глеб решил на время забыть о своем поезде и действовать по обстоятельствам.

– А Шамиль, сучара, мне и говорит… – продолжал одноглазый.

– Да тише ты, ради бога, – прошипел чернявый Алеха, хватая его за рукав кожанки.

– Чего – тише? А, ну да… Да пошли они все на хер, Алеха! Бабки – это да, мне здесь таких и за пять лет не заработать. А так… Одно слово – козлы.

– Мои слова не очень добры, но и не слишком злы. Я констатирую факт – козлы, – негромко и слегка нараспев проговорил Алеха, явно кого-то цитируя. Видно было, что он страстно мечтает оказаться подальше от этого места, но побаивается своего звероподобного собеседника. – Слушай, Серега, мне действительно пора. Жена…

– Да пошла она в ж.., корова твоя плоскостопая! – рыкнул одноглазый Серега. – Же-на-а… Помню я, как она тебя на себе женила. С-стерва, пар-р-разитка… Жалко мне тебя, Алеха, понял? Ты же парень – огонь! А эта тварь толстозадая тебя под каблуком держит, как какого-нибудь очкарика. Нет, здорово, что мы с тобой встретились!

– М-да, – с некоторым сомнением согласился Алеха.

– Чего ты мямлишь? Здорово, говорю! Давай еще по стопарю за это дело… Ты меня слушай. Что ты имеешь в этой своей конторе? Сто двадцать? Это баксов, что ли? И это, по-твоему, деньги? Мы же с тобой два года в казарме на соседних койках спали, я же тебя, как облупленного… Ты же из автомата в десятку попадаешь чаще, чем некоторые струей в унитаз. Там, – он многозначительно указал большим пальцем через плечо, приблизительно в направлении туалета? – такие, как ты, на вес золота. Только наши платят меньше, вот в чем загвоздка. Но я тебе объясню, как пройти… Найдешь Ахмета… Ахмет Долмаев, запомнишь? Скажешь, Серега Свисток послал. Примут как родного. Он, Ахмет то есть, у них там вроде командира.

– Тише, – процедил Алеха сквозь плотно стиснутые зубы. – Тише ты, идиот! Пошли отсюда!

– Да на хрена нам уходить? – искренне и очень громко изумился одноглазый. – Так душевно сидим…

– Как хочешь. Мне пора.

Чернявый Алеха встал, с шумом отодвинув стул. Глеб ленивым жестом вернул недопитую рюмку коньяка на стойку, одним глотком, не почувствовав вкуса, допил остывший кофе и глубоко затянулся сигаретой перед тем, как раздавить ее в пепельнице. Тень невеселой улыбки снова тронула его губы. Он почему-то думал, что от работы его отделяют сутки пути, но по странной иронии судьбы война нашла его здесь, в привокзальной забегаловке.

Одноглазый тоже тяжело поднялся, едва не опрокинув стул и первым делом ухватившись за ремень своей сумки. Его совсем развезло, нижняя губа отвисла, глаза смотрели тупо и расфокусированно.

– С-стой, – с трудом ворочая языком, выговорил он. – Пр-р-вожу.., бабок таксисту… У меня бабок – во!..

Он звонко хлопнул ладонью по пыльному боку своей сумки, и Глеб подумал, что напрасно волнуется: этот идиот делал все, чтобы его пристукнули без вмешательства агента по кличке Слепой. С другой стороны, когда бьешь человека по голове, намереваясь стяжать его сумку, летальный исход вовсе не гарантирован, а Глебу почему-то очень хотелось быть уверенным именно в таком исходе. Помимо справедливого и законного суда, существуют такие вещи, как мировое сообщество, Совет Европы, права человека, мораторий на применение смертной казни и прочие высокогуманные институты, в данном случае не имеющие никакого отношения к делу. Слепому почудилось, что к витавшим вокруг запахам кофе, сигарет и спиртного примешалась густая струя трупной вони, словно в полуметре от него на стойку приземлился сытый стервятник.

Глеб повернулся к залу спиной, положил на стойку оба локтя, улыбнулся и сделал худосочной блондинке комплимент по поводу ее мастерского владения техникой приготовления кофе. Блондинка тоже улыбнулась и что-то вполне дружелюбно ответила, не переставая ритмично двигать челюстями, – она жевала мятную резинку, запах которой временами забивал даже густой аромат кофе. Они немного поговорили – слегка подвыпивший клиент и усталая барменша, а когда Глеб снова обернулся, столик, за которым сидели Алеха и одноглазый, уже занимала симпатичная молодая пара. Закрывавший дверной проем занавес из разноцветных деревянных бус еще колыхался. Глеб подсунул под свое кофейное блюдце десять долларов, подмигнул барменше и сполз с высокого табурета, неторопливо направившись к выходу.

Его левая рука опять была в кармане, бренча пистолетными патронами, как морскими камешками. В дверях он бросил быстрый взгляд на часы. До отправления поезда оставался почти час – бездна времени для того, кто умеет действовать решительно и быстро.

Глава 4

Они вышли из кафе и повернули было к Каланчевской площади, где была стоянка такси, но Алексей Рыбин, еще сохранявший способность соображать, издали увидел припаркованный у обочины “луноход” с коварно потушенными огнями и с немалым трудом развернул своего плывущего без руля и ветрил спутника на сто восемьдесят градусов. Перспектива ночевать в вытрезвителе ему не улыбалась, но еще больше Алексея пугало то, что его окосевший приятель по незабвенным армейским дням Серега Старовойтов мог спьяну наболтать ментам. Был он на самом деле снайпером у Басаева или сочинил весь этот бред для красного словца, не имело никакого значения. Все равно будет разбирательство, повестки, звонки на работу, запросы какие-нибудь… Алексей был на хорошем счету в своей фирме, и одно упоминание его имени в связи с подобным дурно пахнущим делом могло поставить на его карьере жирный крест.

Старовойтов вдруг затеял петь. Редкие прохожие, шлепавшие сквозь туман и слякоть к теплу и уюту своих квартир, вздрагивали и оборачивались на его хриплые вопли, густо пересыпанные отборным матом и почему-то частыми и безграмотными ссылками на Коран. Рыбин скрипнул зубами, прошептал короткое ругательство и боком нырнул в устье Краснопрудного переулка, решив, что дружба дружбой, но это уже чересчур. Его маневр, однако же, ни к чему не привел: Старовойтов, который, казалось, вообще ничего не соображал, каким-то образом заметил исчезновение приятеля, огляделся и, заметив светлую куртку Рыбина, как ни в чем не бывало свернул вслед за ним в переулок, продолжая петь и материться.

– Гуляем, Алеха! – орал он на весь переулок. – Аида по бабам! Бр-р-роня крепка!.. И танки наши.., быстры! И наши люди мужества полны! Эй, Алеха, мать твою! В строю стоят чеченские танкисты, и перед боем делают в штаны!!! Алла акбар! Знаешь, чего это?

– Знаю, знаю, – процедил Рыбин.

Зубы у него были стиснуты так, что ныли челюсти. Он проклинал тот миг, когда, растаяв от радости нежданной встречи, принял предложение старинного приятеля пропустить, как тот выразился, “по пять капель”. Жена, Лариска, наверное, совсем с ума сошла от беспокойства.., хотя насчет Лариски Старовойтов, пожалуй, был прав.

Алексей Рыбин познакомился с Сергеем Старовойтовым еще в карантине, когда они, стриженные “под ноль” и “в рюмочку” утянутые негнущимися ремнями из скверной искусственной кожи, учились ходить “гусиным шагом” и раздеваться до белья, пока в руке сержанта горела спичка. Сержант утверждал, что спичка сгорает ровно за сорок пять секунд. Это было наглое вранье – Алексей проверил это, спалив в курилке полкоробка спичек. Ни одна из них, как он ни старался замедлить процесс, не горела дольше тридцати секунд. Тем не менее, попрактиковавшись с неделю, все они научились раздеваться и ложиться в постель даже раньше, чем зажатая в толстых коротких пальцах сержанта Сафронова спичка начинала дымиться и гасла.

Впрочем, дело было вовсе не в спичках и даже не в сержанте Сафронове, который очень быстро ушел из жизни новобранцев, отправившись обратно в свою часть, как только срок карантина истек. Дело, как теперь понимал Алексей Рыбин, было в том, что всем им стукнуло тогда по восемнадцать лет, а в этом чудесном возрасте шапочное знакомство очень быстро перерастает в крепкую дружбу, особенно если ваши койки стоят бок о бок и в строю вы стоите рядышком, обмениваясь почти неслышными замечаниями по поводу брюха замполита и дурного настроения командира роты: уж не наставила ли ему жена рога?

Кроме того, это был единственный способ выжить в условиях царившей в части разнузданной дедовщины. Рыбин в ту пору был начитанным мальчиком, все еще бредившим такой чепухой, как справедливость и человеческое достоинство, из-за чего его частенько поколачивали и всячески унижали, постепенно низводя до разряда так называемого “чмо”, что в переводе на общепонятный язык означало примерно то же, что индийское словечко “пария”. Рыбин уже подумывал о том, чтобы, заступив в наряд, перестрелять пару-тройку своих обидчиков, а потом пустить себе пулю в висок, но тут Серега Старовойтов, которому все это надоело, перестал заступаться только за себя и взял Рыбина под свою защиту.

До армии Старовойтов боксировал в среднем весе, был чемпионом Московской области и не попал в спорт-роту только потому, что чем-то не угодил командиру полка. Все попытки старослужащих обломать “борзого чайника” в буквальном смысле слова разбивались о каменные кулаки Старовойтова. Это противостояние могло бы закончиться очень плохо, но, к счастью, среди старослужащих в их роте не оказалось настоящего вожака, способного довести дело до логического завершения, и постепенно Старовойтова, а вместе с ним и Рыбина оставили в покое.

С тех пор так называемые “суровые армейские будни” превратились для обоих в некое подобие пионерского лагеря – бесконечные каникулы с не слишком обременительными обязанностями. Молодые организмы без особого напряжения справлялись с пресловутыми трудностями армейского быта, день ото дня становясь только крепче и здоровее. Это были идеальные условия для “суровой мужской дружбы”, так что, увольняясь в запас, Рыбин и Старовойтов обменялись адресами и в конце концов растрогались до такой степени, что Старовойтов, как человек более простой и близкий к земле, даже уронил скупую мужскую слезу.

Они действительно продолжали встречаться после армии – приблизительно в течение года, а может быть, и больше. Конец их отношениям положила Лариска. Старовойтов терпеть ее не мог, и она отвечала ему взаимностью, так что, едва узаконив свои отношения с Рыбиным, Лариска решительно указала приятелю мужа на дверь. Она была на шестом месяце беременности (“Поймала мужика за конец”, – говорил по этому поводу Старовойтов), и ее раздражительность достигла апогея – так, во всяком случае, решил неопытный Рыбин. В этой области ему предстояло сделать множество неприятных открытий, но тогда он этого не знал. Так или иначе, Старовойтов исчез из его жизни – не сразу конечно. Они несколько раз встречались на нейтральной территории, баловались пивком и водочкой под вяленого леща, но уже тогда их дружба стала давать трещины, как попавший в теплые воды Гольфстрима айсберг. В армии они были одинаковы, но на гражданке между студентом университета Рыбиным и каменщиком третьего разряда Старовойтовым пролегла пропасть, с каждым днем становившаяся все шире. Им просто стало не о чем говорить, потому что их общее прошлое было слишком маленьким, а общего настоящего у них не было и быть не могло. Как-то незаметно они перестали видеться, и со временем Сергей Старовойтов превратился для Рыбина просто в смутно знакомое имя, наподобие имен, выбитых на развешанных по всему городу мемориальных досках. Гоголь Николай Васильевич. Пушкин Александр Сергеевич. Маршал Жуков Генерал Доватор. Чкалов Валерий, кажется, Павлович.., или не Павлович все-таки? И Старовойтов Сергей Леонидович, младший сержант запаса. Ну и что?..

А потом они встретились. Через столько лет, черт подери! Сквозь алкогольный туман Рыбин с некоторым усилием припомнил, каким образом оказался на Каланчевке. Ну как же – дача! Сарайчик в чистом поле под Софрино, где только и помещается что печка, скрипучая кровать да пара лопат. Ни один уважающий себя бомж не станет трудиться, вламываясь в эти хоромы, но если Лариса Ивановна решила, что нужно съездить туда и проверить, не пропало ли чего за зиму, тут уж не поспоришь. Лариса Ивановна – это вам не сержант со спичками… Там-то – не в Софрино, конечно, а на Каланчевской площади – Рыбий и столкнулся нос к носу с бывшим закадычным дружком. Уж лучше бы не сталкивался. Уж лучше бы тот осколок кирпича, который лишил Серегу Старовойтова глаза, вышиб ему мозги. Между прочим, было бы поделом. Надо же, что удумал: в своих стрелять! За деньги. Вот же гад! Заткнулся бы он, что ли…

Тем не менее где-то в самой глубине сознания, почти заслоненная тревожными переживаниями по поводу непотребного поведения Старовойтова, теплым мохнатым зверьком шевелилась некая не лишенная приятности мыслишка. Старовойтов – снайпер? Ха! Нет, отчего же, можно допустить, что он насобачился, стреляя по своим, но все-таки как стрелок он никогда не мог даже близко сравниться с Алексеем Рыбиным. Рыбин вспомнил то непередаваемое ощущение, которое возникало у него всякий раз, когда он прижимался щекой к гладкому дереву автоматного приклада. Он всегда мог точно сказать, куда ляжет посланная им пуля, и ни разу не выбил на учебных стрельбах меньше “девятки”. И бесплатно, между прочим. А уж за деньги, тем более за большие! И что с того, что стрелять придется в своих? Какие они Лехе Рыбину свои? Вернутся домой и станут такой же сволотой, как афганцы: кто в криминал, а кто напялит голубой берет и пойдет бренчать на гитаре и организовывать общественные движения с целью сбора денежных средств на опохмелку, звеня медалями и раздирая на груди тельняшки. Они же все – потенциальные преступники! А некоторые, судя по той информации, что просачивается из-за линии фронта, уже и не потенциальные, а самые что ни на есть кинетические. Убийцы, насильники, мародеры… Аргументация, конечно, довольно шаткая, да и дело весьма опасное, но зато какие деньги!

– Что? – переспросил он, с опозданием заметив, что Старовойтов перестал орать и что-то настойчиво ему втолковывает.

– Я говорю, не забудь имя: Ахмет. Ахмет Д-долма-ев. Не Долбаев и не Раздолбаев, а Долмаев. Не перепутай, а то у них там живо.., жи. – .во.., пулю.., в брюхо…

– Тише! – в тысячный, наверное, раз за сегодняшний вечер воззвал Алексей. – Ты что, по военному трибуналу соскучился, дурак? Ты понимаешь, что ты несешь?

– Да, тихо, – неожиданно согласился Старовойтов и с пьяной размашистостью прижал указательный палец к губам, едва не уронив при этом сумку.

Рыбин с некоторым усилием отвел от этой сумки взгляд. Сколько же там может быть? Пять тысяч? Десять? Или.., или больше? Словно угадав его мысли, Старовойтов пьяно ухмыльнулся и задвинул сумку подальше за спину, продолжая прижимать палец к губам.

– Тс-с-с-с! Военная тайна! Я собирал помидоры для честного труженика Востока Ахмета Долмаева. Оч-чень честного! Он фермер, понял? Помидорный фермер.

– Хорошо, что не хреновый, – заметил Рыбин, которого тоже основательно штормило, причем качка усиливалась с каждой минутой. “Что же я Лариске скажу? – подумал он. – Черт меня дернул пиво с водкой мешать. Да еще в таких количествах…"

– Не, – авторитетно заявил Старовойтов, – ни хрена не хреновый. Очень даже помидорный. А в помидорах у него знаешь что? В огороде, а?

– Нужник, – высказал Рыбин предположение, навеянное его собственными потребностями.

– Почти, – доверительно сказал Старовойтов. – Почти похоже. Нефтяная скважина, понял? Оба-на! Живые бабки. Так что своим – ик! – работникам он платит за-ши-бись. Я, например, за два месяца снял восемнадцать тысяч, потому что хорошо работал. Вообще-то, я рассчитывал минимум на пятьдесят, но один хреновый колорадский жук высадил мне глаз. Я его, понимаешь, дустом, а он мне прямо в глаз.., из “ПКТ”, сучара!

"Восемнадцать, – подумав Рыбин. – Мать твою, восемнадцать тысяч баксов!” Он живо представил, как заманивает ничего не соображающего Старовойтова в темную глубину дворов, тихо приканчивает и завладевает вожделенной сумкой. Его пьяному мозгу эта идея показалась просто замечательной, а главное, высокоморальной. Ведь этот подлец стрелял в своих, в русских! А теперь приехал и хвастается. Еще и агитирует: езжай, мол, заработай. Мне глаз выбили, а тебе, глядишь, и вовсе башку оторвут. А зачем куда-то ехать, если денежки – вот они? Пусть дураки ездят, а умный человек с университетским образованием всегда найдет способ заработать, не покидая Москвы…

Мысль о собственном университетском образовании слегка охладила его пыл. Пьяный, одноглазый, усталый, да хотя бы и полумертвый, Старовойтов был гораздо сильнее, чем он, и кулаками работал похлеще, чем лошадь копытами. Попадет разок промеж глаз, и можно обуваться в светлую обувь. Хоть бы ножик был, что ли…

В затуманенном алкоголем мозгу молнией сверкнула новая идея: напоить приятеля до полного бесчувствия, забрать сумку и тихо слинять. Даже если он вспомнит, с кем накануне так нажрался, можно будет прикинуться диванным валиком: ничего не знаю, сам не помню, как домой добрался. Какие деньги? У тебя что, были деньги?

– Слушай, Серега, – даже не успев додумать эту мысль до конца, сказал Рыбин, – что-то мне… Что-то стало холодать.

– Не пора ли нам поддать?! – радостно взревел Старовойтов и вдруг пьяно замотал головой. – Нет, Алеха, я пас. Я свою норму знаю. Мне еще разок приложиться – и хана. И бабки потеряю, и делов наворочу. Рыло кому-нибудь разрисую, и вообще… Нет, хватит. Где это мы, а?

– В Караганде, – притворяясь более пьяным, чем был на самом деле, заявил Рыбин. Внезапная рассудительность приятеля привела его в тихое бешенство. За те две или три минуты, в течение которых он обдумывал свой план, Алексей уже привык считать деньги Старовойтова своими, и теперь расставаться с ними было мучительно трудно. – Ты что, Серый? Это у меня жена – гестаповка, так я и то не боюсь. А ты-то! Ты-то у нас – орел, беркут, едрена мать! Мужик! Нет, если тебе денег жалко, так я угощаю. Я ради друга в огонь пойду, не то что в шалман за водярой… Ведь мы ж с тобой кореша до гроба, морда ты бородатая! Армию помнишь? Сержанта нашего помнишь?

Старовойтов расплылся в пьяной улыбке и, мыча что-то нечленораздельное, но явно растроганное, повис у Рыбина на шее. Вес у него был как у откормленного буйвола, и не готовый к подобным проявлениям нежности Рыбин слегка присел, кряхтя и постанывая от натуги. Глядя через плечо Старовойтова, он увидел, как от стены ближайшего дома отделилась какая-то темная фигура и в три широких шага очутилась рядом. Он испугался, решив, что это милиционер, который слышал излияния одноглазого снайпера, но на подошедшем не было формы. Тем не менее в том, как быстро и целеустремленно этот человек приблизился к ним, чудилась какая-то смутная угроза, и Рыбин напрягся, пытаясь оттолкнуть от себя бормочущего и лезущего целоваться Старовойтова.

Незнакомец подошел вплотную, словно намеревался тоже немного пообниматься. Алексей ждал, что тот заговорит или, на худой конец, попытается отнять драгоценную сумку Старовойтова, но вместо слов раздался резкий приглушенный хлопок, словно где-то рядом негромко ударили в ладоши. Старовойтов как-то странно подпрыгнул, словно получив удар электрическим током, и снова повис на шее у Рыбина, с внезапной силой вцепившись скрюченными пальцами в его плечи. Резкий хлопок повторился, Старовойтов опять подпрыгнул, издав странный рыдающий звук. Только теперь Алексей в полной мере ощутил на себе его огромный вес. Ему показалось, что он пытается удержать поваленный бурей трехсотлетний дуб. Это была какая-то ненормальная, неживая тяжесть, словно Старовойтов вдруг превратился в неодушевленный предмет.

В мозгу у Рыбина, казалось, кто-то запалил килограмм магния. Беззвучная ослепительная вспышка мигом разогнала алкогольный дурман, и в холодном свете этого внезапного озарения Алексей наконец понял, что происходит. Он понял, что Старовойтова убивают, в тот самый момент, когда раздался третий выстрел. Одноглазый наемник содрогнулся в последний раз, когда пуля сорок пятого калибра перебила ему позвоночник. Его пальцы разжались, руки бессильно соскользнули с плеч Рыбина. Голова упала, из уголка рта показалась тонкая струйка крови, казавшаяся в свете фонарей совсем черной.

Рыбин продолжал держать на весу мертвое тело, бессознательно используя его в качестве щита и понимая, что это его не спасет. Теперь, по всем законам жанра, убийца должен был убрать единственного свидетеля. Рыбин понял, что сейчас завизжит от животного ужаса. Он почувствовал в низу живота какое-то острое, почти приятное ощущение, а в следующее мгновение по его ногам обильно потекла горячая жидкость. “Ну вот, – метнулась в мозгу дикая мысль, – о туалете можно больше не беспокоиться”.

Убийца отступил на шаг, держа в опущенной руке тускло поблескивающий пистолет с непривычно длинным и толстым стволом. “Глушитель”, – понял Рыбин. Он хотел крикнуть, но не смог: горло словно сдавило петлей, он не мог ни вдохнуть ни выдохнуть. Сердце билось через раз и, казалось, готово было остановиться.

– Дураки ошибаются для того, чтобы умные учились на их ошибках, – сказал человек с пистолетом. – Надеюсь, что дураков здесь больше не осталось.

Рыбин кивнул. Сейчас он согласился бы с чем угодно, но в одном убийца был прав: если у Алексея и возникло на какой-то миг желание прогуляться по окрестностям Грозного со снайперской винтовкой наперевес, то теперь от него не осталось и следа. К черту, какие еще деньги?!

Незнакомец убрал пистолет, развернулся на каблуках и неторопливым шагом двинулся в сторону Краснопрудной. Рыбин разжал наконец онемевшие от тяжести руки, и тело Старовойтова глухо ударилось об асфальт. Алексей стоял, уверенный, что вот сейчас убийца обернется и всадит в него все, что осталось в обойме пистолета, но тот все так же спокойно дошел до угла и повернул налево, к Каланчевской площади.

Рыбин сообразил, что все еще стоит над мертвым телом в десятке метров от фонаря, в самом центре Москвы, с трясущимися окровавленными руками и в обмоченных джинсах. Он вспомнил стоявший совсем неподалеку “луноход”, и в его голове вихрем закружились противоречивые мысли. Убийца, не скрываясь, шел прямо к милицейской машине. Стоит выскочить из переулка и заорать, и… И что, собственно? Старовойтов оживет? Или его, Алексея Рыбина, наградят медалью? Или, может быть, его затаскают по допросам, а дружки киллера шлепнут его так же, как Старовойтова? А денежки поделят между собой предприимчивые московские менты…

Рыбин тряхнул головой, словно отгоняя сон. О чем это он думает? Деньги! Восемнадцать, черт бы их побрал, тысяч! Не он ли пять минут назад собирался пришить приятеля, чтобы завладеть этими деньгами? Так чего же он ждет?

Через несколько секунд в Краснопрудном переулке стало пусто и тихо, лишь назойливо жужжала, готовясь перегореть, лампа в фонаре, в нескольких метрах от которого, остывая, лежало тело одноглазого наемника.

Войдя в купе, Глеб раздраженно швырнул на откидной столик свою тощую сумку и с грохотом закрыл за собой дверь. Висевший в кобуре под мышкой кольт отчетливо вонял пороховой гарью, что особенно остро ощущалось в замкнутом пространстве купе, где витали приятные запахи чистого белья и искусственной кожи. Глеб попытался сообразить, можно ли достать у проводников немного машинного масла – говорить об оружейном, конечно же, было бы просто смешно. Он представил себе, как будет удивлен проводник, когда пассажир обратится к нему с такой необычной просьбой, и решил, что повременит с чисткой оружия до более подходящего случая. Проводники – народ дошлый, сообразительный. Пассажир, настолько стремящийся к уединению, что готов переплатить вдвое, лишь бы остаться в купе одному, подозрителен сам по себе. А если еще попросить машинного масла, то ночной визит в купе парочки хмурых милиционеров, можно сказать, обеспечен.

В купе было тепло. Слепой опустил до самого низа светонепроницаемую штору на окне, закрыл дверь на защелку и разделся, спрятав кобуру с пистолетом под подушку. Покончив с этим делом, он снова отпер дверь и уселся на постель у зашторенного окна как раз в тот момент, когда поезд мягко, почти неощутимо тронулся с места и поплыл вдоль перрона. Глеб расслабленно откинулся на спинку сиденья, мало-помалу успокаиваясь. Раздражение, вызванное собственной выходкой, которая теперь казалась ему обыкновенным мальчишеством, стало проходить. Конечно, имея на руках важное задание, не стоило отвлекаться на такие мелочи, как самосуд над наемником, стрелявшим в своих, но что сделано, то сделано. И разве не сделался воздух Москвы чуточку чище после того, как очередной мерзавец перестал дышать?

В дверь купе постучали. Глеб не успел даже открыть рот, чтобы крикнуть “войдите”, а дверь уже откатилась в сторону, погромыхивая роликами по дюралевому желобу, и в образовавшемся проеме появился проводник. Глеб отдал ему билеты, отказался от предложенного чая и поинтересовался, работает ли вагон-ресторан. Выяснилось, что это заведение будет функционировать еще в течение часа, чтобы все, кто не успел поужинать дома, могли дозаправиться на ночь. Глеб решил, что с полным правом может причислить себя к упомянутой категории граждан, поскольку за дневными хлопотами не успел не только поужинать, но и пообедать.

Когда проводник ушел, он спрятал пистолет за пояс, прикрыв его сверху свитером, и, захлопнув дверь купе, двинулся в путь. Вагон-ресторан располагался в середине состава, и, пройдя через три вагона, Глеб очутился на месте.

Здесь, как и во всех подобных заведениях, сильно пахло выхолощенной, абсолютно безликой дорожной кухней, а по углам скромно пряталась грязь. Скатерть, которой был накрыт столик Слепого, оказалась жесткой от крахмала, но при этом покрытой какими-то застиранными пятнами неприятного желтоватого оттенка. Глеб отодвинул в сторону вазочку зеленого стекла с пыльными искусственными цветами и принялся изучать меню, под копирку отпечатанное на машинке. Это был короткий и довольно печальный документ, способный возбудить что угодно, кроме аппетита. Тем не менее поесть все-таки следовало, тем более что Слепой чувствовал: это была одна из немногих оставшихся у него возможностей поесть более или менее по-человечески. Завтра он пообедает в Пятигорске, а потом его будут ждать места, где общепит давным-давно перестал функционировать, так же как и многое другое.

Небритый официант в грязноватой белой куртке принял у него заказ и удалился, шаркая подошвами по вытертой до нитяной основы ковровой дорожке. Вид у него при этом был такой, словно возвращаться он не собирался. Глеб расположился поудобнее и стал ждать, от нечего делать разглядывая людей за соседними столиками. Это было занятие, которое ему никогда не надоедало.

Напротив него двое мужчин, выглядевшие как классические командированные, охмуряли двоих же девиц, которые, судя по их одежде и манерам, были обыкновенными челноками. Стол украшали бутылка водки и две бутылки шампанского при нехитрой закуске, состоявшей из пары шоколадок и вазочки с апельсинами. Командировочные усердно спаивали потенциальных партнерш, не забывая подливать себе, и Глеб с трудом сдержал улыбку: кавалеры старались напрасно, поскольку дамы и так были не против. Немного дальше сидел военный в майорских погонах, хмуро ковырявшийся вилкой в тарелке сильно пережаренного картофеля. Его загорелая лысина поблескивала в свете люминесцентных ламп, словно ее натерли маслом и хорошенько отполировали бархоткой. Майорские челюсти двигались с механической размеренностью, перемалывая неудобоваримый железнодорожный бифштекс. Чтобы дело шло легче, майор время от времени подносил к губам наполненный водкой фужер и запивал еду мелкими глотками, даже не морщась, словно в фужере была минеральная вода. Лицо у него было усталое, а свет люминесцентных ламп придавал его коже нездоровый землистый оттенок.

Еще дальше сидели трое молодых людей, которые, по мнению Глеба, здорово смахивали на железнодорожных шулеров. Они что-то негромко, но очень оживленно обсуждали, все время стреляя по сторонам глазами и время от времени впадая в буйное веселье. Пили они мало и держались как завсегдатаи, если можно говорить о завсегдатаях в железнодорожном вагоне-ресторане. Это обстоятельство служило лишним доказательством предположения Глеба: ребята наверняка проводили большую часть своего времени на колесах, обирая доверчивых лохов. Сидевший через проход от них носатый армянин в костюме с металлическим отливом и тяжелых золотых часах старательно отводил взгляд от этой веселой компании. Выражение его смуглого лица свидетельствовало о том, что он, как и Глеб, с первого взгляда раскусил своих попутчиков и не желал иметь с ними никаких дел. Молодые люди правильно расценили его поведение и не делали никаких попыток вступить с ним в контакт – возможно, просто потому, что вагон-ресторан был чем-то вроде нейтральной территории.

Глебу наконец принесли его заказ: все тот же жареный картофель и бифштекс с яйцом, выглядевший так, словно его не первый год возили по маршруту Москва – Пятигорск, периодически подавая клиентам. Глеб взял вилку и с некоторой опаской пошевелил ею горку нарезанного соломкой картофеля. Раздался сухой стук, словно вместо картошки в тарелке лежала кучка деревянных палочек. Глеб поднял глаза и успел заметить, как лысый майор прячет сочувственную ухмылку и снова опускает глаза в свою тарелку: для него сражение с железнодорожной снедью уже завершилось, чему Слепой мог только позавидовать.

Он только-только начал резать бифштекс, когда в вагон-ресторан вошел очередной клиент. Это была молодая женщина лет двадцати пяти с плоской фигурой топ-модели и длинными светло-русыми волосами, по-простецки собранными в конский хвост на затылке. Одета она была тоже просто, по-дорожному, но что-то в ее облике заставило Глеба подумать, что перед ним иностранка. На плече у девушки висела дорожная сумка, поверх которой лежала свернутая подкладкой наружу куртка. “Омниа меа мекум порто, – иронически подумал Глеб, возвращаясь к перепиливанию бифштекса, – все мое ношу с собой. Наверное, не впервые в наших краях. А может быть, ей просто кто-нибудь объяснил, что в здешних поездах все ценное лучше держать под рукой – на всякий случай, чтобы не вводить людей в искушение. В таком случае этот доброхот мог бы намекнуть, что ужинать в вагоне-ресторане – не лучшая идея для иностранца. Как говорится, что русскому здорово, то немцу смерть."

Сражаясь с бифштексом, Глеб невольно задумался над тем, что заставило его заподозрить в новой посетительнице этой забегаловки на колесах иностранку. Одежда? Да, одежда на ней, была добротной, но ведь в последние десять-пятнадцать лет и наши люди научились одеваться не хуже, а порой и лучше западных гостей. Манера держать себя, выражение лица? Может быть, да, а может быть, и нет. Было очень трудно с уверенностью утверждать что бы то ни было, особенно пока девица молчала, но вся она была словно упакована в невидимую, но абсолютно непроницаемую для грязи и микробов полиэтиленовую пленку, служившую для нее самой лучшей визитной карточкой. Пожалуй, налепи она на лоб картинку с изображением американского или, скажем, шведского флага, впечатление не было бы более мощным и определенным.

Отправив в рот первый кусочек мяса и немедленно пожалев об этом, Глеб между делом задался весьма любопытным вопросом: что могло понадобиться иностранке в этом поезде? В последнее время подданные иностранных держав следовали в направлении юга России только в сопровождении вооруженного эскорта, с головы до ног увешанные голубыми ооновскими флагами и едва ли не опутанные колючей проволокой. Или он все же ошибся, и девица была коренной россиянкой, отправившейся навестить больную тетку?

Девушка с увесистой дорожной сумкой села за свободный столик неподалеку от носатого армянина и его шумных соседей и попросила у набежавшего официанта бутылку минеральной воды и бутерброд. Говорила она по-русски, но с таким акцентом, что Глеб с некоторым трудом сохранил безразличное выражение лица. Теперь можно было не сомневаться в том, что девица совсем недавно прибыла в Россию из какой-то англоязычной страны. Туристка? “Ну, знаете ли, – мысленно сказал Глеб, обращаясь неизвестно к кому. – Во времена дорогого и любимого Иосифа Виссарионовича таких туристов называли шпионами и отправляли в Сибирь, валить лес. Ничего себе туризм! А вот возьмут тебя одной рукой за твои фирменные слаксы, а другой – за твой роскошный конский хвост, засунут в вонючий подвал, дадут понюхать пистолетный ствол”. Что тогда скажет богатый дядюшка, подаривший тебе тур в экзотическую Россию? Английский язык, между прочим, по части крепких выражений ничуть не беднее русского, но ты, девочка, будешь очень счастлива, если тебе повезет услышать, как ругается твой богатый дядюшка."

Глеб поморщился, отрезая очередной кусочек бифштекса. Какое, в конце концов, ему дело до причуд богатой иностранки? Все-таки прав был юморист, сказавший, что у западных людей не все в порядке с головой. Да лучшей добычи для какого-нибудь промышляющего киднеппингом бородача просто не найти, и любой нормальный человек не может этого не понимать. Ну вот куда, спрашивается, она лезет? Вот, полюбуйтесь, уже начинается…

Молодые люди, которых Глеб принял за шулеров, при появлении иностранки заметно оживились. О чем-то пошушукавшись, они беспокойно задвигались, выбираясь из-за стола. Двое двинулись к вновь прибывшей, причем один из них, широко улыбаясь, держал перед собой прихваченный со своего столика букетик искусственных цветов. Третий остался на месте, искоса наблюдая за развитием событий. Глеб слегка напрягся и тут же расслабился, дав себе торжественную клятву ни во что не встревать и думать только о предстоящей работе. Какое ему дело до какой-то иностранки? Не убьют же ее, в конце-то концов. Так, пощиплют немного, чтобы смогла в полной мере оценить национальный колорит. После этого, конечно, ей придется вернуться в Москву и, рыдая, бежать в родное посольство, чтобы ее как-нибудь отправили домой. “Не самый худший из возможных вариантов”, – решил Глеб, наполняя фужер минеральной водой и поднося его к губам. Ему было немного жаль девицу с конским хвостом, но она сама напрашивалась на неприятности.

Он посмотрел в окно, но там стояла кромешная темень, лишь вдали, у самого горизонта, неторопливо проплыла цепочка белых огоньков, обозначавшая главную улицу какого-то поселка, а может быть, просто дорогу к ферме. Эта цепочка была похожа на ряд дырочек, проколотых в черном бархатном занавесе ночи швейной машинкой без нитки. Глеб подумал, что это напоминало бы след от автоматной очереди, не будь цепочка такой ровной.

Огоньки скрылись за левым краем оконной рамы, и теперь на черном экране окна можно было разглядеть только смутное, слегка двоящееся отражение внутренности вагона-ресторана. Стекло в окне было двойным, и отражения накладывались друг на друга, как в стереофильме, когда пытаешься смотреть его без специальных очков. Глеб увидел, как двое молодых людей, оживленно жестикулируя, заходили на посадку возле столика иностранки. Третий, насколько можно было судить по отражению в оконном стекле, старательно делал вид, что смотрит в сторону.

Глеб отвернулся от окна – все-таки тени на стекле по качеству изображения значительно уступали оригиналу. Он не хотел прислушиваться к происходившему за столиком иностранки разговору, но в тесном пространстве вагона-ресторана он поневоле слышал каждое слово. Разговор был абсолютно пустым – обыкновенное грубое заигрывание, которое Ирина Быстрицкая, помнится, называла конским флиртом. Иностранка пыталась вежливо отклонить авансы молодых людей, но не казалась напуганной – вероятно, в ее мозгу просто не укладывалась мысль, что здесь, в ярко освещенном салоне, при множестве свидетелей мужского пола, она может подвергаться какой-нибудь опасности. “Совсем недавно в России, – подумал Глеб, краем глаза наблюдая за тем, как один из молодых людей, не переставая расточать комплименты, левой ногой по миллиметру выдвигал из-под стола принадлежавшую иностранке сумку. – Всю сознательную жизнь изучала русский язык и вот наконец решила использовать свои знания на практике. Они ей, несомненно, пригодятся, когда она будет давать показания в транспортной милиции."

Он огляделся. Носатый армянин пил боржом, хмуро глядя в окно. Веселые командированные, прихватив своих спутниц и недопитую бутылку водки, уже покинули ресторан, а лысый майор старательно доедал похожую на сухой хворост, сильно пересоленную картошку, гоняя ее вилкой по тарелке с самым сосредоточенным видом. Молодой человек, который остался за своим столиком, демонстративно зевнул, потянулся, вынул из пачки сигарету и, вертя ее в пальцах, неторопливо выбрался из-за стола. На какое-то мгновение его водянистые зеленоватые глаза встретились с глазами Глеба. Слепой поспешно отвел взгляд, и молодой человек расплылся в наглой ухмылке. Глеб подумал, что ошибся: возможно, эти трое действительно промышляли картами, но только тогда, когда под руку не подворачивалось чего-нибудь более прибыльного.

«Специалисты широкого профиля, – решил он. – Романтики с большой дороги. Вот ведь артисты!»

Ребята действительно были артистами. Иностранка на глазах таяла под градом комплиментов, шуток и обещаний показать все самое интересное в Пятигорске, а ее сумка тем временем перекочевала из-под стола в проход. Один из молодых людей затеял показывать карточные фокусы. Парень, стоявший в проходе, повел плечами, словно они у него затекли, и неторопливо двинулся к выходу, по дороге словно невзначай прихватив стоявшую в проходе сумку. Это было проделано так легко и непринужденно, что, не наблюдай Глеб за процессом с самого начала, он ничего бы не заметил. Он услышал немного нервный смех иностранки и воркующий баритон одного из ее ухажеров и заметил, как лысый майор стрельнул взглядом в сторону парня, уходившего с краденой сумкой, а потом снова уткнулся взглядом в тарелку. Майор тоже все понял, но, судя по его поведению, не собирался ничего предпринимать. Носатый армянин продолжал всматриваться в темноту за окном, словно там было что-то интересное. Массивный браслет его золотых часов тускло поблескивал, отражая свет люминесцентных ламп.

Глеб положил нож и вилку и начал неуклюже выбираться из-за стола как раз в тот момент, когда уносивший сумку молодой человек поравнялся с ним. Парень попытался проскочить мимо, повернувшись боком, но тут поезд качнуло на стыке, Глеб потерял равновесие и вцепился в чемоданного вора, словно пытаясь с его помощью устоять на ногах.

– Извиняюсь, – сказал он. – Штормит.

– Бывает, – с оттенком пренебрежения откликнулся молодой человек и попытался освободиться. Глеб держался за него мертвой хваткой. – Ну, что такое? Совсем окосел?

– Пардон, – еще раз извинился Глеб. – Сумочку вашу я не повредил? Что у вас там? Шпильки, помада?

– Чего? – парень бросил быстрый взгляд через плечо Глеба на своих приятелей. – Ты чего, козел, совсем охренел? Жить надоело, придурок?

– Ох, надоело, – со вздохом сказал Глеб. – Ну что это за жизнь? Куда ни глянь, везде воруют. И все крутые, как вареное яйцо. Втроем одной бабы не боятся Сумку верни и ступай себе с богом. Я ясно излагаю?

Позади раздался изумленный возглас иностранки, и в следующее мгновение на плечо Глеба легла чья-то ладонь. Он покосился на нес, чтобы избежать ошибки, увидел безвкусный массивный перстень на безымянном пальце и грязноватые длинные ногти и, не оборачиваясь, двинул назад локтем – сначала по прямой, в живот, а потом еще раз, резко вскинув локоть на уровень плеча, так что сложившийся пополам противник получил сокрушительный удар в подбородок. У него за спиной послышался сдавленный вопль и шум падения.

Он резко обернулся, чтобы встретить очередного нападающего, продолжая левой рукой сжимать правое запястье вора. Для того чтобы ударить Слепого, тому пришлось бы выпустить из левой руки сумку, из-за которой разгорелся сыр-бор, но у Глеба сложилось совершенно определенное впечатление, что парень окончательно растерялся и плохо соображает.

Третий весельчак – тот самый, что подарил своей потенциальной жертве пыльный букетик искусственных незабудок, – видимо, обожал смотреть видеофильмы, пропагандирующие восточные единоборства. Он высоко и довольно неуклюже выбросил перед собой ногу, пародируя классический удар “маягири”. Глеб поймал его за штанину и резко дернул вверх. Духовный наследник самураев и монахов Шаолиня сделал пируэт в воздухе и с треском приложился затылком к полу. Глебу даже почудилось, что этот звук сопровождался вспышкой молнии, но это, конечно, была иллюзия, хотя и довольно странная.

Его пленник наконец принял решение и, выпустив вожделенную сумку, перешел в наступление, действуя свободной рукой и коленями. Драться он умел гораздо хуже, чем воровать, да и печальная участь товарищей основательно подорвала его боевой дух, так что все закончилось очень быстро и прозаично: Глеб попросту ударил воришку кулаком в нос и отпустил его запястье, чтобы не мешать бедняге падать. В тот момент, когда кулак Слепого соприкоснулся с носом грабителя, снова полыхнула беззвучная бело-голубая молния, заставив Глеба зажмуриться. Однако на этот раз он успел засечь яркую вспышку, остаточное изображение которой теперь мерцало перед его зажмуренными глазами фосфоресцирующим, постепенно меняющим окраску пятном. “Вот зараза, – подумал он об иностранке. – Надо же, не растерялась. Если фотографии выйдут удачными, картинки получатся еще те. О художественных достоинствах можно будет поспорить, зато динамики хоть отбавляй. И подпись под снимком: «Русские гангстеры убивают друг друга, стремясь завладеть ручным багажом нашего корреспондента». Вот это прокол. Такого со мной, пожалуй, еще не бывало”.;

В его левую штанину мертвой хваткой вцепились чьи-то скрюченные пальцы. Глеб ударил одного из веселых молодых людей, который уже не был таким веселым и даже, казалось, постарел лет на пятнадцать, коленом в лицо, и тот вернулся на пол, выпустив штанину. Теперь Слепой стоял лицом к иностранке, которая озабоченно склонилась над своим фотоаппаратом. Он легонько вздохнул: в руках у девушки была не дешевенькая автоматическая “мыльница”, а большой, тяжелый профессиональный “никои” со вспышкой. Это был очень хороший аппарат, требовавший умелого обращения, что почти полностью исключало возможность того, что иностранка окажется простой туристкой. И потом, туристы – существа стадные, повсюду следующие за гидом, как коровы за пастухом, а эта странствовала в одиночку и, судя по выражению лица, была в полном восторге от событий, которые любого законопослушного туриста привели бы в состояние, близкое к истерике.

Глеб наклонился и поднял увесистую сумку, пытаясь сообразить, как ему теперь поступить. В голове у него при этом все время крутился старый афоризм, гласивший, что добрые дела наказуемы. Кой черт, спрашивается, дернул его ввязаться в эту историю? Не умерла бы она без своей сумки, даже если в ней миллион. А теперь – пожалуйста, фотографии. Снимок на память:

Слепой на задании. Малахов думает, что его агент уже где-то рядом с пунктом назначения, а он, оказывается, позирует перед объективом. Вот что теперь делать? Отобрать у нее пленку? Это визг, возмущенные вопли, угрозы… Еще, чего доброго, царапаться станет. Когда сумку крали, небось не царапалась.

А с другой стороны, – ну и что? Ну щелкнула. Ну возможно, даже опубликует это где-нибудь. Что это изменит? Кто-то где-то пролистает журнальчик и лишний раз убедится в том, что в России есть люди, способные дать кому-то в морду. Тоже мне, открытие. Не на работе же она меня сфотографировала, не во время очередной ликвидации. Конечно, если эти снимки когда-нибудь попадут на глаза Малахову, тот будет недоволен. Что, скажет, в топ-модели решил записаться? Пусть поворчит. В данный момент гораздо важнее не привлекать к себе лишнего внимания.

«Вот артист, – подумал Глеб о себе самом. – Не привлекать внимания! Драка в ресторане, конечно, наилучший способ остаться в тени. Ну хватит! Что сделано, то сделано. Надо кончать с этим поскорее и отправляться спать.»

Он протянул девушке ее сумку, стараясь не слишком хмуриться.

– Большое спасибо, – сказала она.

У нее был совершенно варварский акцент и не правдоподобно синие глаза – именно синие, а не голубовато-серые. Такие глаза Глеб до сих пор видел только на картинах да еще по телевизору, когда барахлила цветоустановка. “Контактные линзы, – понял он. – Я слышал, их иногда делают цветными. Прогресс!"

– Не за что, – сказал он. – Вы, конечно, не согласитесь засветить пленку?

– Это не есть возможно. Вы ответить мне на мой вопросы? Совсем немножко. Я платить!

– Это не есть возможно, – безо всякого удовольствия передразнил ее Глеб, сунул остолбенело стоявшему поодаль официанту несколько мятых купюр и повернулся к иностранке спиной.

Она еще раз окликнула его, когда он, перешагнув через копошившихся в проходе грабителей, направился к выходу. Глеб не обернулся, чувствуя, что на сегодня с него хватит. Он не имел опыта общения с журналистами, если не считать того случая, когда ему пришлось застрелить корреспондента радио “Свобода” на охоте, но знал, что с этим народом надо держать ухо востро. В его положении с ними было лучше всего не общаться вовсе, а синеглазая девица, судя по всему, была именно журналисткой.

Ложась спать у себя в купе, он почему-то вспомнил ее руки – тонкие, красиво очерченные, с длинными, гибкими пальцами и короткими, но тщательно ухоженными ногтями. На среднем пальце правой руки было кольцо, которое показалось Глебу оловянным. Впрочем, вполне возможно, это было серебро. “Красивые руки”, – подумал Глеб, мысленно обозвал себя старым донжуаном, очистил мозг от всего постороннего и заснул.

Уже под утро он проснулся и рывком сел на постели, чувствуя, как стекает по вискам холодный пот и не понимая, что его разбудило. Мягкий вагон спал, в коридоре стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь грохотом колес и поскрипыванием трущихся друг о друга листов обшивки. Глеб попытался припомнить, что ему снилось перед пробуждением, – возможно, его опять начали преследовать кошмары. Так ничего и не вспомнив, он посмотрел на часы. Было самое начало пятого – глухое время, когда большинство людей спит каменным сном без сновидений. Глеб пожал плечами и опустил голову на подушку, не зная, что минуту назад самолет, на котором он должен был лететь, взорвался в воздухе и по частям рухнул на колхозное поле под Воронежем.

Глава 5

Старший прапорщик Славин откинул брезентовый полог и вышел во двор, совсем недавно очищенный от горелых кирпичей и прочего хлама, теперь сваленного грудой в дальнем углу – там, где когда-то, судя по всему, стоял хлев. Или это была овчарня? На такие подробности Олег Ильич Славин хотел плевать с высокой колокольни, поскольку был, по его же собственным словам, потомственным пролетарием, родился и вырос в Питере и с детства сшивался у отца на Кировском заводе, который многие старые рабочие, к каковым относился и отец Олега Ильича, с затаенной гордостью именовали Путиловским. Родитель Олега Ильича, потомственный рабочий Илья Петрович Славин, спал и видел, как сын займет его место в кабине козлового крана. Юный Славин, которому, в принципе, было наплевать, чем заниматься, до призыва в армию успел закончить курсы крановщиков, сдать экзамены и получить допуск. Его ждало наследственное место в литейном цехе, но тут пришла повестка, и козловый кран продолжал со звоном и грохотом рассекать густые клубы ядовитого дыма без Олега Ильича, чему последний втайне был несказанно рад: ему не улыбалась перспектива всю жизнь глотать летавшую под крышей линейки дрянь и по часу сморкаться копотью, стоя в душе после работы.

Из армии он не вернулся, в начале второго года службы поступив в школу прапорщиков. Отец прислал ему гневное письмо, на которое курсант Славин ответил в том смысле, что рабочая гордость – это, конечно, хорошо, но рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. После этого они не переписывались год, и, лишь приехав в отпуск, уже в новеньких погонах с двумя звездочками, свежеиспеченный прапорщик Славин кое-как помирился со стариком, выпив за компанию с ним почти четыре литра водки.

Так или иначе, отличить сарай от конюшни старший прапорщик Славин не смог бы, даже будь сооружение цело и невредимо, а уж распознать назначение хибары, превращенной прямым попаданием тяжелого снаряда в груду битого кирпича и расщепленных балок, было ему и вовсе не под силу.

За спиной у старшего прапорщика стоял дом, где, собственно, и располагалось его хозяйство. Дому тоже изрядно досталось, все до единого стекла были выбиты близким взрывом, стену исковеркало осколками, а крыша целиком съехала набок, как пилотка у какого-нибудь неуставного ухаря, но это все-таки был дом, а не опостылевшая палатка. Славин привычно подумал, что надо бы где-нибудь украсть и навесить входную дверь, а потом так же привычно махнул рукой: возможно, они простоят здесь год, а может быть, приказ о передислокации поступит завтра, так что нечего суетиться. Тем более, лето скоро.

Подумав о приближающемся лете, старший прапорщик недовольно повел длинным и толстым, как недоразвитый слоновый хобот, носом. Его и так повсюду преследовал несильный, но устойчивый запашок. Пока что запах этот был скорее воображаемым, но к лету, когда “зеленка” покроется листвой, количество “клиентов” резко возрастет, а щедрое местное солнце довершит дело, едва уловимый душок превратится в густую вонь, от которой нигде не скроешься.

Славин принялся с недовольным видом охлопывать большими ладонями свое объемистое брюхо, начинавшееся, казалось, прямо от шеи, нащупывая в многочисленных карманах “афганки” сигареты. Матерчатые полевые погоны с тремя облупившимися звездочками казались на его широченных покатых плечах совсем маленькими, а увесистая потертая кобура на мясистом бедре выглядела игрушечной.

Откуда-то донесся нарастающий басовитый клекот, и над поселком, держа курс прямиком на закат, прошло, возвращаясь с боевого вылета, звено “вертушек”. Вечернее солнце сверкало на их лопастях кровавыми вспышками, стекла кабин горели оранжевым пламенем, словно на всех вертолетах одновременно случился пожар. Старший прапорщик проводил вертолеты одобрительным взглядом, попытавшись, но так и не успев разглядеть, на месте ли ракеты, и наконец закурил, выпустив вслед “вертушкам” длинную струю дыма. Где-то далеко ухала артиллерия, расковыривая очередной аул. “Чего их ковырять, – лениво подумал старший прапорщик Славин, прислушиваясь к отдаленной канонаде. – Сровнять, на хрен, с землей, и заасфальтировать вместе с ихними хвалеными горами и шашлыками. Ей-богу, дешевле обойдется."

Потом по улице, натужно рыча двигателями и с плеском разбрызгивая жидкую грязь, прокатился БТР. Поверх забора Славин разглядел только пятнистую грязную башню и сидевших на броне солдат – судя по нашивкам, омоновцев. Один из них помахал старшему прапорщику рукой и, надсаживаясь, проорал что-то, чего Олег Ильич все равно не разобрал за ревом двигателей. Славин скорчил пренебрежительную гримасу: эмведешников он не жаловал, и то, что этим рыцарям резиновой дубинки приходилось теперь, рискуя жизнями, отрабатывать свой хлеб не на разгоне безоружных демонстрантов, а здесь, под пулями, вызывало у него чувство, близкое к обыкновенному злорадству.

– Козлы, – послышалось с той стороны, где стоял уцелевший гараж.

Гараж был большой, кирпичный, с очень удобной асфальтированной дорожкой перед широкими железными воротами. При желании в этот гараж можно было загнать тентованную фуру, но теперь помещение, из-за которого, собственно, старший прапорщик Славин и выбрал этот дом для размещения своего хозяйства, использовалось в качестве склада. При складе, как водится, имелся кладовщик – круглоголовый, костлявый и тщедушный, но хитрый, как черт, контрактник по фамилии Гуняев.

Сейчас Гуняев сидел у задней стены гаража, греясь на закатном солнышке. Все, что можно расстегнуть, не рискуя потерять штаны, на нем было расстегнуто, из-под пятнистой “афганки” выглядывал засаленный десантный тельник в голубую полоску, автомата нигде не было видно, а со слюнявой, вечно оттопыренной нижней губы свисал тлеющий чинарик. Беспокойные поросячьи глазки Гуняева были прищурены то ли от избытка хитрости, то ли из-за бьющего в них низкого солнца, и от этого все его рябое лицо казалось сморщенным как печеное яблоко, если только бывают на свете небритые яблоки.

– Козлы, – повторил Гуняев, неторопливо отлепил от губы окурок и длинно сплюнул в грязь. – Они, слышь, Ильич, вчера винный погреб нашли, падлы. Поделитесь, говорю, будьте людьми. Куда вам, в натуре, столько? А они мне, слышь, втирают: да нет там, типа, ни хрена, уксус один… А сами с утряни все в стельку. Так на зачистку бухие и пошли.

– Значит, будут клиенты, – довольно равнодушно откликнулся Славин, щурясь на солнце.

– Запарили эти клиенты, – скривился Гуняев, глубоко затягиваясь своим чинариком. – И что это за служба у нас с тобой, Ильич?

– Не нравится – пиши рапорт, – все так же равнодушно ответил Славин, тоже затягиваясь сигаретой. – На твое место десяток желающих найдется. А ты, блин, порезвишься. Погреба винные поищешь, на зачистки походишь. Медаль, елы, заработаешь. “За взятие Аргунского ущелья”.

– Да ладно тебе, Ильич, – поспешно отработал назад Гуняев. – Чего ты, в натуре? Знаем мы ихние медали. Девять граммов в сердце, вот и все ихние медали. А у меня дома жена, сын – Валеркой звать…

– Знаю, что Валеркой, – проворчал Славин. – И что ты его уже года три в глаза не видел, тоже знаю, – он фыркнул, покрутив толстым носом. – Интересный ты мужик, Гуня. Кто бы еще додумался от алиментов в Чечне прятаться?

– Да ладно, – обиделся Гуняев и, надув щеки, далеко выплюнул окурок. – Эй, Аслан! – обрадованно заорал он, увидев появившегося во дворе чеченца, вооруженного совковой лопатой. – Почему на территории бардак? Бычки валяются, и вообще… А ну, сделай, чтоб красиво!..

Чеченец был плюгавый, худой, до глаз заросший черной с проседью щетиной, одетый в драную кожаную куртку и серые камуфляжные брюки милицейского образца. Ниже брюк красовались грязно-белые шерстяные носки и самые настоящие резиновые галоши, всегда приводившие Славина в состояние немого изумления. Галоши вызывающе сверкали сквозь слой грязи, и Олег Ильич, глядя на них, всякий раз вспоминал о том, что на дворе стоит двухтысячный год. Помнится, в свое время ему пришлось писать в школе сочинение на тему:

"Каким я вижу двухтысячный год”. Эта дата тогда казалась далекой, как конец света, и Олег Славин, никогда не отличавшийся полетом фантазии, написал, что в двухтысячном году все люди на земле будут жить при коммунизме, а работать станут роботы. Роботы представлялись ему в виде железных болванов с круглыми головами и шестидесятиваттными электрическими лампочками вместо глаз. Еще повсюду летали ракеты, похожие на головки артиллерийских снарядов с длинными раздвоенными хвостами.

Славин усмехнулся: насчет ракет он, пожалуй, не ошибся, только это были немного не те ракеты. Что же касается роботов и коммунизма, то тут, пожалуй, надо было подождать еще годиков тысячу, а то и все две. Вот он, робот, стоит посреди двора с лопатой под мышкой, посверкивает глубоко запавшими черными глазами, и не поймешь, что у него в башке. Хоть ты инженера вызывай, честное слово.

Считалось, что Аслан мирный и никогда не был членом, как принято выражаться, незаконных вооруженных формирований. Он имел на руках справку о том, что у него хронический гастрит и плоскостопие, все соседи в один голос утверждали, что ему неизвестно, с какой стороны у автомата приклад, а сам он охотно вызвался помогать русским. Помощи от него было как от козла молока, в гантамировские ополченцы он не годился по состоянию здоровья, и как-то само собой вышло, что Аслан прибился к хозяйству старшего прапорщика Славина – подметал, подносил, помогал Гуняеву и еще двоим подчиненным Олега Ильича грузить гробы и вообще был на подхвате. Он почти все время молчал, и Олег Ильич как-то незаметно утвердился во мнении, что у Аслана не все дома – не так чтобы очень, но все-таки не все. Время от времени ему начинало казаться, что Аслан не придурок, а, наоборот, великий хитрец – гораздо хитрее алиментщика Гуняева, но считать тихого чеченца дурачком было удобнее, и Олег Ильич успокаивался до тех пор, пока в очередной раз не ловил сумрачный, исподлобья взгляд Аслана, в котором полыхал непонятный и оттого страшноватый огонь.

Сейчас этот странный, пугающий взгляд был адресован Гуняеву, но Гуня, при всей своей хитрости не отличавшийся особым умом и тонкостью чувств, ничего не заметил.

– Давай-давай, – начальственным тоном сказал он, – отрабатывай пайку. По тебе, Аслан, следственный изолятор плачет, а ты сидишь тут как у Христа за пазухой и в ус не дуешь.

Аслан погасил полыхавший в глазах холодный огонь и принялся бестолково ковыряться своей неразлучной лопатой в кучах горелых кирпичей, неуклюже переступая обутыми в галоши плоскостопыми ногами. Его выпирающие лопатки хаотично двигались под облупленной кожаной курткой, как поршни какого-то разладившегося механизма, лезвие лопаты громко скрежетало по кирпичам. От этого звука по спине у Славина бегали мурашки.

У исклеванной осколками стены дома стояла сколоченная хитрым Гуняевым из выдранных где-то половых досок скамейка, в данный момент ярко освещенная косыми красными лучами заходящего солнца. Славин присел на нее, задумчиво попыхивая сигаретой. Сегодня на их участке фронта никого не убили, так что работы у его команды не было. Впрочем, напомнил он себе, еще не вечер. Далеко не вечер. Настоящий вечер наступит утром, после ночного “концерта”, когда вынырнувшие словно из-под земли боевики соберут с федеральных войск ежесуточную дань убитыми и ранеными и снова расползутся по своим норам. “А ты? – в который уже раз подумал старший прапорщик, глядя в согнутую спину Аслана. – Ты тоже этим развлекаешься? Ночью стреляешь, а утром помогаешь Гуне укладывать трупы в цинковые гробы и грузить это дело сначала на машину, а потом в самолет… Вряд ли, конечно, хотя я бы не удивился, будь это так."

Буквально позавчера омоновцы обнаружили через два дома от хозяйства старшего прапорщика Славина оборудованную в подвале огневую точку. Там нашли “Калашников” без рожка и снайперскую винтовку. Подвал взорвали к чертям вместе с домом. Старший прапорщик Славин считал, что это пустая трата времени и взрывчатки, но командовал здесь не он, и это обстоятельство его вполне устраивало. Что может быть хуже, чем командовать и нести ответственность в такой дерьмовой ситуации!

Славин снова покосился на Аслана. Чеченец уже перестал ковыряться лопатой в кирпичном завале. Теперь он курил, присев на корточки и глядя себе под ноги с таким видом, словно там было что-то неимоверно интересное. Сейчас он выглядел полным идиотом, но Олег Ильич вдруг ни с того ни с сего припомнил, как неделю назад нечаянно застукал Аслана за очень странным занятием: убогий чеченец о чем-то беседовал с полковником Логиновым, причем беседа, судя по их виду, шла на равных.

О чем они говорили, Славин расслышать не успел, потому что, как только он вошел, собеседники замолчали и Аслан, привычно сгорбившись, зашаркал своими галошами к выходу. С тех пор старшего прапорщика не оставляло неприятное подозрение, что деньги, которые время от времени передавал ему начальник тыла полковник Логинов, на самом деле идут от Аслана или кого-то, кому Аслан на самом деле подчиняется. Это было очень странно. На что, в самом деле, чеченцам могли понадобиться гробы? То есть, гробы, конечно же, требуются всем без исключения, но приобретают их, как правило, пустыми, а тут…

Время от времени полковник Логинов наведывался в хозяйство старшего прапорщика Славина, отдавал короткое распоряжение, совал Олегу Ильичу пару сотен долларов и величественно удаляйся восвояси. Честно говоря, эти визиты случались частенько, и, когда по каким-то неизвестным причинам в них наступал перерыв, Олег Ильич начинал грустить: работа была чепуховая, риска почти никакого, а жиденькая пачка стодолларовых купюр, запрятанная в укромном местечке, постепенно толстела. Конечно, деньгами приходилось делиться с Гуняевым и его приятелем Лыковым, поскольку именно они таскали цинковые ящики, но тут уж деваться было некуда, разве что пристрелить своих подчиненных и ворочать тяжеленные гробы с телами убитых омоновцев и десантников в одиночку.

Процедура была проста: получив приказ, Славин передавал его Гуне, и тот на пару с Лыковым принимался за дело. Вечером они грузили в старенький бортовой УАЗик запаянный, уже готовый к отправке на родину гроб, отвозили его в условленное место, которое указывал полковник Логинов, выгружали его там, а вместо него ставили в кузов точно такую же запаянную жестянку. Что было в гробах, которые привозили Гуняев и Лыков из этих “командировок”, никто из них не знал. Дурак Лыков считал, что таким странным способом полевые командиры выходят из окружения, и даже то обстоятельство, что в запаянном цинковом гробу было нечем дышать, не могло поколебать его уверенности. Он утверждал, что в этих гробах либо полно микроскопических отверстий, незаметных глазу, либо боевики берут с собой баллоны со сжатым кислородом, как аквалангисты. Это был бред собачий, так же как и версия Гуняева, который был уверен, что в гробах басаевские орлы переправляют в Россию оружие и взрывчатку для террористических актов. Старший прапорщик Славин не принимал участия в этих спорах: о чем говорить с дураками? Какой смысл отправлять оружие из Чечни, где его и так не хватает? И потом, подозревать полковника Логинова в подготовке террористических актов было как-то неудобно. Все-таки начальник тыла… Вот контрабанда – дело другое. Олег Ильич был почти уверен, что в цинковых гробах полковник переправляет в Москву какие-то найденные в здешних разоренных местах ценности, а то и что-нибудь из военного имущества: при той должности, которую занимал полковник Логинов, это было бы вполне логично.

В гробы ни Славин, ни его подчиненные не совались. Полковник Логинов был мужчиной серьезным, и ссориться с ним никто не хотел. Оглянуться не успеешь, как окажешься в траншеях, под огнем, или на улице только что отбитого у какого-нибудь Хаттаба селения – с автоматом поперек живота, в бронежилете и опять же под огнем засевших в развалинах снайперов. А то, чего доброго, и под трибунал загремишь – Логинов это организует в два счета. Платил полковник не скупясь, хотя порой Славину начинало казаться, что ему недоплачивают. Так что же теперь – торговаться? С ним, пожалуй, поторгуешься…

Аслан вдруг легко, как завзятый спортсмен, поднялся с корточек, бросил окурок в груду битого кирпича и, подхватив свою лопату, молча удалился в неизвестном направлении. Славин проводил его взглядом, с головой уйдя в свои мысли, и вздрогнул, услышав голос Гуняева:

– Вот клоун! Приплыл, помаячил и уплыл… Прямо тень отца Гамлета. Странный фрукт, да, Ильич?

– Ты поаккуратнее с ним, – все еще глядя в ту сторону, где скрылся чеченец, посоветовал Славин. – Кончай его доставать.

– Да кто ему виноват, если он, чурка с глазами, шуток не понимает? Я же просто подкалываю…

– Смотри, как бы он тебя не подколол. Здесь тебе не Рязань, и шутят тут по-другому. Выйдешь ночью по нужде и не вернешься, вот тебе и все шутки.

Гуняев высморкался в два пальца и, задрав голову, посмотрел в быстро наливающееся темной вечерней синевой небо.

– Да, – сказал он, – здесь тебе не там, это факт.

– Вот именно, – сухо подтвердил Славин и тяжело поднялся со скамейки.

В Пятигорске Слепой первым делом отправился на рынок и без труда обзавелся полным комплектом полевого армейского обмундирования. Этим добром была завешана половина рынка, так что никаких проблем с перевоплощением не возникло. Жуликоватый молодой человек, сидевший за складным столиком рядом с пивным павильоном, продал Глебу кокарду на кепи и набор знаков различия. Он предлагал “для солидности” купить комплект орденов и медалей, но от этого Сиверов отказался, с некоторым трудом подавив в себе желание накостылять молодому человеку по шее. В сущности, злиться на него было не за что: спрос рождает предложение, а в городе, где давным-давно нет никакой приличной работы, каждый выживает как умеет.

Ссыпав звездочки и эмблемы в карман и держа в руке перетянутый портупеей тюк с обмундированием, Глеб покинул рынок. Ему нужно было найти место, где можно было бы не торопясь переодеться, и, кроме того, ему требовался транспорт. Можно было попытаться добраться до места с каким-нибудь военным эшелоном, но тогда ему пришлось бы предъявлять свое удостоверение капитана ФСБ, а делать это ему почему-то не хотелось. Никогда нельзя заранее предугадать, насколько широко разойдется слух о приставшем к эшелону эфэсбэшнике и чьих ушей он в результате достигнет. “Удостоверение – это на самый крайний случай, – твердо решил Глеб. – Пока никто не пытается поставить меня к стенке, документами размахивать нечего. Машину бы мне…"

Видимо, небо услышало его молитвы, потому что, не пройдя и двух кварталов, он увидел припаркованную у тротуара старенькую “ниву” с помятым передним крылом. Белые борта машины потемнели от грязи, сквозь которую кое-где проглядывали рыжие пятна ржавчины, передний бампер бессильно обвис, как оттопыренная губа старой заезженной клячи, но резина на высоких колесах выглядела не слишком изношенной. На забрызганном заднем стекле с внутренней стороны был укреплен написанный от руки плакатик. Неумело выведенные шариковой ручкой огромные печатные буквы складывались в слово “Продам”. Ниже был записан номер телефона, но Глеб решил, что звонить не станет, поскольку водитель сидел за рулем, покуривая в приоткрытую форточку.

Глеб подошел к передней дверце и постучал в стекло. Водитель повернул к нему широкое усатое лицо, немного поморгал глазами, словно пытаясь понять, чего от него хотят, и нерешительно опустил стекло.

– Да?

– Вы действительно продаете эту колымагу? – спросил Глеб.

– Кому колымага, а кому машина, – проворчал водитель. Это был грузный мужчина лет пятидесяти, уже начавший седеть и покрываться морщинами, но еще довольно крепкий с виду. – А ты купить хочешь или просто языком почесать?

– Как получится, – честно сказал Глеб. – Если тележка еще бегает, а цена подходящая, то почему бы и не купить? Мне как раз требуется что-то похожее.

Мужчина за рулем заметно оживился.

– Машина – зверь, – сказал он. – На ней еще ездить и ездить. А цена…

– Да, – сказал Глеб, – что там у нас с ценой?

– Шестьсот.., пятьсот долларов, – поспешно поправился водитель.

– Дешево, – сказал Глеб. – Слишком дешево для машины, которая не разваливается на ходу.

– Деньги нужны до зарезу, – признался хозяин “нивы”. – Пятьсот баксов – капля в море, но все-таки лучше, чем ничего.

– Долги? – с деланным сочувствием спросил Глеб. Финансовые проблемы усача его не волновали.

– Можно сказать и так, – кивнул мужчина. – Понимаешь, парень, сына у меня за Терек увели. Выкуп требуют. Сто тысяч. А где их взять, эти тысячи?

Глеб покачал головой.

– Извини, друг, – сказал он. – Это в корне меняет дело. Только таким макаром ты сто тысяч не наберешь.

– Сам знаю, что не наберу, – безнадежно откликнулся усач. – Одна надежда на армию. Может, отобьют.

– Может быть, – сказал Глеб. – Очень может быть. В конце концов они сошлись на тысяче долларов, потому что Глебу показалось, что усач не врет. Сделку оформили совсем просто: Слепой передал хозяину деньги, получив взамен ключи от машины. Он знал, что старенькая “нива” не прослужит ему долго, и не стал забивать голову всякой чепухой наподобие документов и регистрации. Ему нужны были колеса, и он их получил.

Выехав за город, он загнал машину в укромное место и переоделся в военную форму. Это было довольно рискованно, но гробы с фальшивыми долларами поступали в Москву по официальным каналам Министерства обороны, и начинать следовало именно с этих каналов. Генерал Малахов сообщил Глебу, где базируется часть, в которой служил младший сержант Садриев – тот самый солдатик, в могиле которого были похоронены три миллиона фальшивых денег.

Тяжелый длинноствольный кольт ни в какую не влезал в стандартную кобуру, рассчитанную на “Макарова”, и Глеб засунул его за отворот бушлата, оставив расстегнутыми две верхние пуговицы. В приобретенном на том же базаре планшете лежала подробная карта местности, привезенная из Москвы, и Глеб расстелил ее на руле, прикидывая маршрут. На всех дорогах, насколько ему было известно, стояли блокпосты, а времени на то, чтобы искать проводника, у него уже не оставалось. Кроме того, он подозревал, что здесь вряд ли отыщется проводник, способный провести по горным тропам автомобиль.

Он решил попытаться сделать это самостоятельно. На самый крайний случай у него оставалось его удостоверение – с этой корочкой можно было рассчитывать прорваться через какой-нибудь не слишком оживленный блокпост на территорию, где велись военные действия, Глеб сложил карту, засунул ее в планшет и тронул машину с места, направляясь в сторону Моздока.

К утру он вышел на потрескавшийся, испещренный глубокими выбоинами асфальт шоссе немного северо-западнее Моздока. Машины при нем не было. “Нива” осталась там, где он ее бросил, – на песчаной отмели, клином вдававшейся в русло одного из притоков Куры. Эта отмель выглядела как радушное приглашение пересечь реку вброд, но когда автомобиль на первой скорости вкатился на казавшийся твердым и слежавшимся желтый песок, он предательски раздался в стороны, засасывая бешено вращающиеся колеса. Когда машина окончательно опустилась на брюхо, прочно засев в предательском песчаном киселе, Глеб прекратил бесполезное сопротивление, выбрался из кабины и зашагал вперед, ориентируясь по звездам, которые в эту ночь, к счастью, не были закрыты облаками. Он шел, досадуя на то, что впустую теряет время, и едва не наскочил на пост, который блокировал тропу. Далеко обойдя сложенное из валунов и укрепленное мешками с песком укрытие, затянутое поверху маскировочной сетью, он двинулся дальше, время от времени запуская руку за пазуху, чтобы проверить, на месте ли пистолет.

Ему было о чем подумать в дороге. Ведя машину по пришедшим в окончательный упадок горным серпантинам, он крутил радио и дважды прослушал сообщение о том, что минувшей ночью где-то под Воронежем взорвался в воздухе и упал на колхозное поле военно-гранспортный самолет. Радиокомментатор осторожно намекал на вероятность диверсии и утверждал, что количество погибших уточняется, самолет, по его словам, направлялся в Чечню, и Глеб порадовался тому, что при нем нет сигарет: желание закурить вопреки собственным правилам в этот момент достигло небывалой остроты. Он представил себе, как Малахов звонит Ирине, и пробормотал короткое ругательство. Ирина, конечно, будет убита горем, но что-то подсказывало Глебу, что она не перестанет надеяться и ждать до тех пор, пока собственными глазами не увидит его тело. Не чьи-то обгорелые кости и фрагменты черепной коробки, а именно тело, которое можно опознать. Ничего подобного ей, конечно, не покажут, просто не смогут показать, но если тот, кто взорвал самолет, метил в Слепого, он должен успокоиться. Неужели все-таки случилась утечка информации? Или все это – ужасное совпадение? В совпадения Глеб верил, но не до такой степени. Более вероятным ему казалось то, что некто весьма осведомленный и решительный, узнав о потенциальной угрозе своему налаженному бизнесу, решил перестраховаться и раздавить опасность в зародыше. Это наводило на очень неприятные размышления: получалось, что кто-то, занимающий очень высокий пост либо в ФСБ, либо в самом Кремле, работал на чеченцев. Кто-то, могущественный настолько, что был осведомлен о планах первого лица государства и имел возможность препятствовать выполнению этих планов. Кто-то очень крупный и заинтересованный в том, чтобы бандитская Ичкерия продолжала существовать под боком у Москвы как плацдарм для международного терроризма и торговли наркотиками. Кто-то, кому очень хорошо заплатили.

Эти мысли вертелись у Глеба в голове всю дорогу, и ему приходилось уговаривать себя не делать глупостей. Все-таки источник заразы был где-то здесь, в этих горах, уже полтора столетия собиравших с российской армии богатую дань убитыми и искалеченными. Где-то здесь, тяжело ухая, днем и ночью работал печатный станок, десятками выбрасывая из своей железной утробы фальшивые деньги. Купленный на эти деньги московский чиновник мог подождать. Уничтожать его сейчас было бесполезно: купили одного – купят и другого. Уж что-что, а продаваться российские чиновники умеют легко и сладострастно, и равных им в этом умении надо еще поискать.

Глеб продвигался вперед волчьей рысью – сто шагов шагом, сто шагов бегом, – рискуя сломать себе шею на темных горных тропах. Где-то очень далеко стреляли из пулемета, взахлеб строчили автоматы. Не будь горный воздух таким чистым, Глеб ни за что не услышал бы звуков этой отдаленной перестрелки. Потом в той стороне, но уже гораздо ближе, один за другим глухо ахнули два взрыва, а примерно через полчаса Глеб увидел на восточном краю горизонта розоватое зарево, которое можно было принять за рассвет, если бы не дым. Здесь, на малой высоте, воздух был холодным и свежим, и Глеб дышал полной грудью.

Уже перед самым рассветом, когда небо на востоке действительно начало наливаться жемчужно-серым сиянием, в ноздри Слепому ударил незабываемый и отвратительный запах гари. Это была не печная копоть, не дым костра и даже не то, чем пахнет на пепелище. В этом запахе смешались воедино кисловатый дух раскаленного металла, резкая вонь горелой резины и краски, удушливый дым тлеющих тряпок, тяжелый аромат пролитой солярки и отвратительный, вызывающий тошноту сладковатый запах подгоревшего мяса. За поворотом тропы обнаружился горелый, тяжело завалившийся на бок бронетранспортер, из открытых настежь люков которого все еще поднимался ленивый дымок, казавшийся в предутреннем полумраке совсем белым. Глеб дотронулся ладонью до закопченной брони. Железо было теплым, словно машина пару часов простояла на ласковом апрельском солнце. Чуть дальше на обочине валялись останки развороченного прямым попаданием из гранатомета командирского УАЗика. Глеб наклонился, вглядываясь в дорогу, и увидел у себя под ногами россыпь стреляных гильз. На минуту ему даже показалось, что он не успел совсем чуть-чуть и что перестрелка, которую он слышал совсем недавно, происходила гораздо ближе, чем ему показалось, а именно здесь, на этом самом месте. Впрочем, это была ерунда: колонны передвигаются днем, а в этих машинах уже сгорело все, что могло гореть, и даже железо почти успело остыть. Нет, бой происходил гораздо раньше. Просто здесь были такие места. “Надо привыкать”, – сказал себе Глеб и двинулся дальше, борясь со странным ощущением сдвига во времени. Ему казалось, что он помолодел почти на двадцать лет и что вокруг него не отроги Кавказского хребта, а предгорья Гиндукуша.

Он еще дважды обходил армейские блокпосты, с одного из которых его заметили и пальнули ему вслед из автомата. Куда попала пуля, Глеб не видел, но сразу же упал и полз до тех пор, пока блокпост не скрылся из виду. Это оказалось неожиданно легко: тело ничего не забыло, а сообщение о взорвавшемся в воздухе самолете окончательно убедило Глеба в том, что он поступил правильно, решив действовать на свой страх и риск.

Двигаясь вдоль шоссе, он добрался до места, где ночью видел зарево. Теперь оно было заметно издалека по высокому султану густого черного дыма, а подойдя поближе, Глеб увидел и огонь. Горела, судя по всему, нефть. Огромные цистерны уже выгорели дотла, и теперь их закопченные туши торчали среди догорающих обломков перегонной установки на фоне бьющего из открытой скважины огненного фонтана. На сырой земле Сиверов без труда нашел следы колес тяжелого армейского грузовика и отпечатки подошв, оставленные солдатскими сапогами. Глядя на эти отпечатки, он подумал о том, что через какой-нибудь месяц большинство солдат переобуется в кроссовки, как когда-то делал это он сам в Афганистане.

Стоя на возвышении возле подорванной нефтяной скважины, он посмотрел вперед, в долину, и увидел внизу россыпь белых домиков, заборы и голые ветви фруктовых деревьев. Между строениями тут и там виднелись брезентовые крыши тентованных грузовиков и пятнистые туши бронетранспортеров, отсюда похожих на натуралистично выполненные детские игрушки. На окраине селения ровными рядами стояли брезентовые десятиместные палатки, из жестяных труб лениво струился дымок. Между палатками бродили крошечные фигурки, разрисованные камуфляжными пятнами, и поднимающееся солнце тусклыми вспышками играло на автоматных стволах.

Потом над его головой с ревом и медным клекотом прошло звено боевых вертолетов, и он на всякий случай нырнул в дым, чтобы ненароком не схлопотать пулю. Когда вертолеты ушли в сторону гор, он начал спускаться по пологому склону, держа курс прямиком на окраину селения и стараясь идти под прикрытием жидкой, еще не успевшей покрыться листвой “зеленки”. Этот спуск напоминал попытку удержать в одной руке два арбуза: голые кусты и низкорослые деревца прятали Глеба от взглядов часовых, которых вокруг наверняка было полным-полно, но они же закрывали обзор, мешая наблюдать за тем, что происходило внизу. Кроме того, Слепой был почти на сто процентов уверен, что “зеленка” заминирована – если не вся, то, по крайней мере, петлявшие по ней тропинки. Ему уже давно не приходилось разгуливать по минному полю, и потому Глеб ступал с удвоенной осторожностью, обшаривая взглядом путаницу мокрых ветвей, прошлогодней травы и камней в поисках усиков и растяжек.

На полпути он остановился, вглядываясь в то, что происходило внизу. Возле одного из домов затормозил крытый “Урал”, и вокруг него сразу же засуетились люди, что-то выгружая. Это “что-то” имело вид продолговатых ящиков из светлого металла, весело блестевшего на солнце, и Глебу потребовалось некоторое время, чтобы догадаться, что именно он наблюдает. “Урал” привез свежую партию цинковых гробов – вероятно, на этом участке ожидалась активизация боевых действий. Глеб покачал головой: местные божедомы совсем потеряли совесть. Такие вещи принято делать ночью, под покровом темноты, потому что они не лучшим образом воздействуют на боевой дух войск и наводят на разные неприятные раздумья. С другой стороны, для него лично все пока что складывалось на редкость удачно: смерть снова прошла стороной, он благополучно добрался до места и сразу же, без труда и расспросов, нашел то, что искал.

Глеб внимательно осмотрелся по сторонам, забрался поглубже в заросли и, отыскав местечко посуше, стал устраиваться на дневку. Заявляться в деревню среди бела дня не стоило: его форма вряд ли была способна защитить его в расположении воинской части, где полно патрулей и все друг друга знают в лицо и по фамилии. Кроме того, теперь он точно знал, с чего начинать, и не было никакого смысла рисковать, разгуливая днем по деревенским улицам.

Устраиваясь поудобнее в оборудованной им норе, Глеб невольно вздохнул: все-таки существовало кое-что, ради чего стоило рискнуть и спуститься вниз. Он непременно рискнул бы, если бы точно знал, что где-то там, внизу, его поджидает чашечка крепкого, умело заваренного кофе. Честно говоря, бутерброд тоже очень не помешал бы. Большой такой бутерброд, увесистый.., килограмма на полтора.

Глеб усмехнулся, прогнал мысли о еде и смежил веки, поскольку смотреть все равно было не на что, кроме густого переплетения голых веток, сквозь которое проглядывало на удивление ясное небо. Через минуту он уже спал, набираясь сил перед ночной вылазкой.

Глава 6

В хозяйстве старшего прапорщика Славина не спешили ложиться спать, хотя на дворе давно стемнело, а чудом уцелевшие ходики на стене в кухне показывали начало двенадцатого ночи. В штукатурке чуть правее мирно тикавших ходиков зиял оставленный влетевшим в окно снарядным осколком рваный шрам, но часы продолжали как ни в чем не бывало отсчитывать часы и минуты. Одна гирька куда-то запропастилась, и изобретательный Гуняев подвесил на ее место трофейную “лимонку”, скрупулезно уравновесив самодельную гирю с настоящей при помощи нескольких дополнительных грузиков, роль которых играли ржавые гайки и автоматные патроны.

Сейчас эта замысловатая конструкция висела высоко, почти упираясь в нижний край корпуса ходиков. Заметив это, белобрысый медлительный Лыков лениво встал со своего места и, тяжело ступая, подошел к стене, на которой висели часы. Он осторожно подтянул гирьку, предусмотрительно взявшись за цепочку, чтобы, упаси бог, ненароком не выдернуть из гранаты чеку.

– Дровишек подкинь, Сашок, – сказал ему Гуняев, который в это время сноровисто вскрывал банку с тушенкой при помощи штык-ножа.

Лыков тяжело опустился на корточки перед печкой, в которой ровно гудело пламя, и нехотя перебрал прислоненные к ее горячему боку выломанные из забора доски, выбирая те, которые уже успели более или менее просохнуть. Для растопки они пользовались мебелью, но, когда огонь разгорался, в печку можно было совать что попало, потому что хозяйственный Гуня в первый же день прочистил дымоход, и теперь печка тянула как зверь.

Вооружившись длинной треугольной щепкой, Лыков со скрипом открыл раскаленную дверцу топки, поворошил дрова самодельной кочергой и бросил в огонь пару сломанных расщепленных досок. Ровный гул пламени стал прерывистым, сырые доски зашипели, распространяя вонь. Лыков протолкнул их подальше с помощью кочерги и со стуком захлопнул дверцу.

Гуняев протянул ему вскрытую банку тушенки, и он пристроил ее на плиту рядом со второй банкой, которая уже успела разогреться и теперь источала восхитительный мясной дух, от которого, впрочем, все они уже понемногу начали воротить носы: все на свете рано или поздно надоедает, и тушенка здесь не исключение. Правда, есть вещи, которые надоедают медленнее, чем все остальное, и одна из таких вещей стояла сейчас посреди стола рядом с наполненным водой солдатским котелком. Это была трехлитровая алюминиевая емкость с очищенным медицинским спиртом, и, снимая с плиты разогретую банку тушенки, Лыков сглотнул набежавшую слюну.. Он был доволен тем, как ему удалось пристроиться здесь, в Чечне. Конечно, это было далеко не самое приятное и безопасное место, но, по крайней мере, ему не нужно было каждый божий день лезть под пули и бегать по горам, обвешавшись тяжеленной амуницией. Возиться со жмуриками, которые порой уже успевали основательно разложиться, прежде чем их находили, было неприятно, но в остальном все складывалось наилучшим образом. Хозяйство Славина стояло особняком и представляло собой отдельный уютный мирок наподобие тех теплых местечек, которыми всегда изобиловала армия: каптерок, складов, подсобных хозяйств и хлеборезок.

Где-то совсем недалеко коротко простучал автомат, к нему присоединился еще один, и почти сразу же в ответ отрывисто и гулко залаял крупнокалиберный пулемет. “Духи” начали ночной концерт, давно ставший привычным, как стрекотание сверчка за печкой или приглушенное бормотание радиоточки. На секунду Лыков представил себя сидящим в ненадежном укрытии блокпоста и палящим в темноту из ручного пулемета. По голове у него пробежала волна озноба, заставив шевельнуться коротко остриженные светлые волосы. Боже сохрани… Так ведь и пулю схлопотать можно! Ильич, конечно, мужик раздражительный, и рука у него, надо сказать, тяжелая, но за ним как за каменной стеной. И подзаработать дает, не скупится. И, опять же, спиртягу где-то достает. Он правильно говорит: на нашей работе не пить нельзя. Когда почти каждый день жмуриков перетаскиваешь, дезинфекция – первое дело.

Лыков брякнул на стол горячую банку и облизал жирные пальцы. Гуняев закончил кромсать штык-ножом хлеб, ладонью смел со стола крошки и одним резким движением отправил их в рот. Стол был хороший, с полированной дубовой крышкой, но ему уже основательно досталось: блестящая светлая поверхность была вдоль и поперек исцарапана, на ней чернели прожженные круги, оставленные донышками горячих котелков и консервных банок, и следы от затушенных сигарет. Гуня, которому нравилось корчить из себя крутого вояку, с громким стуком воткнул тяжелый штык-нож в многострадальную крышку стола и откинулся назад, привалившись спиной к оклеенной выгоревшими обоями стене. Он закурил и хотел было что-то сказать, но тут заменявший дверь кусок брезентового автомобильного тента с шорохом откинулся в сторону и в кухню протиснулась туша старшего прапорщика Славина.

– Смир-р-рна-а! – дурачась, выкрикнул Гуняев и действительно вскочил, щелкнув каблуками и выпучив глаза. Губы он при этом сложил куриной гузкой, из самой середины которой торчала дымящаяся сигарета.

– Клоун, – проворчал Славин, расстегивая портупею и стаскивая с себя бушлат. – Ну как есть клоун. В агитбригаду тебя, что ли, отдать. – Погода, сука, портится, – сообщил он, вешая бушлат на гвоздь в стене и подходя к печке, чтобы погреть руки. – Опять тучи и холод собачий. Снова, наверное, дождь пойдет, а то и снег, чего доброго.

– Вот дерьмо-то, – усаживаясь на место и небрежно стряхивая пепел с сигареты себе под ноги, сказал Гуняев. – Ильич, как там насчет бани – не слыхать?

– В пятницу, – ответил Славин, вынимая из кармана мятый носовой платок и вытирая им свой знаменитый нос.

– Ни хрена себе, – недовольно проворчал Гуняев. – В пятницу…

– А сегодня, мать его, понедельник!

– А кто тебе виноват, что ты прошлый банный день бухой провалялся? Воин-освободитель, едрена вошь… Ладно, поговорю с Остапчуком, может, организуем. При нашей работе гигиена – первое дело.

– Второе, – вмешался в разговор немногословный Лыков, снимая с плиты вторую консервную банку и вслед за Славиным подсаживаясь к столу.

– Чего? – не понял Славин.

– Гигиена – дело второе, – пояснил Лыков, поспешно брякая банку на стол и дуя на обожженные пальцы. – Первое дело – дезинфекция. Ты, Ильич, очень хорошо это все нам растолковал. Про бациллы всякие.

– Сам ты бацилла, – проворчал Славин, придвигая к себе емкость со спиртом. – Сейчас мы тебя того.., продезинфицируем.

– Так я ж не против! – обрадовался Лыков и потянулся за кружкой.

– Еще бы ты был против, – ухмыльнулся Гуняев, тоже вооружаясь алюминиевой кружкой и не сводя глаз с фляги.

Спирт, аппетитно булькая, полился в кружки прозрачной струей. Славин поставил емкость на стол, по-хозяйски завинтил крышку и поднял кружку.

– Ну, мужики, – сказал он, – давайте дернем по маленькой за все хорошее. Вечер у нас сегодня свободный, день прошел…

– День прошел, и хрен с ним, – вставил Гуняев старое солдатское присловье, застрявшее у него в голове еще с тех пор, как он тянул срочную.

– Вот именно, – сказал Славин, недовольно покосившись на своего подчиненного: он не любил, когда его перебивали. – День прошел нормально. Завтра будет работа.

– Опять? – скривился Лыков. – Ох и не люблю я это дело… Все время кажется, что вот-вот застукают. Чего хоть в них, в этих гробах, а, Ильич?

– Не твое собачье дело, – не утруждая себя дипломатией, отрезал Славин. – Не любит он… А бабки ты любишь?

– Бабки люблю, – покладисто согласился Лыков. – Да я ж ничего… Мне-то что? Я только говорю, что стремно. А что, если и вправду застукают?

– Да кому ты нужен? – снова вмешался Гуняев. – Кто тебя станет останавливать? От нашей труповозки все шарахаются, как от долбаного Летучего Голландца. А много ящиков, Ильич? – заинтересованно спросил он, повернувшись к Славину.

– Два, – ответил Славин, не сводя тяжелого взгляда с Лыкова. – А ты, Сашок, – продолжал он, обращаясь непосредственно к Лыкову, – запомни одно: меньше знаешь – лучше спишь. И, опять же, кто много знает, тот мало живет. Я, к примеру, про эти гробы ни хрена не знаю и знать не хочу. Знание, Сашок, это не всегда сила. Иногда это не сила, а могила, понял?

– Чего ж тут не понять, – смущенно пробормотал Лыков. – Я просто так спросил, для интереса. Для разговору, в общем.

– Для разговору лучше выпить, – успокаиваясь, сказал Славин. – А то устроили тут вечер вопросов и ответов, прямо слушать противно.

Контрактники молча подняли кружки, и Гуняев незаметно скорчил Лыкову рожу: дурак, мол, ты, Лыков, и не лечишься. Сколько можно говорить об одном и том же? Никто не знает, что в них, в этих гробах, и прав Славин, говоря, что знать это им вовсе не обязательно. Они получают за это хорошие деньги, а в случае чего с них взятки гладки: они действовали по приказу.

Выпить они не успели. Старший прапорщик вдруг замер, на сантиметр не донеся кружку до распахнутого, как ворота пожарного депо, красногубого рта, прислушался к раздавшемуся за занавешенной брезентом дверью тихому, какому-то очень вороватому шороху, и осторожно поставил кружку обратно на стол. Гуняев, не обративший на шорох никакого внимания, весь похолодел, увидев, как рука Славина, выпустив кружку, соскользнула со стола и потянулась к кобуре. Толстые пальцы старшего прапорщика бесшумно отстегнули кожаный ремешок застежки, откинули поцарапанный кожаный клапан кобуры и сомкнулись на рукоятке “Макарова”. Гуняеву вдруг показалось, что Ильич спятил, не выдержав напряжения военных будней, и сейчас пристрелит любопытного Лыкова как собаку. Судьба приятеля Гуню не волновала, но заодно с Лыковым Славин вполне мог шлепнуть и его, и поэтому он тоже поставил кружку на стол и потянулся к автомату, немедленно похолодев еще больше, потому что вспомнил, что в его автомате нет рожка. Днем он от нечего делать решил почистить автомат, и вот, поди ж ты, забыл вставить обойму…

Тугодум Лыков, целиком пребывавший во власти приятных предвкушений, вообще ничего не заметил. Внимательно глядя в кружку, словно на ее дне лежали невесть какие сокровища, он бережно поднес посудину ко рту и проглотил ее содержимое одним богатырским глотком. Глаза его выпучились, и он поспешно зашарил вокруг в поисках воды, но тут заменявший дверное полотно брезент откинулся в сторону, образовав треугольный проем, и в этом проеме появился незнакомый человек.

Лыков поперхнулся спиртом и мучительно закашлялся, брызгая слюной и тяжело мотая белобрысой головой. Старший прапорщик потащил из кобуры пистолет, но заколебался, вытянув его до половины, потому что на вошедшем была военная форма с капитанскими знаками различия. Острый глаз старшего прапорщика мгновенно засек в облике неизвестного капитана несколько странностей, которые по отдельности казались совсем мелкими и незначительными, а в совокупности заставляли насторожиться.

Во-первых, несмотря на темное время суток, на носу у капитана сидели слегка притененные очки в тонкой металлической оправе, словно этот хлыщ прогуливался по залитой солнцем набережной какого-нибудь приморского курорта. Во-вторых, пестрая камуфляжная одежонка капитана казалась совсем новенькой, хотя уже успела порядком извозиться в грязи. К левому плечу офицерского бушлата прицепился серый прошлогодний листок, словно капитан бродил по “зеленке” или сидел там в засаде. И наконец, совершенно новая пистолетная кобура на поясе у капитана была подозрительно плоской, наверняка пустой, так же как и его руки. Славин удивился: кто это рискует бродить по здешним местам после наступления комендантского часа, не имея при себе даже пистолета? Он вздрогнул, вспомнив о комендантском часе. С наступлением темноты вооруженные ночными прицелами снайперы стреляли во все, что двигалось к селению со стороны “зеленки”, а сельские улицы были наводнены патрулями. Славин знал всех офицеров в своей части, и этот капитан не относился к их числу. Это был какой-то пришлый капитан, и оставалось только гадать, каким образом ему удалось просочиться через блокпосты и патрули, не наделав при этом шума. Славин мог поклясться, что не слышал ни окриков, ни стрельбы – ничего, кроме ежевечерней перепалки возле одного из блокпостов. В селении было тихо и темно, и появление странного незнакомца в капитанских погонах выглядело очень подозрительно.

Славин осторожно вытащил пистолет из кобуры, пользуясь тем, что сидевший справа Гуняев заслонял его от капитана.

– Добрый вечер, – вполне дружелюбно сказал капитан. Гуняев и Лыков начали неуверенно подниматься со своих мест, имея совершенно обалдевший вид, и капитан, слегка улыбнувшись, добавил:

– Вольно. Отдыхаете?

Он смотрел прямо на Славина, который продолжал сидеть на месте, на всякий случай держа руку со взведенным пистолетом под столом. Ствол пистолета был направлен приблизительно в живот капитану. Правда, за точность прицела старший прапорщик поручиться не мог, поскольку никогда не был ни снайпером, ни ковбоем и не умел целиться из пистолета, которого не видел.

– Здравия желаю, товарищ капитан, – неторопливо ответил Славин. – Так точно, отдыхаем.

– Пахнет вкусно, – заметил капитан, делая шаг вперед. Его левая рука была свободно опущена вдоль тела, а вот правая почему-то пряталась за отворотом пятнистого бушлата, и это очень не понравилось Олегу Ильичу. – А во фляге что? Уж не спиртик ли?

– А вы из общества трезвости или из дисциплинарной комиссии? – не слишком вежливо поинтересовался Славин. Здесь, на фронте, субординация была чисто функциональной: приказы, разумеется, не обсуждались, но на формальности никто давным-давно не обращал внимания. Попробуй-ка козырять под прицелом снайперов или шпарить строевым шагом по здешней грязи! Козырнет тебе солдат, и в ту же секунду засевший на каком-нибудь чердаке чеченец влепит в тебя пулю, решив, что ты генерал. Кому это надо?

Капитан весело улыбнулся.

– Не рычите, прапорщик, – миролюбиво сказал он. – Я в том смысле, что основательно продрог, да и не ел ничего уже почти сутки. Не примете ли в компанию? Тем более что у меня к вам дело.

– Вон как, – медленно произнес Славин, не опуская под столом направленного в живот капитану пистолета. Он даже немного подвигал стволом, стараясь поточнее прицелиться.

Воякой он был весьма относительным, да и целиться из пистолета в офицеров российской армии как-то не привык, так что испытывал сейчас что-то вроде легкого головокружения, но внезапное появление незнакомца, утверждавшего, что у него дело к старшему прапорщику, было чрезвычайно подозрительным. Это мог быть кто угодно: от наемника, работающего на чеченцев, до какого-нибудь чокнутого эфэсбэшника, пронюхавшего про дела Славина и полковника Логинова. Олег Ильич пожалел, что так ни разу и не удосужился хоть одним глазком заглянуть в гробы, которые отправлял в Россию по приказанию полковника. Возможно, дело было по-настоящему серьезное, и тогда этот капитан вполне мог явиться по его душу. “Хрен тебе, – подумал старший прапорщик. – Хрен ты меня возьмешь, морда. Места тут дикие, никто тебя не найдет. И меня никто не найдет. Заведу свою труповозку, и поминай как звали. Деньги есть, на первое время хватит. Уйду за кордон, и пошли вы все в задницу с вашей войной, вашими жмуриками и вашими гробами. Вот так вот, дорогой товарищ капитан."

– Дело, значит? – продолжал он, исподлобья глядя на капитана. – Если дело есть, поговорим непременно, только желательно было бы сперва документик увидеть. Места тут, сами понимаете, дикие, всякое может случиться. Что-то я вас, товарищ капитан, не припоминаю. Вы где служите? Давно у нас?

– У вас совсем недавно, – ответил капитан. – Буквально несколько часов. А служу я в Москве. Вот мои документы.

Он стал вынимать правую руку из-за пазухи. Владевшее Славиным нервное напряжение было так велико, что он едва не выпалил в капитана, решив, что тот сейчас вынет из-под бушлата пистолет. Но ничего подобного не произошло. В руке у незнакомца появился картонный прямоугольничек в темном коленкоровом переплете, который он с улыбкой протянул Славину через стол.

– Капитан Суворов, – вслух прочел старший прапорщик, держа удостоверение в левой руке. Его правая ладонь, сжимавшая под столом рукоятку пистолета, разом вспотела, сделавшись скользкой. – Федеральная служба… Не понял.

– Что же тут непонятного, прапорщик? – продолжая улыбаться, удивился капитан. – Если есть служба безопасности, значит, в ней кто-то должен работать. Почему бы не я? Мне нужно кое-что у вас выяснить. Потом ч поужинаю вместе с вами, если) вы, конечно, не возражаете, и спокойно уйду.

– Выяснить? – переспросил Славин, тупо глядя в развернутое удостоверение. В мозгу молотом стучала одна-единственная мысль: влип. Все-таки влип, черт бы побрал Логинова с его деньгами! – Насчет чего это?

– Насчет гробов, – все так же широко улыбаясь, заявил капитан. В стеклах его притененных очков плясали желтые огоньки. Это было просто отражение керосиновой лампы, но сейчас старшему прапорщику Славину почудилось, что за дымчатыми стеклами полыхает адское пламя, словно капитан на самом деле был дьяволом, пришедшим по его душу. – Насчет гробов, прапорщик. Тех самых, которые вы отправляете в Москву. Несчастные родители рыдают над этими жестянками, думая, что внутри их убитые сыновья, а там…

– А что там? – стараясь говорить как можно равнодушнее, спросил Славин.

Капитан посмотрел на него с удивлением:

– А вы не знаете? Вот странно… Если это правда, то мне вас искренне жаль. А хотите совет? Колитесь, прапорщик. Колитесь, и я оставлю вас в покое. Целее будете, честное слово.

– Ага, – сказал старший прапорщик Славин, – понятно.

Боковым зрением он увидел бледное как мел лицо Гуняева и обреченно сгорбленную спину Лыкова.

"Суки дрисливые”, – подумал он и нажал на спусковой крючок пистолета, ставя точку в этом неприятном разговоре.

Глеб провел в своем укрытии весь световой день.

Большую часть этого времени он мирно проспал, проснувшись уже под вечер от промозглого холода. Поднявшийся ветер заунывно гудел в голых ветвях, заставляя их шуршать и постукивать. Обращенный к земле правый бок Сиверова затек и был ощутимо влажным, несмотря на оборудованную Глебом подстилку из веток. Он подумал, что боевикам сейчас не позавидуешь, и выбрался из укрытия, чтобы размяться.

Когда стемнело, он спустился в долину, все время помня о том, что подходы к селению наверняка тщательно патрулируются и простреливаются снайперами. Сейчас, в кромешной темноте, его камуфляжная форма и капитанские погоны были для него плохой защитой.

Он без приключений добрался до дома, возле которого утром заметил разгружавшийся “Урал” с гробами. По дороге ему дважды встретился вооруженный патруль. Глеб каждый раз замечал солдат издали и прятался в густой тени полуразрушенных домов и покосившихся заборов. Жителей в этом поселке, судя по всему, почти не было. Лишь в некоторых более или менее сохранившихся домах сквозь плотные ставни и шторы пробивался жиденький оранжевый свет керосиновых ламп. В сыром ночном воздухе висел неистребимый запах гари и нечистот – тоскливый дух разрушенного жилья, взорванного уклада жизни и рухнувших надежд, густой смрад большой беды. От этого запаха и вида окружавших его развалин Глебу стало не по себе. Он давно потерял счет людям, которых собственноручно отправил на тот свет, но каждая война прежде всего заставляет страдать мирных людей, никогда не бравших в руки оружия и не причинивших никому зла, – разумеется, если не считать мелких бытовых склок, которых везде хватает. Он представил себе тысячи этих бедняг, бредущих по раскисшим, разбитым гусеницами тяжелых танков дорогам, сгибаясь под тяжестью своего жалкого скарба. Потом он подумал о тех, кто греет на всем этом руки. Большинство войн в наше время – это не только и не столько политика, сколько большой бизнес, думал Глеб, тенью скользя вдоль темной улицы. Жаль, что мое задание предполагает устранение лишь тех, кто вертится вокруг войны, отщипывая крохи то тут, то там. До организаторов не достать, да и вряд ли это возможно – ткнуть в кого-то одного пальцем и сказать: вот он. Он все это затеял, берите его, дорогие товарищи. Пусть ответит за все, бандитская морда… Конечно, в конце концов кто-то обязательно ответит, но это будет тот, кого успеют поймать, а вовсе не тот, кто во всем виновен. Вот, на Масхадова завели уголовное дело. А кто он такой? Пешка в каракулевой папахе, и больше ничего…

Эмоции, Глеб Петрович, сказал он себе, скользя вдоль стены большого, рассчитанного на тентованный грузовик каменного гаража, в котором, как он понял, теперь хранились цинковые гробы. Это все эмоции, а мы с вами, Глеб Петрович, люди военные, находящиеся при исполнении, и в своих действиях должны руководствоваться голосом разума и высшими государственными интересами. Жаль только, что интересы государства порой так трудно отличить от интересов какого-нибудь толстосума из тех, что именуют себя модным словечком “олигархи”.

Он проник во двор через широкий пролом в дощатом заборе, чудом не угодив в зиявшую сразу за проломом глубокую воронку, до половины наполненную талой водой и глинистой жижей. Под ноги попадались обломки расщепленных взрывом досок и битых кирпичей, но в целом чувствовалось, что двор содержится в относительном порядке. Другие дворы, которые видел Глеб, были сплошь завалены обломками.

Задняя дверь гаража оказалась запертой, как и огромные железные ворота. Впрочем, Глеб сомневался, что фальшивые деньги печатают или хотя бы хранят здесь. Это было бы полным безумием. Здесь была перевалочная база, пункт, в котором трупы убитых на войне солдат и офицеров таинственным образом превращались в зеленые бумажки, фальшивые, как предвыборные обещания политиков. Он напомнил себе, что может ошибаться, хотя вероятность ошибки в данном случае была очень невелика.

Он внимательно осмотрел двор, прежде чем двинуться к дому. Ему все еще не давала покоя одна мысль. Все складывалось как-то на удивление просто и незатейливо. Выйти на тех, кто занимался отправкой гробов, оказалось чересчур легко. Вот они, голубчики, как на ладони, и, если их как следует прижать, они обязательно скажут, откуда в таких фантастических количествах берутся фальшивые доллары. Тогда почему это не сделано до сих пор? Почему состоявшая из профессионалов группа, отправленная сюда с тем же заданием, что и Глеб, погибла в полном составе, не успев ничего сделать? Тут был какой-то подвох, и Слепой невольно вспомнил о самолете, который упал на грязное поле под Воронежем, – том самом самолете, на котором должен был лететь в Чечню посланный ФСБ специалист по общественному мнению капитан Суворов. Кому-то очень не хотелось, чтобы капитан Суворов слонялся по здешним местам, создавая общественное мнение и суя во все щели свой любопытный нос.

Глеб невесело улыбнулся. Первый раунд он выиграл, но драка, как всегда, предстояла серьезная. Пока что он и его противник были на равных: оба ничего не знали друг о друге. Преимущество, заключавшееся в том, что противник полагал Слепого погибшим, должно было исчезнуть в ближайшее время: как только Глеб начнет действовать, в налаженной цепочке возникнут неполадки, из нее одно за другим станут исчезать звенья, и противник, если он не полный идиот, поймет, что самолет взорвался зря. В том, что его противник не был идиотом, Глеб не сомневался ни минуты.

Перед ним стоял кирпичный дом с исковерканными осколками стенами и съехавшей набок шиферной крышей. Выбитые окна заколочены фанерой, а кое-где просто занавешены брезентом, как и входная дверь. Сквозь прорехи в брезенте пробивался слабый свет, а над полуразрушенной печной трубой поднимался казавшийся в темноте совсем белым дымок. Божедомы отдыхали после трудового дня. “Наверняка водку пьют, – подумал Глеб. – Пьют и, что характерно, закусывают.” Ему даже показалось, что он чувствует сытный, щекочущий ноздри запах мясных консервов. Его рот наполнился слюной, и Глеб непроизвольно сглотнул, некстати вспомнив, что не ел уже целые сутки.

Он сделал шаг, направляясь к дому, но тут же замер, чутко прислушиваясь. Ему показалось, что где-то на улице кто-то шлепает по грязи, не разбирая дороги. Через несколько секунд звук приблизился, и Глеб понял, что не ошибся: сюда действительно кто-то шел, по-хозяйски расплескивая тяжелыми сапогами жидкую грязь, светя себе под ноги карманным фонариком и бормоча невнятные проклятия.

Слепой отступил в тень, прижавшись спиной к холодной и шершавой кирпичной стене гаража. Он думал, что ночной гуляка пройдет мимо, но тот свернул прямиком во двор. Этот человек держался с уверенностью генерала, инспектирующего позиции возглавляемой им дивизии, а комплекцией напоминал вставшего на задние лапы гиппопотама, для смеха нарядившегося в военную форму.

Подойдя к заменявшему входную дверь куску брезента, здоровяк выключил свой фонарь, обернулся и выстрелил в темноту окурком сигареты. Красный огонек описал в воздухе плавную дугу и шлепнулся в грязь в десяти сантиметрах от ног Слепого. Он тлел еще пару секунд, а потом коротко зашипел и погас. Брезент откинулся с громким шуршанием, и толстяк исчез внутри, опустив за собой тяжелый полог.

Глеб последовал за ним и присел под окном, из которого доносились приглушенные брезентовой занавеской голоса. Он сознавал, что любой, кому вздумается заглянуть во двор, увидит на фоне белеющей в темноте стены его черный силуэт, но решил рискнуть и немного послушать, чтобы не переть напролом. Это было довольно тяжело, поскольку сразу же выяснилось, что запах мясных консервов ему вовсе не почудился. Видимо, внутри дома действительно садились ужинать.

Послушав несколько минут, Глеб убедился, что попал точно по адресу: разговор шел о гробах и их таинственном содержимом. Сиверов понял, что здешняя похоронная команда работает вслепую. Впрочем, человек-гиппопотам мог просто темнить, уверяя, что ничего не знает о начинке цинковых ящиков, и Глеб решил, что постарается выяснить это в ближайшее время.

Он вошел в дом, почти не скрываясь, и увидел мирную, очень домашнюю картину. В каждом полку, в каждой роте и едва ли не в каждом взводе любой армии есть особая категория военнослужащих, которых палкой не выгонишь из каптерки. То есть выгнать такого воина из одного теплого местечка, конечно же, можно, но спустя несколько дней он непременно обнаружится в другом, не менее теплом, – если не в каптерке, то в хлеборезке, если не в хлеборезке, то в бане, а если не в бане, то на вещевом или продуктовом складе. Сослуживцы люто ненавидят этих старшинских любимчиков и старательно лебезят перед ними, надеясь таким образом заслужить лишний кусок хлеба с маслом или пару портянок поновее.

Человек-гора, игравший в этом райском уголке роль местного божества, носил на мясистых плечах погоны старшего прапорщика и обладал чудовищным, похожим на крупный парниковый огурец носом. Глазки у него были маленькие, темные, утонувшие в складках сала, и смотрели из-под низкого лба остро и подозрительно. На столе перед старшим прапорщиком стояла жестяная кружка, но его правая рука при этом что-то делала под столом. Судя по положению этой руки, старший прапорщик держал ладонь на рукоятке пистолета, и Глеб подумал, что здоровяк не так глуп, как это могло бы показаться. Один из солдат, темноволосый и круглолицый мозгляк с похожей на печеное яблоко подленькой физиономией, выглядел испуганным. Когда Глеб вошел, он как раз пытался дотянуться до стоявшего в сторонке автомата без рожка. Под взглядом Слепого он нерешительно опустил руку и стал подниматься, приветствуя старшего по званию.

Второй солдат, белобрысый увалень, только что осушивший свою кружку, при появлении Глеба поперхнулся и закашлялся, распространяя свежий спиртовой запах. Он тоже попытался встать. Глеб окинул его быстрым взглядом и понял, что из всех троих он наименее опасен. Это был обыкновенный кусок мяса, в данный момент к тому же оглушенный лошадиной дозой неразбавленного спирта. Зато прапорщик активно не нравился Глебу. Он неподвижно сидел за столом, и только его правая рука жила какой-то своей, отдельной от всего остального тела, потаенной жизнью. Она шевелилась, что-то незаметно делая под столом, и, ведя с прапорщиком непринужденную беседу, Глеб все время следил за выражением его глаз и за почти незаметными движениями этой руки, ожидая выстрела. Вынимая из кармана удостоверение на имя капитана Суворова, он был почти уверен, что напуганный его появлением прапорщик спустит курок, и на какое-то мгновение ему показалось, что так оно и будет, но, увидев в руке у незнакомца вместо пистолета книжечку в коленкоровом переплете, прапорщик слегка расслабился Глядя на него, Глеб понял, что добыть из этого бегемота необходимую информацию будет очень непросто. Сначала со старшего прапорщика придется сбить спесь, чтобы бедняга перестал считать себя хозяином положения и пупом Вселенной.

– Колитесь, прапорщик, – сказал он снисходительным тоном. – Колитесь, и я оставлю вас в покое. Целее будете, честное слово.

Старший прапорщик презрительно оттопырил нижнюю губу. Его поросячьи глазки метнулись сначала в одну сторону, потом в другую, словно в поисках выхода.

– Ага, – сказал он, – понятно.

Глаза его при этом едва заметно сузились, мышцы лица и шеи слегка напряглись, и Глеб отскочил в сторону как раз в тот момент, когда под столом звонко бабахнул пистолет. “Кольт” с навинченным на ствол глушителем словно сам собой прыгнул в ладонь Слепого, раздался негромкий хлопок, и старший прапорщик, изумленно охнув, схватился левой рукой за простреленное плечо. Его пистолет, глухо брякнув, свалился на пол.

– Ох, с-сука, – простонал прапорщик, ложась щекой на стол.

Белобрысый солдат, которого Глеб считал безобидным увальнем, поднял на него мутные, затуманенные алкоголем глаза и вдруг, матерно взревев и опрокинув ящик, на котором сидел, вскочил на ноги. Он схватил торчавший в крышке стола штык-нож с тусклым сточенным лезвием и с неожиданным проворством бросился на Глеба. Это произошло так быстро, что Слепой среагировал чисто рефлекторно, и контрактник, нелепо взмахнув руками, опрокинулся спиной на стол, а оттуда скатился на пол, перевернув свою пустую кружку и выронив штык-нож. Лоб его был пробит, затылок разворочен, и Глеб недовольно поморщился, заметив, что содержимое черепной коробки любителя поножовщины густо забрызгало стол и обе стоявшие на нем вскрытые банки с тушенкой. Несколько капель попало на лицо старшего прапорщика, превратив его в безумную языческую маску. “Пропал ужин”, – огорченно подумал Глеб.

Второй контрактник, издав нечленораздельный визг, пятясь, вскочил из-за стола, схватил стоявший у окна разряженный автомат и попытался трясущимися руками вставить в него обойму. Его сморщенное круглое лицо перекосилось от животного ужаса, он никак не мог попасть магазином в прорезь.

– Уймись, вояка, – сказал ему Глеб, но солдат его, похоже, даже не услышал. Тогда Слепой повел стволом пистолета и спустил курок.

Пуля сорок пятого калибра ударила в казенник автомата, вырвав его из рук Гуняева. Тот затряс ушибленной кистью, посмотрел безумно округлившимися глазами на зажатый в другой руке оранжевый пластмассовый рожок автоматного магазина, снова по-бабьи взвизгнул и запустил рожком в Глеба.

Слепой легко уклонился, и рожок со стуком ударился в стену возле двери. Старший прапорщик за это время успел куда-то исчезнуть, но в следующее мгновение он вынырнул из-под стола как черт из табакерки, держа свой пистолет в вытянутой левой руке. Глеб снова выстрелил, раздробив ему пальцы. Пистолет выпал, прапорщик издал странный сипящий звук. Его губы разошлись в гримасе жуткой боли, обнажив стиснутые зубы и бледные десны, глаза опасно выпучились, лицо посинело от усилий, которые прапорщик прилагал, чтобы сдержать распиравший его изнутри вопль. Глеб был вынужден отдать ему должное: даже в такой ситуации прапорщик не хотел привлекать к себе внимание, понимая, что разбирательство не сулит ему ничего хорошего.

– Может быть, хватит? – спросил Слепой. – Может быть, все-таки поговорим? По чьему указанию вы подменяете гробы? Кто отдает приказы? Вам сейчас больно, но поверьте, что это – далеко не предел. Я могу усилить ваши ощущения, выстрелив, например, в коленную чашечку.

– Загрызу, – просипел старший прапорщик, с ненавистью глядя на Глеба. – Зубами порву гада. Что ж ты, сволочь, делаешь?

– Провожу дознание, – равнодушно ответил Глеб, взял со стола свое забрызганное кровью удостоверение, брезгливо вытер его о штанину и засунул в задний карман брюк. – Истина, как вам должно быть известно, всегда торжествует.

Стоявший столбом Гуняев вдруг пулей метнулся к окну, на бегу открывая рот и явно готовясь заорать на весь поселок. Он уже вцепился руками в брезент, которым был занавешен оконный проем, когда выпущенная Глебом пуля настигла его, ударив в шею, перебив позвоночник и разорвав гортань. Гуняев упал, цепляясь за брезент слабеющими пальцами. Прочно приколоченный гвоздями брезент затрещал, но выдержал. Пальцы убитого контрактника разжались, и тело с глухим стуком соскользнуло на пол.

Старший прапорщик поддел ногой стол и резким рывком перевернул его на Глеба. Сиверов увернулся, подумав, что это становится скучным. Он выстрелил еще раз, и прапорщик обрушился на пол, сдавленно мыча от нестерпимой боли в простреленном колене и грызя зубами грязные затоптанные доски. На его губах выступила розоватая пена, побледневшие щеки блестели от пота и слез, непроизвольно струившихся из зажмуренных глаз. Повсюду была кровь, и Глеб невольно поморщился, припомнив старинный термин “промывание мозгов”, во все времена означавший допрос третьей степени. Его аппетит волшебным образом улетучился, уступив место тошноте и тягостным сомнениям. Здесь, в этой забрызганной кровью кухне, лежали два трупа и один полутруп, больше похожий на сбитую грузовиком собаку, чем на живого человека. Жестокость рождает жестокость, и, стоя над корчившимся на полу старшим прапорщиком Славиным с пистолетом в опущенной руке, Глеб уже в который раз подумал о том, что, когда наступит время, его собственная смерть наверняка будет страшной.

Глеб стоял, вслушиваясь в тишину и думая, что делать дальше. В печке потрескивали, догорая, дрова, где-то неподалеку длинными очередями палили из стрелкового оружия – боевики пробовали на прочность оборону блокпостов. Старший прапорщик успел выстрелить всего один раз, в самом начале, и, если бы этот выстрел привлек чье-то внимание, здесь давным-давно было бы полно вооруженных людей. Поскольку никто так и не появился, можно было считать, что инцидент прошел незамеченным. Значит, решил Глеб, время у меня есть. Вот только бы мой прапорщик не отрубился от шока и потери крови.

Он взглянул на Славина и увидел, что тот смотрит на него снизу вверх полными ненависти бешеными глазами.

– Говорить будешь? – спросил Глеб.

– Пошел на х… – ответил прапорщик. – Стреляй и катись отсюда к едрене фене.., козел.

Глеб пожал плечами, повел носом, принюхиваясь, и огляделся. Вокруг опрокинутого стола растеклась небольшая лужица пролившегося из кружек спирта. Спички обнаружились на полочке возле печки. Глеб чиркнул спичкой и бросил ее в лужу. Раздался тихий хлопок, взметнулось невысокое голубое пламя. Удовлетворенно кивнув, Слепой поднял с пола откатившуюся в сторону трехлитровую емкость со спиртом, отвинтил колпачок и, одним ловким движением перевернув флягу, принялся щедро поливать прапорщика прозрачной, издающей дурманящий запах чистого алкоголя жидкостью.

– Ты что делаешь, гад? – прохрипел Славин, отплевываясь от попавшего в рот спирта.

– Дезинфицирую, – безмятежно ответил Слепой. – Раны необходимо промыть, а то может случиться гангрена.

Спирта в емкости было много, и Глеб вылил все до последней капли. Девяностошестипроцентный алкоголь пропитал поношенную афганку старшего прапорщика насквозь и ручейком потек по грязному полу прямо к продолжавшей гореть лужице возле стола. Заметив этот ручеек, прапорщик страшно захрипел, глядя на него выпученными от ужаса глазами, и попытался отползти, отталкиваясь от пола здоровой ногой и локтем левой руки. Из его ран текла кровь, смешиваясь со спиртом и придавая ему красноватый оттенок.

– Потуши, – прохрипел он непослушными губами. – Слышишь, потуши! Ты же русский.., христианская душа! Что ж ты делаешь, нелюдь?

– Христианская душа, говоришь? – переспросил Глеб, задумчиво наблюдая за тем, как прозрачный ручеек медленно, но верно подбирается к озерцу голубого пламени. – А где была твоя христианская душа, когда ты своих же солдат, которые погибли в бою, хоронил в выгребных ямах, чтобы переправить в Москву очередную партию фальшивых баксов? Где теперь их кости гниют, в каком ущелье, в какой речке? Об этом ты думал когда-нибудь, христианин?

– Баксов? – переспросил Славин. – Каких ба… Ах, вот оно что! Слышишь, парень, погаси огонь, я все скажу. Все как на духу, клянусь!

– А стоит ли? – с сомнением спросил Глеб. Ручейку оставалось проползти каких-нибудь десять сантиметров, чтобы превратиться в реку голубого огня. – Что ты можешь мне сказать, подонок?

– Все! Все, что знаю. Только потуши, как человека прошу.

Слепой молча снял с гвоздя бушлат старшего прапорщика и накрыл им лужицу горящего спирта. Пламя тихо умерло, лишившись притока кислорода. Глеб повернулся к прапорщику.

– Ну?

– Во внутреннем кармане, – с трудом выговорил тот. – Деньги… Посмотри.

Глеб наклонился над ним, расстегнул “афганку”, морщась от запаха спирта и прикосновений мокрой ткани, и вынул из внутреннего кармана бумажник, в котором помимо военного билета оказались две слегка подмокших стодолларовых купюры.

– Посмотри, – настойчиво повторил Славин. Глеб повертел доллары в руках, засунул их в бумажник и бросил бумажник на пол.

– Фальшивка, – равнодушно сказал он.

– Точно?

– Да уж куда точнее. Только на растопку и годится. При слове “растопка” прапорщик слегка вздрогнул. Он с трудом перекатился на спину и вытянулся во весь рост, распластавшись на грязных мокрых досках.

– Сволочь, – сказал он, глядя в потолок. – Ну сволочь. Слушай внимательно, капуган…

Когда десять минут спустя Слепой ушел, Олег Ильич Славин впал в блаженное полузабытье. Силы уходили из его большого, простреленного в трех местах тела вместе с кровью, пары спирта туманили сознание. Он понимал, что, если его никто не найдет в течение ближайшего часа-полутора, он тихо умрет от потери крови. Теперь это почему-то уже не казалось ему таким уж важным. Конечно, он всегда знал, что делает, когда подменял гробы с телами убитых на другие, в которых лежали, как теперь выяснилось, изготовленные чеченцами фальшивые деньги, но слова незнакомого капитана почему-то засели в мозгу занозой. Где теперь гниют их кости? Впервые в жизни старший прапорщик Славин думал об искуплении. Еще он думал о полковнике Логинове. Он не сомневался, что полковнику в ближайшее время тоже предстоит сполна искупить свои многочисленные грехи, и эта мысль наполняла душу Олега Ильича покоем и ощущением какой-то высшей справедливости.

Он пришел в себя от скрипа половиц, с трудом приподнял голову и увидел стоявшего возле перевернутого стола Аслана. Чеченец смотрел на него равнодушно, как на раздавленного машиной ежа. Во рту у него торчала незакуренная сигарета, в руках был коробок спичек. Мир и покой приближающейся смерти мгновенно покинули душу старшего прапорщика, сменившись безумной жаждой жизни. О чем он, черт подери, думал, лежа здесь в луже медицинского спирта и истекая кровью? Можно же было хотя бы попытаться что-то сделать! Ползти, кричать, звать на помощь-, что-нибудь!

– Аслан, – позвал он, испугавшись того, как слабо прозвучал его голос. – Асланка, помоги… Видишь, что сделал, гад…

Аслан не шевельнулся, продолжая разглядывать старшего прапорщика с отстраненным любопытством. На мгновение Олегу Ильичу даже подумалось, что никакого Аслана здесь нет, что чеченец просто привиделся ему в бреду, но он тут же взял себя в руки, отлично понимая, насколько гибельными для него могут оказаться подобные мысли.

– Позови кого-нибудь, – прохрипел он. – Видишь, помираю. Век за тебя молиться буду.

– Кому? – внезапно проявляя интерес к беседе, спросил Аслан. – Кому будешь молиться? Твой Бог для меня – пустое место, а Аллах не услышит молитв неверного.

– Ты чего это, а? – Резкая отповедь, прозвучавшая из уст вечно сгорбленного, забитого, не умеющего связать двух слов чеченца настолько удивила старшего прапорщика, что к тому на мгновение вернулся его прежний командный тон. – Ты что несешь, недотыкомка? Бинт давай! Наложи мне жгуты, а сам беги в санчасть, да пусть подгонят машину…

– Молчи, дурак, – перебил его Аслан. – Я бы помог тебе, если бы ты умел молчать. Но все вы, русские, ничего не умеете. Даже тот капитан в очках, который был здесь только что. Он сильный, но он не сделал свою работу до конца. Чего еще ждать от неверного? Хорошо, что я оказался поблизости.

Как во сне, старший прапорщик Славин увидел, что Аслан достает из коробка спичку. Чеченец чиркнул спичкой о коробок, серная головка раскрошилась, спичка переломилась пополам. Славин медленно открыл рот, сведенные внезапной судорогой челюстные мышцы при этом скрипели, как несмазанные дверные петли. Вторая спичка загорелась сразу. Аслан неторопливо зажег свою сигарету, сделал пару глубоких, жадных затяжек и только после этого бросил горящую спичку на пол. Наполовину сгоревшая спичка, небрежно оброненная с высоты человеческого роста, непременно должна была погаснуть на лету, но, видимо, Аллах в данный момент действительно помогал Аслану – спичка не погасла, и спирт вспыхнул с характерным звуком, напоминающим тихий хлопок. Голубоватое пламя мгновенно распространилось по всей поверхности спиртовой лужи, окутав старшего прапорщика призрачным, шевелящимся саваном. Олег Ильич закричал и, извиваясь, пополз, сам не зная куда.

Продолжая хрипло вопить, ничего не видя вокруг себя, он дополз до стены, уперся в нее, два раза конвульсивно содрогнулся и потерял сознание. От его пылающей одежды занялись старенькие обои, и через десять минут дом весело пылал, освещая путь уходившему в темноту Аслану.

Глава 7

Полковника Логинова разбудил посыльный из штаба. Это был солдатик срочной службы, уже научившийся убивать людей и обходить мины-растяжки, но не имевший никакого опыта в том, как следует будить большое начальство. Он склонился над постелью полковника и долго теребил его за рукав, воняя гарью, оружейной смазкой и застоявшимся потом, монотонно повторяя:

– Товарищ полковник, проснитесь… Подъем, товарищ полковник… Товарищ полковник, ведено в штаб…

Это подергивание и нытье органично вплетались в ткань полковничьего сна, но постепенно до него стало доходить, что он спит и кто-то настойчиво мешает ему в этом приятном занятии. Осознав это, полковник Логинов проснулся и, открыв глаза, увидел склонившегося над собой салажонка с задвинутым за плечо автоматом и испуганными глазами.

– В чем дело? – садясь на постели и принимаясь застегивать пуговицы на камуфляжной куртке, в которой улегся спать, проворчал полковник. Он покосился на часы и обнаружил, что заснул не более часа назад. – Что у вас там стряслось?

– Хозяйство прапорщика Славина горит, – ответил солдат, и в его голосе полковнику почудился суеверный страх.

– Твою мать, – проворчал полковник, напяливая бушлат и рывком затягивая портупею. – Будь оно все неладно! Тогда при чем тут штаб? Командир в курсе?

– Так точно, – ответил посыльный. – Велел вызвать вас.

«Доигрались, мерзавцы, – думал полковник, заранее втягивая голову в плечи перед тем, как выйти из тепла и уюта своей палатки в ледяную промозглую сырость мартовской ночи. – Наверняка опять перепились и с пьяных глаз подожгли свою халабуду. Хорошо, что сегодня там груза нет. А если бы был? А если командир засадит этих ублюдков на губу? Кто тогда, спрашивается, поедет завтра за грузом – я сам?»

– Что случилось? – спросил он у посыльного, который угрюмо и старательно месил сапогами грязь немного правее и позади. – Было нападение?

– Никак нет, – быстро ответил солдат и, шмыгнув носом, уже не так уверенно добавил:

– Не могу знать.

«Ну и черт с тобой, – подумал полковник, глядя на полыхающее впереди розовато-оранжевое зарево. – Скоро сам все узнаю. Эта новость из тех, за которыми охотиться не надо – они сами за тобой охотятся. Сейчас разберемся…»

Ворота, которые вели во двор, были распахнуты настежь. От весело полыхавшего дома исходил нестерпимый жар, рушащиеся балки выбрасывали в темное небо тучи искр. Всякие попытки потушить пожар уже прекратились, вокруг стояли закопченные солдаты с ведрами и топорами и бездумно глазели на огонь. Полковник покосился на гараж, в котором хранились гробы, и понял, что тот находится в относительной безопасности. В это время с глухим кашляющим звуком взорвался бензобак бортового УАЗика, игравшего в хозяйстве Славина роль труповозки. Несколько человек, находившихся поблизости, испуганно шарахнулись в стороны.

– Черт возьми, – медленно закипая, сказал Логинов, – почему машину не отогнали?

– Так ключей же нету, – ответил кто-то из темноты.

– Вот дерьмо, – пробормотал полковник.

– Твоя правда, Андрей Иваныч, – послышалось сзади, – что дерьмо, то дерьмо. ЧП по полной программе. В полный рост, так сказать. Где они, твои труполюбы? Шкуры с них снять и на барабаны пустить – и то мало будет.

Логинов неохотно обернулся и оказался лицом к лицу с командиром полка. Только сейчас до него дошло, что он не видел нигде поблизости ни Славина, ни двух его “труполюбов”. Это обстоятельство только усилило его раздражение. Он был уверен, что трое мерзавцев спалили дом по пьянке и теперь прятались где-то неподалеку, чтобы не попадаться на глаза начальству. Существовал и другой вариант развития событий, но о нем полковнику совершенно не хотелось думать. Кому могли понадобиться жизни этих трех божедомов?

– Черт, – сказал он, – ничего не понимаю. Поймаю мерзавцев – мало им не покажется.

– И не только им, – нехорошо щурясь, сказал командир полка. Рядом с ним стоял замполит, старательно сохраняя похоронное выражение лица. Заместителя командира по воспитательной работе Логинов терпеть не мог, и это чувство было взаимным, так что теперь подполковник Ипатьев наверняка тайно торжествовал. – Не только им, товарищ полковник, – повторил командир. – Развели гадючник, товарищ начальник тыла. В общем, разбирайтесь тут. Утром доложите о причинах пожара и принятых мерах.

Он круто развернулся и удалился в сопровождении замполита. Логинов осмотрелся, нашел взглядом начальника санчасти майора медицинской службы Кондратюка, которому формально подчинялся Славин, и нетерпеливым жестом подозвал его к себе.

– Что за бардак, майор? – прорычал он, сдерживая клокотавшую в горле ярость, поскольку вокруг было полно солдат, стосковавшихся по бесплатным концертам. – Разыщите Славина, и пусть он потрудится в письменной форме объяснить, что здесь произошло. Я буду у себя.

Бедняга Кондратюк, который был весьма неплохим хирургом, но при этом оставался никуда не годным офицером, беспомощно хватанул воздух широко открытым ртом и схватился за оправу очков, словно это был спасательный круг, но Логинов уже повернулся к нему спиной и двинулся в обратный путь, яростно попирая сапогами глубокую мартовскую грязь, которая стала еще глубже благодаря усилиям танкистов и водителей бронетранспортеров. Отблески догоравшего позади дома некоторое время освещали ему дорогу, но вскоре полковник свернул за угол, и теперь огонь превратился в слабое оранжевое свечение, на фоне которого можно было разглядеть только черные скелеты голых стропил и устремленные к небу закопченные пальцы полуразрушенных печных труб.

Полковник шагал к разбитому на окраине селения палаточному городку, проклиная себя за то, что не догадался взять из палатки фонарик или хотя бы прихватить в попутчики одного из тех бездельников с автоматами, которые глазели на пожар. На улице было темно, как у негра в ухе, и где-то в этой кромешной темноте бесшумно скользили вооруженные до зубов бородачи, для которых полковник российской армии был желанной добычей. По официальным данным, эта местность считалась очищенной от боевиков, но полковник Логинов был уверен, что пройдет еще не один месяц, а может быть, и не один десяток лет, прежде чем последний из этих полоумных бородачей сложит оружие или будет затравлен и убит, как бешеная собака. Он недовольно скривился, кося глазами во все стороны и ничего не видя вокруг, кроме смутно белевших в темноте кирпичных стен. Какой смысл быть начальником тыла, когда никакого тыла не существует? Тыл – это Москва, а здесь, в Чечне, у самого подножия гор, никакого тыла не было, нет и не будет. О каком тыле можно говорить, если каждая колонна с продовольствием должна прорываться в расположение части с боем, а медперсонал полевого госпиталя вынужден все время держать под рукой оружие? И вообще, тыл – понятие устаревшее, времен позиционных войн, которые вели армии, наряженные в различные, легко узнаваемые мундиры. Когда воюешь с партизанами на собственной территории, о тыле говорить смешно.

Это были привычные мысли, которые ровным потоком, сменяя одна другую, пробегали по поверхности сознания. Но сегодня под этим верхним слоем полковник ощущал какое-то неприятное шевеление, словно в темных глубинах его мозга проснулось и разминалось, готовясь вынырнуть и сожрать всех с потрохами, некое реликтовое страшилище, утыканное шипами и покрытое темной слизью. Свалить пожар в хозяйстве Славина на обычную пьяную безалаберность было проще всего. Поразмыслив над этим, полковник пришел к выводу, что попойку и случайный поджог можно было бы считать подарком. А что, если это происшествие было как-то связано с тем, чем втайне занимались Славин и его подручные по приказу полковника? Неужели чеченцы решили сменить канал доставки и поставили его, полковника Логинова, в известность о своем решении вот таким не совсем обычным способом? Странно… Вряд ли они могли отыскать что-то лучшее и более безопасное, чем переправка денег в гробах. “Груз-200” – это, знаете ли, штука священная и неприкосновенная. Кому придет в голову искать что-то в прибывающих с войны цинковых гробах? Помимо религиозных табу и уважения к погибшим, существуют такие вещи, как элементарная брезгливость. Нет, надежнее этого просто ничего не придумаешь. Тогда в чем дело?

Внезапно полковника осенило, и он ощутил небывалую, давно не испытанную легкость во всем теле, особенно в мышцах ног. Ноги поняли все даже раньше, чем мозг успел до конца осмыслить мелькнувшую догадку. Они, уже начавшие понемногу слабеть ноги пятидесятилетнего человека, разом помолодели лет на тридцать и теперь готовы были со страшной скоростью нести полковника Логинова прочь от этого места.

– Стоять, – сквозь зубы процедил полковник.

Отданная вслух команда заставила его немного прийти в себя. Он остановился, переводя внезапно сделавшееся тяжелым и учащенным дыхание, снял кепи и утер рукавом бушлата разом вспотевший лоб.

В голове у него, как пузыри со дна гнилого болота, всплывали и лопались на поверхности сознания знакомые с детства перлы народной мудрости, которые все, кого он знал, и сам он в том числе, постоянно к месту и не к месту вворачивали в любой разговор. До поры кувшин воду носит. Шила в мешке не утаишь. Сколь веревочке ни виться, все равно конец будет…

Если где-то в Москве кто-то наконец наткнулся на один из отправленных им гробов, федералы вполне могли предпринять расследование. Оставалось непонятным, как они могли выйти на чеченцев, минуя его, полковника Логинова, но, раз он до сих пор был цел и невредим, так оно, видимо, и произошло. Чеченцев спугнули, и они принялись с присущей им решительностью рубить концы. Это могло означать только одно: за жизнь полковника Логинова теперь никто не дал бы и ломаного гроша. Славин и его придурки были просто исполнителями, мелкой сошкой. Они понятия не имели о том, что именно находится в гробах, которые они собственноручно грузили в транспортные вертолеты на полевом аэродроме, и тем не менее их прикончили, а трупы сожгли. В том, что его подручные мертвы, полковник почти не сомневался. Будь это не так, они непременно крутились бы возле огня, имитируя бурную деятельность, оправдываясь и возмущаясь. Но их нигде не было, они даже не потрудились отогнать от пылающего дома машину… Не в самоволку же они ушли, в самом-то деле!

Полковник вдруг заметил, что столбом стоит посреди разрушенной, совершенно нежилой улицы, сжимая в руке бесполезный пистолет. Он не помнил, как вынул оружие из кобуры, но оно было у него в руке и даже стояло на боевом взводе. Тело действовало само, махнув рукой на парализованный ужасом мозг, и это было из рук вон плохо. Так можно было наломать дров.

Он мысленно приказал себе успокоиться и думать, но из этого мало что вышло. Для того чтобы думать, у него было маловато информации. Он даже не знал, верна ли его догадка. Возможно, он напрасно перепугался, и трое божедомов уже наутро приплетутся к нему с виноватыми, бледными с перепоя, помятыми мордами. Ах, как это было бы чудесно! Можно было бы ограничиться парой зуботычин, спустить дело на тормозах и с чистой совестью заняться сворачиванием бизнеса. Денег он заработал предостаточно, а риск сделался непомерно большим. Хватит, господа, хватит Лечь в госпиталь, сунуть главврачу куш и выйти в отставку по состоянию здоровья. Вернуться домой и весь остаток жизни стричь купоны и ловить рыбку на подмосковной даче – что может быть лучше? А крепкий тыл нашим доблестным передовым частям пусть обеспечивает кто-нибудь другой.

Ну а если божедомов все-таки убили?

Он не успел додумать эту мысль до конца, потому что в развалинах по правую руку от него вдруг что-то зашуршало, хрустнуло и с негромким стуком посыпались обломки кирпича. Полковник сильно вздрогнул и вскинул пистолет на уровень глаз, до боли всматриваясь в кромешную темень. Разумеется, он не смог как следует разглядеть даже собственную руку с пистолетом – видно было только размытое пятно на месте голой кисти, чуть более светлое, чем окружающий мрак.

Звук повторился, и теперь полковник окончательно убедился в том, что это не бродячая кошка или собака, которой почему-то не спалось ночью. То, что он слышал, могло быть только человеческими шагами. Где-то справа все еще продолжалась перестрелка, позади слышались голоса собравшихся у горящего дома солдат и треск рушащихся балок, но все эти звуки разом перестали существовать для полковника. Он слышал только крадущиеся шаги того, кто приближался к нему из темноты.

– Стой, – властным голосом приказал полковник. – Кто идет?

– Тише, – свистящим шепотом ответила темнота. – Не кричи, полковник. Это я, Аслан. Надо поговорить. Где ты? Ничего не вижу.

Логинов расслабился, но тут же снова собрался в тугой комок нервов. Аслан – это, конечно, хорошо, но если Славина и его людей убили чеченцы, то Аслан наверняка был причастен к этому убийству. И кому поручить ликвидацию полковника Логинова, как не связному, которого он знает и которому привык доверять? Поэтому полковник покрепче перехватил рукоятку пистолета уже начавшими замерзать пальцами и изо всех сил прищурил глаза, пытаясь разглядеть чеченца.

– Да здесь я, – нетерпеливо ответил он с ноткой начальственного раздражения в голосе, – на дороге.

Замолчав, он сделал два осторожных шага в сторону на тот случай, если Аслан сойдет с ума настолько, чтобы стрелять на голос. На втором шаге грязь под его левой ногой предательски чавкнула, и он едва сдержался, чтобы наугад не выпалить в темноту.

Он обнаружил, что мало-помалу начинает различать в темноте очертания окружающих предметов. То ли страх включил в нем какие-то таинственные механизмы, чудесным образом обострившие зрение, то ли глаза просто привыкли к темноте после яростного блеска пламени, но он уже более или менее отчетливо видел полуразрушенные дома и покосившиеся заборы, между которыми пролегла топкая лента разбитой дороги. На правой стороне улицы у обочины громоздился какой-то угловатый предмет странно знакомых очертаний, и полковник вспомнил, что там валяется остов сгоревших дотла “Жигулей”, весь изрешеченный пулями. Говорили, что на этой машине из селения пытались вырваться пятеро вооруженных боевиков, но никого, кто наблюдал бы инцидент собственными глазами, полковник не встречал, так что “Жигули” вполне могли быть расстреляны мимоходом, просто от нечего делать.

От скелета сгоревшей машины отделился темный продолговатый силуэт и осторожно двинулся к полковнику. Только теперь Логинов сообразил, что Аслан, который не стоял возле горящего дома, пялясь на огонь, с самого начала видел все его странные маневры, и поспешно опустил пистолет, сделав обманное движение рукой, как будто клал оружие в кобуру.

– Ты что, приятель, – тихо сказал полковник, косясь по сторонам, – совсем спятил? А если нас с тобой увидят?

– Не увидят, – сказал Аслан. – Пожар интереснее. Дело срочное, полковник. Славин тебя сдал.

– Кому? – холодея, спросил Логинов.

– Не знаю. Какой-то капитан в очках. Вроде бы из ФСБ.

– Так вроде бы или из ФСБ? – сердито переспросил полковник.

Ему вдруг подумалось, что здесь, на занятой федеральными войсками территории, Аслан – единственный, кому известна его роль в афере с цинковыми гробами. Если, конечно, не считать Славина и его подчиненных. Что-то подсказывало полковнику, что о старшем прапорщике можно спокойно забыть.

– Не знаю, – сказал Аслан. – У него удостоверение эфэсбэшника, но он ведет себя как настоящий шайтан. Вломился к Славину и всех замочил. Толстяк еле-еле успел сказать ему то, о чем он спрашивал.

– И о чем же он спрашивал?

– О тебе, полковник. И Славин ему ответил.

– А ты где был в это время?

– Сидел на чердаке. Ты же знаешь, у меня нет оружия.

– Нет оружия… А нож?

– Нож? Лучше я выйду с ножом против танка, чем против этого бешеного пса. Славин стрелял в него в упор, но не попал.

Голос у Аслана, как всегда, когда он переставал притворяться убогим, звучал хрипловато, с ленцой, словно этот давно не мытый сын гор делал над собой большое усилие, снисходя до разговора с неверными. Слушая этот голос, полковник все время помнил о зажатом в ладони пистолете и боролся с искушением пустить оружие в ход.

– Ну хорошо, – процедил полковник. – Ладно. И что теперь делать?

– Кому? – переспросил Аслан, и в его голосе полковнику почудилась насмешка.

– Кому? Нам. Тебе и мне.

– Мне ничего не надо делать, полковник, – сказал Аслан. – Про меня этот сумасшедший ничего не знает. Если я его встречу, попытаюсь убить, но так, чтобы он ничего не успел сделать. Если дать ему шанс, он убьет меня. А тебе.., тебе, полковник, надо исчезнуть. Он тебя не пощадит. Мне неинтересно, что с тобой будет, но, если этот человек начнет задавать тебе вопросы, ты не сможешь промолчать. Тебе надо исчезнуть, полковник.

– Черт, надо же такому случиться! Куда исчезнуть? Как?

– Я знаю как, – сказал Аслан. – Я помогу. Он быстро шагнул вперед, и, прежде чем полковник Логинов успел среагировать, холодное, как лед, сточенное до узкой полоски лезвие финского ножа, легко проткнув одежду и теплое фланелевое белье, вошло в его дряблый живот, как в мягкое масло. В первое мгновение боли не было. Было лишь ощущение ледяного ожога, словно полковнику внутримышечно вкатили полный шприц жидкого азота.

Лезвие вышло из полковничьего живота, и на смену холоду пришло ощущение липкого тепла и болезненной слабости. Полковник схватился рукой за то место, где бушлат уже успел пропитаться кровью, и второй удар ножа пришелся ему по предплечью. Острое, как бритва, лезвие рассекло мышцы, как вареную колбасу, и скрежетнуло по кости. На этот раз боль пришла почти мгновенно и была такой огромной, что полковник, не удержавшись, вскрикнул.

В затянутом тучами небе не было ни одной звезды, не говоря уже о луне, но Логинов готов был поклясться, что видел, как лунный свет холодно блеснул на окровавленном лезвии занесенного для смертельного удара ножа. В последней попытке спастись он боком упал в мягкую грязь, выбросил перед собой слабеющую руку с пистолетом и принялся нажимать на спусковой крючок, всаживая пулю за пулей в ненавистный темный силуэт.

По чистой случайности первый же выстрел угодил Аслану точно между глаз. Две последние пули безобидно вспахали грязь в полуметре от бессильно опустившегося ствола пистолета, а остальные пять нашли приют в разных местах мертвого тела, когда-то бывшего Асланом. Две засели в легких, одна перебила ключицу, еще две попали в живот и в пах.

Когда из-за угла выскочили привлеченные выстрелами вооруженные люди, истекающий кровью, но живой полковник Логинов обессиленно закрыл глаза и потерял сознание. Его более или менее перевязали прямо на месте и со всеми необходимыми предосторожностями доставили в санитарную палатку. Тело Аслана отнесли туда же и, положив на землю, накрыли куском брезента, поскольку в отсутствие прапорщика Славина никто не знал, что с ним делать.

Когда на улице снова стало тихо, из развалин стоявшего по левую сторону дороги дома бесшумно выбрался человек в полевой форме с капитанскими погонами. Он немного постоял, глядя вслед удалившейся процессии, досадливо сплюнул в грязь и снова бесшумно, как призрак, скрылся в развалинах.

Санитарный самолет должен был отправиться в Воронеж только через два дня. Это время полковник Логинов провел на складной койке полевого госпиталя, оборудованного в чудом уцелевшем здании средней школы. Полковнику выделили отдельную палату, некогда бывшую, по всей видимости, кабинетом завуча. Его раны были соответствующим образом обработаны, продезинфицированы, зашиты и перевязаны. Этим занимался лично майор Кондратюк, и, придя в себя после наркоза, Логинов вынужден был признать, что очкастый майор заштопал его на совесть. Кондратюк божился, что вероятность заражения крови почти полностью исключена и что жизнь полковника вне опасности. Он определил состояние Логинова как среднетяжелое, что самому полковнику показалось не таким уж плохим исходом. Его палата располагалась на втором этаже, госпиталь охранялся, как ставка главкома. Раны, хоть и довольно болезненные, доставляли ему мало беспокойства, поскольку по первому требованию в палате появлялась сестричка и вкатывала полковнику полкубика четырехпроцентного раствора, основой которого, как по секрету сообщил ему Кондратюк, являлся морфий. Сесть на иглу полковник не боялся, и единственное, что по-настоящему ему досаждало, – это необходимость оправляться, не вставая с постели. Спасибо еще, что по распоряжению Кондратюка ему выдали новенькую, ни разу не бывшую в употреблении пластиковую “утку”.

Как только полковник пришел в себя, его навестил командир полка, который принес ему свои извинения по поводу имевшего место инцидента и сообщил, что случай с пожаром в хозяйстве Славина ясен как белый день. Старшего прапорщика и обоих контрактников наверняка убил Аслан, после чего он же под покровом темноты напал на полковника Логинова. Зачем ему это понадобилось, командир полка не знал и знать не хотел. “Дикий народ, – сказал он, цитируя известный фильм, – дети гор.” Допросить Аслана не представлялось возможным по той простой причине, что полковник Логинов продырявил его в шести местах. Аслана закопали на сельском кладбище, хотя среди личного состава части было широко распространено мнение, что этого бандита нужно просто выбросить в какой-нибудь овраг или сбросить с вертолета в Аргунское ущелье – дескать, пусть свои отскребают его от камней и хоронят как хотят. Еще командир полка сказал, что представил полковника Логинова к боевой награде за мужество, проявленное в стычке с врагом. Обколотый морфием полковник живо вообразил, как он будет смотреться со звездой Героя России на груди, но, поразмыслив, решил, что его ночной подвиг не тянет даже на самый захудалый орден. Огорчаться он не стал, поскольку медали тоже на дороге не валяются.

В общем, все сложилось очень удачно. Полковника беспокоил только таинственный капитан, который, по словам Аслана, навестил тем вечером Славина. Но постель была мягкой, морфий убаюкивал и навевал сладкие грезы, и полковник решил, что бешеного капитана Аслан просто выдумал, чтобы отвлечь внимание от своих кровожадных намерений.

Командир полка собственноручно принес Логинову его личные вещи, присовокупив к ним солдатскую флягу, под самую пробку наполненную хорошим коньяком. Когда он ушел, полковник, кряхтя и придерживая ладонью перевязанной руки швы на животе, дотянулся до своего чемоданчика и проверил, в порядке ли двойное дно. Двойное дно никто не трогал, аккуратно упакованные в полиэтилен пачки долларов лежали на месте, и полковник, с облегчением откинувшись на подушки, позволил себе пригубить коньяк. Сердце его билось учащенно, в животе и раненой руке творилось черт знает что, перед глазами плыли черно-зеленые круги, но облегчение, которое он испытал, увидев, что деньги никуда не исчезли, стоило затраченных усилий.

Литровой фляги хватило как раз на два дня. В сочетании с морфием коньяк творил чудеса, и полковник чувствовал себя способным плясать вприсядку и командовать частями, штурмующими Аргун. Было несколько моментов, когда только своевременное вмешательство медсестер и лично майора Кондратюка удержало его от того, чтобы действительно вскочить с постели и пуститься в пляс.

Полковник чувствовал себя свободным. Впервые за томительные полгода над ним ничего не висело, и он уже прикидывал, сколько нужно сунуть на лапу начальнику Воронежского госпиталя, чтобы его списали вчистую. Получалось, что не так уж и много, а может быть, вовсе ничего, поскольку человек его возраста, получивший такие ранения, имеет полное право уйти в отставку со всеми полагающимися ему почестями и безо всяких взяток.

«Вот молодец Аслан, – посасывая коньяк через трубочку от капельницы, думал полковник. – Сколько денег мне сэкономил, сколько нервов! А что я потерял? Литр крови да метр кишок. Эка невидаль! Тем более что теперь он уже наверняка никому ничего не расскажет даже под пытками. А тех, которые в горах, еще поймать надо. Да и хрен их когда-нибудь поймают, а если и поймают, так уж наверняка не рядом с печатным станком. Так что я, похоже, счастливо отделался.»

Отправка была назначена на восемь утра. В восемь тридцать стало известно, что транспортный вертолет, на котором раненых из полевого госпиталя должны были доставить на аэродром, не прибудет из-за неполадок в двигателе. Все тот же Кондратюк по секрету сообщил полковнику, что на самом деле вертолет подстрелили из автомата, продырявив двигатель, и тот совершил вынужденную посадку буквально в нескольких километрах от госпиталя. За экипажем, по его словам, уже выслали УАЗик в сопровождении бронетранспортера, так что волноваться не о чем.

– Ни хрена себе, не о чем, – проворчал полковник и залпом допил последний глоток коньяка. – Самолет, насколько я понимаю, ждать не будет. Что же нам теперь, пешком добираться?

Кондратюк ответил, что пешком никто добираться не будет. “Всех раненых, – сказал он, – доставят к самолету на санитарных машинах. Тут ехать-то всего ничего. Каких-нибудь тридцать пять километров, и вы на месте…"

Полковник обозвал его идиотом и потребовал для себя отдельный автомобиль. В конце концов, он был старшим офицером и своим геройским поведением заслужил элементарного уважения со стороны окружающих. Да черт с ним, с уважением! В данном случае речь шла об элементарном комфорте. Полковник лучше, чем кто бы то ни было, знал, что в распоряжении госпиталя имелось всего три машины: микроавтобус УАЗ, являвшийся собственно санитарным автомобилем, приспособленный для перевозки раненых автобус ПАЗ и тентованный бортовой “Урал” – единственная машина, в которую могли поместиться все нуждавшиеся в отправке раненые. Трястись тридцать пять километров по бездорожью, лежа на жестком дощатом полу, – слуга покорный!

Насмерть перепуганный всплеском подогретого коньяком полковничьего негодования Кондратюк горячо заверил его, что ни о каком лежании на полу не может быть и речи, и пообещал предоставить УАЗик в его полное и единоличное распоряжение. Поклокотав еще немного полковник успокоился и стал готовиться к переезду.

Сборы были недолгими. Улучив момент, он еще раз проверил содержимое двойного дна своего “командировочного” чемоданчика, с которым полгода назад уехал из Москвы на войну, выгреб из тумбочки зубную пасту, щетку и безопасную бритву, которой за время своего пребывания в госпитале так и не удосужился воспользоваться, в последний раз помочился в “утку”, фривольно шлепнул по тугому заду пришедшую за “уткой” медичку, потребовал укол морфия “для профилактики”, с неосознанным удовольствием подставил вену и наконец позволил вынести себя из палаты.

Погода была пасмурная, с неба опять сеялась мелкая водяная пыль. Посреди грязного школьного двора стоял тупорылый УАЗик с красным крестом на покрытом вмятинами темно-зеленом борту. Его задние двери были гостеприимно распахнуты. Немного поодаль в тентованный “Урал” загружали раненых солдат. Носилки с полковником Логиновым бережно вдвинули в кузов УАЗика.

Логинов лежал, расслабленно откинувшись на тощей казенной подушке, и слушал, как в отдалении громыхает артиллерия, перепахивая каменистые склоны гор. Он от души надеялся, что слышит этот звук в последний раз. Приглушенные до приемлемого уровня звуки артиллерийской пальбы, которые передают по телевизору на потеху обывателю, не могут идти ни в какое сравнение с настоящими боевыми залпами тяжелых орудий, а бутафорская трескотня экранной стрельбы очень мало напоминает рвущий барабанные перепонки отрывистый и в то же время гулкий лай автоматов. Черт с ним, с телевизором, но к театрам военных действий полковник Логинов не собирался приближаться в ближайшие полторы сотни лет. Чего он там не видел, на этих театрах?

Он лежал, потихоньку привыкая считать себя штатским человеком с приличной пенсией и солидными сбережениями, и ждал, когда же машина наконец тронется. Потом кто-то снаружи с неприятным металлическим лязгом захлопнул створки задней двери, машину качнуло, снова хлопнула дверь – на этот раз со стороны водителя, – и УАЗик, рыкнув двигателем и пробуксовав в грязи, выкатился со двора.

В последний момент полковнику показалось, что во дворе началась какая-то суета, сопровождавшаяся матерными криками, но он не обратил на это внимания. Когда это русские делали что-то без бестолковой толкотни и ругани? Как муравьи, ей-Богу – бегают, суетятся, сталкиваются лбами, мешают друг другу… Разница только в том, что муравьи работают молча и всегда достигают поставленной цели, а русские все время кричат и добиваются своего очень редко, да и то скорее вопреки своим усилиям, чем благодаря им.

Продолжая иронично философствовать, Логинов между делом удивился, почему в машине нет медсестры или хотя бы вооруженного санитара. Здесь, голубчики мои, не Садовое кольцо, а Чечня, и везете вы, между прочим, не вязанку дров, а старшего офицера, без пяти минут генерал-майора и Героя России… А у вас машину мотает, как байдарку в восьмибалльный шторм! Могли бы, кажется, и поаккуратнее. Все равно, пока всех раненых не погрузят, самолет не улетит, так что нечего тут устраивать ралли Париж-Даккар. И вообще, не мешало бы пустить впереди бронетранспортер.., да и сзади тоже – просто так, для верности. Береженого, знаете ли. Бог бережет…

С трудом вывернув голову, Логинов посмотрел вперед, но увидел только подстриженную ежиком прическу водителя. Ежик был темный с проседью, а в прыгающем зеркальце заднего вида полковник заметил размытое отражение прикрытых дымчатыми очками глаз. Рядом с водителем, насколько он мог судить, никого не было.

Он вытянул шею, пытаясь посмотреть в заднее окно. Сквозь вызванную совокупным воздействием коньяка и морфия эйфорию стало мало-помалу пробиваться легкое беспокойство. В самом деле, почему водитель один и куда он так торопится? И за каким дьяволом, спрашивается, ему в такую погоду понадобились темные очки?

Полковник, кряхтя и привычно придерживая ладонью швы на животе, приподнялся на локтях и выглянул в заднее окно. Сквозь густо забрызганное грязью стекло он с трудом разглядел бронетранспортер, который маячил довольно далеко позади. До него было метров двести, не меньше. Грязь веером летела из-под колес УАЗика, закручиваясь позади него в смерчи, налипая на стекло и мешая смотреть, но полковник увидел, что БТР часто и очень требовательно мигает всеми фарами и даже прожектором, приказывая водителю санитарной машины остановиться. Потом оттуда начали стрелять, и полковник успел трижды покрыться ледяным потом, прежде чем сообразил, что пулеметчик нарочно палит мимо, пытаясь оказать на угнавшего УАЗик идиота психологическое воздействие.

Едва полковник сообразил, что смерть от рук российских солдат ему не грозит, машину подбросило на очередном ухабе с такой силой, что Логинов вылетел с носилок и со всего маху грохнулся на пол, очень неловко приземлившись на раненую руку. Швы разошлись, и на белоснежной повязке мгновенно расцвело зловещее пятно свежей крови. Полковник скорчился на ходящем ходуном жестяном полу, в который снизу с шумом били камни и струи жидкой грязи. Он пытался сберечь хотя бы живот. Для него стало совершенно очевидно, что происходит что-то незапланированное и очень, очень нехорошее.

– Стой, идиот! – закричал он. – От бэтээра все равно не уйдешь!

Крик получился слабым, потому что полковник опасался напрягать мышцы живота, но водитель расслышал его и, обернувшись через плечо, сверкнул белозубой улыбкой, которая оглушенному болью и ужасом полковнику показалась смертельным оскалом крупного хищника. Машину немедленно занесло в глиняной жиже, ее зад поехал в сторону, вызвав у Логинова приступ тошноты и слабости. Водитель снова принял нормальное положение за рулем, выправил машину и погнал ее вперед, на предельной скорости прыгая по кочкам и не обращая внимания на мигание прожектора позади и взлетавшие то справа, то слева фонтанчики вздыбленной пулеметными очередями грязи.

Скорчившийся на затоптанном грязными сапогами полу полковник не мог видеть настигавший их БТР, но и без этого знал, что он приближается. Бронетранспортер был мощнее и гораздо лучше приспособлен для езды по бездорожью, чем ублюдочная поделка ульяновских автомобилестроителей. Он не мог воспользоваться своей огневой мощью, пока в кузове УАЗика лежал полковник Логинов, но у сумасшедшего угонщика не было никаких шансов. Однако все это, казалось, нисколько не беспокоило сидевшего за рулем санитарной машины психа, который продолжал поддавать газу с таким упорством, словно на что-то надеялся.

Ритмично вспыхивающие фары вдруг возникли в нескольких метрах от заднего окна УАЗика. БТР настигал их с каждой секундой. Вот сейчас он поравняется с ними, потом обгонит, выскочив, если понадобится, на каменистую неровную обочину, и наглухо перекроет дорогу.

– Вот и все, – пробормотал полковник Логинов, защищая раненой рукой живот, а здоровой – раненую. – Вот и все, – хрипло выкрикнул он, задрав голову. – Вот ты и отбегался, приятель.

Вместо ответа водитель еще поддал газу, вдавив педаль в пол и заставив двигатель микроавтобуса натужно взреветь на предельных оборотах. Полковник вдруг увидел вставшие по обе стороны дороги каменистые откосы, недостаточно крутые для того, чтобы считаться отвесными, но и не такие пологие, чтобы на них мог удержаться даже танк, не говоря уже о колесной машине. Бронетранспортер вплотную прижался к заднему бамперу УАЗика, заслонив оба задних окошка своей пятнистой, густо забрызганной грязью тушей. Его фары продолжали мигать еще некоторое время, после чего механик-водитель прекратил баловаться с тумблером, поняв, видимо, всю тщетность своих усилий. Стрельба тоже прекратилась, и теперь слышны были только рев моторов да частые удары и плеск под днищем микроавтобуса. Дорога, видимо, нырнула в каменистую ложбину, так что БТР потерял возможность обогнать санитарную машину.

Логинов криво ухмыльнулся. Бесконечных ложбин не бывает, так что рано или поздно его похитителю придется туго. Форы у него больше нет, так что надо быть психом, чтобы продолжать сопротивление в подобной ситуации.

Внезапно полковник застонал от ужаса, поняв, в чьих руках он оказался. За последние десять-пятнадцать минут он не менее сорока раз бездумно повторил про себя слово “псих”, но только теперь до него дошел его зловещий смысл. Не об этом ли психе перед смертью говорил Аслан? Судя по манере вождения автомобиля, это он и есть, так что у полковника Логинова скорее всего не осталось шансов выжить. Если БТР загородит им дорогу, этот сумасшедший либо просто объедет его, либо пойдет на таран. Так или эдак – какая разница? Логинов вцепился зубами в резиновое покрытие пола и тут же выпустил его, с отвращением выплевывая песок и размельченную сухую глину. Будь оно все проклято! Вот тебе и пенсия, чтоб ей пусто было…

Справа промелькнул отбуксированный на обочину горелый грузовик с задранным кверху капотом, и полковник понял, куда они едут. Это была старая дорога, которая вела к разрушенному мосту через речушку, название которой он забыл. Эта узкая речка текла в невысоких, но обрывистых берегах. Брод через нее находился в пяти километрах к югу от старого деревянного моста, а сам мост разобрали боевики, оставив одни сваи. Полковник почувствовал острое желание завыть в голос, как собака, и стал, цепляясь за все подряд, подниматься на ноги. Его живот пронзила острая боль, и Логинов понял, что не выдержали и разошлись наложенные Кондратюком швы. Это было больнее, чем нанесенный Асланом ножевой удар, и полковник грязно выругался, прижимая одну руку к животу, а другой продолжая цепляться за раму окошка, прорезанного в отделявшей салон от кабины перегородке. Его мужество на короткое время вернулось к нему, и он, просунув в окошко здоровую руку, попытался схватить водителя за короткий ежик темных с проседью волос. Водитель дернул головой, уклоняясь от захвата, машину снова мотнуло, пол выскользнул у полковника из-под ног, на мгновение заставив его ощутить себя космонавтом, парящим в невесомости где-то между Землей и Луной, а потом вернулся на место, больно ударив Логинова по пяткам. Полковник потерял равновесие и врезался головой в борт машины.

Но, прежде чем упасть, он увидел то, что моментально заставило улетучиться его мимолетное мужество. Впереди был обрыв и разрушенный мост. Какой-то безумец, очевидно, решив сократить себе путь в одно из горных селений, положил на сваи две доски. Доски были не более тридцати сантиметров в ширину каждая и лежали на таком расстоянии друг от друга, чтобы по ним мог проскочить автомобиль. Если бы нашелся сумасшедший, который рискнул бы въехать на эту шаткую конструкцию на автомобиле, поправил себя полковник, лежа на взбрыкивающем, как необъезженная лошадь, полу. Носилки лежали у него на груди, подскакивая и больно ударяя его по ребрам при каждом прыжке автомобиля.

«Неужели он собирается прорваться на ту сторону по этим щепкам? – с ужасом подумал полковник. Ему всегда казалось, что существует некий порог страха, за которым это чувство уже не может расти и начинает потихонечку притупляться. Сегодня ему пришлось убедиться в обратном: владевший им ужас рос с каждой секундой, на глазах пожирая остатки разума и чувства собственного достоинства. – Да я бы по этим дощечкам пешком не пошел. Неужели он хочет?..»

Сомнений быть не могло: водитель УАЗика хотел сделать это. И кто, кроме него, мог положить здесь эти чертовы доски? Вряд ли нашелся бы другой идиот, которому пришла бы в голову идея заняться автомобильными трюками в этом гиблом месте, а для пешехода хватило бы и одной доски.

Когда машина содрогнулась от несильного удара и плеск грязи под колесами сменился ровным гудением гладкого деревянного настила, полковник Логинов завизжал. Он понимал, что ведет себя как последний трус, но не мог замолчать.

Этот кошмар длился две или три секунды, а потом машину снова тряхнуло, занесло, и в днище с плеском ударили тугие струи жидкой глины. Не веря себе, забыв о режущей боли в животе и струящейся из ран крови, полковник поднялся на ноги и посмотрел назад.

БТР косо стоял на обрывистом берегу, затормозив в самый последний момент. Все его люки были открыты, из них торчали головы в танковых шлемах, и сквозь слой покрывавшей окно машины грязи полковник разглядел растерянные лица экипажа. На сваях бывшего моста осталась всего одна доска, сдвинувшаяся под углом градусов в тридцать к направлению дороги. Другой доски нигде не было видно – очевидно, она сорвалась от толчка, когда задние колеса машины съехали на берег, и упала в реку.

Водитель УАЗика сбросил обороты, перешел на пониженную передачу и, никуда больше не торопясь, повел машину прочь от обрывистого берега узкой горной речушки, название которой полковник Логинов запамятовал.

Глава 8

Марина Шнайдер не была чистокровной еврейкой. Говоря по совести, еврейкой она не была вовсе, поскольку и мать, и отец Марины при желании могли проследить свой род до двенадцатого колена рязанских хлебопашцев. Возможно, где-то в глубине веков у нее имелись татарские предки, поскольку трехсотлетнее иго, как ни крути, трудно сбросить со счетов, но евреев у нее в роду не было ни по отцовской, ни по материнской линии.

Зато в роду у ее отца было три поколения хронических алкоголиков. Мать Марины, советская учительница, воспитанная в строгости и воздержании, почти хрестоматийно беззащитная перед любым произволом и до отвращения правоверная, слишком поздно обнаружила, за кого вышла замуж, и развелась с мужем, когда Марине исполнилось полгодика. Еще через год она вышла замуж за молодого инженера по фамилии Шнайдер, а два года спустя выяснилось, что детей у них больше не будет: сперма инженера Шнайдера была мертвой, неподвижной. Впрочем, Александр Михайлович Шнайдер души не чаял в приемной дочери, и она платила ему взаимностью. Марине, разумеется, никто не потрудился сказать, что отец у нее не родной, а “двоюродный”. Сразу после свадьбы родители переехали из Рязани в Москву – Александр Михайлович перевелся на один из тамошних номерных заводов, хотя уже тогда на евреев в “почтовых ящиках” снова начали смотреть, мягко говоря, косо. Благодаря этому переезду, новой фамилии и весьма откровенной внешности приемного отца окружающие Марину люди никогда не сомневались в том, что она еврейка как минимум наполовину. Лет до восьми она не понимала, что означает слово “полужидок”, часто раздававшееся ей вслед во дворе, а то и в школьном коридоре, а когда поняла, не обиделась. Во-первых, она любила отца, а во-вторых, к восьми годам уже хорошо узнала цену людской справедливости и доброте.

Дело было в том, что через два года после переезда в Москву Александр Михайлович Шнайдер потерял работу в своем засекреченном “ящике” и так и не смог найти другую. В конце концов он устроился дворником на другом краю Москвы, поскольку ближе вакантных мест не нашлось, а для работы грузчика в магазине он был жидковат. После увольнения отчима с секретного предприятия маму мало-помалу выжили из школы, где она работала, так что, когда Александр Михайлович заговорил об отъезде, мама почти не возражала. Ее правоверность сильно поколебалась за эти годы, почти превратившись в свою полную противоположность. Единственным, что ее удерживало, были могилы родителей. “У меня здесь могилы, – говорила она, – куда я поеду?"

Вскоре, однако, выяснилось, что семью Шнайдеров удерживают на родине не только могилы. Александр Михайлович оказался невыездным по той простой причине, что в свое время имел прямое отношение к некоторым секретным разработкам. Мама Марины, не боясь, что ее услышат, объявила такую постановку вопроса средневековой дикостью, но сам Александр Михайлович почему-то промолчал, одной рукой теребя густые усы, а другой поглаживая свою загорелую лысину, обрамленную жесткими курчавыми волосами.

Перестройка открыла им дорогу на Запад, но на этот поезд Александр Михайлович Шнайдер безнадежно опоздал: у него обнаружили рак пищевода. К этому моменту процесс зашел уже довольно далеко, и Шнайдера выписали из больницы домой, где он и умер два месяца спустя, приняв смертельную дозу снотворного. Он оставил короткую записку, которая гласила: “Могилы – просто земля, в которой лежат кости. Мертвым все равно. Уезжайте. Шайя”. Записка была приколота канцелярской скрепкой к потертой обложке общей тетради в клеточку, от корки до корки исписанной неудобочитаемым почерком Александра Михайловича. Половину текста составляли многоэтажные формулы и какие-то набросанные от руки схемы.

У мамы Марины хватило ума спрятать эту тетрадь поглубже, когда озлобленные таможенники в аэропорту потрошили их багаж. Первое же конструкторское бюро в Нью-Йорке, где она показала эту тетрадь, предложило за нее такой куш, что вдова инженера Шнайдера молча повернулась и ушла со всей возможной поспешностью. В конце концов она связалась с одним из старинных приятелей мужа, который в память о старой дружбе помог ей продать тетрадь правительству Соединенных Штатов за полмиллиона долларов. “Это гроши, – сказал он, – но так спокойнее."

Вдове и дочери инженера Шнайдера полмиллиона долларов вовсе не казались такими уж жалкими грошами. Мама положила деньги в банк, и к моменту своего совершеннолетия Марина обнаружила себя богатой наследницей. Не чувствуя себя готовой к тому, чтобы открыть собственное дело, она поступила в университет, а затем нашла место репортера в одной из нью-йоркских газет. “Это правильно, – сказал старинный приятель инженера Шнайдера, безуспешно подбивавший маме клинья с тех самых пор, как превратил тетрадь своего умершего друга в звонкую монету. – Начинать нужно с самого низа, чтобы, забравшись наверх, знать, как работает весь механизм. Со временем мы приберем эту газетенку к рукам и сделаем ее самым популярным изданием в Америке!"

Марине очень не понравилось это “мы”, но она промолчала, тем более что мама вовсе не собиралась замуж за этого лысого индюка. Вскоре, однако, выяснилось, что “индюку” все равно, на ком жениться: его интересовали деньги. Когда у Марины прошел припадок вызванного этим открытием нервного смеха, она прямо спросила предприимчивого ухажера, почему он попросту не украл тетрадь, когда у него была такая возможность. “Во-первых, – ответил этот слизняк, – я не знал, сколько она на самом деле стоит. А во-вторых, мы с Шайей были друзьями, и мне не хотелось, чтобы он являлся ко мне по ночам."

Этот ответ был прямым, как удар в подбородок, и, казалось бы, не требовал дальнейших комментариев, но, несмотря на полную ясность, отношения каким-то непостижимым образом запутывались все больше – вплоть до неожиданной и дикой сцены ревности, которую в один прекрасный вечер закатила ей мама. Поэтому предложение главного редактора месяц-другой поработать в Москве Марина восприняла как неожиданный дар небес. Пара месяцев как-то незаметно превратилась в год, а затем в полтора. Марина регулярно звонила маме. Расстояние, как всегда, загладило все размолвки, тем более что охотник за приданым через восемь месяцев после отъезда Марины умер во время делового обеда от обширного инфаркта. Марина уже начала подумывать о возвращении, но тут в Москве и Волгодонске загремели взрывы, танковые колонны снова двинулись на Грозный, и она осталась, потому что к тому времени уже успела сделаться настоящим репортером.

Очень скоро она поняла, что, сидя в Москве, посещая брифинги и пресс-конференции и даже копаясь в интернетовских сайтах, регулярно заполняемых чеченскими повстанцами, никогда не получишь полной и объективной картины происходящего. Это была политика, а политика во все времена основывалась на лжи. Западные наблюдатели, посещавшие Чечню, видели либо то, что им старались показать российские власти, либо то, в чем их заранее убедила чеченская пропаганда. Марина мечтала сделать правдивый репортаж из самого сердца этого вулкана, и эта мечта крепла с каждым даем. Она выросла в этой стране, понимала здешних людей едва ли не лучше, чем они сами, и полагала, что сумеет справиться с поставленной перед собой задачей.

Ей было всего двадцать четыре года, и она не понимала, насколько изменилась за годы, проведенные за океаном. Она попала туда в двенадцать лет – возраст, в котором можно осознать и в полной мере оценить тот факт, что ты попал в волшебную сказку. Вернувшись, она в глубине души ощущала себя посланцем из страны фей и великанов, и это было ее самой большой ошибкой, на которую ей некому было указать.

Отправляясь на охоту за сенсацией, она никого не поставила в известность о своих планах. Она просто купила билет до Пятигорска, упаковала аппаратуру, несколько чистых блокнотов, собрала вещи и отправилась в неизвестность, положившись на удачу.

Первый инцидент произошел с ней сразу после отъезда из Москвы. Молодые люди, подсевшие к ней в вагоне-ресторане, казались такими милыми и вполне воспитанными. Они были очень неплохо одеты и ни капельки не напоминали нью-йоркскую шпану или московских хулиганов образца восемьдесят пятого года. Они не распускали пальцы веером и не растягивали слова в неподражаемой манере новых русских, известной Марине не только по телевизионным пародиям, но и из личного опыта общения. Они казались просто компанией молодых служащих, решивших отправиться на курорт или в деловую поездку. Тем не менее они оказались тривиальными чемоданными ворами, и, если бы не вмешательство незнакомца в дымчатых очках, с боем вернувшего ей сумку, ее экспедиция закончилась бы в самом начале, поскольку в сумке, кроме видеокамеры и личных вещей, хранились паспорт Марины и все ее деньги.

Драка в вагоне-ресторане получилась эффектной, прямо как в кино, и Марина радовалась, что не растерялась и успела отснять несколько отличных кадров. Ее репортаж был задуман в форме путевых заметок, а фотоснимки драки, где люди летали вверх тормашками, могли заинтриговать любого читателя.

Незнакомец в очках, похоже, был не слишком обрадован тем, что его сфотографировали, но почему-то не стал скандалить. Он ушел так быстро, что Марина даже не успела его как следует поблагодарить.

Позднее она пришла к выводу, что благодарить незнакомца было не за что. В каком-то смысле было бы лучше, если бы ее обчистили до нитки и ей пришлось бы возвращаться в Москву и объяснять свое поведение в посольстве.

Остаток пути до Пятигорска она проделала без приключений. Сойдя с поезда, Марина пошарила глазами по перрону, но ни бойких молодых людей, пытавшихся увести ее багаж, ни своего спасителя ей обнаружить не удалось.

Теперь нужно было найти способ пробраться на территорию Чечни, минуя заставы и блокпосты. Эти поиски в течение каких-нибудь двух часов привели Марину в мрачное помещение с выкрашенными темно-зеленой масляной краской, неровно оштукатуренными стенами. Она и оглянуться не успела, как обнаружила себя сидящей на жестком казенном стуле в узком, как школьный пенал, кабинетике с зарешеченным окном, где в углу стоял громоздкий несгораемый шкаф, окрашенный все той же масляной краской, но на этот раз желто-коричневой, а под окном располагался обшарпанный стол, накрытый куском оконного стекла. Под стеклом лежала целая коллекция карманных календариков, самый старый из которых был за восемьдесят третий год. Еще на столе имелся телефонный аппарат в треснувшем пластмассовом корпусе, пыльный и разукомплектованный письменный прибор, а также пишущая машинка, которая на первый взгляд казалась безнадежно испорченной, но на самом деле была вполне исправной.

За столом сидел бесцветный молодой человек в армейской форме и погонах старшего лейтенанта, который, глядя в потолок, скучающим голосом объяснил Марине, что ее попытка просочиться в места, где ведутся боевые действия, является не только неуместной, но и преступной с точки зрения российского закона. Кроме того, заявил старший лейтенант, это смертельно опасно.

– России хватает неприятностей на международной арене и без вас, Марина Александровна, – сказал старший лейтенант. – Так что будьте добры отправиться в Москву ближайшим поездом и имейте в виду, что повторная попытка проникнуть на территорию Чечни без соответствующим образом оформленных документов будет преследоваться по всей строгости закона.

– За что? – не удержавшись, спросила Марина. – Вы на весь мир кричите о демократических преобразованиях. У вас свободная страна. Что вы пытаетесь скрыть?

Старший лейтенант вздохнул с самым утомленным видом.

– Я не уполномочен вести споры о свободе слова и правах человека, – сказал он. – Я уполномочен довести до вашего сведения то, о чем я только что говорил. Распишитесь, пожалуйста, здесь и здесь. Теперь, когда я вас обо всем предупредил, вы можете поступать по своему усмотрению, но не забывайте об ответственности. Вам все понятно?

– О, абсолютно. Бери, что хочешь, но не забывай расплатиться. Это я понимаю, – сказала Марина.

В глазах старшего лейтенанта впервые мелькнуло что-то похожее на оживление. Он даже позволил себе слегка улыбнуться и сел немного свободнее, перестав напоминать человека, которого донимает геморрой.

– Вот именно, – сказал он. – Вы можете сколько угодно считать меня долдоном в пуговицах, но, поверьте, мысль прокатиться в Чечню была неудачной. Не пройдет и двух часов, как вы окажетесь в подвале у какого-нибудь Вахи. Учитывая ваше американское подданство, за вас попросят не меньше миллиона. Так что не стоит испытывать судьбу, Марина Александровна.

Теперь тон у него был почти покровительственный – тон сытого самца, втолковывающего симпатичной, но глупой цыпочке, как себя вести, чтобы все было тип-топ. Это было отвратительно и вызывало острое желание следовать его советам с точностью до наоборот. Но, несмотря на владевшее ею раздражение, Марина не могла не понимать, что старший лейтенант прав. Она была не готова к этой поездке, это следовало признать, и единственное, что ей оставалось, это несолоно хлебавши вернуться в Москву и снова обивать пороги, пытаясь раздобыть официальную аккредитацию в Чечне. И еще – радоваться тому, что не успела сообщить о своем решении в редакцию, наобещать, нахвастаться…

Наконец тяжелая дверь военной комендатуры захлопнулась у нее за спиной. Марина спустилась по выщербленным бетонным ступенькам, мокрым от моросящего дождя, натянула на голову капюшон куртки, поправила на плече ремень сумки, отошла от комендатуры на полквартала и только после этого разразилась одним из полузабытых выражений, усвоенных еще во времена проведенного в Рязани и Москве золотого детства. Старательно договорив до конца, она испытала странное облегчение. Ее раздражение волшебным образом улетучилось, словно она была конденсатором, только что разрядившимся в короткой трескучей вспышке. Мешал только акцент, от которого ее не избавило даже почти двухгодичное пребывание в Москве. Переехав в Нью-Йорк, мама, а вместе с ней и Марина, старательно чурались русскоязычных американцев – настолько старательно, что, вернувшись в Москву, Марина обнаружила, что русский язык действительно стал для нее чужим.

Проходивший мимо мужчина замедлил шаг и с интересом уставился на нее. Не каждый день встретишь симпатичную девушку, которая стоит посреди улицы и ругается самыми черными русскими словами с иностранным акцентом. Марина поняла, что опять оказалась в глупом положении, и смущенно отвернулась.

– Что-то не так? – спросил мужчина. – Кто обидел такую красивую женщину?

Марина дернула плечом, но все-таки повернулась к мужчине лицом. Он был одет в растянутые, пузырившиеся на коленях брюки, нуждавшиеся в хорошей чистке ботинки и кожаную куртку с поднятым воротником. Плечи куртки поблескивали от осевшей на них влаги, и в жестких черных волосах мужчины тоже серебрились мелкие капли. Лицо у него было смуглое, с синеватыми от проступившей щетины щеками и подбородком. Говорил он не так, как говорят в Москве, а с каким-то непривычным акцентом. Марине приходилось общаться с грузинами, армянами и азербайджанцами, но заговоривший с ней мужчина наверняка не принадлежал ни к одной из этих народностей. Это обстоятельство заставило Марину слегка насторожиться, поскольку совсем рядом была Чечня, а предупреждение старшего лейтенанта насчет подвала какого-нибудь Вахи еще не успело потускнеть в ее памяти.

Она мысленно одернула себя: даже если этот человек чеченец, это вовсе не означает, что он бандит. У бандитов сейчас предостаточно дел у себя в горах. В конце концов, им надо воевать, а не воровать людей в двух шагах от военной комендатуры Пятигорска.

– Ничего, – сказала Марина. – Все в порядке. Просто поссорилась с приятелем.

– Он дурак, твой приятель, нет? Как можно ссориться с такой женщиной? Правда, совсем дурак.

– Дурак, – согласилась Марина, вспомнив скучающего старшего лейтенанта.

– Э, плюнь на него, пойдем в ресторан! Кушать хочешь?

Марина вдруг поняла, что действительно проголодалась, но, еще раз взглянув на своего новоявленного ухажера, решила, что поголодает еще немного, прежде чем согласится пойти с ним в ресторан. Недельки две, а может быть, и месяц. Бандит он или нет, чеченец или лезгин, этот мужчина был совершенно не в ее вкусе.

– Спасибо, – сказала она, – не хочу. Извините, я спешу.

– Могу подвезти, – сказал мужчина. – Не надо.

Незнакомец пожал плечами, повернулся и двинулся прочь, на ходу прикуривая сигарету. Марина порылась в карманах и тоже закурила. Висевшая в воздухе водяная пыль норовила промочить сигарету, и Марина взяла ее по-солдатски, огоньком в ладонь, подумав мимоходом, что это делает ее похожей на бродягу.

После короткого колебания она все-таки двинулась в сторону вокзала. Старший лейтенант был прав: ей здесь совершенно нечего делать. Разговор с незнакомцем в кожанке не выходил у нее из головы, и только теперь Марина поняла, что все-таки была напугана. Если она шарахается от каждого встречного мужика уже здесь, в Пятигорске, то в каком-нибудь Урус-Мартане она просто умрет от разрыва сердца, увидев мелькнувшую в развалинах тень. Она была голодна, промозглая сырость пробирала ее до костей, выбившиеся из-под капюшона светлые пряди намокли и лезли в глаза. Капитулировать еще до того, как началось настоящее сражение, было ужасно неприятно, но Марина решила, что лучше вернуться, пока мнимые неприятности не превратились в настоящие.

Это было мудрое решение, но Марина очень скоро убедилась, что приняла его слишком поздно.

Возле нее вдруг затормозил забрызганный грязью автомобиль. Задняя дверца распахнулась, и она увидела в проеме лицо мужчины, который совсем недавно разговаривал с ней возле комендатуры.

– Что ходишь под дождем? – спросил он. – Садись, подвезем. Денег не возьмем, клянусь!

– Я же сказала, не надо, – ответила Марина. Она подумала, что стоит слишком близко от машины, и только-только собралась отступить подальше, как ее собеседник, стремительно выбросив вперед длинную руку, ухватил ее за запястье и сильно рванул на себя. Марина вскрикнула, а в следующее мгновение сильные руки обхватили ее поперек туловища, и пахнущая табаком ладонь зажала ей рот, больно сдавив щеки. Марину рывком втащили в тесный салон, дверца захлопнулась, и зеленая “шестерка” резко рванула с места.

Глеб Сиверов слегка пошевелился, меняя позу. Потревоженный его локтем камешек, шурша и постукивая, покатился вниз по склону, высоко подпрыгнул, ударившись о камень побольше, и с шорохом упал в кусты. Шедшие по тропе люди остановились, настороженно озираясь и держа оружие на изготовку. Их было пятеро. Судя по их виду и до предела облегченной амуниции, это были разведчики, и время, когда они служили срочную, осталось в далеком прошлом. Глядя на них, Глеб вынужден был признать, что здравый смысл понемногу проникает даже в российские вооруженные силы: это были матерые, прошедшие через все региональные конфликты последних бурных лет вояки-контрактники – не супермены, но крепкие профессионалы, способные оказать достойное сопротивление любому противнику. Это было очень хорошо, но в данный момент Глеб предпочел бы увидеть на тропе полк желторотых новобранцев, а не этих пятерых головорезов.

Он притаился за обломком скалы, проклиная себя за неосторожность. Но кто мог думать, что эти ребята забираются так далеко от своей базы? Глеб посмотрел на антенну портативной радиостанции, торчавшую над плечом одного из контрактников, как тараканий ус, и от души понадеялся, что разведчики не станут сразу, не разобравшись в обстановке, вызывать на этот район массированный артиллерийский огонь. Впрочем, подумал он, неизвестно, что лучше – артиллерийский огонь или эти ребята. Не стрелять же в них, в самом деле, только потому, что один жутко засекреченный агент ФСБ неловко двинул локтем, потревожив камешек!

Глядя из своего укрытия вниз, на тропу, Глеб недовольно поморщился. Разведчики, похоже, работали не за страх, а за совесть. Сейчас они молча растягивались редкой цепью, повернувшись лицом к склону, на котором засел Слепой. Коренастый крепыш с волосами морковного цвета и растрепанной бородкой жестами отдавал приказания, держа указательный палец правой руки на спусковом крючке автомата. Быстро оценив свои шансы, Глеб понял, что нужно уносить ноги, если он не хочет познакомиться со следователем военной прокуратуры. Он представил себе, какое лицо будет у Малахова, когда ему сообщат две новости: во-первых, что Слепой жив, а во-вторых, что его задержали в горах армейские разведчики, – и криво усмехнулся. “Не поверит”, – решил он.

Развернувшись цепью, контрактники начали неторопливо подниматься по склону, внимательно осматривая каждый валун и заглядывая под каждый куст. Обстоятельность, с которой они действовали, очень не понравилась Глебу, тем более что позади них обнаружился оператор с видеокамерой, который вел съемку. На операторе был пятнистый армейский бушлат, но из-под бушлата торчали синие джинсы и туристские ботинки. Глеб усмехнулся еще раз. Если его задержат, Малахову волей-неволей придется поверить в провал своего агента после того, как лицо капитана Суворова покажут в программе вечерних новостей.

Теперь разведчиков от Глеба отделяло каких-нибудь сто метров. Слепой понял, что медлить больше нельзя, бесшумно поднялся и, пригибаясь, двинулся вверх по склону, прячась за камнями и кустарником. Это не помогло: его заметили и открыли огонь.

Глеб присел за валуном, в который снизу немедленно влепили короткую очередь.

– Орлы, – негромко проворчал он. – Посмотрел бы я на вас, если бы я стал отстреливаться.

Отстреливаться было нельзя: выстрелы поверх голов могли еще больше раззадорить преследователей, а убивать своих ради сохранения инкогнито ему очень не хотелось. Глеб забросил за спину прихваченный из санитарной машины автомат, поглубже натянул армейское кепи, с которого два дня назад снял кокарду, и пустился наутек, вспоминая старую байку про фельдмаршала Суворова и гренадера, который не знал, что такое отступление.

Растяжку он заметил случайно. Тонкая проволочка, натянутая на уровне лодыжки, была старательно вычернена сажей. В одном месте сажа по какой-то причине стерлась, и из-под нее предательски поблескивал металл. От преследователей его скрывал выступ скалы, поэтому он без помех присел на корточки и внимательно исследовал растяжку. Это было примитивное приспособление, состоявшее из стандартной противопехотной мины, не менее стандартной ручной гранаты и куска самой обыкновенной проволоки наподобие той, которой армируют шины грузовиков, привязанной одним концом к нижней ветке куста, а другим – к чеке гранаты. При удачном стечении обстоятельств взрыв этой незамысловатой конструкции мог разнести человека буквально в клочья, и Глеб удовлетворенно кивнул, решив оставить на потом разрешение вопроса о том, кому понадобилось минировать этот склон.

Он снял кепи и аккуратнейшим образом пристроил его на куст немного выше мины, приблизительно прикинув направление, в котором полетит его головной убор, когда та взорвется. Он подумал, что кепи будет маловато, но погода не располагала к дальнейшему раздеванию.

Действуя сноровисто и быстро, он отстегнул ремень автомата и снял с плеча портупею. Ремень полевой сумки тоже пошел в дело, в результате чего у Глеба получилось некое подобие веревки длиной около двух метров. Этого было мало, но поблизости очень кстати обнаружился поросший рыжим мхом валун. Слепой аккуратно зацепил карабинчик автоматного ремня за растяжку мины и нырнул за камень, сжимая в одной руке автомат, а в другой конец своей импровизированной веревки. Заняв позицию, он заметил, что полевая сумка осталась лежать в метре от мины, но махнул на нее рукой: в сумке не было ничего, кроме его туалетных принадлежностей, зато она могла послужить дополнительным штрихом в создаваемой им картине случайной смерти.

Из-за обломка скалы метрах в пятидесяти ниже по склону показалась рыжеволосая макушка командира разведчиков. Глеб убрал голову за валун и потянул конец ремня. От грохота заложило уши, в ноздри полез кислый тротиловый дым пополам с каменной пылью, на плечи посыпался мусор. Глеб выглянул из-за камня как раз вовремя, чтобы увидеть, как его кепи, планируя по крутой траектории и бешено вращаясь на лету, с высокой точностью опустилось как раз туда, где он недавно видел рыжую макушку. Среди камней дымилась неглубокая воронка, в метре от которой валялась изорванная, вывернутая наизнанку полевая сумка. Немного подумав, Глеб осторожно выбросил из своего укрытия автомат и ползком двинулся прочь от этого места.

Минуту спустя он услышал внизу голоса и шаги. Преследователи больше не прятались, поскольку были уверены, что от них пытался скрыться только один человек – тот самый, чье прожженное, превратившееся в решето кепи спланировало на них из поднебесья. Конечно, не найдя ни тела, ни следов крови, они поймут, что их провели, но автомат остался там, и вряд ли группа разведчиков станет гоняться по горам за одним-единственным безоружным беглецом. Они спугнули и обезоружили боевика, наверняка сорвав какие-то его коварные планы, и этого с них будет достаточно. Во всяком случае, Глеб на это очень надеялся. Не станут же они, в самом деле, преследовать его до сортира и пытаться замочить прямо там!

Он оказался прав. Погоня не возобновилась, и, выбравшись на невысокий гребень, он увидел, как группа разведчиков, казавшаяся сейчас коротенькой колонной муравьев, спускается обратно к тропе. Теперь настало самое время выяснить, кому понадобилось минировать безлюдные горы.

Время близилось к полудню. Тучи разошлись, открыв солнце, которое осветило окружавший Глеба дикий пейзаж. Западный горизонт заслоняли заснеженные вершины Кавказа, восточный прятался за краем ущелья, из которого только что выбрался Глеб. Слепой подтянул ремень, стараясь не думать о еде, и двинулся напрямик по склону, стараясь придерживаться первоначального направления.

По дороге он нашел и обезвредил еще три мины-ловушки. Одна из них была начинена пластиковой взрывчаткой, и Глеб подумал, что он на правильном пути. Глупо было надеяться на то, что в изрезанной ущельями, ощетинившейся острыми скалами гористой местности ему сразу удастся найти именно того человека, который был ему нужен, но время вступить в контакт с боевиками давно настало. К сожалению, полковник Логинов, увезенный Глебом в санитарной машине прямо от дверей госпиталя, знал совсем немного, но Слепому удалось вытянуть из него главное – имя.

В ту ночь, когда погиб старший прапорщик Славин, Глеб не успел совсем чуть-чуть. Его опередил напавший на полковника чеченец. Больше всего Слепой жалел о том, что Аслан погиб: он наверняка знал гораздо больше, чем полковник, и, будучи надлежащим образом обработанным, мог бы отвести Глеба прямо к месту назначения. Но полковник, не производивший впечатления опытного бойца, каким-то чудом ухитрился понаделать в своем противнике дырок, после чего остался единственным человеком, способным ответить на вопросы Слепого.

Глеб спланировал операцию заранее. Труднее всего оказалось подбить прибывший за ранеными вертолет так, чтобы при этом пострадало только мертвое железо. Когда тяжелая “вертушка” после первого же выстрела накренилась и, волоча за собой шлейф серого дыма, неуклюже села на каменистую площадку в нескольких километрах от госпиталя, Глеб испытал огромное облегчение пополам с тихой профессиональной гордостью. Мастерство и удача – не совсем синонимы, но это слова, очень близкие по смыслу. Удача – ветреная дама, она рано или поздно изменяет даже самым большим своим любимчикам, но настоящее мастерство не подводит никогда.

По сравнению с этим все остальное было парой пустяков. Госпиталь – место, где постоянно вертятся, сменяя друг друга, представители самых различных частей и родов войск, так что одетому в военную форму человеку ничего не стоит затеряться в толпе. Отправившийся в сортир по малой нужде водитель УАЗика был очень удивлен, обнаружив себя связанным и посаженным с надежно заткнутым ртом на сиденье низенького, рассчитанного на младших школьников унитаза. Глеб попросил его вести себя тихо, отобрал ключи от машины и через пять минут уже гнал во весь дух по совершенно непроезжей дороге, глядя, как вспыхивают и гаснут в боковом зеркале фары бросившегося в погоню бронетранспортера. Направляясь к разрушенному мосту, он думал только об одном: а что, если положенные им на старые перекладины доски за ночь кто-нибудь утащил на дрова или просто немного передвинул?

Гадать не имело смысла. Невозможно разглядеть летящую пулю, так же как невозможно сидеть в засаде возле госпиталя, охраняя от новых покушений драгоценную шкуру продажного полковника, и одновременно караулить находящуюся в десятке километров оттуда переправу. В обоих случаях шансы пятьдесят на пятьдесят – тот самый расклад, к которому Слепой давно уже успел привыкнуть.

Доски оказались на месте, и машина прошла по ним, как канатоходец по туго натянутой проволоке. Выбравшись на противоположный берег реки, Глеб с трудом подавил в себе искушение остановиться и посмотреть на лица тех, кто гнался за ним на бронетранспортере. Ведь они наверняка были уверены, что ему некуда деваться.

Когда он загнал машину в жидкий перелесок, карабкавшийся по пологому склону горы, и заглушил двигатель, полковник, вопреки его ожиданиям, был в сознании. Правда, его лицо приобрело нездоровый землистый оттенок, а повязки пропитались свежей кровью, но по тому, как трусливо забегали утонувшие в одутловатых складках кожи полковничьи глаза, Глеб понял, что его пленник отлично сознает, в какую передрягу угодил.

Слепой отбросил в сторону накрывшие полковника носилки и пинком отправил в угол подвернувшуюся под ноги подушку. Он старательно работал на образ, и его усилия увенчались полным успехом: когда перепачканный глиной армейский ботинок Глеба бесцеремонно пнул обтянутую белоснежной, наволочкой клеенчатую подушку, Логинов заметно вздрогнул и болезненно сжался, по всей видимости уверенный, что следующий удар достанется ему. Глеб вспомнил характеристику, которую дал ему в разговоре с полковником Аслан, и решил, что тот, сам того не желая, действовал в его интересах.

– Ну что, полковник, – сказал он, стоя над распростертым на полу пленником, – поговорим?

Полковник, скрипнув зубами от усилия, оттолкнулся от пола ногой, передвинулся поближе к борту и, опираясь на здоровую руку, принял полусидячее положение, привалившись спиной к клеенчатой обивке салона.

– Тебе не уйти, – с трудом выговорил он. – Тут повсюду войска. Ты сумасшедший.

– Оставим вопрос о моей вменяемости на потом, – ответил Глеб. – Мы обсудим его после того, как я узнаю, с кем ты сотрудничаешь.

– Странный вопрос, – проворчал Логинов. – Я сотрудничаю со штабом объединенной группировки войск в Чечне. С кем же еще я могу сотрудничать?

– Вот это я и пытаюсь узнать, – сказал Глеб. – С кем еще? Аслан наверняка не имел никакого отношения к штабу объединенной группировки. Или я ошибаюсь? Может быть, он был личным представителем генерала Трошева?

– Кто вы, собственно, такой, что считаете себя вправе задавать мне вопросы? – с надменным видом спросил полковник.

– Не стройте из себя идиота, Логинов, – сухо ответил Глеб, вынимая из-за пазухи тяжелый кольт. – Вот, – он помахал пистолетом перед лицом пленника, – моя визитная карточка. Надеюсь, вам не нужно на наглядных примерах доказывать, что пистолет заряжен.

– Подумаешь, – сказал Логинов, но, не выдержав, отвел глаза от тускло поблескивавшей вороненой стали. – Подумаешь, – повторил он, глядя в угол. – Таких игрушек здесь навалом. Это вовсе не означает, что я стану болтать о своих служебных делах с каждым, у кого хватило денег купить пистолет.

– А вы неплохо держитесь, полковник, – заметил Глеб, присаживаясь на боковую скамью. – Почему же вы, черт бы вас побрал, не держались так же тогда, когда чеченцы вас покупали?

– Что вы несете? Кто меня покупал? Кто вы такой, в конце концов?

– Не ваше дело, – ответил Глеб на последний вопрос и, поддернув рукав бушлата, посмотрел на часы. – Мы теряем время, полковник. Только вы, в отличие от меня, теряете еще и кровь. Но не надейтесь ускользнуть от разговора, упав в обморок. В этой машине по счастливой случайности есть все, чтобы привести вас в чувство и поддерживать в сознании довольно долго. Поверьте, в ваших интересах как можно скорее закончить этот неприятный разговор, – он посмотрел на полковника, но тот молчал, упрямо выпятив подбородок и поджав губы. Глеб вздохнул. – Послушайте, Логинов, – сказал он. – Я хочу, чтобы вы меня поняли. Я действительно не имею никакого права интересоваться вашими служебными делами, но как раз они-то меня и не интересуют. Меня интересует ваше сотрудничество с чеченцами.

Вы потеряли право задавать вопросы о моих полномочиях в тот самый момент, как согласились работать вместе с бандитами. Есть такая статья в уголовном кодексе – измена родине. Слыхали? Мне нужна информация, и я ее добуду, как добыл у Славина ваше имя.

– Ха, – сказал полковник, но, как он ни крепился, Глеб отлично видел, что его пленник отчаянно трусит. Ему было чего бояться: в своих мечтах он наверняка уже видел себя еще не старым, энергичным, а главное, очень обеспеченным пенсионером, живущим в безопасности и комфорте престижной московской квартиры. Полковник часто украдкой поглядывал на свой чемодан, и Глеб с трудом сдержал улыбку: ну разумеется!

Он дотянулся до чемодана, двумя короткими ударами пистолетной рукоятки открыл оба замка и бесцеремонно вытряхнул личные вещи полковника на пол. Полковник снова вздрогнул. Его и без того не слишком румяное лицо теперь совершенно посерело и напоминало цветом то похожее на бумагу вещество, из которого строят гнезда осы.

– Мелковат чемоданчик, – сказал Глеб, заглядывая под крышку. – Странная конструкция. Снаружи выглядит как обыкновенный чемодан, а внутри места совсем нет… С чего бы это?

– Сволочь, – процедил полковник.

– Как это вы догадались? – удивился Глеб. Он сильно хлопнул ладонью по днищу чемодана, поддел пальцем двойное дно и заглянул вовнутрь. – Ай-яй-яй, – сказал он. – Как хорошо быть генералом… Мне бы такую зарплату!

– Послушайте, – заговорил полковник. Глеб с интересом поднял на него глаза. – Черт с ними, с деньгами. Забирайте их себе. Можете даже не возвращать меня в госпиталь, я как-нибудь доберусь сам. Возьмите деньги. Там много, вам надолго хватит. Ведь брать выкуп за пленников здесь в порядке вещей. А это богатый выкуп.

– Не такой уж и богатый, – задумчиво сказал Глеб. Со стороны могло показаться, что он колеблется. – Не такой уж и богатый, – повторил он. – Вот недавно в Москве случайно вскрыли один цинковый гроб, отправленный как раз из здешних мест. Вот там были деньги! Даже не деньги – деньжищи. Жаль только, что фальшивые. А эти не фальшивые?

– Нет, – сказал полковник. – Эти настоящие. Поверьте, я ничего не знаю о каких-то фальшивых деньгах и гробах.

– Думаешь, настоящие? – с сомнением переспросил Глеб, взвешивая на ладони обандероленную пачку стодолларовых купюр. – Твой старший прапорщик тоже был уверен, что деньги, которые ты ему давал за подмену гробов, самые настоящие. А когда обнаружил, что это обыкновенное фуфло, очень расстроился. Сказал, что ты, полковник, нехороший человек.

– Бред какой-то, – сказал полковник, но Глеб увидел, что его левое веко начало мелко-мелко подергиваться от нервного тика.

– А ты дурак, Логинов, – заметил он. – Почему ты так уверен, что твои партнеры из местных вели с тобой честную игру? Неужели ты думаешь, что они знают, что это такое – честная игра? Ведь ты делился со Славиным своими деньгами, а вовсе не теми, что привозили в гробах, правда?

– Слушай, ты, – мучительно кривясь от боли в животе, сказал Славин. – Или оставь меня в покое, или пристрели. Чего ты хочешь? Ты ведь уже покойник, и совершенно не важно, настоящие эти доллары или фальшивые. Эти люди здесь хозяева, и они тебя живым не выпустят.

– Славин тоже так считал, – вставил Глеб.

– Что ты пристал ко мне со своим Славиным? Славин был просто жирным куском дерьма. Он наговорил с перепугу черт знает чего, а ты и поверил. У тебя же нет никаких доказательств…

Глеб поддел носком ботинка стоявший на полу чемодан с долларами.

– Самая поверхностная экспертиза покажет, что эти деньги и те, которые всплыли в Москве, вышли из-под одного клише. Это тюрьма, полковник. Лет на двадцать пять, а то и на всю жизнь. Ты бывал когда-нибудь в наших исправительных учреждениях? Представь, каково будет тебе, и еще представь, каково будет твоей семье. У тебя ведь наверняка есть семья, полковник.

– Мне нужен укол морфия, – сказал Логинов.

– А мне нужны твои деловые партнеры, – ответил Слепой. Он открыл рундук под сиденьем и вынул оттуда санитарную сумку с красным крестом. – Если ты не назовешь их мне, тебе придется назвать их следователю военной прокуратуры. Клянусь, я позабочусь о том, чтобы ты попал к нему в руки целым, невредимым и готовым к употреблению.

– А если я назову их тебе?..

– Они умрут и никому ничего не скажут, – пообещал Глеб. – Я приехал сюда именно для этого.

Полковник сдался. Он назвал имя – Судья, и район, в котором, по его предположениям, нужно было этого Судью разыскивать. Больше он ничего не знал, и Глеб ушел, оставив ему ключи от машины и санитарную сумку, в которой, помимо всего прочего, имелось несколько одноразовых шприцев и упаковка ампул гидрохлорида морфия. У него мелькнула мысль о том, что полковника лучше было бы пристрелить, но что-то в лице Логинова и в том, как он потянулся к санитарной сумке, убедило Глеба не тратить пулю: похоже, полковник позаботится обо всем сам.

…Продолжая думать о полковнике, который сейчас либо лежал на чистых простынях в тыловом госпитале, либо ехал домой в запаянном гробу, Глеб не забывал внимательно осматривать местность и только благодаря своему богатому опыту не пропустил замаскированный вход в пещеру. Продолговатая неровная дыра полутора метров в ширину и примерно двух в высоту была почти полностью скрыта густо разросшимися кустами. Глеб подумал, что месяца через полтора, когда кусты покроются листвой, эта дыра будет вообще незаметна.

Отодвинув свободной рукой колючие ветки, держа наготове взведенный пистолет, он пробрался в пещеру. Короткий извилистый коридор с неровными, источенными водой и ветром стенками привел его в обширное помещение, имевшее явно естественное происхождение, но теперь модернизированное и приспособленное под жилье. Проникавший сквозь какое-то скрытое отверстие в каменистом своде свет позволял видеть грубо сколоченный длинный стол в центре пещеры и самодельные двухъярусные нары вдоль стен. Повсюду стояли какие-то ящики, на столе были в беспорядке разбросаны грязные тарелки, с ввинченного в низкий потолок стального крюка свисала керосиновая лампа с закопченным стеклом. На поставленном на попа ящике возле самого входа лежала мятая пачка дешевых сигарет без фильтра. Из-под ее откинутого, криво надорванного клапана выглядывала наполовину высыпавшаяся сигарета. Глеб с некоторым усилием отвел от сигареты глаза и повел носом. Помещение хорошо вентилировалось, но он все же уловил слабый смешанный запах табачного дыма, оружейного масла и пригоревшей пищи, яснее всяких слов говоривший о том, что люди ушли отсюда всего несколько часов, а может быть, и минут назад.

Позади, в узком извилистом проходе едва слышно стукнул потревоженный камешек. Глеб медленно, стараясь не делать резких движений, положил пистолет на край стола и поднял руки даже раньше, чем резкий хриплый голос с сильным кавказским акцентом приказал ему бросить оружие и не двигаться.

Глава 9

Александр Владимирович Апрелев застегнул верхнюю пуговицу сорочки, поставил воротник торчком и в нерешительности остановился перед открытой дверцей шкафа, выбирая галстук. Хорошие галстуки были его маленькой слабостью, и он никогда не упускал возможности пополнить свою обширную коллекцию, если встреченный им в каком-нибудь бутике галстук был того достоин. Его родные и знакомые были прекрасно осведомлены о его невинном пунктике, и каждый день рождения приносил Александру Владимировичу богатый урожай галстуков самых различных фасонов и расцветок. Теперь их у него скопилось около двухсот пятидесяти штук, и Апрелев начал всерьез задумываться о том, что пора либо избавиться от большей части этой непомерно раздувшейся коллекции, либо придать ей окончательный вид хобби, наподобие собирания марок или значков – взять и оборудовать где-нибудь на даче специальное помещение с застекленными витринами, в котором не будет ничего, кроме галстуков и, может быть, табличек с сопроводительным текстом: галстук шелковый от Версаче, подарен такого-то числа таким-то и таким-то (имя, звание, занимаемая должность) по случаю сорокадвухлетия… Так или иначе, с галстучным засильем нужно было срочно что-то делать, потому что из-за обилия выбора одевание всякий раз превращалось в сложную проблему.

Выбрав наконец галстук и мастерски повязав его на ощупь, Александр Владимирович протянул руку и снял с плечиков пиджак, едва не оцарапав тыльную сторону ладони о колючее шитье висевшего здесь же парадного генеральского мундира. Полгода назад ему присвоили звание генерал-лейтенанта, но это событие прошло, в общем, почти незамеченным, потому что в последнее время Александр Владимирович очень редко надевал форму. У него даже не было собственных подчиненных, которые бы напоминали ему о полученном звании, величая “товарищем генерал-лейтенантом”. Собственно, Апрелев на этом и не настаивал, поскольку был начисто лишен дешевого тщеславия и всю жизнь плевать хотел на пеструю мишуру, постоянно окружающую и опошляющую истинную силу и настоящее величие. Сила – это несокрушимый монолит, способный сломить любое сопротивление и выдержать любой напор. Дураки и подхалимы живут тем, что лебезят перед силой, украшая ее золоченым шитьем и увешивая побрякушками, которые неминуемо осыплются, как только сила шевельнет плечами, готовясь нанести удар. Именно поэтому генерал-лейтенант Апрелев почти никогда не надевал свой шитый золотом мундир с двумя рядами орденских планок на груди, предпочитая держаться в тени и мало-помалу копить силу. Некоторые из людей, выполнявших его приказы, понятия не имели, что имеют дело с генерал-лейтенантом; кое-кто, покупаясь на его легкую, шутливую манеру говорить, даже пытался общаться с ним в этой же манере, позволяя себе острить и иронизировать, но никто из них по-настоящему не представлял себе, насколько силен и влиятелен Александр Владимирович. Это было хорошо, и Апрелев очень надеялся, что о степени его силы и могущества не догадываются даже те люди, чьи приказы выполнял он сам.

Существовала еще одна причина, по которой Апрелев недолюбливал мундир: в нем он казался самому себе ряженым. Густые, тщательно подстриженные и уложенные волосы, орлиный профиль, бронзовая твердость гладко выбритых щек и квадратного подбородка, широкие плечи, выпуклая грудь, плоский живот и узкие бедра спортсмена плохо вязались с раззолоченными погонами генерал-лейтенанта. Одетый по форме, Апрелев больше напоминал артиста Василия Ланового в роли генерала, чем настоящего военного. У него не было ни бульдожьих щек, ни двойного подбородка, ни солидно выпирающего вперед живота, который так хорошо заполняет объем форменной одежды, – ничего, что положено иметь уважающему себя российскому генералу начала третьего тысячелетия.

Зато дорогой штатский костюм сидел на Александре Владимировиче как влитой, а его умение подбирать галстуки в тон сорочке давно вошло в поговорку. Он часто думал, что, не будь у него других талантов, он мог бы работать имиджмейкером, причем на самом высоком уровне.

Но таланты у него были, и Александра Владимировича вполне устраивала та работа, которой он занимался в данный момент, – разумеется, как промежуточная ступень на пути к новым высотам. Под новыми высотами генерал Апрелев подразумевал власть, и ничего, кроме власти, как и все люди, обладающие настоящим честолюбием, способным двигать горы и изменять политическую карту мира.

Официальным местом работы Александра Владимировича Апрелева был Кремль, где он получал зарплату в качестве советника президента по вопросам формирования общественного мнения. Эта обтекаемая формулировка напоминала ему самому некую безликую емкость наподобие потертого пластикового атташе-кейса, в котором может лежать что угодно – от несвежего белья и бутылки водки до мощнейшего взрывного устройства или крупной суммы в свободно конвертируемой валюте. В обоих случаях форма остается все той же, зато содержание, ценность и перспективы меняются буквально на глазах, стоит только одним глазком заглянуть под крышку.

Александр Владимирович не без оснований считал, что выгодно отличается от любого чемодана способностью к творческому осмыслению поставленных перед ним задач. Без этого, по твердому убеждению генерала Апрелева, невозможно достичь чего бы то ни было. Лишенный способности творчески мыслить человек в лучшем случае всю жизнь вкалывает у станка или в поле, а в худшем просто тихо умирает голодной смертью. Любой подлец, делающий себе карьеру с помощью подсидок, кляуз и анонимных доносов, вынужден творчески мыслить, чтобы не быть схваченным за руку, выведенным на чистую воду и стертым в порошок. А уж если ты в этой жизни намерен добраться до самого верха, тебе просто некуда деваться: или ты будешь мыслить, как гений, или свернешь себе шею, не дойдя и до середины пути.

Генерал Апрелев обожал формировать общественное мнение. Ему доставляло огромное удовольствие заставлять огромные массы людей радоваться, ужасаться или негодовать вопреки их собственным желаниям, а порой и здравому смыслу. Он посвятил много лет изучению существующих технологий прочистки мозгов и изобретению новых, еще нигде и никем не опробованных. Ему нравилось манипулировать миллионными толпами и отдельными индивидуумами, и он от души потешался, почитывая в свободное время Дейла Карнеги: ему казалось, что он в жизни не читал ничего забавнее. Те из его знакомых, кто знал или догадывался об истинной профессии Александра Владимировича, откровенно побаивались его, опасаясь стать марионетками в его кукольном театре. Это тоже забавляло Апрелева, потому что все они давно так или иначе выполняли его волю и смотрели на мир его глазами, – кроме самых сильных, не нуждавшихся в посредниках при получении информации.

Для того чтобы с более или менее значительными шансами на успех манипулировать общественным мнением такой огромной страны, как Россия, необходима целая индустрия, и Апрелев посвятил многие годы ее созданию. То, что осталось от коммунистов, никуда не годилось, – это он понял еще тогда, когда пришел в Кремль мелкой сошкой в майорских погонах и занимался перекладыванием бумажек.

Теперь у него за плечами стояла целая империя – банки, холдинги, финансово-промышленные корпорации, газеты, телевизионные каналы, политические объединения, крикливые одномандатники и раздувающиеся от спеси губернаторы, полагающие себя свободными и независимыми. Истинные размеры этой империи были известны только Александру Владимировичу, и какой-нибудь губернский князек, потихоньку меняющий свой политический курс под угрозой разоблачений в местной газетенке, как правило, понятия не имел, что и он сам, и его заклятый враг – редактор оппозиционного листка кормятся из одних рук и действуют в рамках плана, разработанного человеком, о котором они даже не слышали.

Смена высшего руководства Кремля, хотя и не была полностью делом его рук, не застала Александра Владимировича врасплох и проходила при его живом и непосредственном участии. Он со скрупулезной точностью выполнял поступавшие сверху приказы, подавал советы, которых от него ждали, и действовал с полной отдачей, не забывая в то же время о своих собственных интересах. Он был одним из тех, кто проложил новому руководителю путь на вершину пирамиды, но именно он, генерал Апрелев, заминировал все боковые ответвления и развилки этого пути, превратив его в узкий коридор наподобие того, по которому пробегает бык перед тем, как выскочить на залитую солнцем арену, где его поджидает тореадор. Этот бык был силен и проворен, но Александр Владимирович не сомневался, что справится с ним в случае нужды. Не важно, что это будет – импичмент или тривиальное заказное убийство; важно, чтобы конкурент собственными руками сделал всю грязную работу. Потом, когда все закончится, его можно будет свалить, просто слегка подтолкнув плечом, и сделать удивленные глаза: надо же, упал! И что теперь? Вам не кажется, что некто А. В. Апрелев – наиболее подходящая кандидатура на освободившийся пост? А потом подадут голос газеты, на всю катушку включится, прополаскивая мозги миллионам зрителей, гигантская центрифуга телевидения, согласно забубнят взятые за горло политики, возле пивных, жестикулируя кружками, захрипят самодеятельные крикуны, чье пиво будет оплачено их кураторами из ФСБ или ментовки… Что может быть проще и убедительнее всенародного волеизъявления? Разве что пуля в живот…

Застегивая пиджак и поправляя перед зеркалом безупречно завязанный узел галстука, Александр Владимирович мысленно одернул себя. Что толку в тысячный раз обсасывать детали временно отложенного в долгий ящик плана? Существуют насущные проблемы, и все они состоят из тысяч мелочей, каждая из которых, будучи пущенной на самотек, может привести к гибельным последствиям. Например, ничего не значащая бумажка, удостоверяющая личность какого-то никому не известного капитана, которому позарез надо было добраться до Чечни и разобраться с какими-то фальшивыми долларами. Майор, сидевший в том самом кабинете, который занимал в начале своей карьеры Александр Владимирович, приняв телефонограмму сверху, выписал эту бумажку чисто рефлекторно, и генерал Апрелев так же рефлекторно подмахнул ее вместе с кучей другой рутинной макулатуры, и только два часа спустя его укололо: да ведь это же тот самый человек, о котором утром вскользь упомянул исполняющий обязанности президента!

Это был, пожалуй, первый случай, когда новый босс попытался наступить Александру Владимировичу на мозоль. Конечно, он даже не подозревал, на чей бизнес поднял руку, да и бизнес этот был, по большому счету, просто побочным приработком, направленным на укрепление созданной за долгие годы империи, но Апрелев в принципе не признавал поражений, и при мысли о том, как ловко и оперативно он пресек все поползновения этого выскочки с Лубянки наложить руку на одно из его детищ, красиво очерченные губы сорокапятилетнего генерал-лейтенанта тронула легкая тень улыбки.

Он в последний раз окинул критическим взглядом свое отражение в зеркале, щелчком сбил с рукава невидимую пылинку и, выйдя из гардеробной, спустился в столовую, где уже был сервирован кофе на двоих. Немного обветшалая роскошь государственной дачи слегка действовала на нервы Апрелеву, любившему во всем неброскую, доведенную до совершенства основательность, но делами было удобнее всего заниматься именно здесь, а не в московской квартире, где всегда было слишком много посторонних глаз и ушей.

Сидевший в глубоком плюшевом кресле у окна ладный и крепкий, но уже заметно облысевший мужчина лет тридцати пяти, одетый в простой деловой костюм, поспешно поднялся при появлении Александра Владимировича. Он сделал это одним плавным движением, словно перелившись из сидячего положения в стоячее, и принял позу, хотя и не совсем соответствовавшую строевой стойке “смирно”, но весьма близкую к ней. Он был мелкой сошкой, но в то же время являлся одним из немногих людей, кому выпадало изредка заглянуть под улыбчивую маску, скрывавшую истинное лицо генерал-лейтенанта Апрелева.

– Здравствуй, Роман, – негромко сказал генерал, проходя к столу и одаривая собеседника короткой улыбкой, в которой не было ни тепла, ни особенного холода. Так мог бы улыбаться фирменный манекен в витрине дорогого бутика – ослепительно и абсолютно механически. – Прошу к столу. По утрам не может быть ничего лучше чашечки хорошего кофе. Ты замечал, что первый глоток кофе по утрам снова делает тебя человеком? Ты еще наполовину спишь, глаза слипаются, в голове каша из вчерашних впечатлений и обрывков снов, ты похож на телевизор в режиме ожидания – контрольная лампочка горит, а отдачи никакой. Наливаешь себе кофе, делаешь глоток – щелк! – и машинка заработала!

Лысоватый Роман вежливо улыбнулся в ответ на эту тираду, подошел к столу и, дождавшись, пока Апрелев усядется, тоже сел. Он молчал, не зная, что сказать, но понимая, что ответа от него не требуется. Кроме того, он не спал уже двое суток и все это время глушил кофе литрами, так что восторги генерал-лейтенанта по поводу первого утреннего глотка оставили его вполне равнодушным. О чем он сейчас мечтал, так это о хорошей понюшке кокаина, чтобы как следует прочистить мозги, но Апрелев всегда держал хорошую мину даже при самой плохой игре, и пытаться нюхать при нем кокаин было все равно что залезть с ногами на стол и нагадить прямо на скатерть.

– Ну-с, – продолжал Апрелев, с непринужденной грацией разливая кофе по чашкам и протягивая одну из них Роману, – наш Гусляр дал мне знать, что ты хочешь обсудить со мной что-то срочное. Что-то настолько экстренное, что ты настаивал на личной встрече. Я готов тебя выслушать, но учти, что у меня маловато времени. Через час меня ждут в Кремле.

"В тюрьме тебя ждут”, – мстительно подумал Роман, принимая чашку. Из-за недосыпания все вокруг казалось ему не вполне реальным, звуки доносились словно бы откуда-то издалека и совсем не с той стороны, откуда они на самом деле исходили, но рука, принявшая чашку, не дрожала, и та ни разу не звякнула о блюдце. Он поднес чашку к губам, надеясь хотя бы таким образом вернуть себе ощущение реальности, и сделал деликатный глоток. Кофе у Апрелева, как всегда, был превыше всяческих похвал, но на этот раз он не оказывал обычного возбуждающего действия, и Роман подумал, что нужно отдохнуть. Еще немного, и он просто заснет на ходу.

– Полковник, – сказал он и по-совиному поморгал глазами.

– Что – полковник? – мелкими глотками попивая кофе, подстегнул его Апрелев. Он внимательно разглядывал своего собеседника поверх чашки, постепенно проникаясь неприятным предчувствием, что произошло нечто не вполне обычное.

– Полковник накрылся, – сообщил Роман и поставил чашку на блюдце. Черный, как деготь, и горький, как хина, кофе ни в какую не лез в глотку. – А можно, я возьму немного сахару?

– Помнишь кредо водителей-дальнобойщиков? – с улыбкой спросил Апрелев, подвигая к нему сахарницу. – Если тебе хочется чашку сливок с сахаром, зачем просить кофе? И кстати, объясни, какого полковника ты имеешь в виду и почему он накрылся.

Роман бросил в свою чашку кусочек сахару и принялся помешивать кофе ложечкой, сохраняя при этом бесстрастное выражение лица, яснее всяких слов говорившее о том, что если начальству угодно валять дурака, то он может подождать где-нибудь в другом месте.

– Полковник, – с нажимом повторил он. – Тот самый, который присылал нам гостинцы с юга.

Апрелев без стука поставил свою чашку на стол, почему-то не попав ею в блюдце. Глаза его устремились на Романа, как два орудийных ствола. Его мысли были заняты совершенно другими делами, он уже почти забыл о случившемся на позапрошлой неделе досадном проколе, поскольку вопрос, казалось, был закрыт, и вдруг – такое…

– Что с ним? – спросил он, умело придавая своему голосу скучающий, равнодушный оттенок. Какой бы катаклизм ни приключился с полковником, Александр Владимирович был уверен, что сам он находится в полной безопасности. Он знал о полковнике все, а полковник даже не догадывался о его существовании, думая, что работает на чеченцев. Уж что-что, а запутывать следы и затуманивать мозги генерал Апрелев умел лучше любого ЦРУ.

– Ранен, похищен из госпиталя и найден мертвым в нескольких километрах от базы. Умер от передозировки морфия. Он получал инъекции в качестве обезболивающего. Смертельную дозу он ввел себе сам – неизвестно, случайно или умышленно. Возле тела обнаружен чемоданчик с двойным дном, в котором было около ста тысяч долларов.., тех самых.., американо-чеченских. Его группа уничтожена полностью.

– А связной? – спросил Апрелев, отворачиваясь к окну. “Проклятие, – думал он. – Через час я должен быть в Кремле и излучать энтузиазм, а настроение испорчено…"

– Именно связной ранил полковника, – ответил Роман. – Местные придурки уверены, что это он уничтожил всю группу, но я в это не очень верю. Какой в этом смысл?

– Так что со связным? – сдерживаясь, спросил генерал.

– Я не сказал? – удивился Роман. – Виноват… Связной убит. Пока он резал полковника ножом, тот всадил в него шесть пуль из “Макарова”.

– Какой-то дерьмовый вестерн, – проворчал Апрелев. – Однако не кажется ли тебе, что кто-то мастерски перекрыл нам кислород?

– Ну, я бы так не сказал, – задумчиво ответил Роман. – Пока что кислород перекрыли Судье. Единственное, что можете потерять лично вы, это деньги.

– Это не так мало, дружок, – сказал генерал Апрелев, озабоченно пощипывая бровь. – Это совсем не мало, поверь мне.

Он не стал посвящать Романа в то, что три контролируемых им банка-однодневки уже объявили о своем предстоящем закрытии, пригласив вкладчиков забрать свои деньги. Выплаты должны были производиться долларами Судьи – теми самыми, которые люди Романа так бездарно проворонили той сырой ночью. Если в ближайшее время не прибудет новая партия, это грозит убытками и громким скандалом, а она не прибудет, поскольку некто, кто должен был сгореть вместе с обломками упавшего на поле под Воронежем самолета, каким-то чудом выжил и на некоторое время надежно перекрыл канал доставки. Это просто не мог быть кто-то другой: Апрелев не верил в чудеса и совпадения, а отправить в Чечню нового эмиссара ФСБ вряд ли успела. Или их было двое? Один полетел самолетом, а второй тихонечко двинулся в Чечню поездом или на машине – спокойно, без помпы и без бумажек с грифом “совершенно секретно”, полегонечку, своим ходом…

– Скоты, – бесцветным голосом сказал генерал. – Бездарные скоты. Почему я должен буквально все делать сам? Скажи мне честно, зачем ты пришел? Ты хочешь, чтобы я поехал туда и устранил помеху собственноручно? Или тебе нужен письменный приказ?

Роман уже стоял, глядя прямо перед собой глазами, похожими на оловянные пуговицы, и вытянув по швам руки с добела стиснутыми кулаками.

– Отправляйся туда, – сказал Апрелев. – Найди Судью, предупреди его и будь рядом с ним до тех пор, пока все не войдет в норму. Наладь связь, возобнови доставку и постарайся убрать этого мерзавца, которого послал Малахов.

– Но…

– И давай без “но”. Все это безобразие – твоих рук дело. Сам нагадил – сам и разгребай. Тебе все ясно?

– Так точно.

Когда Роман ушел, генерал-лейтенант налил себе еще одну чашку кофе и не торопясь выпил его, смакуя каждый глоток и понемногу успокаиваясь. В конце концов одно проигранное очко ничего не значило – впереди была еще масса времени. Допив кофе, он посмотрел на часы и встал, безотчетным движением расправив безупречные стрелки на брюках: пора было отправляться в Кремль.

– Повернись, – сказал все тот же хриплый голос. Глеб медленно обернулся, по-прежнему держа поднятые руки так, чтобы видны были пустые ладони. Позади него стояли пятеро загорелых бородачей в камуфляже, мало чем отличавшихся от армейских разведчиков, которые несколько часов назад пытались загнать его, как зайца. Правда, эти были потемнее лицами, все до одного брюнеты, а одному из них на вид было хорошо за пятьдесят. Темные обветренные руки уверенно лежали на отполированном дереве и стершемся от долгого употребления вороненом железе автоматов. У одного из бородачей под мышкой была небрежно зажата английская снайперская винтовка, а другой, длинный и сутулый субъект с бородой веником, казалось, готов был переломиться пополам под тяжестью ручного пулемета. Глеб поискал глазами и без труда нашел гранатомет, прислоненный к ноге еще одного бородача. Их камуфляж был перепачкан глиной, провонялся потом, пороховой гарью и дымом костра, а задубевшая на ветру кожа смуглых лиц давно нуждалась в воде и мыле.

– Удачно сходили? – спросил Глеб, беря инициативу в свои руки.

– Смотри, Иса, – сказал самый молодой из боевиков, с заметным усилием выговаривая русские слова. – Любопытный, да?

– Любопытный, – медленно согласился пожилой Иса, кладя руку на фасонистую желтую кобуру, которая висела у него на животе и выглядела несколько неуместно на фоне зелено-коричневых камуфляжных разводов. Он не носил бороды, но не брился как минимум три дня, а длинный нос с горбинкой, глубокие продольные морщины, редкие зубы и залихватская зеленая повязка поверх курчавых седеющих волос делали его карикатурно похожим на флибустьера, каким-то чудом занесенного сюда прямиком из Карибского бассейна. Так и казалось, что он вот-вот закричит, требуя бутылку рома, и примется размахивать кривой абордажной саблей, притопывая деревянной ногой и пытаясь перекричать хриплые вопли сидящего у него на плече попугая. Но ни деревянной ноги, ни сабли, ни тем более попугая у Исы не было. Зато у него был очень большой, очень уродливый и очень смертоносный пистолет всемирно известной и очень популярной системы “беретта”, и, расстегнув скрипучую желтую кобуру, Иса показал Глебу, что у него есть. Чтобы Глеб получше рассмотрел и в полной мере оценил его любимую игрушку, Иса поднес ее к самому носу пленника.

– Классная пушка, – равнодушно сказал Глеб. – Только если ты хочешь меня напугать, тебе следует сначала снять ее с предохранителя.

– Веселый, – сказал Иса и снял пистолет с предохранителя. – Так лучше?

– Гораздо, – согласился Глеб. – Я уже дрожу. Это и есть ваше хваленое гостеприимство?

Молодой боевик, бормоча какие-то ругательства на своем языке, начал яростно драть с шеи автомат, запутался в ремне и от этого разъярился еще больше. Остальные молча наблюдали за происходящим, сохраняя каменное выражение лиц.

– Ш-шакал, – плюясь, прошипел молодой, напоминая странного ободранного кота с растрепанной жидкой бородой. – Кто гость? Ты гость? Ты убийца, мой дом разрушил, отец убил, деньги забрал! Застрелю как собаку!

Он свирепо лязгнул затвором. Глеб пожал плечами и посмотрел на Ису. Иса не глядя протянул назад руку, положил ладонь на ствол автомата и с силой пригнул его к земле.

– В горах был взрыв, – сказал он. – Почему, не знаешь?

– Это я, – ответил Глеб. – Уходил от разведгруппы федералов, нашел вашу мину, накрыл ее своей шапкой и взорвал.

– Не верь ему, Иса, – сказал молодой, и Глебу захотелось его придушить.

– Зачем от русских убегал? – спросил Иса. Тон у него был безразличный, и смотрел он в сторону, но Глеб понял, что стрелять в него теперь скорее всего не будут, и немного расслабился.

– Характерами не сошлись, – сказал он. – Я, конечно, согласен под пули лезть, но не задаром же! Иса подошел к столу и взял с него кольт Глеба.

– Хороший пистолет, – заметил он. – Не табельный.

– Табельным хорошо в носу ковырять, – ответил Глеб. – Ну и еще пленных мочить. Я сюда не в игрушки играть приехал, а зарабатывать.

– Хочешь заработать? – переспросил Иса. – А может, ты из армейской разведки? Обыщите.

Глеба быстро и довольно профессионально вывернули наизнанку и внимательно исследовали то, что из него выпало. Выпало немного: две запасные обоймы, горсть патронов и немного денег. Удостоверение на имя капитана Суворова, бумажка, данная ему Малаховым в качестве билета на самолет, и остальные взятые им в дорогу деньги, завернутые в полиэтиленовый пакет, лежали под камнем километрах в тридцати севернее этого места.

– Ладно, – сказал Глеб, когда его перестали трясти и хлопать по чем попало, – признаюсь. Моя фамилия Штирлиц, я советский разведчик, внедренный в ряды НСДАП двадцать лет назад… Эй, парень, убери-ка оттуда свои лапы. Ты что, голубой?

– Не шути, приятель, – сказал Иса, рассовывая по карманам патроны и деньги. – Со смертью не шутят.

– Вот что, – заявил Глеб, опуская руки и независимо засовывая их в карманы. – Мне эти ваши тонкости до одного места: чем у вас тут шутят, чем не шутят… Я снайпер, ясно? Промаха не даю из любого оружия и на любом расстоянии. Перед отправкой один знакомый посоветовал мне найти Ахмета Долмаева. Сказал, что тот будет рад хорошему стрелку, да и деньгами не обидит. Не знаете, где Ахмета найти? Да мне, честно говоря, наплевать, Ахмет или Махмуд, лишь бы деньги платил. Могу с вами пойти, если хотите.

– Откуда Ахмета знаешь? – резко подавшись вперед, спросил Иса.

Глеб заметил на лицах присутствующих некоторое оживление, только молодой бородач по-прежнему нехорошо сверкал исподлобья черными глазами и нервно тискал автомат своими похожими на грабли ладонями.

– Я же сказал: знакомый посоветовал. Он с Ахметом воевал, пока ему глаз не выбили.

– А, – кивнув, сказал один из бородачей, но Иса повелительным жестом заткнул ему рот. Бородач пожал плечами, вынул из стоявшего у стены ящика банку тушенки и принялся вскрывать ее, ловко орудуя кривым охотничьим ножом.

– Как знакомого зовут? – спросил Иса.

– Серега, – ответил Глеб. – Серега Свисток. Может, слыхал про такого? Я вижу, твой друг слыхал.

Он указал на бородача, сосредоточенно уминавшего тушенку прямо с ножа, и бородач снова кивнул. Ему уже все было ясно, и он потерял к пленнику всякий интерес.

– Какой глаз у Свистка не хватает? – с подвохом спросил Иса.

– Правого глаза у него не хватает, – ответил Глеб, – рабочего. Какой я, говорит, теперь снайпер? И то верно. Надо ж такому случиться! А какой был стрелок! Мы с ним срочную вместе служили.

– Тебя как зовут? – спросил Иса.

Глеб покопался в памяти и отыскал там имя приятеля одноглазого снайпера.

– Алексей, – представился он.

Один из чеченцев что-то горячо заговорил, обращаясь к уминавшему тушенку бородачу. Глеб разобрал несколько раз мелькнувшее в потоке незнакомых слов имя “Алеха”. Бородач опять молча кивнул, не переставая размеренно жевать, и бросил на Глеба заинтересованный взгляд. Иса вслушивался в речь своего подчиненного, повернувшись к пленнику вполоборота. Дослушав до конца, он щелкнул предохранителем и засунул пистолет в кобуру.

«Обалдеть можно, – подумал Глеб. – Вот это и называется „попал пальцем в небо“. Только на кой дьявол мне сдался этот их Ахмет? Эх, узнать бы у них про Судью! Но к Судье у меня, увы, рекомендаций нет. Ни рекомендаций, ни общих знакомых – ничего, кроме одного коротенького мокрого дельца. И не надо обзывать меня циником. Я просто реалист. О чем мне разговаривать с этой сволочью?»

– Отдыхать будем, – сказал Иса. – Ночью пойдем к Ахмету. Там посмотрим, какой ты стрелок.

Остатки витавшего под низким потолком пещеры напряжения рассеялись, даже молодой автоматчик, казалось, немного расслабился и перестал сверлить Глеба яростным взглядом своих похожих на спелые маслины глаз. Боевики стали располагаться на дневку, вслед за плечистым бородачом вскрывая консервные банки. Кто-то с грохотом выволок из ящика самый настоящий, сто лет не виденный Глебом примус и принялся кипятить в солдатском котелке воду, предварительно всыпав туда добрых полпачки чая, кто-то, вынув из кармана мешочек с подозрительной на вид травой, сворачивал самокрутку, что-то бормоча себе в бороду. Глеба накормили, за что он был весьма благодарен. Жуя восхитительные на вкус волокна говядины и перемалывая зубами слегка похрустывающие пластинки и комочки застывшего жира, Глеб вспоминал графа Монте-Кристо, который не желал принимать пищу в доме врага. Человеку, который час назад плотно позавтракал, а полчаса спустя мог не менее плотно и даже роскошно пообедать в хорошем ресторане, было очень легко сохранять гордую осанку и соблюдать кодекс чести. Сюда бы его, подумал Глеб, подчищая донышко банки хлебной коркой. С его деньгами, с его золоченой шпагой и его кодексом чести. Он представил Жана Маре в роли Эдмона Дантеса, сидящего за этим сбитым из занозистых досок грязным столом во фраке и манишке и объясняющего провонявшимся смертью боевикам, что у него нет аппетита, потому что он совсем недавно выпил чашку горячего шоколада с булочкой, и ему стало смешно. Продолжая улыбаться краешками губ, он выпил чашку обжигающего, сильно отдающего березовым веником и отвратительного на вкус пойла, которое хозяева называли чаем, отказался от предложенной сигареты и безропотно дал связать себя по рукам и ногам. Молодой боевик сел в шаге от него в обнимку с автоматом и снова принялся таращиться, как сыч. Некоторое время Глеб для собственного развлечения играл с ним в гляделки, а когда горячий сын Кавказа начал пыхтеть, как закипающий чайник, и наливаться темной кровью, молча отвернулся к стене и заснул. Краем уха он успел услышать, как Иса что-то втолковывает молодому, а потом сон навалился на него, как пуховая перина, разом погасив все звуки.

Он проснулся оттого, что вокруг шаркали подошвами по земляному полу, кашляли и приглушенно переговаривались. В ноздри лез табачный дым, спросонья казавшийся особенно резким и отвратительным, по стенам метались причудливо изломанные тени. Висевшая на стальном крюке керосиновая лампа бросала на обстановку убежища тусклый оранжевый свет, ее огонек трепетал, и на его конце танцевал длинный раздвоенный язык копоти. Ему развязали сначала ноги, потом руки, помогли сесть и сунули в ладони горячую алюминиевую кружку. Из темной щели, которая вела на улицу, тянуло промозглым ночным холодком, и Глеб зябко поежился, чувствуя, как по телу поползли мурашки. Он некстати вспомнил, что остался без головного убора, и поспешно глотнул горячего чифиря. Его передернуло от отвратительного вкуса слишком густо заваренного чая, но по всему телу сразу же разлилось живительное тепло. “Смотри, Глеб Петрович, – мысленно сказал он себе, – эти хулиганы тебя хорошему не научат. Вернешься с задания и отправишься прямиком в центр реабилитации наркоманов. Программа “Детокс”, слыхал? После нашего лечения наркотики просто перестают действовать на организм… Интересно, что же они там делают с несчастным организмом, после чего он перестает реагировать, к примеру, на героин? Ведь реакция на наркотик – это чистая физиология на уровне примитивной химии. Впрочем, что я об этом знаю? Эх, передавить бы этих бородатых, пока руки свободны, а сопляку надрать уши, дать пинка и отправить на ближайший блокпост сдавать оружие и просить прощения. Это было бы совсем просто, но очень неразумно. Скоро я буду гостем Ахмета, а тот, если повезет, как-нибудь выведет меня на Судью. Они же все друг друга знают, республика-то – плюнуть некуда…"

Иса сидел за столом, при свете керосиновой лампы любовно натирая тряпочкой пистолет Глеба. Блестящие патроны в гильзах белого металла были рядком расставлены на краю стола, как оловянные солдатики. Перехватив взгляд Глеба, Иса ухмыльнулся, показав кривые редкие зубы, и покивал головой, давая понять, что пистолет действительно хороший.

Вышли они через полчаса, когда совсем стемнело и где-то неподалеку началась ежевечерняя перестрелка. Звуки автоматных очередей и басовитый лай крупнокалиберного пулемета блуждали в ущелье, отражаясь от каменных стен и плутая в скалах, так что казалось, что стреляют со всех сторон. Боевики, знавшие этот район как свои пять пальцев, двигались в темноте довольно уверенно, но все-таки то и дело спотыкались, треща кустами, бренча железом и невнятно бранясь. Глеб шел в середине колонны, легко уклоняясь от нависающих ветвей и непринужденно перешагивая через крупные камни и трещины. Пару раз он нарочно споткнулся, судорожно цепляясь за соседей связанными впереди руками, чтобы не привлекать излишнего внимания к своей нокталопии. Его обозвали безглазой свиньей и ткнули в спину стволом автомата так, что он действительно потерял равновесие и едва не растянулся на тропе.

– Не толкайся, друг, – сказал он. – Не забывай, что я буду снайпером. Кто же ссорится со снайпером, а?

– Если не перестанешь болтать, будешь не снайпером, а куском падали, – пообещали сзади. – Смотри под ноги и шевели поршнями, снайпер.

– Иса, – снова завел свою волынку молодой, – зачем мы с ним возимся, Иса? Давай убьем его и пойдем к блокпосту. Ахмет велел обстрелять этих свиней, а мы даже ни разу не выстрелили. Давай убьем его, Иса. Иначе я скажу Ахмету, что ты не выполнил приказ.

– Ахмету будет приятно получить привет от Свистка, – отозвался откуда-то спереди Иса. – Ахмету нужен хороший снайпер. А если ты не замолчишь, щенок, я принесу Ахмету твой язык, а остальное брошу здесь. Пусть твой язык расскажет Ахмету все, что ты хочешь ему рассказать.

Кто-то негромко рассмеялся. Молодой заткнулся, обиженно сопя и что-то бормоча себе под нос. Глебу даже показалось, что он молится, но время вечернего намаза уже миновало, так что мальчишка скорее всего просто сыпал проклятиями в адрес подозрительного чужака.

Они шли часа три, сделав по дороге короткий привал в узкой сухой расщелине, прикрытой сверху нависающим каменным козырьком. После привала идти стало легче, потому что они перестали продираться сквозь кусты и карабкаться по камням. Теперь под ногами у них была раскисшая, но относительно ровная проселочная дорога, полого, но неуклонно поднимавшаяся вверх.

В начале второго пополуночи они вошли в спящий поселок. Как Глеб ни вглядывался в темноту, ему не удалось заметить никаких признаков боевого охранения, хотя оно несомненно было выставлено. Только в центре поселка, в двух шагах от школы, где, насколько понял Глеб, размещался штаб отряда, их окликнули, но, посветив фонариком в лица, пропустили без каких бы то ни было формальностей. Проходя мимо одного из дворов, Слепой заметил торчавший из приоткрытых ворот обмотанный грязным брезентом продолговатый предмет, с виду больше всего напоминавший ствол танкового орудия. Он сделал зарубку в памяти: это могло ему пригодиться в дальнейшем.

В штабе их, как ни странно, ждали. Окна школы были занавешены изнутри брезентом, не пропускавшим наружу ни единого лучика света. Где-то в подвале приглушенно тарахтел дизельный генератор, подавая ток на редкие мигающие лампочки, которые освещали повороты школьных коридоров и некоторые классы, в которых почему-то бодрствовали вооруженные люди. В воздухе пахло табачным дымом, казармой, оружейным маслом и анашой, запах которой был знаком Глебу еще со времен афганской войны. В приемной директора колдовал над портативной радиостанцией невыспавшийся бородач, чья загорелая лысина сверкала в тусклом свете одинокой лампочки, как смазанный маслом бильярдный шар. Электрическая пишущая машинка, на которой когда-то печаталась школьная документация, была сдвинута в сторону, чтобы освободить место для рации, к тумбе письменного стола кто-то прислонил ручной пулемет, а справа от рации, прямо под рукой у плешивого радиста, лежал длинноствольный “люгер” явно довоенного производства. Под лампочкой слоями плавал табачный дым, под ногами похрустывал мелкий мусор и осколки стекла.

Иса вошел в приемную первым и спросил у радиста, на месте ли Ахмет. Радист кивнул, не отрывая задумчивого взгляда от развороченных внутренностей рации. В зубах у него была зажата сигарета, и он сильно щурил левый глаз, чтобы его не разъедал дым.

Дверь, на которой все еще сохранилась табличка с надписью “Директор”, распахнулась, и Глеб увидел сидевшего за широким письменным столом человека, которого при других обстоятельствах можно было принять за обыкновенного сельского жителя – тракториста или конюха, например. Бороды он не носил, как и Иса, зато на голове у него вместо привычного армейского кепи или не менее привычной зеленой повязки вызывающе торчала каракулевая папаха, при виде которой Глеб сразу вспомнил шутку о том, что генералы носят папахи потому, что издали каракуль похож на мозги.

Рядом с Ахметом сидел худосочный и непривычно бледный человек лет тридцати, одетый по всем правилам: камуфляж, кепи, портупея, темные очки, жидкая черная борода чуть ли не по грудь и шрам наискосок через всю физиономию. Этот персонаж очень не понравился Глебу: было в нем что-то, из-за чего его хотелось поскорее загнать в угол и раздавить каким-нибудь тяжелым предметом, как отвратительное насекомое, до которого противно дотронуться руками.

Эти двое вели какую-то негромкую, но очень оживленную беседу. Когда Иса в сопровождении Глеба вошел в помещение, оба замолчали и уставились на вновь прибывших. Глаза Ахмета были обведены глубокими тенями и казались розоватыми, а похожий на упыря бородач бесстрастно поблескивал непрозрачными черными линзами, производя впечатление слепца.

– А, Иса, – сказал Ахмет. – Мне сказали, что ты вернулся. Что случилось?

– Вот этот русский говорит, что его прислал Свисток, – ответил Иса, указывая на Глеба. – Он хочет воевать на нашей стороне.

– Ему близки идеи ислама)? – с затаенной насмешкой спросил Ахмет.

– Мне близка идея личного благосостояния, – опередив Ису, сказал Глеб и твердо посмотрел прямо в блестящие черные линзы. Ему почему-то казалось, что решать будет не Ахмет, а именно этот бледный поганец с растрепанной бородой.

– Это честный ответ, – сказал Ахмет, а бородатый молча кивнул. – А умеешь ли ты стрелять? Сюда приходили добровольцы, которым нужно было сначала показать, с какой стороны у винтовки приклад.

– Это легко проверить, – спокойно отозвался Глеб.

– Это проверить легче всего, – впервые подал голос бородатый. Голос у него был ничуть не лучше внешности: от него оставалось неприятное ощущение прикосновения к коже чего-то холодного и липкого. – Есть вещи, которые гораздо труднее проверить. Например, кто ты такой?

– А, – сказал Глеб, – ясно. Шариатская безопасность в полный рост. Верно?

– Допустим, – сказал бородатый и повернулся к Исе. – Где ты его нашел, такого языкатого?

– Он сам нас нашел, – ответил Иса. – Язык у него действительно длинный, но Свистка он знает, я проверил.

– Мало ли кто знает Свистка, – проворчал бородатый. Глеб посмотрел на Ахмета и увидел, что тот внимательно наблюдает за ним из-под полуопущенных век. – Свистка может знать кто угодно, – продолжал представитель министерства шариатской безопасности. – Например, оперативник ФСБ, которому дали задание внедриться в наше подразделение. Свисток любил выпить, а выпив, начинал болтать лишнее.

"Золотые твои слова”, – подумал Глеб.

– Как ты сюда попал? – спросил Ахмет.

– Ночью ушел из расположения части, – ответил Глеб.

– Дезертир? – удивился Ахмет. – Странно… Допустим, ты заработаешь здесь денег, и что потом? Ты же будешь значиться в федеральном розыске.

– Тысячи людей значатся в федеральном розыске и при этом живут припеваючи, – ответил Глеб. – И потом, я не собираюсь возвращаться. Уйду в Турцию, а там передо мной весь мир. Я давно мечтаю заняться чем-нибудь стоящим, но не было начального капитала. Сами понимаете, потомственный военный, а какой у военного капитал?

– Смотря у какого военного, – заметил представитель министерства шариатской безопасности. – Если воевать с умом, будет и капитал.

– Так я же об этом и говорю, – горячо подхватил Глеб, скорчив самую идиотскую физиономию, на какую был способен. – Профессиональный солдат – это же чистое золото, а мне два месяца зарплату не дают…

– Угу, – сказал бородатый спецслужбист, не сводя с Глеба блестящих черных линз. Он вдруг заметно напрягся, и это очень не понравилось Слепому. – Когда ты ушел из части? – спросил он.

– Три дня назад, – ответил Глеб.

– Номер части?

Глеб назвал номер и место дислокации полка, в котором служили старший прапорщик Славин и полковник Логинов. Ахмет удовлетворенно кивнул, а бородатый криво улыбнулся. Глеб решил, что процедура проверки закончена хотя бы на некоторое время, но тут бородатый вдруг с грохотом выдвинул ящик стола, выхватил оттуда стопку каких-то фотографий и бросил их на стол, крепко припечатав ладонью.

– Три дня назад? – переспросил он, и в его голосе Глебу почудилось шипение змеи. – А это что такое?

Глянцевые фотографии рассыпались по столу веером. Глеб взял верхнюю, повертел ее в руках, пытаясь сообразить, где у нее верх, а где низ, разобрался, всмотрелся и с трудом удержался от крепкого словца. “Добрые дела наказуемы”, – подумал он, кладя фотографию на стол и выпрямляясь.

Бородатый чеченский контрразведчик в упор смотрел на него слепыми черными линзами и радостно улыбался, демонстрируя испорченные зубы.

На столе перед ним лежала художественно выполненная фотография, на которой одетый в штатское Глеб Сиверов нокаутировал чемоданного воришку в проходе вагона-ресторана. В левом нижнем углу фотографии виднелась автоматически проставленная хитрым японским фотоаппаратом дата, безмолвно, но весьма красноречиво уличавшая Глеба во лжи.

Глава 10

Марина Шнайдер сбросила ноги с дощатого топчана, на котором спала, и села, обхватив себя обеими руками. Она ощущала себя окоченевшей и одновременно липкой. Такой же, помнится, стала после двухнедельного хранения в морозильном отделении холодильника купленная ей для кошки мелкая рыба, которая каким-то непостижимым образом ухитрилась протухнуть среди сугробов инея. Некоторое время Марина просто сидела, слегка покачиваясь на месте, вспоминая ту рыбу и мечтая о горячем душе, а потом встала и принялась ходить взад и вперед по тесному подвальному помещению, в котором ее держали.

Окон здесь не было, но это не особенно огорчало Марину, поскольку, помимо окон, здесь не было также и отопления, и сырая кирпичная нора обогревалась только теплом ее дыхания. Кроме того, она чувствовала, что насмотрелась на горы и вооруженных бородатых людей на три жизни вперед. “Выберусь отсюда – неделю просижу в ванне”, – подумала она, но мысль была какой-то сухой, лишенной какого бы то ни было правдоподобия, бесцветной и безжизненной. Правда заключалась в том, что Марина не верила в благополучный исход своего последнего приключения. Конечно, мама с радостью отдаст все, что у них есть, и даже залезет в долги ради того, чтобы ее дочь вернулась домой целой и невредимой, но Марина плохо представляла себе, каким образом выкуп может найти адресата. Вряд ли посольство Соединенных Штатов станет проявлять особенное рвение в этом деле. Скорее всего отправленные мамой деньги просто пропадут по дороге, как пропадает на бескрайних просторах России все без исключения, имеющее хоть какую-то ценность. У Марины была надежда на то, что ее освободят федеральные войска, но слабая, совсем призрачная.

Она вспомнила первые дни плена в подвале какого-то полуразрушенного заводика. Завод был разрушен не артиллерийским огнем и не бомбардировками с воздуха, он просто мало-помалу разваливался, как разваливается любое наспех построенное здание, когда его покидают люди. Теперь в этих руинах располагался лагерь боевиков. Марина не успела толком разглядеть место своего заточения, но у нее сложилось впечатление, что лагерь совсем невелик и боевиков здесь мало. Вряд ли это подразделение принимало активное участие в боях. Это скорее напоминало какой-то учебный лагерь или резервную базу, а может быть, и ремонтные мастерские. По ночам откуда-то доносилось урчание и уханье непонятых механизмов, во дворе рычали двигателями автомобили, а днем жизнь в руинах завода замирала, словно здесь уже несколько лет не ступала нога человека.

Потом Марину снова погрузили в багажник “Жигулей” и отвезли в это место. По дороге она едва не умерла от тесноты и тряски, и все только ради того, чтобы присутствовать при сделке купли-продажи в качестве предмета этой самой сделки. Насколько поняла Марина, ее продали за две тысячи долларов. Из репортажей российского телевидения ей было известно, что в здешних краях человек может быть продан за пару-тройку баранов, так что ей было чем гордиться. Впрочем, она отлично понимала, что две тысячи долларов были уплачены даже не за нее лично, а за ее американский паспорт.

Именно здесь она познакомилась с человеком по имени Беслан. После этого знакомства ей подумалось, что, не расстанься она с мыслью сделать репортаж из Чечни еще раньше, она непременно отказалась бы от этой идеи теперь. Беслан наводил на нее безотчетный ужас, словно, проснувшись в своей постели, она обнаружила на подушке огромного мохнатого паука или таракана размером с большой палец руки.

Беслан был похож на злоупотребляющего табаком и наркотиками школьника старших классов, для смеха нарядившегося в полевую военную форму, налепившего на подбородок фальшивую бороду веником и нацепившего на нос темные очки для придания себе окончательного сходства с каким-нибудь латиноамериканским диктатором. Лицо у него было мучнисто-бледное, изрытое какими-то оспинами, более всего похожими на следы угревой сыпи, плечи узкие, как у отстающего в физическом развитии подростка, а руки маленькие, с кривоватыми тонкими пальцами и обгрызенными, не слишком чистыми ногтями. На широком кожаном поясе он носил тяжелую поцарапанную кобуру с пистолетом, а из-под ворота камуфляжной куртки выглядывал зеленый шелковый шейный платок. Пахло от Беслана всегда одинаково: табаком, дезодорантом и давно не мытым телом. Впрочем, Марина подозревала, что от нее самой пахнет точно так же, за вычетом разве что табака и дезодоранта.

Беслан задавал вопросы. Он не производил впечатления любопытного человека, но вопросов у него было множество, притом порой самых неожиданных. Он задавал их, сохраняя непроницаемое выражение лица, обманчиво безразличным тоном, и только спустя два или три дня Марина сообразила, что этот бледный вампир проверяет и перепроверяет ее историю, пробуя ее на прочность со всех сторон. Он плел паутину, пытаясь запутать пленницу и поймать ее на лжи, но, поскольку Марина не имела ни малейшего отношения ни к американским, ни к российским спецслужбам, она не считала нужным что-то скрывать. Единственное, о чем она умышленно солгала, были размеры ее личного банковского счета, но как раз это, похоже, интересовало Беслана меньше всего. В конце концов он оставил ее в покое, и в течение двух дней единственным человеком, которого видела Марина, был угрюмый бородач, приносивший в подвал то, что здесь именовали едой.

В конце вчерашнего дня за ней пришли. Все тот же угрюмый бородач, на сей раз вооруженный не тарелкой, а автоматом с подствольным гранатометом, вывел Марину из подвала и, игнорируя ее встревоженные вопросы, проводил на второй этаж. Только теперь Марина разобралась, что провела все эти дни в подвале школьного здания. Ее провели по длинному замусоренному коридору и довольно бесцеремонно втолкнули в дверь с надписью “Приемная”. Увидев эту надпись, Марина с трудом сдержала нервное хихиканье: в свое время ей довелось учиться и в российской, и в американской школах, но ни здесь, ни там ее ни разу не приводили под конвоем в кабинет директора. Кто бы мог подумать, что ей придется наверстать упущенное при таких странных обстоятельствах! Она живо представила себе некоего серьезного мужчину в очках, сидящего в директорском кресле и говорящего что-нибудь наподобие: “Ваше поведение возмутительно, Шнайдер. Педагогический совет школы единогласно проголосовал за то, чтобы расстрелять вас перед строем учащихся. Завтра, как только взойдет солнце”.

Сидевший за столом директора школы человек не носил очков. На нем была линялая камуфляжная куртка, поверх которой он нацепил дешевую турецкую кожанку, а на голове сидела похожая на перевернутый цветочный горшок папаха из настоящего каракуля. На столе перед ним лежала большая профессиональная видеокамера фирмы “Панасоник”. Когда Марину ввели в кабинет, человек в папахе с глубокомысленным видом ковырялся мизинцем в ухе.

– А, – сказал он, – наша гостья. Садись, красавица. По-русски понимаешь?

– Понимаю, – ответила Марина.

На языке у нее вертелся добрый десяток дерзостей и колкостей, но она решила приберечь их для более подходящего случая – например, когда в руках у нее будет заряженный пистолет, а ее собеседник будет крепко привязан к чему-нибудь надежному, наподобие телеграфного столба. Поймав себя на такой осторожности, она подумала, что умнеет и набирается житейской мудрости буквально на глазах. За минувшие полторы недели ее уверенность в том, что мир устроен разумно и справедливо, а на первый же ее крик о помощи немедленно примчится некто сильный, благородный и облеченный властью, развеялась как дым. То, что она была женщиной и гражданкой великой страны, которая диктовала всему миру свои правила игры, не помешало бы сидевшему перед ней полуграмотному горцу разрядить в нее обойму пистолета или просто ударить ее по лицу.., или избить ногами, например.

– Хорошо, что понимаешь, – сказал человек за столом директора. – Меня Ахмет зовут. Я здесь главный. У вас называют “полевой командир”. Как колхозник, да?

Один землю пашет, а пять человек командуют: сюда паши, туда паши, борозда мелкий, глубокий, ничего не поймешь. Все полевой командиры, а? Ты кушать любишь?

– Не понимаю, – сказала Марина, которая действительно не совсем поняла, в чем заключался смысл этой тирады.

– Что – не понимаю? – удивился Ахмет. – Что такое, а? Здесь понимаю, здесь не понимаю… Кушать понимаешь? Шашлык понимаешь? Хот-дог понимаешь? Картошка, хлеб – это понимаешь?

– Это понимаю, – ответила Марина и, не удержавшись, добавила:

– Только не видела давно.

Ахмет ухмыльнулся, вдруг сделавшись действительно похожим на хитроватого бригадира полеводческой бригады.

– Э, – сказал он, – а кто ты такой, чтобы шашлык кушать? Шашлык заработать надо. Кто не работает, тот не ест – такое понимаешь? Вот, – он постучал твердым и темным, как сучок, пальцем по корпусу видеокамеры, – с этой штукой управишься? Я твой документ видел. Ты журналист.

– Я газетчик, – сказала Марина, – а не телеоператор.

– Значит, ты не очень голодный газетчик, – заметил Ахмет. – Когда будешь совсем голодный, будешь оператор, и доярка будешь, и пилот, и тракторист. Пистолет покажу – птичкой станешь, запоешь, как соловей. Я тебя по-русски спрашиваю: умеешь с большой камерой работать? Надо одно дело снять, но так, чтобы хорошо получилось. У нас один человек снимал, ничего не вышло: все прыгает, ничего не разобрать.

– А что снимать? – спросила Марина. Она почувствовала себя почти довольной: это как-никак была возможность выйти из подвала на свежий воздух, немного развеяться, заняться чем-то знакомым.

– Одно мероприятие, – туманно ответил Ахмет. – Понимаешь, – после короткого раздумья продолжал он, – мы сегодня взяли в плен пятерых русских. Их было шесть, но одного случайно застрелили по дороге. Того самого, который нес камеру. Если бы не это, снимал бы он. Он ведь за этим сюда и пришел. Но он умер, а снимать надо. Он снял, как они сюда шли, а ты снимешь, чем это закончится. Получится настоящее кино. Поедешь домой, подарю тебе копию.

– А чем это закончится? – спросила Марина. Губы слушались ее плохо. Она смотрела на камеру и видела то, чего не заметила раньше: цветную наклейку на корпусе с изображением единицы и буквами “ОРТ” и какое-то смазанное коричневое пятно, похожее на след шоколадного соуса, немного повыше этой наклейки. Некоторое время Марина тупо разглядывала это пятно, пытаясь сообразить, откуда здесь мог взяться шоколад, а потом как-то вдруг поняла, что это такое, и ее замутило.

– Чем закончится? – переспросил Ахмет. – Э, что спрашиваешь, сама все знаешь. По глазам вижу, что знаешь. Ты зачем сюда приехала? Сама говорила, правду смотреть. Вот завтра утром и посмотришь. Сама посмотришь и на пленку снимешь, чтобы другие могли посмотреть.

Вернувшись в подвал, Марина попыталась думать, но этот процесс сегодня шел как-то туго: мысли вертелись по замкнутому кругу как белка в колесе, и все они были о предстоящей казни. В том, что на утро запланирована казнь или даже что-нибудь похуже, Марина почти не сомневалась. Может быть, казни будет предшествовать допрос, хотя Марине казалось, что отсутствие Беслана при их с Ахметом разговоре говорило само за себя: вурдалак в черных очках занимался выполнением своих прямых обязанностей, выбивая из пленных федералов информацию.

Сейчас, когда утро наконец наступило, она еще раз попыталась обдумать ситуацию. Ей казалось, что в задуманном Ахметом представлении может крыться возможность побега, но как реализовать этот призрачный шанс, она не знала. Все сценарии, которые она пыталась разыгрывать в воображении, кончались одинаково: пулей в спину и немного позже, когда она будет корчиться в холодной мартовской грязи, как выброшенная на берег рыба, милосердным контрольным выстрелом в голову. В окончательном виде ситуация выглядела просто: она, Марина Шнайдер, перестала быть хозяйкой собственной судьбы и ничего не могла изменить. Человек, заплативший за нее унизительно маленькую сумму в две тысячи долларов, мог заставить ее делать все, что взбредет ему в голову: снимать на видеопленку расстрел, исполнять оперные арии или ублажать вернувшихся с ночной вылазки боевиков. Она же при этом могла либо безропотно подчиняться, либо умереть, и Марина с ужасом поняла, что способна принять подобное положение вещей как данность. Организм перестроился на аварийный режим работы без участия мозга: тело хотело жить, и ему было наплевать на такие абстракции, как законность, нормы морали и права человека. Марина была вынуждена признать, что из нее так и не получилось хорошего охотника за сенсациями; более того, из нее не вышло даже того, что она сама привыкла называть настоящим человеком. Ее гордость, независимость и бесстрашие продержались до первого настоящего испытания, а потом просто развеялись как дым.

– Хватит, – вслух сказала она себе. – Подбери сопли, истеричка, и постарайся выжить.

Только когда звук ее голоса замер под низким бетонным потолком, она поняла, что говорила по-русски, хотя давно привыкла считать этот язык чужим.

Полчаса спустя все тот же угрюмый бородач принес ей завтрак – слегка тронутую плесенью горбушку черного хлеба и кружку отдающей ржавчиной воды. Марина молча приняла этот щедрый дар, с большим трудом удержавшись от того, чтобы сказать “спасибо”, и, как только дверь за ее тюремщиком закрылась, с жадностью набросилась на еду.

Около десяти утра за ней пришли.

На низком бетонном крыльце школы бледный, как лежалый покойник, Беслан вручил ей видеокамеру. Индикаторный глазок видеокамеры тепло подмигивал, сигнализируя, что аккумулятор заряжен и камера готова к работе. Утро выдалось хмурым, но достаточно тихим – ни дождя, ни ветра не было. В воздухе пахло печным дымом и приближающейся весной. На грязном школьном дворе собралось человек двадцать. Некоторые были одеты в камуфляж, другие выглядели как обыкновенные крестьяне, но все держали в руках оружие и тихо переговаривались в ожидании зрелища.

Пленные уже были здесь. Короткая шеренга одетых в рваные маскировочные комбинезоны людей стояла у кирпичной стены небольшого сарая на краю того, что когда-то было задумано как географическая площадка. Укрепленный на покосившемся металлическом шесте ржавый флюгер замер в мертвой неподвижности. Посмотрев поверх шиферной крыши сарая, Марина увидела круто уходивший вверх склон горы, грязно-рыжий от прошлогодней травы, серый, каменный и страшный. При виде окруживших поселок нагромождений бездушного дикого камня вчерашние мысли о побеге показались Марине смешными и жалкими почти до неприличия. Это были пустые мечты, похожие на те, которыми тешит себя покрытый прыщами сопляк, мастурбируя перед экраном телевизора.

– Снимай, – сказал Беслан, и она, спохватившись, вскинула тяжелую профессиональную камеру на плечо.

Это внезапно принесло ей облегчение. Глядя на происходящее через глазок камеры, можно было отстраниться от событий, перестать чувствовать себя их участником. Зажатая рамкой видоискателя страшная реальность превратилась в бесплотный призрак, в очередной увиденный по телевизору “жареный” репортаж, довольно острый, но не имеющий никакого непосредственного отношения к Марине Шнайдер. Прижимаясь лицом к резиновому наглазнику и безотчетно напрягая мышцы ног и спины, чтобы компенсировать тяжесть камеры, Марина вдруг поняла, почему телевизионные операторы с таким бесстрашием лезут в самое пекло и зачастую гибнут, продолжая снимать. Камера давала ощущение защищенности, как будто смотришь на происходящее издалека и можешь остановить ход событий простым нажатием кнопки. Щелк! – и изображение погасло, а пуля, которая летела прямо тебе в голову, осталась внутри потемневшего, мертвого экрана, отделенная от тебя слоем толстого стекла.

Прижимаясь щекой и ухом к нагревшемуся корпусу камеры, Марина слышала внутри тихое жужжание и шелест, с которым ползла с ролика на ролик магнитная лента. Ее вдруг охватило ледяное спокойствие. Она была профессионалом и делала репортаж. Ахмет – мерзавец, но в одном он был прав: она ехала сюда именно за этим. Она даже прихватила на всякий случай маленькую любительскую видеокамеру – интересно, у кого она сейчас?

Она спустилась с крыльца, продолжая снимать и нащупывая ступеньки ногами, как слепая. Теперь ракурс изменился, и она отошла метров на пять в сторону, даже не подумав спросить на это разрешения: она была при исполнении, и ее никто не стал останавливать.

Беслан остался стоять на крыльце, положив ладони на широкий офицерский ремень и широко расставив ноги, как какой-нибудь мини-фюрер. Марина сняла его во весь рост, а потом, повинуясь безотчетному импульсу, дала наезд, так что изрытое оспинами бледное лицо заполнило весь кадр. “Страна должна знать своих героев”, – бессвязно подумала она и перевела объектив на пленных.

Мощная японская камера одно за другим приближала к ней незнакомые угрюмые лица со следами побоев. Слава Богу, они, похоже, не были солдатами срочной службы – лица выглядели молодыми, но все-таки не мальчишескими. Отросшие взлохмаченные волосы, небритые щеки, взгляды исподлобья, синяки, царапины, ссадины… Только один из пятерых казался по-настоящему напуганным, но и он пока что держал себя в руках. Когда в кадр попало лицо коренастого крепыша лет тридцати с волосами почти нереального морковного цвета и такой же рыжей щетиной на подбородке, он вдруг посмотрел прямо в камеру и длинно сплюнул в сторону. Камера бесстрастно зафиксировала этот плевок и тот факт, что он был ярко-красным от скопившейся во рту солдата крови. Марину замутило, и она крепче стиснула камеру.

На крыльцо школы вышел Ахмет и неторопливо спустился по ступенькам. Он поправил папаху рукой, в которой был зажат большой черный пистолет, и остановился перед пленными.

– Ну что, контрактники, – сказал он, – вот и закончился ваш контракт. Немножко не так, как вы хотели, но что поделаешь? Вас сюда никто не звал. Меня снимай! – приказал он Марине и встал лицом к камере. – Народ Ичкерии осудил этих неверных, – сказал он, – и приговорил их к смерти. Так будет с каждым, кто… В общем, ладно. Молитесь своему Богу, контрактники. Сейчас мы будем вас убивать.

Марина дала максимальное увеличение, медленно скользя объективом камеры по лицам людей, которые должны были умереть в ближайшие несколько минут. Крепыш с волосами морковного цвета угрюмо смотрел прямо перед собой, не обращая внимания на камеру. Тот парень, который казался напуганным больше других, закрыл глаза и быстро шевелил губами – похоже, и вправду молился. Кто-то раз за разом облизывал языком распухшие, потрескавшиеся губы, кто-то низко опустил голову, так что Марине была видна только русая макушка…

Ахмет отошел в сторону, и там, за камерой, происходил какой-то разговор, в который Марина не стала вслушиваться. Она снимала приговоренных, как будто изображение на магнитной пленке могло каким-то образом сохранить или хотя бы ненадолго продлить им жизнь.

Отправляясь на Кавказ, она была уверена, что Россия ведет здесь несправедливую, захватническую войну, но сейчас политика отошла на второй план, заслоненная простой правдой жизни и смерти. Эта правда была неприглядной, и, вжимаясь лицом в резиновый наглазник, Марина вспомнила старого репортера по фамилии Сикорски, который учил ее азам ремесла. “Твое дело, – говорил он, – раскопать факт. Правительство будет говорить одно, этот денежный мешок, который думает, что владеет нашей газетой, – другое, публика станет требовать третьего, но ты помни, что твой бизнес – факты. Не интерпретации, не объяснения и не построение теорий, а голые факты, и ничего, кроме фактов."

В кадре вдруг появился еще один человек, и, взглянув на него, Марина непроизвольно вздрогнула, словно увидев среди бела дня привидение. Этому человеку было совершенно нечего делать в здешних местах; он напоминал посланца из страны здравого смысла, каким-то образом попавшего в бредовый кошмар.

Это был неплохо сложенный мужчина, чей возраст колебался где-то между тридцатью и сорока годами – определить точнее Марина затруднялась. В густом коротком ежике темных волос серебрились паутинки ранней седины, а глаза скрывались за дымчатыми стеклами очков. Мужчина двигался с непринужденной грацией крупного хищника, в которой не было ни наигранности, ни присущей некоторым очень сильным людям тяжеловесности. Эта природная раскованность и в то же время точность движений показались Марине знакомыми еще раньше, чем она увидела его лицо, а когда незнакомец обернулся, чтобы послушать, что говорит ему Ахмет, Марина окончательно узнала его и обмерла: это был тот самый человек, который выручил ее в поезде, так легко и убедительно расправившись с воровской шайкой в вагоне-ресторане. Марина узнала бы его раньше, если бы не пятнистая полевая форма, в которую было одето большинство присутствующих, пришедшая на смену его кожаной куртке и потертым джинсам. В некотором роде именно этого человека Марина должна была благодарить за то, что оказалась в нынешней аховой ситуации.

– Ну что, снайпер, – сказал Ахмет, – справишься? Учти, выбор у тебя невелик: положить их или лечь вместе с ними.

– Не говори ерунды, – сказал человек в дымчатых очках. – Давай автомат.

– Автомат? – Ахмет в некоторой задумчивости подвигал небритой челюстью и покосился через плечо на Беслана, который по-прежнему стоял на верхней ступеньке школьного крыльца. Беслан едва заметно покачал головой из стороны в сторону. У Марины сложилось впечатление, что бледный вурдалак не очень-то доверяет ее дорожному знакомому. Она воспринимала окружающее с пугающей четкостью, но на осмысление увиденного просто не было времени. Что делает здесь незнакомец из поезда? Неужели он тоже из этой шайки? Другое объяснение было трудно подобрать, но Марине почему-то не хотелось, чтобы это было правдой. – Автомат – оружие серьезное, – продолжал Ахмет. – Его надо сначала заслужить. И потом, из автомата их и дурак положит. Ты же снайпер. Вот, возьми пистолет. Управишься с одной обоймой – заколем в твою честь барана. Не управишься – заколем тебя, как барана.

Он захохотал над собственной остротой, и стоявшие по периметру школьного двора вооруженные бородачи подхватили его смех, смакуя незатейливый юмор своего командира, от которого у Марины мороз пошел по коже.

Отсмеявшись, Ахмет протянул человеку, избранному на роль палача, свой пистолет. От внимания Марины не ускользнуло то обстоятельство, что двое или трое боевиков, стоявших поблизости, подняли свои автоматы, беря стрелка на мушку. Ему здесь явно не доверяли, но его это, казалось, нисколько не смущало. Он спокойно взял пистолет, повертел его в руке, разглядывая со всех сторон, и небрежно вернул Ахмету.

– Это не оружие, – сказал он. – Из этого пугача только в огороде по консервным банкам стрелять. Пусть мне вернут мой пистолет.

– А ты наглец, – заметил Ахмет.

– Я серьезный человек, – ответил незнакомец в дымчатых очках. – Если я стреляю, то я хочу быть уверенным, что пистолет не заклинит и не взорвется у меня в руке. А если от стрельбы, как сейчас, зависит моя жизнь, я хочу быть уверенным еще и в том, что не промахнусь. В общем, или отдайте мой пистолет, или сразу кончайте эту бодягу. Сколько можно валять дурака?

– Ладно, – сказал Ахмет и оглянулся, ища кого-то взглядом. – Иса, отдай его пистолет.

Пожилой чеченец с лицом флибустьера, что-то недовольно бормоча, отделился от толпы, на ходу вынимая из-за пазухи пистолет. Вслед ему неслись шуточки и смех товарищей. Он сунул пистолет в руку незнакомцу, который спокойно стоял перед шеренгой пленных, не обращая никакого внимания на устремленные на него со всех сторон взгляды.

Попутчик Марины деловито выщелкнул из пистолета обойму, осмотрел ее, удовлетворенно кивнул и загнал на место ударом ладони. Отступив на шаг, он оттянул затвор, который издал маслянистый металлический щелчок, становясь на место.

– Ну что, ребята, вы готовы? – спросил он у пленных. – Сейчас начнем.

– Кончай болтать, пес, – выкрикнул молодой боевик, стоявший в какой-нибудь паре метров от правого фланга шеренги приговоренных. – Мы устали тебя слушать!

Человек в дымчатых очках слегка повернул голову, смерив его взглядом.

– Как же ты мне надоел, щенок, – сказал он, поднял пистолет на уровень глаз и быстро, не целясь, спустил курок.

Эту ночь Слепой провел под усиленной охраной в каком-то сарайчике на краю школьного двора. Сваренная из металлических полос ржавая решетка на окне не казалась ему особенно прочной, но под окном всю ночь маячил вооруженный часовой, то и дело принимавшийся простуженно кашлять, хрипеть, отхаркиваться и сморкаться в два пальца. Из-за этих немелодичных звуков, а также из-за того, что на дворе стояла холодная мартовская ночь, а на земляном полу сарая не обнаружилось даже охапки соломы, Глеб почти не спал. Едва ему удавалось задремать, свернувшись калачиком на сыром холодном полу и втянув непокрытую голову в поднятый воротник бушлата, часовой принимался громко прочищать свои дыхательные пути, а когда он наконец замолкал, Глеба начинал донимать холод.

Кроме того, Слепой был зол. Конечно, можно было винить в происшедшем блондинку из поезда с ее фотоаппаратом, но Глеб знал, что виноват в своем провале только он. Никто не заставлял его вмешиваться в то, что происходило на его глазах в вагоне-ресторане, и никто, черт подери, не мешал ему засветить отснятую иностранкой пленку. Теперь жалеть о допущенных ошибках было поздно. Сочиненная им на ходу история о том, что он встретил девицу с фотоаппаратом, возвращаясь в Чечню из краткосрочного отпуска, скорее всего никого не убедила. Выслушав ее, Ахмет с сомнением покачал из стороны в сторону своей папахой, а бородатый представитель министерства шариатской безопасности только издевательски улыбнулся, оскалив гнилые зубы.

Гадать о том, каким образом фотографии попали к Ахмету и его очкастому “комиссару”, вряд ли стоило. Чертова девчонка наверняка угодила в неприятности, и теперь ее родные скорее всего были заняты собиранием выкупа. Некоторое время Глеб развлекал себя мыслями о том, как было бы хорошо перекинуть сумасбродную соплячку через колено и всыпать ей так, чтобы она месяц принимала пищу стоя. Возможно, это излечило бы ее от романтической тяги к приключениям. Впрочем, решил он, ситуация, в которую она ухитрилась влипнуть, подействует на нее лучше любой порки – конечно, при том условии, что девица выберется из нее живой.

Думать о проваленном задании ему не хотелось. Перед тем как улечься спать, он потратил полчаса на изучение своей темницы и пришел к выводу, что сбежать отсюда не удастся. Он знал, что так или иначе попытается уйти, но, честно говоря, шансов у него было мало. Привычный расклад “пятьдесят на пятьдесят” сейчас казался несбыточной мечтой. Хорошо, если его оставят в живых, рассчитывая получить выкуп. Каждый день буквально начинен самыми неожиданными возможностями, и нужно просто быть все время начеку, чтобы не упустить единственный шанс на спасение. Но Ахмет не производил впечатления наивного человека, не говоря уже о его бородатом спутнике из шариатской безопасности, который наводил на мысли о голодном вампире, рыщущем повсюду в поисках добычи. Вряд ли они станут рисковать, оставляя его в живых. Глеб предполагал, что сначала его будут пытать, надеясь поточнее установить, кто он такой и зачем проник в отряд, а потом без затей шлепнут и выбросят в придорожную канаву.

«Попытаются шлепнуть, – поправил он себя. – Попытка – не пытка, спрос – не беда. А мы попытаемся максимально усложнить им эту приятную задачу.»

Он знал, что не станет колебаться и при первой же возможности сделает все, что от него зависит. Оставалось лишь жалеть, что зависело от него немногое.

С такими мыслями он и заснул уже под утро, когда где-то неподалеку уже начал пробовать голос чудом уцелевший петух. “Дурак, – засыпая, подумал Глеб. – Молчи, а то не миновать тебе кастрюли. Мой грустный товарищ, махая крылом…"

Когда утром в его камеру явился бородатый чин из министерства безопасности и объявил, что его решили проверить в деле, Глеб не испытал никаких особенных чувств. В этой проверке чудилась тень надежды, но очень слабая. Вряд ли чеченцы поверили ему, и задуманный ими спектакль скорее всего был именно спектаклем – бездарным фарсом, устроенным, чтобы немного разнообразить серые военные будни. Увидев шеренгу пленных и видеокамеру, Глеб понял, как все будет: сначала расстрел с запечатлением всего процесса на пленке, потом короткие игры в вербовку и, наконец, пуля в затылок. “Ну что же, – подумал он, – спектакль так спектакль. Ну, я вас удивлю!"

Однако удивиться для начала! пришлось ему. Оказалось, что на грязном школьном дворе собралось множество его знакомых. Сначала он внутренне остолбенел, увидев на правом фланге шеренги приговоренных коренастую фигуру и морковные волосы разведчика, от которого убегал меньше суток назад, а потом едва сдержал удивленный возглас, разглядев оператора, снимавшего расстрел. Это была та самая блондинка из поезда. На секунду им даже завладела бредовая мысль: он ошибся, и девица была вовсе не американкой, как ему показалось, а литовкой или латышкой, ехавшей в Чечню на заработки. Сейчас, когда стрелять было не в кого, она выполняла роль хроникера. Камеру, пригибавшую девицу к земле, Глеб тоже узнал, но оператора, который вчера сопровождал разведгруппу, нигде не было видно. Потом Сиверов заметил пожилого бородатого чеченца, который с автоматом наперевес неотступно следовал за девушкой, и понял, что его предположение было ошибочным.

Вертя в руках “Макаров”, данный ему Ахметом, он еще раз осмотрелся. Чеченцев здесь было человек двадцать, что почти сводило к нулю его шансы выбраться отсюда живым. Вчерашний мальчишка, предлагавший прикончить его еще в горах, стоял в опасной близости от рыжеволосого разведчика, держа автомат с подствольным гранатометом так, словно он один в целом свете являлся обладателем столь грозного оружия. Его глаза перебегали с Глеба на пленных и обратно с выражением презрительного превосходства, палец то и дело прикасался к спусковому крючку. “Черта с два, – подумал Глеб, вспомнив собственное желание надрать сопляку уши и дать пинка. – Никакие пинки ему не помогут. Он умеет убивать, он любит убивать, и он будет убивать до тех пор, пока его кто-нибудь не остановит. Но вот стоит он хорошо. Просто отменно стоит! Эх, если бы рыжий сообразил!.."

Он потребовал, чтобы ему вернули кольт, ни на что особенно не надеясь, и был слегка удивлен, когда его требование выполнили. Обойма “кольта” была полна, и затвор, когда Глеб оттянул его, пошел легко и плавно, без задержки скользя по хорошо смазанным направляющим.

– Ну что, ребята, вы готовы? – спросил он, глядя прямо в глаза рыжеволосому командиру разведгруппы. – Сейчас начнем.

Ему показалось, что в блекло-голубых глазах рыжего разведчика что-то дрогнуло. Там промелькнула тень понимания и надежды, но в следующее мгновение они снова стали похожи на два пыльных голубых камешка, лишенных всякого выражения, словно рыжий уже был мертв. Юный убийца с автоматом принялся выкрикивать оскорбления, торопя Глеба, и Слепой посмотрел на него почти с сожалением.

– Как же ты мне надоел, щенок, – сказал он, поднимая пистолет.

Черно-сизый ствол кольта нацелился прямо в лоб рыжему. Его зрачки расширились в ожидании вспышки и смерти, а в следующее мгновение Глеб плавно сместил прицел и нажал на спуск. Кольт привычно подпрыгнул в его руке, и молодой боевик молча повалился в грязь, выпустив автомат.

Глаза рыжего распахнулись еще шире. Пока он и все остальные пытались осмыслить происходящее, Глеб успел выстрелить еще дважды, сократив количество зрителей до семнадцати. На верхней ступеньке крыльца истошно завопил бледный контрразведчик, и кто-то, выйдя наконец из ступора, полоснул длинной очередью по тому месту, где только что стоял Глеб. Грязь взметнулась к небу цепочкой фонтанов, Слепой выстрелил в прыжке, и метивший в него автоматчик опрокинулся навзничь, так стремительно схватившись за простреленный лоб, словно его вдруг осенила гениальная идея.

Теперь палили все, и, кувыркаясь в холодной липкой грязи, Глеб спокойно подумал, что, если ему удастся уцелеть в этой мясорубке, смерть окончательно махнет на него рукой и он будет жить вечно. Краем глаза он заметил рыжего разведчика, бьющего с колена короткими очередями, и еще одного контрактника, который как раз поднимал автомат убитого боевика. Очередь ударила его в живот, почти перерубив пополам, и контрактник упал, но автомат тут же оказался в руках другого разведчика. Даже сквозь грохот автоматных очередей Глеб расслышал, как тот мастерски, со вкусом матерится, веером разбрасывая вокруг себя смерть.

Это был бой на взаимное уничтожение. Контрактники уступали противнику и в количестве, и в огневой мощи, но им нечего было терять, и они дрались, как настоящие дьяволы, погибая один за другим. Глеб перемещался в этой смертельной каше, ни на секунду не теряя самообладания, и оказался за углом сарая в шаге от убитого боевика, продолжавшего сжимать в заскорузлых крестьянских руках автомат, как раз в тот момент, когда в кольте кончились патроны. Последняя пуля сорок пятого калибра попала в шею пытавшемуся покинуть поле боя Ахмету, и Слепой был почти на сто процентов уверен, что она перебила полевому командиру позвоночник.

Подхватив автомат, он пальнул из подствольного гранатомета по стоявшей возле крыльца белой “Волге”, из-за которой били три или четыре автомата. Машина послушно взлетела на воздух, разбрасывая по всему двору дымящиеся обломки и брызги пылающего бензина.

По всему фасаду школы дождем посыпались уцелевшие стекла. Дав три короткие очереди, Слепой сорвал с пояса убитого висевшие там гранаты и одну за другой метнул их в сторону противника.

Он увидел рыжего разведчика, который, пятясь, отступал в сторону ближайшего сада, одной рукой держа у бедра плюющийся огнем “Калашников”, а другой чуть ли не волоком увлекая за собой чертову блондинку, которая никак не желала бросить видеокамеру и, кажется, все еще пыталась что-то снимать. Когда один за другим прогремели три взрыва, эта сумасшедшая упала на колени в грязь, но камеру все равно не бросила, вцепившись в нее, как бульдог в кость. Рыжий без лишних церемоний рванул ее за собранные в конский хвост волосы, и Глеб, хотя и был занят, не мог не одобрить его поведение. Надо было признать, что рыжий действовал неплохо. Соображай он чуть-чуть помедленнее, и выходка Глеба, превратившего расстрел в пародию на восстание гладиаторов, закончилась бы для него весьма плачевно.

– Не туда! – надсаживаясь, закричал Глеб. – Не туда, рыжий! Правее! Правее бери!

Рыжий услышал и без колебаний сделал то, что ему велели. Это был настоящий солдат. Он не стал с глубокомысленным видом ковырять в носу и спрашивать, почему это он должен поворачивать вправо, а просто сменил курс, продолжая пятиться и бить короткими очередями туда, где залегли остатки боевиков.

– Красиво, командир, – прохрипел рыжий, когда Глеб догнал его и блондинку. Они бежали через сад, пригибаясь под низко нависающими ветвями яблонь, с которых капля за каплей стекала вода. Над их головами прошла очередь, и они нагнулись еще ниже. Блондинка, пыхтя, тащила свою камеру, которая колотила ее по ногам и цеплялась за все подряд. – Красиво, – повторил рыжий, – только толку чуть. Их тут сотни полторы, так что хрен мы отсюда уйдем. Затравят, как зайцев…

– Побереги дыхание, – сказал Глеб, и рыжий послушно замолчал. Он приостановился, обернулся и дал короткую очередь. Позади раздался крик боли и шум падения. Судя по звуку, кто-то только что плашмя рухнул в кусты малины, мимо которых Глеб и его спутники пробежали несколько секунд назад.

– Вот так, сучий потрох, – процедил рыжий, догоняя Глеба. – Помирать, так с музыкой.

– Погоди помирать, – сказал Глеб, останавливаясь. – Прикрой-ка.

Рыжий припал на одно колено, повернувшись лицом в ту сторону, откуда они только что прибежали, и начал бить короткими очередями, экономя патроны. У него было два рожка, смотанных между собой голубой изолентой, но один из них уже опустел во время боя на школьном дворе, а второй подходил к концу.

Глеб дважды сильно ударил ногой по забору, разделявшему два участка. Доска отлетела с сырым треском. Еще один удар ногой расширил пролом. Глеб заглянул в открывшуюся щель, удовлетворенно кивнул, протолкнул в соседний двор блондинку с ее видеокамерой, махнул рыжему и нырнул в пролом.

Кое-как прикрытый старым брезентом и рваной маскировочной сетью танк стоял именно там, где Глеб рассчитывал его найти. Его дуло было повернуто назад, на добрых полметра высовываясь из приоткрытых ворот, а передняя часть упиралась в беленую стену сарая. Из открытой двери сарая вдруг выскочил человек с винтовкой, и Глеб срезал его одиночным выстрелом.

– Мать твою! – восхищенно выдохнул рыжий, увидев танк. – Ну, держись, сучье племя! Пошла!

Последние слова были адресованы блондинке, которая с упорством клинического дебила опять пристраивала на плече камеру, собираясь, видимо, заснять танк, и сопровождались ощутимым толчком между лопаток.

– Вы когда-нибудь перестанете толкаться? – возмущенно спросила блондинка с сильным иностранным акцентом.

Рыжий широко открыл рот и молча хватанул им воздух, как выброшенная из воды рыба. Его лицо опасно потемнело.

Глеб плюнул и рывком отвалил водительский люк. Рыжий посмотрел на него, со свистом выпустил из груди воздух и торопливо полез на башню. Сообразив, видимо, что ждать ее никто не будет, блондинка выключила камеру, подала ее рыжему и безропотно последовала за ним. Глеб с грохотом запустил двигатель и положил руки на обтянутые резиной рукоятки рычагов. Лязгнув гусеницами, танк уперся лбом в стену сарая, опрокинул ее и прошел сарай насквозь в ливне кирпичей, пыли и рухнувших балок.

Выскочив на зады улицы, Глеб услышал, как по броне горохом забарабанили пули. Он пошарил вокруг и, нащупав, надел на голову танковый шлем с ларингофоном. Обернувшись, он увидел, что рыжий делает то же самое.

– Проверь боекомплект! – крикнул Глеб.

– Уже! – отозвался рыжий. – Патронов к пулемету две коробки, а снарядов ни одного.

– Давай к пулемету, – приказал Глеб. – Бей по гранатометчикам и учти, что сморчок в очках нужен мне живым.

Рыжий удивленно приподнял брови, потом кивнул и полез в турель. Снаружи по броне вскользь шарахнули из гранатомета, и он, не удержавшись, ссыпался вниз.

– Ну, суки, – услышал Глеб в наушниках шлема, и через несколько секунд сквозь рев мотора прорвался басовитый лай установленного на башне крупнокалиберного пулемета. В перископ Глеб увидел, как метнувшаяся через улицу согнутая фигура с гранатометом замерла на полушаге и, покачнувшись, упала лицом в грязь.

В следующее мгновение многотонная туша танка накрыла упавшего, смешав его с землей.

Лязгая гусеницами, танк влетел на школьный двор. Вокруг метались скрюченные фигуры, сквозь густой дым, валивший от подорванной “Волги”, сверкали бледные вспышки выстрелов, на башне яростно грохотал пулемет рыжего. Блондинка скорчилась на сиденье заряжающего, прикрывая своим телом видеокамеру. На голове у нее тоже был шлем, и Глеб улыбнулся уголком рта, подумав, что у иностранки есть отличная возможность расширить словарный запас: в наушниках шлемофона не умолкал голос рыжего, который, похоже, просто не мог стрелять молча. Слова и выражения, которые он употреблял, были вполне уместив в данной ситуации, но явно не предназначались для женских ушей.

Глеб уже начал подумывать о том, что его идея взять “языка” была не слишком удачной, но тут впереди, вывернув из-за угла школьного здания, мелькнула красная “нива”. Сиверов успел разглядеть склонившуюся над рулем фигуру в камуфляже, низко надвинутое кепи с длинным козырьком, темные очки и черную бороду веником и обнажил зубы в мрачной улыбке. Контрразведка, как всегда, первой пустилась наутек, но в данном случае бородатый упырь ошибся. Если бы у него хватило ума отсидеться, он мог бы еще некоторое время изображать из себя избранника Аллаха, расхаживать гоголем и убивать людей. Теперь, когда он так неловко попался на глаза Слепому, его игра была сыграна.

"Нива” устремилась прочь из поселка, в горы, подпрыгивая на ухабах и разбрызгивая грязь. Глеб потянул на себя рычаг правого фрикциона, разворачивая тяжелую машину, и прибавил оборотов, с неудовольствием косясь на указатель расхода топлива, стрелка которого дрожала у красного сектора. Наверху с лязгом захлопнулся люк, и в башню спустился рыжий, зажимая ладонью рану в левом плече.

– Сильно зацепило? – спросил Глеб, не отрывая взгляда от дороги.

– Чепуха, – ответил рыжий, с треском отрывая полосу ткани от своего комбинезона. – Ты на себя-то посмотри.

– А что такое?

– У тебя весь бок в крови. Останови, командир, надо тебя перевязать.

– Некогда, рыжий, – сказал Глеб. – Сначала возьмем этого сморчка. Он мне нужен просто до зарезу.

Селение осталось позади. “Нива” мчалась по дороге с самоубийственной скоростью, и это зрелище живо напомнило Глебу то, как сам он пару дней назад улепетывал от бронетранспортера на санитарном УАЗике. Разница заключалась в том, что он знал, куда едет, и заранее подготовил путь к отступлению. Впрочем, недооценивать противника не стоило: впереди вполне могло встретиться какое-нибудь узкое место, какая-нибудь каменная щель, через которую танку было бы не пройти. Он уже хотел снова послать рыжего наверх, чтобы тот попытался прострелить “ниве” задние колеса, но сотрудник шариатской безопасности сделал все за него.

Подпрыгнув на особенно высоком ухабе, “нива” тяжело ухнула вниз, снова подпрыгнула, разворачиваясь под углом к направлению движения, и заскользила боком, с каждой секундой все больше накреняясь вправо. Ее левая колесная пара оторвалась от дороги, бешено вращаясь в воздухе и разбрасывая лепешки жидкой грязи, а через секунду машина опрокинулась и несколько метров скользила по раскисшей глине, лежа на боку. Как только она замерла, ее лобовое стекло вылетело, выбитое ударом изнутри, и на дорогу, извиваясь, выбрался Беслан. Он вскочил на ноги, оглянулся и зайцем сиганул в сторону, стискивая в ладони бесполезный пистолет.

Глеб развернул танк, не отказав себе в невинном удовольствии подмять правой гусеницей опрокинутую машину, и повел его вверх по отлогому склону вслед за беглецом. Погоня не была долгой: пробежав метров двести, Беслан остановился, повернулся лицом к настигавшему его танку, упал на колени и высоко поднял руки.

Глава 11

При ближайшем рассмотрении танк оказался вполне обжитым, по-хозяйски оборудованным местечком. Под снарядным стеллажом обнаружился картонный ящик, в котором оставалось еще четыре банки тушеной говядины и солдатский “сидор” с армейскими сухарями. Здесь же удалось отыскать у медицинскую сумку, а в стойке по правую руку от командирского кресла были закреплены два короткоствольных автомата со снаряженными рожками. Видно было, что танком пользовались с умом, чуть ли не с любовью, и только отсутствие снарядов и горючего послужило причиной простоя, спасительного для маленькой компании беглецов.

Рыжий разведчик вскрыл банку тушенки отобранным у Беслана ножом, разложил ломти мяса по сухарям и оделил этой пищей богов Глеба и блондинку, которая, расставшись наконец со своей драгоценной камерой, молча сидела на вентиляционной решетке моторного отсека с самым несчастным видом. Протягивая ей черный армейский сухарь, обильно инкрустированный тушенкой, рыжий вдруг смутился и сказал, почему-то перейдя на английский:

– Плиз. Тушенка.., второй фронт, значит.

– Перестань валять дурака, рыжий, – сказал Глеб и с хрустом откусил от своей порции. – Кстати, – добавил он, перемалывая зубами твердый, как гранит, сухарь, – как тебя зовут? А то я все “рыжий” да “рыжий”…

– Сержант Тараканов, – с вызывающей ноткой в голосе ответил рыжий.

Глеб поперхнулся сухарем, а блондинка вдруг прыснула, едва успев подхватить в подставленную ладонь свалившееся с бутерброда мясо.

– Тараканов?! – прокашлявшись, переспросил Глеб. – И это при твоей-то масти? Как же ты жил-то, бедный?

– Так что ж я, виноват? – как-то очень беззащитно улыбнувшись, ответил сержант. – Если такая фамилия… Дразнили конечно… Вот как вы сейчас.

– А ты что же? – с интересом спросил Глеб, внимательно оглядывая со всех сторон свой бутерброд и решая, откуда бы его половчее укусить.

– А чего я? – смущенно откликнулся Тараканов. – Знамо дело, послушаю-послушаю, да и промеж глаз-.

– Гм, – сказал Глеб. – Но-но! Промеж глаз… – Блондинка снова прыснула, и Глеб повернулся к ней. – Ну а вы, юная леди?

– Я? – Блондинка нерешительно опустила руку с бутербродом. Глеб заметил, что, несмотря на сквозившую в ее взгляде растерянность, бутерброд она держала параллельно земле, чтобы с него опять что-нибудь не упало, и сдержал улыбку. Иностранка или нет, девица очень быстро усваивала жизненные уроки. – Марина Шнайдер, – представилась блондинка. – Журналистка из Нью-Йорка.

– Черт возьми, – с досадой сказал Глеб.

– Шнайдер? – с подозрением переспросил сержант Тараканов.

– Я же не виновата, что у меня такая фамилия, – ответила ему Марина.

Глеб ухмыльнулся, вгрызаясь в бутерброд, а сержант озадаченно почесал рыжий затылок.

– В самом деле, – сказал он.

Глеб заметил, что оба смотрят на него, и начал жевать быстрее, уже жалея, что затеял этот вечер вопросов и ответов.

– А вы? – спросила наконец блондинка, подтверждая его подозрения.

– А я терпеть не могу журналистов, – сознательно нагрубил Глеб. – И еще я намерен поговорить с нашим приятелем Бесланом. Сержант, будь другом, постой на стреме, пока мы будем беседовать. А вам, Марина, на это лучше не смотреть.

– Хорошо, командир, – сказал сержант, и в его взгляде Глеб увидел полное понимание. Сержант был кадровым военным и знал, что бывают люди, которых лучше ни о чем не расспрашивать.

Журналистка, однако, таких вещей не понимала или не хотела понимать. Она быстренько отправила в рот последний кусок сухаря и встала, сразу схватившись за ручку видеокамеры. На лице у нее застыло непреклонное выражение, выглядевшее довольно комично в сочетании с засунутым за щеку сухарем.

– Я сама решу, на что мне смотреть, а на что не смотреть, – с вызовом заявила она. Это прозвучало немного шепеляво все из-за того же сухаря, угловатые очертания которого явственно проступали под вздувшейся, словно от флюса, щекой.

Глеб нарочито пристально и неторопливо осмотрел ее испачканное перекошенное лицо, вызывающе прищуренные глаза неестественного синего цвета, растрепанные соломенные волосы, свисавшие грязными сосульками, сбившуюся, выпачканную одежду, исцарапанные руки и тяжело вздохнул.

– Сержант, – позвал он, – можешь сделать мне одолжение?

– Да? – с вопросительной интонацией сказал рыжий, по-турецки сидевший на башне в обнимку с автоматом.

– Надо пристрелить одного западного журналиста, – без тени улыбки сказал Глеб. – Точнее, журналистку. Они все равно повсюду трубят о том, что мы здесь почем зря нарушаем права человека. Одним нарушением больше, одним журналистом меньше…

– Угу, – деловито сказал сержант, спуская ноги с башни и беря автомат наперевес. – Счас сделаем.

– Давайте-давайте, – сказала Марина, вскидывая камеру на плечо, как пулемет, и снимая крышечку с объектива.

– Зря вы это, девушка, – сказал рыжий прямо в объектив. – Война – дело серьезное. У вас ведь даже этой, как ее…

– Аккредитации, – сползая с брони, подсказал Глеб.

– Во-во, аккредитации. Нету ведь, а?

– Не ваше дело, – с великолепным апломбом ответила Марина, продолжая снимать. – Кто вы такие? Обыкновенные беглые рабы, военнопленные. Вам самим еще придется ответить на множество вопросов, так что руки прочь от свободной прессы!

Глеб обошел танк спереди, неся автомат за ремень, как палку, и без предисловий пнул скорчившегося возле правой гусеницы Беслана в ребра.

– Связанного бьешь, – сверкнув темными стеклами очков, прошипел Беслан. – Пес!

– А мне плевать, – лениво сказал Глеб. – Международная общественность обсуждает с сержантом Таракановым проблемы свободы слова, а лично мне тебя ни капельки не жалко. Если бы руки у тебя были не связаны, а оторваны к чертовой матери, для меня бы это ничего не изменило.

Он снова пнул пленника. Беслан отшатнулся, ударился затылком о гусеничный трак и зашипел от боли. Очки свалились с его переносицы, открыв подслеповатые маленькие глаза неопределенного зеленовато-бурого цвета. Если в очках Беслан казался страшноватым, то сейчас он вызывал только гадливое отвращение.

– Ну и рожа, – неторопливо обходя пленника кругом, брезгливо сказал Глеб. – Ну и харя у тебя, Беслан! Это тебя Аллах так изуродовал за верную службу?

– Пес, – повторил Беслан. – Я еще станцую на твоих костях!

Глеб покачал головой.

– Нет, – сказал он, – не станцуешь. Не получится.

Все, что ты сейчас можешь, это выбрать способ, которым умрешь.

Позади раздался шорох. Глеб обернулся и увидел направленный прямо на него объектив видеокамеры. Красный глазок камеры рдел, как кончик сигареты. Стоявший позади Марины Тараканов сокрушенно развел руками.

– Сержант, – сдерживаясь из последних сил, сказал Глеб, – убери ее отсюда, пока я не раскурочил эту чертову камеру!

– Так.., силой, что ли? – растерянно спросил сержант.

– Как хочешь, – ответил Глеб. Марина произнесла коротенькое слово по-английски и выключила камеру.

– Сама папарацци, – ответил ей Тараканов, взял за локоть и увел от греха подальше.

– Ты подохнешь, – сообщил Беслан, наблюдавший за этой сценой. – Пешком вам не уйти, а в этом танке почти не осталось горючего.

– Горючего в нем вполне достаточно, чтобы разорвать тебя в клочья, – ответил Глеб. – Да и трос, я уверен, найдется. Видишь, мне даже ничего не надо придумывать, все давно придумано тобой и такими ублюдками, как ты. Скоро я увижу, как твои кишки разлетятся во все стороны, а руки и ноги повылетают из суставов. Вряд ли Аллах примет тебя в таком виде. Без ног тебе будет трудновато перейти шинват, Беслан.

Беслан вспотел. Это произошло вдруг, без всякого перехода: он просто взял и в мгновение ока покрылся крупными каплями пота, словно его обмакнули в ведро с водой. Глеб понял, что случайно нащупал больное место. Не случись этого, Беслан еще доставил бы ему немало хлопот, но даже у самого храброго человека есть своя ахиллесова пята – нечто, чего он боится больше всего на свете. Кто-то, прямо по Эдгару По, дрожит при мысли о погребении заживо, кого-то страшит смерть в огне, а вот Беслан, судя по всему, в ночных кошмарах видел, как его живьем разрывают на куски.

– Ну? – сказал Глеб.

– Что тебе нужно? – отводя взгляд, спросил Беслан.

– Мне нужен Судья, – ответил Глеб. – Я ищу его, и я его найду. А ты мне в этом поможешь.

– Судья? – Беслан вдруг засмеялся сухим кашляющим смехом, корчась на каменистой земле среди мертвой прошлогодней травы. – Судья? Этот сын колченогой ослицы? Зачем он тебе, русский? О, Аллах, ему нужен Судья!

– Не понимаю, что тебя так рассмешило, – строго сказал Глеб, стараясь не поддаваться неприятному ощущению, что его обвели вокруг пальца. Хуже всего было то, что полковник Логинов скорее всего давно отошел в мир иной, и, следовательно, его нельзя было призвать к ответу за обман.

– Судья! – все еще сотрясаясь от приступов истерического хохота, повторил Беслан. – Ты дурак, русский, и очень скоро ты станешь мертвым дураком. Кому интересен Судья? Кому он мешает? Он никто, пустое место, тупая жирная свинья, которая может только воровать у соседей и перепродавать пленников, которых приводят из-за Терека его шакалы. Эта американка, которая все снимает на камеру, была у Судьи. Ее поймали в Пятигорске и привезли к нему, а он продал ее Ахмету за две тысячи долларов. Спроси у нее, как найти Судью!

– Я спрашиваю у тебя, – напомнил Глеб.

– Если бы ты спросил сразу, тебе не пришлось бы тратить время, запугивая меня. Надо же, Судья! Отсюда до его селения километров десять напрямик через горы. Прямо на восток, никуда не сворачивая. Дорога совсем простая, ты быстро доберешься. Надеюсь, люди Судьи сделают из твоей шкуры барабан.

– Чем он занимается? – не обращая внимания на последнюю реплику, спросил Глеб.

– Судья? Я же сказал, ворует. Лошадей, машины, деньги, людей… А когда соседи приходят к нему, чтобы вернуть свое добро, шакалы Судьи встречают их в горах и убивают. Этой осенью Шамиль пообещал, что придет со своими людьми и наведет порядок, но тут началась война, и у Шамиля появились другие заботы, так что Судья живет по-прежнему. Правда, я никак не могу понять, что он теперь ворует. Все, что можно было украсть в округе, он уже украл.

– Он не воюет? – озадаченно спросил Глеб.

– Этот шакал?! Он воюет только с соседями – с теми из них, кто послабее. Он не мужчина. Не понимаю, зачем он тебе понадобился.

– Слушая тебя, я сам перестаю это понимать, – признался Глеб. – Значит, Шамиль грозился взять его к ногтю? А Хаттаб? Масхадов? Какой у Судьи авторитет?

– Какой авторитет у свинби, которая бродит по полю боя, поедая трупы? – в несколько цветистом восточном стиле ответил Беслан. – Никто из уважаемых людей не станет с ним разговаривать. Как только он высунет нос из своего селения, он будет трупом. Поэтому он не выходит оттуда уже четыре года. Никто не знает, чем он занимается у себя в горах.

– А деньги у него есть? – спросил Глеб.

– Денег у него много, – ответил Беслан. – Любых – и настоящих, и фальшивых. Настоящие он кладет в карман, а фальшивые все время пытается подсунуть тем, с кем ведет дела. Кто знает об этом, вообще не берет у него денег. Зачем рисковать?

– Ага, – сказал Глеб, немного успокаиваясь. – Так, говоришь, прямо на восток?

– Прямо, прямо, – пренебрежительно ответил Беслан. – Я хочу есть.

– Вот как? – Глеб приподнял брови. – Вообще-то, мы договаривались немного иначе, но… Сержант! Принеси ему что-нибудь пожевать!

Из водительского люка послышалось ворчанье Тараканова, который высказывал свое мнение о том, что именно следовало бы пожевать Беслану. Потом по броне лязгнули каблуки, и сержант появился перед Глебом, держа в руке слегка испачканный тушенкой сухарь.

– Жлоб ты, Тараканов, – сказал ему Глеб.

– Так что мне, из-за этого урода новую банку вскрывать? – огрызнулся сержант. – Небось, когда у него гостили, мы и такого не видели. У, аспид!

– Смотрите, самолеты! – закричала с башни Марина. – Летят прямо сюда!

Она стояла на броне во весь рост, наводя камеру на три темные точки в небе, которые стремительно приближались с севера, на глазах увеличиваясь в размерах. Наконец они приобрели знакомые очертания, тремя черными молниями промелькнули над головами, и только после этого с неба обрушился тяжелый, пригибающий к земле физически ощутимой тяжестью раскатистый рев.

Самолеты взмыли ввысь, плавно разворачиваясь примерно в том месте, где за плотными тучами пряталось солнце, и легли на обратный курс, стремительно теряя высоту.

– Штурмовики, – уважительно сказал Тараканов. – Фронтовая авиация.

– Точно, – сказал Глеб, вместе со всеми наблюдавший за этим величественным и грозным зрелищем. – Черт, – добавил он другим голосом, – фронтовая авиация… Ходу, сержант! Марина, слезайте оттуда! Бегите подальше от танка!

Тараканов мгновенно сообразил, откуда дует ветер, и полетел вниз по склону с такой скоростью, словно им выстрелили из рогатки. Марина, посмотрев на него, закрыла уже открывшийся для очередного возмущенного вопроса рот, мигом соскользнула на землю и бросилась следом за сержантом. Пробежав метров двадцать, она споткнулась, выронила камеру, наклонилось, чтобы подобрать ее, но бежавший за ней по пятам Глеб рванул ее за куртку, увлекая за собой.

Самолеты заходили от солнца, перестраиваясь для атаки по наземной цели. Бросив взгляд через плечо, Глеб толчком повалил Марину за вросший в склон обломок скалы и нырнул следом.

– Ложись, сержант! – крикнул он.

Тараканов рыбкой нырнул вперед и исчез из виду, а в следующее мгновение склон горы вокруг танка вспучился и взлетел навстречу пикирующим штурмовикам, выбросив в воздух тонны земли, дьма, камней и рыжего, как волосы Тараканова, пламени. Это напоминало извержение вулкана, но, когда дымные облака, рассеиваясь, осели на землю, Глеб увидел запорошенный пылью, густо засыпанный землей, но абсолютно невредимый танк.

– Черт, – повторил он, – Беслана-то мы забыли.

– Моя камера! – воскликнула Марина, порываясь встать.

– Лежать, – железным голосом сказал Глеб, подтвердив приказание движением руки, больше всего похожим на подзатыльник. – Они возвращаются.

Марина послушно вжалась лицом в каменистую почву, и Глеб снова подумал, что девица быстро учится. Он выглянул из-за камня и увидел, как от гусеницы танка отделилась, выпрямилась и, покачиваясь, двинулась в их сторону по взорванной, вздыбленной бомбами земле запорошенная землей фигура с растрепанной грязной бородой и связанными за спиной руками.

– Ложись, болван! – крикнул он, но Беслан, похоже, его не услышал: он продолжал идти, как ни в чем не бывало, до тех самых пор, пока с неба не пролился очередной шквал огня.

Сделав еще один круг, самолеты ушли обратно на север. Глеб встал, морщась от боли в раненом боку и отряхивая землю с волос и плеч.

Танк выглядел как консервная банка, по которой кучно выстрелили крупной картечью. Его развернуло и отбросило на несколько метров вверх по склону. Сорванная башня, дымясь, валялась в стороне. Все, что могло гореть, горело, включая резиновые катки и баки с остатками горючего. Густой черный дым столбом поднимался в пыльное небо. На полпути между своим укрытием и танком Глеб разглядел валявшийся на краю свежей воронки ботинок армейского образца. Отсюда было не видно, есть ли что-нибудь внутри ботинка, но Слепой и так знал, что тому, кто захотел бы похоронить Беслана, пришлось бы изрядно попотеть, собирая покойника по кусочкам в радиусе добрых ста метров. То, чего больше всего боялся бородатый контрразведчик, настигло его в самый неожиданный момент.

– Красавцы, – провожая взглядом улетевшие самолеты, с непонятным выражением сказал подошедший Тараканов. Он напоминал вылезшего из-под земли покойника и заметно прихрамывал. Повязка на его плече сбилась, и свежая кровь свободно смешивалась с лежавшей в складках сержантской одежды землей. – Одно слово, орлы! Прилетели, разбомбили и улетели. Оружие наше угробили, соколы недоделанные.

– Что оружие, – подлил масла в огонь Глеб. – Ты вспомни про тушенку.

Тараканов застонал и сделал шаг вперед, словно собираясь вернуться к танку и поискать, не осталось ли там чего-нибудь съестного. В это время в огне начали длинными очередями рваться патроны, и сержант застыл на месте, напоминая памятник, установленный на братской могиле.

– Моя камера, – сказала Марина.

– Да, – с удовольствием согласился Глеб, – и ваша камера тоже.

– Вы чудовище! – Марина повернулась к нему, блестя не правдоподобно синими глазами сквозь прорези чумазой маски, в которую превратилось ее лицо. – Чему вы радуетесь? И потом.., потом, вы меня дважды ударили!

– Извините, – равнодушно сказал Глеб и двинулся к танку.

К этому времени канонада внутри горящей машины уже прекратилась. Слепой обошел далеко отброшенный взрывом закопченный и смятый кузов “нивы” и остановился, разглядывая что-то у себя под ногами.

– Что там, командир? – подходя, спросил Тараканов.

– Нет, сержант, – не оборачиваясь, сказал ему Глеб, – никакого Бога не существует. Ты только посмотри на это!

На земле перед ним лежала невредимая видеокамера.

Небольшой отряд, в котором было около полутора десятков человек, спускался с перевала. Со стороны могло показаться, что они движутся чересчур медленно, но здесь, в горах, это была именно та скорость, которая обеспечивала неуклонное продвижение вперед и сводила до минимума риск свернуть себе шею и переломать ноги на крутых каменных осыпях. Тропа, по которой они шли, могла считаться таковой лишь условно, и двигаться по этому каменному крошеву, неся на себе нешуточный груз оружия и снаряжения, было очень непросто.

Возглавлявший отряд высокий сухопарый человек с породистым лицом арабского шейха, которое портил лишь длинный и глубокий, не правильно сросшийся шрам на левой щеке, придерживая на боку автомат, нагнал проводника и пошел рядом с ним, с непринужденной грацией балансируя на острых каменных обломках, усеявших в этом месте тропу.

Проводник, коренастый угрюмый бородач, лицо которого было таким темным, что имело, казалось, заметный фиолетовый оттенок, покосился на своего спутника, но промолчал, поскольку сказать ему было нечего. Он чувствовал, что каждая минута может стать для него последней, а каждое слово – тем самым камешком, который стронет лавину, грозящую оставить от него мокрое место. Дело было в том, что отряд заблудился. На то имелись вполне объективные причины: на границе между Абхазией и Чечней отряд почти напоролся на блокпост, которого здесь раньше не было, и им пришлось круто свернуть в сторону, без дороги обходя заставу по считавшимся непроходимыми местам, но проводник понимал, что при вынесении приговора никакие смягчающие обстоятельства не будут приниматься в расчет. Отряд заблудился, и винить в этом станут прежде всего проводника. Вместо нескольких часов дорога отняла у них трое суток, и, хотя теперь они точно находились на территории Ичкерии, до лагеря Хаттаба, где их ждали, было очень неблизко. Кроме того, еще вчера у них кончилась вода, и изнемогающие под тяжестью амуниции люди все чаще выражали свое недовольство вслух.

Проводник остановился, положив обе руки на висевший поперек груди короткий автомат, и окинул внимательным взглядом иззубренный, как лезвие старой пилы, горизонт. При этом он испытал внезапный укол радости, потому что картина была знакомой.

– Ну что? – спросил командир отряда, потирая ладонью шрам на щеке. – Ты все еще не знаешь, где мы?

Он говорил по-русски с таким трудом, что временами его было трудно понять. Проводник оглянулся. Все остановились и смотрели на него: желтые лица, коричневые лица, два абсолютно черных лица с синеватым, как на ягодах ежевики, отливом. Эфиопы тяжело дышали, скаля не правдоподобно большие и белые зубы. Кто-то со вздохом облегчения опустил на камни тяжелый тюк. При этом внутри тюка раздался приглушенный металлический лязг.

– Знаю, – сказал проводник, стараясь не выдать охватившей его радости. До конца было еще далеко, но угроза быть пристреленным, как собака, прямо на этих сырых камнях, временно отступила. – Здесь я уже был. Мы сильно отклонились к западу и сделали большой крюк, но теперь я знаю, где мы. Тут совсем неподалеку есть селение, где можно будет купить немного воды и пищи.

– Купить? – возглавлявший отряд араб высоко поднял красиво изогнутые, словно нарисованные кисточкой, брови и пренебрежительно наморщил большой, изогнутый наподобие орлиного клюва нос с тонко очерченными ноздрями. – Купить? Эти люди должны целовать нам ноги за то, что мы пришли к ним на помощь.

– Эти люди не нуждаются в вашей помощи, – угрюмо ответил проводник, сделав заметное ударение на первом слове. – Эти люди никого к себе не пускают, и будет очень хорошо, если они согласятся с нами говорить.

– А если не согласятся? – надменно спросил араб.

– Тогда нам придется или уйти, или умереть. Лучше уйти. У нас есть еще немного сухарей и инжира, а километрах в пятнадцати по прямой отсюда найдется и вода. Нет необходимости погибать в бою за то, что нам не очень нужно.

– Ты рассказываешь странные вещи, – все так же надменно заявил араб, но проводник видел, что тот озадачен. Один из эфиопов нервно поправил на плече ремень гранатомета и переступил с ноги на ногу, как застоявшаяся лошадь. – И много их там, этих гостеприимных горцев?

Проводник прочесал растопыренной пятерней пыльную бороду и, деликатно отвернувшись, сплюнул на камни.

– За последние два года никому не удавалось их пересчитать, – сообщил он. – Может быть, двадцать, а может быть, двести. Шамиль собирался вразумить их, вернувшись из Дагестана, но теперь у Шамиля другие заботы.

– Кому они служат? – спросил араб, переставая наконец теребить свой автомат и засовывая озябшие ладони в карманы утепленной камуфляжной куртки с меховым воротником. – Кто отдает им приказы? Шамиль? Хаттаб? Кто?

– Судья, – ответил проводник. – Им отдает приказы Судья.

– Никогда не слышал о таком, – сказал араб. – Кто он?

– Он Судья.

Араб грозно свел брови к переносице, и проводник поспешно пояснил:

– Он действительно был судьей в шариатском суде целых два года. Все привыкли, так и называют – Судья.

– Шариатский суд? – переспросил араб. – Тогда в чем же дело? Это наш человек. Он не может отказать в приюте и пище воинам ислама.

– Судья может, – заверил его проводник. – Он забыл ислам и стал обыкновенным разбойником. Он собственноручно застрелил муфтия и сделал муфтием одного из своих бойцов.

– Гм, – сказал араб. – А что же люди?

– Сначала люди боялись, а потом привыкли. Сейчас слово Кривого Ибрагима для них то же самое, что слово Аллаха. А все слова в уста Кривого Ибрагима вкладывает Судья.

– Это какой-то шайтан, – озабоченно сказал араб. – Хорошо, веди нас к реке. У нас нет времени на то, чтобы вразумлять отступников. Хаттаб ждет нас уже три дня. Кстати, это большой крюк?

– Это как раз по дороге, – обрадованно ответил проводник. Перспектива принять участие в перестрелке с бешеными псами Судьи его ничуть не прельщала.

Араб обернулся к своим людям, две трети которых ни слова не понимали по-русски, и отдал короткую команду. Недовольно бормоча и вздыхая, наемники принялись навьючиваться своей поклажей. Один из эфиопов, кряхтя от натуги, взвалил на плечи продолговатый цинковый ящик и продел руки в приделанные к нему брезентовые лямки.

– Эти патроны такие тяжелые, – пожаловался он по-арабски своему соплеменнику.

– Ничего, – сверкнув зубами, ответил тот, – зато, когда доберемся до места, Хаттаб сделает тебя своим любимым верблюдом и разрешит объесть все кусты вокруг лагеря.

– Если их уже не объели другие верблюды Хаттаба, – проворчал первый эфиоп, поудобнее пристраивая на спине тяжелый ящик.

– Веди, – сказал командир отряда проводнику.

Тот еще раз огляделся, задумчиво вычесывая пятерней застрявший в бороде мусор, решительно повернулся лицом к востоку и шагнул вперед.

Шагнуть во второй раз он не успел. Многократно отразившись от каменных стен, над ущельем прокатился одинокий винтовочный выстрел. Проводник покачнулся, балансируя на плоском камне, нелепо взмахнул руками, словно собираясь отвесить цирковой поклон, и боком упал на тропу. Глаза его были широко открыты, из-под бороды текла темная кровь.

Эхо первого выстрела еще металось над ущельем, постепенно слабея и затихая вдали, когда по отряду со всех сторон ударили из автоматов. Воздух мгновенно наполнился грохотом выстрелов, визгом рикошетов и сухим треском крошащегося под ударами пуль камня. Острые каменные осколки фонтанами разлетались в стороны, раня, как шрапнель, повсюду на склонах бились бледные вспышки выстрелов и поднимались кверху прозрачные дымки. Угодивший под кинжальный огонь отряд был уничтожен в течение нескольких быстротечных минут. Нападавшие били на выбор, прячась в надежных укрытиях, не оставляя наемникам ни малейшего шанса.

Эфиоп, нагруженный патронным ящиком, сразу же был ранен в ногу. Пуля ударила его в голень, он упал, как сбитая кегля, и тяжеленный цинк с патронами для автомата Калашникова, обрушившись на него сверху, переломил ему шею, как сухую ветку. Эфиоп умер мгновенно, и на его неестественно вывернутом вверх и в сторону лице застыла гримаса мучительной боли пополам с недоумением.

Его товарищ успел разрядить свой гранатомет по большому обломку скалы, рядом с которым увидел короткие злые вспышки выстрелов. Отшвырнув ставшую бесполезной трубу гранатомета, он сорвал с плеча автомат и, припав на одно колено, дал несколько очередей, прежде чем ответная очередь из укрытия прошила ему живот, перебила ключицу и разнесла череп.

Худощавый и темнолицый уроженец Пенджаба в грязной синей чалме змеей скользнул за камень, в последний момент почувствовав сильный безболезненный удар, от которого разом онемели кисти сжимавших автомат рук. Присев за обломком скалы, он потянул затвор, но тот заклинился намертво. Бросив взгляд на автомат, пенджабец сразу понял, в чем дело: на казенной части “Калашникова” красовалась, поблескивая обнажившимся железом, оставленная пулей вмятина. Изрыгая неслышные в грохоте боя проклятия, пенджабец выпустил автомат из рук и сорвал с перевязи, которая наискосок пересекала его узкую грудь, одну из висевших там “лимонок”. В определенных кругах он широко прославился своим непревзойденным умением метать ручные гранаты, и всегда имел при себе не меньше десятка этих начиненных смертью стальных ананасов, увешиваясь ими, как новогодняя елка шарами.

Рывок освободил чеку, которая осталась болтаться на перевязи, как диковинная стальная серьга. Выглянув из-за камня, пенджабец наметил цель, выпрямился во весь рост и медленно отвел руку для броска, одновременно отпустив прижатый пальцами рычаг взрывателя. Запал сработал с коротким щелчком. Пенджабец задержал гранату в руке ровно на две секунды, чтобы, будучи брошенной по высокой навесной траектории, она взорвалась в воздухе, и тут винтовочная пуля клюнула его в грудь. Пенджабец замер, пытаясь удержать равновесие, а вместе с ним и вытекавшую из простреленного тела жизнь. Он все еще стоял, когда “лимонка” взорвалась, ампутировав ему руку и заставив сдетонировать остальные висевшие на перевязи гранаты. В одно мгновение пенджабец превратился в грязно-серое облако дыма, которое, медленно рассеиваясь, поползло по склону ущелья.

Командир отряда, ветеран полутора десятков региональных конфликтов, никогда не знавший покоя и отдыха бесстрашный воин ислама по имени Али Аль-Фаттах, биография которого была навеки записана у него на теле извилистыми иероглифами страшных шрамов, понял все в тот самый миг, когда прозвучал первый выстрел, унесший жизнь проводника. Он не впервые попадал в засаду, и множество раз сам сидел в надежном укрытии, поливая свинцом мечущихся внутри захлопнувшейся ловушки врагов, так что исход боя не вызывал у него ни малейших сомнений. Хаттаб будет напрасно ждать подкрепления, которое состояло из людей, чьи имена были известны по всему Ближнему Востоку. Мастера внезапных захватов, художники, писавшие свои шедевры с помощью кривых ножей и пластиковой взрывчатки, профессиональные солдаты, для которых джихад давно стал единственной возможной формой существования, гибли один за другим, как жуки в банке с хлороформом. Автоматная пуля ударила Аль-Фаттаха в прикрытую израильским бронежилетом грудь, и он упал на камни, выпустив автомат и задрав к небу пыльный клин бороды.

Это была дешевая уловка, старая, как мир, и совершенно бесполезная в данной ситуации. Если бы была надежда, что кто-то подоспеет на помощь и прогонит тех, кто сидел в засаде, это могло бы сработать. Но ждать помощи было неоткуда. Закончив хладнокровный расстрел, люди Судьи спустятся в ущелье и пройдут его из конца в конец, добивая раненых. Через десять минут здесь не останется ни одной головы, в которую не всадили бы пулю, и голова Али Аль-Фаттаха не будет исключением из общего правила. Араб незаметно снял с пояса гранату, вынул из нее чеку и, зажав гранату в кулаке, обратился мыслями к Аллаху.

Он" молился без слов, глядя в низкое серое небо широко открытыми глазами, которые лишь слегка щурились, когда пули и осколки ударялись о камни рядом с его головой. Он вспоминал походы и стычки, пылающие нефтепромыслы и навеки исчезнувшие с экранов радаров самолеты, он мысленно пересчитывал свои шрамы и по одному предъявлял их Аллаху, как страницы послужного списка, смиренно надеясь, что Аллах по достоинству оценит проделанную им тяжелую и грязную работу.

Острый камешек вонзался в его бритый затылок, отвлекая от возвышенных мыслей и мешая общаться с Аллахом. Аль-Фаттах немного повернул голову. Теперь перед его глазами был серо-рыжий склон, наполовину заслоненный торчавшим в паре метров от него скальным выступом, у подножия которого росли какие-то колючие кусты. Там, за кустами, что-то было – какая-то чернота, похожая на пролитый мазут или на устье довольно широкой норы. По камням плясали пыльные фонтанчики, и некоторое время Аль-Фаттах бездумно наблюдал за этой пляской смерти, но тут до него наконец дошло, что сам Аллах, вняв его молитвам, посылает ему шанс на спасение.

Кто-то из его людей все еще строчил из ручного пулемета, не желая признавать себя мертвецом, и, воспользовавшись тем, что внимание нападавших теперь было целиком сосредоточено на этом упрямце, Аль-Фаттах змеей скользнул в замеченную им нору.

Это действительно была нора, а не пятно мазута, и араб поместился в ней целиком вместе с автоматом и все еще зажатой в онемевшем от напряжения кулаке “лимонкой”. Он забился в дальний угол, выставив перед собой автомат. Теперь все зависело только от Аллаха: если шакалы Судьи заметили, как он забрался в эту щель, им достаточно будет просто бросить сюда гранату, чтобы Али Аль-Фаттах превратился в колбасный фарш.

В ущелье коротко громыхнуло, и все еще продолжавший истерично строчить ручной пулемет замолчал. Аль-Фаттах услышал, как постукивают, падая из поднебесья подброшенные последним взрывом мелкие камешки, и наступила тишина, после грохота и воя казавшаяся просто оглушительной.

Рука, в которой он сжимал гранату, совсем затекла, потеряв всякую чувствительность. Аль-Фаттах подумал, что, если так пойдет и дальше, людям Судьи не придется его искать. Все, что им останется, это стоять и смотреть, как из норы в склоне вылетают клубы дыма пополам с тем, что было когда-то воином Аллаха Али Аль-Фаттахом. Уже сейчас он не мог с уверенностью сказать, достаточно ли сильно его пальцы прижимают рычаг запала к ребристому корпусу гранаты. Суставы пальцев побелели от напряжения, но это ровным счетом ни о чем не говорило. Стоит, хватке немного ослабнуть, и ничто на свете не сможет предотвратить взрыв, который последует ровно через четыре секунды после того, как воспламенится запал.

Аль-Фаттах осторожно и бесшумно положил автомат на колени и принялся по миллиметру просовывать пальцы левой руки между ладонью правой и корпусом гранаты. Это оказалось неожиданно трудно – правая рука окостенела, словно принадлежала покойнику, и ни в какую не желала разжиматься. Арабу пришлось помочь себе зубами, и наконец граната оказалась зажата в левой руке, в то время как освободившаяся правая мягко упала на колени, как посторонний неживой предмет.

Он принялся шевелить пальцами. Поначалу пальцы никак не реагировали на его усилия, но вот их кончики вздрогнули, и по ним пробежала колючая волна восстановившегося кровообращения. Аль-Фаттах засунул в рот конец своей бороды и изо всех сил стиснул его зубами, чтобы не застонать. Облегчение было так велико, что оргазм не шел с ним ни в какое сравнение. Араб вознес к небу безмолвную благодарственную молитву, несколько раз сжал и разжал правую ладонь и осторожно поднял автомат, чутко прислушиваясь к тому, что происходило снаружи.

По ущелью, постукивая камнями и переговариваясь, ходили люди. Время от времени раздавался щелчок контрольного выстрела, а один раз Аль-Фаттах услышал крик, оборвавшийся после того, как кто-то спустил курок, добив раненого.

– Посмотри, Ваха, – услышал араб, – патроны. Целый цинк!

– Судья будет доволен, – ответил другой голос. – Жалко, что тот индус с гранатами взорвался. Гранат у нас осталось совсем мало.

– Есть гранаты! – донеслось откуда-то издалека.

– Шакалы, – одними губами прошептал Аль-Фаттах. В нем мутной волной начала подниматься неконтролируемая ярость, застилая глаза черной непрозрачной пеленой. Араб словно наяву видел, как выскакивает из своего убежища и для начала швыряет опостылевшую гранату в первую же шакалью морду, которая повернется к нему с выражением свинского ужаса. Швыряет, приседает, чтобы пропустить над головой смертоносный шквал осколков, и начинает от бедра палить из автомата, срезая одного за другим, одного за другим…

С огромным трудом ему удалось взять себя в руки. Эти свиньи поплатятся за то, что они сделали, и тот, кто имеет наглость называть себя Судьей, не избежит общей участи, но для этого ему нужно было выжить. Сначала он думал о том, как расскажет о гибели своего отряда Хаттабу, но потом понял, что Хаттабу сейчас не до сведения счетов. При мысли об этом Аль-Фаттах улыбнулся в бороду, обнажив острые, как у собаки, желтоватые клыки. Аллах с ним, с Хаттабом. Если священной мести суждено свершиться, то лучшего орудия для нее, чем Али Аль-Фаттах, не найдешь в целом свете. Ему случалось проникать на территорию израильских военных баз и уходить оттуда целым и невредимым, оставляя позади ревущее пламя и распластанные на горячем бетоне трупы, так неужели он не справится с местным придурком, возомнившим о себе лишнее?

Когда в ущелье стало тихо, Аль-Фаттах выждал еще полчаса, время от времени перекладывая гранату из одной руки в другую, и, только убедившись, что враги ушли, осторожно выбрался наружу. Первым делом он отыскал чеку от своей “лимонки”, все еще валявшуюся там, где он ее бросил, кое-как вставил на место и разогнул негнущимися, замерзшими пальцами неподатливые металлические усики. Засунув гранату в карман, он встал лицом к большому камню и долго мочился, постанывая от наслаждения и глядя в запрокинутое черное лицо одного из эфиопов, который лежал рядом с камнем. Цинк с патронами с него сняли, так же как все оружие и даже золотую цепочку, которую он носил на шее. Карманы мертвеца были вывернуты наизнанку, а большие темные ступни с более светлыми подошвами и посиневшими от холода ногтями красноречиво свидетельствовали о том, что обувь эфиопа пришлась как раз впору кому-то из победителей.

С неба опять начал сеяться нудный серый дождик. Аль-Фаттах не торопясь застегнул брюки, поглубже надвинул кепи, поставил торчком меховой воротник своей стеганой камуфляжной куртки и забросил на плечо ремень автомата. Он закурил длинную тонкую сигарету с золотым ободком, держа ее огоньком в ладонь, и двинулся в ту сторону, куда полчаса назад ушли люди Судьи.

Аль-Фаттах был спокоен и деловит, как ледник, начинающий свой неторопливый спуск по склону горы вниз, в долину, где дремлют ничего не подозревающие людские поселки.

Глава 12

Жена подала ему кофе в большой, похожей на цветок тюльпана фарфоровой чашке, и он вышел на террасу, которая опоясывала дом, держа чашку в руке и с удовольствием вдыхая исходивший от нее ароматный пар. Сегодня это была его первая чашка кофе, и Судья предвкушал наслаждение, с которым сделает самый первый глоток.

Сегодня он проснулся поздно – пожалуй, даже позднее, чем обычно. В делах наметился временный застой, и Судья отсыпался за все те недели и месяцы, когда он спал по полтора-два часа в сутки и мотался по горам на переднем сиденье тряской “нивы” в обнимку с автоматом.

Что касалось бизнеса, то Судья не особенно переживал по поводу случившегося сбоя в работе. Он твердо знал, что, когда Аллах в своей бесконечной милости создавал время, он сделал его предостаточно. То же самое можно было сказать о русских: их было столько, что смерть одного или двоих никак не могла всерьез повлиять на ситуацию. Правда, на днях погиб не один русский, и даже не двое, а целых четверо, а вместе с ними Аллах забрал к себе и Аслана, что полностью перекрыло основной канал, по которому Судья отправлял свою продукцию потребителю, но работа с русскими была делом его московского партнера, и Судья был спокоен.

Кем был его московский партнер, Судья не знал и знать не хотел, но, судя по размерам поступавших заказов, это был человек весьма высокого ранга, для которого наладить новую линию доставки было так же просто, как вывести Судью из-под удара, когда федеральные войска наконец-то сломят сопротивление идиотов, которые заварили всю эту кашу. Ни особенным патриотизмом, ни бьющей в глаза правоверностью Судья не отличался; он считал себя деловым человеком и все, что мешало ему спокойно вести бизнес, воспринимал в штыки. Вторжение в Дагестан он сразу же назвал самоубийственной авантюрой, умолчав о том, что эта авантюра избавила его лично от многих неприятностей. Если бы Басаев выполнил свое обещание и нанес короткий визит в контролируемую Судьей местность, прибыльному бизнесу Судьи настал бы конец, так же как и самому Судье.

Теперь же все складывалось как нельзя лучше: пока идиоты дрались и гибли под массированными ударами фронтовой артиллерии и авиации, умные люди в буквальном смысле слова делали деньги.

Перед тем как выйти на террасу, Судья оделся потеплее, поскольку погода все еще не располагала к долгому пребыванию на свежем воздухе. Вымощенный метлахской плиткой пол террасы влажно поблескивал после недавно прошедшего дождя, в воздухе висел сырой туман, а сиденье старого плетеного кресла, в котором так любил сидеть Судья, было мокрым насквозь. Вода собралась в круглые лужицы на пластиковой поверхности дачного столика, круглый год стоявшего на террасе, и Судья, пройдя мимо своего привычного места отдыха, остановился у каменных перил, привалившись плечом к фигурному столбику навеса.

Его особняк стоял на довольно крутом склоне и был построен так, что все остальное селение осталось внизу, словно припадая к стопам Судьи в раболепном экстазе. В каком-то смысле так оно и было, и, глядя на россыпь мокрых крыш, торчавших из путаницы голых ветвей, Судья снисходительно улыбнулся.

Утро было совсем тихим, туман обволакивал все, как сырая вата, глуша звуки и прижимая к земле лениво выползавшие из печных труб дымы. Даже собаки, круглые сутки оглашавшие окрестности своими концертами, сегодня почему-то молчали. Судья поставил чашку на перила, и даже легкий стук, с которым фарфоровый ободок на донышке чашки прикоснулся к отполированному граниту перил, доставил ему удовольствие. Судья был тучен и, как большинство полных людей, отличался жизнерадостным характером. Его оптимизм был несокрушим, а неприятности лишь на время омрачали его вечно приподнятое настроение. Когда местный муфтий ни с того ни с сего начал с пеной у рта доказывать, что дела Судьи противны воле Аллаха, Судья хмурился совсем недолго. Он застрелил крикливого козлобородого старикашку, решив таким образом проблему взаимоотношений с Аллахом, и с тех пор не переставал улыбаться.

Он неторопливо закурил, наслаждаясь первыми затяжками так же, как первыми обжигающими глотками кофе или первым приглушенным вскриком доведенной до полного неистовства его ночными ласками жены. Откуда-то издалека, путаясь в тумане, прилетел едва слышный хлопок. Судья прислушался и сумел различить серию отдаленных звуков, как будто кто-то там, в горах, быстро-быстро колотил молотком по жести. Потом в той стороне коротко громыхнуло. Звук был как от упавшего стула, но Судья знал, что это вовсе не стул: где-то поблизости шел бой, и только что он слышал взрыв гранаты.

Сигарета все еще тлела в жирных пальцах Судьи, когда пальба в горах прекратилась. Бой был совсем коротким, и Судья удовлетворенно кивнул. Не было ни артподготовки, ни ревущих штурмовиков в небе, ни вертолетов, с металлическим клекотом утюжащих склоны, а значит, речь шла вовсе не о наступлении федералов. Возможно, это была какая-то разведгруппа, угодившая в один из многочисленных капканов, расставленных Судьей на горных тропах, а может быть, кто-то из соседей решил проверить, не потерял ли Судья бдительность.

Жизнерадостно улыбнувшись, отчего его круглое лицо сделалось заметно больше в ширину, чем в высоту, Судья сделал глоток из чашки и глубоко затянулся сигаретой. Какая-то глупая муха опять залетела в сплетенную им паутину, а значит, скоро его люди придут и сложат у крыльца добычу. Он подумал, как было бы хорошо перехватить конвой федералов, везущий топливо и боеприпасы, но такие колонны двигались гораздо севернее и слишком хорошо охранялись. Кроме того, в тех местах существовала очень высокая вероятность встречи с обозленными соседями, а Судья больше не мог рисковать своими людьми в подобных набегах. Люди должны были оставаться при нем и обеспечивать безопасность производства.

Подумав о соседях. Судья заулыбался еще шире. Вчера разведчики принесли ему радостное известие, которому он поначалу даже не поверил. Это слишком походило на чудо, чтобы быть правдой. Продолжая улыбаться, Судья немного нахмурил брови: честно говоря, то, что случилось с этим шелудивым псом Ахметом, больше всего напоминало не чудо, а проявление гнева Аллаха. Разведчики так и не смогли объяснить, что там произошло, но в одном они были уверены твердо: отряд Ахмета потерял два десятка человек, среди которых были и сам Ахмет, и его кошмарный Беслан, которого Судья втайне побаивался, как ядовитую змею. Главный козырь Ахмета – захваченный где-то русский танк, с помощью которого он дважды чуть было не прорвал оборону Судьи, – был найден догорающим в десятке километров отсюда, а возле него разведчики подобрали мокрый и грязный шарообразный предмет отвратительной красно-черной расцветки, весь слипшийся, косматый, наводящий ужас и отвращение, деформированный, скалящий обломки зубов, в котором лишь с огромным трудом удалось опознать голову Беслана. Кто сотворил это с соседями, так и осталось для Судьи тайной, и это его немного беспокоило.

Он допивал вторую чашку кофе и докуривал третью сигарету, когда жена тронула его за плечо. Недовольный тем, что кто-то посмел нарушить плавное течение его мыслей, Судья обернулся и увидел, что жена протягивает ему трубку сотового телефона. Жене Судьи этой зимой исполнилось семнадцать лет, она умела замечательно краснеть и очень редко поднимала глаза, зато в постели напоминала необъезженную кобылку, и, глядя на нее. Судья снова расплылся в улыбке. Он взял протянутую ему трубку с некоторой опаской. В последнее время эти штуковины стали очень ненадежными, и, ведя с их помощью деловые переговоры или просто дружескую беседу, ты рисковал навлечь на свою голову удар штурмовой авиации, гораздо более точный и сокрушительный, чем неторопливая месть Аллаха. Впрочем, без них тоже было трудновато обойтись, и Судья поднес трубку к уху, включив ее нажатием большого пальца.

– Слушаю, – сказал он.

– Это Джафар, – послышалось в трубке. – Мы задержали русского в военной форме.

– Так шлепните его, – недовольно сказал Судья. – Джафар, дорогой, что с тобой? Я же просил не отвлекать меня по пустякам.

– Но он знает пароль, – сказал Джафар. – Говорит, что приехал из самой Москвы.

– Джафар, – ласково сказал Судья, – ты знаешь, я люблю тебя, как родного сына, но иногда ты меня просто удивляешь. В тот день, когда моя жена родит мне такого дурака, как ты, я решу, что Аллах отвернулся от меня. Если он знает пароль, зачем ты звонишь? Вези его сюда, и мы посмотрим, тот ли он, за кого себя выдает. Если это подсадной, я разрешу тебе перерезать ему глотку. Не понимаю, дорогой, в чем проблема?

Не дожидаясь ответа, он отключил телефон и передал трубку все еще стоявшей рядом жене. Та бесшумно исчезла и вскоре вернулась с третьей чашкой кофе.

– Слушай, что делаешь, а? – спросил у нее Судья. – Убить меня хочешь? И так глаза на лоб лезут… Ладно, давай. Хороший кофе, как хорошая женщина, никогда не надоедает. Ты хорошая женщина, а?

Жена покраснела, вызвав у Судьи взрыв довольного смеха, и снова исчезла. Она была еще слишком молода, чтобы быть по-настоящему хорошей женщиной в понимании Судьи, но у нее были необходимые задатки. Беда состояла в том, что рано или поздно все женщины становились слишком старыми, безвкусными, как кофе, слишком долго простоявший в открытой банке. Впрочем, дети продолжали рождаться, и, по статистике, половину из них составляли девочки, так что и в этом плане печалиться было не о чем.

Продолжая посмеиваться, Судья поднял каракулевый воротник своего большого, просторного черного пальто, поглубже надвинул папаху, чтобы не мерзли уши, и поднес к губам чашку. Туман понемногу рассеивался, неохотно поднимаясь вверх. Строго говоря, это был не туман как таковой, а облако, опустившееся чересчур низко, – наверное, потому, что там, наверху, все уже было занято. Глядя, как из тумана, который на самом деле был облаком, мало-помалу проступают очертания ближних склонов, Судья подумал, что жить на самом верху очень хорошо. Важно только знать, где он, тот верх, на котором будет хорошо только тебе и никому другому. Масхадов тоже вскарабкался наверх, но вот вопрос: уютно ли ему там? Судья полагал, что не очень,) и в который уже раз порадовался тому, что может при желании проспать до полудня, а потом еще долго бездумно стоять на террасе, чашку за чашкой потягивая отличный турецкий кофе и не торопясь, с удовольствием покуривая отличные американские сигареты. Пусть политикой занимаются те, кто не способен заработать на жизнь своим трудом. А потом, когда они доберутся до самого верха, их можно будет купить. В деньгах недостатка не предвидится, поскольку станок – ха-ха! – работает днем и ночью.

Он уже собрался вернуться в тепло и уют своего просторного, как и пальто с каракулевым воротником, выстроенного на века и богато обставленного дома, когда внизу, вынырнув из-за угла, появилась незнакомая пятидверная “нива” модного цвета “мурена” с противоударной дугой на бампере и с дополнительными противотуманными фарами. Глубокий синевато-зеленый цвет лишь кое-где проглядывал сквозь слой дорожной грязи, стекла были забрызганы до полной потери прозрачности, лишь спереди виднелись два протертых неутомимыми “дворниками” окошечка, через которые сидевшие в машине люди могли смотреть на дорогу.

Судья шевельнул бровями. Машина была хорошая. Ездить по здешним дорогам на хорошей машине мог отважиться далеко не каждый, и только по-настоящему смелый человек, готовый не только к тому, чтобы выпячивать колесом накачанную грудь и выдвигать вперед нижнюю челюсть, но и к тому, чтобы драться и стрелять в каждого, кто попытается к нему приблизиться, мог добраться на таком автомобиле до цели, миновав бесчисленных Ахметов, Мамедов и Джафаров, засевших в придорожных кустах с автоматами наперевес. Человек, прорвавшийся почти через всю Чечню на машине с московскими номерами, которая выглядела как приглашение к ограблению, был достоин всяческого уважения, и Судья подумал, что не хотел бы иметь такого врага.

Машина остановилась перед железными воротами его особняка и коротко просигналила.

– Аяз, дорогой, пропусти! – крикнул Судья, перегнувшись через перила.

Аяз, как всегда, возник словно бы ниоткуда – во всяком случае, совсем не оттуда, где его ожидал увидеть Судья. Несмотря на полученное приказание, он держался настороженно и не опустил направленный на машину автомат даже тогда, когда ее дверца распахнулась и на дорогу выбрался Джафар.

Судья закурил еще одну сигарету и стал наблюдать, как московский гость в сопровождении Джафара поднимается по живописной, выложенной диким камнем дорожке, которая уступами вела от ворот к высокому крыльцу особняка. Гость был одет в полевую форму офицера российской армии, и Судья, который никогда не жаловался на зрение, без труда разглядел майорские звезды на его мятых погонах и хлопающий клапан пустой кожаной кобуры. Это был конечно же маскарад, но вид офицерской формы пробудил в Судье условные рефлексы, и у него на несколько секунд испортилось настроение.

Джафар, смуглый красавец с окладистой черной бородой, который мог бы служить моделью для рекламного плаката, призывающего записываться в ряды воинов ислама, расправив широкие плечи, подошел к Судье и молча положил перед ним на широкие перила содержимое карманов гостя – пистолет “Макаров”, две запасные обоймы, какие-то ключи, бумажник, сотовый телефон и военный билет в твердой темно-синей обложке. Сверху лег швейцарский армейский нож со множеством лезвий. Судья заметил, что красавец Джафар положил нож с явной неохотой и немного в стороне от всего остального, и снова лучезарно улыбнулся. Заметив эту улыбку, Джафар слегка вздрогнул и поспешно отступил в сторону.

– Здравствуй, дорогой, – сказал Судья, делая шаг навстречу гостю, который стоял на верхней ступеньке лестницы с безразличным выражением лица. То обстоятельство, что позади него стоял Аяз, упираясь ему в спину стволом автомата, казалось, ничуть не смущало гостя. – Джафар сказал, что ты назвал ему пароль.

– Повторить? – с плохо скрытой насмешкой поинтересовался гость.

– Зачем повторять? – удивился Судья. – Лучше скажи, ты мне что-нибудь привез?

– Привез, – сказал человек в майорских погонах, – но твой Джафар решил, что я привез это ему.

Судья молча перевел взгляд на Джафара. Он продолжал улыбаться, но Джафар на глазах съежился и даже потемнел, словно улыбка Судьи была радиоактивной. Отступив еще на шаг, он принялся лихорадочно рыться в карманах, все время поддавая локтем норовивший сползти со спины на грудь автомат. Судья терпеливо ждал, и только его улыбка с каждой секундой становилась все шире и радостней, пока не начала походить на плотоядную ухмылку белой акулы. Человек в майорских погонах смотрел на возню Джафара со скучающим выражением лица, словно тот был не человеком, а приземлившейся на перила террасы мухой.

Наконец Джафар, который к этому времени уже успел изрядно вспотеть, выудил из глубокого кармана бриджей мятую стодолларовую купюру с оторванным уголком и торопливо протянул ее Судье. Судья расправил купюру, повертел ее перед глазами, разглядывая на свет, и даже поскреб ногтем.

– Чего скребешь? – подал голос гость. – Не бойся, не настоящая.

– Да, – сказал Судья, – узнаю свою работу. Ну а вдруг?

– Ишь, разбежался, – не утруждая себя излишней вежливостью, сказал гость.

– Да, – повторил Судья, положил купюру на перила, придавив ее пистолетом гостя, чтобы ненароком не улетела, и неторопливо извлек из недр своего просторного пальто большое черное портмоне, сильно потертое на сгибах и от долгого пользования приобретшее тот особый благородный лоск, который присущ только очень качественным изделиям из натуральной кожи. – Джафар, – продолжал он, не глядя на боевика, – я часто говорил тебе, что ты глуп, и я не лгал. Можно любить глупого человека. Это трудно, но возможно. Можно любить человека, который жаден и все время норовит что-нибудь украсть. Но любить человека, который и жаден, и глуп одновременно, нельзя. Это опасно, Джафар. Жадный дурак рано или поздно станет предателем. Сегодня ты украл то, что тебе вовсе не предназначалось, и попытался обмануть меня. Могу ли я после этого верить тебе, Джафар? Могу ли я после этого тебя любить?

Его голос звучал мягко, почти ласково, в нем слышалось искреннее сожаление, но Джафар на глазах покрылся мертвенной бледностью и тяжело рухнул на колени – не опустился и не упал, а именно рухнул, как подрубленный.

Гость широко зевнул, прикрыв рот ладонью, и отвернулся.

– Прости, Судья, – едва слышно прошептал Джафар.

– Аллах милостив, – ответил Судья. – Может быть, при личной встрече ты сумеешь объяснить ему, что не имел в виду ничего дурного.

Он щелкнул жирными пальцами, и стоявший на лестнице Аяз, одним плавным движением обогнув гостя, с лязгом передернул затвор автомата.

– Нет! – крикнул стоявший на коленях боевик. – Нет, Судья! За что?!

Автомат подпрыгнул в руках Аяза, издав резкий звук, похожий на те, которые Судья слышал утром, но гораздо более громкий. Откуда-то взметнулась стая ворон и закружилась над селением, оглашая всю округу своими хриплыми криками. Медная гильза со звоном запрыгала по метлахской плитке пола. Труп Джафара лицом вниз упал под ноги Судье.

Судья перешагнул через труп, морща нос от кислого запаха пороховой гари. Он запустил пальцы в портмоне, выудил оттуда маленький клочок бумаги и приложил его к распластанной на перилах купюре как раз в том месте, где от нее был оторван уголок. Линии надрыва совпали идеально.

– Скажи мне твое имя, дорогой, – попросил Судья. – Не могу же я называть тебя майором! Ты ведь, наверное, вовсе не майор?

– Майор, майор, – сказал гость. – Зови меня Романом. Если цирковое представление окончено, то, может быть, мы поговорим? Я чертовски устал и проголодался.

– О чем речь, дорогой?! Где будем шашлык кушать – на свежем воздухе, как положено, или в доме?

– Знаешь, Судья, – сказал посланец генерала Апрелева, – свежим воздухом я сыт по горло. Если ты не возражаешь, я бы прошел в дом.

– Обязательно, дорогой! – воскликнул Судья, торопливо бросаясь вперед и с преувеличенным радушием открывая перед гостем дверь. – Заходи, будь как дома, очень прошу! Такой гость, такой гость! Убери падаль, – уже другим голосом сказал он Аязу, когда майор вошел в дом.

Покружив еще немного, вороны, как по команде, развернулись над поселком и взяли курс на восток.

– По этой дороге, сержант, – сказал Слепой, указывая на дорогу, которая змеилась по склону немного ниже того места, где они стояли. – Путь неблизкий и непростой, но, если не будешь снова хлопать ушами, через пару дней доберетесь до своих. Вы уж постарайтесь добраться, ладно?

– Не нравится мне это, – сказал Тараканов.

Ободранный, грязный, с обмотанным кровавой тряпкой плечом, до самых глаз заросший густой медно-красной щетиной, встрепанный и несчастный, он больше походил на рыжего и очень незадачливого разбойника с большой дороги, чем на сержанта спецназа ВДВ. Стоявшая рядом с ним Марина Шнайдер выглядела немногим лучше, но продолжала упорно цепляться за ручку видеокамеры.

Глеб потер ладонью собственный подбородок, с отвращением ощутив под рукой колючую поросль, которой оставалось совсем немного, чтобы превратиться в настоящую бороду, и с неудовольствием покосился на видеокамеру. “Зараза, – подумал он о Марине. – Ну да не драться же с ней, в самом деле…” Еще он подумал о времени и, в частности, о том, как быстро оно бежит. Оглянуться не успеешь, а у тебя уже выросла борода, в которой наверняка слишком много седины, а задание, между прочим, до сих пор не выполнено.

«Не правда, – сказал он себе. – Теперь я знаю имя и место. Более того, я уже почти пришел. Осталось всего ничего – раздавить эту сволочь голыми руками и вернуться. Начать и кончить, иными словами. Не нравится ему… Зато мне нравится. Я просто в восторге, если уж говорить начистоту.»

– А мне плевать на то, что тебе это не нравится, – сказал он. – Мне вся эта бодяга не нравится, с самого начала и до самого конца, так что же мне теперь – лечь на землю и звать маму? Иди, сержант, не доводи до греха. Да смотри, прямо по дороге не ломись – шлепнут.

– Сами ученые, – буркнул Тараканов. – Ну… Глеб первым протянул ему руку. Тараканов стиснул ее, резко крутанулся на каблуке, поддал локтем автомат (им все-таки удалось найти один неповрежденный “Калашников” возле разбитого танка, но патронов в нем было всего полрожка), и широко зашагал вниз по склону, свирепо попирая каменистую почву стоптанными каблуками своих высоких кирзовых ботинок.

– Догоняйте, – сказал Глеб Марине. – А то придется бежать. Привет Нью-Йорку.

Марина смотрела на него широко открытыми глазами, которые казались чересчур синими, даже если смотреть на них через дымчатые стекла очков. “И чего таращится, – с неловкостью подумал Глеб. – Небритых мужиков не видела?"

Марина вдруг совершенно по-бабьи всхлипнула и повисла у него на шее. Глеб почувствовал на щеке что-то теплое и влажное и попытался отстраниться.

– Отставить обниматься, – сказал он, старательно разыгрывая из себя солдафона.

– Почему? – не поднимая головы и цепляясь за него, как клещ, спросила Марина. Тяжелая видеокамера при этом больно упиралась Глебу в позвоночник каким-то твердым углом.

– По трем причинам, – ответил Глеб. – Во-первых, я женат. Во-вторых, от меня дурно пахнет…

– От меня тоже.

– Не перебивайте старших. Это была третья причина. Ах, да, есть еще и четвертая. Ваша чертова камера вот-вот сломает мне позвоночник.

Марина изо всех сил оттолкнула его, напоследок проехавшись камерой поперек спины. Глеб постарался не поморщиться, когда угловатый ящик зацепил подсохшую рану на ребрах. Пуля прошла по касательной, скользнув по кости, но рана мешала двигаться, все время норовя разойтись и начать кровоточить.

– Вы-Вы-Вы негодяй! – выкрикнула Марина. От волнения у нее даже пропал акцент. – С вами невозможно разговаривать!

– И не надо, – сказал Глеб. – Лучше идите. Вон Тараканов совсем заждался. Марина вдруг сникла.

– Спасибо вам за все, – сказала она. – Хотите, я сотру запись на пленке?

– Не стоит, – ответил Глеб. – Я уже стер.

– Что?.. – Марина задохнулась. – Как?.. Да как вы…

– Счастливо добраться, – сказал Глеб, повернулся к ней спиной и неторопливо зашагал вверх по склону. Нож Беслана в простых кожаных ножнах при каждом шаге хлопал его по бедру, как дружеская ладонь.

На протяжении первых ста метров он все время ждал, что Марина вот-вот догонит его и со всего маху треснет по голове тяжелой профессиональной видеокамерой фирмы “Панасоник”, но, оглянувшись, он увидел ее на прежнем месте. Марина, держа камеру в опущенной руке, смотрела ему вслед. Немного ниже по склону пламенела лохматая макушка Тараканова, который тоже смотрел ему вслед, словно он был паладином, уходящим на битву с огнедышащим драконом.

«Связался я с вами, ребята, – подумал Глеб. – Это правда, что профессионал должен работать один. Ну, чего уставились? Вы ведь даже не знаете, кто я такой и куда иду. Так, прохожий…»

Он помахал рукой, и Тараканов махнул в ответ. Марина не пошевелилась, и Глеб, повернувшись к ней спиной, продолжил подъем. Больше он не оглядывался. Ему было немного грустно. Это было вполне естественное чувство, но, к сожалению, совершенно неуместное в данный момент, и он выбросил из головы все лишнее.

Час спустя он услышал слева от себя, совсем неподалеку, звуки короткой, но яростной перестрелки. Как ни велико было искушение подойти поближе и поинтересоваться результатом, Глеб не стал отклоняться от избранного маршрута. Перестрелка все равно закончилась, да и вряд ли в этих местах могли оказаться федералы. Разве что его родная контора, поверив в его смерть, решила еще разок попытаться действовать по старинке, опергруппами. Поразмыслив, Глеб решил, что это сомнительно: после гибели Логинова и Славина все ниточки, ведущие к Судье, были обрублены.

Он снова вспомнил то, что говорил о Судье Беслан. Судя по его словам, Судья жил в полной изоляции и никому не подчинялся, ограничивая свои связи с внешним миром короткими разбойничьими набегами на соседей и отправкой партий свежеотпечатанных долларов за границы Ичкерии. Конечно, Беслан не мог считаться носителем истины в последней инстанции, но к чему бы ему врать? Получалось, что Судья работал сам по себе, а вовсе не под эгидой высшего руководства боевиков. Сам добывал сырье, сам устанавливал оборудование, сам печатал фальшивки, сам покупал на эти фальшивки Логинова, сам обеспечивал транспорт, сам отбивался от соседей – все сам… Кто-то принимал гробы на месте, в Москве – тоже люди Судьи? И кто-то, черт подери, занимался тем, что конвертировал огромные суммы фальшивых денег, распространяя их по стране, как медленно действующий яд. Если этим тоже занимался Судья, то получалось, что он обладает поистине волшебным могуществом. Какой-нибудь Аль Капоне не годился ему в подметки, не говоря уже о всяких Дудаевых-Басаевых и прочей мелочи.

Черта с два, сказал себе Глеб. Тоже мне, король Артур и рыцари круглого стола… Председатель шариатского суда из горного селения с ветеринарным или, скажем, средним техническим образованием. Что это еще за доморощенный гений у нас завелся? А вот мы подойдем поближе и посмотрим, что это за гений такой. Только шлепать его сразу ни в коем случае нельзя, потому что он может рассказать много интересного…

Он остановился, потому что перед ним была стена. Светло-серый камень с рыжими пятнами мха и обесцвеченными прядями приютившейся на узких выступах мертвой травы отвесно поднимался в серое небо. На глаз здесь было метров двадцать пять по вертикали. Справа, в сотне метров от того места, где стоял Глеб, валялся сплющенный, обгоревший корпус военного вертолета. Одна согнутая лопасть косо торчала вверх, другой не было видно. Слева, почти на границе видимости, скала расступалась надвое, пропуская сквозь себя едва различимую нитку дороги. Глядя на эту расщелину, Глеб подумал, что лучшего места для засады просто не найти. Если Судья живет, как барон-разбойник, в своем замке, то подходы к его цитадели должны неплохо охраняться. Недавняя перестрелка служила тому наилучшим подтверждением. А если взять в расчет еще и разбитый вертолет."

Глеб вдруг всей кожей ощутил, что стоит на открытом месте, представляя собой завидную мишень. Он еще раз посмотрел налево, на нырявшую в подозрительную расщелину дорогу, потом направо, на разбитый, дотла сгоревший вертолет. Карабкаться по отвесной стене не хотелось.

– И можно свернуть, обрыв обогнуть, – печально пробормотал он, – но мы выбираем трудный путь…

Подъем занял около часа и оказался немного проще, чем ожидал Глеб. В самых трудных местах он помогал себе ножом Беслана, вгоняя его в щели между камнями и поминая добрым словом Тараканова, настоявшего на том, чтобы он взял себе хотя бы нож. Наконец он перевалил через щербатый, сглаженный непогодой край скалы и растянулся на относительно ровной площадке, переводя дыхание и чувствуя, как мелко дрожат, отходя после нагрузки, мышцы рук и ног.

Немного отдышавшись, он свесил голову с края скалы и посмотрел вниз. Вид отсюда открывался превосходный, но Глеб дал себе слово, что, если этого можно будет избежать, он ни за что не пойдет обратно тем же путем.

Окончательно придя в себя, он двинулся в ту сторону, где проходила замеченная им раньше дорога. Шаги его постепенно замедлялись, и вскоре он уже крался, держа в правой руке нож, а в левой – разряженный “кольт”, который, сам не зная почему, до сих пор не бросил.

Он вышел на засаду с тыла. Примитивное укрытие, сложенное из камней и кое-как замаскированное пучками прошлогодней травы, разместилось на самом краю скального выступа, господствуя над дорогой. Боевиков было двое. Один из них спал, свернувшись калачиком и укрывшись куском пятнистого брезента, а другой скучал у пулемета, покуривая и глядя вниз, на дорогу.

На всякий случай Глеб осмотрелся еще раз, не заметил ничего подозрительного и медленно поднялся во весь рост. В последний момент дежуривший у пулемета бородач, видимо, что-то услышал или почувствовал. Его поза вдруг стала напряженной, он уперся руками в камень, готовясь встать, и начал поворачивать голову. До него было метра четыре, и Глеб понял, что может не успеть.

Он метнул нож, в последнее мгновение пожалев об этом: нож был красивый и прочный, но отвратительно сбалансированный, что делало его непригодным для метания.

Тем не менее бросок получился точным, и боевик молча ткнулся щекой в камень, так и не успев до конца повернуть голову. Черная костяная рукоятка с тусклым стальным набалдашником торчала из его шеи чуть пониже линии волос.

Глеб метнулся вперед, больше не заботясь о соблюдении тишины. Второй боевик испуганно открыл глаза и попытался вскочить, нашаривая под брезентом автомат, но широкое, остро воняющее пороховой гарью дуло кольта уже уперлось ему в лоб.

– С добрым утром, – сказал Слепой, большим пальцем взводя курок. – Ты уже проснулся?

Боевик попытался отползти, пятясь и сбивая ногами брезент, но позади была каменная стена, а спереди зияла беспощадная пустота пистолетного дула. Наткнувшись спиной на преграду, он беспомощно замер, завороженно вглядываясь в эту смертоносную пустоту.

Пауза длилась несколько секунд. Убедившись в том, что противник полностью деморализован и не станет оказывать сопротивление, Глеб дотянулся свободной рукой до лежавшего рядом автомата и убрал его подальше от своего пленника.

– Снимай ремень, – приказал он, подкрепив свои слова повелительным движением ствола. – И со своего приятеля тоже. Если будешь вести себя хорошо, останешься жить.

Боевик послушно расстегнул офицерский ремень, стягивавший его утепленную куртку, и, с опаской перевернув свежий труп своего напарника, произвел над ним ту же операцию.

– Считай, что тебе повезло, парень, – доверительно сообщил ему Глеб, сноровисто связывая пленника по рукам и ногам. Боевик безвольно поворачивался под его руками, как большая надувная кукла, и казался совершенно сбитым с толку. – Для тебя война, можно сказать, закончилась. Ты слышал, что вашему брату объявили амнистию? Подумай об этом, дружок. Полежи и подумай, а я тем временем постараюсь кое-что сделать, чтобы тебе было легче принять решение. Ведь ты человек Судьи, правда?

Боевик молча отвернулся, упрямо выпятив небритый подбородок, и стал смотреть в сторону, всем своим видом выражая гордое презрение.

– Э, – сказал Глеб, увидев эту пантомиму, – не поздновато ли ты спохватился? На меня эти штучки давно уже не производят никакого впечатления. Смотри, – он взял одну из рядком лежавших на камне ручных гранат и поднес ее к глазам пленника, – сейчас я выну из этой штуки чеку и засуну ее тебе в штаны. Твой приятель, который уже дожидается тебя на небе, будет хохотать до упаду, когда увидит, в каком виде ты туда явишься. И потом, стоит ли торопиться? Уверен, Аллах может подождать тебя еще три-четыре десятка лет.

– Не пачкай своим грязным языком священное имя Аллаха, пес, – сказал боевик. – Тебе нужен Судья? Так иди и возьми его, если сможешь. Тебе, я вижу, просто не терпится угодить в пекло.

– Пожалуй, так оно и есть, – согласился Глеб. – Я уже черт знает сколько ночей не спал в тепле и не ел горячего. Кстати, как у вас с продуктами?

Боевик промолчал, и Глеб, махнув на него рукой, приступил к детальному осмотру захваченного им почти без боя укрепления.

Осмотр дал великолепные результаты. Похоже было на то, что Судья придавал большое значение охране этого ущелья, так что пост был оснащен всем необходимым. Слепой нашел здесь отличный полевой бинокль в кожаном чехле, портативную рацию и даже сотовый телефон. Кроме того, здесь имелись ручной пулемет Калашникова, два автомата с подствольными гранатометами и десяток ручных гранат. В углу, накрытый от дождя брезентом, стоял армейский вещмешок, набитый снедью. Консервные банки Глеб отложил в сторону, без промедления отдав должное жареной баранине и свежему хлебу. Покончив с едой, он почувствовал себя набитым, как подушка.

– Это просто праздник какой-то, – сообщил он пленнику. Тот скорчил презрительную мину и отвернулся. – Ну и черт с тобой, – добавил Слепой, вставая. – Думаешь, ты мне очень нужен? Дорогу я найду и без тебя. А ты посиди тут, подумай.

Он аккуратно заткнул пленнику рот, а потом, немного подумав, снова взял в руки гранату. Отогнув усики чеки, он осторожно пристроил “лимонку” на коленях у боевика. Тот выпучил глаза и замычал, но Глеб не обратил на него внимания. Вынув из ботинка убитого шнурок, он привязал один его конец к кольцу “лимонки”, а другой – к ремню, которым были стянуты руки пленника.

– Вот, – сказал он. – Это поможет тебе избежать неудачных мыслей и ненужных соблазнов. То есть ты, конечно, можешь попытаться. Я бы на твоем месте обязательно попытался, тем более что шанс у тебя есть. Но все же не стоит рисковать понапрасну. Ну сам подумай, зачем тебе это?

Боевик снова замычал, яростно вращая вытаращенными глазами. Глеб повернулся к нему спиной и стал собираться.

Патронов к пулемету было маловато, и он оставил его, предварительно вынув и забросив подальше затвор. Та же участь постигла и один из автоматов. Второй Глеб взял с собой, заткнув за пояс два запасных рожка. Две гранаты он нацепил на ремень, а остальные сложил в вещмешок, предварительно вытряхнув оттуда остатки продуктов. Равнодушно перешагнув через консервные банки, он повесил на шею бинокль, растолкал по карманам рацию и сотовый телефон и забросил почти пустой “сидор” за плечи. С неба опять начал сеяться мелкий противный дождик, и, стоя с непокрытой головой под этой холодной моросью, Глеб некоторое время боролся с искушением вынуть из кармана телефон и прямо отсюда позвонить Ирине. Всего два слова: “Я живой”, – и можно будет с чистой совестью отправляться на свидание с Судьей.

Он даже вынул телефон из кармана и несколько секунд разглядывал изящную пластиковую трубку, как некую диковину. “Я живой…” В теперешнем его положении это было бы довольно самонадеянное заявление, и Глеб решил не искушать судьбу. Все должно было так или иначе закончиться в ближайшие несколько часов, и Ирина, которая ничего не знала о нем полторы недели, могла подождать еще немного. Ему слишком много нужно было сказать ей и за многое попросить прощения, а время между тем продолжало неумолимо двигаться вперед. Он почти физически ощущал это движение как ровный, никогда не меняющий направление ветер, обтекавший его с двух сторон, пока он столбом стоял с трубкой сотового телефона в руке, теряя драгоценные секунды.

Он убрал телефон в карман и кивнул на прощание связанному боевику.

– Ну, будь здоров, – сказал он.

Боевик снова замычал, расширенными от ужаса глазами глядя на лежавшую у него на коленях гранату, но Слепой уже повернулся к нему спиной и двинулся по кромке обрыва, время от времени посматривая вниз, на дорогу.

Примерно через полчаса, когда он набрел на пологую каменистую осыпь и начал спуск, там, откуда он шел, раздался глухой взрыв. Слепой на секунду остановился, обернулся и долгим взглядом посмотрел назад.

– Дурак, – сказал он и продолжил спуск.

Глава 13

– Я договорился с летчиками, – сказал московский гость, вертя в пальцах пузатую коньячную рюмку. Он выглядел лет на тридцать пять, был по-спортивному подтянут и сух, но уже начал заметно лысеть, и Судья, не любивший лысых, старался на замечать предательского блеска гладкой кожи под прикрывавшими макушку гостя редкими волосами. – Они согласились принять на борт два лишних гроба, но о доставке тебе придется позаботиться самому. Борт поднимается в воздух завтра, в двадцать ноль-ноль, так что времени в обрез.

– Сделаем, – ответил Судья. – Теперь, когда люди Ахмета больше не стоят у меня на дороге, это будет довольно просто.

– Кстати, – сказал гость, – что произошло с этим твоим Ахметом?

– Никто не знает, – развел жирными руками Судья, – никто не понимает. Говорят о каких-то пленных русских. Была стрельба, но все, кто знал, в чем дело, погибли. Может быть, до Ахмета добралась ваша ФСБ, я не знаю.

– А ты не допускаешь мысли, что это как-то связано со смертью нашего полковника? – слегка подавшись вперед, спросил Роман. – Как-то уж очень ловко все складывается по времени. Будь осторожен, Судья. В Москве заинтересовались тобой и твоим товаром.

– Еще одна опергруппа? – презрительно оттопырив нижнюю губу, сказал Судья. – Чем больше опергрупп они будут сюда присылать, тем меньше работников у них останется.

– Нет, – медленно проговорил Роман, – нет, Судья. Не опергруппа. На этот раз они послали одного человека.

– Ты шутишь, дорогой? Кто он – Бэтмен? Смешно, честное слово. Скажи, что ты пошутил.

– Я, может быть, и пошутил, – веско, с расстановкой сказал Роман, – но вот он не шутит. Это серьезный человек, Судья. Мы взорвали самолет, в котором он должен был лететь сюда из Москвы, и были уверены, что дело в шляпе. А потом, буквально через сутки, погиб полковник вместе со всей своей группой. Откуда ты знаешь, что он успел сказать перед смертью? И кто может поручиться, что Аслан умер молча? А еще через пару дней что-то происходит с твоим соседом – что-то настолько неожиданное, что никто даже не успел что-нибудь понять. Не многовато ли странных неожиданностей, Судья? На мой взгляд, гораздо безопаснее считать, что он жив. Он жив, Судья, и он уже близко. Он идет за тобой. Не думаешь же ты, что, добравшись до тебя, он станет задавать вопросы?

– Вопросы… – проворчал Судья, потирая ладонью горло под двойным подбородком, словно воротник вдруг начал душить его. – Вопросы… Ты-то знаешь, что, если даже кто-то начнет задавать мне вопросы, я ничего не смогу ответить. Ты когда-нибудь скажешь мне, на кого работаешь?

Роман улыбнулся, сверкнув белыми зубами, и выплеснул в рот коньяк.

– Ты умный человек, Судья, – ответил он. – Если тебе не сказали этого раньше, то почему ты думаешь, что тебе что-то скажут теперь, когда все так.., так дерьмово? Все близится к концу. Ну, еще полгода, максимум год, и твой бизнес автоматически прикроется. Мы вытащим тебя в любом случае, но может случиться так, что тебе все-таки придется ответить на пару вопросов. Так зачем рисковать? Меньше знаешь – лучше спишь.

– А вы меня вытащите? – с деланным спокойствием спросил Судья, который и сам в последнее время частенько задумывался над тем, что все хорошее рано или поздно подходит к концу.

– Можешь не сомневаться, – ответил Роман, снова сверкнув белозубой улыбкой. – Такие работники, как ты, на дороге не валяются. Главное, чтобы сейчас обошлось без неожиданностей. Нужно заново наладить доставку. Твоего товара ждут в Москве. В этой игре замешаны большие люди, и не дай тебе бог подвести их. Сам понимаешь, твоя судьба в их руках.

– Понимаю, понимаю, – Судья, кряхтя, поднялся из-за стола и взял с каминной полки трубку мобильника. Набрав номер большим пальцем, он неторопливо поднес трубку к уху. – Аяз, дорогой, это ты? Ты уже навел порядок на террасе? Ай, молодец… Послушай, надо связаться со всеми нашими постами и сказать им, чтобы были повнимательнее. Да, дорогой, случилось, Не твое дело, дорогой. Обзвони всех и скажи, чтобы стреляли в каждого, кого не знают в лицо. Нет, в плен брать не надо. Я так понимаю, что в плен его уже брали. Кто брал? Ахмет брал. Ясно, да? Действуй, дорогой, я на тебя надеюсь. Да, доложи. Прямо мне доложи, дорогой.

Он положил трубку на то же место, с которого взял ее минуту назад, и не спеша вернулся за стол. Его жирные пальцы сомкнулись на хрустальном горлышке графина. Роман, одобрительно кивнув, подвинул свою рюмку, чтобы хозяину было удобнее наполнить ее.

– Послушай, Судья, – сказал он. – Я понимаю, такая просьба может показаться нескромной, но…

– Что такое, дорогой? – Судья замер в позе почти комичного внимания, не донеся руку с графином до рюмки и высоко задрав густые брови. Лоб у него был узкий, и брови почти спрятались в низко растущей смоляной шевелюре, где, несмотря на его уже далеко не юный возраст, седые волоски можно было пересчитать по пальцам. – Может быть, ты хочешь мою жену? Так, конечно, не положено, но я найду тебе женщину – молодую, горячую и послушную. С этим сейчас трудно, но чего не сделаешь для дорогого гостя? Только не требуй, чтобы она была блондинкой и девственницей, ладно?

Он засмеялся над собственной шуткой, держа на отлете графин с коньяком и сотрясаясь всем своим тучным телом. Роман немного посмеялся вместе с ним и отрицательно покачал головой.

– Какие девственницы в наше время… Да и не до этого мне сейчас, Судья. Я хотел попросить тебя о другом. Знаешь, я пропустил через свои руки черт знает сколько твоих долларов, но так ни разу и не видел, как ты их штампуешь. Скажи, это возможно?

Судья остро, искоса посмотрел на него поверх плеча, разливая по рюмкам коньяк.

– Зачем тебе это, дорогой? – осторожно спросил он. – Если ты что-то задумал…

– Да нет же, черт возьми! Мне действительно любопытно. Знаешь, прошло уже лет пятнадцать с тех пор, как я в последний раз по-настоящему чем-то интересовался. Не надо было мне затевать этот разговор. Забудь, Судья. Ты совершенно прав: человек имеет право на свои маленькие секреты. В конце концов в бизнесе между партнерами должен существовать если не паритет, то хотя бы его видимость. Извини, я был не прав. Этот твой коньяк меня подкузьмил.

Судья поставил графин на место и снова пристально, изучающе посмотрел собеседнику в лицо. Тот извинительно улыбнулся и развел руками, давая понять, что сожалеет о своей неуместной просьбе. Он действительно не имел в виду ничего дурного: отчасти им и в самом деле двигало любопытство, к которому примешивалась деловитая озабоченность по поводу того, надежно ли организована охрана этого весьма дорогостоящего и секретного производства. У него был совершенно четкий приказ: проконтролировать все до мелочей и устранить малейшую возможность провала, – и он намеревался выполнить этот приказ с присущими ему дотошностью и блеском.

– Не знаю, дорогой, – медленно сказал Судья, задумчиво беря в руку свою рюмку. – Честное слово, не знаю. В нашем деле доверять никому нельзя. Не обижайся, ты же знаешь, что это правда… Но сейчас я тебе почему-то верю. Не знаешь почему?

– Наверное, потому, что я не солгал, – ответил Роман. Ему показалось, что голос Судьи звучит растроганно, и он мысленно поморщился: если ему чего-то и не хватало, то уж никак не романтических бредней и не братаний с этим куском сала, который вообразил себя грозой околотка и равноправным партнером Апрелева.

– Хорошо, – сказал Судья. – Сейчас пей, кушай, отдыхай, а вечером поедем. Покажу тебе, как мы делаем деньги.

Он хихикнул, довольный этим невольным каламбуром, и хотел еще что-то добавить, но в это время двустворчатая дубовая дверь беззвучно распахнулась, и на пороге возникла его молодая жена. Роман, которого обещание Судьи раздобыть молодую, горячую и покладистую женщину раззадорило помимо его воли, в упор уставился на вошедшую. Правда, под слоем намотанных на нее бесформенных тряпок было трудно разглядеть что бы то ни было, кроме того, что она молода и хороша лицом, но по тому, как она исподтишка сверкала черными глазами и поминутно заливалась горячим румянцем, столичный гость понял, что перед ним стоит та еще штучка, и остро позавидовал Судье.

– Пришел Аяз, – едва слышно произнесла она, глядя в пол. – Он просит разрешения войти.

– Пусть войдет, – разрешил Судья и, когда молодая женщина повернулась спиной, уставился на ее надежно скрытые пестрой юбкой и шароварами ягодицы как кот на сало. Проследив за направлением его взгляда, Роман подумал, что и сам был бы не прочь узнать, что скрывается под этим пестрым тряпьем. Походка у девушки была бесшумной и грациозной, и майор ощутил растущее, совершенно неуместное в данный момент возбуждение.

Жена Судьи исчезла за дверью, и ее место занял угрюмый Аяз. Мелкие капли дождя поблескивали на его кожаной куртке и на вороненой стали автомата, а его высокие американские ботинки со шнуровкой до середины голени оставляли на светлом паркете темные влажные следы. Рисунок протектора был замысловатым, и Роман почему-то вспомнил тех семерых наблюдателей от ООН, чьи головы были переданы чванливым представителям мирового сообщества в знак серьезности намерений нового руководства Ичкерии. “Головы головами, – подумал он, – но откуда у этого горного барана такие ботинки? Не на местном же рынке он их купил…"

Переведя взгляд с неуместно желтых, вызывающе качественных ботинок Аяза на его угрюмое бородатое лицо, московский майор разом позабыл и о прелестях молодой жены Судьи, и о печальной участи ооновских миссионеров. С первого взгляда было видно, что охранник принес плохие новости. Подозрительно покосившись на майора, он начал что-то очень быстро говорить по-чеченски. Слушая его, Судья буквально на глазах темнел лицом, наливаясь темной кровью. Когда Аяз закончил говорить, толстяк отдал какое-то энергичное приказание и сверлил спину охранника тяжелым взглядом до тех пор, пока тот не скрылся за дверью.

– Ну что? – спросил Роман. – Я был прав?

– Увы, – сказал Судья, – похоже на это. Один из наших постов не ответил на вызов по радио. Возможно, это ложная тревога. Людям, знаешь ли, свойственно постепенно разбалтываться. Кое-кто из моих бойцов в последнее время начал думать, что боевое охранение на дорогах – просто моя причуда. Они могли напиться, они могли просто по небрежности повредить рацию.., да мало ли причин можно придумать! Но я велел Аязу поехать туда и все проверить лично. Ты меня немного напугал.

– Жаль, что лишь немного, – ответил Роман. – Что еще сказал тебе Аяз? Вы долго разговаривали.

– Ха! – Судья оживился, потирая руки. – Есть и хорошие новости. Одна из моих застав перехватила чужой отряд. Судя по всему, это были наемники, которые шли через Абхазию, чтобы присоединиться к Хаттабу. Скажу тебе честно, как брату: я никогда не любил Хаттаба. А наемники – это просто шакалы, которые пьют кровь из моего народа, пользуясь его бедой.

Роман поморщился как от зубной боли.

– Только не надо исполнять народные песни и танцевать лезгинку, чтобы доказать мне, какой ты патриот, – сказал он. – Ответь лучше, что твои люди сделали с этими наемниками.

– То же, что они делают со всеми, кто непрошеным приходит на нашу территорию, – ответил Судья таким тоном, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – Их перестреляли как бешеных собак, всех до единого. Хочешь посмотреть на них? Они наверняка до сих пор лежат там, где их настигли пули моих джигитов.

– Черт подери, Судья! – не сдержался Роман. – Сидеть тихо – это значит сидеть тихо. Они что, атаковали тебя, эти наемники? Они просто шли мимо, чтобы соединиться с Хаттабом, а твои люди напали на них из засады. Я уже не говорю о том, что этим они помогли войскам федералов. Но ты сам напрашиваешься на неприятности. Что ты станешь делать, когда Хаттаб узнает о твоих разбойничьих выходках и придет сюда, чтобы призвать тебя к ответу? Хаттаб не станет проводить следствие и вызывать адвоката. Он просто подвесит тебя за ноги, и кому, спрашивается, от этого будет хорошо? Тебе? Мне? Хаттабу? Или, может быть, твоей молодой жене, которую изнасилуют бешеные арабы Хаттаба?

– Хаттаб ничего не узнает, – сказал Судья. – Не осталось никого, кто пошел бы к нему и рассказал о том, что случилось. А мне были нужны боеприпасы. И потом, сидя в Москве, легко судить о том, что я должен и чего не должен делать. Это я живу здесь, а не ты. Я хозяин этих гор, и мне решать, как поступить с теми, кто без приглашения пришел на мою землю.

– Я же просил: не надо лезгинки, – устало сказал Роман. – Я просто хотел сказать, что мы можем спасти тебя от военной прокуратуры, но не от Хаттаба или Шамиля. О том, какой ты здесь хозяин, расскажешь им, когда их минометы начнут обстреливать твое подворье вон с тех склонов. А мне это совсем не интересно. Я не хочу тебя обидеть, Судья, но умный человек должен хорошо знать свое место, чтобы избежать ненужных неприятностей. Посмотри на меня. Я мог бы нацепить генеральские погоны и заставить тебя разговаривать со мной стоя. Не веришь? Поверь, это так. Но зачем мне почести, которых я не заслуживаю? Радость приносит только то, что принадлежит тебе по праву.

– Ты говоришь обидные слова, – после продолжительной паузы ответил Судья, – но в них много правды. Я слышал, что вы, русские, поступаете так всегда, когда хотите помочь другу, и это правильно. Если солнце удачи ослепило твоего друга, возьми его за руку и поставь на верную тропу, а еще дай ему темные очки, чтобы он мог видеть пропасти по обе стороны дороги. Нет, это правильно, клянусь! Здесь достаточно собак, готовых днем и ночью лизать мне зад. Я не в обиде на тебя, дорогой. Давай выпьем.

– Вот это правильно, – сказал Роман. – Выпьем и снова нальем, совсем как в песне. Но не забудь, ты обещал показать мне цех. Теперь, когда этот мерзавец совсем рядом, там надо выставить тройную охрану.

– Ты все-таки думаешь, что это он?

– А ты думаешь, что твои часовые перепились чачи и уронили рацию со скалы? Не будь наивным, Судья. И не забывай надевать бронежилет, когда выходишь из дома. От этого человека можно ожидать чего угодно. Кто может поручиться, что он не наблюдает за нами через оптический прицел прямо сейчас?

Судья ухмыльнулся, как будто услышал удачную шутку, но его глаза стремительно метнулись к зашторенному окну, через которое, если бы не плотная ткань бархатных портьер, открывался бы великолепный вид на суровые склоны гор.

– Я поставлю на ноги всех, – сказал он. – Клянусь, мы поймаем этого шакала.

– Не надо его ловить, – устало произнес Роман. – К черту! Его надо просто пристрелить и для надежности отрезать голову. Без разговоров! А потом сжечь.

Судья внимательно посмотрел на него поверх коньячной рюмки.

– Боишься, дорогой?

– Нет, – соврал Роман. – Просто немного беспокоюсь.

Глеб опустил бинокль и со вздохом облегчения вернул на место сдвинутые на лоб дымчатые очки. Глаза у него ломило от напряжения, а все тело основательно затекло от долгого сидения в одной и той же неудобной позе. Не вставая с места и не меняя положения тела, он проделал несколько упражнений на расслабление, усвоенных им еще в учебном центре спецназа в те благословенные времена, когда все в жизни казалось простым и ясным, как изображение на экране черно-белого телевизора: вот друзья, а вот враги, и нечего разводить философию, в армии не место вечно сомневающимся философам… Он вспомнил свои юношеские мечты когда-нибудь дослужиться до генерала и подумал, что тогда, в самом начале его карьеры, все складывалось в общем-то наилучшим образом. Сейчас он мог бы командовать теми, кто брал штурмом Грозный, будучи по-прежнему уверенным в своей правоте и в том, что любого противника можно сломать массированным артиллерийским огнем и атаками танковых колонн.

Подумав о штурме, он снова поднес к глазам бинокль и в тысячный раз осмотрел театр предстоящих военных действий.

Дом был добротный и красивый. Он стоял на склоне в трех сотнях метров ниже того места, где засел Слепой, и господствовал над селением, как замок какого-нибудь средневекового феодала. С точки зрения обороны и фортификации это было не самое лучшее положение, но человеку с болезненным самолюбием, волей судьбы выбившемуся в ряды хозяев жизни, оно должно было казаться единственно возможным.

Дом окружала высокая стена, сложенная из дикого камня и увитая виноградными плетями. Это было очень живописно, но в бинокль Глеб отлично видел три ряда новенькой, еще не успевшей потемнеть колючей проволоки, натянутой поверх стены и предательски проглядывавшей сквозь голые плети дикого винограда.

Оба этажа большого кирпичного дома были опоясаны крытыми террасами, и по периметру крыши проходила обнесенная прочными перилами дорожка, по которой расхаживал вооруженный ручным пулеметом часовой. Еще один часовой, как маятник, бродил из стороны в сторону по террасе второго этажа, а в кустах у подножия каменной ограды Глеб заметил оборудованную по всем правилам стрелковую ячейку, над замаскированным бруствером которой время от времени начинал виться едва заметный голубоватый дымок, говоривший о том, что засевший в ней пулеметчик не может и часа просидеть без курева.

Каменистый склон, отделявший Слепого от крепости Судьи, порос редким кустарником. Листвы на кустах, конечно же, еще не было, но при известной осторожности подобраться к стене было можно. Подобраться к стене, снять засевшего в окопе пулеметчика и… И что дальше? Глеб понимал, что войти в этот дом можно только по трупам, напролом, и очень сомневался, что ему это удастся. Плотность ответного огня наверняка будет такова, что его изрешетят еще на гребне стены, и он повиснет, запутавшись в колючей проволоке, и будет дергаться под градом пуль, как какой-нибудь дервиш на базарной площади. Но время шло, и с каждой проведенной в засаде минутой в душе Слепого крепла уверенность в том, что его появление больше не является для Судьи секретом. Час назад он поймал по рации какие-то весьма оживленные переговоры, но они велись на местном диалекте, и он ничего не понял из сказанного. В целом это напоминало перекличку. Спустя десять минут после ее окончания от дома Судьи отчалила и на огромной скорости унеслась в сторону ликвидированного Слепым поста набитая вооруженными людьми черная “Волга”.

– Ты дождешься, – тихонько пробормотал он себе под нос, грея озябшие руки в карманах бушлата. – Вот сейчас эти ребята вернутся, доложат Судье о том, что они увидели, и он, если еще не совсем выжил из ума, отдаст приказ прочесать окрестности. И что ты тогда станешь делать, одинокий герой?

Из-за угла террасы показался часовой. Глеб посмотрел на часы и удовлетворенно кивнул: люди Судьи двигались по своим маршрутам с механической регулярностью заводных кукол, как фигурки на старинных часах. На протяжении одной минуты из каждых пяти с половиной задний фасад дома не охранялся никем, кроме сидевшего под стеной в сырой стрелковой ячейке курильщика. Минута – это не так уж много, но ее будет вполне достаточно для того, чтобы перемахнуть через стену.

Одно из окон второго этажа было задернуто тяжелыми бархатными шторами. Между шторами осталась щель, и сквозь эту щель Глеб видел плечо сидевшего боком к окну человека. На человеке была военная форма, что само по себе не являлось диковинкой в здешних краях. Но, глядя в бинокль, Слепой отчетливо различил майорскую звезду, украшавшую погон незнакомца. В доме Судьи гостил какой-то майор, и это было ужасно любопытно.

Подглядывая в щель между неплотно задернутыми шторами, Слепой снова пожалел, что на захваченном им посту не оказалось снайперской винтовки. Можно было попытаться поразить цель из автомата, но шансы уложить Судью или его гостя на таком расстоянии были невелики.

– Ну, хватит, – прошептал он, опуская бинокль. – Хватит, хватит и еще раз хватит. Снайперская винтовка – это очень хорошо, а система “град” еще лучше. Мечтать не вредно, но лучше все-таки браться за дело, пока дело не взялось за тебя.

Он начал прятать бинокль в чехол, но тут его внимание привлекло какое-то странное шевеление у подножия стены. В первый момент он решил, что у него от напряжения рябит в глазах, а потом подумал, что наблюдает смену караула. Но то, что двигалось сквозь кустарник параллельно стене, приближаясь к стрелковой ячейке, на дне которой, судя по поднимавшемуся оттуда дыму, опять беспечно покуривал часовой, больше напоминало подкрадывающегося к добыче хищника, чем разводящего в сопровождении нового караульного.

Глеб снова поднес к глазам бинокль и некоторое время обшаривал им кустарник, пытаясь снова засечь это плавное скользящее движение. Потом он увидел мелькнувшую между голых красно-коричневых ветвей спину камуфляжной куртки и в течение короткого промежутка времени был уверен, что это идиот Тараканов решил действовать на свой страх и риск и каким-то образом ухитрился опередить его в этой гонке, где победителю в качестве приза доставался отличный шанс сыграть в ящик.

Потом человек, который подкрадывался к часовому, показался в прогалине, и Глеб удивленно приподнял брови: перед ним был какой-то араб или кто-то, очень похожий на араба. Тонкий нос с горбинкой, темная, продубленная солнцем и ветром кожа, красиво изогнутые брони, серьга в ухе… Ни дать ни взять, шейх на охоте, подумал Глеб. Дело портил только глубокий, не правильно сросшийся шрам через всю щеку и свирепое, как у тигра-людоеда, выражение лица. Бесшумно скользя через заросли, араб страшно скалил длинные, не правдоподобно белые зубы, и, глядя на него, легко было поверить, что он готов в любую минуту пустить их в ход.

– Что за черт? – пробормотал Глеб. – Откуда здесь какие-то арабы? Он же все мне испортит, этот сын аравийских пустынь…

Предпринимать что-либо было уже поздно, да и что можно было предпринять в такой сумасшедшей ситуации? Глеб устроился поудобнее, наблюдая за развитием событий в бинокль и гадая, откуда здесь мог взяться араб, да еще такой ощеренный, свирепый и очень серьезно настроенный.

Араб тем временем без приключений добрался до цели и мягко, как большая кошка, спрыгнул в окопчик, вырытый у подножия стены. Глеб увидел, как над бруствером один-единственный раз взметнулась рука, в которой что-то блеснуло тусклым ртутным блеском. Секунду спустя араб все так же легко, словно на пружинах, выбрался из окопа, вытер о штанину лезвие ножа, задрал рукав, посмотрел на часы, кивнул и с обезьяньей ловкостью полез на стену, цепляясь за сухие плети дикого винограда. Глеб взглянул сначала на свой хронометр, а потом на дом и хмыкнул с невольным уважением: араб действовал не наобум, а руководствуясь тем же расчетом, что и сам Слепой.

– Оч-чень интересно, – вслух сказал Глеб. – Что ж, посмотрим. Вот уж не думал, что кто-то вызовется сделать все за меня.

Он вдруг вспомнил о перестрелке, звуки которой слышал несколько часов назад. В какой-то мере это могло послужить объяснением внезапному появлению у дома Судьи этого одинокого камикадзе, вооруженного автоматом, ножом и отличным набором длинных и острых зубов. “Мститель, – с чувством немного отстраненного удивления подумал Глеб. – Надо же! Все-таки прав Киплинг: Запад есть Запад, Восток есть Восток. Черт их разберет, этих арабов. Радовался бы, что удалось выжить, а он лезет в самое пекло, да еще и зубы скалит. Дело чести, надо понимать…"

Впрочем, он мог ошибаться и знал это. Кто-то из соседей мог нанять этого араба, чтобы он свел счеты с Судьей, который, похоже, действительно слишком много себе позволял, хозяйничая на перевалах и горных тропах как единоличный господин здешних земель. Наемнику все равно, за что получать деньги. Правда, способ выполнения заказа показался Глебу не вполне обычным. Все-таки снайперская винтовка была более надежным и безопасным оружием, чем нож и автомат, да и наемные киллеры обычно предпочитают действовать на расстоянии, не вступая в открытый бой. Какой смысл убирать заказанного клиента, если рискуешь при этом погибнуть сам, не получив обещанного гонорара?

Араб перемахнул через увенчанную тремя рядами колючей проволоки каменную стену, как заправский багдадский вор, ухитрившись даже не порвать брюки, Он действовал с почти нереальной легкостью голливудского киногероя, и только форменное кепи, издалека выглядевшее точь-в-точь как те, что носят офицеры израильской армии, свалившись с наголо обритой головы, убедило Глеба в том, что перед ним живой человек, а не фантом.

Даже не оглянувшись на свой пропавший головной убор, араб спрыгнул во двор и буквально через пару секунд появился на террасе, окружавшей первый этаж дома, легко перемахнув через каменные перила и прижавшись к стене за углом, из-за которого вот-вот должен был появиться часовой. В руке у него опять блестел нож. Глеб вынужден был признать, что араб действует очень профессионально. Пожалуй, решил Слепой, он сам не сумел бы провернуть все это чище. Ему не очень нравилась немного картинная грация, с которой двигался араб. В ней было что-то от глупой рисовки, как будто тот пытался кому-то что-то доказать или любовался со стороны тем, как ловко у него все выходит. Инструктор учебного центра, помнится, первым делом предостерег их, зеленых курсантов, именно от этого. Как только ты начнешь любоваться собой, говорил он, как только почувствуешь себя суперменом, которому сам черт не брат, – вот тут тебе и крышка. Наша работа не прощает таких вещей, говорил он. Ей надо отдаваться целиком, не думая о том, как ты выглядишь со стороны, и только тогда у тебя появится шанс вернуться домой живым.

Второй часовой вышел из-за угла и даже не успел вскрикнуть, когда нож араба, блеснув тусклой молнией в сыром мартовском воздухе, мгновенно перерезал ему глотку. Араб подхватил падающее тело, не обращая внимания на хлещущую из перерезанной артерии кровь, которая заливала его лицо и одежду, и мягко опустил его на плиточный пол террасы, но висевший на плече часового автомат при этом соскользнул и предательски загремел по плитке. Глеб не слышал звука, но по тому, как напрягся и отскочил под прикрытие стены араб, повял, что звук был, и довольно громкий.

Как раз в это время появившийся на террасе второго этажа часовой перевесился через перила, заглядывая вниз, увидел распростертое прямо под ним в огромной луже крови тело и истошно завопил, зовя на помощь. Глеб услышал этот вопль даже на таком расстоянии и подумал, что араб наконец попался.

Араб, однако, так не считал. Он сорвал с пояса гранату, выдернул чеку, на пару секунд задержал гранату в руке, а потом шагнул вперед, к перилам, и высоко подбросил “лимонку” в воздух. Он сразу же шарахнулся назад и прижался к стене как раз в тот момент, когда граната взорвалась в высшей точке своей траектории, осыпав фасад дома дождем осколков. Часовой, который находился на крыше, обхватил руками пробитую голову, перевалился через ограждение и кулем рухнул вниз, на каменные плиты двора. Его товарищ, поднявший тревогу, мучительно скорчился, держась левой рукой за правое плечо, и медленно опустился на колени. В нескольких окнах повылетали выбитые осколками гранаты стекла. Глеб увидел, как кто-то изнутри сорвал изрешеченную, превратившуюся в лохматую тряпку портьеру и выглянул в окно. Это был гостивший у Судьи майор, и Сиверов воспользовался возможностью как следует разглядеть и хорошенько запомнить его лицо. В руке у майора был пистолет, и Глеб подумал, что у гостя Судьи очень недурная реакция. Потом лицо в оконном проеме скрылось из виду.

– Бисмилля! – нечеловеческим голосом проревел араб и вместе с осколками стекла и обломками рамы ввалился в окно первого этажа. Внутри дома сразу же началась пальба. Стреляли так ожесточенно, что казалось, будто внутри идет настоящее сражение, в котором с каждой стороны принимает участие никак не меньше десятка человек.

Глеб увидел, как с разных концов селения к дому бегут вооруженные люди, и оставил родившуюся у него идею принять посильное участие в увеселении. Учиненное арабом побоище должно было в ближайшее время собрать в доме Судьи и возле него всех, кто мог держать оружие, и Слепой решил, что разумнее будет дождаться ночи.

В доме взорвалась еще одна граната. Одно из уцелевших окон второго этажа со звоном и грохотом вылетело вон, из оконного проема вырвались и стали медленно расползаться в стороны клубы серого дыма. Притихшая было стрельба вспыхнула с новой силой, потом в клубах валившего из только что выбитого окна дыма возник человек. Спиной вперед взобравшись на подоконник, он выпустил куда-то в дым длинную очередь из автомата, вздрогнул, выронил автомат, два раза качнулся вперед-назад, словно решая, в какую сторону упасть, и головой вниз нырнул обратно в комнату.

Глеб покачал головой, не в силах оторваться от этого страшного, но притягательного зрелища. Ему самому пару раз приходилось проделывать подобные вещи, но это был первый в его богатой практике случай, когда он мог, находясь в относительной безопасности, понаблюдать за работой настоящего профессионала со стороны, не принимая в событиях никакого участия. Ему было одинаково наплевать и на Судью, и на араба, но расчетливая ярость одиночки, бросившего открытый вызов целой банде, не могла не вызвать смутного чувства симпатии. Кем бы ни был человек со шрамом на щеке, действовал он так, что Слепой испытал что-то вроде кратковременного приступа зависти. Араб шел сквозь дом Судьи, как тяжелый штурмовой танк, и за его продвижением можно было наблюдать по вылетающим оконным стеклам и перемещающемуся из комнаты в комнату грохочущему вихрю свинца, дыма и летящих во все стороны кусков штукатурки. Когда в доме опять коротко громыхнуло и вместе с обломками рамы в оконный проем, бешено вращаясь, вылетела чья-то оторванная кисть, все еще сжимавшая пистолет, Глеб подумал, что при таком бешеном напоре у араба есть шанс довести дело до конца. Теперь в доме раздавались испуганные вопли, доносившиеся даже до того места, где прятался Слепой. Те, кто торопился на подмогу со всех концов поселка, явно поспевали к шапочному разбору. Если им немного повезет, подумал Глеб, они смогут пару раз выстрелить арабу вслед, когда он сделает то, за чем пришел, и спокойно уйдет. Если им повезет очень сильно, они, может быть, даже сумеют его застрелить. Ну а если удача от них отвернется, то этот сумасшедший камикадзе перестреляет их сам.

Это была работа большого мастера, но мастеру явно не хватало тонкости вкуса: он предпочитал количество качеству, как какой-нибудь былинный воин, с перепоя косивший недругов, как траву.

Наконец в одно из окон второго этажа выпрыгнул араб.

Он был настолько закопчен, ободран и залит своей и чужой кровью, что Глеб узнал его только по бритому черепу и острому клину бороды, который теперь растрепался и торчал во все стороны, как старый веник. Глебу даже показалось, что борода основательно подпалена, но на таком расстоянии утверждать это с уверенностью было трудно. Утепленная камуфляжная куртка с меховым воротником превратилась в горелые лохмотья, которые все еще дымились на спине и на левом плече-. Этот вид настолько соответствовал учиненному в доме погрому, что Глеб нисколько не удивился. Гораздо большего удивления заслуживал тот факт, что араб до сих пор был жив и сохранил способность драться.

Он вскинул автомат, прицелился в оконный проем, из которого только что выскочил, спустил курок и тут же принялся дергать затвор. Сообразив, что рожок автомата опустел, араб оскалил зубы и выпалил в окно из подствольного гранатомета. В комнате рвануло, оттуда опять повалил дым и полетели какие-то горящие клочья, а араб отшвырнул ставший бесполезным автомат, взял в зубы нож, вскочил на перила террасы и присел, готовясь спрыгнуть вниз.

В это время из соседнего окна выглянул майор. Глеб удивился, увидев этого человека: он почему-то был уверен, что в доме не осталось никого, кроме трупов. Тем не менее майор был цел и невредим. Он спокойно, как на стрельбище, поднял на уровень глаз древний, выглядевший неуклюжим и громоздким АК-47 с черным деревянным прикладом и жестяным магазином, прижался к прикладу щекой, секунду помедлил, корректируя прицел, и в тот самый миг, когда ноги араба уже были готовы оторваться от перил террасы, спустил курок.

Череп араба взорвался, как арбуз, упавший на асфальт из окна восьмого этажа, разбрасывая во все стороны свое содержимое. Майор успел вогнать в него не меньше десятка пуль, и тело, которое в конце концов с глухим стуком упало на каменные плиты двора, практически не имело головы.

«Вот так, – подумал Глеб, до боли в глазах всматриваясь через окуляры бинокля в бритое холодное лицо майора, который медленно опускал автомат. – Все-таки наш камикадзе слишком любил театральные эффекты. Зачем это было нужно – нож в зубах, этот картинный прыжок с перил? Как в кино, когда благородный шевалье, закончив драться на шпагах, сигает из окна третьего этажа прямиком в седло. Махнул бы прямо через перила, боком, как простые смертные, сейчас, глядишь, был бы уже по эту сторону стены… Вот и доигрался. А майор – кремень. Как он его… Как целлулоидного зайца в тире, честное слово.»

Перебросив ноги через подоконник, майор неторопливо выбрался на террасу, подошел к перилам и пренебрежительно сплюнул вниз. Автомат он держал за ручку, положив казенник на плечо, как заправский боевик. Его палец все еще лежал на спусковом крючке, а прищуренные глаза смотрели вокруг холодно и презрительно. Минуту спустя на террасе, хромая и бережно придерживая поврежденную руку, с которой обильно капало на пол, появился пожилой толстяк в наброшенном на плечи просторном драповом пальто с каракулевым воротником. На голове у него криво сидела неизменная папаха, и Глеб со смесью досады и удовлетворения понял, что его работа от него не уйдет, потому что перед ним был Судья собственной персоной – живой и почти невредимый.

Глава 14

– С-с-слушай, – слегка заикаясь от пережитого нервного потрясения, сказал Судья, – откуда он взялся, этот шайтан? Посмотри, во что он превратил мой дом!

Роман снова презрительно сплюнул через перила, стараясь, чтобы плевок попал на распростертое внизу тело. Это у него снова не получилось, и он лениво подумал, что позже попытается еще разок.

– Дом, – передразнил он, – дом… О чем ты, спрашивается, думаешь? Дом! Скажи спасибо, что сам уцелел. Ты что, до сих пор не понял, кто это был?

Судья повернул к нему серое от страха, мелко трясущееся жирное лицо.

– Кто? – переспросил он. – Кто это был, а? Ты думаешь, что это он?

Роман снял автомат с плеча и небрежным движением защелкнул флажок предохранителя.

– А что, – закуривая, поинтересовался он, – к тебе часто приходят такие гости? Я, конечно, человек приезжий и не совсем разбираюсь в местных обычаях и традициях, но мне почему-то казалось, что места, где подобные увеселения в порядке вещей, очень быстро становятся безлюдными. Впрочем, для верности надо бы его осмотреть.

– Осмотреть? – Лицо Судьи из серого начало постепенно становиться зеленым. – Слушай, зачем смотреть?

Сдох шайтан, и слава Аллаху. Пойдем, у меня в подвале коньяк есть. Выпьем, и руку мне надо перевязать. Этот шакал меня ранил. Чуть не убил, слушай.

– Покажи руку, – прислоняя автомат к перилам, потребовал Роман. – Да, ранение серьезное…

– Кость цела, слушай? Главное, чтобы руку не отрезали.

– Цела будет твоя рука, – успокоил его майор. – Видно, осколком стекла зацепило. Ранка – тьфу, смотреть не на что, а ты уже и испугался Правда, крови вытекло порядочно, но это всегда так, когда стеклом порежешься – Слушай, правда? – оживая на глазах, спросил Судья и наконец отважился посмотреть на свою руку, чтобы удостовериться в том, что его не обманули. – Э, шайтан, да это же царапина! А я совсем умирать собрался, клянусь. Пойдем посмотрим на этого шакала.

Вдвоем они спустились на первый этаж, вышли во двор и, обогнув дом, подошли к трупу Али Аль-Фаттаха, так и не сумевшего довести до конца свою месть из-за пристрастия к дешевым театральным эффектам. Пока Судья отдавал распоряжения набежавшим людям, майор носком сапога перевернул тело и присел над ним на корточки, озабоченно дымя сигаретой.

– Смотри, – сказал он подошедшему Судье. – Куртка, похоже, американская, как и ботинки. Бронежилет израильский – между прочим, очень популярная в определенных кругах штука. А парень был силен! Смотри-ка – раз, два, три.., восемь пуль! Пять в грудь и три в живот. Лично я бы от такой порции вырубился, несмотря на бронежилет. Помню, мне из “Макарова” в ребра засадили, так, не поверишь, две недели синяк не сходил. Рукой пошевелить не мог, а уж о том, чтобы поднять что-нибудь тяжелее ложки, и вовсе речи не было.

– Бешеный, – убежденно заявил Судья. – Одержимый.

– Одержимый… – задумчиво повторил Роман. Он внимательно разглядывал то, что осталось от лица Аль-Фаттаха. Говоря по совести, осталось совсем немного – задранный кверху подбородок с окровавленным комом спутанной бороды да часть нижней губы. Все остальное представляло собой сплошное кровавое месиво, из которого тут и там торчали острые осколки костей и похожие на сломанные клавиши рояля белые пластинки выбитых зубов. – Страшная штука этот “Калашников”, – сказал майор. – Мне вот что интересно: откуда у эфэсбэшника такая бородища? Неужели он заранее готовился к переброске и работал по легенде? И еще… Ты не знаешь, это он кричал “бисмилля” или кто-то из твоих джигитов?

– А что, кто-нибудь кричал “бисмилля”? – удивился Судья. – Не знаю, честное слово…

– Н-да, – сказал майор. – И ведь спросить не у кого. Всех покрошил, дьявол бородатый. А кто остался, небось уже подштанники стирает. Не нравится мне эта история с бородой, Судья.

– Э, что ты пристал к этой бороде? Может, она вообще фальшивая!

– Хочешь проверить? – спросил Роман, глядя на Судью снизу вверх и щурясь от дыма зажатой в зубах сигареты. – Возьмись, подергай. Вдруг и правда накладная?

Толстое лицо Судьи перекосилось в гримасе брезгливого отвращения.

– Спасибо, дорогой, – сказал он. – Не хочу.

– Что ж, – Роман усмехнулся, – по крайней мере, честно.

Он сам взялся за спутанную, насквозь пропитавшуюся уже начавшей сворачиваться кровью бороду и несколько раз сильно дернул. Раздробленная голова Аль-Фаттаха при этом приподнималась и опускалась, издавая отвратительный чавкающий звук.

– Одно из двух, – сказал Роман, рассеянно вытирая испачканную ладонь о превратившуюся в лохмотья утепленную куртку Аль-Фаттаха, – либо борода настоящая, либо он пользовался каким-то суперклеем. – Он поднес ладонь к глазам и внимательно рассмотрел несколько вырванных из бороды волосков. – Да нет, настоящая. Смотри, корни… И кожа слишком смуглая. Нет, Судья, этот парень совсем не похож на москвича. Что ты там говорил про отряд, который шел к Хаттабу? Может, это один из них?

– Шайтан, – сказал Судья. – Но мне доложили, что убили всех! Хотя если он – один из них, тогда понятно, почему он кричал “бисмилля”. Араб, наверное. Наемник. Профессионал. Вот шайтан!

– Что ты заладил – “шайтан, шайтан”? Ты хоть понимаешь, что это значит? Это значит, что москвич жив и сейчас находится где-то поблизости. А этот бородатый черт, – он кивнул на распростертое в луже крови тело, – перебил не меньше десятка твоих людей. Он сделал за москвича половину работы. Я говорил тебе, что твои проделки на дорогах когда-нибудь плохо кончатся!

– Что делать, слушай, а? – растерянно спросил Судья. – Это какой-то сумасшедший дом! Все было так хорошо, спокойно… Что делать, дорогой?

Роман наконец выпрямился во весь рост, небрежным щелчком отбросил в сторону окурок и, прищурившись, посмотрел на Судью. Перед лицом реальной угрозы толстяк заметно сдал, и Роман подумал, что вскоре ему предстоит еще одна командировка в здешние края. Когда войска Трошева и Шаманова начнут прочесывать здешние горы и ущелья, Судью непременно нужно будет убрать. Непременно! Знает он совсем немного, но и того, что ему известно, грамотному следователю будет вполне достаточно, чтобы ухватиться за кончик ведущей в Москву ниточки. При грамотном подходе это дело можно будет размотать меньше чем за полгода, и тогда Апрелев с его галстуками и манерами царедворца полетит вверх тормашками, прихватив с собой и его, майора ФСБ Романа Шевцова. А поскольку речь идет об изготовлении фальшивой валюты в особо крупных размерах, дело будут вести грамотные люди – самые грамотные, каких удастся найти. Роман припомнил некоторые знакомые фамилии и подумал, что для этих людей расследовать историю с набитыми поддельными долларами цинковыми гробами будет парой пустяков, особенно если им станет помогать запуганный до потери сознания Судья.

Умнее всего было бы пристрелить толстяка прямо сейчас, не дожидаясь, пока грянет гром, но деловые партнеры Апрелева ждали денег, деньги были нужны срочно, и Апрелев конечно же не обрадуется, узнав, что его эмиссар по собственной инициативе прикрыл производство, которое его послали защищать.

– Перестань трястись, – негромко, чтобы не услышали посторонние, но с большим напором сказал Роман. – Пока что ничего страшного не происходит. Замочили одного, замочим и другого. Но это только в том случае, если ты перестанешь дергаться и начнешь шевелиться. Собери всех своих людей и прикажи им прочесать окрестности. Пусть переворошат каждый куст и перевернут каждый камень. Вряд ли они кого-то поймают, но сделать это просто необходимо. По крайней мере, массированная облава спутает его планы и заставит прятаться вместо того, чтобы нападать. Эх, иметь бы парочку хороших служебных собак! Мы бы мигом отыскали эту сволочь. У тебя нет служебных собак?

– Есть, – саркастически ответил Судья. Было заметно, что он начал понемногу приходить в себя, оправляясь от шока. – Все есть, дорогой: собаки, дрессированные крокодилы, розовый слон с тремя хоботами… Смеешься, да? Откуда у меня собаки? Что я, милиция?

– Нет конечно, – ответил Роман. – Ты у нас не милиция. Ты у нас шариатский суд.

Через полчаса все оставшиеся в строю люди Судьи, вооружившись до зубов и получив подробные инструкции, вышли на прочесывание местности. Их было тридцать четыре человека, и, наблюдая за тем, как жидкая цепочка людей медленно движется вверх по заросшему кустарником склону, Роман вздохнул. Это была жалкая пародия на облаву, но снимать с постов те полтора или два десятка человек, которые дежурили на дорогах, Судья отказался, и Роман не стал с ним спорить: охранять подступы к селению было просто необходимо. Кроме того, загонщики могли ненароком загнать дичь прямиком на один из постов, и тогда все закончилось бы ко всеобщему удовлетворению.

– Ну что же, – сказал он, снова поворачиваясь к Судье, который стоял на террасе, зябко кутаясь в пальто и глядя на склон. – Мы сделали все, что могли. Точнее, почти все. Скажи, Судья, твой станок случайно стоит не в доме?

– Зачем? – Судья пожал жирными плечами. – Он работает по ночам и очень шумит. Зачем мне в доме такая вещь? Туда смотри. – Он протянул куда-то в сторону руку, выставив жирный указательный палец. Наброшенное на плечи пальто попыталось сползти, и он придержал его свободной рукой. – Трубу видишь? Там была котельная и ремонтные мастерские. Станок в подвале котельной.

– Умно, – кивнул Роман. – А охрана?

– Обижаешь, дорогой, – Судья развел руками. – У моих людей там лагерь. Казарменное положение, понимаешь?

Роман не ответил. Он снова курил, задумчиво глядя на трупы, рядком лежавшие под навесом в глубине двора. Тела накрыли брезентом, из-под которого торчали только ноги в ботинках армейского образца. Вторая слева пара ног была обута в высокие желтые бутсы со шнуровкой почти до середины голени и высокой рубчатой подошвой со сложным рисунком протектора. Аяз успел вернуться из своей поездки на уничтоженный пост в ущелье как раз вовремя, чтобы получить причитавшуюся ему пулю. Впрочем, подумал Роман, это мог быть и осколок. Судье теперь долго придется приводить свой дом в порядок. Пожалуй, до того самого дня, когда подойдет его черед отправиться вслед за своими бородатыми джигитами.

Труп араба лежал особняком, накрытый рогожным мешком, на котором уже проступили темно-бордовые пятна. Роман снова испытал непреодолимое желание подойти к нему и смачно плюнуть на то, что осталось от головы наемника. Он никак не мог простить арабу то чувство парализующего страха, которое овладело им, когда после третьей рюмки коньяка под жареное мясо и неторопливую беседу он внезапно оказался в эпицентре чего-то, что больше всего напоминало неистовое извержение вулкана. Если бы у этого мерзавца так кстати не кончились патроны, дело могло бы завершиться совсем по-другому. Роман чувствовал, что сыт этой командировкой по горло. Конечно, приказ есть приказ, и работа есть работа, но сейчас Роман мечтал только об одном: снова оказаться в тепле и холостяцком уюте своей московской квартиры, из окна которой в хорошую погоду был виден шпиль Останкинской башни, почти достающий до неторопливо плывущих над городом облаков. Вид диких гор и убогих полуразрушенных селений, жители которых днем бесцельно слонялись по своим подворьям, а по ночам брали в руки оружие и шли убивать русских, вызывал у него физическую тошноту. Ну на кой черт, спрашивается, России эти горы?

– Надо прогуляться туда, – сказал он после долгой паузы.

– Куда, дорогой? – встрепенулся Судья, который тоже думал о чем-то своем.

– В твою котельную, куда же еще. Ты не забыл, что груз надо срочно подготовить к отправке? Твои люди, насколько я понимаю, заняты все до единого, так почему бы и нам не заняться делом? Или ты боишься, что это повредит твоему авторитету?

– Э, дорогой, зачем такое говоришь? Знаешь, что повредит моему авторитету?

– Знаю, – ответил Роман. – Если бабки кончатся, это очень сильно повредит твоему авторитету.

– Вот! – воскликнул Судья с непонятным воодушевлением. – Слушай, с тобой приятно говорить! Ты умный человек, дорогой. Может, останешься? Будем вместе работать, а?

– Нет уж, уволь, – Роман с улыбкой покачал головой. – Знаешь, как у нас говорят? Где родился, там и сгодился.

– Правильно говорят, – согласился Судья. Они снова обогнули дом, спустились по уступчатой, вымощенной камнем дорожке к узорчатым железным воротам и вышли на улицу, где все еще стояла темно-зеленая пятидверная “нива”, на которой приехал Роман.

– Хорошая машина, – желая польстить гостю, сказал Судья.

– Дерьмо это, а не машина, – отозвался Роман, просовывая в салон громоздкий “Калашников”. – Знаешь, какая у меня в Москве? Джип с пятилитровым движком. Кондиционер, радиотелефон и вообще все, что можно придумать. Тридцать косарей за него отвалил. Не машина – зверь.

Судья уважительно поцокал языком и с трудом втиснул свое тучное тело на переднее сиденье “нивы”. В глубине души он был уверен, что Роман привирает по поводу своего автомобиля, хотя и не понимал, зачем ему это нужно. Кто их поймет, этих русских? С ними всегда так: то они выглядят полными идиотами, которых не обведет вокруг пальца только ленивый, то вдруг удивят небывалой, почти нечеловеческой хитростью… Устраиваясь на сиденье, Судья как бы невзначай запустил руку в глубокий карман пальто и прикоснулся к рубчатой рукоятке браунинга. Роману он не доверял ни на грош и сильно подозревал, что тот прибыл вовсе не для того, чтобы заново наладить уничтоженный канал доставки. В глубине души Судья был почти уверен, что группу полковника уничтожил сам Роман или кто-то, кто работал с ним в паре. Возможно, Москва приняла решение по-быстрому свернуть производство. Это, конечно, были только домыслы, но Судья был начеку с того самого момента, как в его доме появился этот подозрительный гость, и старательно создавал образ трусоватого и недалекого простачка, чтобы в решающий момент у него было чем удивить московского майора.

Роман запустил двигатель и включил первую передачу. Машина тронулась и медленно покатилась по ухабистой, изрытой глубокими трещинами и рытвинами дороге, на которой тут и там виднелись жалкие островки когда-то лежавшего здесь асфальтового покрытия. Асфальт проложили в конце семидесятых и, насколько мог припомнить Судья, ни разу не ремонтировали. Одно время он сам подумывал о том, чтобы привести дорогу перед своим домом в порядок, но потом началась война, и Судья решил, что найдет своим деньгам лучшее применение, чем асфальтировать дороги для русских танков и бронетранспортеров.

Он ожидал, что привыкший к гладким московским магистралям майор будет ворчать, негодуя по поводу почти непроезжей дороги, но за время своей поездки тот, похоже, притерпелся ко всему и вел машину спокойно, полностью сосредоточившись на управлении и тихонько насвистывая сквозь зубы.

Вскоре дома и сады по обе стороны дороги уступили место каменистому, поросшему желтовато-серой прошлогодней травой пустырю, на котором ржавели остовы двух бортовых грузовиков, колесного трактора МТЗ и наполовину вросшего в землю дискового плуга. Из бедной каменистой почвы тут и там, как корни диковинных растений, торчали какие-то ржавые железки и спутанные мотки проволоки. Впереди маячили грязно-белые приземистые корпуса мастерских сельхозтехники, над которыми торчала закопченная кирпичная труба котельной. Самого здания котельной не было видно, но там, где оно должно было стоять, над проломленными крышами мастерских поднимался негустой столб белого дыма.

– Это что такое? – удивился Роман, указывая на дым. – У тебя там, случайно, не пожар?

– Шутишь, – напряженно ответил Судья, вглядываясь в дым, как шаман, силящийся прочесть зашифрованное в дымовых клубах послание духов. – Ничего не понимаю… Может быть, охрана греется? Сыро, замерзли…

– Дисциплинка, – прибавляя газу, вскользь заметил Роман.

– Шкуру спущу с шакалов, – пообещал Судья. “Если будет, с кого ее спускать”, – не сговариваясь, подумали оба, и каждый сделал из этой мысли свои собственные, диаметрально противоположные выводы.

Они подъехали к облезлой; полуразрушенной будке проходной, и Роман загнал машину в захламленный двор, миновав ворота, одна створка которых косо висела на уцелевшей петле, глубоко войдя нижним краем в землю, а вторая вообще отсутствовала. Ему сразу же пришлось резко затормозить, чтобы не наехать на человека, ничком лежавшего поперек дороги. Лицо лежавшего было чуть ли не по самые уши погружено в жидкую грязь, так что если он не умел дышать кожей, то, без всякого сомнения, был мертв.

– Черт, – сказал Роман. – Вот черт! – повторил он, изо всех сил хватив кулаком по ободу руля. – Эта сволочь уже здесь.

Произнося последние слова, он повернулся к Судье и оторопел, увидев наведенный на него ствол браунинга двадцать второго калибра. Дамский пугач, зажатый в жирной пятерне Судьи, выглядел бы комично, если бы не расстояние. Между дульным срезом пистолета и лбом майора было не больше двадцати сантиметров, а на такой дистанции его шансы уцелеть равнялись нулю.

– В чем дело? – холодно спросил Роман, стараясь смотреть Судье в глаза. Черный кружок пистолетного дула притягивал его взгляд, как магнит, и ему приходилось прилагать большие усилия, чтобы по-прежнему смотреть прямо в подлые поросячьи глазки сидевшего в пассажирском сиденье толстяка.

– Ты знаешь, в чем дело, шакал, – ответил Судья. Его речь ни с того ни с сего стала изобиловать шипящими и свистящими звуками, словно язык Судьи превратился в раздвоенное змеиное жало. – Почему ты не пришел ко мне, как человек к человеку, и не сказал прямо; пора закрывать лавочку, Судья, разбери станок и беги куда глаза глядят? Ты боялся, что я тебя продам, да? Ты не хотел проблем, правда? Ну так ты их получил. Молись, шакал!

– Болван, – сказал Роман, успевший к этому моменту немного прийти в себя. – Ты, я вижу, решил, что я пришел по твою душу? Ну так посмотри на свою котельную!

Судья криво ухмыльнулся, продолжая держать пистолет в нескольких сантиметрах от майорского лба.

– За кого ты меня принимаешь? – спросил он. – Я перестал покупаться на этот фокус еще тогда, когда тебя не было на свете.

– Так, – сказал Роман, – давай-ка успокоимся…

– Я спокоен, – перебил его Судья. – А тебя успокоит вот это.

Он сделал движение пистолетом, почти ткнув майора в лоб его тупо срезанным стволом.

– Хорошо, – согласился Роман. – Но когда ты прострелишь мне голову, все-таки посмотри на свою котельную. Помнишь дым? Так вот, он валит из окна подвала. Как ты думаешь, что там может гореть?

Судья против собственной воли повернул голову. Его рот испуганно округлился, когда он понял, что Роман говорит правду, а в следующее мгновение майор четким, многократно отрепетированным движением вывернул пистолет из его разом вспотевшей ладони.

Судья охнул и схватился за травмированную кисть, прижав ее к груди, как младенца. Роман поставил браунинг на предохранитель и равнодушно бросил его на переднюю панель машины.

– Я приехал, чтобы забрать товар, – сказал он. – Забрать, понимаешь, а не уничтожить. Его ждут в Москве, и, если он не прибудет.., черт, не если, а когда.., так вот, когда он не прибудет в назначенный срок, с меня спустят шкуру. Даже если бы я собирался тебя шлепнуть, зачем мне было жечь деньги? Зачем мне было спасать тебя от этого араба, жирный кретин?! Я мог пристрелить тебя десять раз, а потом спокойно уйти. Ну, до тебя, наконец, дошло?!

Судья молча взял с приборной панели свой пистолет, снял его с предохранителя и полез из машины, свободной рукой вынимая из кармана пальто трубку сотового телефона.

– Надо тушить, – коротко бросил он, обернувшись через плечо.

Роман удивленно покачал головой: глуповатый простак исчез, буквально на глазах превратившись в человека, который наводил ужас на всю округу и не боялся поднять руку на людей и имущество самого Хаттаба. В затерявшихся среди складок жира поросячьих глазках появился хищный стальной блеск, а утиная, вперевалочку походка внезапно стала пружинистой и стремительной.

Майор взял с заднего сиденья автомат, со щелчком опустил вниз флажок предохранителя и, заглушив двигатель “нивы”, выпрыгнул из теплого сухого салона в промозглую сырость ненастного мартовского дня.

После полудня заметно потеплело. Глеб расстегнул бушлат почти до пояса, с неудовольствием чувствуя, как тело покрывается липкой испариной. Чтобы немного отвлечься, он вообразил себе ванну – не роскошный мраморный бассейн, в котором ему как-то довелось поплавать, а обыкновенную чугунную ванну с потрескавшейся эмалью, наполненную горячей, сильно отдающей хлоркой голубоватой водой. Да бог с ней, с чугунной, решил он, продираясь сквозь мокрые заросли каких-то колючих кустов. На худой конец сошла бы и жестяная. Сгодилась бы даже старая дубовая бочка с дождевой водой – мягкой, почти неощутимой, слегка попахивающей тиной и лягушками. Лишь бы смыть с тела эту липкую пленку и соскрести со щек и подбородка густую жесткую щетину…

Он остановился и, разведя в стороны колючие ветки, посмотрел назад. Ему не нужно было прибегать к помощи бинокля, чтобы увидеть редкую цепочку вооруженных людей, которые медленно поднимались вверх по склону от дома Судьи. Боевики прочесывали местность, и Слепой был вынужден покинуть свой наблюдательный пункт, рискуя в любой момент быть замеченным или напороться на один из замаскированных постов, которых в этих горах было великое множество.

Глеб принял решение дать крюк вокруг поселка и, зайдя с другой стороны, вернуться к дому. Он сомневался, что печатный станок установлен в особняке Судьи, но дом был отправной точкой его поисков. Будь под его началом хотя бы взвод десантников, он мог бы просто раздавить засевшую в селении банду, а потом неторопливо, без ненужной спешки обшарить дом за домом в поисках подпольной типографии. Но об этом нечего было и мечтать, и единственной альтернативой открытому бою была возможность взять “языка” и хорошенько его расспросить. Глеб был уверен, что помочь ему в поисках может любой житель поселка – женщина, старик, подросток. Они могли не знать, чем конкретно промышляет Судья, но суета вокруг места, где он проворачивал свои делишки, не могла остаться незамеченной.

Двигаясь по склону параллельно улице, на которой стоял особняк Судьи, Глеб добрался до конца поселка.

Это путешествие не отняло у него много времени, поскольку поселок был невелик. Стоя на крутом откосе над раскинувшимся внизу селением, Глеб представил, как здесь будет красиво, когда зацветут сады. Это затерявшееся среди мощных каменных отрогов Кавказа скопление каменных домишек, утопавших в путанице ветвей, буквально дышало покоем, и Глеб в который уже раз поразился способности некоторых людей осквернять и портить все, к чему они прикасаются. Они напоминали ему злых избалованных детей, с плачем и ревом дерущихся за право разломать на куски новую игрушку.

Сразу за деревенской околицей начинался каменистый пустырь, посреди которого уныло ржавели бренные останки какой-то сельхозтехники, а за пустырем медленно, но верно разрушались беленые постройки давно заброшенных мастерских, в которых, по всей видимости, эту технику когда-то ремонтировали. Теперь мастерские имели совершенно нежилой, абсолютно покинутый вид, и Глеб был удивлен, заметив неподалеку от здания котельной, чья труба закопченным кирпичным пальцем указывала в низкое серое небо, тентованный грузовик, издали выглядевший вполне исправным. Он пригляделся и уловил возле котельной какое-то движение.

Поднеся к глазам бинокль, Глеб направил его на котельную и отрегулировал резкость. Многолетняя практика не подвела: ему не пришлось долго шарить биноклем из стороны в сторону, отыскивая интересующий его объект, как это делают новички. Тентованный бортовой “ЗИЛ” с кабиной защитного цвета сразу же возник перед ним, видимый до малейших деталей, и Глеб понял, что не ошибся: машина выглядела абсолютно исправной, почти новой, а свежие потеки грязи на бортах свидетельствовали о том, что совсем недавно грузовик двигался, вплавь перебираясь через глубокие, заполненные жидкой глиной рытвины.

На подножке грузовика сидел человек, одетый в новенькую стеганую телогрейку синего цвета, черную засаленную кепку и пропитанные машинным маслом рабочие брюки. На ногах у него были стоптанные, никогда не знавшие щетки кирзовые сапоги с отвернутыми до половины голенищами и рыжими разлохмаченными носами. Наполовину скрытое низко надвинутой кепкой лицо украшала густая смоляная борода, из спутанных дебрей которой клубами вырывался голубоватый дым: человек курил. Он выглядел бы обыкновенным автослесарем, присевшим перекурить в ожидании обещанных запчастей, если бы не прислоненный к переднему колесу грузовика автомат и широкий офицерский ремень с подсумками, которым была криво перетянута его телогрейка.

Глеб переместил бинокль немного правее и увидел еще одного человека. Этот был одет по последней военной моде, весь перетянут ремнями, обвешан подсумками и держался с видом заправского вояки, которому сам черт не брат. На руках у него были кожаные автомобильные перчатки с фигурными полукруглыми вырезами на тыльной стороне ладони, на голове красовалась повязанная с нарочитой небрежностью зеленая косынка, с пояса, помимо кобуры, свисал устрашающих размеров тесак в кожаных ножнах, а к перекинутому через плечо ремешку портупеи была прикреплена портативная рация, в которую он как раз что-то говорил, прижимая одной рукой клавишу приема, а в другой держа на отлете дымящуюся сигарету. С его плеча на широком брезентовом ремне свисал стволом вниз верный друг солдат вермахта – крупнокалиберный пулемет “МГ-34”, при виде которого Глеб понял, что эта парочка явно неспроста околачивается возле заброшенной котельной. Это, вне всякого сомнения, был пост, но что можно охранять в этих руинах? Слепому казалось, что он знает ответ на этот вопрос.

– Какого черта? – пробормотал он вслух. – Даже если я ошибаюсь, мне все равно нужен “язык”.., не говоря уже о пулемете.

Когда-то давно ему однажды довелось в целях общего развития дать пару очередей из “МГ”, и он навсегда запомнил ощущение немного старомодной, туповатой и медлительной, но всесокрушающей мощи, которое возникало, когда эта похожая на коленчатую водопроводную трубу громоздкая штуковина в дырчатом металлическом кожухе принималась размеренно и деловито плеваться огнем, жадно заглатывая начиненную патронами стальную ленту.

Он принялся наискосок спускаться по склону, пригибаясь на открытых местах и время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть в бинокль то на часовых, маячивших возле котельной, то на оставшихся далеко позади боевиков, занятых прочесыванием местности. Вскоре мастерские надвинулись на него почти вплотную, нужда в бинокле отпала сама собой, и Глеб, зачехлив бинокль, после недолгих колебаний повесил его на ветку ближайшего куста, избавляясь от лишнего груза.

Он подошел к мастерским с тыла. Ветхий кирпичный забор, наполовину разобранный предприимчивыми местными жителями, был смехотворной преградой, но Глеб не стал карабкаться на стену, не зная, где в данный момент находятся часовые. Вместо этого он двинулся вдоль стены мастерских, обходя их по периметру, пока не нашел окно, с которого кто-то сорвал металлическую решетку. Зачем это сделали, было совершенно непонятно, поскольку покореженная решетка никуда не исчезла, а валялась здесь же, в паре метров от окна, ржавея в черном прошлогоднем бурьяне.

Глеб одну за другой перекинул ноги через нижний край расположенного в метре от земли оконного проема и осторожно, стараясь не шуметь, двинулся по захламленному кусками штукатурки и обломками рухнувшего перекрытия помещению. Под ногами похрустывала известка, среди которой тускло поблескивали пыльные осколки стекла. Один раз Глеб наступил на такой осколок, и тот звонко щелкнул под его ботинком, разломившись на несколько острых треугольников. Слепой замер, вскинув автомат и настороженно вслушиваясь в тишину, но не услышал ничего, кроне приглушенного бормотания радиоприемника, доносившегося, по всей видимости, из кабины грузовика.

Он попытался поставить себя на место часовых, охранявших котельную. Им уже наверняка было известно о побоище в доме Судьи и о том, что ворвавшийся туда человек застрелен наповал. Скорее всего они восприняли прочесывание окрестных склонов и приказ усилить внимание как обыкновенную меру предосторожности, к тому же безнадежно запоздалую. Эти люди чересчур привыкли считать себя хозяевами положения, и до сих пор у них были для этого все основания. Сейчас они наверняка посмеивались в кулак, обсуждая переполох в особняке Судьи, уверенные, что им ничто не угрожает.

Внимательно глядя под ноги, Глеб прошел по короткому замусоренному коридору, где витал неприятный запах нежилого помещения, частенько используемого в качестве уборной. На стене справа висел чудом сохранившийся стенд с какой-то наглядной агитацией, но его поверхность так вспучилась и покоробилась от сырости, что на ней ничего невозможно было разобрать. Глебу показалось, что это было что-то вроде соцобязательств, но он не стал вникать в подробности, потому что увидел за поворотом коридора выход на улицу.

Дверной проем, из которого кто-то старательно, по-хозяйски выдрал дверь вместе с коробкой, выходил во внутренний двор мастерских. Глеб осторожно выглянул наружу и сразу же отпрянул, увидев боевика с пулеметом, стоявшего спиной к нему в каком-нибудь десятке метров. Эти десять метров представляли собой абсолютно открытое пространство, на котором не было ничего, кроме нескольких тонн жидкой, похожей на хорошо взбитую творожную массу, коричневато-рыжей грязи. Незаметно подобраться к боевику, ступая по этому вязкому чавкающему месиву, было невозможно, а прежде времени поднимать шум не хотелось.

Глеб огляделся по сторонам в поисках приемлемого решения и увидел валявшуюся в углу пыльную пластиковую бутылку из-под кока-колы. Он вспомнил старый фокус, о котором ему когда-то рассказывал инструктор, и решил попробовать. Он сомневался в том, что эксперимент будет удачным, но решил попробовать.

Клейкой ленты у него не было, поэтому, насадив бутылку на ствол автомата, он плотно обхватил место стыка ладонью. Целиться из автомата, держась одной рукой за самый конец ствола, было неудобно, и Глеб подумал, что со стороны, должно быть, выглядит просто уморительно.

Эксперимент удался процентов на пятьдесят. Выстрел получился приглушенным –'– просто довольно громкий хлопок, но самодельный глушитель со страшной силой вырвало из ладони Глеба, больно ударив его по пальцам и отшвырнув простреленную бутылку чуть ли не на середину двора. Пуля ударила боевика в затылок, и он, широко раскинув руки, с негромким всплеском упал лицом в глубокую грязь. Секунду спустя в грязи возле его уха вздулся и лопнул большой пузырь, и Глеб с легким содроганием понял, что это был последний выдох застреленного им человека. Чеченец в буквальном смысле слова испустил дух, и в этом не было ничего возвышенного или вдохновляющего. Глеб видел множество смертей, и это всегда было грязно и некрасиво.

Человек в телогрейке выскочил из-за грузовика с автоматом наперевес и остановился на открытом месте, дико озираясь и пытаясь понять, что произошло. Наконец его взгляд остановился на мертвом теле, которое лежало лицом вниз, почти по уши погрузившись в жидкую грязь. Его бородатая физиономия стала такой растерянной, что Глеб почти пожалел его, но в следующее мгновение боевик вдруг круто повернулся спиной к убитому и метнулся в направлении открытой настежь двери котельной.

Слепой повял, что взять здесь “языка” не удастся, вскинул автомат и спустил курок, почти не целясь. Выстрел прозвучал отчетливо и полновесно, прокатившись эхом между кирпичных стен, боевик на мгновение замер в дверном проеме спиной к Глебу и, поворачиваясь в падении, боком свалился внутрь. Его автомат загремел на цементном полу, ноги в рыжих кирзачах несколько раз судорожно дернулись и замерли.

Больше не таясь, Глеб пересек двор и поднял облепленный грязью пулемет. Наполовину утонувшая в жидком глинистом месиве рация что-то хрипло бормотала по-чеченски. Слепой наступил на нее сапогом, вдавливая поглубже. Рация издала предсмертный хрип и замолчала, скрывшись в пучине глиняного киселя.

Держа тяжелый пулемет на отлете, чтобы не выпачкаться, Слепой приблизился к дверям котельной, перешагнул через перегородивший их труп и вошел в помещение, имевшее такой же заброшенный, совершенно нежилой вид, как и все мастерские. Здесь сильно пахло печной гарью и каменным углем, когда-то беленые стены пожелтели и лоснились, единственное подслеповатое окошко с чудом уцелевшим стеклом стадо совершенно непрозрачным от годами копившихся на его поверхности пыли и копоти. Глеб с некоторым недоумением огляделся, не понимая, что тут охранять, и увидел в углу ржавую квадратную крышку люка с приваренной вместо ручки стальной скобой. Поверхность скобы свежо поблескивала, отполированная частыми прикосновениями ладоней в том месте, где за нее брались, чтобы открыть люк. На замусоренном полу валялось множество окурков – как серых, окаменевших, так и совсем свежих.

Глеб выглянул на улицу, почти уверенный, что двор вот-вот наполнится вооруженными людьми, но там по-прежнему было пусто, если не считать валявшегося посреди дороги трупа. Слепой подумал, что шарившие в горах боевики могли не услышать выстрелов за треском кустов и астматическим хрипом своих раций, но, как бы то ни было, ему следовало поторапливаться. Застреленные им часовые могли выходить на связь через определенные промежутки времени, а учитывая всеобщий переполох, эти промежутки вряд ли были большими.

Он взялся за гладкий холодный металл скобы и, крякнув, отвалил тяжелую крышку. Из темного квадратного проема на него пахнуло холодной сыростью и густым запахом солярки. Вниз вела крутая лестница, ступеньки которой были сварены из положенных параллельно друг другу кусков арматуры. Глеб порылся в карманах, нашел завернутый в полиэтилен коробок спичек, зажег сразу три штуки и стал осторожно спускаться вниз, держа палец на спусковом крючке автомата.

Помещение, в котором он оказался, было почти целиком загромождено замасленной тушей дизельного генератора. В углу стояло несколько жестяных канистр и две двухсотлитровые бочки – очевидно, с топливом. Толстый силовой кабель тянулся от генератора в соседнее помещение, вход в которое выглядел просто черным прямоугольником на смутно белевшей в неверных отсветах догоравших спичек поверхности стены. Рядом с дверным проемом на стене темнела коробка выключателя, но на то, чтобы возиться, запуская генератор, у Глеба не было ни времени, ни желания.

Спички, догорев, погасли, и он на ощупь добрался до дверного проема. Его рука нащупала шершавый край бетонной арки, потом провалилась в пустоту, опять коснулась поверхности стены, скользнула по ней в сторону и наконец легла на что-то, показавшееся Глебу странно знакомым. В течение нескольких секунд он ощупывал пальцами увесистый бумажный брусок, прежде чем понял, что держит в руке обандероленную пачку денег. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это за деньги. Глеб без колебаний вынул из пачки верхнюю купюру, свернул ее трубочкой и поджег.

Купюра горела вяло и неохотно, но чувствительным глазам Слепого этого было вполне достаточно. Бегло оглядевшись, он присвистнул сквозь зубы и тихо произнес сакраментальную фразу:

– Это я удачно зашел.

Слева от входа были сложены деньги. Это была не стопка, не гора и не куча, а аккуратный штабель, на глаз тянувший кубометра на полтора. Он состоял из отдельных, удобных для переноски кубов, по-хозяйски упакованных в полиэтилен и даже, как показалось Глебу, вакуумированных. Поверх этой мечты скопидома было разбросано около полутора десятков отдельных обандероленных пачек и ворох разрозненных купюр. Глеб поскреб ногтями заросшую щетиной щеку, попытался прикинуть, сколько здесь может быть денег, почти сразу же запутался в нулях и плюнул, поскольку это было совершенно бесполезное занятие.

Одна из стоявших возле генератора канистр оказалась полной. Щедро поливая штабель тошнотворно воняющей соляркой, Глеб поймал себя на мысли, что все это может оказаться ошибкой, и он вот-вот спалит и пустит по ветру совершенно сумасшедшие деньги. Но доказательство его правоты было прямо у него перед глазами: громоздкое стационарное устройство с тяжеленной чугунной станиной, надежно вцементированное в бетонный пол, тускло поблескивало в отсветах горящей стодолларовой купюры какими-то зубчатыми колесами, шестеренчатыми передачами, похожими на диковинные крылья стальными рамами и прочим железом, в котором Глеб Сиверов ничего не понимал. У него сложилось впечатление, что агрегат был построен на основе древнего типографского ротопринта.., или это называется линотип? В типографском деле Глеб был темен и сер, но все, что касалось диверсий и взрывов, знал назубок. Чугунная махина выглядела почти неуязвимой. Даже взорвавшись одновременно, все его “лимонки” могли лишь слегка поцарапать это простое, как булыжник, устройство.

Даже если какая-нибудь рама погнется или отлетит шестерня, все это будет очень легко заменить.

Его глаза немного привыкли к темноте, и он заметил в углу под потолком какую-то железную заслонку, за которой обнаружилось затянутое пыльной паутиной окошко. Глеб дотянулся до него стволом автомата и выбил стекло. Теперь он видел все очень хорошо, но от этого его задача не стала легче. Ему нужно было уничтожить этот слоноподобный агрегат, развеять его по ветру, рассеять в воздухе молекулы, а все, что он реально мог сделать, – это пальнуть по нему из подствольного гранатомета, на время выведя из строя. Правда, где-то существовали матрицы, но их нигде не было видно, и Глеб сделал логичное предположение, что матрицы хранятся отдельно – например, у Судьи или у человека, обслуживающего машину.

Он отшвырнул в угол опустевшую канистру и чиркнул спичкой. Обильно политый соляркой денежный куб весело вспыхнул, реки пламени потекли по всему полу, заставив Глеба отступить. Дым потянуло в окошечко под потолком.

Выйдя в соседнее помещение, Глеб сделал все, что можно было сделать со стационарным дизельным генератором при помощи автоматного приклада. В конце концов приклад треснул и отлетел, но теперь Слепой был уверен, что этот генератор никто не сможет запустить раньше чем через полторы-две недели кропотливого труда.

Краем глаза он заметил, что пламя в соседней комнате опало, сделавшись вялым и невысоким. Заглянув туда, он обнаружил, что солярка почти догорела, а огромный денежный куб так и не занялся по-настоящему; обуглившись со всех сторон, он медленно, лениво тлел, наполняя подвал удушливым дымом. В дыму черными птицами летали хлопья сажи, по лохматым граням куба волнами пробегало тусклое красное свечение. Глеб выругался и, не выдержав, тяжело закашлялся. Дым разъедал глаза и жег легкие, вызывая рвотные спазмы.

Он скорее угадал, чем услышал, донесшийся сверху рокот автомобильного двигателя и понял, что отпущенное ему время истекло. Из его глаз безостановочно текли слезы, он размазывал их по лицу грязным рукавом и никак не мог решить, что делать дальше. Он пришел, чтобы уничтожить хитрое электронное устройство, усовершенствованный непризнанным гением ксерокс или лазерный принтер, а столкнулся с чугунным бронтозавром, которого можно было расковырять разве что фугасом. Он не сумел даже уничтожить уже отпечатанные деньги, потому что две трети объема огромного куба наверняка остались целыми и невредимыми, а погоня уже прибыла, и ему оставалось либо отступить, бросив все на произвол судьбы, либо умереть, сражаясь и, опять же, оставить все как есть.

Глеб шагнул к лестнице. Слово “фугас” засело у него в голове, безостановочно вертясь в мозгу, как заигранная пластинка. Рука словно сама собой скользнула в карман и сомкнулась на плоской коробочке сотового телефона. Ну конечно!

Торопливо выбравшись из подвала, он наклонился, просунул в люк автомат и выстрелил из подствольного гранатомета по одной из стоявших в углу двухсотлитровых бочек. Нажав на спуск, он стремительно откатился в сторону, ногой захлопнув тяжелую крышку. Крышка немедленно отскочила обратно, подброшенная взрывом, из квадратного лаза взметнулся фонтан чадного пламени. Глеб снова толкнул крышку ногой и метнулся к дверям, держа в одной руке автомат, а в другой трубку сотового телефона.

Глава 15

В Москве снова шел нудный моросящий дождь, и, глядя в окно, сплошь исчерченное пунктирными линиями сползавших по стеклу капель, генерал-майор Малахов из последних сил боролся с чугунной и беспросветной, как этот ненастный мартовский день, тоской, которая стала все чаще наваливаться на него в последнее время. Причина ставшей привычным спутником генерала мерихлюндии была не в погоде и даже не в том, как шли дела. Погода меняется, а дела, сколько помнил Малахов, всегда выглядели так, словно на завтра был запланирован конец света. Генерал-майор подозревал, что дело тут только в его возрасте, и старательно убирал с глаз долой всевозможные медицинские брошюрки, которые не менее старательно и как бы невзначай все время подсовывала ему супруга. Он и без помощи специальной литературы знал, что курить натощак, литрами пить кофе и при этом круглые сутки жить на одних нервах очень вредно для здоровья. Однажды он из любопытства заглянул в одну из подложенных коварной супругой на полочку в сортире брошюр и сразу же наткнулся на нечеткую черно-белую фотографию, подпись под которой гласила, что на ней изображен какой-то гельминт, угнездившийся в глазном яблоке человека. Пробежав глазами расположенный рядом с фотографией абзац, генерал с содроганием узнал, что гельминт – это, оказывается, вид глиста, который может беспрепятственно путешествовать по всему телу. Он бомбой вылетел из сортира и впервые за долгие годы громко повздорил с женой, хотя отлично понимал, что медицина – наука точная, по крайней мере в том, что касается классификации болезней и паразитов. Но, поскольку та же медицина уже десять лет подряд не могла излечить его супругу от обыкновенного варикоза, он в приказном порядке велел жене убрать из дома всю эту “шарлатанскую макулатуру” и оставить его в покое. Госпожа генеральша, женщина немолодая и умудренная многолетним опытом супружества, промолчала и даже убрала с глаз долой свою “походную библиотечку шамана”, как называл ее подборку медицинской литературы генерал. Ровно через неделю брошюры снова начали попадаться Алексею Даниловичу на глаза, но к тому времени он уже успел поостыть и молча игнорировал все попытки жены просветить его в области диагностики и профилактики всевозможных заболеваний.

Все эти медицинские размышления привели к тому, что генерал начал ощущать тупую ноющую боль в области желудка. “Язва, что ли, начинается? – с неудовольствием подумал он, продолжая упорно глазеть в окно, за которым под нудным дождиком стоически мокли голубые кремлевские ели. – Очень даже возможно. Давно пора. При такой работе можно только удивляться, что ее у меня до сих пор не было."

На столе у секретаря негромко загудел зуммер. Сидевший за столом молодой человек, который своим безупречным костюмом, гладкой, волосок к волоску, прической и бесстрастным выражением чисто выбритого, классически красивого лица напоминал Малахову сбежавший из дорогого бутика манекен, поднял трубку внутреннего телефона, несколько секунд молча послушал, так же молча опустил трубку на рычаги и негромко, очень вежливо сказал:

– Генерал-майор Малахов. Прошу вас.

Малахов встал, поправил галстук, узел которого почему-то опять уполз под левый уголок воротника, механическим жестом одернул полы пиджака и шагнул к высокой двустворчатой двери.

Молодой человек каким-то непостижимым образом оказался там раньше него и предупредительно распахнул перед генералом тяжелую правую створку. Малахов сделал над собой титаническое усилие и не поморщился, понимая, что протокол есть протокол и что высшая государственная власть, несомненно, должна всемерно поддерживать собственный авторитет, хотя это и приводит порой к определенным издержкам наподобие этого прилизанного подхалима со “стечкиным” за левым лацканом дорогого, сшитого на заказ пиджака.

Генерал мысленно одернул себя. В конце концов, молодой человек в приемной вовсе не был виноват в том, что у генерал-майора Малахова в последнее время было отвратительное настроение, усугублявшееся плохой погодой, болями в желудке и тем обстоятельством, что на входе в здание у него отобрали пистолет, который он по старой памяти продолжал повсюду таскать за собой в потертой, насквозь пропитавшейся его потом, потемневшей наплечной кобуре. Тренированный, специально выращенный, выхоленный, вышколенный, чуть ли не клонированный самец, сидевший там, где по обычной логике вещей должна была сидеть хорошенькая девчушка с наманикюренными пальчиками, был абсолютно непричастен к тому, что генерал-майор, входя в высокую двустворчатую дверь, немного побаивался выйти оттуда полковником, а то и вовсе майором.

Генерала приняли с привычной вежливостью и даже намеком на теплоту, которые он хорошо помнил еще по тем временам, когда хозяин этого кабинета заправлял делами на Лубянке. Но времена переменились, и переменились обстоятельства, так что Малахов, как-то вдруг устав идти по мягкой ковровой дорожке, скромно приземлился на пружинистое сиденье кресла где-то ближе к середине длинного, как скоростная автострада, Т-образного стола для заседаний.

– Поближе, Алексей Данилович, – просматривая одним глазом какие-то бумаги, пригласил хозяин. – Располагайтесь поудобнее, у меня к вам серьезный разговор.

Малахов встал и пересел поближе, сердито гадая, на каком, собственно, основании он ощущает себя приговоренным к расстрелу. “Мания преследования, – словно наяву услышал он голос жены. – Паранойя. Допрыгался, голубчик!"

Пока генерал занимался передислокацией, в кабинете бесшумно возник прилизанный молодой человек, нагруженный подносом с чайными причиндалами. “Когда он успел? – поразился Малахов. – Вот это дрессировочка!” Чаю ему не хотелось совершенно.

Окончательно разозлившись на себя, он сел свободнее, придвинул к себе наполненную молодым человеком чашку и начал бесцельно помешивать в ней тонкой серебряной ложечкой, ожидая начала разговора. Отданный самому себе категорический приказ не раскисать, как обычно, сработал безотказно, и генерал почти пришел в норму, с каждой секундой внутренне твердея, но тут ему некстати вспомнились огромные сухие глаза Ирины Быстрицкой, с которой он виделся дважды с тех пор, как Глеб получил задание и исчез, не то погибнув в сгоревшем самолете, не то, наоборот, выжив. Рука генерала предательски дрогнула, и ложечка тоненько звякнула о коллекционный фарфор.

– Мы с вами старые знакомые, Алексей Данилович, – сказал хозяин кабинета, задумчиво вдыхая поднимавшийся над чашкой ароматный пар, – поэтому я не стану ходить кругами и сразу перейду к основному вопросу. Как вы лично оцениваете шансы на то, что наше.., гм.., наше с вами общее дело завершится благополучно? Надеюсь, нет нужды объяснять, о каком именно деле я говорю.

– Да уж не о построении коммунизма, надо полагать, – неожиданно для себя самого съязвил Малахов, у которого и в мыслях не было язвить, препираться и вообще хамить человеку, недавно ставшему хозяином этого роскошного по любым меркам помещения. – Виноват, – поспешно добавил он.

Хозяин коротко улыбнулся и кивнул, давая понять, что он не в обиде. Улыбка вышла механической, не вполне живой, потому что устремленные на Малахова глубоко посаженные глаза не улыбались, предоставив дипломатию рту.

– Итак? – спросил он и пригубил чай.

– Шансы? – для разгону повторил Малахов. – Ну Я не вполне готов к подобному разговору. Дело в том, что все, что я могу сказать, относится скорее к области эмоций, в то время как факты указывают на то, что наш человек погиб. Его багаж был найден среди обломков, и вообще я не вижу причин, по которым он мог бы опоздать на тот самолет.

– Это мне известно. Ну а что там насчет ваших эмоций? Я, знаете ли, привык порой доверять эмоциям профессионалов больше, чем фактам. Голый факт – вещь зачастую однобокая, в то время как то, что принято называть интуицией, является результатом сложного синтеза, идущего в подсознании. За этим процессом ни одному компьютеру не угнаться.

Малахов пожал плечами, против воли чувствуя себя польщенным.

– Не верю, – сказал он. – Не верю, что Гле.., что этот человек мог так запросто дать себя убить. Так примитивно, так нелепо… Кстати, его жена тоже в это не верит.

– Вы что, контактируете с его женой? Вот уж чего от вас не ожидал… Непрофессионально это, Алексей Данилович, как вы полагаете?

Малахов развел руками.

– Так уж вышло. Поверьте, я избежал бы этого, если бы мог. И между прочим, его жене можно доверять. Она с ним рядом уже долго, прошла огонь и воду и знает его так, как не знает никто. Так вот, когда я ей сообщил о.., о том самолете, она прямо сказала, что это чепуха. Тем более что тело так и не нашли.

– Ну с телами там, насколько мне известно, вообще была проблема…

– Так точно. Это, как я уже говорил, одни эмоции. Но есть и кое-какие факты, с трудом поддающиеся объяснению, если считать, что наш человек не добрался до места.

– Вы имеете в виду того полковника… Логинова, да?

– Полковник Логинов, старший прапорщик Славин, двое рядовых-контрактников и один местный житель. Последние четверо непосредственно занимались подготовкой и отправкой “груза-200”. Рядом с телом Логинова нашли…

– Я ажио, что именно там нашли. Но с тех пор прошло уже довольно много времени. Может быть, с полковником расправились сами чеченцы? В сводке было много этого местного…

– Да, я читал сводку. Но я вот о чем подумал: если наш человек по какой-то причине принял решение не лететь самолетом, отправив вместо себя багаж, значит, он прибыл на место буквально с голыми руками. Разумеется, в таком случае операция должна занять гораздо больший срок.

В запальчивости генерал забыл о том, что несколько минут назад ему был противен даже вид чая, и, поднеся чашку к губам, сделал жадный глоток.

– Я бы не спешил его хоронить, – добавил он. Хозяин кабинета помолчал, задумчиво вертя в пальцах чашку и полуприкрыв глаза. Малахову показалось, что тишина в кабинете звенит как натянутая струна.

– Н-да, – сказал хозяин. – А вам не кажется, что было бы разумно отправить туда еще кого-нибудь? А то мы с вами напоминаем двух старух, которые молятся Господу о ниспослании дождя вместо того, чтобы взять в руки ведра и полить огород.

– В настоящую засуху с ведрами не набегаешься, – сдержанно огрызнулся Малахов и озадаченно замолчал, сам не вполне понимая, что именно имел в виду.

В кабинете снова повисла напряженная тишина. Хозяин размышлял, а Малахов просто ждал, как ждал уже почти две недели подряд, сам не понимая, чего он ждет, но испытывая странную благодарность к сидевшему за столом человеку за то, что тот оставил принятие окончательного решения до встречи с ним. Он открыл рот, чтобы сказать, что засылка очередной группы с тем же заданием, что и у Слепого, может оказаться просто опасной: если Сиверов жив, он и посланные за ним следом люди рано или поздно столкнутся, а поскольку ни на них, ни на Слепом не написано, кто они такие, из этого столкновения может получиться черт знает что. Но готовые сорваться с его языка слова замерли, потому что тишину кабинета внезапно взорвала приглушенная мелодичная трель.

Малахов закрыл рот и вежливо отвел глаза, давая хозяину возможность ответить на звонок, но тот почему-то не стал брать трубку, а с некоторым удивлением посмотрел на генерала. Звонок повторился, и только тогда Малахов понял, что это звонит мобильник у него в кармане.

– Виноват, – сказал Малахов и принялся шарить по карманам в поисках трубки, – сейчас я его отключу.

– Зачем же, – сказал хозяин. – Ответьте. А вдруг это что-то важное.

Малахов с сомнением пожевал губами, поскольку сильно подозревал, что звонит его супруга, чтобы узнать, когда же ее благоверный наконец явится домой, но все же вынул трубку из кармана и ответил на вызов.

– Слушаю, – не слишком приветливо сказал он и вдруг подался вперед так стремительно, что сильно толкнул грудью стол. – Что?! – почти закричал он. – Ты? Откуда ты? Что происходит?

Хозяин кабинета, отошедший было к окну, чтобы не мешать разговору, стремительно обернулся и вопросительно поднял брови. Поймав его взгляд, Малахов яростно закивал головой и выставил большой палец, показывая, что был абсолютно прав в своих предположениях и предчувствиях. Хозяин с самым заинтересованным видом вернулся за стол и стал прислушиваться к разговору, хотя прислушиваться, строго говоря, было не к чему: Малахов теперь только кивал головой, время от времени издавая утвердительное мычание. Потом он прикрыл микрофон рукой и быстро сказал, опуская титулы, звания и прочую мишуру, при помощи которой подчиненные выражают свое уважение к начальству, особенно начальству столь высокого ранга:

– Нужно немедленно запеленговать звонок и выслать туда звено штурмовиков. Немедленно!

Это прозвучало почти как приказ, но ни сам Малахов, ни его собеседник этого даже не заметили. Когда генерал убрал от микрофона ладонь, оба услышали доносившееся из трубки прерывистое потрескивание, как будто внутри нее кто-то жарил воздушную кукурузу.

Он поспел к дверям как раз вовремя, чтобы увидеть, как по одному и парами вбегавшие в ворота мастерских люди бросились врассыпную и залегли, услышав глухой взрыв в подвале котельной. Мгновение спустя они сообразили, что стреляли не по ним, и стали подниматься на ноги.

– Это вы зря, – сказал Слепой, поднял автомат с обломанным прикладом и дал короткую очередь.

Мелькнувшая в просвете между зданием мастерской и грузовиком, внутри которого все еще играла музыка, темная человеческая фигура запнулась и упала головой вперед. Со всех сторон в ответ ударили автоматы, коверкая стены котельной и наполняя воздух грохотом, визгом рикошетов, облаками известковой пыли и острыми осколками кирпича, летевшими как пули.

Глеб плашмя бросился на пол в дверном проеме, укрывшись за телом часового, которое все еще лежало здесь, выставив наружу ноги в порыжевших сапогах. Автомат он отложил в сторону, потому что острая треугольная щепка, торчавшая на месте обломанного приклада, мешала вести прицельный огонь, все время норовя вонзиться в плечо, а то и выколоть глаз. Рядом валялся автомат часового, но Глеб предпочел ему пулемет. Он так и не успел обтереть с пулемета налипшую на него глину, но, когда его палец нажал на спусковой крючок, древняя железяка басовито заухала, застучала, позвякивая стальной лентой, задергалась, больно отдавая в плечо и заставив вскочивших было боевиков снова залечь, вжимаясь в раскисшую глину двора и груды битого кирпича. Глеб с удовлетворением заметил, что двое из них залегли навсегда.

Он откинул крышку телефона и стал большим пальцем правой руки набирать номер Малахова, продолжая отстреливаться от наседавших боевиков и внимательно следя за их передвижениями. Больше всего он боялся, что кто-нибудь пальнет в него из гранатомета раньше, чем он успеет сделать свой звонок. Его опасения не были беспочвенными: один из боевиков высунулся из полуразрушенного оконного проема, вскинул автомат с подствольным гранатометом к плечу и сделал то, чего опасался Глеб. Он торопился, боясь схлопотать пулю, и граната ударила в стену котельной гораздо правее двери. Дверной проем заволокло дымом, посыпались кирпичи. Глеб выругался, набрал последнюю цифру номера и поднес трубку к уху, прижав ее плечом.

Дымовая завеса быстро поредела, и сквозь нее Глеб увидел, как не меньше десятка человек, поднявшись в полный рост и увязая ногами в грязи, бегут к котельной. Лица у них были озверелые, но это выражение быстро сменилось испугом, когда старый “МГ” загрохотал вновь. Атакующие оказались в очень скверном положении посреди открытого двора, где не за что было спрятаться. Они залегли и стали пятиться, распахивая животами жидкую грязь и оставив троих своих товарищей неподвижно лежать под серым небом. Прежде чем им удалось уползти с линии огня, еще один из них ткнулся головой в глиняную кашу и выпустил цевье автомата.

Кто-то бросил гранату. Глеб пригнул голову, пережидая шквал осколков, и подумал, что это скверно: ему не удалось заметить ловкача, который это сделал.

В телефонной трубке раздавались пощелкивания и отдаленные мелодичные трели автоматических соединений, пока его звонок кружным путем пробирался к Малахову через многочисленные подстанции. Потом там что-то щелкнуло, и один за другим потянулись длинные гудки.

Плотность огня вдруг возросла, несколько пуль С глухим неприятным звуком вонзились в труп, за которым укрывался Глеб. Слепой заметил, что в ворота вбегают все новые и новые боевики. Автоматчики палили длинными очередями, не давая ему поднять головы, и Глеб подумал, что, будь на их месте настоящие, более или менее обученные и обстрелянные солдаты, все давным-давно закончилось бы. Но на него наступали бандиты, привыкшие нападать из засады и никогда не принимавшие участия в настоящих боевых действиях, ограничиваясь патрулированием района и блокированием дорог и горных троп, и это до сих пор спасало его. Он даже ни разу не сменил позицию, продолжая отстреливаться и одного за другим отправляя людей Судьи на свидание с Аллахом.

Внезапно поднялся ветер, разгоняя тучи и прижимая к земле валивший из подвального окошка густой черный дым.

Двор мастерских заволокло непрозрачными клубами копоти, стало трудно дышать. В дыму сверкали вспышки выстрелов и перебегали сгорбленные темные фигуры. Глеб почувствовал, что бетонный пол под ним ощутимо нагрелся – внизу, в подвале, бушевало пламя, пожирая почти полтонны дизельного топлива и не меньше центнера бумаги.

Малахов наконец ответил. Тон, которым генерал произнес привычное “слушаю”, был недовольным, почти сварливым, но Глебу он показался музыкой с небес.

– Это Глеб, – лаконично представился он и срезал короткой очередью мелькнувшую в дыму фигуру, отметив про себя, что парень ухитрился подобраться чересчур близко, почти на расстояние удара штыком.

– Что?! – заорал Малахов так, что Глеб поморщился. – Ты?! Откуда ты? Что происходит?

– Некогда, Алексей Данилович, – сказал Глеб. – Мне нужны штурмовики. Засеките мой телефон на всякий случай. Это, – он произнес название аула, возле которого, как он чувствовал, его и похоронят. – Мастерские на окраине. Ориентир – дым. Они заметят его издалека. Пусть поторопятся. И пусть не экономят боекомплект. Это место надо смешать с землей, и чем скорее, тем лучше.

В трубке наступила тишина – видимо, Малахов отдавал распоряжения. Глеб воспользовался паузой в разговоре, чтобы тщательно, со знанием дела заставить обнаглевших боевиков снова вжаться носами в грязь. В пулемете кончились патроны, и он придвинул к себе автомат охранника, привычным жестом передернув затвор и снова поморщившись, потому что зажатая между плечом и ухом трубка безумно ему мешала.

В трубке вдруг щелкнуло, и снова послышался встревоженный голос Малахова.

– Твой звонок уже запеленговали, – сказал генерал. – Самолеты поднимутся в воздух через пару минут. Лету им до тебя минут десять, не больше. Четверть часа продержишься?

– Черт, как долго, – сказал Глеб и, не сдержавшись, закашлялся.

Он увидел возле тяжело осевшего на простреленных шинах грузовика затянутую в пятнистый камуфляж фигуру лысоватого майора, который гостил у Судьи. Майор размахивал зажатым в руке пистолетом и что-то кричал, отдавая распоряжения. То обстоятельство, что руководство атакой взял на себя кадровый военный, очень не понравилось Глебу, и он дал короткую очередь, целясь майору в живот. За мгновение до того, как автомат Слепого загрохотал, неся смерть, майор, словно что-то почувствовав, нырнул под прикрытие грузовика, и пули безобидно простучали по дощатому борту, оставив на темно-зеленой деревянной поверхности короткую цепочку пробоин.

– Что, так горячо? – спросил Малахов. Майор больше не высовывался. Сквозь треск автоматных очередей Глеб продолжал слышать его выкрики и все еще звучавшую в кабине грузовика музыку. “Ты бросил меня, ты бросил меня”, – под зажигательный ритм хором жаловались какие-то девицы. Глеб дал длинную очередь, веером разбросав все, что еще оставалось в автоматном рожке, по пространству двора, взял из лежавшего рядом “сидора” гранату, вырвал чеку и швырнул “лимонку” по высокой навесной траектории, стараясь сделать это так, чтобы она перелетела через тентоваяный кузов грузовика и взорвалась на другой стороне, где прятался майор. “Ты бросил меня!” – хором завопили безголосые девицы в кабине грузовика. “Лимонка”, вращаясь в воздухе, пролетела по пологой дуге, ударилась о брезент тента, отскочила и взорвалась в метре от машины, осыпав стену котельной градом осколков и брызгами грязи, в клочья изодрав тент и изрешетив деревянный борт. Несколько осколков ударило по кабине, и коллективная жалоба брошенных девиц оборвалась на полуслове.

Слепой выругался. Бросать гранату из лежачего положения было неудобно, да и верхний край дверного проема нависал над головой, затрудняя бросок. В результате одна из его и без того немногочисленных гранат была истрачена попусту. Вот разве что радио наконец-то заткнулось…

Он торопливо отложил в сторону телефонную трубку, которая, лежа на бетоне, продолжала издавать скрипучие неразборчивые звуки, и сменил магазин в автомате. Он сделал это очень быстро, потому что поблизости не было никого, кто прикрывал бы его в это время огнем, и, только закончив перезаряжать оружие, заметил, что стрельба прекратилась. Во дворе стало так тихо, что после грохота боя Глебу показалось, будто он оглох. Потом где-то тоненько звякнуло потревоженное стекло, стукнул, скатившись с верха полуразрушенной стены, обломок кирпича, и иллюзия разрушилась.

– Выходи оттуда, стрелок, – послышалось из-за грузовика. Голос говорил по-русски чисто, без намека на акцент, и Глеб понял, что к нему обращается лысый майор. – Ты же профессионал и должен понимать, что игра сделана. Учти, в моих силах сохранить тебе жизнь.

– Думаю, что смогу справиться без тебя, – крикнул Глеб и снова закашлялся. Черный удушливый дым заползал в котельную через исклеванный пулями и осколками дверной проем и выбивался из-под квадратной крышки люка, которая сейчас напоминала дверцу печи, в которой какой-то идиот развел огонь, забыв открыть заслонку. Глеб подумал, что будет очень смешно, если в самый ответственный момент он просто потеряет сознание, задохнувшись в дыму, как шахтерская канарейка.

– Врешь, капитан, – сказал майор. – Капитан Суворов, я ведь не ошибся? По крайней мере, так тебя звали, когда ты уезжал из Москвы.

– А, – сказал Глеб, – столичная штучка. Так я и думал.

– Я рад, что не ошибся в тебе, капитан, – прокричал майор. – Голова у тебя работает как надо. Тем более непонятно, почему ты с таким упорством делаешь все для того, чтобы ее прострелили. Тебе отсюда не выбраться, а все, что ты успел и еще можешь успеть сделать, очень легко исправить. Матрицы и клише находятся в надежном месте, а деньги напечатаются за пару дней. Чего ты добьешься, погибнув в этом нужнике?

Глеб посмотрел на часы и осторожно придвинул поближе телефон.

– Вы еще на проводе? – спросил он негромко. – Вам все слышно?

– Да, – напряженным голосом ответил Малахов. – Постарайся выбраться, Глеб Петрович. Может быть, действительно стоит сдаться?

– Шлепнут, – лаконично возразил Глеб и пристроил телефон так, чтобы наушник был обращен в сторону двери. – А чего я добьюсь, выйдя с поднятыми руками? – громко спросил он.

Его слезящиеся от дыма глаза безостановочно шарили по двору, чтобы засечь тот момент, когда боевики попытаются возобновить атаку.

– Ты будешь жить, – ответил майор. – И поверь мне, жить очень хорошо. Гораздо лучше, чем жил до сих пор.

– Откуда тебе знать, как я жил до сих пор? – спросил Глеб, снова покосившись на часы. Стрелки, казалось, прилипли к циферблату. Они двигались, но это движение было почти незаметным, словно часовому механизму приходилось с силой проталкивать их сквозь густое упругое желе.

– Нетрудно догадаться, – сказал майор. – Мы ведь с тобой из одного департамента, хоть и из разных отделов. Знаю я, что это такое – работать за благодарности в послужном списке и очередные звания, когда вокруг всякая сволочь просто лопается от жира. Выходи, капитан. У нас работы невпроворот, а ты капризничаешь как ребенок.

– Формирование общественного мнения? – крикнул Глеб, бросив быстрый взгляд на телефон. Контрольная лампочка тлела теплым зеленым огоньком, и Слепой позволил себе улыбнуться краешком губ: если Малахов и теперь не поймет того, что хотел довести до его сведения Глеб, то он даром ест свой хлеб. Но Малахов поймет, он был в этом абсолютно уверен. Значит, подумал Глеб, работу можно считать сделанной. Эх, закурить бы сейчас!

– Какая тебе разница? – откликнулся майор. – Скажи лучше, что ты решил. Мы не можем ждать до бесконечности.

– Интересное предложение, майор, – сказал Слепой. – Но есть одна загвоздка: ты здесь решаешь далеко не все. Если эти ишаки решат меня замочить, ты не сможешь им помешать. А я не люблю, когда меня мочат.

Вот такой я странный человек, – Если ты такой странный, какого черта тебя сюда занесло? – недовольно спросил майор. – Наворотят дел, а потом требуют гарантий.

– Вот-вот, – подхватил Глеб. Теперь он смотрел на часы все чаще. – Хорошее слово: гарантии. Судя по всему, никаких гарантий ты дать не можешь, а просто пудришь мне мозги, чтобы я вышел и подставился под пулю.

Он опять посмотрел на часы и понял, что почти выиграл это состязание в пустой болтовне. Можно было закрывать дискуссионный клуб, но у него оставалось еще одно незавершенное дело.

– Даже если бы все было именно так, у тебя все равно нет выбора, – слегка раздраженно заявил майор. – Выходи, или мы просто забросаем; тебя гранатами.

– У меня есть выбор, – сказал Глеб. – Пусть Судья пообещает, что меня не убьют. Здесь командует он, а не ты, майор.

– С чего ты взял, что он здесь? – заартачился майор. Глеб снова улыбнулся: лысый эмиссар из Москвы, сам того не ведая, помогал ему тянуть время.

– К черту, майор, – сказал он. – Или пусть говорит Судья, или бросайте свои трахнутые гранаты. Только учтите, что у меня они тоже есть.

– Сдавайся, русский, – послышался другой голос. Глеб сощурился, пытаясь поточнее определить место, из которого он доносился. Ему показалось, что говоривший прятался за составленными в углу двора ржавыми металлическими бочками. Бочек было штук пять или шесть, две из них валялись на боку. Судя по обилию пулевых пробоин и тому обстоятельству, что бочки до сих пор не взлетели на воздух, они были пусты уже много лет. – Выходи, и будешь жить. Мои люди не станут стрелять.

Глеб увидел, как над верхним краем одной из бочек мелькнуло что-то серое, издали действительно напоминавшее мозги. Он поморгал глазами, пытаясь понять, на самом ли деле видел краешек каракулевой папахи Судьи, или ему это только почудилось.

– Откуда я знаю, кто ты такой? – спросил он. – Любой может нарядиться в папаху и утверждать, что он Судья. Покажись!

– Может быть, мне прямо взять и застрелиться? – саркастически осведомился Судья.

– Ну, если тал такой лентяй, я сделаю это за тебя, – сказал Глеб и нажал на спусковой крючок подствольного гранатомета. В короткой толстой трубке оставалась всего одна граната, и Слепой очень надеялся, что не ошибся.

Взрыв разбросал пустые бочки, как пластиковые трубочки из-под таблеток. Тугая воздушная волна толкнула Глеба в лицо горячей ладонью, дым пожара отнесло в сторону, и Сиверов увидел, как на изрытую глубокими колеями и следами сапог глину двора, дымясь, упала истерзанная каракулевая папаха.

– Судья! – закричал кто-то не своим голосом. – Этот шакал убил Судью!

– Мочите его! – раздался металлический голос майора. – Раздавите этого придурка! Гранатометчики, вперед!

Глеб увидел возникшую словно бы ниоткуда в десятке метров от него темную фигуру с занесенной для броска рукой и вскинул автомат. Прогремела короткая очередь, чеченец с диким воплем боли и ярости схватился за раздробленный локоть, выронил гранату и исчез в дымной вспышке взрыва. Слепой тряхнул головой и с изумлением посмотрел на свой указательный палец, который еще не успел как следует лечь на спусковой крючок. Он все еще пытался понять, что произошло, когда в застилавших небо рваных клубах дыма мелькнули стремительные тени, и первый сокрушительный ракетный залп обрушился на мастерские. Свистящий рев реактивных двигателей почти потонул в грохоте взрывов, но Глеб все-таки расслышал его.

Земля вздыбилась, пытаясь стряхнуть с себя людей и постройки, где-то рядом с рассыпчатым грохотом посыпались кирпичи. Бетонный пол подпрыгнул, больно ударив Глеба по локтям и коленям, а труп в синей телогрейке, за которым он укрывался все это время, вдруг подскочил, как живой, и привалился плечом к стене, приняв полусидячее положение и уставившись куда-то в угол мутными мраморными шариками потухших глаз. Во дворе раздавались испуганные вопли, кто-то протяжно стонал, с неба сыпались водопады грязи, кирпичные обломки и куски горящего дерева.

Глеб вскочил на ноги и бросился из котельной, пригибаясь и строча из автомата по всему, что двигалось в дыму. Рожок автомата опустел, Слепой отбросил бесполезную железяку и метнулся к забору, щедро разбрасывая во все стороны свои последние гранаты. По нему почти не стреляли, потому что штурмовики, сделав круг, снова заходили на цель.

Из-за угла, буксуя в жидкой грязи и подпрыгивая, когда колеса наезжали на обломки и дела убитых, ревя глушителем, выехала темно-зеленая пятидверная “нива”. Глеб разглядел согнувшуюся над рулем фигуру в камуфляже, остатки русых волос, окружавшие раннюю лысину, и метнул свою последнюю гранату. “Лимонка” взорвалась под днищем “нивы”, опрокинув машину на бок, осколки вспороли грязь, расшвыривая липкие лепешки. Глеб был уже в нескольких шагах от кирпичной стены, окружавшей территорию мастерских. Он в последний раз оглянулся на перевернутую машину и не сдержал досадливого возгласа, увидев, как пятнистая фигура, пригнувшись, убегает в сторону ворот. Из оружия при нем оставались только кольт с пустой обоймой да охотничий нож Беслана, в данной ситуации такой же бесполезный, как электробритва или пилочка для ногтей.

Махнув рукой на майора. Слепой бросился к стене, и тут с неба опять обрушилась лавина огня. Кирпичный забор в двух метрах от Слепого страшно вспучился, покрываясь мелкой сеткой трещин, раздуваясь, как необъятное брюхо какого-нибудь любителя пива и свиных сосисок, а потом со страшным грохотом разлетелся в клочья, мгновенно исчезнув в оранжево-буром облаке взрыва.

Невидимая рука грубо подхватила Глеба Сиверова, оторвав его от земли, и со страшной силой швырнула куда-то спиной вперед. Тугая волна насыщенного тротиловой вонью воздуха забила ему легкие, почти разорвав их, мчащиеся со скоростью курьерского поезда кирпичи догоняли его в полете и били по ребрам. Глебу показалось, что он летел целую вечность, с отстраненным интересом наблюдая за тем, как навстречу ему косо опускается, рассекая клубы дыма и разваливаясь в падении, закопченная кирпичная труба котельной. Время замедлилось, как в кино, когда отснятую на высокой скорости пленку прокручивают в нормальном темпе. Он увидел, как целая цепочка разрывов накрыла котельную, подбросив падающую трубу и заставив ее изменить направление падения. Труба развалилась на три части, каждая из которых, в свою очередь, рассыпалась в воздухе на тысячи кусков. Эти куски падали в грязь, как шрапнель, фонтанами разбрызгивая жидкую глину. Паря в воздухе, как невиданная летучая мышь, Глеб подумал о том, что страх – очень странная штука. Он всегда донимает человека вплоть до того самого момента, когда изменить что бы то ни было уже не представляется возможным. А когда этот момент наступает, страх уходит, как ворчливый родственник, советов которого не послушались. Поступайте как знаете, говорит он, только потом не жалуйтесь, потому что я вас предупреждал…

Невидимая рука, устав нянчиться с Глебом, с размаху впечатала его в грязь, и ему показалось, что он слышит треск собственных ребер. В последнее мгновение в его стремительно ускользающем сознании промелькнула странная, небывалая фантазия: Малахов, сидящий в мягком кресле с телефонной трубкой возле уха и слушающий рвущуюся из наушника сокрушительную симфонию тотального уничтожения… Потом свет померк, а вместе с ним исчезла боль, и Глеб принял это с благодарностью.

Глава 16

Он открыл глаза и немедленно зажмурил их снова, потому что яркий солнечный свет, голубизна неба, зелень начавшей распускаться листвы и расчерченная на четкие квадраты белизна облицованной кафелем стены ударили по зрачкам, как шипастая перчатка уличного хулигана. Это было почти больно, но распростертый на спине человек с бледным, казавшимся изможденным лицом, с которого совсем недавно сошли последние синяки и ссадины, улыбнулся солнечному свету, который окрашивал темноту под сомкнутыми веками в глубокий красный цвет и ощутимо пригревал его впалые щеки сквозь двойное стекло большого, почти во всю стену, квадратного окна.

Не открывая глаз, он протянул в сторону правую руку и нащупал лежавшие на тумбочке очки с дымчатыми стеклами. Очки были новые, в дорогой золоченой оправе, которая очень ему не нравилась и вдобавок ощутимо натирала переносицу. Надев очки, он привычно подумал, что позже надо будет как-нибудь незаметно сменить оправу, сказав, что очки опять разбились.

Теперь можно было открыть глаза, не боясь ослепнуть. Он знал, что не увидит вокруг ничего нового, и все-таки поднял веки с удовольствием. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как он оказался в этом выложенном кафелем, как общественный туалет, помещении с белоснежным потолком и желтыми шелковыми шторами на окнах, но каждое пробуждение доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие, особенно с тех пор, как небо за окном стало голубым, а почки на ветвях деревьев наконец лопнули, в одну ночь выбросив клейкие зеленые флажки молодой листвы, словно вся растительность в городе, сговорившись, объявила “священную войну” – джихад – ослабевшей зиме.

В этот раз просыпаться было особенно приятно, потому что, еще не успев открыть глаза, он сразу вспомнил, что сегодня ему клятвенно обещали снять гипс и с ребер, и с ноги. Правда, это обещание было вырвано почти насильно, под угрозой побега через окно второго этажа, но это уже детали.

Он сел на кровати, кряхтя, как дряхлый старец. Кряхтеть тоже было приятно, тем более что он чувствовал, что отпущенное ему на это занятие время вот-вот истечет. Сейчас же тело блаженно впитывало в себя покой, как сухая губка впитывает воду, аккумулируя силы где-то глубоко внутри, и Глеб Сиверов позволял телу делать все, что тому заблагорассудится. Когда снимут гипс, будет время на то, чтобы привести расслабленные мускулы в порядок, а пока Слепой отдыхал. Омрачала его безоблачное растительное существование только санитарка Василиса Гавриловна, которая как раз в этот момент вошла в палату, громыхая ведром и с неприятным влажным шорохом волоча за собой по полу длинную швабру с намотанным на нее куском мокрой мешковины, игравшим роль половой тряпки.

– Доброе утро, – приветливо сказал Глеб, и Василиса Гавриловна, как всегда, угрюмо проворчала что-то неразборчивое в том смысле, что для бездельников все утра хороши, а вот иным-прочим приходится с утра пораньше дерьмо разгребать.

Глеб почесал согнутым пальцем левую бровь и с привычным удивлением уставился на санитарку, которая, громыхая и шаркая, тяжело передвигалась по палате, размазывая по полу грязноватую воду, издававшую неприятный запах лизола. Он никак не мог понять, было ли постоянное хамство Василисы Гавриловны природной чертой ее характера или проявлялось только тогда, когда ей поневоле приходилось общаться с пациентом из шестнадцатого бокса. “Шалишь, – подумал он, подстрекаемый поселившимся в его душе сегодня утром веселым бесом, – я тебя разговорю, старая перечница."

– Василиса Гавриловна, – дурашливо взмолился он, – милая, за что вы меня так не любите?

– Я тебе не милая, – проворчала санитарка, ожесточенно шуруя шваброй у него под кроватью и даже не подняв головы, – и любить мне тебя не за что. Тебя другие любят, а я тебе ни к чему. Пол вот помою, говно за тобой вынесу и уйду. На что тебе моя любовь? Тебе и так хорошо. Развели здесь.., родственнички, – совсем уже непонятно закончила она, подхватила ведро и вышла, тяжело ступая тумбообразными ногами.

Глеб пожал плечами и, воровато покосившись на дверь, вынул из-под матраса пачку сигарет. Красно-белая картонная пачка “Мальборо”, полежав под больничным тюфяком, приобрела совершенно непрезентабельный вид, расплющившись так, словно по ней проехались асфальтовым катком. Глеб откинул сломанную крышечку, с трудом выцарапал из пачки плоскую, покрытую мелкими морщинками сигарету, щелкнул голубенькой одноразовой зажигалкой и с удовольствием закурил. Василиса Гавриловна дежурила в среднем два раза в неделю, и ее странное отношение можно было с грехом пополам пережить. Вот только что она имела в виду, говоря о родственниках?

Глеб открыл тумбочку, вынул оттуда позапрошлогодний номер “Зарубежного военного обозрения”, забытый здесь кем-то из его предшественников, раскрыл его на статье о новой модели израильского легкого танка, оторвал от страницы уголок и свернул его кулечком, получив таким образом одноразовую пепельницу наподобие тех слепленных из хлебного мякиша чернильниц, которыми, если верить некоторым биографам, пользовался, сидя в Петропавловке, вождь мирового пролетариата. Он писал молоком между страниц переданных ему с воли книг, а когда в камеру заглядывал надзиратель, просто съедал свой письменный прибор. Съесть наполненный сигаретным пеплом бумажный фунтик было, конечно же, нельзя, но зато в случае неожиданного обхода он легко прятался в кулаке. Стряхивая пепел в бумажку, Глеб между делом позавидовал вождю: судя по всему, в крепости тому сиделось недурно. Книги, молоко и такое количество хлеба, что он мог себе позволить лепить из него чернильницы… Его бы в нашу зону, с усмешкой подумал Глеб и стыдливо спрятал изуродованный журнал, в котором недоставало уже доброй трети страниц, на нижнюю полку тумбочки.

Он дотянулся до висевшего в изголовье кровати старенького репродуктора и покрутил регулятор громкости в смутной надежде услышать какой-нибудь классический концерт или, на худой конец, свежий выпуск новостей. Репродуктор разразился хриплым треском, как будто прочищая горло, и запел, “Ты бросил меня, ты бросил меня”, – пронзительно запричитал динамик, и Глеб поспешно вывернул регулятор громкости влево до упора, обрывая коллективную девичью жалобу. В палате стало тихо, но Глеб, не удержавшись, опасливо покосился на окно, как будто ожидая, что в него вот-вот, с треском и звоном проломив двойную раму, влетит подарочек от российских ВВС – управляемая ракета класса “воздух-воздух”. Популярная песня, которую сейчас можно было услышать на каждом углу, для Глеба Сиверова теперь навсегда была связана с массированной бомбардировкой неразрушимыми стальными узами условного рефлекса. Немного утешало только то, что этому хиту наверняка осталось звучать максимум полгода. “В рубашке родился”, – помнится, сказал ему тогда один рыжий разгильдяй, а он, с трудом разлепив спекшиеся губы, проскрипел в ответ: “В бушлате. В деревянном, мать его…"

…Тараканов шмыгнул носом, растер грязной ладонью по грязному лицу очередную порцию пота и копоти и возобновил раскопки, осторожно снимая с груди Слепого бесформенные куски намертво скрепленных цементным раствором кирпичных обломков и со скрежещущим стуком отбрасывая их в сторону.

– Слушай, рыжий, – сказал ему Глеб. Говорить приходилось осторожно, потому что при каждом вдохе концы сломанных ребер терлись друг о друга, и это было чертовски больно. Вокруг ничего не было, кроме густого черного дыма, медленно оседавших облаков известковой пыли и нагромождений горелого, битого-перебитого, превращенного в щебень кирпича. Глеб пожалел, что так много грешил при жизни и редко посещал церковь: здесь, в аду, было препаршиво. К тому же то обстоятельство, что сломанные при жизни ребра продолжали болеть и после смерти, показалось ему ужасно несправедливым. – Слушай, рыжий, – – для разгона повторил он, – а ты как здесь очутился? Тоже небось в Бога не верил? Так тебе и надо, разгильдяю. Я же говорил: иди осторожно, а то шлепнут. Девчонка-то хоть жива?

– Да тут она, куда ей деваться, – пробормотал Тараканов, с натугой откатывая в сторону здоровенный обломок стены. – Ты молчи, командир. Вредно тебе разговаривать.

– Мне теперь ничего не вредно, – заявил Глеб. – Не сберег ты, значит, девчонку… Жаль.

Тараканов перестал ворочать камни и уставился на Глеба с явным испугом. В такой позе он немного напоминал рыжего ободранного Сизифа, и Глеб как раз хотел спросить его, за что его так жестоко наказали, но тут Тараканов, пару раз по-рыбьи хватанув воздух ртом, заговорил сам.

– Ты чего, командир? – ошарашенно спросил он. – Тебе по башке досталось или ты просто еще не очухался?

Глеб поморгал глазами, пытаясь избавиться от запорошившей их пыли. Очков на носу почему-то не было. В голове у него мало-помалу прояснилось, и он почувствовал неловкость.

– Черт, – сказал он, – вот так штука… А я, представь себе, решил, что это мы с тобой на том свете беседуем. Вот идиот… Погоди, тогда тем более непонятно, откуда ты здесь взялся. Ты же сейчас должен был во-о-он где быть…

Он закашлялся и тут же намертво стиснул зубы, чтобы не застонать.

– Молчи, – сказал ему Тараканов. – Вон как тебя крутит… Мало ли где я должен быть! Тебе бы такого попутчика. Уперлась, как ишак, всеми четырьмя ногами. Ты что же, говорит, так и уйдешь? А он, говорит, как же? Он, говорит, тебе жизнь спас, а ты, значит, в кусты, потому что приказ? Ну я и подумал: в самом деле, а кто мне приказал-то? Ни погон, ни документов, а камуфляж на базаре купить можно… Что, думаю, он мне за начальник? Пришел какой-то штатский, сказал: иди, мол, отсюда, сержант, не путайся под ногами… А я что же, слушаться должен? Да и не люблю я в долгу оставаться. Последнее это дело – долги копить. Не знаю, как тебя, а меня мой батя так учил.

Он наконец высвободил из-под завала левую ногу Глеба. Лицо его жалостливо сморщилось, как у деревенской старухи, и Глеб, с трудом приподняв голову, посмотрел на свою ногу. Стопа была неестественно вывернута, а посреди голени образовалось еще одно, не предусмотренное матерью-природой, колено. Вокруг этого места пыльная штанина почернела от пропитавшей ее насквозь крови.

– Ну, чего скривился? – сердито спросил он. – Открытого перелома не видел?

Теперь, когда он своими глазами увидел, во что превратилась его нога, та заявила о себе в полную силу. Глеб запрокинул голову и стиснул зубы, подумав, что Тараканов старался зря: добраться до своих в таком состоянии ему все равно не удастся.

Повернув голову, он увидел Марину Шнайдер, которая, как какая-нибудь амазонка, сидела на корточках с автоматом на изготовку и во все глаза смотрела по сторонам, держа палец на спусковом крючке. Ее светлые волосы окончательно превратились в грязную паклю, лицо было разрисовано замысловатыми разводами перемешанной с потом, а может быть, и со слезами копоти.

– Ясно, – сказал Глеб. – Черт бы вас побрал… Того, с гранатой, ты срезал?

– И не только его, – ответил Тараканов, с сомнением разглядывая грязный обломок доски, который он, вероятно, намеревался приспособить в качестве шины. – Тебе, конечно, не до того было, но я их, козлов, человек десять положил. Они, собаки, так и не поняли, что их с тыла кто-то мочит.

– Да, – сказал Глеб, – вот так всегда. Опять из меня не получилось героя-одинонки. Только, понимаешь, намылишься в герои, как обязательно придет какой-нибудь рыжий и все испортит…

– Ты бы все-таки помолчал, – просительно сказал Тараканов. – Силы бы тебе поберечь, командир.

– Помолчал бы… Посмотрел бы я на тебя на моем месте, – огрызнулся Глеб. – Тут орать во всю глотку хочется, а всякие рыжие разгильдяи тебе рот затыкают.

Слушай, а ты случайно майора не видал? Лысоватый такой, гад…

– Как же, – с непонятной усмешкой ответил Тараканов, – видал. Сижу это я за камешком, смотрю, как наши орлы тебя с кирпичами перемешивают, а тут мне сзади кто-то и говорит: руки, говорит, вверх, а автомат, наоборот, на землю… И как он, змеюка, меня обошел?

– Профессионал, – сказал Глеб. – Ты уж извини, сержант, но на него одного таких, как ты, десятка три надо, и то еще вопрос… Значит, ушел наш майор. Жалко.

– Угу, – сказал Тараканов, – ушел… Далеко ушел, и даже попрощаться не успел. Напрасно старушка ждет сына домой.

Глеб внимательно уставился в грязное, обросшее рыжей шерстью лицо сержанта.

– Быть не может, – сказал он. – Неужели?

– Вот, – Тараканов протянул ему книжечку в твердом коленкоровом переплете. – Документик я у него на всякий случай забрал. Вдруг, думаю, пригодится? На нем же не написано, как он, бедолага, помер.

– И как же он помер? – забыв о боли, спросил Глеб. – Поверить не могу, что ты с ним справился.

– Я-то? Я, командир, вроде тебя, уже начал речь репетировать, с которой к святому Петру обращусь: так, мол, и так, борода, пусти в царствие небесное, а не хочешь, так и хрен с тобой. Пойду вниз, к ребятам, там веселее…

– Ну?

– Вот тебе и ну. А американка-то наша как гвозданет его своей камерой – прямо по плеши, ей-богу, как снайпер. Ну с первого-то раза камера не разбилась, японцы ее на совесть сработали, прямо как наши. А с третьего – да, не выдержала. Прямо вдребезги. Стеклышки в одну сторону, корпус в другую, а девица наша, натурально, в третью – блевать… Я за майора, а он уже и не дышит. Только тогда и разобрался, что майор. Интересно, чего мне теперь за него будет?

– Орден, – сказал Глеб, – или, на худой конец, медаль.

– Да ну? – удивился Тараканов. – Он же наш. Тем более майор.

– Сволочь он, а не майор, – сказал Глеб. – Молодец девчонка. Жаль только, что наповал. Он мне живьем нужен был.

– Надо было телеграмму послать, – проворчал Тараканов, – чтобы била полегче. Потерпи маленько, сейчас шину наложим.

Он взялся за нелепо вывернутую в сторону стопу Глеба, и раздробленная нога взорвалась такой вспышкой боли, что Слепой в ту же секунду потерял сознание.

Он ненадолго пришел в себя уже в вертолете. Впереди, в стеклянном фонаре кабины, хрипло орал пилот, сообщая на базу, что с земли по нему ведут огонь, рядом, замерев в напряженной позе, сидел, глядя в окно, бледный Тараканов, а с другой стороны в предплечье Глеба вцепилась Марина. Глеб заметил в ее неестественно синих глазах подозрительный блеск, собрался с силами и заговорщицки подмигнул, сразу же отключившись снова и не успев даже спросить, откуда взялся вертолет.

Позже он узнал, что вертолет за ним выслали по просьбе Малахова. Разумеется, просьба никому, кроме сослуживцев, не известного генерал-майора ФСБ вряд ли могла вслед за звеном истребителей-бомбардировщиков поднять в воздух три боевых вертолета и отправить их в опасный рейд через набитые стреляющим железом горы, чтобы проверить, не уцелел ли случайно кто-нибудь там, где не должен был уцелеть никто. Глеб подозревал, что просьба Малахова была основательно подкреплена поступившим с самого верха приказом, но это уже были домыслы, которые генерал не стал ни подтверждать, ни опровергать.

…Снова с опаской покосившись на застекленную дверь бокса, Глеб глубоко затянулся сигаретой и подумал, что в целом жизнь – очень уравновешенная система, в которой все обладает огромной инерцией и в конце концов рано или поздно становится на свои места. Рыжий Тараканов незаметно растворился где-то в горах, вернувшись в свою часть. Насколько было известно Глебу, сержанта действительно представили к награде. Марина Шнайдер покинула Россию так быстро, что это очень напоминало принудительную высылку, хотя Малахов клялся и божился, что ни о какой высылке не было и речи. Она уехала, увозя с собой ничем не подкрепленные воспоминания и видеокассету, с которой во время их последней совместной ночевки Глеб украдкой стер запись. Сенсационного репортажа у нее так и не получилось, но, когда Глеб видел Марину в последний раз, та, похоже, была вполне довольна тем, что вообще осталась жива. Судья и лысый майор погибли, удостоверение майора Глеб отдал лично в руки Малахову, который, раскрыв корочки и пробежав глазами по строчкам, скорчил зверскую гримасу и плотоядно ухмыльнулся. Теперь можно было расслабленно валяться на кровати, курить в кулак, почитывать газеты и героически сражаться с неиссякаемым запасом всевозможных фруктов, йогуртов и домашних пирожков, которыми его снабжала не только Ирина, но и Малахов, всегда приносивший огромные авоськи, упакованные его хозяйственной супругой. Госпожа генеральша немного знала Глеба и очень хорошо к нему относилась, так что известие о том, что ее любимец попал в автомобильную аварию, должным образом поднесенное ей генералом, вызвало в ней мощный всплеск кулинарного энтузиазма. Прикроватная тумбочка в палате Глеба была забита медленно черствеющими плодами этого энтузиазма. Он не жаловался на аппетит, но потреблять такое количество пищи был просто не в состоянии.

Он делал последние, самые вкусные затяжки, когда за стеклянной дверью мелькнул белый докторский колпак, а за ним еще один. Глеб поспешно затолкал окурок в кулек, а сам кулек сдавил в кулаке, чувствуя, как раскаленный уголек жжет ладонь сквозь бумагу перед тем, как погаснуть. Он помахал ладонью перед лицом, чтобы немного разогнать дым, но это было бесполезно: подполковник медицинской службы Курлович, едва переступив порог бокса, сразу же чутко повел длинным носом и принял охотничью стойку. Стоявшая за его спиной улыбчивая медсестра Аллочка, мгновенно уловив перемену в настроении начальства, сделала строгое лицо, поджав губки и попытавшись сдвинуть к переносице выщипанные в ниточку брови. Впрочем, подполковник Курлович, давным-давно ставший для Глеба просто Иваном Ивановичем, не стал поднимать шум.

– Тэк-с, – сказал он. – Неплохо устроились, юноша. Отдельное помещение с кондиционером, душ, собственный санузел, обслуживание, фрукты, пирсуки, а теперь вот еще и сигареты… Ей-богу, неплохо! Можно только позавидовать. В самом деле, чего вы там не видели?

– Где это – там? – осторожно спросил Глеб, украдкой засовывая бумажный кулек под матрас. Он знал – где, но решил немного подыграть доктору.

– Да дома же, – задумчиво почесывая переносицу под оправой очков, рассеянно ответил подполковник медицинской службы. – Ступайте, Алла, – добавил он, обернувшись к медсестре. – Наш пациент передумал снимать гипс, так что вы нам сегодня не понадобитесь.

– Простите, – строго сказал Глеб, – мы, кажется, так не договаривались.

– Нет уж, это вы меня простите, – еще более строго парировал Курлович и краем глаза покосился на медсестру, которая нерешительно топталась на пороге, будучи, как всегда, не в состоянии с уверенностью определить, шутит подполковник или говорит всерьез. – А как мы договаривались? Что-то я не припомню в нашем договоре пункта, который разрешал бы вам курить в постели.

– А кто сказал, что я курил в постели? – с самым невинным видом изумился Глеб. – Это на меня кто-то, извините, клепает.

– Да?

– Да.

– А дым?

– А дым из ординаторской. Я же не виноват, что у вас тут вентиляция с причудами. Задохнуться можно, честное слово. Безобразие! Врачи дымят, а пациентов за это распинают.

– Распинают? – Курлович, казалось, задумался. – А что, это идея.

– Тише, тише, – сказал Глеб. – Клятву Гиппократа помните?

– Гиппократа, партократа… Кто такой Гиппократ? В его времена пациенты не курили в постели.

– В его времена вообще никто не курил.

– Вот именно. И вообще, вы слишком много врете. Мы с вами беседуем две минуты, а у вас за это время нос вырос чуть ли не на полметра, как у Пиноккио.

– Ага, – сказал Глеб. – Наконец-то мне все стало ясно.

– Что это вам стало ясно? – немного агрессивно осведомился доктор. Аллочка за его спиной сдавленно прыснула в сложенные лодочкой ладони. Курлович строго покосился на нее через плечо, потом повернулся к висевшему на стене зеркалу и некоторое время критически разглядывал собственный нос, по поводу которого втихаря хихикал весь госпиталь. – Нос как нос, – задумчиво сказал он.

Аллочка снова прыснула.

– Так я же и не отрицаю, – со вздохом закончил подполковник. – Знаете, сколько нам, медикам, приходится врать? Смертельно больного убеждаешь в том, что он непременно поправится, а бывают и такие типы, которые от тебя не отстанут, пока у них не найдешь какую-нибудь болезнь и не пообещаешь достать новейшую израильскую таблетку…

– Или снять гипс, – кротко вставил Глеб.

– Или снять гипс… Что? Надо же, какой скользкий негодяй! Вы когда-нибудь встречали такого типа, Алла? Ну давайте ножницы, что вы там стоите, как засватанная? Режьте, пока он не приволок сюда бочку портвейна и десяток прапорщиц.

– Фу, Иван Иванович! – почти хором сказали Аллочка и Глеб.

– Ну вот, – ничуть не смутившись, заявил подполковник, – спелись. Не об этом ли я вам только что говорил? Нет, на выписку, срочно на выписку!

– Ура, – тихо возликовал Глеб.

– Не “ура”, а недельки через полторы-две… Надо еще посмотреть, как ваша нога будет работать. Реабилитация, то да се.., гм, анализы.

– Вивисектор, – мрачно заявил Глеб. – Убийца в белом халате.

– А вот оскорблениями вы ничего не добьетесь. Снимайте гипс, Алла. Да, и не забудьте попозже принести нашему марафонцу костыли.

Генерал-лейтенант Апрелев твердой рукой наполнил из пузатой бутылки маленькую, чуть больше наперстка, стопочку и одним движением опрокинул ее в рот. Этикетка на матовой, “под пыль”, зеленой бутылке утверждала, что внутри находится благороднейший французский “Лагранж”, но это было чистой воды вранье: в полупрозрачной семисотграммовой емкости плескался неразведенный, по особому рецепту настоянный на скорлупе грецких орехов девяностошестипроцентный медицинский спирт, который Апрелев в разговорах с немногими людьми, знавшими его маленький секрет, называл “мой успокоитель”. Это народное средство в малых дозах действовало на него получше любого валиума, помогая отбросить ненужное волнение и сосредоточиться на решении действительно важных задач.

Наедине с собой Александр Владимирович никогда не кривил душой, полагая, что самообман в конечном счете обходится дороже. Если бы кто-то спросил его, какие задачи и проблемы он считает важными, а какие нет, генерал ответил бы, что в его работе второстепенных вопросов не бывает – важна любая мелочь, любой, самый незаметный нюанс. Но перед самим собой ему не нужно было становиться в позу: он-таки делил проблемы на важные и не важные. Все, что касалось его работы в Кремле, необходимо было делать вовремя, на совесть и с присущим только ему блеском, за который его так ценило руководство.

Но существовал и иной круг вопросов, решению которых генерал-лейтенант Апрелев уделял особое внимание. Именно в те нечастые моменты, когда великолепно сконструированная и отлаженная машина его личного обогащения начинала сбоить и запинаться, генерал прибегал к помощи пузатой бутылки, давно ставшей чем-то вроде талисмана, и выпивал коньячную стопочку “успокоителя”.

Спирт неторопливо потек по пищеводу волной обжигающего огня, от которого горло сразу потеряло чувствительность, превратившись в некое подобие вживленного в плоть резинового патрубка, и зажег в желудке маленькое солнце. Взрывная волна от этой вспышки через несколько секунд достигла мозга, привычно разомкнув все второстепенные цепи, вырубив вспомогательные реле и превратив разум генерала в мощный узконаправленный прожектор. Закрыв глаза, Апрелев словно наяву увидел на бархатном фоне абсолютной черноты круг ослепительно белого света и стоявшего в центре этого круга ничтожного человечка с внешностью переехавшего в столицу тракториста-комбайнера широкого профиля – низкорослого, лысоватого, в старомодном темном костюмчике и с галстуком, все время норовящем съехать под левое ухо. В беспощадном свете встроенного в мозг генерала сверхмощного прожектора этот человек был похож на потасканного конферансье, который только что отмочил дежурную шутку, которая вот уже лет двадцать как перестала казаться смешной всем, кроме него самого, – отмочил и замер в ожидании хохота и аплодисментов. А их не будет. Не будет, и все тут! Момент упущен, зрители давно разошлись, разочарованно хлопая откидными сиденьями, и даже припрятанный в украденной у фокусника шляпе белый кролик уже не спасет положения…

«Вот так, – подумал генерал. – Вот так, и никак иначе. Этот стервец, надо отдать ему должное, хитер, и дело свое он с грехом пополам провернул. Провернул, надо сказать, не до конца, но сбрасывать его со счетов пока рановато. Так никто же и не сбрасывает, – возразил самому себе генерал. – Просто не надо его бояться. Все свои козыри он уже выкинул, и теперь ему остается только держать хорошую мину при плохой игре. И ведь чего он только не делал, пытаясь доказать свои бредни, с какой только стороны не заходил!»

Апрелев с сомнением покрутил в пальцах сигарету и отложил ее в сторону. Совместно с “успокоителем” никотин оказывал на него отупляющее воздействие: после первой же затяжки на голову словно обрушивался удар туго набитой подушки весом тонны в полторы, вызывая что-то вроде кратковременного, но весьма неприятного сотрясения мозга. У каждой медали две стороны, подумал генерал, рассеянно играя зажигалкой. Острый язычок оранжевого пламени со щелчком выскакивал из никелированного корпуса. Еще один щелчок – и он исчезал под захлопнувшейся крышкой. У медали две стороны, и у каждой монеты, кроме аверса, существует реверс. Оборотная сторона всегда разительно отличается от лицевой, даже у купюры и даже в том случае, если эта купюра фальшивая.

Да, убытки налицо, причем убытки довольно крупные. Три банка вынуждены были объявить о своем банкротстве, и еще двум с огромным трудом удалось удержаться на ногах. Но кто догадался связать эти печальные события с именем генерал-лейтенанта Апрелева? Да никто! А кто догадался, в жизни ничего не докажет. Кроме того, вся эта бодяга с поддельными бумажками давно уже изжила себя, и продолжалась она скорее по инерции, чем в силу необходимости. Не стоило нарушать древний незыблемый принцип: не повторяться и никогда не брать больше, чем можешь унести. Все может быть хорошо и даже распрекрасно, но теория вероятностей всегда работает против того, кто слишком долго испытывает свою удачу. Хорошо, что все закончилось тая, а не как-нибудь похлеще.

«Да ладно, – подумал генерал, снисходительно улыбнувшись. – У нас ведь есть еще один старый принцип: никогда не врать самому себе. Всегда и во всем виновата жадность – та самая, которая, по слухам, сгубила какого-то фраера. Начала с фраера, а потом добралась и до генерала.;. Так что Малахову, этому сморчку с лоснящимися на заднице штанами, нужно сказать спасибо и забыть обо всем этом дерьме, тем более что Роман напоследок сделал своему шефу подарок, дав себя замочить какой-то бабе.»

Апрелев покачал головой: мельчает народ! Ведь, казалось бы, профессионал, а погиб, как водопроводчик в пьяной драке, – проломили череп, и вся недолга…

О подробностях гибели своего эмиссара Апрелев узнал от самого Малахова – тот выложил ему эти подробности вместе со служебным удостоверением Романа, даже не очень скрывая при этом, что внимательнейшим образом наблюдает за реакцией собеседника. Он даже попытался приплести к делу взорвавшийся где-то под Воронежем самолет, но Александр Владимирович был не из тех, кого можно взять на пушку. Человек, погубивший Судью и уничтоживший станок вместе с уже готовым к отправке грузом, как в воду канул, и Апрелев не сомневался, что он погиб во время той пресловутой бомбардировки. Если бы это было не так, то Малахов наверняка давно попытался бы пугать его этим свидетелем. Но Малахов в последнее время притих, оставив свои попытки вывести генерал-лейтенанта на чистую воду.

И вот теперь этот странный звонок. Апрелев неодобрительно покосился на трубку радиотелефона, торчком стоявшую на столе с выдвинутой антенной, которая поблескивала, как штык кремлевского курсанта. Что ему надо, этому Малахову? Сколько можно крутиться рядом, высматривая, вынюхивая и выслеживая? Ведь ясно же, что игра давно закончена, причем результат явно не в его пользу! К чему эта встреча?

Генерал вздохнул и встал из-за стола. Мягкое кожаное кресло неохотно разомкнуло свои уютные объятия, донышко пузатой бутылки коротко звякнуло о стеклянную полку бара. Апрелев посмотрел в окно и удовлетворенно кивнул: погода что надо, как бывало в это время года почти всегда. В такую погоду хорошо бы уехать на дачу, организовать шашлычки, как встарь, или походить под парусом по водохранилищу, дать работу застоявшимся мускулам и отдых уставшей голове и глазам, которым в последнее время приходилось слишком много читать и напряженно вглядываться в монитор компьютера. А вечером сесть за простой деревянный стол под яблоней и выпить водочки с друзьями… Хотя, с другой стороны, какие сейчас друзья? Подчиненные и начальники, в лучшем случае – деловые партнеры. А там, где начинается бизнес, всякой дружбе приходит конец, это аксиома, не раз, к тому же, доказанная на практике. Может, этого Малахова пригласить? Напоить его и поговорить по душам. Чего, мол, тебе надобно, старче? Чего тебе в жизни не хватает? Денег? На, возьми, сколько надо. Или продвижения по службе? Тоже не проблема, дорогой, только намекни, чего бы тебе хотелось. А на мне, Алексей ты мой Данилович, ты себе всю карьеру испортишь. Это в том случае, если жив останешься…

Впрочем, Малахов не дурак. Напиваться он не станет, а раз так, то и на даче генерала Апрелева ему делать нечего. Спросить его о том, чего он добивается, можно и во время назначенной им встречи. Да и спрашивать скорее всего не придется, не зря же он позвонил. Сам все скажет, если ему есть что сказать.

На столе едва слышно забренчал внутренний телефон. Апрелев посмотрел на часы, криво улыбнулся, отдавая должное пунктуальности противника, и снял трубку.

– Товарищ генерал, – послышалось в наушнике, – это наружная охрана. Прибыл генерал-майор Малахов. Он говорит, что ему назначено на это время.

– Так и есть, – ответил Апрелев. – Пропустите.

Он вернулся к столу, выдвинул, отперев ключом, потайной ящик и активировал записывающую аппаратуру, доступа к которой не имел никто, кроме него самого. Если разговор окажется пустым или излишне откровенным, вались можно будет стереть. Но оставался небольшой шанс на то, что Малахова удастся вывести из равновесия, в он в запальчивости наговорит лишнего. Не важно, будет это секретная информация или банальное оскорбление. В руках умелого адвоката любое неосторожное слово может в свое время превратиться в мощное оружие защиты и нападения.

Дожидаясь Малахова, Александр Владимирович позвонил по внутреннему телефону и распорядился насчет кофе. Кофейный столик стоял в углу просторного кабинета, в уютной, от пола до потолка заставленной книгами нише. Темные, с потускневшей от времени позолотой коленкоровые корешки придавали этому уголку для приватных бесед респектабельный и в то же время очень домашний вид. Также здесь имелось все для того, чтобы со вкусом выкурить сигарету или даже трубочку. Сам Апрелев терпеть не мог курить трубку, но держал несколько штук для гостей. Трубки у него были неплохие, и среди них лежала пара по-настоящему хороших, за которые коллекционеры предлагали ему весьма солидные деньги. Стоявшие здесь широкие, с высоченными спинками кресла были умело оборудованы по последнему слову техники, так что при желании хозяин мог записать не только каждое слово гостя, но и каждый удар его сердца. Запрятанный среди книжных корешков стеклянный глаз следящей видеокамеры четко фиксировал каждый жест, каждый нюанс мимики посетителя. Если разговор бывал важным, Апрелев прокручивал записи по несколько раз, заново анализируя ход беседы, и зачастую это давало просто поразительные результаты, помогая ему проникнуть в мысли собеседника и даже предугадать его действия.

Малахов вошел в кабинет, держась на удивление свободно и раскованно. Сегодня в нем только с большим трудом можно было узнать того солдафона, с которым Апрелев привык иметь дело. Похоже было на то, что генерал-майор все-таки что-то разнюхал и теперь намеревался не то прищучить Александра Владимировича, не то продать ему добытую информацию. На губах у Малахова блуждала почти снисходительная полуулыбка, в движениях появилась непривычная расслабленная плавность, как будто он окончательно почувствовал себя хозяином положения. Этот хозяйский оттенок угадывался и в том, как он поздоровался, и в том, как уселся в предложенное Алрелевым кресло рядом с кофейным столиком. Александр Владимирович помимо собственной воли начал раздражаться. Что, в конце концов, он себе позволяет, этот выскочка? Что такого он мог наковырять за последнюю неделю? Генерал Апрелев быстро прикинул, с какой стороны этот цепной пес мог бы ухватить его за штаны, и немного успокоился: в его обороне не было ни единой бреши, так что Малахов скорее всего просто пытался взять его на испуг. Последняя жалкая попытка человека, не умеющего достойно проигрывать, вот что это было, и Апрелев, опустившись в глубокое кресло, улыбнулся Малахову широкой голливудской улыбкой, как будто тот был долгожданным и очень дорогим гостем, а не надоедливым дураком, возомнившим себя защитником закона и порядка в стране, где ни того, ни другого не было испокон веков.

– Сейчас принесут кофе, – благожелательно сообщил он. – Может быть, для начала примем по маленькой? Вы что предпочитаете?

– А что у вас есть? – не менее дружелюбно поинтересовался Малахов.

– У меня есть все. Именно поэтому я и спрашиваю, что вы предпочитаете.

– Я предпочитаю водку в хорошей компании, – ответил гость, демонстрируя в широкой улыбке желтоватые от многолетнего пристрастия к никотину зубы.

– Представьте, я тоже, так что водка у меня имеется в ассортименте.

– Превосходно, – Малахов покивал головой. – Просто отлично! Но я воздержусь, поскольку здесь отсутствует второй компонент – хорошая компания.

– Я не совсем понял, что вы хотели этим сказать, – сохраняя полнейшее хладнокровие, сказал Апрелев.

– Вы все отлично поняли, – так же спокойно возразил Малахов. – Но, если угодно, могу пояснить: я никогда не пью с уголовниками, особенно с теми, трудовую деятельность которых расследую в данный момент.

– Это вы про меня? Пф-ф-ф… – Апрелев с шумом выпустил воздух сквозь сомкнутые губы и сокрушенно покачал головой. – Опять вы за свое, Алексей Данилович… Знаете, ваше упорство заставляет меня поверить в существование чего-то, что наводит вас на ваши беспочвенные подозрения. Чего-то или кого-то… Я знаю вас как предельно честного человека и не верю в то, что вы можете шить мне дело по чьему-нибудь заказу. Следовательно, здесь имеет место какое-то грандиозное недоразумение, в основе которого лежат неверно истолкованные вами факты. Я с удовольствием помог бы вам разрешить это недоразумение, но, увы, вы до сих пор не представили мне ничего, что нуждалось бы в объяснениях или оправданиях. Домыслы, Алексей Данилович, одни только домыслы, основанные лишь на том, что какой-то нечистый на руку майор, оказывается, числился среди моих подчиненных, а какой-то самолет где-то там взорвался, и при этом погиб некто, кому я выписал – извините, подписал – пропуск… Домыслы! А теперь еще и оскорбления. Ну что с вами, генерал? Я по себе знаю, как обидно наблюдать за крушением казавшейся перспективной версии, но надо же быть реалистом и действовать, исходя из фактов, а не подгонять факты под прокрустово ложе своих теорий. Это порочная практика, и рано или поздно она может выйти вам боком.

Последние слова были сказаны все тем же легким, почти игривым тоном, но Малахов в полной мере оценил их зловещий смысл и тяжело шевельнул густыми бровями.

– Знаете, генерал, – сказал он, задумчиво постукивая ногтем по ручке кофейной чашечки, – вы были абсолютно правы, считая свою позицию в нашем с вами деле неуязвимой. Признаться, я уже готов был опустить руки и трубить отбой. Вы напрасно считаете меня ослом, который краснеет и пыхтит от злости, когда проигрывает партию в шашки. Я уже готов был отступить, несмотря на то что знаю про вас если не все, то вполне достаточно для того, чтобы упечь вас за решетку на исторически значимый срок. Я знаю, что вы спутались с чеченцами, чтобы организовать производство и доставку из Чечни в Москву и некоторые другие регионы России крупных.., да нет, черт подери! – огромных партий фальшивых долларов. Мне доподлинно известно, что вы организовали целую сеть липовых банков и компаний-однодневок для конвертации этих денег и превращения обыкновенной макулатуры в твердую валюту. Я знаю также, что вы сбывали эти фальшивки населению через банки и обменные пункты, которых не оказывалось на прежнем месте уже через полчаса, когда взбешенный клиент прибегал туда в сопровождении наряда милиции. Я знаю, что вы поставляли оружие боевикам и отдали приказ взорвать самолет, на котором летел в Чечню посланный мной человек. Вы даже не очень старались, заметая следы, потому что были уверены, что ничего из сказанного мной не удастся доказать.

– Вот именно, – вставил Апрелев. – Простите, но я что-то не пойму, к чему вы клоните. Это что, исповедь? Или вы хотите сказать, что теперь положение каким-то образом изменилось? Что-то мне в это не верится, простите еще раз. А может быть, вы явились, чтобы назвать свою цену? Если так, то я готов вас выслушать, хотя, на мой взгляд, продать вам нечего. Вы пришли ко мне с пустыми руками, генерал-майор, но я готов по достоинству оценить и оплатить проделанную вами работу. Не зря же, в самом деле, вы потеряли столько драгоценного времени!

– Ценю ваше предложение, – сказал Малахов, – но вынужден отказаться по двум причинам: во-первых, в ваших словах мне чудится обыкновенная и очень грубая провокация, а во-вторых, какой смысл связывать себя какими-то финансовыми отношениями с человеком, чья песенка уже спета?

– Моя песенка спета? – Апрелев снова широко улыбнулся и пригубил кофе. – Вот никогда бы не подумал!

– Уверяю вас. Вы конченый человек, Апрелей. Я пришел только для того, чтобы поставить вас об этом в известность. Не пытайтесь бежать или предпринять что-либо столь же радикальное и бесполезное. Вы погорели, потому что теперь у меня есть неопровержимые улики, доказывающие ваше участие в деле с фальшивыми долларами.

– Так предъявите их, – продолжая улыбаться, предложил Апрелев.

– Я предъявлю их, когда сочту это нужным, – отрезал Малахов. – Можете не сомневаться, это произойдет очень скоро. У вас осталось совсем немного времени, чтобы принять решение. Вы понимаете, о чем я говорю, генерал?

Он сделал на слове “генерал” заметное ударение, и Апрелев кивнул.

– Если я вас правильно понял, вы предлагаете мне застрелиться, избавив себя от позора, – насмешливо сказал он. – Вас можно понять. Если принять за отправную точку вашу бредовую уверенность в моей виновности, то у меня просто нет иного выхода. Явка с повинной в подобной ситуации ничего не дает, срок заключения все равно получился бы фантастический, да и какой там, к дьяволу, срок! Вышка, вот что вы мне приготовили, верно? Так что, как офицер, я просто обязан прямо сейчас встать, строевым шагом выйти в соседнюю комнату и прострелить себе голову из именного пистолета. Так вот что я вам скажу, Малахов: даже не мечтайте. Сначала предъявите мне свои хваленые улики, а потом поговорим. Хотя я бы настоятельно советовал вам обратиться к психиатру. По-моему, вы перенапряглись. Ваши странные фантазии…

– Это не фантазии, – перебил его Малахов. – Это суровая реальность. Человек, которого вы так неловко попытались отправить на тот свет, взорвав самолет, добрался до места назначения и ликвидировал всю вашу банду. Ваш эмиссар, майор Шевцов, посланный разобраться во всем на месте, тоже погиб, как и тот чеченец, Судья. Очень удобно, не правда ли? Тем более что мой человек тоже куда-то исчез – скорее всего навсегда. Ни улик, ни свидетелей, одни голословные утверждения генерал-майора Малахова…

– Точно, – вставил Апрелев. – : Голословные.

– Так вот, – так сильно подавшись вперед, что чуть не угодил галстуком в чашку с кофе, сказал Малахов, – мой человек выжил. Он был серьезно ранен и довольно долго провалялся без сознания в каком-то провинциальном госпитале, но он привез все, что нужно: видеокассету с показаниями вашего майора, показания полковника Логинова, подписанные по всей форме, и даже клише, которыми пользовались ваши фальшивомонетчики. Не верите? Воля ваша, не верьте. Предупреждаю вас сразу: даже не пытайтесь узнать, где находятся все эти материалы. Это просто опасно. Мой человек держит их при себе до суда, а в том, на что он способен, вы уже имели случай убедиться. Он сейчас в надежном месте, и я вам не советую его искать.

– Звучит прямо как в каком-нибудь древнем детективе, – презрительно ответил Апрелев. – Вы совершенно свихнулись, генерал, и мне очень неприятно, что вашим пунктиком посчастливилось стать мне. Почему бы вам не начать охотиться на марсиан? Знаете, есть такой сериал, где два агента ФБР повсюду гоняются за инопланетянами. Вам бы к ним присоединиться вместо того, чтобы повсюду таскаться за мной по пятам и молоть чушь. Вы выглядите смешно и жалко, неужели вам самому это непонятно? Извините, но я вынужден просить вас покинуть мой дом. У меня масса неотложных дел, и мне еще нужно хотя бы немного прийти в себя после нашего содержательного разговора. Поищите себе другое занятие, генерал. Что-нибудь более конструктивное… Кстати, вы не думали о том, чтобы уйти на пенсию? Подумайте, право. Нужно давать дорогу молодым, особенно когда перестаешь справляться с нагрузкой.

Они уже стояли, и Апрелев заканчивал свою речь, все еще улыбаясь. Однако Малахов видел, что улыбка дается генералу с трудом: он был взбешен, и растянутые в дружелюбном белозубом оскале губы подрагивали, как у рычащей собаки.

– Спасибо, – сказал он. – Я непременно подумаю над вашими словами. А вы подумайте над моими, идет?

– Я могу порекомендовать вам отличного врача, – сказал Апрелев.

– А я вам – грамотного адвоката. Не интересуетесь?

Они расстались, не подав друг другу руки, хотя Апрелев, как радушный хозяин, проводил гостя до дверей кабинета. Когда за Малаховым закрылась дверь, он поспешно вернулся к своему столу, выдвинул потайной ящик и поставил всю аппаратуру в режим стирания записей.

Совершая заученные автоматические движения руками, генерал напряженно думал. Его блуждающий взгляд остановился на дверце бара, за которой скрывалась бутылка с “успокоителем”. Генерал снова усмехнулся, но это была кривая нервная усмешка человека, старающегося понять, заряжено направленное ему в голову ружье или не заряжено. Время “успокоителя” настанет немного позже, а пока ему, как и человеку, находящемуся под прицелом, следовало принять определенные меры. Лучше быть излишне осторожным, чем мертвым. Лучше считать безобидный пугач заряженным ружьем, чем легкомысленно принимать заряженную жаканом двустволку за выстроганный из доски муляж. В первом случае ошибка грозит мелкой неловкостью, во втором она может оказаться фатальной. Генерал-лейтенант Апрелев рисковал слишком многим, и поэтому, снова сняв трубку внутреннего телефона, отдал ряд распоряжений.

Только после того, как из ворот выехал неприметный “форд-Орион” отвратительного грязно-голубого цвета и, тарахтя проржавевшей выхлопной трубой, скрылся за поворотом, генерал подошел к бару и принял еще одну порцию “успокоителя”, чтобы спокойно обдумать сложившееся положение и принять окончательное решение по поводу мер, к которым следовало прибегнуть в ближайшее время.

Глава 17

– Алексей Данилович, – сказал Глеб, закуривая и по привычке опасливо косясь на окна больничного корпуса, – у меня тут возник один вопрос. Мелочь, конечно, но совершенно непонятная. Может быть, вы в курсе?

– В курсе чего? – спросил Малахов, тоже косясь через плечо, но в совершенно противоположном направлении – на высокую ограду из черных чугунных прутьев с бронзовыми наконечниками, окружавшую больничный парк.

– Тут есть одна санитарка, которая меня почему-то очень не любит, – объяснил Слепой. – Ну, может быть, не только меня, а вообще всех на свете, но меня она не любит особенно. Но дело не в этом, а в том, что как-то раз она назвала меня родственничком. Я так и не понял, что она имела в виду.

Малахов хмыкнул и снова зачем-то покосился через плечо.

– Не обращай внимания, – сказал он. – Просто какая-то старая дура. Санитарки, знаешь ли, такой народ, что им палец в рот не клади.

Глеб внимательно посмотрел на него и покачал головой.

– Что-то вы, Алексей Данилович, того… Крутите вы что-то. Может быть, покаетесь, облегчите душу? Малахов с шумом выпустил из легких воздух:

– Уф-ф-ф… Вот же негодяи! Врачебная тайна, называется. Дело-то яйца выеденного не стоит, но все-таки”. Ведь просил же придержать язык! Нет, все равно разболтали.

– Да что разболтали-то?

– Ну видишь ли, не мог же я поместить тебя сюда под твоим настоящим именем. А госпиталь все-таки военный, как ты мог заметить, и не просто военный, а.., ну, сам понимаешь.

– Элитное местечко, – согласился Глеб. – Тихо, уютно и медицина на уровне.

– Рад, что ты это оценил. В общем, мне пришлось переговорить с главврачом и сказать, что ты мой племянник, который на скользкой дороге въехал на “Жигулях” под самосвал.

– Ага, – сказал Глеб. – Вот подполковник Курлович, например, утверждает, что от вранья у людей вырастают длинные носы, совсем как у Пиноккио.

– Он свой-то видел? – фыркнул Малахов и снова бросил быстрый взгляд на ограду.

– Видел, – сказал Глеб и тоже посмотрел на улицу сквозь прутья садовой решетки.

На улице не было ничего примечательного. Мимо, громыхая железом и отчаянно пыля, проехал самосвал, распространявший вкусный запах горячего асфальта, который черным конусом возвышался над его бортами. Над кирпичным основанием решетки виднелась грязно-голубая крыша какого-то автомобиля, припаркованного на противоположной стороне улицы, а на бронзовых наконечниках прутьев, громко переругиваясь, сидели пять или шесть воробьев.

– Видел, – повторил Глеб. – Он утверждает, что нос у него такой длинный именно из-за вранья. Вам есть над чем задуматься, Алексей Данилович.

– Чья бы корова мычала, – проворчал Малахов и опять обернулся. Ему явно не сиделось, словно садовая скамейка под ним ни с того ни с сего превратилась в раскаленную сковороду.

– Что вы вертитесь? – спросил Глеб, безмятежно глазея по сторонам и струйками выпуская дым в безоблачное небо. Видневшаяся над основанием ограды пыльная голубая крыша с жутким тарахтением тронулась с места. Глеб равнодушно проводил ее глазами и снова повернулся к Малахову. – Что вам не сидится? Начальство копчик отбило?

– Наглец, – сказал Малахов. – Тебя бы в армию, чтобы ты там интересовался у генералов состоянием их копчиков.

– Да, – согласился Глеб и, не удержавшись, добавил:

– Регулярная армия – это что-то особенное. Ну а как вообще дела?

– Дела? Да какие у нас могут быть дела… Вот о пенсии подумываю. Вчера, например, на рыбалку ездил. Есть недалеко от нашей дачи одно озерцо. Даже не озерцо, а скорее старик – в смысле старое русло. Там и окунек есть, и плотвичка, и даже щурята попадаются. И живет там, Глеб Петрович, одна старая щука. Местные божатся, что здоровенная, как бревно. Некоторые, дескать, с лодки ее видели. Черная, говорят, в прозелень, страшная… Уток, сволочь, ворует. Подплывет снизу, хвать – и на дно. И с бреднем за ней ходили, и по-всякому. Сколько она сетей порвала, это просто кошмар какой-то. Ну а я, старый дурак, заелся с местными – поймаю, мол, на спиннинг, и никаких гвоздей. Сколько уж мне жена твердила, чтобы с деревенскими не пил. Короче, проспорил я два литра, Глеб Петрович, – он снова покосился на улицу, но теперь там было совершенно пусто, только прошагали, цокая каблучками, две размалеванные девицы непонятного возраста – не то старшеклассницы, не то молодые мамаши. Малахов посмотрел им вслед, немного покряхтел и тоже закурил. – Не идет она на блесну, сволочь, – пожаловался он Глебу. – Целый день бросал, всю руку отмотал, до сих пор плечо ноет. Такая, зараза, хитрая!

– На живца надо, – посоветовал Слепой, чьи представления о рыбной ловле были весьма туманными.

– Вот и я так думаю, – согласился Малахов, сосредоточенно дымя сигаретой и глядя куда-то в сторону. – Только знаешь, какая странная штука: жалко мне его.

– Кого? – не понял Глеб.

– Да живца же. Сам не пойму, что со мной творится. Старею, что ли?

– Какие ваши годы, – рассеянно возразил Глеб. Он искоса разглядывал Малахова, который сегодня выглядел непривычно респектабельным, как будто пришел не в больницу, а на светский раут или на прием к высокому начальству. Он даже явился без своей обычной авоськи с продуктами, чему Глеб был втайне очень рад. – А живца жалеть нечего, – продолжал Слепой. – Подумаешь, одна рыбешка. Зато эта ваша разбойница перестанет уток воровать. Да и трофей, опять же, завидный. И водку свою отспорите. Рискните, Алексей Данилович.

– Думаешь, стоит?

Глеб в последний раз глубоко затянулся, бросил окурок в стоявшую поблизости урну, вынул из кармана госпитальной пижамы пачку “Мальборо” и положил ее на колени Малахову.

– Конечно стоит. А что вам еще остается? – он пожал плечами. – А сигареты, пожалуйста, подержите пока у себя.

Малахов вопросительно поднял брови.

– Отдадите, когда поймаете свою щуку, – сказал Слепой.

В переулке давно зажглись фонари, но их свет был чисто символическим: его с грехом пополам хватило бы на то, чтобы отличить мужчину от женщины, и то лишь в том случае, если бы вам посчастливилось встретиться с ними прямо под фонарем. В кругах желтоватого света можно было разглядеть лишь небольшой участок асфальта, лохматую крону ближнего дерева да кусочек высокой ограды, состоявшей из похожих на казачьи пики чугунных прутьев с бронзовыми наконечниками. Все это железо стояло на прочном фундаменте из оштукатуренного кирпича и выглядело вполне солидно, как и полагается выглядеть ограде уважаемого медицинского учреждения. Напротив в скупом свете редких фонарей поблескивала точно такая же ограда, окружавшая какой-то парк, в это время суток похожий на непролазную сказочную чащобу, в которой водится всякая нечисть. Посередине дороги тянулась двойная нитка трамвайных путей, которыми не пользовались уже лет десять. Ближе к тому месту, где переулок впадал в неширокую окраинную улицу, рельсы скрывались под асфальтом.

Было начало третьего ночи, и небо на востоке еще не начинало светлеть, когда возле чугунной ограды притормозил старый “форд-Орион”. Дальний фонарь отражался в его треснувшем лобовом стекле, как одинокая звезда, его свет сумрачно поблескивал на тронутом ржавчиной хроме переднего бампера. Фары автомобиля погасли, и через мгновение щелкнул замок дверцы.

На изрытый трещинами и выбоинами, давно нуждавшийся в ремонте асфальт бесшумно ступил одетый в темный спортивный костюм человек. На ногах у него были спортивные туфли, слишком поношенные и скромные, чтобы в них можно было появиться в обществе и прогуляться по пестрым улицам какого-нибудь курортного городка, но очень прочные, удобные и вполне пригодные для занятий любым видом спорта, кроме разве что футбола да еще фехтования, где на сетчатом металле дорожек мгновенно протирается до дыр любая обувь, помимо той, что специально предназначена для подобных занятий.

В салоне машины вспыхнул теплый оранжевый огонек зажигалки, осветив худое лицо с глубокими тенями в провалах глазниц и впадинах втянутых щек. Потом огонек погас, оставив после себя только тлеющую красную точку на кончике сигареты.

– Второй этаж, третье окно слева, – напомнил хрипловатый голос. – Шестнадцатый бокс. Не перепутай.

– Да помню я, – слегка раздраженно ответил стоявший на мостовой человек и с негромким щелчком закрыл дверцу. – Главное, чтобы твое корыто завелось.

– Шутишь, – сказал водитель и развалился на сиденье в универсальной позе ожидания, выставив локоть в открытое окно и лениво затягиваясь сигаретой.

Человек в спортивном костюме не стал произносить слов расставания и махать на прощание рукой. Он повернулся спиной к машине, поправил на плечах лямки легкого матерчатого рюкзака, молча пересек травянистую, еще не успевшую по-настоящему запылиться полосу газона, шагая все шире и размашистей, в три прыжка перемахнул тротуар и с разгону без видимых усилий взлетел на самый верх чугунной ограды. Его согнутая фигура на мгновение задержалась там, а потом он мягко, по-кошачьи спрыгнул с забора в больничный парк, спружинив ногами и не коснувшись ладонями земли. Это был прыжок, достойный опытного парашютиста или профессионального гимнаста, но человек в спортивном костюме не был ни тем ни другим. Если верить его служебному удостоверению, которого при нем сейчас конечно же не было, он работал в области формирования общественного мнения. Он проработал там уже без малого десять лет и при желании мог бы порассказать много любопытного о том, при помощи каких приемов и методов порой формируется то, что принято называть общественным мнением. Но он дорожил своей работой, находя ее не только полезной, интересной и хорошо оплачиваемой, но в некоторых аспектах еще и презабавной, так что приступов разговорчивости с ним, как правило, не случалось.

Он пересек ухоженный больничный парк, все время забирая вправо, и вышел на асфальтированную площадку перед служебным входом, немного левее того места, где к восточному крылу здания примыкала кирпичная пристройка кухни. Днем здесь разгружались машины с продуктами, отсюда же вывозились баки с пищевыми отходами и прочей дрянью, но сейчас здесь было тихо и безлюдно, только в зарешеченном окошке продуктового склада тускло горело дежурное освещение да подмигивала над крыльцом лампа включенной сигнализации. Сигнализация была древняя, простая, как кирпич, но специалист по формированию общественного мнения не собирался проникать ни в продуктовый склад, ни на кухню. Вместо этого он по-обезьяньи ловко вскарабкался по новенькой водосточной трубе на плоскую крышу пристройки, а оттуда по ржавой пожарной лестнице поднялся на крышу четырехэтажного здания. Вскоре его скрюченный силуэт, казавшийся горбатым из-за висевшего на спине рюкзака, мелькнул на фоне звездного неба.

Он двигался легко и уверенно, словно ночные прогулки по покатым крышам были для него самым привычным делом. Старая жесть предательски погромыхивала, прогибаясь под его шагами, под ногами похрустывали хрупкие чешуйки отслоившейся масляной краски. Один раз он тихо выругался, больно зацепившись правым ухом за растяжку телевизионной антенны, и пошел медленнее, держа перед собой вытянутую правую руку.

Добравшись до места, где восточное крыло под прямым углом примыкало к главному корпусу, он осторожно, скользя подошвами кроссовок по скату крыши, спустился к самому краю и двинулся вперед, придерживаясь левой рукой за хлипкое ограждение. Зиявшая слева четырехэтажная пропасть его ничуть не пугала, и за ограждение он придерживался вовсе не для собственной безопасности – он считал прутья, чтобы ненароком не ошибиться окном в предутренней темноте.

Отсчитав нужное количество прутьев, он остановился, поднялся повыше и скинул со спины рюкзак. В рюкзаке лежал моток прочной веревки, какой пользуются альпинисты, и хитроумное приспособление для подъема и спуска по этой веревке, название которого он никак не мог запомнить, но пользоваться которым умел вполне сносно. Помимо этой альпинистской сбруи, на дне рюкзака лежал какой-то матерчатый сверток, под которым угадывалось что-то тяжелое, металлическое. Застегнув на талии широкий пояс с карабинами, молодой человек вынул из рюкзака увесистый “стечкин” и засунул его за отворот спортивного костюма.

Он закрепил веревку на оголовке вентиляционной трубы, снова забросил за спину рюкзак и без колебаний перешагнул через низкое металлическое ограждение. Тенью скользнув поперек погруженного во мрак фасада, он уже через несколько секунд бесшумно спрыгнул на кафельный пол мужского туалета хирургического отделения. Здесь было чисто и сухо, но слабый запашок застоявшегося табачного дыма, хлорки и аммиака был, по всей видимости, просто непобедим. Ночной скалолаз недовольно потянул носом, брезгливо поморщился и быстро избавился от своего альпинистского снаряжения. Конец веревки он втянул внутрь помещения, оставив широкий пояс болтаться на нем чуть ниже подоконника.

Из рюкзака, как по волшебству, появились зеленый балахон хирурга, такие же брюки и круглая шапочка. Быстро натянув все это поверх своего спортивного костюма, молодой человек вынул из кармана очки, представлявшие собой просто два кусочка оконного стекла в тонкой металлической оправе, и нацепил их на переносицу, моментально превратившись в молоденького, немного не от мира сего практиканта из Первого медицинского. Картину немного портил только громоздкий “стечкин” с коротким глушителем, который наотрез отказывался помещаться в неглубоком кармане зеленого докторского халата. В конце концов молодой человек решил проблему, просто засунув пистолет под мышку. Так или иначе, вступать в разговоры с кем бы то ни было он не намеревался, да и с кем разговаривать в пустынных больничных коридорах в третьем часу ночи?

Он осторожно приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Метрах в десяти справа от него располагалась широкая рекреация, где стоял стол дежурной медсестры, ярко освещенный голубоватым светом люминесцентных ламп. За пределами этого режущего светового пятна коридор был погружен в полумрак, слегка разжиженный приглушенным мерцанием ночников. Молоденькая крашеная блондинка с тонкими, как спички, ногами в теннисных тапочках мирно спала, положив голову на стопку каких-то растрепанных медицинских журналов и навалившись грудью на край стола. Ночной скалолаз сделал быстрое движение языком, передвинув спичку, которую жевал все это время, из одного угла рта в другой и выскользнул в коридор.

Справа и слева от него мертво поблескивали застекленные двери палат и процедурных. Поношенные кроссовки мягко ступали по истертому линолеуму, издавая едва слышное постукивание. Приблизившись к столу, за которым дремала медсестра, ночной посетитель немного замедлил шаг, тенью проскользнул мимо и скрылся за утлом коридора.

Он миновал дверь с надписью “Операционная”, выведенной четкими черными буквами на табличке цвета слоновой кости. Теперь по обе стороны коридора потянулись двери боксов, где содержались либо очень тяжелые, либо очень важные больные. Оглянувшись назад и не заметив за собой погони, молодой человек с облегчением вынул пистолет из-под локтя и переложил его в левую руку. Правой он достал из кармана одноразовый шприц, наполненный бесцветной жидкостью, и зубами снял с иглы зеленый защитный колпачок. Обитатель шестнадцатого бокса должен был умереть по возможности тихо и незаметно. Если все пройдет гладко, завтра утром удивленные доктора поставят посмертный диагноз: острая сердечная недостаточность. Пистолет был всего-навсего запасным вариантом, предусмотренным на самый крайний случай.

Наконец он остановился перед дверью шестнадцатого бокса. Свет внутри не горел, что было неудивительно, принимая во внимание время суток. Дверь бесшумно открылась, повернувшись на хорошо смазанных петлях.

Убийца вошел в крохотную прихожую и первым делом заглянул в тесную кабину отдельного санузла. Здесь приятно пахло хорошим мужским одеколоном и было совершенно пусто. Молодой человек тихо прикрыл дверь санузла и вошел в палату, держа перед собой наполненный смертью шприц.

В боксе было темно, но проникающего из коридора рассеянного света было вполне достаточно, чтобы увидеть, что постель пуста. Она была не просто пуста, а аккуратнейшим образом заправлена, как будто дело происходило не в отдельном боксе предназначенного для армейской элиты госпиталя, а в солдатской казарме во время утреннего осмотра. На покрывале не было ни одной морщинки, и даже подушка в белоснежной наволочке была кокетливо поставлена торчком на один уголок, образуя некое подобие пирамиды.

Молодой человек на мгновение застыл, поставленный в тупик этим неожиданным зрелищем. Пациент, который, как ему сообщили, находился в состоянии средней тяжести, необъяснимым образом исчез, словно испарился. Первым делом молодой человек решил, что ошибся дверью, но это было исключено. В чем же дело? Что он, умер, не дожидаясь посторонней помощи? Переведен? Прячется под кроватью?

Внезапно он услышал шорох, и в следующее мгновение в палате вспыхнул свет. Убийца сощурился и резко обернулся, сразу же увидев троих серьезных и очень крепких на вид людей в штатском. В руках у всех троих были пистолеты, а один из них держал перед собой вороненые браслеты наручников.

– Здравствуйте, доктор, – сказал этот человек. – Самое время для процедур, не правда ли?

Убийца в зеленом хирургическом балахоне действовал не раздумывая. Он хорошо знал способы, с помощью которых формируется общественное мнение, так же как и пути, которыми некоторые приказы проникают через любые стены, запоры и решетки. Его левая рука стремительно пошла вверх, заставив оперативников в штатском отступить на шаг и вскинуть свои пистолеты. Но убийца не собирался отстреливаться. Огромный “стечкин”, казавшийся еще длиннее из-за навинченного на ствол глушителя, описав в воздухе короткую дугу, уперся в аккуратно подстриженный висок чуть ниже хирургической шапочки. Выстрел прозвучал негромко и очень прозаично, на белом кафеле стены вдруг появилось окруженное ореолом мелких брызг оплывающее красное пятно, и убийца мешком повалился на пол между кроватью и столом.

– Вот козел, – сказал один из оперативников, медленно опуская пистолет.

– Малахов нам головы поотрывает, – сказал второй, убирая в карман наручники.

– Факт, – лаконично подтвердил третий.

Водитель грязно-голубого “форда” слегка насторожился и незаметно поправил боковое зеркало, в котором мгновение назад возник силуэт какого-то человека. Человек приближался к машине из глубины переулка, заметно покачиваясь, прихрамывая и что-то невнятно бормоча себе под нос. Когда он попал в отбрасываемый уличным фонарем световой круг, водитель увидел, что это мужчина лет тридцати пяти или сорока, одетый вполне прилично, но явно хвативший лишнего на какой-то вечеринке. Ближайшие жилые кварталы были расположены как минимум в получасе быстрой ходьбы от этого места, и водитель “форда” с усмешкой подумал, что этот гуляка не скоро попадет домой, если вообще попадет.

Пьяный приблизился и обрадованно ускорил шаг, заметив, что в припаркованной у обочины машине кто-то сидит.

– Шеф! – заплетающимся языком воскликнул он, мертвой хваткой вцепляясь в нижний край открытого окна. – Выручай, шеф! Заблудился я чего-то, никак домой не попаду.

– Занят я, – лениво ответил водитель, на всякий случай держа правую руку на рукоятке пистолета, который лежал во внутреннем кармане его спортивной куртки. – Пассажира жду.

– А я кто? – обиделся пьяный. – Я, что ли, не пассажир? У меня бабки есть, могу показать. Заплачу, сколько скажешь, причем вперед. Ну как, договорились?

– Отвали, дядя, – сказал водитель. – Некогда мне. Ты что, русского языка не понимаешь?

– Со словарем, – сказал пьяный, нагибаясь пониже. Его дыхание коснулось лица водителя, и тот с удивлением понял, что от ночного гуляки совсем не пахнет спиртным. “Обкурился, что ли?” – промелькнула в голове шальная мысль, но тело поняло все раньше, чем мозг, и ладонь водителя крепче стиснула рукоятку пистолета.

Это было все, что он успел предпринять. В руке прохожего вдруг, словно по волшебству, возник пистолет, в котором весьма сведущий в подобных вопросах водитель без труда узнал кольт армейского образца. Дуло сорок пятого калибра уперлось ему в подбородок, и водитель уловил исходивший от него запах оружейной смазки.

– Отдай шпалер, – негромко сказал прохожий и с неприятным щелчком взвел курок кольта. – Только без дураков, рукояткой вперед.

– Брось, мужик, – непослушными губами проговорил водитель, отдавая пистолет. – Ты не на того наехал. Знаешь, где я работаю?

– Знаю, – сказал незнакомец. – Где, на кого, как… Знаю даже, зачем ты сюда приехал. Твой приятель сейчас, наверное, уже вовсю дает показания. Посмотри-ка на окна. Видишь свет на втором этаже? Это в моей палате. Шестнадцатый бокс, слыхал про такой? Тебя ведь наверняка предупреждали, что со мной надо быть осторожным. Эх ты, чекист!

– Чего ты хочешь? – спросил водитель.

– Я же сказал – прокатиться. К тому, кто тебя послал.

Водитель криво улыбнулся.

– Тогда стреляй, – сказал он. – Меньше хлопот.

– Будешь дурака валять – обязательно выстрелю. На тебе свет клином не сошелся, паренек. Твой Апрелев – уже труп, только он пока об этом не знает. Я ведь могу просто взять такси, ты мне не очень-то и нужен, Но зачем тебе подыхать за рулем этой развалюхи, если можно отделаться несколькими годами тюрьмы? Тоже, конечно, не сахар, но разница все-таки есть.

Он уже сидел на пассажирском сиденье, и водитель с новым испугом поймал себя на мысли, что не заметил, как он там, черт побери, оказался. В голове у него все перепуталось, и посреди этого хаоса гвоздем торчала одна-единственная мысль: все пропало. На эту мысль, как на некую ось, виток за витком наматывалось все остальное: тюрьма, допросы, суд, старые дела, которые могут всплыть в процессе следствия, Апрелев, который обязательно попытается заткнуть ему рот… Правда, человек, угрожавший ему кольтом, был настроен по отношению к товарищу генерал-лейтенанту весьма решительно, а его вид внушал уверенность в том, что он в состоянии нести полную ответственность за свои слова. В душе водителя забрезжил тонкий лучик надежды. Если все равно все рухнуло, если за Апрелева взялись всерьез, то не лучше ли сдать его этому хромому убийце, пока он не опомнился и не начал рубить за собой хвосты, убирая свидетелей? Он вдруг испытал облегчение оттого, что все наконец кончилось.

– Пропади оно все пропадом, – едва слышно пробормотал водитель и потянулся к ключу зажигания.

– Молоток, – оценил принятое им решение пассажир и, откинувшись на спинку сиденья, с удовольствием процитировал Некрасова:

– Ну, трогай, Саврасушка, трогай, натягивай крепче гужи. Служил ты хозяину много, в последний разок послужи.

Мерцавшие призрачным зеленым светом цифры на дисплее вмонтированных в приборную панель “форда” электронных часов показывали 4:25, когда машина, устало проскрипев тормозными колодками, остановилась перед загородным домом Апрелева. Въезд во двор располагался за углом, но он охранялся, о чем немного успокоившийся водитель успел предупредить своего седока. Пассажир поблагодарил его рассеянным кивком.

– А он точно здесь?

– Два часа назад был здесь, – угрюмо ответил водитель. – Мне чего теперь делать?

– Регулярно меняй подгузники, – посоветовал пассажир, деловито навинчивая глушитель на ствол кольта. – И держись подальше от этого места. Главное, не вздумай ничего говорить про меня. Я за тобой охотиться не стану – больно ты мне нужен, но найдутся люди, которые не захотят, чтобы я фигурировал в этом деле.

– Ясно даже и ежу, – не скрывая огромного облегчения, сказал водитель. – То есть я ничего не знаю, ничего не слышал, а всю сегодняшнюю ночь спал как убитый.

– Вот именно, – кивнул пассажир. – И желательно не один. Если будешь твердо на этом стоять, может, кривая и вывезет. Но учти, еще раз попадешься на моей дороге – раздавлю как таракана.

– Боже упаси, – сказал водитель.

Пассажир взялся за ручку двери и на секунду замер, явно принимая какое-то решение. Водитель тоже замер, поскольку отлично знал, какой вопрос мучает сейчас его седока. Доведись им поменяться ролями, он без раздумий пустил бы в расход свидетеля, который знал чересчур много. Строго говоря, это была азбука, и думать здесь было не о чем.

– Не надо, – деревянным от напряжения голосом попросил он. – У меня мама сердечница…

Он сам понял, что сморозил глупость, даже раньше, чем его пассажир рассмеялся. Он смеялся легко и свободно, словно сидел за стойкой бара в компании приятелей и только что услышал отличный анекдот.

– Ну, парень, – сказал пассажир, – ты даешь! Надо же – мама!

Продолжая смеяться, он выбрался из машины, хлопнул дверцей и растворился в медленно редеющем предрассветном сумраке, заметно припадая на левую ногу. Водитель включил зажигание, с хрустом воткнул передачу и рванул с места так, что лысые покрышки оставили на асфальте две дымящиеся черные полосы. Через несколько секунд красные светляки габаритных огней, мигнув, скрылись за поворотом дороги.

А еще через несколько секунд на огороженной высоким кирпичным забором территории генеральской дачи раздался первый приглушенный хлопок выстрела.

Вслед за странным, будто в ладоши, хлопком с улицы вдруг коротко прогрохотала автоматная очередь. Потом снова раздался этот непонятный звук, как будто кто-то громко и очень далеко сплюнул сквозь плотно сжатые губы, и автомат замолчал. Откуда-то донесся тревожный оклик, потом зазвенело стекло, раскатисто бабахнул пистолет дремавшего в холле первого этажа охранника, и опять послышались хлопки – два подряд.

Генерал-лейтенант Апрелев, коротавший время в ожидании доклада из госпиталя за просматриванием финансовых отчетов одного из своих банков, осторожно положил бумаги на край стола и чутко прислушался. Теперь внизу было тихо, и эта тишина очень не понравилась генералу. В доме и возле него находились четверо охранников, что позволяло отразить практически любое нападение, за исключением разве что организованного штурма или налета омоновцев. Если в дом пробрался киллер, то по лестнице уже должен подниматься охранник, чтобы доложить о смерти незваного гостя и спросить, что делать с телом. Но откуда взяться киллеру? Не Малахов же его, в самом деле, подослал! Этот уставной долдон вряд ли на такое способен. Слуга закона, черт бы его побрал…

Секунды тянулись как резиновые. В доме стояла мертвая тишина. Взгляд генерала все чаще обращался к лежавшим на столе бумагам. Это было чтиво, которое проклятый Малахов нашел бы весьма любопытным. Может быть, он подослал взломщика, чтобы тот пошарил в письменном столе и сейфе в поисках улик? Дурацкая идея, как ни крути, но факт остается фактом: вот они, бумаги, лежат на столе, словно в ожидании обыска…

Внезапно зазвонил внутренний телефон. Апрелев подскочил от неожиданности, а потом с облегчением рассмеялся. Он взял трубку, все еще посмеиваясь над своим испугом, но уже начальственно хмуря брови и готовясь поинтересоваться, что за бардак творится там, внизу. “Совершенно распустились, – подумал он. – И вот поди ж ты: никто не спорит с тем, что хозяин здесь он, но стоит приехать на дачу без жены, как охрана начинает буквально на глазах разбалтываться. Надо бы уволить парочку человек для острастки”, – решил он и поднес трубку к уху.

– Апрелев, – послышался в трубке очень спокойный, ясный и уверенный голос. – Я звоню по поручению группы товарищей. Тебе привет от прапорщика Славина, рядовых Гуняева и Лыкова, полковника Логинова, майора Шевцова, а еще от Судьи и целой кучи его придурков, которых я по именам не знаю и знать не хочу. Они недовольны, Апрелев. Они ждут тебя, а ты задерживаешься. Ведь тебе порекомендовали наилучший способ разом избавиться от всех проблем. Чего ты ждешь, Апрелев?

– Кто это? – внезапно охрипнув, спросил генерал. – Кто, черт подери, говорит?! Учтите, это вам даром с рук не сойдет! Кто вы такой?

– У тебя есть минута, – сказал голос в трубке. – Прямо передо мной лестница на второй этаж. Думаю, что мы встретимся там. У тебя есть способ избежать этой встречи. Время пошло.

В трубке зачастили гудки. Апрелев разжал руку и уронил трубку. Она ударилась о край стола, соскользнула вниз и закачалась на шнуре, продолжая издавать прерывистое гудение. Генерал рванул книзу узел галстука, деревянными пальцами попытался расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, не справился и с треском оторвал ее. Белый пластмассовый кружок, похожий на таблетку, весело постукивая, запрыгал по столу.

Время шло. Генерал не слышал шагов, но знал, что они есть. Он с грохотом выдвинул средний ящик правой тумбы своего огромного письменного стола, вынул оттуда пистолет и привычным движением поставил его на боевой взвод. Вороненое дуло нацелилось на дверь, потом, дрогнув, двинулось в обратном направлении и остановилось в нескольких сантиметрах от генеральского лба. Принять решение было чертовски трудно, потому что такой поворот событий был последним, чего мог ожидать генерал-лейтенант Александр Владимирович Апрелев. Он никак не мог поверить в реальность происходящего, все это казалось ему сном, какой-то глупой игрой, затеянной Малаховым в отместку за поражение, горячечным бредом, навеянным слишком большой дозой “успокоителя”…

Он все еще колебался, не зная, на каком варианте ему остановить свой выбор, когда дверь кабинета бесшумно, как в страшном сне, распахнулась настежь. Генерал прицелился в возникшую на пороге темную фигуру, спустил курок и понял, что промахнулся, за долю секунды до того, как ответный выстрел разнес ему череп.

Глеб Сиверов не спеша убрал пистолет, пересек кабинет, взял из лежавшей на столе пачки одну сигарету, прикурил от генеральской зажигалки, повернулся спиной к трупу и молча вышел из комнаты.

На генерал-лейтенанта Апрелева он так и не взглянул.